Калейдоскоп

Вместо предисловия

Это не мемуары, не сборник рассказов, не собрание лирических миниатюр. Автор назвал книгу «Калейдоскоп». Трудно найти более подходящее название. Калейдоскоп – детская игрушка, доставляющая радость бесконечным разнообразием ярких, неповторимых картинок. Между ними нет никакой логической связи – и все же есть что-то общее: каждая картинка удивительно гармонична.
Эта книга написана не писателем. Ее автор – человек, посвятивший себя изобразительному искусству, много лет воспитывавший в себе умение видеть и осмысливать увиденное – вплоть до мельчайших подробностей. Поэтому перед нами – не рассказы, а зарисовки.
Каждая из рассказанных историй – описание прежде всего зрительного образа, возникающего в памяти автора.
Вместе с тем автор этой книги, как профессиональный педагог, блестяще владеет умением найти точные слова для воплощения, как зрительных образов, так и эмоциональных состояний и переживаний души. Поэтому так точны, почти афористичны выражения, из которых строится каждая зарисовка. Чего стоит хотя бы вот это: "Парижане одеваются, тогда как мы наряжаемся". Этот афоризм заслуживает включения в перечень русских крылатых слов последнего времени.
Каждая история рассказана хорошим, простым языком, скупо – и ярко в одно и то же время.
Речь Нины Ворошниной неповторима, всякий, кто слышал ее хотя бы однажды, без труда услышит знакомые интонации в каждой фразе. И все истории интересны, каждая заслуживает особого внимания.
Некоторые прямо восхищают силой авторской откровенности, например, история с "недоумцой". Рассказать о себе такое – признак настоящего мужества...
Очень уместны поэтические вставки – и из наследия А. И. Лазарева, и собственные, авторские. Последние своей необычной поэтикой иногда напоминают переводы с японского.
Словом, читатели встретятся с интересным свидетельством целой культурной эпохи, что само по себе делает эту книгу фактом региональной культуры.

Доктор филологических наук, профессор ЧелГУ
Л. А. Месеняшина
 
***

В детстве (как и сейчас) я редко получала подарки, но однажды получила сразу два: тоненькую книжечку под названием «Полинька Сакс» писателя А. В. Дружинина (особенно запомнилась последняя фраза: «…что было в том письме знал только бог, да Сакс, да сама Полинька») и вишнёвую трубочку под названием «калейдоскоп».
Судьбу Полиньки я вскоре выучила наизусть, а калейдоскопов в своей жизни я видела много, однажды в Таллинне (уже зарубежном) в магазине вертела перед глазами трубку, приняв её за калейдоскоп, а это оказался детский музыкальный инструмент.
Мой детский калейдоскоп был необыкновенно ярким, сочным, сколько удовольствия я получала, долгими часами крутя его перед своими глазами! Но однажды я, не удержав своей пылкой любознательности, раскрутила волшебную трубочку, заглянула внутрь, потом снова закрутила, и он больше не показывал мне своих фантазий.
Как горько я о нём сожалела, будто потеряла кого-то чистого, ласкового, красивого!
Свои воспоминания я назову «Калейдоскоп». Потому, что мои записки не хронологичны, порой случайны, но всегда мною пережиты.

***
Париж. Весна. Латинский квартал. Люксембургский сад. В удобном кресле сидит женщина, ей хорошо за 40, или даже за 50. Она никуда не спешит, у неё нет врагов и долгов, и она никак не может поверить, что действительно находится в столице мира.
Да, это настоящий Париж, а эта женщина – я, Нина Ворошнина, я дышу воздухом весеннего парижского вечера, наполняюсь лёгкостью и радостью бытия.
Передо мной проходит моя жизнь с самых детских лет.
Впервые я услышала слово «Париж» в пять лет.
Наша семья – мама, я и младшая сестрёнка Надя недавно приехали жить в город Челябинск из Курганской области. По вечерам (как и сейчас) у подъезда сидят женщины, выгуливая своих детей. Из подъезда выходит ослепительная молодая красавица. На ней тёмно-голубое платье из пан-бархата, длинные локоны до пояса. Её провожают глазами и осуждают за молодость, красоту и роскошь.
Часа через два она возвращается заплаканная, и все участливо спрашивают: «Где ты была, Гутя, чего плачешь?» И она рассказывает, что была на концерте и слушала прекрасные, грустные песни, и мечтала, чтоб концерт никогда не кончался.
– А кто же пел?
– Вы его не знаете, он вернулся из Парижа, и зовут его Александр Вертинский.
Я для себя всё решила сразу. Вот вырасту, куплю себе голубое платье, поеду в Париж слушать песни Александра Вертинского и плакать от печали и восторга.
И вот я в Париже, но не в голубом платье, а в длинном чёрном пальто с ещё более длинным красным шарфом, и, вспоминая свою жизнь, понимаю, что была права тогда, в свои пять лет, ведь не прошло и полвека – и мечта сбылась.
Париж произвёл такое же впечатление, как на меня, семнадцатилетнюю, Ленинград. Никто никуда не спешит, не толкается, не кричит. Парижане одеваются, тогда как мы наряжаемся. Пожилой парижанке не знаешь сколько лет – 60 или 90.
Спокойствие, ухоженность, достоинство, то, что я больше всего ценю в человеке.
В Лувре поразили Веронезе «Брак в Кане», Делакруа, Энгр и другие большие полотна.
Но все спешили к «Джоконде». Гид русская, с хорошей дикцией (в Москве работала переводчицей в МИДе, переехав в Париж, решила, что вполне может быть экскурсоводом в Лувре). У «Джоконды» она громко возвестила, что это картина Леонардо да Винчи, художника-гомосексуалиста.
Я потеряла к ней интерес и ходила по залам одна, испытывая высшее удовольствие от величия духа давно ушедших эпох.
По Лувру ходили два весёлых трансвестита, фотографировались, смеялись – и никто их не презирал, не осуждал.
Очень впечатлил Нотр-Дам. На третьем курсе я писала курсовую работу по этой теме, защитила на «отлично».
Встретились, как давние друзья. Строгое, скромное достоинство – и никакой роскоши. Был будний день, но орган играл с полной отдачей, а в соборе семь молящихся и мы, туристы.
В Париже, Амстердаме, Брюсселе, Берлине каждый третий иностранец – латинос или азиат. Все работают, говорят на языке, той страны, где находятся, производят впечатление спокойствия и комфорта.
Я завидовала сама себе, что только в этом возрасте смогла позволить себе такое путешествие. Это случилось благодаря тому, что наш художественный музей купил у меня мой портрет «Нина» работы замечательного живописца Рубена Габриэляна. Портрет был написан, когда мне было немного за двадцать. Денег мне хватило на автобусное путешествие. Выяснилось, что в музее была только одна работа Габриэляна, мой портрет – вторая. В эту же закупку художнику Х. дали за его заляпуху (другого слова не подберу) в два раза больше, а Х. в музее больше пятнадцати картин.
Нет совершенства в мире.
Ну да ладно.
Потом был Версаль, и опять сдержанность, на всём патина благородного прошлого, вековой культуры. Европа богата, но и экономна. Нет безудержного шика ни в чём.
На Монмартре нам показали обыкновенный дом, ну просто избушку, в которой собирались художники и родился импрессионизм.
Европейцы лелеют свою историю, почитают великие имена, гордятся ими.
Покидая Париж, мы посетили русское кладбище Сент Женевьев де Буа (святая Женевьева в лесах).
Я была тронута до глубины сердца, что здесь упокоились И. Бунин, З. Гиппиус, Д. Мережковский, С. Лифарь, А. Тарковский, Р. Нуреев и моё «Альтер Эго» Матильда Феликсовна Кшесинская. Она прожила без малого сто лет и похоронена вместе с мужем и сыном Владимиром.
Там же на кладбище я «сочинила» ей, Бунину и Тарковскому изящные букетики из веточек туи, в центре каждого букета поместила маленькую матрёшку.
Все захоронения очень скромные, самое красивое и богатое у Сержа Лифаря, будто вчера хоронили, а не двадцать лет назад.
Он являлся наследником моего любимого Сергея Дягилева, у него был его архив, и Лифарь предлагал передать его в Россию в обмен на постановку в Большом театре балета «Федра». Мы, естественно, отказались.
Ни архива, ни «Федры».
Сергей Павлович Дягилев считался в неких кругах злодеем и Мефистофелем. Он умер в 1929 году, все газеты мира вышли с сообщением: «Дягилев умер в Венеции», после этого прошло восемьдесят лет – но не появился ни один подобный ему импресарио или, как сейчас говорят, продюсер.
Он всю жизнь совершенствовал свой вкус и достиг этого совершенства, для меня это пример замечательной самоотдачи в искусстве, прославления русского искусства.
В 1971 году рядом с Дягилевым похоронили его друга и собрата по искусству, композитора Игоря Стравинского.
На «Сент-Женевьев де-Буа» я увидела скромную могилу Ольги Глебовой-Судейкиной. В Петербурге она слыла красавицей, была женой Сергея Судейкина – театрального художника, подругой Анны Ахматовой («Поэма без героя» – о ней). Она танцевала в кабаре «Бродячая Собака», блистала в ролях Путаницы-Психеи. Потом рассталась с Судейкиным.
Эмигрировала. В Париже шила куклы и держала птиц в клетках.
Во время бомбёжки птицы разлетелись. Увидев это, красавица Олечка умерла.
Второй женой С. Судейкина была тоже красавица, Вера. В эмиграции она «подружилась» с Игорем Стравинским, оставила Судейкина в 1922 г., а замуж за Стравинского вышла, только когда он овдовел, в 1940 г.
Я видела их фото в детстве в журнале «Америка», они были на приёме у президента Кеннеди. Она роскошная, улыбающаяся, а композитор очень старый, маленького роста. Он умер в 1971 г., она в 1982, прожила 92 года.
Всё у них было: и любовь, и измены, и одиночество, но как достойно они это несли! Вспоминаю по этому поводу Б. Пастернака:

В них не было следов холопства,
Которые кладёт нужда,
И новости, и неудобства
Они несли как господа.
Париж мы покидали офранцуженными, облагороженными, вдохновлёнными. Все улыбались. Я дала водителю автобуса магнитофонную кассету и сказала: «Ваня, вруби на полную мощность», что он и сделал.
И вдруг в вечерней тишине раздался замечательный голос моей любимой Елены Камбуровой: «Москва златоглавая, звон колоколов...» У некоторых почему-то повлажнели глаза.
Потом все благодарили Ваню, а он скромно улыбался и говорил: «Клиент всегда прав». Никто не догадался, кто им эту радость доставил, я тоже молчала. Люблю делать радость молча.
***

Путешествия – моё любимое занятие, как они открывают шоры на глазах, расширяют кругозор и воспитывают художественную потребность, вкус!
Мне было 13 лет, когда моя мама впервые побывала в Ленинграде. Вернувшись, сказала нам с сестрой: «Девочки, никаких роскошеств в одежде, экономим на поездку в Ленинград». Какая мудрая была моя мама, ведь мы жили очень скромно, но в Ленинграде я побывала первая из моих подружек, так же, как и в Париже через много-много лет.


***
Как-то вечером мы, три пятнадцатилетние одноклассницы, Марина Мороз, Лизанька Курбатова и я, решили устроить вечер поэзии. Сели дома у Лизаньки, обложились журналами «Юность» и стали по очереди читать. Начала Марина с Е. Евтушенко:

По улице Горького – что за походка! –
Девчонка плывёт, как под парусом лодка...
И блузка что надо,
И сумка модерн,
И юбка едва достигает колен.

Потом Вознесенский, Ахмадуллина, Ю. Мориц – наши кумиры тех лет.
Разговорились про будущее. Через два года заканчиваем школу, какую выбрать профессию? Перебрали всё самое необыкновенное, вдруг Лиза сказала:
– А знаете, какая са-а-мая интересная профессия?
– ???
– Искусствовед!
– ???
– Это по Эрмитажу ходить и рассказывать про художников.
Слово попало в благодатную почву, я его запомнила.
Через два года я увидела афишу, которая приглашала всех желающих в «Школу общественных профессий» на отделение искусствоведения и театроведения.
Вот это да! На ловца и зверь бежит.
Я пришла. Это был четверг. Занятия проводил студент Московского института театрального искусства (ГИТИС) Юрий Черепанов. Как это было замечательно! Юра (как он просил себя называть) так интересно, понятно вводил нас в смысл существования искусства, рассказывал, как оно воздействует на человечество, зачем оно, и многое-многое, чего я никогда не знала. Он водил нас в картинную галерею, по мастерским художников. Какие же все были молодые! Лев Головницкий и его жена Энрика (Рика), которая сразу же попросила меня позировать для портрета. Где он теперь, этот портрет?
Летом в Челябинск приехал Московский театр Ленком. Юра приводил нас в театр через служебный вход и говорил: «Рассасывайтесь», и мы посмотрели весь репертуар.
Это была огромная, каждодневная школа вкуса. И сейчас завидую себе, что видела Софью Гиацинтову, обычно после спектакля она шла в гостиницу с двумя молодыми и очень красивыми артистами – один брюнет, другой – блондин. Сейчас их все знают, это А. Ширвиндт и М. Державин.
Однажды за кулисами я заглянула в открытую дверь гримуборной, где ждала своего выхода Елена Фадеева, она заметила меня и поманила рукой: «Заходи, девочка», но я, смутившись, убежала.
Юра устраивал нам встречи с артистами в неофициальной обстановке. Однажды это были пожилые Вовси и Пелевин. Пелевин рассказывал, как видел в Америке «Гамлета» с Михаилом Чеховым, говорил: «Я не мог аплодировать, я мог только кричать: А-А-А...»
Потом я несколько раз смотрела американский фильм «Рапсодия», все восхищались Элизабет Тейлор, а я, помня, слова Пелевина, смотрела только на Михаила Чехова, в маленькой роли педагога-пианиста.

***
Юра Черепанов, закончив ГИТИС, был приглашён в Москву.
Уже будучи замужней, тридцатилетней, я позвонила ему. Он работал в «Известиях». Я сказала: можно мне поговорить с Юрием Алексеевичем?
– Юрий Алексеевич – это Гагарин, а я Александрович.
– Простите, пожалуйста, но я вас знала просто Юрой.
Как он обрадовался, когда я назвала себя! Сразу же пригласил в гости. В «Известиях» меня ждал пропуск. Мы пили чай, он спрашивал про всех своих бывших учеников, как он нас называл. А я спрашивала про его работу. Он возглавлял отдел искусства. Встреча была замечательной. Потом он работал главным редактором журнала «Искусство кино», я всегда ждала его публикаций и читала-читала их.
Из его учеников, к которым отношусь и я, мы, как-то поровну поделившись, поступили на искусствоведение и театроведение. Сейчас мы все уже взрослые, но помним, как весело и интересно нам было с нашим Юрой и в театре, и на выставках, и на вылазке на озеро Кисегач с артистами Ленкома. Как у костра ночью слушали Лёню Харитонова, популярнейшего в те годы «Ивана Бровкина». Простой, интеллигентный, с замечательным чувством вкуса и иронии. Мы внимали.
Клава Перевышко, сейчас Дьякова, написала замечательную книгу о своей семье и своей жизни, где много внимания уделила и Юре.
Его уже нет на свете, а мы помним его и благодарим.

***
В девятнадцать лет я твердо решила поступать на искусствоведческий, и снова поехала в Ленинград. Подруга Оля дала адрес своего дяди Серёжи и написала ему записку, чтобы он пригрел меня на две недели.
В те годы во всех гостиницах висела неизменная информация «Свободных мест нет».
Я приехала, пришла к дяде Серёже, он оказался не один в своём бедном жилище, к нему приехала на «побывку» его жена, которая постоянно проживала в психиатрическом пансионате. Дядя сказал, чтоб я не беспокоилась, он устроит меня у своих сестёр.
Пришли к сёстрам. Дома была Люся, 50 лет, и её мама. Они согласились. Сели пить чай с печеньем. Вдруг дверь резко отворилась, на пороге появилась интересная женщина средних лет и громко, испугав меня, спросила: «Кто вы? Вижу, что из Сибири».
Я представилась. Она сказала, что она тоже Нина, и что таким барышням негоже с дороги пить чай. Чтоб через пятнадцать минут я зашла к ней в комнату, мы будем есть картошку с селёдкой.
Это была младшая из сестёр, знаменитая Нина Савина – чемпионка мира по гребле на байдарке. Как она мне понравилась! Никаких сантиментов, требовательная забота. Например, такой диалог:
– Мне 48 лет, муж мой умер, детей нет, ты, девочка, как раз тот человек, которому я могу помочь, а то умру и не использую свои возможности. Скажи, какие у тебя проблемы?
– У меня низкий голос, по телефону меня за мальчика принимают.
– Всё понятно. Пойдёшь к доктору Райкину, в институт на Бронинскую, скажешь, что ты от меня.
Доктор оказался очень похож на своего брата Аркадия. Долго смотрел и слушал меня, потом сказал, что это от природы дан такой тембр, не переживай, и чаще пой и читай стихи. Если стесняешься, то делай это в одиночестве.
Этим я занимаюсь теперь всю жизнь. В будни, на даче, когда никого нет, какие песни я пою, какие стихи читаю!
Нина Савина была замечательная, мы много гуляли по городу, я её слушала и слушала. Нине Васильевне очень хотелось принять участие в моей судьбе, и она предложила мне приехать весной и поступать в Ленинградский университет, сказав многозначительно, что проблем не будет, что жить я буду в их доме, это было царское предложение, но я не решилась его принять, очень скучала по маме и сестре.
Нина Васильевна была замечательная. Но у неё был один недостаток. Утром она не слышала будильник, и её старенькая, очень интеллигентная мама ласковым голосом её будила: «Нина, Нина, просыпайся, тебя в институте студенты ждут». И так много раз. Просыпалась, конечно, я, думая, что будят меня. Это продолжалось каждое утро.
Погуляв по Ленинградским музеям, посмотрев много выставок, спектаклей, я уехала и через полгода стала студенткой искусствоведческого факультета Уральского государственного университета в городе Свердловске. Вернувшись в Челябинск, принимала поздравления, и только Оля молча вытирала глаза.
Потом она сказала, что месяц назад бабушка не смогла утром разбудить свою дочь Нину Савину.
Во сне она умерла.
Мы с Олей обнялись и заплакали. Ну почему умерла она, такая умная, добрая, щедрая, а не какой-нибудь бездельник, разбойник.
Я помню Нину всегда.

***
Я иду вдоль белой стены. Мне двадцать лет. Иду сдавать первый экзамен в университет. История искусств. Никто из моих соучениц никогда не изучал этот предмет. И я не изучала тоже. Но я готовилась.
Иду вдоль белой стены и вдруг вижу себя со стороны: серый джемпер, узкая юбочка и туфли на шпильке, всё по моде и к лицу, в этом наряде я проходила целый месяц, больше ничего не было, ехала-то на два дня сдать (завалить) первый экзамен и вернуться под крышу дома своего.
Вдруг вижу себя со стороны и понимаю, что я сдам экзамен, поступлю в университет, стану искусствоведом.
С тех пор люблю ходить вдоль стены, сразу выпрямляюсь, сдерживаю шаг и вспоминаю себя двадцатилетней.
Зачисление было феерическим, пригласили к десяти часам утра, но народ явился в 9. Я – в 12. Вызывали по одному.
Синклит: ректор, зав. кафедрой профессор Б. В. Павловский и иже с ними, и всем говорили: «Вопрос остаётся открытым!» Ко мне подбежал мой полуземляк, друг, собеседник и сотрапезник Витюша и со страхом, визгом, придыханием, закатыванием глаз, заламыванием рук истерически сообщил: «Где ты? Тебя уже три раза вызывали!»
Зовут. Захожу.
– Кто вы?
– Я – копировщица в отделе главного технолога.
– И всё?
– Я – внештатный экскурсовод областной картинной галереи.
Б. В. Павловский:
– Это правда.
Вердикт: «зачислить».
Сердце не может поверить, я – студентка искусствоведческого факультета! Мама, это тебе подарок за твои-мои школьные страдания!
Выхожу. Все бросаются ко мне: «Вопрос открытый?»
Я – спокойно: «Зачислена».
Никто не смог скрыть жуткой зависти, а у двоих она не прошла до окончания университета и отравляла им жизнь.
И тут «ответка». Открывается дверь.
– «Зайдите все».
Входим.
Все, кроме меня, задыхаются от ужаса перед списком в руках ректора. Он стоя читает фамилии. В аудитории раздаются приглушённые счастливые вопли, повизгивания, своих эмоций не скрывает никто.
И так двадцать девять изъявлений чувств, а меня нет. А я-то где, господа-товарищи?
И наконец, как удар стека – Коптякова.
Нас поздравляют с поступлением в лучший уральский вуз.
Мне было жалко смуглого юношу из Киева. Баллы он набрал, но ему сказали: «Вы из Киева, а университет уральский, своих надо учить». Я его успокаивала, а он сказал, что всё это «пятый пункт». «А что это?» «Ну, еврей я, еврей». Больше я его никогда не видела.
Не поступил и лидер нашей компании Володя Познанский из Москвы. Какая это была потеря для всех нас. Володя был на десять лет старше нас, опытнее, грамотнее, эрудированнее. Как много он знал. От него мы впервые услышали стихи Мандельштама, Ходасевича, Цветаевой. Обиднее всего было то, что трое из поступивших не стали учиться и места освободились.
Если бы мы учились вместе, насколько бы легче и раньше научились анализу художественного произведения, связи живописи с литературой и театром. Все это Володя знал, а нам пришлось до всего доходить самим.
Володя потом закончил МГУ, стал хорошим специалистом.
Мы дружим всю жизнь.

Я иду вдоль белой стены – уже студентка.
Лекции замечательные, особенно Древний Восток – преподаватель Аникина Мария Андреевна – энциклопедические знания и красавица Серебряного века. К сожалению, двадцать лет назад она добровольно ушла из жизни.
В последний раз мы виделись на дипломе. Она, будучи сотрудником Киевского музея русского искусства, приехала в Свердловск в поисках картин художника Мурашко. Мы провели вместе три дня, сидели у реки на траве, она умела лаять, как все проходившие мимо собаки: такса, овчарка, лайка, и они долго оглядывались, кто это. Могла написать стихи, пародируя любого поэта, я запомнила Блока. Всем сотрудникам музея объявили выговор за опоздание на работу, а опоздали все. Так вот что бы сказал А. Блок про даму из министерства:

И веют свежими приказами
Её упругие бока,
И голова пуста от разума,
И министерская рука.

Я иду вдоль белой стены.

***
Когда мы стали студентками-искусствоведками, мы решили, как полагается богеме, попробовать курить. Таня, Алла и я купили пачку сигарет «Шипка» и пошли искать уединённое место. А где же покурить трём юным особам, если не около Дворца Пионеров? Там был какой-то мрачный дом, где мы и расположились. Затянулись, закашлялись, замутило-затошнило, но мы продолжали. Вдруг появилась старушка и сказала: «Знали бы вы, какое место оскверняете, противные коптяки?» Сказала и пошла своей дорогой, мы выбросили сигареты, и я побежала за старушкой. Ведь моя фамилия Коптякова, что она имела в виду? Она остановилась и объяснила, что в этом доме убили царя Николая со всей семьёй, потом увезли в деревню Коптяки, там и закопали.
 
Мы пообещали здесь не бывать и больше не курили.

***
Муж моей любимой тёти – дядя Филипп – был немногословным, замкнутым человеком, остроумно шутил и замечательно пел он только в праздники, во время застолий, любимой его песней была «Зачем сидишь до полуночи». Ах, как они пели втроем с двумя Николаями: Сартасовым и Кондаковым! Какие умные разговоры они вели, вспоминали войну – всю её прошли. У меня хранится его пожелтевшая фотография: три солдата с автоматами наперевес в Трептов-парке в Берлине 9 мая 1945 года.
Дядя Филипп научил меня читать, когда мне не было и пяти лет. Книг не было, и я читала перекидной календарь, запомнила имена: К. Маркс, Ф. Энгельс, М. Торез, Секу-Туре, Джамбул, Мао-дзе-Дун, когда всё запомнила, сказала: «А что ещё почитать?» Дядя ответил: «А теперь давай сначала, вот видишь цифры, это долгота дня, это полнолуние».
Я была весёлая непоседа, егоза, но очень обидчивая (как и сейчас). Однажды пришла домой очень грустная, и на вопрос дяди, кто меня обидел, сказала:
– Тома Голубева назвала меня дурой.
– Отомсти, – сказал добрый дядя Филипп. – Это очень просто, выучи стихотворение, расскажи Томе и попроси, чтобы она тоже тебе рассказала, уверяю тебя, стихов она не знает, и ты скажи: «я не дура, и так больше меня не называй».
– Дядя, а когда тебя обижают, ты так же делаешь?
– Да.
– Расскажи, что ты читаешь при этом.

– Я бельгийский ему подарил пистолет
 И портрет моего государя.

– Ты сам его придумал?
– Конечно, нет, ведь я не поэт, на фронте у нас был молоденький солдат из Ленинграда, он знал много стихов, и на привале мы его просили: «Юра, почитай», и он читал, а я думал: если бы не война, откуда бы я узнал столько красоты?

