Над люксембургским лагерем, опутанным рядами колючей проволоки, неслось знакомое до боли:
Кипучая, могучая, никем непобедимая,
Москва моя, страна моя, ты самая любимая!..
Девчата оторопели, они не верили ушам своим - и шире раскрыли в бараке окна, заполненные соскочившими с двухъярусных нар подружками.
Это, высунувшись из окна второго этажа общежития лагерного персонала, вихрастый мальчишка с азартом распевал звонким голосом. Да так, что было слышно всем!
Утро красит нежным цветом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля…
Забеспокоились девчонки:
- Да этот хлопчик - сынишка нашего переводчика Никольского…
- Ну, щас батько ему врежет…
Шедшие невдалеке колонной советские военнопленные улыбались, один-другой осмелились помахать бесшабашному пацану рукой, что вызвало резкие окрики конвойных.
Девчата хорошо знали переводчика эмигранта Никольского, жившего в здании, на первом этаже которого размещалась столовая. Жена его работала в прачечной, а малый сынишка годков 10-11 любил высовываться из окна комнаты и сверху распевать:
...Москва моя, страна моя, ты самая любимая!..
И сильнее билось сердечко у девчат, слыша среди тех бараков свою школьную песню, словно прилетела она за тыщи километров от их родименьких мест!
Однако несколько дней голоса мальчишки не было слышно. И он больше ни в окошке, ни в лагере не показывался. Оказывается, Никольский перевез свою семью в Диффердинген. Не песня ли о Москве тому послужила причиной, и он по приказу коменданта лагеря или сам от греха подальше переехал с семьей.
«…В июле немецкий офицер расстрелял шестилетнего мальчика за то, что он, идя по городу, пел советскую песню», сказано в материалах Международного Военного Трибунала.
- Скажу, что Никольский, а ему было лет сорок, никогда ни на кого не поднял руку, не ударил, - вспоминала моя седоволосая мать.
- Однажды, когда мы с подружкой Варей проходили в лагере мимо него, и каждый раз здоровались, Никольский нам не отвечал. Может, задумался что-то, да и сколько нас там шмыгало, мелкотни. Мы обиделись - и придумали при встрече в этот день никак не здороваться.
Повстречались с ним, может быть, даже нарочно, и, подняв носы, молча прошествовали мимо. Он крякнул, остановил нас и отчитал:
- Эх вы, куриные головы!
И отпустил. Хотя могло быть и хуже.
Девчата в лагере донашивали свою латаную-перелатанную одежду, привезенную из дома. На работу многие ходили в мужских мешковатых пиджачках, а на ногах - полученные деревянные колодки-башмаки.
Потом дело наладилось. Стали им привозить и раздавать разное гражданское платье, чистое и аккуратное, и светились улыбкой девичьи мордашки. Оказывается, это местные сострадательные жители собирали для невольников одежду, обувь… Распоряжалась дележом вещей переводчица из русских Валя.
Шустрая Татьяна на выделении одежды познакомилась с ней. И удумала приносить той из столовой, где работала, какой-то кусок съестного, сама не доев. Та давала Татьяне при поступлении вещей первой выбрать, что ей нравилось и подходило. «Кто смел, тот и съел», ходила поговорка. А вещи-то привозили добротные, шерстяные, шелковые и кашемировые.
Та Валя-переводчица жила отдельно в своей комнате и потихоньку встречалась с мужчиной, который был из гражданских, вывезенных из Союза.
А работа на кухне-столовой у Татьяны с Варюхой продолжалась…
Сколько ими было за все годыперечищено картошки, капусты, яблок, да перемыто котлов, плит, окон, дверей, посуды… трудно представить.
Как-то заносили они тяжелые кастрюли. Наполненные до краев очищенной картошкой - и вдруг Татьяна почувствовала плохо.
Когда ей пришлось при немцах работать дома, на станции Пологи, на железной дороге при бетонировании туннеля, то она с девчонками тащила длиннющие железные трубы и подорвалась.