Стихотворение я запомнила, и к месту, и не к месту его произносила с выражением.
Годы спустя, будучи абитуриенткой, я в общежитии выразительно распевала эти строки, ко мне подошёл скромный студент и попросил: «Почитай ещё что-нибудь Гумилёва, только серьёзно».
Так я узнала имя тогда запрещённого замечательного русского поэта.
Ещё через годы, будучи в г. Тарту, я познакомилась с великим учёным – энциклопедистом, простым и интеллигентным – Юрием Михайловичем Лотманом. Он рассказал, чем они занимались во время недолгого фронтового отдыха: «Я, например, читал стихи, ребята меня просили, и я делал это с большим удовольствием».
Всё сходится: и имя Юрий, и из Ленинграда. Очень хочется думать, что они встречались, Лотман и мой дядя Филипп.
С тех пор всю жизнь учу стихи, ежедневно. Как это помогает уйти от повседневности!
Люблю Серебряный век, особенно В. Ходасевича, Н. Берберову, Г. Иванова.
Спасибо тебе, дядя Филипп.

***
Навсегда запомнился мой пятый день рождения.
Он был, как всегда, 31 декабря, ещё в Курганской области.
Сначала детей моего возраста пригласили в дом директора мельзавода. Там стояла большая елка, мы водили хоровод вокруг нее и пели: «В лесу родилась елочка». Потом дали подарки каждому по мягкому ржаному бублику и горсть сахара, бублик я принесла сестренке Наде, а сахар съела в дороге.
Взрослые ушли в гости встречать Новый год, накормив нас, детей, и научив меня, старшую, заводить патефон. Была единственная пластинка «Когда я на почте служил ямщиком». Я лихо крутила блестящую ручку, и скоро мы выучили песню наизусть. Потом легли спать.
Взрослые пришли совсем скоро. Дети спали, а я притворилась спящей, потому что сильно испугалась.
Моя мама и тётя горько плакали, дядя Филипп нервно курил.
Потом я узнала, что произошло.
Они шли в гости, и у колодца встретили молодую вдову. Муж погиб на фронте, она воспитывала двух дочек.
«Пойдем с нами, Серафима, сегодня Новый год, праздник, там гости, гармонь, будет весело». Серафима долго отказывалась, но втроём уговорили.
Вечер был весёлый, пели, плясали, потом затеяли театр. Аннушка Кондакова нарядилась охотником, сняла со стены ружьё.
Оно выстрелило и обожгло жену гармониста, все бросились к ней и, не обнаружив никаких ран, продолжили веселье, никто не проследил, куда же улетела пуля.
Минут через пятнадцать мужчины пошли курить и в сенях услышали голос бедной Серафимы:
– Зачем вы меня позвали? Зачем убили?
Быстро запрягли лошадь, но по дороге в больницу она скончалась. Супруги Кондаковы были бездетны, они писали везде, чтобы им отдали девочек на воспитание.
Им отказали.
Девочек отправили в детдом, а Анну Ивановну в тюрьму.
Она вернулась через четыре года, вся седая, и не одна. С ней был высокий, тоже седой мужчина по имени Вэйно, эстонец, «враг народа».
Анна сказала мужу: «Если ты меня брезгуешь, то я уеду с ним в Эстонию, у него там все погибли».
Муж низко ей поклонился и заплакал: «Как я ждал тебя, Нюрочка, милости прошу в наш дом!»
Эстонца угостили баней, ужином и проводили с миром.
На всю жизнь запомнила я ужас той ночи, меня и сейчас душат слёзы от неотвратимости случая.



***
 

Нет уз святее товарищества…
Н. В. Гоголь



Я работала в училище, где учили художников-оформителей, поваров и много кого еще. Преподавала эстетическое воспитание и была классным руководителем в группе художников.
31 декабря – мой день рождения, и мне дали отгул. Утром я включила радио и услышала бесстрастную информацию о том, что мой ученик Дима А. спилил голубую ель.
Сейчас невозможно себе представить тогдашний дефицит, елку негде было купить. Зазвонил телефон, меня вызывали на «ковер». Я явилась пред светлы очи руководства училища, мне сообщили, что на Диму завели «Дело» и я должна быть общественным обвинителем.
Отказываться было бесполезно.
Я кивнула и пошла в свою аудиторию красить пол ядовитой нитрокраской, это почему-то входило в обязанности преподавателей. Покрасив несколько половиц, я почувствовала себя плохо, открыла окно и стала ловить воздух ртом.
В дверь кабинета робко постучали, вошел незнакомый юноша.
– Здравствуйте, Нина Михайловна, меня зовут Игорь, мне очень нужно с Вами поговорить. Я, жалея его здоровье, сказала, что поговорим в коридоре.
– Слушаю Вас, Игорь.
– Нина Михайловна, я друг Димы, прошу Вас, защитите его, он не виноват. Виноват я.
– Кто спилил ель, ты или Дима? У меня сегодня день рождения, ничего себе уважил учительницу. Я не буду с вами разговаривать.
Меня позвали к телефону и я ушла. Вернуться я не спешила, не хотелось слушать незнакомого Игоря.
Спустя полчаса я подошла к своему кабинету, увидела Игоря на прежнем месте. Он был очень бледный. Заглянув в кабинет, я увидела, что весь пол покрашен аккуратно и мастерски (вспомнился Том Сойер)…
– Спасибо что покрасил пол, сейчас я тебя выслушаю, Игорь.
Он начал говорить, а я разглядывала его полушубок, было видно, что он с чужого плеча, очень поношенный, но тщательно заштопан, подогнан. Я поняла, что юноша сделал это сам.
История была такова: несколько юношей под руководством вернувшегося из армии «афганца», осушили и привели в порядок заброшенный и загаженный подвал. Соорудили там тренажеры и стали заниматься физическим совершенствованием, накачивая мышцы, что в армии, которая ждала всех через год, было необходимо.
Решили встретить там Новый год. Мамы напекли пирогов, салаты сделали сами. Завтра праздник, не было только елочки.
Игорь жил далеко, и Дима пошел проводить его. На остановке у Дворца Культуры росли ели. Игорь зачем-то сказал: «Где же взять ее, хоть спиливай».
Подошел автобус, Игорь уехал, а Дима пошел домой, взял пилу и спилил верхушку.
– Нина Михайловна, елка не погибнет. Дима намазал спил садовым варом да и судят, если спилено 60 сантиметров, а он спилил 38.
Дима был хорошим парнем, и я взялась защищать его.
До суда дело не дошло.
Диминой маме я сказала, что ему повезло с другом Игорем, поинтересовалась, кто он, из какой семьи.
То, что она поведала, перетрясло меня, я не могла вымолвить ни звука. Отец Игоря сидит в тюрьме за убийство жены. Игорь живет с двумя младшими сестренками. Готовит, стирает, учит с ними уроки. Соседи помогают кто чем может.

Театр

Наступила сухая, красивая осень.
Я одна на даче. Топится печь, топить её – моё любимое занятие.
Вспоминаю.
Каждая девочка мечтает с детства стать актрисой.
Мечтала и я, но считала себя некрасивой.
Фильм «Карнавальная ночь» и Людмила Гурченко в чёрном платье с муравьиной талией и белой муфточкой взволновали меня настолько, что я написала ей письмо с одним вопросом, можно ли стать артисткой, если я некрасивая.
Ответа, естественно, не получила.
Сколько я страдала в детстве-отрочестве от этой самой некрасивости! Её почему-то все замечали и подчёркивали. Однажды воспитательница в пионерском лагере, пожалев меня, сказала:
– Почему вы считаете Нину некрасивой, она очень милая дурнушка.
Привет. Приехали.
Вскоре после этого одноклассница Лиза Курбатова, самая миниатюрная и хорошенькая девочка в нашем классе, сказала мне:
– Пойдём со мной в театральный кружок.
– Конечно, пойдём.
Пришли в просторную аудиторию Дворца культуры.
Руководитель стал давать задания (этюды) – например, смеяться, похвалил Веру Белову, потом надо было заплакать – не плачется.
Руководитель сказал вспомнить что-нибудь грустное, и тут я победила.
Я так горько плакала, что меня не мог успокоить никто.
Объявили перерыв, актёр отпустил всех, а мне сказал:
– Что тебе вспомнилось, девочка?
И я рассказала.
Мы жили на станции Мишкино (там теперь делают вкусные пельмени), я ходила в детский сад, который находился около красивого белого храма, где меня крестили.
Мне было пять лет, когда к нам в группу пришёл необыкновенный мальчик, хорошенький, скромный, нарядный. Звали его Витя Мурзин, но взрослые называли его Чесир, и играть с ним не поощрялось. Он тихо играл сам. Воспитательница к нему относилась хорошо, она сама была Чесир (член семьи изменников Родины).
Однажды к нам в группу пришла медсестра и сказала, чтобы все сняли трусики, надо поставить укол. Все послушно сняли. Всем поставили уколы и взялись за меня, трусики сняли (Витя отвернулся), укол поставили, но как горько и безнадёжно я плакала! Пришедшая за мной мама заплакала тоже.
Вот и вся история.
Руководитель кружка сказал, чтоб вели себя тихо, он скоро вернётся, и вышел. Лизанька сказала:
– Пойди умойся, ты вся красная.
Я пошла и услышала, что руководитель говорит по телефону:
– Слушай, бери машину и срочно приезжай, какую я девчонку нашёл, ну прямо Элеонора Дузе.
Занятия продолжились, вдруг дверь без стука отворилась, и на пороге появился господин в пальто и шляпе, сказал нам, что он корреспондент газеты «Сталинская смена» Щучкин.
Меня поставили в центр композиции и велели сказать с пафосом:
«Кавказ подо мною...»
Через два дня вышла газета с этим снимком, мою фамилию даже не переврали, и я стала знаменита на всю школу.
Слава моя длилась 10 или даже 20 минут. А вскоре руководитель перестал ходить на занятия, и эта страничка закончилась.
Но мне многое пригодилось в жизни.
У меня много друзей-артистов, и я знаю, как драматичны их судьбы, даже у самых успешных, красивых и талантливых. Актёры всегда на виду, на слуху, должны выглядеть достойно, но вечная нехватка денег, на одну обеспеченную семью – пятьдесят бедных и талантливых.
Но никто из них не выбрал бы себе другую судьбу.
Это призвание, жребий, фатум, предопределение, рок.
Кстати, когда руководитель успокаивал меня, гладил по голове, он сказал про мою историю, что это любовь. Я поняла своим детским умишком, что любовь – это когда стыдно перед человеком, который нравится.

С тех пор я очень люблю театр.
Учась в Свердловске, мы ежевечерне ходили на гастрольные спектакли столичных театров. Затем каникулы в Челябинске, снова столичный, уже другой театр. И когда я приезжала в Москву, то все силы прилагались, чтобы «прорваться» на Таганку, в «Современник», в «Ленком».
А как проходить в театр без билета, это отдельная глава, в этом я достигла несомненных успехов.
Однажды в Московском Малом Театре я, купив самый дешевый билет, села в дорогую ложу (прогонят так прогонят, где наше не пропадало), никто и не думал меня прогонять, напротив я привлекла внимание очень красивого молодого человека, который видел спектакль «Дачники» много раз и хотел общения; в ложе кроме нас никого не было.
– Ты с кем я пришла?
– Одна.
– Я могу тебя на любой спектакль провести. Хочешь?
– Очень хочу.
– Приходи вечером, буду тебя ждать. У меня здесь бабушка работает. Меня Сашей зовут, мне уже восемь лет.

Вечером я снова в Малом театре.

Мальчик ждал меня около женщины-контролера. Он был нарядный-нарядный, в белой рубашке с галстуком-бабочкой.
Увидев меня, он гордо сказал:
– Это моя девушка.
Я прошла мимо остолбеневшей билетерши, взяла Сашу за руку и мы поспешили в буфет пить лимонад.
Спектакли шли днем и вечером. За неделю нашей дружбы, я посмотрела большую часть репертуара.
Тогда играли знаменитые «старики» Царев, Хохряков, Анненков, молодая ослепительная Быстрицкая, Борис Бабочкин (Чапаев).
Впечатление незабываемое.


Хорошие отношения у меня сложились в театре Моссовета.
Моя приятельница – студентка театроведческого факультета ГИТИСа Гуля Бекхожина – получила задание от столичной газеты написать интервью с театральным пожарным. Она позвала меня с собой, я с удовольствием согласилась.
Мы обошли шесть столичных театров. Материал Гуля сдала в газету, зачет получила. А я стала завсегдатаем театра им. Моссовета. Это были звездные годы кумира Москвы Геннадия Бортникова, «Преступление и наказание», «Глазами клоуна» и другие спектакли, как он был красив, пластичен по – настоящему театрален.
Однажды я попала на спектакль-концерт, посвященный красной дате. В этом действе была занята вся труппа театра. Какие там были артисты! Алексей Марков, Вера Марецкая, Любовь Орлова, Вадим Бероев, Татьяна Бестаева, Серафима Бирман, книгу которой о МХАТе-2 я только что прочла.
Я сидела, как всегда, на ступеньке в партере. В зале стояло несколько телекамер, снимали и действо, и зрителей.
Потом знакомые говорили мне (сама я тогда этого не видела) что меня показывали крупным планом семь раз. Наивные, они не знали, что показывали не меня, а моего красавца-соседа, который сидел, как полагается, в театральном кресле. Это был Евгений Завадский, сын Юрия Александровича и Веры Марецкой, тоже режиссер.
Неподалеку сидела божественная Галина Уланова, которой с другого ряда поклонился драматург Арбузов. Я чувствовала, что нахожусь средь олимпийцев-небожителей.
Через много лет часть этого спектакля показали по телевидению. Во мне все замерло – как это было возвышенно-прекрасно. Когда камера перешла в зал, я несколько раз увидела восхищенное девичье лицо.
Только в третий раз я поняла, что это я, только моложе на тридцать лет.


Ширкунец

Моя покойная мама, Лидия Тимофеевна, не любила расставаться с памятными вещами. Говорят, это свойственно «драконам», а мамин знак зодиака как раз был «Дракон».
От её детства, пришедшегося на второе десятилетие прошлого века, у меня остался маленький, изящный ширкунец, так на родине мамы, в Курганской области, называли бубенцы, которыми «убирали» лошадей, запряжённых в свадебный поезд.
В детстве однажды я видела настоящую свадьбу с тройками лошадей, нарядной невестой, красавцем женихом, весельем.
Ширкунец моей маме подарила её мама – это память о свадьбе моей бабушки, единственное, что осталось у неё после экспроприаций.
Пятнадцатилетней девушкой мама шла, ехала, добиралась до строящегося города у горы Магнитной, где работал её старший брат.
Добралась.
Но для того, чтобы строить новую жизнь и новый город, не хватало возраста. Пришлось слукавить и прибавить один год. Получив паспорт, устроилась на работу, и началась поэзия молодёжной стройки.
Жизнь и окружающие пейзажи отличались от родного села Введенское, где грибные-ягодные леса, река с красивым названием Миасс.
Проработав два года, мама вернулась на родину. Она привезла родным подарки: ситец, красную косынку, фотографию с пропуска, а на дне её фанерного «кофра» лежал заветный ширкунец – её оберег.
Мама часто рассказывала, как весело и интересно они, молодёжь, жили. Работали, а по вечерам непременно в клуб. Сначала кино, потом песни, танцы. Вскоре подоспело замужество по большой взаимной любви, но продлилось оно всего пять лет.
Однажды воскресным летним днём мама пошла к знакомым в дальнее село. Беседуя с подругой, она почему-то обернулась на хозяина, который сидел в наушниках (радио не было ни в одном доме). Тот вдруг страшно побледнел, а губы беззвучно артикулировали только одно слово: «война».
Так мама первой узнала эту страшную новость. Через две недели она проводила мужа на фронт, а через четыре месяца опять первая получила похоронку, он погиб у Ясной Поляны.
В начале пятидесятых мы приехали жить в Челябинск. Мы – это мама, я и моя младшая сестра Надя. Жили скромно, из игрушек только две куколки, мамой сшитые, и ширкунец со свадьбы моей неведомой бабушки.
Мама рассказывала нам его «историю», что был он когда-то большим церковным колоколом, радовал всех своим звоном, но пришли лихие времена, колокол сбросили с церкви и он превратился в ширкунец.
В другой раз мама говорила, что это был цыганский конь черной масти, а закончив свои земные дни, он стал ширкунцом.
Когда я поехала поступать в университет, в Свердловск, на искусствоведческий факультет, мама дала мне на счастье ширкунец.
Первый экзамен «история искусств» – предмет, который в школе не изучался. Надежды поступить было немного. Сдавая экзамен профессору Павловскому, я сжимала в запотевшей ладошке заветный талисман.
Профессор похвалил меня, поставил «отлично», и я, думая, что он не видит, поцеловала ширкунец. Павловский, не оборачиваясь, спросил: «Что это у вас?» Я раскрыла ладонь. «Это же ширкунец», – сказал умный профессор и долго разглядывал его.
Наверное, если бы я в ту минуту подарила ему эту вещь, он бы обрадовался, но я не могла.
Никак не могла.
Через годы, вручая мне диплом, словно путёвку в искусство, Павловский тихо спросил:
– Хранишь ширкунец?
– Храню, Борис Васильевич, храню.
Давно нет моей мамы, давно нет моего учителя, а ширкунец хранится в моей семье. Не один раз и не десять выпрашивали его коллекционеры, предлагали серьёзные деньги, но я никому его не отдам.
Это же церковный колокол, и цыганский конь, и память о моей маме, моей бабушке, моём учителе.


Мое имя

Мама моя до войны работала бухгалтером. Когда мужчины ушли на фронт, председатель сельсовета собрал всех женщин и сказал: «Выручайте хозяйство. Будете работать тем, кем был муж».
Мама стала шофёром.
Уборочная. Возили зерно. Потом пришла холодная зима, потом следующая, тоже очень холодная, и тогда дали задание два раза в неделю ездить на станцию Мишкино, куда будут привозить эвакуированных ленинградских детей. Предупредили, что они все очень истощены, и их надо хорошо укутать. Всем селом собирали одеяла, кошмы, и мама ехала тридцать километров, уговаривая свою «полуторку» вести себя хорошо.
На станции собирались другие машины из окрестных сёл, водители – женщины.
Мама в это время ждала меня.
Однажды экспедитор, доставивший детей, предупредил: «Один ребёнок еле дышит, но постарайтесь, все должны быть живы».
Женщины заплакали, так как были предупреждены, что смерть хоть одного ребёнка (по законам военного времени) считается вредительством. Все стали уговаривать маму, чтобы этого малыша взяла она, что её не посадят (беременную).
Детей погрузили в кузов, укрыли, а умирающего мама посадила к себе в кабину, и тронулись в путь. Мама всю дорогу его спрашивала, чтобы он не уснул:
– А как тебя зовут? А как зовут твою маму? А в Ленинграде есть река? Как она называется?
Маленький посиневший ребёнок не отвечал, и тогда мама, почитав «Живые помощи», достала маленькую бутылочку (пузырёк) с тёплым молочком и приложила к губам ребёнка, он сделал несколько глотков и еле слышно прошептал:
– Нина.
Кто была эта Нина – мама его или сестра, но я, родившись на следующий день, ношу это имя.
После войны за окрепшим весёлым Славкой приехала сестра (остальных унесла блокада), она подарила маме кашне, которое я носила до окончания университета. Славка очень просил, чтоб ему отдали и меня, так он привык катать меня на перевёрнутой табуретке, уверяя, что это корабль.
Мама меня почему-то не отдала, хотя я была сознательной барышней четырех лет, но пообещала:
– Вырастешь, выучишься, приезжай, сыграем свадьбу, тогда и увезешь мою дочь, которой ты дал имя, я ведь хотела её Галей назвать.
Не приехал. Так живу.


Когда мама болела последние две недели своей жизни и её мучили страшные боли, я применила её «методику». Я лежала вместе с ней в больнице, и всё время просила рассказывать разные события её жизни. Она подробно рассказывала всё, начиная с детства, я всё это много раз слышала, но она отвлекалась от боли, а я знала, что она «уходит» и не знала, как буду жить без неё…
Мы крепко дружили. Я всегда боялась её огорчить – и огорчала... Она несколько раз мне снилась, но никогда не говорила со мной, только смотрела. Когда ей сделали и смонтировали памятник на могиле, она низко мне поклонилась.

Лорка и Дориан


Елена Камбурова, гениальная певица, как-то, размышляя о счастье, сказала: когда вспоминаешь прошлое, понимаешь, что это и было счастье, а тогда ты его так не воспринимал...
Вспоминаю лето, когда заканчивали второй курс, ещё все вместе, любимая моя университетская подруга Танечка Заложнева из Омска (её давно уже нет на свете), Алла Васильченко из Оренбурга (ныне известная гобеленщица), тогда ещё не ушедшая в академический отпуск, чтобы родить сына, и я.
В то лето я носила ситцевые блузки и такие же панамки (мама сшила).
Однажды едем утром в университет, и в трамвае на меня загляделся ну очень красивый молодой человек.
– Девочки, чего это он?
– Панамка твоя ему понравилась.
В то время центр интеллектуальной жизни Свердловска был очень компактен: университет, Дом печати, театр оперы и балета, театр музыкальной комедии, гостиницы «Большой Урал» и «Исеть».
Красавца из трамвая (мы его назвали «Дориан») мы стали часто видеть у Дома печати, то он разговаривал с известным уральским поэтом, этаким мэтром, то у гостиницы, то просто на липовой аллее, где не давали прохода цыганки, обещая рассказать всё-всё.
«Дориан» меня не узнавал, ну и не надо.
Однажды я зашла в маленький книжный магазин у «Зелёной рощи», так называлось то место. Зашла и ахнула: на прилавке расположился Лорка, Федерико Гарсиа. Таня Заложнева, самая умная из нас, девочка из интеллигентной семьи, говорила, что был такой испанский поэт, а тут вот он.
Я, не задумываясь, купила все книги, стоявшие на прилавке, а выйдя и сосчитав сдачу, поняла, что до конца сессии денег осталось только на хлеб и чай.
Счастливая, я вышла из магазина, и тут хоп – цыганка. Я отказывалась от предсказания судьбы, но она требовала: «Давай я скажу имя твоего любимого, назови только первую букву. Я сказала: «буква А», она – Александр, нет, говорю, Анатолий. Цыганка невозмутимо: «А по нашему – Александр!» – и ушла, звеня монистами и унося мои хлеб и чай.
Я шла по городу, не замечая, что улыбаюсь всеми порами, что меня, студентку-искусствоведку, облапошила первобытная.
Вдруг навстречу Дориан. Думая, что это ему я улыбаюсь, робко сказал:
– Здравствуйте.
– Добрый день! – радостно и приподнято.
– Откуда я вас знаю? – смущённо.
– Вы меня не знаете!
– А откуда Вы меня знаете?
– А Вы у меня вчера денег заняли.
Я назвала сумму, унесённую неведомой Мариулой. Он тотчас достал купюру и протянул мне, а я ловким движением руки достала из сумки томик Лорки и вручила ему, остолбеневшему от такого королевского жеста.
– Вы волшебница?
– Я – ведьма.
– Но где вы взяли Лорку, это же неслыханная редкость, мне за него в родном Питере полбиблиотеки дадут, но я не отдам.
– Отдайте, – милостиво разрешила я и достала ещё один экземпляр. «Дориан» потерял дар речи.
– Не волнуйтесь, я их сама печатаю, – раскрыла сумку и тут же скрылась за дубовыми дверями университета.
– Когда увидимся? – успел крикнуть он.
– Вряд ли, да и зачем?
Я в это время хранила верность одному неверному человеку по имени Анатолий, который замечательно пел, аккомпанируя себе на гитаре: «Ветер пихты колышет, не мешая мечте, лишь какая-то птица кричит вдалеке». Я как птица мысленно кричала: «Приезжай, приезжай!», но он все не ехал и не ехал.
А Дориан, то бишь Сергей, поэт из Ленинграда, приехавший в Свердловск по делам издания сборника своих стихов, поджидал за каждым углом, мы ходили купаться на озеро Шарташ. Он рассказал, что здесь одно время жил Борис Пастернак. Имя Пастернака было запрещённым. Много говорил о поэзии, я старалась больше слушать, чем говорить. Напитывалась чужим интеллектом. Звал уехать с ним в Ленинград, я думала, смеётся. Отказалась.
– Будешь в наших краях – заходи в лягушатник, вечерами я там.
В Питере я была раз тридцать, но мы не увиделись ни разу, вот так.

***
Сегодня посмотрела телевизионную передачу, которую вела моя бывшая студентка Лена Лихачёва, она работает на ТВ «Югра».
Интервью было с Еленой Камбуровой.
Хочу вспомнить, как Елена появилась в моей жизни.
Впервые я услышала её, когда по радио транслировали выпускной вечер-концерт Московского училища циркового и эстрадного искусства. Она пела Б. Окуджаву, так они вместе появились в моей жизни. Через пять лет я попала на её сольный концерт в Ленинградском театре миниатюр (Райкинском). Аккомпанировала Лариса Критская. Концерт был такой, что сердце разрывалось от боли и восторга. С тех пор я посещала все её концерты, будь то в Челябинске, Свердловске, Москве.
Это случилось в 1987 г. в Челябинске. Был концерт Елены в филармонии, я подошла к рампе и подарила ей красивый керамический цветок, авторская работа Юрия Мусихина.
Выхожу в фойе, вижу, сидит актёр театра кукол Серёжа Плотов.
– Чего сидишь?
– Камбурову жду.
– ???
– Везу её в театр к нам на встречу с актёрами.
– Я с тобой.
И состоялась эта драгоценная, незабываемая встреча. На сцене длинный накрытый стол. Чай. Сидим. Ждём. И она вошла, моя богиня. Сидели мы визави. У меня в руках вчетверо сложенный лист бумаги, который я выпросила у художника театра Ячеина. Вопросы были или заумные, или избитые, и я решила как Ленин взять власть в свои руки.
– Елена Антоновна, моя подруга очень любит вас и ваше искусство, её здесь нет, но она попросила передать вам письмо.
– Если вас не затруднит, прочтите его (вот на это я и рассчитывала, и не ошиблась, лист-то был белоснежный).
Я стала «читать» и про выпускной вечер, где Елена пела Окуджаву, и про концерт в Ленинграде с Ларисой Критской (та уже давно жила за границей), и многие другие подробности её творчества, которые я помнила, а помнила я всё. Сначала Камбурова сидела спокойно и интеллигентно, а потом сцепила руки у себя на голове и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла: «Невероятно, невероятно...»
За моей спиной ходил с кинокамерой актёр Саша Борок и снимал, запечатлел и реакцию певицы, и белоснежность листа, потом иронизировал:
– Ты, Ниночка, это позаимствовала в «Оптимистической трагедии» Вишневского.
Я парировала тем, что это он у меня позаимствовал.
Когда стали брать автографы, я попросила для своей подруги.
– Как её зовут? – спросила богиня.
– Нина, – ответила я, и она написала: «Нина, пусть живёт с Вами моя благодарность за то, что Вы есть!» Я его бережно храню уже много лет.
Когда певица покидала театр, ко мне подошла сопровождающая ее дама и попросила письмо, которое я читала, сказав, что Елена хочет его у себя хранить. Я протянула письмо и попросила проверить ошибки. Надо было видеть ее удивленное лицо когда она не увидела ни одной буквы.
– А где текст, который Вы читали?
– Он в моем сердце.



Во все приезды Елены в наш город мы со студентами дружно ходили на концерты этой великой певицы и артистки. Я говорила, что на экзамене будет зачитываться присутствие на концерте. Особо боязливые подходили ко мне, чтобы я их запомнила, и я интересовалась: «Почему без цветов?» Студенты выбегали в городской сад и возвращались с охапками сирени.
Елена была вся в цветах и лучах нашего поклонения.
В следующий раз я сделала о ней передачу на радио.
Однажды наш университет проводил международную конференцию. Были французы, поляки, американцы. Перед концертом я сказала Елене Антоновне о них и попросила о встрече. Она пела. О, как она пела, и на французском, английском, польском, идиш!
После концерта мы зашли к ней. Она подписала им свою афишу. Культурные математики долго спорили, кому должна достаться афиша, выиграла француженка, и была счастлива.
Живите и творите долго-долго. Лучше вас нет никого.
Как-то летом меня остановили на улице телевизионные корреспонденты:
– Как Вы относитесь к Алле Пугачевой?
– Поёт – и пусть поёт, но первая дама современной эстрады не она.
– А кто?
– Елена Камбурова, запомните это волшебное имя.

***
Москва. Весна. Я пишу дипломную работу, каждое утро иду по ул. Воровского (б. Поварская) в НИИ художественной культуры, в то время я «болела» М. Цветаевой.
Иду по Поварской и думаю о М. И., и вдруг осенило: ведь её дочь, может быть, жива и, может быть, в Москве.
Чтобы получить её адрес в справочном бюро, надо знать Ф.И.О., год и место рождения. Всё это я знаю. Надо заплатить ещё 5 копеек, и такие деньги у меня есть.
Адрес у меня в руках. Наверняка у Ариадны Сергеевны есть телефон, на это не понадобилось и 5 копеек, просто 09 – и всё!
– Аллёу! – какой молодой голос!.
– Добрый день, А. С. Вас беспокоит студентка Уральского университета.
– Здравствуйте. Что вы хотите?
И я сразу бряк:
– Встретиться!
– Я вас интересую, как член семьи Цветаевой или как переводчик?
– Как член семьи, – тихо говорю я. Я так любила Федерико Гарсиа Лорку, откуда мне было знать, что переводчик А. Эфрон – это дочь великой Марины.
– Простите, но читателей и почитателей у Цветаевой много, и я не могу.
Ну и ладно – думаю.
– Если вас что-то интересует, я отвечу.
– Студентка нашего университета Лосенкова пишет диплом: «Марина Цветаева. Жизнь. Творчество. Мировоззрение». От её имени я вас спрашиваю, есть ли у вас произведения Марины Ивановны, ещё не опубликованные?
Студентку Лосенкову я и в глаза не видела, но читала её курсовую, которая в числе лучших была выставлена на стенде филологического факультета.
Ариадна Сергеевна ответила, что неопубликованные произведения Цветаевой у неё есть, но что ветер дует не в наши паруса, закрыли «Новый Мир» (тогда А. Твардовского отправили на пенсию), я уповаю на провинциальные журналы.
Потом разговор продолжился, она была удивлена, что студентка из провинции проявила такое знание творчества ее матери и неожиданно сказала:
– Пожалуй, приезжайте ко мне.
У меня вдруг проявилась такая гордость, спесь, и я отказалась, уже больше тридцати лет кусаю локти.
– Ну как хотите, всего доброго, до свидания.
История имела продолжение на следующий день, но об этом я узнала только через 12 лет, когда Ариадны Эфрон уже не было на свете.
Через день Ариадне Сергеевне позвонила та самая студентка Лосенкова, представилась и вдруг услышала: «Мне говорили о вашей работе, приходите завтра в четыре». Состоялась встреча, беседа, потом Ариадна Сергеевна написала Лосенковой очень интересное письмо. Вскоре Лосенкова развелась с мужем, и он заграбастал это письмо. Девушка горько переживала.
...1982 год. В Челябинске встреча с редколлегией журнала «Урал», главный редактор Валентин Петрович Лукьянин – мой бывший преподаватель. Я пришла, представилась, вспомнил, обрадовался, усадил рядом. Потом был банкет в ресторане. Сижу, с одной стороны Валентин Петрович, с другой – Мустай Карим – башкирский классик. Женщин всего три, одна из них, редактор местного издательства, позвала меня «попудрить носик». Познакомились. Татьяна Лебедева.
– Где училась?
– В Уральском.
– И я в Уральском. Когда закончила?
– В семидесятом.
– И я в семидесятом,
– Какая тема диплома?
– Марина Цветаева.
– Так ты Лосенкова?
И тут, как в спектакле из моего детства, у неё брызнули слёзы из глаз. Оказывается, это и есть бывшая Лосенкова. Счастливой её в то время назвать было нельзя, и вдруг на банкете незнакомая Нина помнит её диплом и говорила о ней с Ариадной Эфрон. Мы подружились. Потом расстались.
Это всё Марина – мятежная душа.



Мои художники

Закончив университет, я получила должность методиста-искусствоведа в Доме народного творчества. Занялась искусством художников-любителей. За двенадцать лет объехала города и веси нашей огромной области. Каждое лето проходили семинары-этюды, руководили ими живописцы Иван Болотских и Владимир Бубнов. Неделю жили в живописных местах: Серпиевка, остров Крутик, Кисегач.
Днём писали живопись, а по вечерам посиделки у костра, разговоры касались светотени, колорита, композиции. Я всегда брала с собой сына, начиная с шести лет, купила ему этюдник, и он старательно писал акварелью под руководством Валечки Смирновой из Миасса.
Выставки моих художников пользовались большой популярностью. Живопись, графика, скульптура и, конечно, декоративное искусство. Здесь особенно отличались башкирские районы и с. Сугояк, где жили эстонцы. Сейчас их там почти не осталось, вернулись к себе.
Первую выставку мы проводили вместе с молодой Галей Трифоновой (сейчас она доцент кафедры истории искусств в ЮУрГУ). Как же трудно нам досталась та первая выставка! Художников из области мы в лицо не знали, профессионально анализировать произведения ещё не научились, профессиональные художники (не все) нас ругали за пропаганду самодеятельности, а не их гениев.
На обсуждении выставки среди зрителей моё внимание привлекла немолодая, смуглая, скуластая женщина с добрыми глазами. Она слушала, что говорили, как хвалили художницу Чугунову из г. Карталы. После обсуждения она подошла ко мне и попросила автограф (!).
– Автограф? Зачем? Я ведь не актриса.
– Вы так хорошо говорили о живописи, что захотелось писать.
– А вы кто?
– Учитель литературы, на пенсии решила заняться живописью.
– Очень хорошо, пишите живопись, а как вас звать-величать?
– Так Чугунова я, Галина Кузьминична, из Карталов.
Так началась наша многолетняя дружба. Я приезжала в Карталы, видела, как она, купив на толкучке мужскую шапку – драную белку, мастерила кисти и писала замечательные зимние пейзажи со снегирями. Потом написала мой портрет с сыном. (Через много лет, когда художницы уже не было, художественный музей купил у меня этот портрет, дав оскорбительную цену. Ну да ладно). А тогда, давно, я умолила, улестила, уговорила Алексея Смирнова, председателя Союза художников, продать мне коробку колонковых кистей, что он и сделал (светлая ему память).
Галина Кузьминична заплакала, увидев это богатство. При нынешнем изобилии трудно представить тогдашний дефицит. Но я строго предупредила художницу, зная её бескорыстность, что буду приезжать каждый год и проверять количество кистей, чтоб ни с кем не делилась. Однако она делилась.
Чугуновой уже нет, остался сын Игорь – астрофизик, но мы не видимся, т. к. не знакомы.
Другой художник, Александр Николаевич Дёмин из Чебаркуля, благодаря семинарам, выставкам и творческим дачам приобрёл замечательное мастерство, и его картины не уступают профессионалам.
Ещё вспомню Михаила Решина из п. Кизил, который создал первый клуб художников-любителей, потом закончил художественно-графический факультет Нижне-Тагильского педагогического института.
В городе Сатке живет замечательный художник Александр Суханов. Свои картины он подписывает «Суханов из Сатки», всю жизнь он живет в этом городе и не мыслит себя вне его. Его не манят ни малые, ни большие города. Его родина здесь в горах, в тайге, на озере Зюраткуль. Он не устает любоваться, восхищаться этими красивейшими местами, воспевать их.
Впервые я увидела картины Суханова на областной выставке в 1967 году. Ему тогда было 22 года. Все восхищались его «Подсолнухами». В окрестностях Сатки они растут на горах как кустарник, никто их не сеет и не культивирует. Но они цветут, заливая солнечным светом все вокруг…
Нас, студенток, удивила эта красота еще и тем, что Саткой пугали до вузовского распределения: будете плохо учиться – поедете в Сатку, там нечем дышать, там магнезит…
И вдруг нам неожиданно открылся прекрасный мир, о котором никто и не подозревал. Этот мир давал такую громадную радость, наполнял восторгом, заставлял забыть о буднях.
Живопись поражает, опьяняет, обольщает, притягивает и расцветает так же естественно, как растения под влиянием климата принимают великолепные формы. И все это называется «Суханов из Сатки».
Как много и интересно работает этот художник. Портрет, пейзаж, натюрморт – что бы он ни писал, он пишет КАРТИНУ – «цельный кусок жизни», микрокосм с его исчерпывающей полнотой, со смысловой, пластической, цветовой, материальной, предметной характеристиками.
Все, что изображено в его произведениях, – это результат не сиюминутного впечатления, а длительного любования, размышления, глубокого знания жизни.
Люди в его портретах представлены в индивидуальной неповторимости, с общим для всех состоянием скромного достоинства, устоявшегося душевного мира, рожденного глубокой житейской мудростью.
Александр – потомок купеческого рода.
Своим предкам он посвятил групповой портрет: «Пучковы, Сухановы, Чирковы, Алпатовы, Левакины». Портрет написан с таким пиететом перед давно ушедшими замечательными людьми, людьми «несовременной» породы. Они смотрят на нас спокойно, не осуждая за расхристанность и лень, а будто молчаливо вопрошают: «Вы помните нас? Как вы живете? Не сожалеете, что безжалостное время стерло нас?»
Не стерло, помним, а если кто забыл, то ваш замечательный потомок напомнил.
О себе Суханов говорит: «В душе я – романтик, по образу мыслей – идеалист, в искусстве – символист, но все это подернуто плотной вуалью русской печали».

***
Центральный Дом народного творчества в Москве был мною часто посещаем, и там тоже я завела дружбы; когда на область давали одну путёвку на творческую дачу («Горячий Ключ» в Краснодарском крае или «Старая Ладога» под Ленинградом), я получала три путёвки, и мои художники там работали, совершенствовали своё мастерство и общались, общались.
Кроме обязательных Всероссийских и Всесоюзных выставок, они участвовали в международных и имели хорошую прессу.
Однажды, будучи в Москве, я зашла в Центральный Дом народного творчества. Мне там обрадовались и сказали: «Выручай». Я, не зная, что надо делать, сразу согласилась.
– Поедешь в Суздаль с немцами. Машина и переводчик есть. Им надо посмотреть музей народного творчества, они хотят сделать у себя подобный.
– Конечно, поеду, ведь в Суздальском музее 17 работ из Челябинской области, мною старательно собранных.
Назавтра поехали. Устроители этой поездки не догадались позвонить в Суздаль и узнать часы и дни работы музея, так что приехали мы в выходной. Но это потом. А в дороге переводчица, толстая тётка Лидия Бонифатьевна, немолодая и кокетливая, ничего не переводила, а издевалась надо мной:
– Вы посмотрите, как Ниночка похожа на татарку.
Номер успеха не имел, и она задремала, колыхаясь большими щеками. Немка по имени Ута немного говорила по-русски, а два других человека – нет. Но дорога длинная, и Людвиг из Лейпцига стал показывать мне журнал по искусству художников-любителей, который он выпускает.
Я внимательно смотрела иллюстрации и вдруг, о боже, я увидела две гравюры Вячеслава Аристова – художника из Магнитогорска (в школе я учила английский язык), но тут от неожиданности и радости я сказала по-немецки: «Это мой друг, это мой художник». Людвиг сразу же подарил мне этот журнал.
Ах, как эффектно я преподнесла его Аристову, когда приехала в Магнитогорск! Я попросила Вячеслава спрятать руки за спину и слушать меня внимательно. Потом достала журнал, открыла на нужном развороте, прикрыв фамилию автора, и сказала: «Видишь, немецкий журнал, а работы очень напоминают твои. Плагиатор, значит». Потом все гонялись за мной, чтобы отнять журнал, но я царственно протянула его Вячеславу, и надо было видеть счастливое лицо художника! Немецкими буквами там значилась фамилия автора: Вячеслав Аристов.
Потом мы пили чай, и я рассказывала, как страдала от переводчицы, которую немцы звали Бонифаций. Она пригрозила мне, что по приезде в Москву пойдёт в ЦК комсомола, чтоб доложить, что я принимаю подарки от иностранцев. Я была уже не комсомолка по возрасту, но неприятностей могло быть немало. Обошлось.

***

Сейчас я со своими художниками вижусь крайне редко, а иных уж нет. Но, встречаясь, мы вспоминаем наши выставки, этюды, споры о формализме и натурализме, и они горько сетуют на то, что сейчас ничего этого нет. Дом народного творчества сейчас называется Центр народного творчества, методист на моём месте (женщина с техническим образованием) занимается старушками-кружевницами, живущими в Челябинске, а художники в области одни-одинёшеньки.
Вообще в жизни мне выть хочется от некомпетентности людей, занимающихся искусством.
В Челябинске есть замечательный пейзаж Владимира Карловича Луппиана, любимого ученика Павла Филонова. Я была знакома с вдовой Луппиана, замечательной старушкой-петербурженкой Марией Сысоевной. Она рассказывала, что её муж остался со своим учителем, тогда как все законопослушные отвернулись от него. Они с мужем и похоронили Филонова в жестокую блокадную стужу.
Этот пейзаж я принесла в картинную галерею (владельцы, люди небогатые, согласились расстаться с картиной). С какой косностью я столкнулась, темнотой и примитивностью! Старший научный сотрудник впервые услышала это имя, крутили-вертели картину, держали целый год – и вернули владельцам.
Картинная галерея всегда и везде говорит о малых экспозиционных площадях. Это так, но и существующие площади не используются как следует. Постоянно проводятся выставки местных художников, тогда как есть большой Выставочный зал Союза художников. Зная, как и какие выставки собирал и проводил С. Дягилев со товарищи, стыдно так существовать. Я об этом говорю, меня внимательно слушают, а воз и ныне там. Грустно. Жалко зрителя, который обобран уже не одно десятилетие.
Как-то проводили выставку древнерусского искусства из фондов галереи. Все были приятно удивлены богатством коллекции. Замечательная была выставка, но она закончилась, иконы убрали в запасник – и снова скука и серость буден.
А по мне, искусство как раз лишено будничности, я поэтому и выбрала эту профессию, чтоб весело и интересно проживать свою жизнь.
И против этого я не погрешила.

***
В отличие от Федора Михайловича Достоевского, который говорил, что красота спасёт мир, я уверена, что мир спасёт искусство.
Литература, живопись, музыка, театр облагородят усталую душу и убогую повседневность. Надо только открыть ему своё сердце и не лениться. Искусство, красота, доброта, благородство, терпимость – для этого следует жить и возделывать свой сад, дом, планету. Тогда скука не поселится в душе, и человеку станет интересно жить, и человек станет интересен окружающим людям, детям, собакам, птицам. Я так живу.
В юности я услышала незатейливую песенку и восприняла её как руководство к поведению и к жизни вообще.
Спел её нам, первокурсникам, полярный лётчик, с которым я встретилась через тридцать лет и сразу сказала: «Спой про бабочек», и он спел.
Две бабочки качались над водой,
Как ярко разрисованные флаги,
Как два листа исписанной бумаги
В конверте со штампом на углу.

Две женщины ходили по земле,
Одна на жизнь смотрела как на сцену,
Другая знала собственную цену
И то, что дело вовсе не в цене.

А третий был таинственный чудак,
Который целый день шатался где-то,
Он по ночам смотрел на два портрета,
А по утрам их прятал на чердак.

Четвёртый – пароход с большой трубой,
Который на рассвете в море вышел,
И больше про него никто не слышал,
А бабочки качались над водой,
А бабочки качались над водой,
А бабочки качались над водой.

Она стала судьбоносной для меня, и всех людей я рассматриваю: знают они собственную цену или смотрят как на сцену? Дружу и общаюсь только с первыми, и счастлива этим.
Ещё один совет на всю жизнь я получила от однокурсницы Юли Блиновой. Она отличалась от всех в университете, дочь преуспевающего журналиста, она внешне и духовно была инокиней, монашкой, ходила всегда в чёрном, любила и знала Древнюю Русь, которую и мы через её рассказы полюбили тоже. На практике в Новгороде мы все подружились и всё расспрашивали Юлю, она щедро делилась своими знаниями и чувствами.
И нам открылась радость и печаль иконописных ликов и архитектуры, поэзия тишины и покоя, умиротворения и благодати. Это всё Юля Блинова. Перед отъездом в Ленинград мы ужинали в модном ресторане «Детинец», он был стилизован под древнерусский храм: свечи, медовуха. Юля, разумеется, туда не пошла. Мы вынесли ей еду, и она одиноко трапезовала на скамье под старой липой. Я говорила: «Юль, ну пойдём с нами, что ты здесь одна сидишь». Она отвечала: «Я дома, это мой мир».
Много раз я пыталась найти её, но, видно, в монастырь ушла, как и собиралась.
Однажды она сказала мне: «Нина, не держи дурных мыслей, они сбываются. Злые люди несчастны оттого, что они злые, а не наоборот. Если от тебя уходит дорогой тебе человек, пожалей его, он не знает, как много он потерял».
Юлю я не нашла, а дорогих ушло сколько...
Другая Юля – музыкантша (давно уже израильтянка), часто полемизировала со мной. Я отстаивала точку зрения самоотдачи, т. е. умный человек должен отдавать благородство своих знаний окружающим, как цветок свою красоту и аромат. Юля же считала, что метать бисер перед известным животным не стоит. Надо самосовершенствоваться и тем самым украшать жизнь.
Умная Наталья Иванова сказала, что затрудняется сказать, кто прав.

***
Очень ценю человеческое общение. А если человек очень умный, то люблю просто слушать, внимать.
Помню в Тарту лекцию Михаила Лотмана (сына двух гениальных филологов). Он начал с того, что извинился за опоздание, пообещав, что это больше не повторится. Лекция была об Александре Блоке. На студентов и нас, гостей из Челябинского университета, сходило благородство в самой высокой степени. Мне думалось, что мелочность и суетность обойдут меня или я их, но каждодневная обыденность поглощает, хотя я сопротивляюсь. Не всегда это получается, или никогда не получается.
После смерти своего великого отца Михаил прислал мне письмо и фото Юрия Михайловича Лотмана.
Впервые о «планетах» Тарту и Лотман я услыхала в 1984 г. зимой. Мне рассказала об этом студентка Галиахметова. Я сказала: «Поедем».
Следующей зимой мы (35 студентов и я) поехали в город Тарту.
Сначала была Москва златоглавая. Приехали рано утром (для всех студентов это была первая поездка). Дождались открытия метро и поехали поклониться дорогим могилам на Ваганьковское кладбище. Есенин, семья Цветаевых, Высоцкий. Постояли, почитали стихи, вспомнили их дела и жизнь.
Далее отправились в Третьяковку. Я видела, как изменялись юные лица. Всех восхитили Александр Иванов и Карл Брюллов, а я ждала, и потом повела к своим любимым Врубелю и Борисову-Мусатову.
И здесь я выложилась со всей страстью, которую у меня вызывают эти великие имена, как возвысились они над суетой и серостью повседневности, как замечательно преображали действительность. У М. Врубеля особенно люблю «Девочку на фоне персидского ковра», «Испанию», и всё другое тоже.
Среди путешествующих студентов, кроме моих филологов, были физики. В поезде, который повёз нас в Тарту, они впали в грех уныния.
Сказали: «Хорошо филологам, вы им читаете историю искусств, а у нас ничего этого в помине нет».
Я великодушно предложила им сделку. «Давайте договоримся так: я вас за месяц научу понимать живопись и получать эстетическое наслаждение, а вы меня научите понимать рок-музыку». Согласились, и вскоре по приезде в Челябинск приступили к общению. Они понимали меня быстрее, чем я их, но лёд тронулся, а весной вернулся из армии Игорь Каюмов, про которого говорили, что это главный рок-н-рольщик университета.
В университете возник рок-клуб «Минотавр», Игорь его возглавил, а меня назначили куратором клуба.
Первый концерт, который мы посетили, был «Зоопарк» с Майком Науменко, потом «Странные игры», тоже из Ленинграда, и наконец, «Кино».
Концерт проходил в актовом зале Южноуральского университета. Мне он очень понравился, на следующий день была закрытая встреча с «Кино».
Цой был с Каспаряном и своей женой Марьяной. Мы с Каюмовым и Даниловым сидели в первом ряду. Цой поразил меня хорошей речью, грамотной и не злой, даже на провокационные вопросы отвечал подробно и уверенно.
В перерыве мы подошли к Марьяне и попросили передать Виктору наш подарок, книгу «Гарсиа Лорка об искусстве». Марьяна обрадовалась и спросила: «Что же вы сами не подарите?» – «Стесняемся», – робко заметили мы. Марьяна отдала книгу мужу, и когда началось второе отделение, он что-то спросил у жены, она кивнула головой на меня, и Цой спросил: «Что для Вас спеть?» – «Перемен», – прошептала я, и он спел. После концерта сказал: «Будете в Питере, заходите в Рок-клуб, ул. Рубинштейна, 13».
Летом 1990 года мы с сыном проводили каникулы в Ленинграде. Однажды я, гуляя по Невскому мимо Казанского собора, увидела юношу, который сидел с потерянным лицом и держал афишу группы «Кино», на груди Цоя была чёрная ленточка.
– Молодой человек, что это?
– Сегодня утром Витя погиб в Латвии.
– Как?
– Сходите в Рок-клуб, там узнаете.
Мы с сыном поспешили на ул. Рубинштейна, во дворе стояли, сидели молодые люди, стоял магнитофон, тихо пел (уже покойный) Цой, стоял стакан с водкой, закрытый хлебом. Люди тихо переговаривались, вспоминали, никто не хотел верить в случившееся.
Ему было 28 лет.
А недавно ушла и Марьяна Цой.
Остался сын Александр.