Вот и сейчас на кухне у неё воспалилась печень, (которая потом не давала ей покою всю жизнь). Тогда заведущая столовой мадам Штарк направила Татьяну в санчасть. Медсестра, блондинка, русская Мария, делала ей прогревание три дня, пока не получшало. Мадам Штарк от работы ее на это время освободила.
Более того, по указанию мадам они больше не таскали те здоровенные кастрюленции с картошкой. Их стали носить и поднимать мужчины-люксембуржцы, двое пенсионеров, а не те 15-и летние девчушки.
Взгляд из Германии.Лагерь Аушвиц.Остовка М. Яланская
"Недалеко возле нас был концлагерь, видно было черные трубы, они дымили днем и ночью. На заводе в 1943 г. я получила сильную травму головы, меня ударило вагонеткой. Крови было много. Когда я пришла в себя, голова была пухлой, остриженной и перебинтованной. У нас в бараке была хорошая переводчица из Харькова – Вера. После травмы я не работала, сидела, голодная, в бараке. На работу пока не брали. Продержали в бараке недели три, потом хотели вести на работу, а Вера просила, чтобы меня не брали на работу хотя бы неделю, так как я худенькая, маленькая и сильно еще слабенькая. На работе лопата была больше меня. Прошло время, и я опять начала работать.
В тяжелых, нечеловеческих условиях жили и работали".
И еще.
Взгляд из Германии.Город Райхенбах. Остовка из Сталинграда П. Лукина.
"...Нас с мамой перевели в г. Райхенбах, на ту же фабрику "Фриц Отто"... Работали мы по 12 часов в две смены. Особенно было плохо в ночную смену. Очень хотелось есть. Кормили очень плохо, в основном брюквой. Жили в бараке за колючей проволокой.
Комендантом была фрау Лянг. Очень деспотичная. За все наказывала.
В одной из смен у меня из горла пошла кровь, и меня отправили в лагерь смерти... Я выжила."
Для всех, военнопленных и гражданских,в лагерную столовую привозили готовый, уже испеченный, из Диффердингена,хлеб. В виде белых батонов, безо всяких примесей. Только однажды привезли немецкий темный хлеб. Он был сделан из раздавленных зерен, чтобы дольше сохранялся, весь спрессованный и твердый, не угрызешь. Чувствовалось, что был заготовлен давно, его размачивали в кипятке и съедали.
Поваром на кухне была местная женщина, и звали ее Бэби. Она тоже хорошо относилась к девчатам. Помощником ее был мужчина, все его звали Гербак. Здесь в цеху он делал, коптил колбасу, которую раздавал порциями на обед гражданским рабочим завода. Он всегда приносил по куску колбаски с батоном Татьяне и Варе.
Взгляд из Германии. Остовка из Сталинграда Е.Барбанова.
«Мне было тогда 19 лет… В лагере нам пришлось жить очень трудно, кормили очень плохо. Давали нам один литр баланды в обед и литр на ужин. Работали мы по 12 часов в день. Голод заставил меня украсть у бауэра брюкву. Полицай поймал меня, и мне присудили двадцать пять плеток. Меня уложили на скамейку, привязали руки и ноги ремнем и били до потери сознания. Тело на заду полопалось на две половины, стекла вся кровью, тогда они меня бросили в бассейн с водой и ушли, они думали, что я умерла, а я живая осталась.
Потом пришел за мной полицай и повел меня на работу, пришла я на завод. Мастер был у нас эсесовец, он был в желтой форме…».
В один из дней Татьяна нежданно получила письмо с фотографией старших девчат, угнанных в самую Германию. Фото прислала оттуда её двоюродная сестра Уля. Подружки столпились вокруг Татьяны, рассматривая землячек, прихорошившихся в лучшие свои «плахытья», либо одолженные у других. На обороте фото они написали о себе и просили выслать им марок на проживание.
- Дэ у нас там ти маркы булы, колы мы их и в глаза нэ бачилы, - говорила мне мать, так и не научившись за всю жизнь «балакать» в нашей Волгоградской области по-русски.
И перешла к рассказу о своих люксембургских подругах…
На фото: невольники, приславшие Татьяне этот снимок из Германии.
Продолжение здесь:
http://www.proza.ru/2011/11/17/1508