***
Итак, первая поездка в Тарту, маленький чистый эстонский университетский городок. Устроились в общежитии и пошли знакомиться с университетом, ему недавно исполнилось 350 лет.
В ректорате монументальная роспись, композиция «Афинской Школы» Рафаэля, но изображены все ректоры университета, которые были за 300 лет. Когда открывали университет, не оговорили, кто может быть ректором, и поэтому за 300 лет два раза ректорами были студенты. Посетили карцер, уже не действующий, посмотрели, какое наказание следует за какое нарушение: «3а несдачу книг в библиотеку – 6 дней, за случай в рабочем доме – 4 дня, за грубость даме – 5 дней», и т. д.
Позже познакомились с Юрием Михайловичем Лотманом. Он – великий учёный и великий человек, таких уважаю всеми струнами души. Я со студентами Айваром Валеевым и Димой Бавильским подарили ему статуэтку Дон-Кихота (Каслинское литьё).
– Это намёк? – спросил Лотман и весело рассмеялся. Слушали его лекции, наслаждались умом и талантом, завидовали тартуским студентам.
Валеев и Бавильский завели знакомство со студентами и попросили прислать вызов на весеннюю конференцию, что и было сделано. Меня пригласили тоже, но нужен был спонсор, им стал замечательный наш учёный Геннадий Зданович.
И вот мы снова в Тарту. Участники конференции были из Москвы, Петербурга, Праги, Риги, и мы. Хорошо помню юношу из МГУ, его тема была – В. А. Жуковский. Это был глубокий и умный доклад. Когда Лотман начал анализировать его, юноша встал и слушал стоя. Увы, не было фотоаппарата.
В ноябре 1993 г. Ю. М. Лотмана не стало, и я поехала проститься с ним и купить только что вышедший трехтомник.
Эстония была уже зарубежьем, и на границе в Нарве мне пришлось выйти из автобуса. Автобус ушёл в Тарту, а я осталась с таможенником Александром. Я просила его пропустить меня, обещала не подвести его, и он решился.
– Даю Вам четыре дня.
– Хорошо!
– Не попадите в полицию.
– А что мне там делать?
– Не попадите в больницу.
– Я никогда не болею.
Он поставил визу мне в паспорт и пожелал доброго пути, хотела я его отблагодарить, но он отказался. Тогда я попросила его ключи, он дал, и я надела на них красивый брелок с уральской яшмой.
 Уходя, я спросила:
– А почему ты мне помог, благородный человек?
– Да из Троицка я, из Троицка, родился у ссыльных, хорошо знаю и Урал, и Челябинск.
Приехав в Тарту, я купила красивый венок с белой лентой, на ней написала фамилии студентов, которые сбросились на этот венок, на сей раз спонсора не было. На чистом, тихом кладбище я быстро нашла могилу, потому что на ней был целый курган живых цветов. Юрий Михайлович похоронен со своей любимой, единственной женой, красавицей Зарой Минц, она ушла на три года раньше мужа.
Наш венок был третий, который был подписан по-русски (ещё от кафедры русской литературы г. Тарту и от Эрмитажа), все остальные были из-за рубежа. Юрий Михайлович читал лекции в университетах Германии, Великобритании, Швеции, и все принесли ему последний поклон.
Редкий, замечательный человек и учёный-энциклопедист.
А сейчас мои друзья из Тарту пишут мне и я им, но письма не доходят.
Два года назад я увидела в Непряхино (Чебаркульский район) на кладбище захоронение и надпись: «3десь похоронены бойцы Эстонской дивизии», и номер дивизии. Я поспрашивала у местных старушек, что же они здесь делали в 1942 году. Одна рассказала, что их зачем-то привезли, поселили в местной школе, продукты, если и были, скоро кончились, и молодые ребята стали предлагать себя в качестве рабочей силы.
Но старикам и детям самим было не сытно, и вскоре вся дивизия умерла.
Я сделала фотографии, выслала подруге Ыйе, попросила сходить в Ратушу, может, родственники живы, пусть узнают, где лежит их сын или отец. Ыйе не ответила, я написала подруге Сильви, потом Эльви. Никто не ответил. В нынешний Новый год я позвонила им, они вместе встречали праздник и мне очень обрадовались, но сказали, что за все эти годы не получали от меня ни одной весточки.
Теперь я побывала в Варшаве, Берлине, Париже, Версале, Амстердаме, Брюсселе, а в Тарту никак и никого не пускают. Вот так.
Тогда, в Тарту, я, истратив последние деньги, купила два трёхтомника Ю. Лотмана, один комплект себе, другой библиотеке университета.
На заседании кафедры я рассказала о поездке и показала книги. Через недолгое время ко мне обратилась преподаватель русской литературы и попросила почитать все три тома. Я, ничтоже сумняшеся, дала – скорее, из уважения к её мужу, который в годы моего студенчества был моим деканом. Каковы же были моё удивление и ужас, когда на мою просьбу вернуть книги эта особа протянула мне деньги со словами: «Я у вас их покупаю». Я остолбенела, не могла произнести ни звука. Она поняла, что я не соглашусь, и вернула книги, а бывший декан перестал здороваться. Но я это пережила.
Лотман вечен.
Я благодарна судьбе, что была с ним знакома, жила с ним в одно время. Он – заряжающая батарея, и не только для филологов.
Однажды я поехала в Тарту со студентками с математического факультета, которые занимались у меня на факультативе. Они впервые видели столько бытовой красоты, холёности, вежливости. Гуляли, наполнялись столичностью этого маленького города. Потом зашли в магазинчик и купили себе обновы. Снова пошли по улице, и вдруг студентка Ася остановилась и заплакала. Она где-то оставила свой пакет с обновами. Что делать, пытались искать, но где? Мы гуляли в разных местах. Прохожие оглядывались на нас, а один господин спросил: «Почему дочь твоя плачет? Чем обидела?»
Я сказала Асе, что материально помочь не могу, но есть нечто, что заставит её забыть о потере. И мы пошли в университет на лекцию Юрия Михайловича Лотмана. Он вошёл в аудиторию, оглядел всех и, увидев меня, подошёл и сказал: «Вы снова приехали, рад вас видеть, а это ваши студентки? Познакомьте». Бедная Ася не ведала такого счастья, что сам Лотман пожмёт её руку. Лекция о К. Бальмонте была прекрасна, как и всё, что делал этот великий Мастер. После лекции мы пошли в общежитие, глаза Аси сияли, и я осторожно спросила
– Теперь ты не плачешь о потерянных обновах?
– О чем вы говорите? Сегодня самый значительный день в моей жизни. Спасибо вам, дорогая Нина Михайловна.
И действительно, Ася переменилась. Из молчаливой девочки из поселка Аргаяш она стала замечательной, изысканной барышней. Всегда ходила со мной на вернисажи, театральные премьеры. Развила свой вкус, с отличием закончила университет, стала педагогом. Меня навещает раз в году, в Новый год, на моё рождение. У неё замечательный муж и две дочки. Когда встречаемся, прежде всего вспоминаем ту единственную лекцию Лотмана, которую она слышала и которая стала судьбоносной для неё.

***
Я никогда не понимала, не любила и не жалела нытиков, всегда над ними потешалась. Есть у меня знакомый, который ноет всегда: то голова болит, то дорого платить за квартиру, то на даче нечем работать, лопаты подорожали. Я охотно давала ему советы: «Зачем тебе на двоих квартира из 4-х комнат, поменяй на меньшую. Зачем тебе две дачи, продай одну, лопату купишь». Он не слушал и купил себе ещё одну дачу. В эпоху «застоя» он писал огромные холсты, изображая нелёгкий труд рабочих. Сейчас пишет огромные холсты, напоминающие лоскутные деревенские одеяла. Богат, пузат, курит трубку и косноязычно говорит о духовности, но я его обхожу стороной, а то опять заноет.
Зато другой художник, несмотря на одиозность, крепко мной уважаем. Это Константин Фокин. Он может ошарашить собеседника вызывающей фразой: «Художник, когда ты смотришь в зеркало и говоришь: “Я – гений”, ты ошибаешься: гений – это я!» Один человек сказал Фокину: «Я тебя не люблю», ответ был: «Гордиться здесь нечем!»
Фокин очень эрудирован не только в вопросах изобразительного искусства, но и литературы, музыки, балета, истории искусств. Он из тех людей, которые не перестают учиться, познавать, удивляться и удивлять. В нём всегда есть юмор и самоирония, он никогда не «шептал» о себе, он громко заявлял, и это у него блестяще получалось.
В начале семидесятых годов Фокин приехал в Челябинск после окончания знаменитой Ленинградской «Мухи» – ЛВХПУ им. В. Мухиной, он сразу заявил: «В России два графика: Фаворский и я». Все были возмущены такой нескромностью, а через два года в Челябинск со своей выставкой приехал знаменитый график, академик Федор Константинов, и все увидели, что Фокин лучше, что признал и Константинов.
Я всегда говорю про Костю: не так обидно, право слово, когда бодлива дойная корова. А Фокин если и корова, то дойная.
Два года назад он провёл персональную выставку, которую горячо обсуждали и художники и зрители, хотя на вернисаже не было ни одного художника. Его огромный холст «Золотой век мира искусства», целый сонм образов – это Бакст, мой любимый Дягилев, Анна Павлова, Михаил Фокин, Стравинский, Бенуа, Ида Рубинштейн, Шаляпин, Брюсов... Весь Серебряный век. О каждом из изображённых Константин знает всё и может говорить о них часами. Он один из моих самых желанных собеседников. Несколько раз он выступал в университете перед студентами-филологами, очаровал их своей незаурядностью, эрудицией, художественным мышлением.
Фокин в живописи использует яркие цвета, иногда слишком яркие. А разве не были Вацлав Нижинский, Тамара Карсавина, Анна Павлова, Сергей Дягилев ослепительно яркими артистами для Европы, а потом и для Америки? Когда Европа считала, что в России «щи лаптем хлебают», Дягилев привёз русский балет. Яркие цвета были уместны тогда, уместны они и сейчас. Яркая палитра оправдана, и Фокин понимает это как никто другой. Это как взрыв. Но взрыв чего-то яркого, светлого, незабываемого. В некоторых картинах Константина есть ощущение коллажа, он берёт образы и сюжеты и составляет собственное полотно, руководствуясь своим представлением о мире. Это вовсе не означает, что он вторичен. Живя в XXI веке и зная историю искусства, как знает её Константин, трудно изобрести что-то новое, и возникает мысль «проиллюстрировать» свою философскую и художественную концепцию хорошо известными «ликами» и событиями. Я очень люблю разглядывать и разглядывать картину, «читать» историю страны и человека. «1905 год» – картина масштабная по размеру и по количеству населяющих его образов: Столыпин, Романовы, Распутин, Юсупов... Вот где простор для осмысления!
А его пейзажи – один и тот же он пишет два раза и называет «Ослепительный вечер» и «Раскинулся на склонах лунный шёлк». Каковы названия – и уже хочется вглядеться попристальнее, насладиться каждой деталью. И находишь в картине ощущение шёлка, и вечер действительно ослепляет. «Сказание о невидимом граде Китеже», «Цвет Израиля», «Пространство встречи. Чердынские дали» – нельзя равнодушно пройти мимо этих поэтических холстов.
Кстати, о «Чердынских далях». Фокин жил в Перми – городе с хорошими культурными традициями. Там прошло детство и юность С. Дягилева, там проходит действие пьесы Чехова «Три сестры», оттуда они взывали: «В Москву, в Москву!» Когда ругают художника, а Фокина ругают многие, и не державшие кисти в руке, и державшие, я не устаю повторять: «Доверяйте художнику! Он умнее нас». Попытаюсь объяснить свою мысль. Английский парк замысловато запутан, но каждая тропинка в нём продумана. Надо понять эту логику – и откроется красота мысли, рисунка, колорита. Замечательна его картина «Я видел “Данаю”». Здесь и портрет Рембрандта, и сама «Даная», но как переосмыслена художником та трагедия, которая произошла с картиной! Ведь после того, как её облили кислотой, «Даная» переписана почти полностью. Это уже не та «Даная». Фокин запомнил её подлинной, авторской. Отсюда те то ли кровавые, то ли кислотные потёки на стекле и полное ощущение неизбывного трагизма.
Константин является внучатым племянником знаменитого балетмейстера и хореографа Михаила Михайловича Фокина, прославившего русский балет в начале ХХ века в Европе и Америке, то есть Константин Фокин – продолжатель традиций высокого русского искусства. По мужской линии в роду Фокиных остались только Константин и три его сына. Америка и Франция, где живут потомки Михаила Фокина, уже утратили эту фамилию.
 
***

Люблю людей умных, нарядных, блистательных.

К таким отношу Елену Щетинкину.
Она красавица, умница, блистательная художница, неутомимая выдумщица в своём творчестве, всегда непредсказуема на презентациях своих выставок. Она никогда не бывает будничной, мрачной, скучной. Всегда модно и нарядно одетая, улыбающаяся, победоносная.
В её жизни всё необыкновенно. Она родилась в Дацане – священном месте буддистов. Училась в Казанском художественном училище на живописном отделении, у художника Тимофеева, любимого ученика замечательного Николая Фешина. Училась с удовольствием, и всегда на отлично.
Потом закончила Московское высшее Строгановское училище по специальности «фарфор». После окончания десять лет была главным художником Южноуральского фарфорового завода, возможности этого предприятия были скромные, чтоб не сказать бедные. Но Лена на первой же выставке заявила о себе в высоком смысле артистично. У неё была композиция из поэзии Хафиза «Приди, приди, уже трепещет моих желаний соловей».
Это в 1978-то году, когда требовались весёлые колхозницы и мордатые вожди. Равных ей в фарфоре не было.
Слышались едкие замечания:
– Пусть хоть один этюд напишет.
И Елена начала писать живопись, акварель, пастель.
Меньше чем за тридцать лет работы она создала 25 (!) персональных выставок: Челябинск, Екатеринбург, Москва, Париж и снова Челябинск. Произведения всегда неожиданные, свежие. В них есть любование предметом, или человеком, или пейзажем, есть ирония и юмор и, конечно, мастерство, которое Лена неустанно совершенствует.
Лена – художник в высшем понимании этого назначения на Земле. С ней хочется говорить только об искусстве, о темах, которые она поднимает в своём творчестве. Не любит и никогда не говорит о проблемах, будь то квартира (которой у неё нет, живёт с мужем в мастерской, чистой и элегантной, как сама Лена).
На прошлогодней выставке она представила Париж, в котором работала два месяца.
Акварели «Парижское кафе», где за стаканом вина сидят современные люди, но лица их рождают исторические и даже аристократические аллюзии: это короли Бурбоны, Валуа, Наполеон.
Мне это напомнило любимое стихотворении Беллы Ахмадуллиной: «Приключение в антикварном магазине».
Лена никогда не жалуется, что подорожали лопаты или жизнь. Она работает и работает. Живопись, тончайшая акварель, грубый шамот, нежный фарфор, керамика, рисунок, а сейчас ещё и фото.
Я сама занимаюсь фотографией, но то, что придумала Лена в Париже, повергло меня в восторженный трепет.
Вот так надо жить художнику – и я стараюсь.

Зайчик

Больше всего в людях ценю профессионализм. Расскажу о замечательном педагоге, которая была нашей воспитательницей в пионерском лагере.
Нам было по тринадцать лет, все любили детективы и фантастику. Ирина Пантелеймоновна (так звали воспитательницу) уважала наши вкусы и часто читала нам. Помню «Потерянную бациллу» Г. Уэллса. Итог рассказа мы не поняли, Ирина Пантелеймоновна нам всё объяснила, и мы узнали, что она тоже любит и понимает детективы.
Однажды, когда все легли спать, воспитательница, пожелав нам доброй ночи, удалилась в свою маленькую комнатку в этой же даче, мы остались одни в палате на 12 человек.
Я, как самая смелая, спала у окна. За окном стоял деревянный столб, а на нём лампочка. Людочка Власова в полной темноте, вертя в руке кругленькое зеркальце, поймала свет этой лампочки, и на потолке появился зайчик. Девочки заинтересовались, откуда ночью в нашей палате зайчик. Мы с Элей и Галей решили всех напугать, и преуспели в этом. Сказали, что на веранде стоят деревенские мальчишки, так мы называли дачников, они вызывают на веранду, чтоб побить Веру. Люся направляла зайчик на потолок над Вериной кроватью, и бедная Вера лезла под подушку или под кровать.
Потом я говорила, что вызывают Надю, Люська делала вращения над кроватью Нади, и наше веселье, и их ужас продолжались. И так двенадцать имён и развлечений. Наконец, я решилась на крайнюю меру: «Девочки, я сейчас открою окно и посмотрю, кто там». Окно я открыла, и вдруг в противоположной стороне с треском отворилась входная дверь и на пороге появилась высокая фигура в белом, с большими чёрными волосами и блестящими глазами. Даже мы четверо, авторы этого невинного хулиганства, завизжали. Фигура зажгла свет, и мы увидели Ирину Пантелеймоновну, в длинной белой ночной сорочке, с распущенными волосами и в очках.
– Что здесь происходит?
12 заплаканных голосов с ужасом рассказали про дачников, которые пришли драться. Ирина Пантелеймоновна подошла к окну, увидела столб с лампочкой, посчитала расстояние отражения, подошла к замершей Люсе и потребовала отдать ей зеркальце.
– Какое зеркальце, какое зеркальце?
– Встань.
Люся встала. Воспитательница подняла подушку и достала круглое зеркальце. Высоко подняв его над головой, она объявила: «Вот ваш зайчик, вот ваш страх, вот ваши дачники, а ты, Власова, сразу после завтрака зайди ко мне». Снова пожелав спокойной ночи, ушла.
Разумеется, утром, после завтрака, мы пошли на наказание все вчетвером. Ирина Пантелеймоновна, мудрая женщина и опытный педагог, придумала экзекуцию неожиданную. Она дала нам лист ватмана и сказала: «Вы понимаете, что я должна сообщить о случившемся дирекции пионерлагеря и вашим родителям на место работы (страшнее было только четвертование), я это сделаю, если вы не нарисуете себя в карикатурном виде и не напишете стихи, объясняющие ваше безобразное поведение». Сказала и ушла с пионерами в лес, пообещав вернуться через три часа.
Мы вчетвером бессмысленно глядели на чистый лист ватмана. Но дело надо было делать, и мы, собрав свои умственные силы, весьма скромные, приступили к выполнению задания.
В назначенное время на веранде красовалась стенгазета, изображающая нас четверых с зеркальцем в руках и стихи, которые я, естественно, запомнила:

В палате ночью шум и крик,
Девчонки повскакали вмиг.
Да, дико девочки кричали,
Поскольку «зайчик» увидали.
Благодаря покрову тьмы,
Пускали «зайчик» этот мы,
Когда ж пришлось держать ответ,
Сказали мы: «Не знаем, нет».

Вот так поступила Ирина Пантелеймоновна – замечательный педагог. История эта, как водится, с продолжением. Много лет спустя я была приглашена на юбилей Театра юного зрителя.
Ирина Пантелеймоновна работала там в педагогической части. Я не решилась к ней подойти. На банкете мы сидели визави. Мне дали слово, и я сказала, как я завидую современной молодёжи – у них есть свой театр. Мы жили в другое время, был театр кукол, из которого мы выросли, и театр драмы, до которого ещё не доросли, а вот ТЮЗа не было, и приходилось развлекаться самим.
Когда я села на свое место, Ирина Пантелеймоновна наклонилась ко мне и тихо сказала:
– Забудьте Вы «зайчика», как забыла его я.
Потом я подошла к ней и крепко её поцеловала, мы долго беседовали, и я сказала ей, как мне в жизни пригодился её урок, что теперь к случаю я могу зарифмовать какие-нибудь стишки.
Как мы, повзрослевшие девочки, встречаясь, вспоминаем нашу Ирину Пантелеймоновну, чтение фантастики, гуляния в лесу, гербарии и, конечно, «зайчика».

О стихах.
На свой юбилей я их придумала, не называя возраст. Кому интересно пусть сосчитают.
Двадцать две тысячи дней,
Столько же разных ночей,
Передо мной пролетели мгновеньем одним.
Я не жалею о них,
Путь мой спокоен и тих
И не спеша по просторам иду ледяным.
Не на что в жизни роптать,
Незачем славы желать,
Что эта слава – лишь пепел, туман или дым.
Я не считаю года,
Я как всегда молода,
Встречу еще я десятки солнечных зим.
Мне ли теперь унывать,
Мне ли грустить и скучать,
Жизнь понеслась по веселым, крутым виражам,
Ах, как мне стало легко,
Боль и печаль далеко,
Двадцать две тысячи дней никому не отдам.



Недоумца

Вспоминая своё детство, не могу назвать его безоблачным.
Я всегда была в чем-то виновата: в школе, дома, в пионерском лагере – везде. Прошёл не один десяток лет, но я помню, как переживала один свой поступок целых два года.
Было мне восемь лет, и я проводила каникулы у любимой тёти в Мишкино. Днём мы оставались одни. Мы – это две сестры Голубевы и их братик Юрка, моя сестра Надя и я, самая старшая.
За нашим селом простирался большой луг, а за ним синела ровная полоса леса. Вот лес и манил меня. Однажды я предложила пойти в этот лес, не представляя, как далеко он находится.
Мы пошли, на лугу нам встретилась девочка Люба, мы позвали её с собой, и она пошла. Люба была, как там говорили, «недоумца», её голова была всегда наклонена на один бок, она не училась в школе и всегда была одна. Потом мы увидели стадо коров и пасших его пастуха и пастушиху, они были родственниками этой Любы и поинтересовались, куда это мы идём. Я объяснила.
– Ну, идите, – сказал добродушно мужчина.
Наконец, мы достигли желанного леса, но он меня разочаровал, это была искусственно посаженная лесополоса и мы решили возвращаться. А девочка Люба куда-то подевалась, маленький Юрка просил пить и собирался заплакать. Мы не стали искать Любу и направились через луг домой.
Опять – стадо, и пастух спокойно спросил: «А Любка-то где?» Я сказала, что она в лесу осталась. Он совершенно спокойно сказал: «Она ведь у нас дурочка, как бы не заплуталась».
Мы вернулись по домам, и начался мой ужас. По ночам я просыпалась, видя Любу в лапах то волка, то медведя. Я боялась единственного в селе милиционера, у взрослых я спрашивала: «С какого возраста людей отправляют в тюрьму?»
Чувство вины так грызло меня, что я запросилась домой, в Челябинск, вместо того, чтобы пройти мимо ворот дома, где жила эта девочка.
В Челябинске мои страхи усилились неизвестностью. Однажды мама, заплетая мне косички, с удивлением сказала:
– Что это у тебя, Ниночка, седой волос, тебе же всего девять лет, или вина какая на тебе?
И я опять ничего ей не объяснила, продолжая страдать молча.
Закончилось это через два года.
Я увидела Любу в Челябинске. Она стояла у хлебного магазина и бессмысленно глядела на всех. Я попросила подружку отдать ей мою булочку, а сама, спрятавшись, наблюдала, что будет дальше. Потом из магазина вышла женщина, взяла Любу за руку, и они куда-то ушли.
Как же я была счастлива в тот день!
С тех пор никогда (во всяком случае, стараюсь) не обижала людей намеренно, тем более, не оставляла без помощи, да ещё в лесу, да ещё «недоумца».

***
Я страдаю, когда люди, мною уважаемые, не разбираются в искусстве, не чувствуют его, зато охотно говорят о живописи, глубокомысленно и тупо. У них отсутствует «насмотренность», т. е. мало видели и мало слышали квалифицированных бесед.
Собираясь поступать на искусствоведение, я поехала в Ленинград воспитывать вкус и «насмотренность». Смотрела все выставки, какие афиши видела. Однажды пошла на открытие выставки чешской мебели. Какие интересные там были экспонаты, как был оформлен интерьер и какие красивые люди там были! Восхищалась я недолго, ко мне подошёл высокий пожилой господин и сказал, что давно ищет такое лицо. Представился: «Александр Гликман – скульптор, автор портрета дирижёра Евгения Мравинского». Мравинский, Гликман – имена для меня незнакомые, но я пошла.
Приехали в здание Художественного Фонда. Мастерская небольшая. Художник налил мне чаю и попросил рассказать о себе. Я пила чай и говорила, что мечтаю поступить на искусствоведческий. Маэстро стал отговаривать меня, говоря, что искусство в загоне, в большой печали.
Потом стал рисовать, сделал несколько набросков и показал мне. Я, увидев, как он подчеркнул мои монгольские скулы и монгольский же разрез глаз, спросила, почему он пригласил меня. Он сказал, что работает над темой «Хиросима».
Сеанс продолжился, и вдруг погас свет. Мы вышли на лестницу, из других мастерских стали выходить художники. К Гликману подошла седая дама в халате, заляпанном глиной (тоже скульптор), и спросила: «Где вы нашли такое лицо? Девочка, можно с вами договориться на следующий день?» Я растерялась, т. к. моя самооценка была сильно занижена. Свет так и не дали. Художник проводил меня до метро, зашли в кафе. «Хотите картошку?» Я, думая, что речь идёт о картофеле, согласилась. Но художник принёс мне блюдце с пирожными и стал смотреть и смотреть на меня.
Он подарил мне репродукцию со скульптуры «Мравинский», и мы расстались. Три года назад я увидела его по телевизору, он был совсем пожилой, казался довольным. Передача была из Мюнхена, где он проживал. В конце надпись: это последнее интервью с ныне уже покойным русским художником Гликманом.
Я рада, что не прислушалась к умному Александру Гликману, что связала свою жизнь с искусством, что, несмотря на непонимание и «небогатость», живу с искусством и в искусстве. Интереснее ничего нет – вот моё глубокое убеждение.
Тогда же я побывала в Эрмитаже, Русском музее, Царском селе, Петергофе, Гатчине, Павловске, готовилась к поступлению в университет основательно. Не устаю учиться всю жизнь, люблю слушать умных людей, таких, как Татьяна Бельская (светлая ей память), Валя Лихачёва, Наталия Шкаровская – всё московские профи.

***

Есть поэтическая передача, которую ведёт Андрей Дементьев, она начинается и заканчивается его стихами: «Никогда, никогда ни о чём не жалейте...» Я всегда с интересом слушала эту передачу, пока не увидела, как Дементьев горячо и страстно поздравляет Александра Шилова с каким-то юбилеем. Там был ещё Станислав Говорухин, тоже мною уважаемый. Передачу смотреть я не стала, чтобы не злиться. Но как мне досадно, что умные люди могут «вестись» на этакое, что ж они, дремучие, что ли?
Меня как профессионального зрителя, так я себя позиционирую, всегда интересует, беспокоит, заботит вкус современного человека. А Шилов – это тест. Вопиющая безвкусица, мне жалко применять к Шилову слово «художник», назову его «автор». Александр Шилов – это феномен дутой славы, собственной значимости в глазах окружающих. И, увы, он эту значимость находит, не имея к тому никаких оснований. Шумные бездарности на фоне стадности тёмного большинства всегда были и всегда будут.
Мне больно видеть, как человек лишил себя счастья, боли восторга настоящего искусства. Кажется, что автор никогда не видел портретов Серова, Сомова, Врубеля, Борисова-Мусатова. Несколько раз по телевидению шёл фильм «Девушка с жемчужной серёжкой» о голландском художнике Вермеере Дельфтском. На этот портрет хочется смотреть и смотреть, не вдаваясь в хитросплетения сюжета и биографические тонкости. А что у Шилова? «Портретируемые» просто «прут» из холста. Девушка – значит, бюст, старик –значит, жалость. Ни характера, ни вкуса, ни истории. Нет самого момента искусства. Искусство и красота – нечто, это нечто чуждо автору. Неужели он никогда не видел Левицкого, Рокотова, Боровиковского? История искусства накопила огромный опыт портретной живописи, но этот опыт каким-то образом миновал А. Шилова. Говорят, что он популярен. Не популярен, а известен. Ему сопутствует протекционизм, а это самая дешёвая вещь.
Шилов открыл собственный музей в центре Москвы. Вот это да-а-а... У Врубеля нет музея, и у Сурикова, Серова, Репина, Фешина, и у многих лучших русских живописцев. У Шилова половина музея отведена под фотографии самого автора с известными людьми, по-моему, это мальчишество, так поступают второгодники. Сам он «сказка о потерянном времени». Мне говорят: ну у него же столько почитателей! Могу ответить, что это явления одного ряда: Шилов, Глазунов, А. Волочкова, Никас Софронов, Евгений Петросян и «новые русские бабки».
Однажды я слушала блистательного искусствоведа, которая говорила о Врубеле, показывая слайды с эскизов росписей киевского собора, которые так и остались в эскизах – она показывала и говорила, глотая слёзы: «Они что, не видели? У них что, глаз не было? Как они могли это равнодушно отвергнуть? Ведь заказчиком киевских росписей был Адриан Праков – историк искусств, но он отдал росписи братьям Свядомским, которые канули в неизвестность, потому что были случайно выбраны».
Так будет и после нас, я вас уверяю. Скажут: а где вы были? Настоящие художники бедствовали, а вы курили фимиам. Кому? Я очень люблю искусство: изобразительное, театр, кино, музыку. Например, кино: режиссёры Пётр и Валерий Тодоровские, Д. Месхиев, А. Учитель, Балабанов, режиссёр и художник А. Адабашьян, В. Абдрашитов, фотожурналист Юрий Рост. С такими людьми стыдно работать с холодным носом. А то, что делает Шилов – это кич, умноженный на коммерцию. Да, он нашёл свою нишу, финансовые возможности его бесконечны, и он может себя пиарить. Но как существовать с такими современниками, как пианист Николай Петров, певица Елена Камбурова, они даже не звёзды – это что-то межпланетное, когда я познакомилась с Еленой Камбуровой, мне просто хотелось к ней прикоснуться: что это – женщина или какая-то редкая виолончель?
Шилов их портреты не пишет, да они и не согласятся Он пишет людей, в искусстве не разбирающихся, и они курят ему фимиам. Я не сержусь на Шилова, мне не нравится ситуация. Ведь если неподготовленный человек придёт на выставку Шилова, да ещё выслушает панегирики, на которые щедры его приближённые, он уже ценностей Русского музея не поймёт. Знакомиться с искусством надо лучше с экскурсоводом-толмачом, с поводырём, к которым я себя причисляю.
Я проехала по европейским городам и с полным основанием говорю, что Шилов нигде не имел бы успеха, да и в Москве к нему относятся снисходительно. Он сюиминутно-местечковый, как и Никас Софронов, как Глазунов, а сейчас ещё в нашей местной печати постоянно пиарит своего брата С. Белковский. Какой замечательный портрет Игорь Белковский написал: О. Газманова, М. Распутиной, В. Винокура, написал и продал. В Челябинске этот Белковский провёл выставку своих постеров не где-нибудь, а в Законодательном Собрании, и денег на доставку этой выставки попросил и получил в банке, хотя постеры – это плакаты, и их везут в папке картонной. Это пример, как использовать современное малокультурье, ведь не в выставочном зале он проводил выставку, не в картинной галерее.
Но, слава богу, настоящие живописцы есть и будут. Какой замечательный художник Валентин Качалов, его картины полны размышлений, философии и любви. Тончайший живописец Виктор Меркулов, помню, много лет назад, когда я впервые увидела его живопись, я подумала: и почему он не француз?
Я поклоняюсь хорошим художникам, их искусство в высшей степени благородно, изящно, изысканно. Смотришь – и на тебя сходит благодать за то, что они есть, они так работают, они не вытыкиваются и не выякиваются, они тихо облагораживают нашу непростую жизнь. Я их люблю.


Челябинский государственный университет

В 1983 году я пришла работать в университет, на филологический факультет. Мне там понравилось всё: студенты, преподаватели, интеллектуальная обстановка на кафедре и в отношениях.
В то время факультет держался на трёх китах: профессор А. И. Лазарев, декан факультета Г. Я. Шишмаренкова и преподаватель зарубежной литературы М. И. Бент. Теперь остался только М. И. Бент.
Александр Иванович и Галина Яковлевна ушли вскоре после своих семидесятилетий, светлая им память.
Какая дружелюбная обстановка была на факультете, несмотря на то, что Лазарев со мной часто не сходился во мнениях! Он, например, уважал искусство И. Глазунова, А. Шилова, я же их за художников не считаю, и не скрываю этого. Лазарев был в высшей степени толерантен, спорил, но на наших отношениях это не сказывалось. На мой юбилей он написал мне стихи:
Искусствоведка, звёздочка филфака,
С которой бился, спорил я не раз,
Дитя крутого знака зодиака, –
С днем юбилея, с днем рождения Вас!
Вы как Балда, что мучает бесенка,
Что никому покоя не дает,
Зовете, тянете – аж в воздухе воронка,
И нас толкаете, толкаете вперед.
Вы нас – на выставки!
Вы нас в театры!
Ведь все великие Вам сестры и друзья.
За это подарить бы Вам Фиат иль Татру,
Но жаль, пока их нету у меня.
А потому Вас просто поздравляю,
С такой энергией Вам жить и жить!
Толкайте дальше нас, тяните – умоляю,
И будем впредь и спорить, и дружить!

Заседания кафедры всегда проходили умно, насыщенно и никогда не скучно. На праздники (8 марта) мужчины дарили нам стихи, то, что подарили мне я бережно храню.

В сей день не кратко и не длинно,
Как папа Карло, Буратино
Ножом строгая перочинным,
Слагаю я сей стих старинный,
Сложивши сердце на ладонь.
Не нужно слушать с кислой миной,
Поскольку наша героиня,
Поместий наших герцогиня
(она зовется, кстати, Нина) –
Сама улыбка и огонь!

Вас знает вся Европа, Нина!
Да, Вас – ту, что кинокартинно
Открывши дверцу лимузина,
С изящной грацией Фемины
Шикарный посетит салон,
И у любого магазина
Подросток, женщина ль, мужчина
(Чья вдрызг испачкана штанина),
Все знают, помнят, шлют поклон.

Кто так еще умеет дивно,
За исключением Вас, о Нина,
Устроить жизнь? Твоя квартира,
Как стозеркальная витрина
Салона мод и красоты:
Великолепная гардина,
Торшер, что лампа Алладина,
Медведь, застреленный безвинно,
Чья шкура на полу. Картины…
Их просто обожаешь ты!


Еще ты любишь, чтобы вина
(Не хуже сортом, чем «Мартини»)
Во чреве чешского графина
с пикантной долькой мандарина
Галантно ставились на стол.
Наверное, вот так же чинно
В век золотой Екатерины
В высокой, с люстрами, гостиной
С улыбкой важной беспричинно
Слуга обслуживал престол.
Ваш дом второй, гостеприимный –
Каморка прямо за квартирой,
Где было все а ля Феллини,
Недоставало лишь камина…
Что ж там теперь? Какой скандал!
Хотел бы знать, какой детина,
Какой, пардон муа, дубина
Рукою административной
У Вас, беспомощная Нина,
Каморку Вашу отобрал?

Да не возьмет Вас ни ангина,
Ни грипп, ни кровь, ни скарлатина,
Что ни лекарство, ни вакцина
И ни сушеная малина
Вам были просто не нужны!
Пусть жгут глаза как два рубина,
Пусть будет строен стан богини
И легок сон, мягка перина,
А в потребительской корзине
Хватает всякой всячины.

Когда ж в нелегкую годину
Ты вскликнешь: господи, спаси нас! –
То он спасет, не бойся, Нина,
Он видит все, и он поднимет,
Поскольку рядом он с тобой!
Я признаюсь в любви Вам, Нина,
Хотя я младше Вас почти на …
Но разве это ощутимо?
Ведь это незаметно, Нина,
И Вы же этому виной!

Доцент Л. Александров


Когда портреты и картины
Украсят вновь наш скромный вуз,
С теплом подумай: «Снова Нина
Нам прививает тонкий вкус».
Дмитрий Майер, г. Кельн


Загадка
Кто нас в убогом интерьере
Заставил помнить Страшный суд?
Кто укрепляет в теплой вере,
Что краски, образы спасут?

Кто неожиданен в идеях
И непосредствен как дитя,
А в просветительских идеях
Кому нет равных, мыслю я?!

Порой мы лекции читаем,
Филейной частью смущены.
Но никогда не забываем,
Кому обязаны тем мы.

Иной воскликнет в нетерпеньи:
«Скорей, портрет хорош, вина!»
И будет прав в своем сужденьи,
Что перед ним – Ворошнина!

Профессор В. А. Михнюкевич


Когда в саду и вне от дел крутых запарка,
Всегдашней радостью утешит резеда.
Ворошнина для нас, как солнышко для парка:
Придет – и весело становится тогда.

Доцент Л. Александров


Галина Яковлевна – была лучшим деканом из всех, которых я встречала в своей жизни. Она знала о каждом студенте всё. Понимала их, защищала.
С Галиной Яковлевной я дружила и всегда старалась помочь. Как-то захожу в деканат, грустная Галина Яковлевна сообщает, что защита дипломов совсем скоро, а студентка Смуркина не показывается.
– Я Вам ее найду – прямо сейчас.
Я видела Смуркину в мебельном магазине, где она торговала семенами цветов и овощей.
Звоню директору магазина и умоляю позвать к телефону Наташу Смуркину:
– Я ее одноклассница, в Челябинске проездом, поезд стоит 20 минут и 10 уже прошли. Я уезжаю навсегда в Америку, не увидимся уже, ну, пожалуйста, позовите, у Вас такой добрый голос.
Директриса долго обличала меня, но сдалась и позвала Наташу.
Я передала трубку Галине Яковлевне.
– Это Шишмаренкова, по первой главе у меня замечаний нет, во второй необходимо следующее…
Наташа защитилась на «хорошо», стала педагогом, очень любит свое дело, работает на Севере.
Чтобы попрощаться с любимым деканом, прилетела на самолете на три часа зимой 2005 года.
– Нина Михайловна, если бы не Галина Яковлевна, я бы и сейчас торговала… И как она меня отыскала!
– Догадайся с одного раза.
– Вы?
– А то…


И Галина Яковлевна, и Александр Иванович не были поклонниками рок-музыки, но когда Игорь Каюмов предложил организовать на факультете рок-клуб «Минотавр», никто и не подумал возражать.
Это был первый клуб в Челябинске. Какие замечательные концерты проходили в актовом зале, который Каюмов вместе со студентом Р. Грибановым сами и отремонтировали (хотя были наняты рабочие, но они отказались выполнять принятые обязательства, т. к. университет сильно задерживал зарплату)!
В университет потянулись рок-н-рольщики со всего города, выступали разные коллективы. Однажды пришли красивые ребята из художественного училища, попросились выступить. Пожалуйста. Пожаловались, что им негде репетировать. «У вас же замечательное, большое здание», – говорю им я. – «Нам дирекция не разрешает».
В тот же вечер на выставке я увидела директора училища и поинтересовалась, почему. Он долго и косноязычно мямлил, что стилягам не место в его училище, пусть лучше частушки поют. Я смотрела на него как на бревно, объясняла, что стиляг извели полвека назад, что у нас в университете Александр Иванович Лазарев – ученый-фольклорист с мировым именем, и частушки – его тема, но он приветствует новые жанры.
Ничего не помогло, я стучалась в дом, где никого нет дома.
Когда Лазарев и Шишмаренкова ушли (не хочу говорить «умерли»), я догадывалась, что что-то изменится, но чтобы так резко и решительно, в голову не приходило. Исчезла вся интеллектуальная аура, взаимопонимание, взаимопомощь, да просто элегантность. Факультет самый неухоженный, запущенный, бедный. Никаких встреч с представителями культуры и искусства (раньше они были еженедельными).
Лазарев и Шишмаренкова живут в памяти выпускников.
Марк Иосифович Бент – профессор с видом немецкого романтика, его мысли, его лекции уникальны, на них собирались студенты с других факультетов. Как много он знает и какие замечательные советы он давал мне, заблудшей душе! Я очень дорожу его ко мне хорошим отношением и редкими, но незаменимыми беседами. Во всём его облике сказывается «европеизм», мягкие манеры, изысканная речь, терпимость, никакой крикливости.
Сожалею, что не познакомила его с Фокиным, хотя они живут на одной улице. Это были бы достойные друг друга собеседники.
Марк Иосифович аристократически сдержан, но однажды я видела его радостно смеющимся, хотя он сидел ко мне спиной.
Директор Зала камерной и органной музыки попросила меня собрать зрителей на концерт японки, поющей русские романсы.
Бент пришёл с женой Алей и своим другом, профессором из Елабуги. Я их усадила и позвонила Алиной маме, чтоб она немедленно приходила на концерт вместе с Машенькой – дочкой Бентов – юной особой семи лет. О том, что Маша в зале, родители не знали.
Японка пела очень трогательно: «Ямсик, не гони ласядей», а её красавец-аккомпаниатор всё это изображал. После каждой песни японке дарили цветы.
Я сказала Маше: «А ты, девочка, подаришь букет пианисту». Я вручила ей огромный букет белых гладиолусов, которые полностью закрыли её маленькую фигурку в белом платьице с рюшечками.
После очередного романса Маша пошла к сцене, все были удивлены, думая, что букет идёт сам собой. Машенька поднялась на сцену, подошла к пианисту и, сделав изящный книксен, протянула цветы, и в ту же минуту она взлетела под купол собора, в котором располагается органный зал. Счастливый пианист подбрасывал это изящное создание несколько раз, в зале бушевали аплодисменты, крики «браво», даже красивая японка в кимоно с большой причёской была забыта.
Марк Иосифович, его друг и жена выражали свои эмоции хоть и сдержанно, но тоже с большим энтузиазмом. После концерта все говорили об этих цветах, маленькой, изящной девочке и пианисте. Я стояла в стороне и скромно наблюдала, а когда зрители разошлись, Марк Иосифович сказал мне красивые слова, а жена его вытирала слёзы.
Не устаю себе завидовать, что на моём жизненном пути встретился Марк Иосифович Бент. Он написал мне стихи на 8 марта.
Не с Вас писали Незнакомку? –
Спросить невольно я хочу.
Простите комплимент нескромный,
Но он Вам, вижу, по плечу.
Вы к нам с картинами явились,
Ввели профанов в храм искусств,
Кино, театром заразились
От Ваших мыслей, слов и чувств.
Художественным быть объектом
Вам предназначено судьбой:
Вы развернулись ярким спектром,
Затмив невольно нас собой.


Марина Меримсон
Давайте говорить друг другу комплименты...
Булат Окуджава
Почему мы боимся высоких слов, похвалы, комплиментов? Мы редко восхищаемся человеком, а сам человек стыдится говорить о себе хорошо.
Как-то я видела телепередачу, журналист беседовал с Инной Чуриковой. Он спрашивал, почему сейчас нет гениальных артистов, прежде были, нынче нет. Я обиделась на Инну Чурикову, почему она не ответила: «А я?»
А он? Как он посмел задать такой вопрос?
Мне повезло, я много лет дружу с гениальной артисткой Мариной Меримсон – лучшей в нашем городе. В театральной среде ревниво относятся к таким оценкам, но я не одинока в своём мнении. Фантастический режиссёр Виктор Шрайман сказал о ней: «Ни в Москве, ни в Петербурге нет такой актрисы, как Марина».
Первый раз я увидела её в 1965 г. Она была в Челябинске на гастролях в составе Кемеровского театра. В модной тогда пьесе Э. Радзинского «Снимается кино» главную роль играл муж Марины, замечательный артист Валентин Пономаренко, к сожалению, рано ушедший из жизни.
По ходу действия герой влюбляется в молоденькую девушку, но он женат. Жену играла Марина Меримсон. Тогда я не знала ни её самой, ни её фамилии. Знала только режиссёра-постановщика Вадима Климовского. Марина появилась всего в одной сцене, исполнила свою небольшую роль и ушла, но дальше я ждала только её. Марина затмила и фабулу, и любовные переживания героев, и талантливую пьесу. Бывают такие актрисы.
В 1978 г. Марина пришла в наш драматический театр, дебютировала в «Татуированной розе» Уильямса Теннеси, играла Серафину. Это было так талантливо, эмоционально, энергично, невольно возникала ассоциация с молодой Анной Маньяни.
В городе только и было разговоров: «Вы видели “Татуированную розу”? Вы видели Марину Меримсон?»
В том же году я, будучи в Москве, посмотрела другую пьесу Теннеси. Играли три народных артиста, я их называть не буду. Великолепный зал, аншлаг, но как всё обыденно и не интересно! Я собиралась дождаться их после спектакля, чтобы сказать: «Приезжайте в Челябинск и поучитесь играть Теннеси Уильямса». Друзья уговорили не делать этого.
Марина родилась в актёрской семье и недолго раздумывала, кем ей стать. Блестяще закончила замечательное Ярославское театральное училище. На втором курсе вышла замуж за артиста, родила дочь, которая тоже стала артисткой, сейчас у Марины есть внук, и он, конечно, тоже артист.
Когда Марина блистала в «Татуированной розе», в Челябинске был Игорь Владимиров, режиссёр из Питера, он, что называется, «переманил» Марину к себе в театр Ленсовета, Марина уехала и испытала сильное разочарование.
Но там она подружилась с замечательными режиссёрами Генриеттой Яновской и Камой Гинкасом, получила огромный профессиональный и эмоциональный заряд.
Артистка вернулась в Челябинск. Недавно отметили юбилей – 45 лет на сцене. А нынче ещё юбилей, но о возрасте не будем.
Мы дружим давно, встречаемся, садимся на диван, пьём кофе и говорим обо всём, что видели, читали. Обмениваемся книгами, журналами, впечатлениями, они всегда совпадают.
Я имею немалый жизненный и профессиональный опыт, но для меня дружба с Мариной – большая благодатная почва. Она интересуется всем. Мимо неё не проходят новинки – современная литература, искусство... Она имеет своё мнение, часто отличающееся от общепринятого, будь то В. Сорокин или В. Пелевин. Марина подходит ко всему с открытым сердцем.
Непрекращающаяся жизнь духа – вот главная черта, которая отличает Марину Меримсон.
Настоящий артист, работая над ролью, по крупицам собирает впечатления. Однажды ко мне пришёл приятель-актёр. Мы пили чай, разговаривали, потом он собрался уходить. Я спросила: «А ты чего хотел-то, зачем приходил?» Он ответил: «Я работаю над ролью, она на тебя похожа».
В Марине это качество – подмечать, запоминать, использовать, впитывать.
В жизни Марина тоже замечательная артистка: как она интеллектуально беседует со своим котом! Он слушает и внимает. Как-то Марина вызвала себе врача, он был грубым и невежливым. Кот вышел на середину комнаты и так зашипел на эскулапа, что сразу стало понятно, что он защитит свою хозяйку. Ещё у Марины жил барабашка, она не успокоилась, пока не выяснила его имя. Марина вполне серьёзно перебирала мужские имена, и он стуком откликнулся на имя Селиван. Теперь, приходя домой, она говорит: «Привет, Селиван!» Тук-тук в ответ.
На Маринину энергетику откликаются даже природные феномены.

***
Однажды мы с сыном гуляли в парке, делали мы это часто, хотя живём достаточно далеко. Идём по лесу, парк уже кончился, и видим мужчину на удивительном велосипеде: он крутил педали ногами, как и полагается, но ещё крутил и руками. Я спросила, что за машина такая, и мужчина сказал: «Гибрид двух велосипедов, хорошо тренирует и руки, и ноги».
Сказал и поехал, мы пошли следом, он скоро скрылся из глаз, а мы шли-шли, и вдруг увидели, что вокруг никого нет. Мы одни в лесу: где выход, где троллейбус, спросить не у кого.
Вечерело, я забоялась и спросила своего пятилетнего сына: «Что делать?» Он, подумав, сказал: «Давай послушаем лес, он подскажет». Замолчали, прислушались и услышали гудок паровоза, тогда в парке работала детская железная дорога. Мы пошли на этот звук, и через пятнадцать минут вышли к людям.
Я сказала Стасику, что сегодня он стал настоящим мужчиной. Я бы не догадалась обратиться к лесу.
С появлением в университете рок-клуба мы всегда ходили на концерты, он полюбил рок-н-ролл. Однажды в Челябинск приехала группа «Алиса» во главе с Константином Кинчевым. Концерт проходил в цирке, Кинчев появился откуда-то сверху, шёл неторопливо, в чёрном трико с длиннейшим красным шарфом. Концерт был замечательным, зал ревел. Я была самой взрослой из зрителей, а Стас самым юным, одиннадцати лет.
Через полгода мы поехали отдыхать в Москву. Афиши сообщали о концерте группы «Наутилус-Помпилиус», тогда ещё екатеринбургской.
Аншлаг у концертного зала «Россия», публика с одним вопросом:
– Нет лишнего билетика?
Билетов не было.
Стас чуть не плакал:
– Мама, ну придумай что-нибудь, ну пожалуйста.
У меня был большой опыт проходить в театр без билета, ещё с Черепановских времён, но сын моей смелостью не отличался.
Я сказала:
– Ты видишь, какие высокие мужчины идут с билетами, встань между ними и проскользни.
С четвёртой попытки номер удался.
Мы ждали его после концерта, он вышел, сияющий от восторга. Потом мы шли по вечерней Москве, он рассказывал о концерте, о Бутусове.
Я спросила:
– Ты счастлив, или чего-то не хватало?
И мальчик ответил:
– Тебя не хватало, так хотелось, чтобы ты тоже послушала этот замечательный концерт.
Французы говорят: «Любите своих детей, радуйте своих детей, балуйте своих детей, ибо вы не знаете, какая жизнь им предстоит».
Я приучила своего сына к путешествиям. Сначала Челябинская область, потом Москва, Петербург, Эстония Латвия.
Отдыхая в Петербурге однажды летом, мы решили на следующий день поехать в Царское Село. Утром я, проснувшись, почему-то стала думать о Норвегии: снега, белые ночи, Сольвейг.
Позавтракав, мы отправились в Царское Село. В электричке моё внимание привлекла интересная дама. Она была одета очень удобно для питерской природы. Тёмно-синий плащ (такие носили в конце пятидесятых годов, и назывались они «макинтош»), ему не был страшен никакой ливень, удобные матерчатые черные туфли. Замечательные вьющиеся волосы, седые и ухоженные.
Мы с сыном стали придумывать ей определение. Я сказала: «Герцогиня», сын – «Маргарет Тэтчер».
Как только мы вышли в Царском, дама подошла к нам и спросила с заметным иностранным акцентом, как проехать к Пушкинскому Лицею. Я сказала, что мы с сыном туда и направляемся и охотно составим компанию. Дама обрадовалась и спросила: «Вы местная?» Я сказала, что нет, но не успела сказать, что есть такой город Челябинск, как она опередила меня: «Я ещё в электрическом поезде поняла, что вы не местная, что вы норвежка».
Мистика. Ведь утром я думала именно о Норвегии.
Познакомились. Татьяна Романи. Русская, родилась и живёт в Буэнос-Айресе, у неё двое детей и двое внуков, Ваня и Саша. Её покойный отец завещал, чтоб после его смерти и кремации урну с его прахом Татьяна увезла в его родной Петербург, и развеяла прах на месте Пажеского корпуса, который он закончил в 1912 г.
Тогда же он уехал искать счастья в Аргентину, в 1917 г. в России произошла революция, и он никогда не вернулся.
Мы вместе посетили Лицей, потом Екатерининский дворец, потом расположились на траве трапезовать. Замечательно беседовали. Я рассказала ей, как в ранней юности, скорее, даже отрочестве несколько раз смотрела аргентинский фильм «Моя бедная, любимая мать», прониклась этой историей и очень полюбила песню «Марекъяре». И конечно, была, как и все, горячей поклонницей Лолиты Торрес, а слово Аргентина ассоциируется у меня с танго.
Татьяне хотелось как можно больше посмотреть и Петербург, и пригороды.
На следующий день мы поехали в Комарово, опять втроём: Татьяна, я и мой тринадцатилетний сын, для которого Комарово было связано с незатейливой песенкой:
На недельку до второго,
Я уеду в Комарово...
Приехали, отдохнули на берегу Финского залива и отправились на кладбище, поклониться Анне Ахматовой. Посидели на могиле, почитали стихи и решили прибрать, собрали листву и своими платками стали протирать крест. Мимо проходила пожилая женщина, поздоровалась и спросила: «Родственницы?» Я сказала: «Как хочется слукавить!» – «Слукавьте», – разрешила женщина. Мы с Таней в один голос: «Родственницы».
Мы провели вместе целую неделю, она горячо пригласила меня в гости, но в те годы это было непросто и очень дорого, как и сейчас. Мы долго переписывались и вспоминали наши прогулки по городу детства и юности её отца.

***
Люблю, когда людям хорошо.
Стою на конечной остановке троллейбуса, до которой меня довёз сосед на машине с дачи. В руках огромный букет, даже сноп осенних хризантем, их ещё называют «октябринки». Неподалёку очень скромная, даже бедная супружеская пара. Жена показывает на меня и даже подталкивает мужа. Я поняла, что ей понравились цветы, и она интересуется их названием. Муж долго сопротивлялся, но всё же подошёл.
– Скажите, пожалуйста, как называются эти прекрасные цветы?
– Октябринки. Хочешь, я подарю весь букет, вот поцелуй крепко-крепко ту женщину.
– Так это жена моя.
– Вот её и поцелуй, только по-настоящему, как на свадьбе.
Мужчина подошёл к жене, что-то ей сказал, она засмущалась.
– Скорей, – скомандовала я. – А то уеду.
Мужчина обнял женщину и стал целовать, я подошла, отодвинула его руку подобно шлагбауму и, вложив цветы, закрыла объятия.
Подошёл троллейбус, я села и слушала, как досужие тётки говорили: «Совсем с ума посходили». «Завидуете», – констатировала я.
Такой же была моя мама, любила людей, умела радоваться и радовать, шила, вязала, очень красиво вышивала гладью и болгарским крестом, ткала половики, участвовала в областной выставке народных умельцев.
С любовью разглядывала репродукции картин, которые я приносила из библиотеки, готовясь к сессии.
Недавно я шла в толпе людей, переходя улицу на зелёный свет. Люди отражались в зеркальной витрине, и среди них я увидела мою маму. Я, поражённая, поправила очки, то же сделала и мама; ничего не понимая, я поправила волосы, то же сделала и она. Вот тут я и поняла, что это не мама, это – я.
Как я стала похожа с возрастом на мою маму! Надеюсь, что ей не стыдно за меня, если её душа видит мою жизнь, поступки, друзей, если она видела мою персональную выставку художественной фотографии, которую я провела в университете и посвятила светлой памяти замечательной Галины Яковлевны Шишмаренковой – лучшего декана филологического факультета.


Ключ

Мне жалко людей, которые живут бессобытийной жизнью, а иногда я им завидую, спокойно, умиротворённо год за годом идет, как по рельсам, их жизнь.
В начале девяностых годов я влюбила в свой любимый город Тарту студентов Бавильского и Валеева. Зимой мы познакомились с местными студентами, а весной получили вызов на конференцию. Вызов был подписан студентом Кириллом Немировичем-Данченко (ни много, ни мало). О конференции я уже говорила, но сейчас хочу рассказать о рок-фестивале.
Мой товарищ и любимый поэт и певец Игорь Каюмов влюбил меня в это искусство. Билетов, разумеется, не было, собралась вся эстонская молодёжь. Я стала звать ребят, но они люди совестливые, сказали, что, уважая меня, не смогут пережить, как меня за шкирку выкинут на газон.
Я пошла одна.
Театр «Ванемуйне» был окружён экзотической публикой. Билеты проверял огромного роста «викинг». Я вежливо поздоровалась: «Тере», и показала ключ от квартиры, сказав, что мой сын ушёл на концерт, а ключ забыл, а мне в ночную смену на работу.
«Проходит-те», – сказал викинг.
Концерт был в трёх отделениях, был переаншлаг, и я, думая что «викинг» меня не запомнил, в перерыве побежала в общежитие, уговаривать Диму и Айвара пойти со мной. Отказались.
Я с ключом к «викингу»:
– Понимаете, моя дочь ушла на концерт, а ключ от квартиры забыла, а мне надо на работу, в ночную смену...
«Проходит-те», – сказал невозмутимо эстонец.
Так повторилось и после следующего перерыва.
Фестиваль произвёл потрясающее впечатление: инструменты, звук, вокал, пластика исполнителей. В конце выступал Тынис Мяяге, он тогда покидал Эстонию, уезжал в Швецию. Пел замечательно о родине, о любви, о жизни, сидевший рядом со мной студент тихонечко переводил текст.
Я испытала замечательное чувство сопричастности с молодёжной музыкой и пообещала себе никогда не терять этого ощущения.
Концерт закончился, в общежитии меня ждали мои ребята, и чтобы скрасить их грусть, я в буфете купила им бутылочку коктейля.
Зритель покидал театр довольный, нарядный, а «викинг» внимательно на всех смотрел, потом обратился ко мне:
– Мадам, завтра снова концерт, вы придёт-те?
Я машинально кивнула головой.
– Тогда возьмит-те другой ключ, этот мне вот так надоел.
Я хоть и растерялась, но быстро нашлась: «Это вам», – протянула ему бутылочку коктейля.
На следующий день мы улетали в Челябинск, и тут «ответка»: в аэропорту я не смогла найти свой паспорт, в самолёт без паспорта не пускают.
Я пошла в полицию аэропорта, там сидел другой «викинг», я объяснила, что были в Тарту на конференции филологического факультета. Он попросил показать вызов на конференцию, я показала. Он, увидев подпись Немировича-Данченко, поинтересовался, почему нет подписи Станиславского? Во эрудиция!
Разрешил идти на посадку.
В Челябинске паспорт нашёлся.

***
Шестнадцать лет назад ушла моя мама (не могу говорить «умерла»), ей было семьдесят шесть лет. Страдания её продолжались три недели. Она была религиозна, я пригласила в больницу знакомого священника, он исповедовал её, и на следующий день, в вербное воскресение, её не стало. Мы знали, что она уходит, похоронили с честью. Вскоре за меня стали беспокоиться, я стала патологически худеть. Днём университет, шум аудиторий, студенты, но ночью было так тоскливо, что она в земле, что мы больше не будем беседовать, вместе обедать, смеяться. Галина Яковлевна, наш декан (земля ей пухом), настояла на том, чтобы я посетила невропатолога. Он написал в карточке: «Тоска по умершей матери».
Никогда я не думала, что это не самое большое горе в моей жизни. Прошло три года, и я пришла в себя.
Моя сестра Надя тоже религиозна, её младший сын Илья ходил с ней в воскресную школу, читал «Детскую библию», знал языки, хорошо учился, не имел врагов, долгов, грехов.
Как-то раз мы поехали с ним к нам домой на частной машине. В дороге стали играть в географию. Я называла страну, а он, двенадцатилетний, – столицу. Я перечислила тридцать стран, и он назвал все столицы. Водитель довёз нас до подъезда и денег не взял, сказал, что получил огромный заряд положительных эмоций и теперь знает, чем занять своего сына.
За месяц до получения паспорта (мы к этому все готовились) он пошёл к родственнице отнести лекарство, и среди бела дня был убит.
Никто не найден, никто не наказан.
Его хоронила вся школа, все плакали.
Я засомневалась в существовании Всевышнего. Никогда не смирюсь с произошедшим. Он похоронен рядом с моей мамой, своей любимой бабушкой.
А как мы весело жили! Я всегда придумывала что-нибудь, чтобы заинтересовать детей, моего сына и двух племянников. Однажды летом мы отдыхали на озере, в маленькой дачке. Утром уходили на песчаный берег и резвились до обеда. Однажды Илья не захотел идти на пляж. Уговаривали-уговаривали, но тщетно.
Тогда я ему говорю: «Ты что, не хочешь покататься на вертолёте? Я договорилась со знакомым вертолётчиком Федей, он прилетит и покатает нас». Мальчик быстро собрался, и мы пошли на берег. И надо же было такому случиться, что над озером появился вертолёт, покружил над пляжем и улетел. Илья, ему было пять лет, бежал по берегу и кричал: «Дядя Федя, остановись, я больше не буду опаздывать!»
А вечерами мы ходили в походы. Вдоль трассы два километра, один день в Челябинск, второй в Екатеринбург, проезжающие машины сигналили нам и махали руками, приветствуя, мы им тоже.
Былое было ли когда...

***
Майя Плисецкая в телевизионном интервью однажды сказала: «Жить надо, хотя бы потому, чтобы испытать любовь и насладиться искусством».
Про любовь я умалчиваю, а искусство – это непреходящее, это вечное, это смысл существования. Во всяком случае, для меня. Сколько раз оно выводило меня из греха уныния, из однообразия буден, смиряло с несовершенством окружающей жизни!
Мне везло на интересных и приличных людей, а сколькими возможностями я ещё не воспользовалась из-за ложной скромности, занятости! Люблю людей умных, содержательных, добрых. Когда такой человек не любит бездарность, он об этом не говорит возмущённым тоном, но по иронической улыбке понятно, что лучше сменить тему.
К таким людям отношу пианиста Николая Петрова, режиссёров Юрия Грымова, Тодоровских, А. Адабашьяна, Елену Камбурову, артиста А. Баширова, М. Козакова, М. Бента, В. Качалова, К. Фокина, Г. Трифонову, Г. Малоушкину, И. Дыховичного, А. Максимова...
Недавно побывала на зональном выставкоме. Когда готовится большая выставка, проходит отбор. Выставка будет в Челябинске нынешней осенью. Отбор проводило местное отделение Союза художников. Смотрели в Выставочном зале. Это очень осложнило положение художников, которые не в силах привезти свои произведения в зал самостоятельно. Обычно выставком всегда ездил по мастерским, отбирая работы даже на областные выставки. Всё было так обыденно и скучно. Отборщики одеты были так жалко, пыльно и бедно, что я снова вспомнила пастель Леонида Пастернака «Заседание художественного совета Училища живописи, ваяния и зодчества». Какие люди, какие лица: К. Коровин, В. Серов, Н. Рерих. Это даже не лица, а лики.
Ну где же эта порода художественных людей, куда разметало их время и безвкусие, бытовая бездарность? Тут же вспоминаю, т. е. никогда не забываю портрет художника И. Билибина работы Б. Кустодиева, уже не говорю об автопортретах Дюрера. Наши вершители художественных судеб их не видели, что ли? Почему же они так жалки и пыльны? А сколько апломба, спеси, чванства!
Когда Борис Васильевич Павловский принимал или отвергал работу, он непременно давал ей оценку, здесь же просто подняли или не подняли руку – и проехали.
Я не злюсь, я уже давно не злюсь, я просто грущу о несовершенстве бытия. Ведь если ты художник, так ты должен и выглядеть, как художник.
И все-таки искусство – самое прекрасное, что есть в жизни.
Однажды в Москве после открытия Всесоюзной выставки акварели меня пригласили два заслуженных художника, П. Малоян и В. Губарев, пойти в Музей изобразительных искусств им. А. Пушкина. Пошли. Тогда только открылся зал античных подлинников, я подходила к скульптурам и, зная музейное правило «руками не трогать», впервые нарушила его. Я прикасалась ладонями к лицам, и в меня входила такая сила и красота, что хотелось нести её по жизни, не уставая.
Работая в университете, я в течение двадцати лет проводила каникулы в Эстонии, Ленинграде и Москве. Программа не менялась: художественные, литературные музеи, пригороды, театры, а студенты всегда были другие.
Как-то в музее А. Ахматовой в Фонтанном Доме мы услыхали, что умер Иосиф Бродский, и уже через день была открыта выставка его памяти.
Вот это творчество художественных людей.
Или в музее Тартуского университета моя эстонская подруга, сотрудница этого музея Ану Лапсану, показала нам выставку, но когда мы вошли в небольшой зал, там было темно. Ану попросила немного подождать и включила свет, но что это было! В углу зала была большая ветка, а вместо листьев были маленькие лампочки. Как же «заиграли» изделия из янтаря! Мы не могли двинуться с места, так это было тепло и красиво. Вот это экспозиция, показ, не хотелось уходить.
Там же, в Тартуском университете, в кафе, где студенты ежедневно пьют кофе и общаются, столы поверх скатертей покрыты стеклом, а под стеклом постоянно проводятся выставки работ студентов, преподавателей, сотрудников. Попил кофе, побеседовал с интересным человеком, посмотрел выставку. Интеллектуальная гимнастика.
Может быть, поэтому так грустно видеть челябинского зрителя только на открытии выставок, а потом целый месяц – пустота. Не верите – проверьте.
Но не надо о грустном, как говорит мой друг Игорь Каюмов – поэт и музыкант.

О весёлом


Была у меня подруга Галя Седелева. Училась она в ГИТИСе, сейчас РАТИ Государственный институт театрального искусства. Жила она в общежитии на Трифоновской. Мне она говорила:
– Приезжай в Москву, остановишься у меня.
Внешне мы были очень похожи, и строгая вахтерша не придиралась. Я ходила на лекции вместе с Галей, вечерами в театры.
Однажды для студентов ГИТИСА устроили показ фильма молодого режиссёра Г. Панфилова, с молодой актрисой И. Чуриковой, «В огне брода нет».
Это было в кинозале МГУ. Зал небольшой. Все свои. Как только погас свет, мужской голос громко крикнул:
– Нина!
Я подумала: кого могут позвать по имени на закрытом просмотре, ну, разумеется, меня, и радостно ответила:
«Чё?» – это по-уральски.
Сидящие рядом приятельницы засмеялись моей находчивости. Каково же было удивление всех наших, когда после сеанса ко мне подошёл красивый юноша и сказал:
– Привет, узнала?
Как же мне было не узнать Володю Артёмова – математика, который учился в университете в одно время со мной. Познакомила с Галей, он предложил встретиться на следующий день и где-нибудь посидеть, вспомнить родной Челябинск.
Встретились на другой день, как и полагается, у памятника Пушкину. Володька был элегантен, как английский лорд, и сказал:
– Проводите меня, по дороге и поговорим.
– И куда же тебя проводить, дружище? – сказали мы, озадаченные.
– Я иду в Большой театр на «Жизель».
– Я с тобой.
– Как? Ведь ты так одета.
Одета я была очень модно, белые брюки и синий пиджак.
– Ну это же «моряк с печки бряк».
– Не волнуйся, Вовочка, в театре я к тебе не приближусь.
В Большой театр билетов не было никогда, но меня это не заботило. У меня и у Гали был уже большой опыт прорываться, ведь не в винный же магазин. Галя задала умный вопрос билетёрше, а я проскользнула.
Где сесть? Я нашла подходящую ложу и вошла. Элегантные господа, сидевшие там, переглянулись, я поклонилась им и подарила извиняющуюся улыбку, они, посовещавшись, предложили мне свободное место и получили снова поклон и улыбку. Тогда они, снова посовещавшись, протянули мне та-а-кую коробку конфет, которую я видела впервые. Я скромно угостилась, а они объяснили, что коробку они мне дарят.
Что же это такое, волжба какая-то. А ларчик просто открывался. Это были чехи, с которыми у нас были сложные отношения, а тут вдруг поклоны, улыбки.
Володька же смотрел на меня из своей ложи и не понимал: без билета сидит в иностранной ложе, конфетами лакомится. Все это он потом мне высказал, я не обиделась, а за «Жизель» поблагодарила, конфету дала.
Мне всегда смешно, когда люди умничают, стараются произвести впечатление могучего интеллекта. Зачем производить впечатление, лучше быть просто умным, и всё.
Моя московская подруга Нина Иванова – первая жена поэта-пародиста Александра Иванова (земля ему пухом), всегда ждёт моего приезда и заготавливает контрамарки на разные концерты. Расскажу об одном из них.
Это было в Доме работников искусств. Юбилей Владимира Вахрамова – редактора Центрального телевидения. Его приветствовали артисты, совсем мне не знакомые. Например, трио мужское «Хорус» – то бишь хорошие русские, народная певица Светлана Дятел, женский квартет «Бабье лето» и многие другие.
Почему же я их никогда не видела и не слышала? После концерта пообщались. Объяснение было простое: все они работают за рубежом, там же записывают альбомы. А на нашу эстраду их просто не пускают.
Конкуренция, видно, не только у нашего брата художника.

***

Всю свою жизнь пытаюсь выработать у себя чувство созерцания, может быть, страстного, сочувственного созерцания. Я же всегда вмешиваюсь в ситуацию, советую, помогаю, жалею. Благодарности не жду и никогда не получаю. Мне чужда сентенция «пусть сами разбираются». Я хочу быть просто созерцателем, но никак не получается.
В семнадцать лет я впервые перешагнула порог нашей картинной галереи. В аванзале меня поразила картина А. Дейнеки «Женское собрание». Незадолго до этого А. Дейнека расписывал плафон нашего строящегося театра оперы и балета.
Он посетил картинную галерею, увидел свою работу и был очень доволен. Вскоре её убрали из экспозиции, и больше я никогда её не видела. Уже много-много лет картинная галерея просит у города новое помещение, современное, большое. Об этом говорят на всех уровнях, но воз и ныне там. Меня же не устраивает то, что и существующее помещение не используется как следует. Ведь там, где когда-то находился Дейнека, – пустое место. Мало того, что в музее шесть полноценных залов и замечательная лестница, на которой уместится не менее двадцати картин, так это помещение не используется.
Постоянно проводятся выставки произведений челябинских художников, хотя у Союза Художников есть хороший Выставочный зал, проводят другие выставки, а своя коллекция десятилетиями находится в запасниках. Нынешним летом часть картин была экспонирована в Третьяковской галерее в Москве. Выставка произвела хорошее впечатление, вернулась в Челябинск и заняла все залы, кроме аванзала и лестницы, на которой пылятся два морально устаревших гобелена местных художников.
И снова я сержусь: на стене, где могут расположиться десять-двенадцать картин, висят четыре. Плакать хочется. Говорю, меня не слышат. Наживаю врагов, недоброжелателей. Со мной согласны искусствоведы, но не сотрудники галереи, от которых это зависит.
Недавно старейшая сотрудница галереи, выступая со слезами в голосе, говорила, как сильно недодал город зрителю, который не может увидеть замечательные картины, иконы, фарфор. Она знает моё мнение: раз нет нового помещения, так используйте полноценно то, что есть.
У галереи два здания – основное и Музей народных промыслов. Народные промыслы Южного Урала – это Каслинское и Кусинское литьё и Златоустовская гравюра на стали. Всё это экспонируется на подиумах и в витринах, а стены-то вполне пригодны к экспонированию живописи. Пожалуйста, твори, выдумывай, пробуй. Но нет, просят, ждут и сидят, а годы идут-идут.
А я рву своё сердце. Работая в университете, я постоянно водила в галерею студентов-филологов и математиков, но что мы видели – два зала на первом этаже классического русского искусства. Второй этаж всегда занят выставками приезжими, пришлыми.

***
Я родилась 31 декабря, через два часа наступил Новый год. Акушерка Мария Васильевна принесла маме маленький свёрточек, это была я.
– Вот тебе, Лиданька, подарок к Новому году, – и включила радио, чёрную тарелку, висевшую на стене. Прозвучал голос Левитана:
– Сейчас вы услышите первое исполнение гимна Советского Союза.
И полилась песнь: «Союз нерушимый республик свободных...»
Мария Васильевна сказала маме, что это в честь меня, маленькой девочки.
Я долго в это верила.

***

В пятнадцать лет меня выгнали из школы. Плохие люди говорили: «За аморалку», а что такое «аморалка», не рассказали.
В августе мы, как обычно, отдыхали в пионерском лагере. Главным событием всегда было воскресенье, которое называлось «родительский день», приезжали родители и уходили с детьми в лес, на озеро.
К пяти пионерам родители не приехали, в том числе и ко мне. Мы, три девочки и два мальчика, пошли на озеро, потом раздобыли лодку и поплыли на остров. До острова мы не доплыли, увидели встречную лодку, в которой сидел наш физрук по фамилии Низкодухов (говорящая фамилия!) с дамой.
– Гуляете?
– Гуляем.
– Ну, гуляйте-гуляйте.
Физрук погрёб дальше, а мы, испугавшись, развернулись и поспешили на берег. Но он успел раньше и такого страху навёл на воспитательницу, дочь которой, Наташа, была с нами, что она потеряла сознание.
Когда мы вернулись, весь лагерь стоял вверх ногами. Как всегда, зачинщиком объявили меня. Сообщили в школу, и по возвращении меня пригласила директор школы.
Она не стала вдаваться в подробности моего безобразного поведения, сказала, что по району я принадлежу к другой школе, дала бумагу и сказала, как писать заявление: «Прошу выдать мне мои документы, для перехода в другую школу, согласно адреса».
– Я не хочу в другую школу.
– Здесь ты учиться не будешь.
Я написала заявление, получила документы и пошла в школу, к которой я принадлежала по адресу. Директор той школы категорически отказался принять мои документы, и я почувствовала, что он убивает меня.
Вежливо попрощавшись, я пошла совершать суицид.
Как это делается, я знала, «Анну Каренину» прочитала в шесть лет.
Я – холерик, и хочу всё сразу, но тут решила поразмыслить. Пошла пешком подальше от дома и очутилась в другом районе, там сейчас стоит «Танк».
Я села на скамейку и стала думать, кого как накажут за мою смерть.




В судьбу я не верю, но кто-то вёл меня, в отличие от Анны Аркадьевны я пошла не на вокзал, а совсем в другую сторону и увидела на здании кинотеатра «Кировец» вывеску «Школа рабочей молодёжи».
Робко вошла.
Приёмная комиссия состояла из одной красивой пожилой женщины.
– Здравствуйте, меня зовут Нина, мне пятнадцать лет, и у меня даже паспорта нет, как только получу, устроюсь на работу.
– Давай свои документы, девочка.
Не веря своему спасению, я отдала документы и тихонечко вышла из своей новой школы.
Вернувшись домой, я увидела внезапно постаревшее лицо моей мамы и успокоила её, сказав, что начинаю новую жизнь, и она должна быть спокойна, а «они» ещё вспомнят меня.
Первого сентября я пришла в новую школу на час раньше. Душа болела: «Где я, как там без меня мои подружки?»
В классе никого не было, только со стены на меня ласково смотрел портрет Никиты Сергеевича Хрущёва.
Вдруг дверь с треском распахнулась, и в класс ворвался Славка Коломиец – мой ровесник, одет был бедно, но брюки заужены, как у стиляг.
– Ты тоже хрущевочка?
– А что это?
– Ты разве не знаешь, – он кивнул на портрет Хрущёва. – Он же приказал в институт принимать только тех, у кого есть рабочий стаж, а в вечерней хорошо: и стаж, и учеба.
Гора свалилась с моих плеч.
Господи, счастье-то какое, никому не надо объяснять про лодку, про физрука. Я просто «хрущёвочка».
Какой замечательный класс у нас был. Мы подружились: Славка, Саша Буковский и Володя Лысов. Саша и Володя окончили школу с золотыми медалями и уехали в Ленинград.
Володька (земля ему пухом) стал писателем, Буковский – лучший гид в Пушкинских Горах, то бишь в селе Михайловском. Дружил с Довлатовым, тот написал о нём очень интересно. Славка стал врачом и тоже уехал в Ленинград. Мы встречались каждую зиму, вспоминали: «Где наша первая встреча...»
Да, совсем забыла, я-то стала искусствоведом. Не посрамила маму и вечернюю школу, которая спасла меня от аннокаренинства.
А моя первая школа меня тоже не забыла, и меня всегда приглашают на юбилейные встречи. Я произношу тост за школу, которую я любила больше, чем она меня.
Я всё простила, но не забыла. Я и сейчас помню, как я тогда плакала у «Танка», как мне не хотелось умирать.

И я не умерла.

***

Чем обделил меня Cоздатель (хвала ему), так это чувством одиночества.
Скучать я не люблю и не умею. Наедине с собой мне хорошо. Свободно дышится, думается, вспоминается, поется, читается.
Однажды погожим августовским днем на даче я одна, отдыхая-работая-загорая, отправилась воспоминаниями в пионерлагерное отрочество.
К поездке в лагерь все тщательно готовились, мамы шили нам новые белые кофточки из ситца и черные сатиновые юбочки, называлось это «пионерская форма».
Как интересно и весело проводили мы там свои каникулы, сколько новых песен, стихов, друзей узнавали.
Все ждали, когда будет военная игра, позже она стала называться «Зарница».
Все пионеры были поделены на «синих», которые должны были спрятать красное знамя, не снимая с древка, и «зеленых», которые должны были это знамя найти. На руке у каждого была соответствующая тонкая повязка.
После этого все выстраивались на огромной поляне «стенка на стенку» и по звуку пионерского горна бросались срывать повязки с «неприятелей», если сорвали, значит – убит. Ко мне подбежал высокий и сильный мальчишка и в один миг «убил» меня. Самую первую, другие девочки мужественно сопротивлялись, но «синие» победили.
Помню чувство горечи и обиды, как оказывается все быстро, р-раз и ты убит.

Феерическим событием был поход в Ильменский заповедник.
Было нам по 13 лет. До города Миасса мы ехали на электричке, а затем пешком с рюкзаками до озера Ильмень. Кругом горы в хвойных лесах, изредка в темной зелени встречалась светлым пятнышком одна или несколько берез.
Инна Коган – умная и красивая девочка – придумывала грустные истории про то, что нежной березке, наверное, одиноко среди высоких и сильных елей.
C Инной мы ходили вместе в детский сад, она – кудрявая, хорошенькая, но перед обедом всегда плакала, потому что ей приходилось пить порошки. Я новенькая, стриженная наголо, многого не понимала в новой городской жизни.
Когда немного освоилась, спросила у Инны, зачем ее заставляют пить порошки. Она ответила, что у нее плохой аппетит, она не хочет кушать. Я сказала,
чтобы она не пила порошки, а ее порцию буду съедать я. Тем более что все было так вкусно. Манную кашу с маслом я вообще видела впервые.
Договорились, подружились.
Потом на мой вопрос, почему воспитательница часто и строго говорит: «Не ешь сало», никто ведь не ест сало, Инна сказала, что это фамилия у шалуна Вовки.
Ну, дела.
(Инна давно живет в другом государстве, надеюсь, ей там не одиноко).
В походе мне и Люсе Макаровой поручили ломать макароны для ужина. Макароны в те годы были длинные с дырочкой внутри. Мы наломали два ведра и расположившись под кустом бузины, стали мечтать, чтобы вместо цветов над нами висели шоколадки, ели цветки, веря, что когда-нибудь так и будет.
Вскоре пионеры заметили, что нас нет, позвали воспитательницу Александру Васильевну Клепикову (любимую учительницу литературы). Она строго спросила, почему мы не заготавливаем хворост. Люся была спортсменка, она встала в полный рост и раз двадцать очень выразительно повторила:
– Мы макароны ломали, мы же макароны ломали…
Кончилось все веселым смехом.
Ужин, приготовленный на костре, чай с дикой смородиной и уже затем песни. Не было транзисторов и магнитофонов, только живые юные голоса:

Эх, подружка, моя большая кружка,
Полулитровая моя.

Настанет день, и мы расстанемся с тобою,
Я из похода принесу тебя домой,
И будешь ты напоминать мне непрестанно
Чаек с дымочком на привале в час ночной.

Эх, подружка, моя большая кружка,
Полулитровая моя.

На следующий вечер, уставшие и счастливые, мы возвращались в лагерь электричкой. Снова пели и казались себе совсем взрослыми путешественниками.
Вот ту песню, которую мы пели в дороге, я мурлыкала на даче в тот ласковый, летний день.
 
…В платье подвенечном ты на пирс придешь,
С берега крутого мне махнешь рукою,
Я пойму что любишь, я пойму что ждешь.
И припев:
Неспокойно наше Баренцево море,
Но зато спокойно сердце моряка.
 
Вдруг гром средь ясного неба, сообщение:
«В Баренцевом море наша субмарина “Курск”» …
Погибли все. Их было 118.
 
Вспомнился Сережа, про которого рассказывала школьная подруга Галя Романова. Он служил на подводной лодке, случилась авария, и все, как полагается, надели белые одежды, ожидая гибели.
Их спасли.
На берег они вышли седыми.

Гарик Сукачев написал песню «Курск», я ее постоянно слушаю и уверена, что если бы он написал только ее, то запомнился бы как талантливый поэт и гражданин.

Но внезапно беда и спасения нет,
Страшный взрыв, тьма заклинила люки.
Лишь отчаянно бьется девятый отсек,
Издавая прощальные звуки.

Не спастись нам, ребята, больше воздуха нет,
Нас раздавит сейчас перегрузка.
Так услышьте, кто может, последний привет
От матросов погибшего «Курска»…

Передайте же, волны, родной стороне
И морскому Андреевскому флагу,
Что погибли мы здесь на безжалостном дне,
Но мы помнили нашу присягу.

Передайте любимым, родным и друзьям,
Что мы отдали все наши силы,
И теперь наша лодка останется нам
Обелиском и братской могилой.

Черные ленты, а на них якоря,
Любят матросы, знают моря,
Где-то за бортом в дымке морской,
За горизонтом дом наш родной.


Белые туфельки


Мама работала шофером и пользовалась малейшей возможностью брать нас с Надей с собой в поездки.
Летом она возила продукты для детского сада, отдыхавшего в деревне Худяково. Мы с Надей располагались в кабине рядом с мамой и были совершенно счастливы. Мама и Надя очень красиво пели «На позиции девушка провожала бойца…», «Выходила на берег Катюша», «Эх дороги, пыль да туман…».
Вокруг простирались поля, казавшиеся нам бескрайними.
Мама остановила машину, вышла и сорвала большую охапку дикого горошка с синими цветочками. Поехали дальше, они продолжали петь, а я плела веночки. Мы надели их на головы и стали вполне красавицами.

Ехали, пели, смеялись.
Появился населенный пункт с грозным названием «Подземгаз», мама предложила остановиться и зайти в магазин.
Вошли.
И я увидела белые туфельки.
Сердце замерло от такой красоты. Мне разрешили их померить, они были ровно по размеру. Я попросила маму купить их, ничего подобного я никогда не носила, мама долго раздумывала, я продолжала уговаривать, обещая беречь их – и, когда ноги подрастут, туфельки будет носить Надя.
Мама купила мне эту обнову, мы сели в машину и продолжили путь, я достала туфельки из коробки, гладила их ладонями, прижимала к лицу (недавно в фильме Валерия Тодоровского «Стиляги» я увидела подобную сцену, где мальчишка по кличке «Дрын», счастливо улыбаясь, прижимает к лицу подаренные туфли).
Мы поехали дальше, но никто не пел, мама была задумчива.
Я спросила:
– Почему ты грустишь, мама?
– Я не уверена, что нам теперь хватит денег до зарплаты.
На обратном пути я не вынесла ее молчания и, когда мы подъехали к «Подземгазу», попросила остановить машину.
– Зачем? – спросила мама.
– Мама, верни туфельки в магазин, они слишком дорогие и вообще у меня тапочки есть.
Мама заплакала, за ней сестренка и, конечно, я. Потом она крепко обняла нас и сказала, чтоб я носила их на здоровье и что самое дорогое, что у нее есть в жизни, – это мы, ее дочери.
Это стало мне уроком на всю жизнь. Я больше никогда не попросила у мамы ни денег, ни обнов.
Когда у меня был юбилей, мама спросила, что мне подарить.
Я сказала, что мне ничего не надо, только бы она была здорова. Мама настаивала, и я сказала, что дороже и желаннее подарка, чем белые туфельки, у меня никогда ничего не было.
– Помнишь?
– Все помню, дорогая моя.


Простуда


Когда я училась в школе, я часто опаздывала на занятия.
Мы очень далеко жили. Особенно меня задерживало большое картофельное поле: зимой дули ветры, летом отвлекали цветы и бабочки.
Главным и ожидаемым праздником для меня было 1 марта. Весна.
Наконец-то я сниму неповоротливое зимнее пальто и надену демисезонное, которое мне очень шло, я не казалась себе толстой.
Наконец наступило 1 марта.
Я училась во вторую смену. Мама на работе, я надела любимое пальто и пошла в школу. Возвращалась затемно, и такой снежный вихрь поднялся на картофельном поле, что закружил-завертел меня.
Я уже не верила, что доберусь до дома. Не помню, как я дошла.
Моя кузина Нина жила с нами, работала и училась в техникуме. Мама взяла ее к нам, потому что в деревне, где жили ее родители, была большая бедность и еще трое детей.
Нина ахнула, увидев входящий зареванный сугроб, быстро раздела меня, уложила в постель, смерив температуру и ничего не сказав, встряхнула термометр.
И тут пришла мама.
Днем она приезжала пообедать и видела, что зимнее пальто дома. Она все поняла. Ей не понадобился термометр, чтобы определить мою температуру. Дальше началось совершенно не типичное для нее действие.
Мама взяла полотенце и стала хлестать меня, моя младшая сестра и кузина не понимали, что происходит. Ничего подобного в нашем доме никогда не случалось. Наконец Нина ухватила полотенце, умоляя маму успокоиться, напоила ее валерьянкой.
Я горько плакала. Мне было жалко маму.
Потом она стала лечить меня. Ночью у меня начался бред. На меня налетала большая черная птица, мама сидела рядом, гладила, целовала меня, просила прощения и плакала, плакала.
Это тоже стало уроком на всю жизнь.
Мама ушла (не могу говорить умерла) через тридцать пять лет, я больше никогда не болела.
Никогда.
В больнице лежала один раз, когда родила своего единственного сына Станислава.

***
Свою трудовую деятельность я начала в шестнадцать лет. С подругой Раей Ротмистровской мы устроились на машиносчетную станцию Челябинского тракторного завода. Зарплата была 31 рубль.
Научили нас считать зарплату рабочим завода на счетной машинке «Мерседес». Нас окружали взрослые женщины и совсем старые, так нам казалось, хотя самой старшей было 32 года.
Они работали давно и делали свое дело автоматически с завидной быстротой, при этом разговаривали на бытовые темы, решали семейные, иногда интимные вопросы, нимало не заботясь о том, что некоторые вещи нам знать было рановато.
Когда, набрав скорость, я стала выполнять план, то принесла из дома том А. Пушкина и ежедневно заучивала наизусть одно стихотворение.
Мне это помогало уходить в прекрасное далеко.
На работу мы с Раей ехали на двух трамваях, в такой давке, что сельди в бочке отдыхают, потом пешком по заводу тридцать минут. После работы снова два трамвая, ужин и снова на трамвае в вечернюю школу.
Занятия закачивались в половине двенадцатого ночи, мы ехали на трамвае по домам и падали как убитые спать.
Утром, ровно в шесть, звонил будильник и трудовые будни начинались.
Так прошло два года. Как я это вынесла – не пойму и сейчас.
Однажды в свободный от школы день в коридоре нашей коммунальной квартиры я потеряла сознание, просто уткнулась лбом в стену. Сосед Толик, трехлетний мальчик, увидев это, вбежал в нашу комнату и крикнул моей маме:
– Тетя Лида, прячь меня, Нина галит.
Он решил, что я играю с ним в прятки. Хорошо, что мама была дома.
Врач:
– Сильное переутомление.


В студенческие годы я тоже училась и работала. Работа, следом публичная библиотека, потом с веселой студенческой компанией шли пешком до «Танка», распевая песни о печальной судьбе Ваньки Морозова, благородном Леньке Королеве, Комсомольской богине, Смоленской дороге, Бродягах и пропойцах за столом семи морей.
Читальный зал работал до 21.40. если шел хороший фильм, все устремлялись в кинотеатр им. А. Пушкина.
Ничто интересное не проходило мимо, будь то Феллини «Ночи Кабирии», Бергман «Земляничная поляна», Анджей Вайда «Пепел и алмаз», «Все на продажу», Висконти «Рокко и его братья», Антониони «Затмение».
Многие фильмы смотрели по несколько раз.
Все это жарко обсуждалось, спорилось, доказывалось. Зарождался интеллект или просто эрудиция.
В Челябинске центром литературно-художественной жизни был Политехнический институт (ныне ЮУрГУ), там проходили литературные концерты, приезжали столичные артисты; особенно мне нравились Вячеслав Сомов, Лилит Гарагаш, Олег Милявский и, конечно, спектакли студенческого театра « Манекен», которые мы смотрели столько раз, сколько его играли.
Особенно запомнился спектакль «Предъявите ваши сердца», с которым студенты ездили в Польшу на фестиваль студенческих театров и заняли первое место.
Володя Рынза, студент из нашей компании, играл в этом театре, мы этим очень гордились.
Художественным руководителем был Анатолий Морозов, его брат Борис играл в спектаклях.
Сейчас он главный режиссер Московского Театра Российской Армии.
Там я впервые увидела замечательную Елену Камбурову и навсегда полюбила ее прекрасное искусство, голос, пластику, темперамент.

***
Когда я впервые поехала в Москву, мне совсем негде было остановиться.
Написала письмо на кафедру истории искусств МГУ (черт нам не брат) с просьбой об общежитии.
Не дождавшись ответа, поехала.
В МГУ меня встретили очень дружелюбно, и через час я уже «жила» на Ленинских горах в высотном здании, которое до этого видела только в киножурналах.
Там было все, общежитие, учебные корпуса, кафе, столовая, парикмахерская, магазин. Студенты были со всего мира. Белые, черные, цветные.
Все были улыбчивы и доброжелательны.
Со своими двумя соседками я подружилась.
Одна из них – уже дипломница – принесла два билета в кафе на вечер, посвященный юбилею Победы. Главным гостем этого вечера был писатель Сергей Смирнов, автор «Брестской крепости», он интересно рассказывал о работе над фильмом по своей книге.
За столом нас было четверо: мы с Галей и два студента-астрофизика – узбек Джохан и русский Саша. Стали знакомиться; когда я сказала, что учусь в Свердловске, Саша сказал, что мы соседи, он из Челябинска.
Весело провели вечер, долго переписывались.
Еще дома Клава Дьякова-театровед составила мне список театров, где я должна непременно побывать. Я предъявила этот список старичку, который продавал театральные билеты, он постарался его выполнить.
Но первый театр, куда я отправилась, была «Таганка», билетов там не было никогда. Клава меня предупредила, чтоб я встала к окошку администратора и не уходила, пока не выпрошу входной.
Я встала в очередь и наблюдала за окружающими, мне все нравилось, столичный облик присутствующих, разговоры о премьерах, вернисажах.
К кассе подошла очень красивая молодая дама, одета она была с необыкновенным изяществом в светло-зеленой гамме.
Показав кассиру удостоверение, сказала:
– Шепитько.
Ей протянули два билета.
– Два, но мне нужен только один.
Все бросились к вожделенному билету, последней была я. Думаю, вид у меня был такой жалостный, что знаменитая Лариса сказала:
– Вот вы, с серыми глазами, возьмите билет.
Под завистливые взгляды я прошла в театр смотреть «Антимиры» А. Вознесенского, любимого моего поэта в то время.
Спектакль произвел грандиозное впечатление, все стихи я знала наизусть, полюбила Вознесенского еще с «Треугольной груши», но здесь такие артисты – молодые, красивые, пластичные. В. Смехов, Б. Хмельницкий, Л. Филатов, А. Демидова, но аплодисменты доставались незнакомому мне актеру, который темпераментно пел:

Сидишь беременная, бледная,
Как ты переменилась бедная,
Сидишь, одергиваешь платьице,
И плачется тебе и плачется.

За что нас бабы только балуют
И губы, падая, дают…

Фамилия артиста «Высоцкий» мне тоже ничего не говорила.

Этот спектакль я видела в разные годы еще три раза, вот тогда энергетика и эстетика этого артиста открылись мне навсегда.
Сейчас завидую себе, что видела Высоцкого в «Пугачеве».
К сожалению, кино не дает такого полного представления об этом артисте как театр, а я ведь «Гамлета» не видела.

***

Однажды мы с Галей возвращались с поэтического вечера, где слушали стихи латиноамериканских поэтов. Настроение было самое возвышенное, мы были такие юные. Решили продлить удовольствие, выйти на Ленинских Горах и пройти пешком, там, где дали аннибалову клятву Герцен и Огарев.
Была ранняя весна. Поздний, темный вечер. Кругом никого. Идем счастливые, читаем только что услышанные стихи:

Однажды в сумерки
Мне горько рот свела соль одиночества,
Я шел без друга, без цветка, без песни
И без полоски моря за спиной,
И карусельная лошадка,
Видя, что я так одинок, ушла со мной.
И в сердце у меня доныне,
В ритм этой песенки совсем несладкой,
Кружится карусельная лошадка.
Она раскрашена, а сердце
Из древесины крепче, чем брусчатка.

И в эту поэтическую минуту к нам подошли трое пьяных и, ни слова не говоря, сняли с меня часы. Часы были старые, но не мои, их одолжил мне муж моей подруги, сказав, что заводить их надо три раза в сутки. Подруга добавила, что в случае утери я должна буду купить новые. Я бы купила новые себе, если бы располагала средствами, но все свои немногие деньги я потратила на поездку.
Мы с Галей продолжили путь, воришки за нами поодаль. Смелая Галя вернулась к ним и так доходчиво объяснила нашу студенческую бедность, что они вернули часы.
Когда мы достигли желанного крыльца высотного здания МГУ и Галя взялась за ручку огромной двери, я сказала:
– Галка, они оскорбили мое достоинство, я должна отомстить.
– Мсти, только быстро.
Ленинские Горы огласились моим звонким криком:
– Воры, бандиты! Я убью вас завтра!
Они бросились к нам, Галя дернула ручку двери, она была заперта. Вторая дверь – та же история и только пятая дверь, когда парни были на расстоянии вытянутой руки, впустила нас в храм науки и свободы.
В театры я продолжала ходить ежевечерне, но по пути Герцена и Огарева – никогда.

Вернувшись в Челябинск, я вернула часы владельцу и дала себе слово никогда не одалживать никаких вещей.
Слово держу доныне.


***

Марина Цветаева

В 1978 г. в Челябинске впервые вышла книжка Марины Цветаевой «Мой Пушкин», я, воспользовавшись своими связями, купила двадцать экземпляров.
Вскоре была командировка в Москву. Я взяла с собой книги.
В комфортабельном самолете за моей спиной вдруг замяукала кошка, сначала тихонько, потом все громче и тревожней. Я встала с кресла и начала ее искать. Мяуканье прекратилось, но стоило мне сесть, все начиналось с прежней страстью. Я оглядывалась, нервничала, мне жалко было бедное животное.
Наконец, мой молодой сосед, пожалев меня, сказал, что за моей спиной сидит мужчина и, закрываясь газетой, пугает меня.
Я обернулась, возмущенно убрала газету и… увидела ангельски улыбающееся лицо моего любимого Олега Даля.
Немая сцена…
Я всегда восхищалась игрой этого артиста, особенно в спектакле «Вкус черешни» в «Современнике», где он играл с Еленой Козельковой. Там он замечательно пел:

Гаснут, гаснут костры,
Спит картошка в золе,
Будет долгая ночь
На холодной земле…

Я подарила ему «Моего Пушкина», он расчувствовался и сказал, что умеет еще кукарекать и обязательно это сделает, если я презентую такую же книгу его другу Жоре. Я, естественно, согласилась.
Олег стал кукарекать, я умирала от смеха.

Потом пришел его друг, и я полезла в сумку за записной книжкой, чтоб взять автограф для моего пятилетнего сына. Это был его любимый «Трус» – замечательный Георгий Вицин. Ему очень понравился мой подарок, автограф его был не просто роспись, а автопортрет, который он молниеносно и мастерски нарисовал.
Мы весело общались до самой Москвы.

Вскоре Даль умер, не дожив до сорока лет.
***
Следующая история с участием Марины Цветаевой случилась в Москве.
Я пришла в центральный выставочный зал «Манеж» с дерзкой надеждой получить каталог выставки художников-любителей, которая прошла в Германии – мои художники там участвовали.
Как же меня там обсмеяли, но я не растерялась. Шесть человек в один голос возмущенно внушали мне, что на всю Москву прислали только один каталог, а тут в Челябинск подавай.
Я терпеливо выслушала, достала сверток, положила на стол,
– Это вам, приезжайте в гости.
Спускаясь по крутой винтовой лестнице, я ждала, когда они побегут ко мне с извинениями и каталогом. Разумеется, я не ошиблась. Когда они развернули мой подарок, а это было шесть экземпляров книги «Мой Пушкин», за мной действительно бросились с извинениями.
Вручили три каталога.
Два я подарила художникам–участникам, один оставила себе, чтобы показывать специалистам и всем, интересующимся инсайтным, то бишь, наивным искусством.
Это энергия великой Марины растопила их сердца.




Как Пушкин


В ранние школьные годы я проводила зимние каникулы в деревне у дяди, там, где я родилась.
В семье были кузина Рая, старше меня на год, с ней и ее друзьями мы днями катались на горке, играли в снежки, и был кузен Толя – старше на три года, который уважая мою просьбу, разрешил мне читать свой учебник по русской литературе.
Прозу я читала, а стихи запоминались сами. Позже, когда в школе задавали выучить отрывок из поэмы Н. А. Некрасова «Мороз – красный нос», я с блеском рассказывала всю поэму.
Очень пригодился мне в жизни рассказ А. И. Герцена «Как проходят пустые страхи». Оставаясь ночью одна на даче, испытывая некий дискомфорт, я, как Герцен, выхожу в сад и гуляю одна под луной, потом спокойно засыпаю.
Очень полюбила И. С. Тургенева, особенно рассказ «Певцы», но самого его мне было очень жалко, какая злобная была у него мать Варвара Петровна, как безжалостна была она к сыну и к крепостным.
То же было и с другими поэтами и писателями, но более всего мне близок был Пушкин Александр Сергеевич. Особенно мне льстило, что в стихотворении «Зимняя дорога» он дважды упомянул мое имя:
 
Грустно, Нина, путь мой скучен,
Дремля, смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик…

Имя мое мне не очень нравилось, особенно после того как одноклассница Тамара Комелькова гордо сказала, что у нее грузинское имя, как же я ей завидовала. Много-много позже я узнала, что мое имя тоже грузинское и не обыкновенной царицы, а равноапостольной Нины, крестившей Грузию.
А здесь, у самого Пушкина была знакомая по имени Нина. Я так явно представляла, как красавец Александр Сергеевич (он просто не мог быть не красавцем) едет на санях в село Михайловское, в ссылку по воле злого царя.
Я хотела бы ехать с ним рядом, чтобы не было ему так одиноко.
Мечты, как известно, сбываются.
Однажды зимой мы с мамой поехали к тете в Мишкино. Хотели навестить и дядю, но автобусы не ходили.
Вдруг выяснилось, что туда едут супруги Ткаченко, возвращаясь с семейного торжества, они с удовольствием согласились взять нас с собой. Люди они были хорошие и уважали моего дядю.
Мама велела мне одеться потеплее и еще закутала шалью.
Подъехали Ткаченко, дали нам по огромному тулупу, мы с мамой расположились в санях, а хозяева на облучке.
– Нно! – крикнул хозяин, причмокнув, и мы тронулись в путь.
Вечер был ранний, но зима, так что темнота была полная, лошади и хозяин дорогу знали хорошо.
Выехали из Мишкино – и начался лес.
Светила полная луна, чистое небо было усыпано яркими звездами.
Душа моя замирала от необычайности всего происходящего.
Ткаченко ехали из гостей и были навеселе, они красиво пели свои родные песни: «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю», «Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвила…» и многие другие.
Я была на вершине своей мечты – как Пушкин, еду в санях и шепчу:
 
По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит,
Колокольчик однозвучный
Утомительно гремит.
 
Что-то слышится родное
В долгих песнях ямщика:
То разгулье удалое,
То сердечная тоска.
 
Скучно, грустно… Завтра, Нина,
Завтра, к милой возвратясь,
Я забудусь у камина,
Загляжусь не наглядясь.


Сколько же я путешествовала в своей жизни, но ничего подобного больше не испытывала.
 

Итак, едем, наслаждаемся лунной ночью, скрипом саней, звездным небом, залихватским пением.
Все мои мысли о Пушкине, только в отличие от поэта мне не скучно и не грустно.
Радостно, счастливо, восторженно.
Нам предстояло проехать тридцать километров.
Наверное, мы проехали больше половины, когда я почувствовала, что у меня замерзают ноги. Маме я не сказала (см. главу «Простуда»), терпела-терпела и стала засыпать.
Почему-то вспомнила Н. А. Некрасова: «А Дарья стояла и стыла в своем заколдованном сне» …а вдруг я как Дарья?
Мама вдруг наклонилась ко мне и предложила пройти пешком немного, у нее замерзли ноги.
Спасена!
Женщина тоже пошла с нами, мы размялись, согрелись и продолжили путь.
Приехали к дяде, поцеловались, вручили гостинцы и сразу на печь.
Я не простудилась – и мама тоже.
Из живописи, изображающей Пушкина, больше всего люблю портрет художника Геннадия Мосина из Екатеринбурга. Пушкин там такой, каким я его представляла в том единственном путешествии в зимних санях ночью, рядом с мамой под удалое пение.
 

Много-много лет спустя, когда моему сыну было четыре года, мы поехали на мою родину. Сын был в новой футболке с рисунком на груди.
Добрались, идем по деревне. Встречные здороваются, я вежливо отвечаю.
Сын сказал мне, что люди здороваются, потому что им нравится его футболка. Я объяснила, что здесь так принято. Всем желают здоровья.
Стасик не поверил. Тогда я пообещала, что у следующего человека спрошу.
Встретилась пожилая женщина, поздоровались:
– Сын мой не верит, что все здороваются, желая друг другу здоровья хоть и незнакомые.
– Вот-те на, аль не признала меня, Нинонька?
– ??? Простите, напомните, пожалуйста.
– Дак, Марфа я, Ткаченкова, аль забыла, как зимой мы из Мишкина-то ехали.
Я принялась ее обнимать, тормошить, нашла в сумке красивый гребень и разместила его в седых волосах Марфы, сказала, что то путешествие никогда не забуду.
– Но как же Вы узнали меня, тетя Марфуша, ведь столько лет прошло?
– А ты и не изменилась вовсе.
– Вот спасибо-о.
Ночью мы с сыном долго сидели на крылечке, и я в деталях рассказала ему ту давнюю историю.
– А ты не забоялась волка?
– Нет, конечно, я ведь только о Пушкине думала.
– А Пушкин волка боялся?
– Волка нет, но зайца однажды испугался, даже лошадей развернул и поехал назад.
 
И я рассказала сыну историю о том, как заяц изменил судьбу поэта.


***

Бывает, случайная фраза определяет поведение, характер, судьбу.
Была у нас соседка по коммунальной квартире, простая женщина, старуха по фамилии Старухина. Однажды она сказала мне, тринадцатилетней:
– Нина, видишь работу – сделай ее.
По этому принципу и живу я с тех юных лет.
Никогда не звоню в ЖЭК, когда не убран подъезд, вооружаюсь веником и подметаю. На подоконниках развела настоящую оранжерею, плохие люди уносили цветы, потом устали. Они цветут даже охотнее, чем в квартире.
– Тебе это надо? – говорят досужие соседки.
– Надо, надо, люблю красоту.
Также отношусь к людям.
В школьные годы ко мне часто были несправедливы учителя. Я, работая в школе, к шалопаям и хулиганам была особенно внимательна.
Был один мальчишка, который буквально ходил по головам. Вызвали его маму, она сидела в учительской и плакала, слушая хор возмущенных преподавателей. Дошла очередь до меня. Я сказала, что поговорим на улице, мой рабочий день закончен.
Познакомились:
– Нина Михайловна,
– Зоя Ивановна.
Зоя Ивановна сказала, что сын и дочь у них взяты из детдома, тайну усыновления сохранить не удалось, во дворе их дразнят, он в ответ грубит, дерется.
Был темный зимний вечер. Не успела я начать свою тираду, как из магазина вывалился огромный, пьяный детина и с криком бросился на нас.
Как же быстро мы бежали, не разбирая дороги, по сугробам, только бы на проспект, к людям.
– Зоя, спаси меня, – задыхаясь, умоляла я.
– Держись, Нина, я тебя не брошу.
Достигнув проспекта, мы оглянулись. Пьяный и не думал за нами гнаться, он сладко спал в снегу.
На следующем занятии я при всем классе рассказала это злоключение:
– Славик, как тебе повезло, что у тебя такая смелая, добрая мама, она спасла меня, я ведь и драться, и быстро бегать не умею, чтобы я без нее делала. Основная моя работа – университет, и как же я там появилась бы в синяках!
Мальчик глядел на своих одноклассников, все ли слышат.
Его хвалили впервые.
На 8 Марта он подарил мне две гвоздики. Я сказала, что возьму только одну и объяснила почему. Он попросился выйти и принес еще один цветок.
– Вот сейчас то, что надо, спасибо, Слава. А где ты взял?
– В учительской, там их много.
–Ты же украл.
Весь класс в один голос:
– Нина Михайловна, возьмите, он же для Вас украл.
Мальчик переменился, старался учиться, не хулиганил.

Прошли годы.
Стою на остановке, жду автобус, чтобы ехать в свой любимый Екатеринбург на юбилей кафедры истории искусств, где я обучалась.
Предвкушаю встречу с друзьями, преподавателями, городом, университетом. На мне модная шляпа и в тон жакет. Сама себе нравлюсь.
Вокруг идет бойкая торговля курагой, фруктами, овощами. Толпится народ.
Останавливается крутая иномарка, выходит элегантный мужчина и при всем честном народе становится на одно колено, целует мне руку:
– Кто таков?
– Неужели не помните?
С большим усилием я узнала бывшего Славку.
– Вот это да-а-а!
– Чего стоим, дорогая Нина Михайловна?
– Жду автобус.
– Какой еще автобус, Золушка, моя тыква к Вашим услугам.
Он повез меня в Екатеринбург, по дороге говорил приятные слова о моем педагогическом даре.
Я их повторять не стану, скромная очень.
 
Зеленое платье

Была у меня командировка в Москву, я пришла в бухгалтерию получать деньги. Там увидела художницу Люду Костину – мою приятельницу:
– Людочка, какими судьбами в наших палестинах?
– Деньги за декрет получаю.
Я, зная ее возраст, засомневалась в скором прибавлении семейства. Она засмеялась.
– За картину «Декрет о земле».
– А я в Москву еду.

Людмила попросила купить ей колонковые кисти, а если не найду, потратить деньги на себя с последующей отдачей. Денег была запечатанная пачка по одному рублю. Целых сто рублей.
Семинар, на который я отправилась, начинался через два дня, так что погулять по магазинам время было.
Гуляя по Москве, купила колготки, подарки сыну и мужу, шампунь «бодузан» и прочие мелочи.
Вдруг на Кузнецком Мосту в витрине модного магазина увидела красивое зеленое платье.
Вошла. Примерила. Плотный японский шелк ласково струился по фигуре. Восторг.
Продавец, увидев у меня на пальцах два кольца с малахитом и нефритом, сказала:
– Покупать или нет, двух мнений быть не может.
– Мне очень нравится это платье, но оно дорогое, муж обидится.
– Муж никогда не должен знать настоящую цену, скажете 35 рублей и все дела.
Платье стоило 105 рублей.
– Беру.
Посчитав деньги, я увидела, что не достает трех рублей. Что же делать?
Платье было единственным, а рядом стояли две молоденьких барышни, которые приготовились его купить.
По приезде в Челябинск, мне предстояло открывать областную выставку, я уже представила себя этакой «Хозяйкой Медной горы» в зеленом платье с зелеными кольцами.
Продавец:
– Я отложу Вам платье на 30 минут, идите и ищите три рубля.
Легко сказать, наши все приедут только завтра. Пошла я в выставочный зал, который находился там же на Кузнецком Мосту.
Знакомых никого, а часики тикают тик-так, тик-так.
Закончилась экскурсия и гид подошла ко мне:
– Простите Вы ведь Нина Коптякова из Челябинска?
Ну, думаю, попалась, птичка, стой.
– Да, Вы не ошиблись, только теперь я – Ворошнина, а Вы кто?
– Я Лиля Епеева, тоже из Челябинска, мы часто виделись в читалке.
– Лиля, выручай.
Мы поспешили в магазин, но время ушло, и платье уже запаковывали барышням.
Ах, как обидно, досадно, ну ладно.
Я пригласила Лилю в кафе, ответила на ее вопросы о художественной жизни Челябинска, об общих знакомых, она рассказала о своей жизни в Москве.
Славно провели вечер.
На следующий день иду по Кузнецкому на семинар, мимо того модного магазина, вдруг в окно стучит вчерашняя, вежливая продавец и машет мне рукой: «Зайдите».
Вхожу.
– Вчерашние девочки хотят синее платье, поменять я не могу, они придут в обед с надеждой, что Вы вернетесь и купите зеленое.
– Я Вам очень признательна, но теперь мне надо искать 30 рублей, а одалживаться я не люблю, очень Вам благодарна, но увы…
Смешно? Не правда ли смешно?
И вам смешно и даже мне…

Малевич. «Биндюжник и король». Раушенберг. Зверев

Однажды ко мне подошел незнакомый студент, представился Олегом Седовым и сказал:
– Нина Михайловна, про Вас много говорят, что Вы ездите со студентами на каникулы в Москву, Ленинград, Прибалтику. Сейчас в Москве открывается выставка Казимира Малевича, первая за несколько десятилетий. Пожалуйста, давайте съездим.
– Но сейчас ведь не каникулы, нас в университете потеряют.
– А мы на один день, посмотрим выставку и скорее домой.
– Уговорил.
Поехали мы втроем – Олег Седов, я и Вадим Тарасов. Ребята уже отслужили в армии, вспоминали о ней сдержанно, а наш вагон дешевый, плацкартный был полон веселыми, раскованными, раздетыми до пояса прапорщиками. Это вносило в наше путешествие дискомфорт. Но я человек бывалый.
– Идем в вагон-ресторан, я буду говорить с официантом, а вы внимайте и кивайте.
Пришли. Чинно поздоровались, расположились. Ресторан немноголюдный, за окнами пейзажи и нет полуголых офицеров. Достали свои вкусности, припасенные заботливыми мамами, и тут подошел официант, который предупредил, что свои продукты следует убрать и заказать то, что есть в меню.
– Как Вас зовут? – ласково спросила я.
– Ну, Андрей, а что?
– Видишь ли, Андрей, мы возвращаемся из командировки, были в прекрасном городе Челябинске. Денег у нас совсем чуть-чуть, а едой нас снабдили. Принеси, пожалуйста, три салата и три чая без сахара, а потом мы тебе такую благодарность напишем, премию получишь.
– А вы кто?
– Мы московские журналисты, ездили смотреть металлургическое производство и оперный театр. Сейчас работаем над серией очерков.
Студенты достали блокноты и стали что-то строчить.
Официант, переодевшись и причесавшись, принес наши салаты и чай, пожелал приятного аппетита. Надо ли говорить, как нас все зауважали, подошла администратор, сказала, что есть хорошая карамель, может продать по одному килограмму. Мы находились в ресторане до самого закрытия. Чисто, вкусно, тихая музыка, предвкушение встречи с Малевичем.
В Москву приехали в 5 часов утра, чтоб скоротать время до открытия выставки, поехали на Ваганьковское кладбище. Расположились у Сергея Есенина, каждый прочел любимое стихотворение. Было тихо, темно, тепло. Достали хлеб и стали крошить птицам. Это были черные вороны, Олег сказал:
– Знаете кто эти птицы?
– ???
– Это души грешников.
За могилой Есенина похоронена Галина Бениславская, она застрелилась здесь через год после похорон любимого поэта. Грешница, значит.
– А души праведников кто?
– Голуби, сказал Олег.
Мы пошли по кладбищу, постояли около Олега Даля, семьи Цветаевых и у выхода подошли к Владимиру Высоцкому. Покрошили хлеб – и слетелась стая голубей, один был белый, остальные палевые.
Долго молчали, потрясенные.

Казимир Северинович произвел грандиозное впечатление. Стало жалко тех, кто ассоциирует имя Малевича только с «Черным квадратом», а он ведь писал красивую, реалистическую живопись – светлую, оптимистическую. Его «Автопортрет» величественен, полон достоинства, портреты, пейзажи, бытовые сцены – все сделано с любованием жизни в любых проявлениях.
Выставка проходила в Центральном Доме Художника (ЦДХ) там мы встретили мою давнюю подругу Валентину Лихачеву – замечательного московского искусствоведа. Она сказала:
– Вы должны непременно посмотреть выставку американского художника Раушенберга, она открывается завтра в четыре часа. Давайте деньги, куплю билеты.
Она принесла билеты, а мы задумались, где ночевать.
Я позвонила знакомой Гале Лагодинской, она работала на киностудии им. Горького.
Галя обрадовалась моему приезду и пригласила на вечерние съемки фильма «Биндюжник и король», который снимал молодой режиссер Владимир Аленников.
– Я пойду, но со мной два студента.
– Диктуй фамилии, пропуск будет на вахте. Ночевать будем у Нины Ивановой.
Нина тоже замечательная, я всегда у нее останавливаюсь, когда бываю в Москве. Она носит фамилию своего мужа Саши, хотя они давно развелись. Он был известным поэтом-пародистом, рано умер, его часто показывают по TВ, и современники вспоминают его добрым словом, передача «Вечер юмора в Останкино», которую он вел, была очень популярна.
Ребята тоже решили вопрос с ночлегом, и в назначенное время мы на киностудии.
Галя встретила нас, провела в огромный павильон, где была выстроена декорация, изображающая одесский ресторан 1912 года. Основа фильма – пьеса И. Бабеля «Закат». За столами колоритные одесские типажи: мошенники, воры, пожилые евреи, девки-рыбачки. В центре за столом страдающий Беня Крик громко кричал:
– Послушай меня, кабатчик, знаешь, кем я был?
Беню играл Армен Джигарханян, его нежную подружку – Ирина Розанова. У стойки стоял персонаж в рваном джемпере, который пил и говорил сам с собой, его играл Николай Олялин.
Когда наступал перерыв, все выходили в павильон, общались, прогуливались, пили кофе. Галя всем про нас говорила, что мы приехали на выставку К. Малевича из далекого уральского города Челябинска. Все удивлялись и хвалили наш интерес к художественным впечатлениям. Особенно это понравилось Зиновию Гердту. Мы брали автографы. Мне очень понравился Николай Олялин, сколько юмора – доброжелательного и веселого, произносимого с самым серьезным видом, никому не давал уставать и грустить.
Съемка продолжалась всю ночь. Гале что-то говорил молодой актер, игравший полового официанта, она нервничала, потом неожиданно скомандовала:
– Олег, быстро в гримерную.
Олег послушно пошел за ней и вскоре появился подстриженный с намасленными волосами на прямой пробор в костюме того самого официанта. Мы с Тарасовым округлили глаза.
Олега заняли в картине, он снимался две недели. Роль небольшая, но со словами, в одной сцене с А. Джигарханяном.
Какой хороший получился фильм, я его часто пересматриваю и вспоминаю все.
Владимир Аленников сейчас мэтр, и он это заслужил. Много и талантливо работает.
Потом мы посмотрели выставку Раушенберга – американского художника и фотографа. В залах витала аура красивой, полноценной, хорошо сложившейся творческой жизни. Она распространялась на зрителей, все улыбались.
Как я люблю это состояние в людях. Это поднимает над суетой повседневности.
В заключение мы посетили выставку С. Зверева, замечательного живописца, которого называли московским «клошаром». Бесприютный, безбытный, непризнанный при жизни художник, был ни с кем несравним. На случайных обрывках бумаги, картона, холста он писал пленительные женские образы, грустные натюрморты, играя с цветом как никто до него в современном искусстве.
В Челябинске мы часто вспоминали наш блиц-вояж.
Много лет прошло. Тарасова я не вижу, а Олег Седов состоялся как издатель. Живет в Петербурге.

***

В нашем городе наконец-то открылся художественный салон в выставочном зале Союза художников, громко названный галереей.
Помещение хорошо отремонтировано, стены покрашены в разные цвета: синий, оливковый.
Снова вспоминаю своего любимого Сергея Дягилева. Как он делал экспозиции, как играли картины, как использовался фон!
Здесь же все неграмотно, жалко, захолустно. На синем фоне стены висят картины синего колорита, на охристом – охристые, и все теряется.
Любой грамотный человек знает, что их надо поменять местами и все – экспозиция «заиграет».
Придет зритель, начнется художественное общение, что-то купят.
Живопись висит в один ряд, будто больше не нашлось желающих выставиться. Скука, тоска.
И окончательно добили меня три веревки, которые сиротливо висят и наводят на суицидальные мысли.
Все свои вопросы задала устроителю, который мнит себя таким маэстро, дальше некуда. Он как всегда косноязычно мямлил, что веревки снять невозможно, лестницы нет.
– Как ты думаешь, Сергей Павлович Дягилев нашел бы лестницу, если рядом три театра и картинная галерея. Нет лестницы – можно живопись разместить. Разве ты не помнишь картину А. Ватто «Лавка Жерсена», там живопись расположена от потолка до пола. Выбирай что сердцу мило.
За полгода не продано ни одной работы. Зрителя нет.

Как-то летней ночью мы с друзьями гуляли по Невскому проспекту в Петербурге.
В салоне «Наследие» кипела работа, развешивали картины, гравюры.
Утром мы зашли в магазин, пять работ были уже проданы.
Я познакомилась с владелицей, которая не была художницей, не была искусствоведом, но как же «вкусно» она организовывала свое дело.
Общалась с каждым зрителем-покупателем, звонила в разные организации, приглашала, обещала, льстила. Через неделю история повторилась, снова всю ночь развешивали картины, и утром в магазине было не протолкнуться.

Не вижу смысла не брать пример с успешных людей.
Говорят, там столица, а мы провинция. Никогда не соглашусь.
Провинция понятие не географическое, а духовное.

Без ложной скромности расскажу забавную историю.
Пришла я в Художественный фонд, он уже дышал на ладан, но столярка работала. Я заказала раму и зашла в мастерскую художника Ш. пообщаться, пока выполняют мой заказ. Художник пребывал в большой печали.
– Что, Алешенька, невесел, что ты голову повесил?
– На меня в суд подали, я за квартиру не платил целый год. Заказов нет, денег нет.
Я оглядела мастерскую. На стенах висели красивые пейзажи в технике гуаши. Небольшие, камерные, интерьерные, хорошо оформленные.
– Упакуй мне, десять штук и донеси до остановки, я попробую продать «чем черт не шутит».
Мы пошли с ним к автобусной остановке, и я увидела организацию с интересной вывеской.
– Леша, возвращайся, жди меня.
Опускаю подробности.
Через полчаса я вернулась к Алексею, он был не один, у него находился художник Саша Ваганов, хороший парень (мы в одно время учились в университете), но лишенный юмора.
– Я запела:
Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги, господа!

При этом я небрежно раскидала по столу весьма внушительную сумму.
– Себе-то оставила?
– А то!
Саша смотрел на нас, как на дурковатых миллионеров. Потом сказал:
– Хорошо тебе, Леха, у тебя классный менеджер.
Слово было новое, мы с Лешей попросили объяснить.
Объяснил.
 
Два портрета

Однажды в красивом и доброжелательном Тарту мы с моей эстонской подругой Ыйе Авамери (Морской цветок) пошли в местный художественный музей. Народу было немного, мы смотрели живопись эстонских художников разных лет.
Мое внимание привлек портрет молодой женщины: изящная и красивая, она сидела и внимательно глядела на зрителя, цветовая гамма была не яркой, не броской. Я не могла отвести глаз, была заворожена чувством высокого человеческого и женского достоинства, без спеси и гордыни, спокойное существование в изящном интерьере.
Не заметив, что подруга моя уже прошла в другой зал, вдруг услышала не голос, а скорее шорох около меня. Оглянувшись, увидела очень старую даму, я ее не заметила раньше, хотя она находилась в зале, сидела тихо в углу и была, вероятно, смотрителем. Она обращалась ко мне, держа в руках легкий пластиковый стул, видя, что я так долго и внимательно смотрю, решила, что мне удобнее смотреть сидя.
Я пыталась поблагодарить ее, хотя знала только несколько эстонских слов.
Позвала Ыйю, дала ей небольшой сувенирный камень яшму, попросила, чтобы она подарила старушке. Ыйе подошла к ней, вручила сувенир, и они стали беседовать на эстонском языке.
А я все смотрела и смотрела на портрет, потом, оглянувшись, увидела, что обе они тихо плачут.
Выйдя из музея, Ыйе рассказала, что на портрете изображена эта самая старушка, какой она была в 1939 году. Ее подруга художница написала ее портрет, а во время войны они потеряли друг друга. Теперь в старости она предложила портрет в дар музею и попросила разрешения дежурить в зале. Конечно, ей разрешили. Она была глубоко тронута моим пристальным вниманием к портрету, к своей былой молодости и красоте.
Ыйе к тому же сказала, что я искусствовед, я этого слова избегаю, говорю, что я профессиональный зритель.
Позже Ыйе прислала мне фото с этого портрета, я им любуюсь.

Следующий случай с женским портретом произошел через два дня в России, в Ленинграде. Я пришла в Русский Музей, в корпус Бенуа, на выставку произведений замечательного художника А. Осьмеркина.
В кассе взяла плеер с экскурсией и стала смотреть и слушать.
И снова женский портрет. За столиком кафе в послереволюционной Москве сидит молодая женщина, красивая, нарядная, но какая-то потерянная, чего-то не понимающая в новой жизни или вовсе ничего не понимающая.
Я долго стояла перед картиной, слушала умную лекцию, потом решила сесть, благо стулья стояли вдоль стены совершенно невостребованные.
Долго наслаждалась и образом, и живописью А. Осьмеркина, потом обратила внимание, что зрители на меня оглядываются.
Я сняла плеер и услышала, что меня громко и оскорбительно бранят:
– А ну поставь стул на место, расселась как у себя дома.
И дальше в том же духе.
Впервые в жизни я написала жалобу.
Кричала на меня смотритель, «тыкала», не стесняясь зрителей.
Жалоба моя начиналась с описания Тартуского музея, где мне предложили стул, а здесь дома, в России обругали как злостную хулиганку.

Вот так.

Подумалось, где та порода женщин с этих двух портретов, куда раскидало их безжалостное время.

Эхо

Я давно живу на свете, со временем у меня переменилось отношение к некоторым явлениям, понятиям, людям.
Я не верю в судьбу.
Я верю в «эхо».
Любой поступок человека непременно возвратится – и хороший, и дурной.
А началось все с давнего происшествия.
Я поехала в Москву писать дипломную работу. Моя сестра к этому времени, закончив институт, преподавала английский язык в сельской школе.
В Челябинске был хронический дефицит и Надя дала мне 65 рублей (крупную сумму по тем временам), попросив купить обновы.
Иду к поезду, это было в Свердловске, вдруг громко зарыдала женщина. Она показывала на разрезанную сумку, кричала, что собрала деньги по всей деревне, приехала лечить сына, а деньги украли. Рядом стоял мальчик, видно, что больной.
Не долго думая, вернее совсем не думая, я выхватила из потайного места Надины деньги, сунула в руку рыдающей, и быстро побежала на московский поезд. Я не опаздывала, а побежала, потому что боялась передумать.
Вслед мне неслись крики:
– Девка, девка, я ведь не смогу тебе их вернуть.
В поезде, получив постельное белье, я сразу легла. Попутчики говорили, что к несчастной женщине подошел кавказец в огромной кепке и дал 50 рублей, потом мальчик отдал рубль, подходили другие добрые люди.
– А все ведь та девчонка, что первая дала ей деньги, а на богачку вовсе не похожа.
Я молчала и думала, набралась ли нужная сумма.
Приехав в Москву, устроившись, я поспешила на Центральный Телеграф, зал там большой и немноголюдный. Я пыталась написать письмо сестре, раздумывая как объяснить случившееся. Нервничая, вертелась на стуле, чувствовала, мне что-то мешает, огляделась, рядом никого, заглянула под стол и увидела на полу какой-то серый комок. Подняв его, я увидела деньги, подумала, кто же так небрежно скомкал их. Не считая, отправилась к начальнику Телеграфа, чтобы вернуть их.
Секретаря на месте не было, вежливо постучав, я вошла. Начальник громко говорил по телефону и сильно гневался. Стою, жду, слушаю. Положив трубку, он увидел меня и, что называется, сорвал зло.
– Сколько раз говорить, что я запрещаю входить в верхней одежде, немедленно покиньте кабинет.
Выйдя на улицу, я пересчитала деньги, было ровно 65 рублей в тех же купюрах, которые дала мне сестра.
Наде очень понравились обновы, о подробностях она не знает и сейчас.

***

Мы с семьей проводили отпуск в живописном месте.
Муж – в доме отдыха, мы с сыном в элегантном сарае. В озере Кисегач все купались, другое озеро Теренкуль – небольшое, очень красивое – было закрыто для купаний, на берегу стояли рыбаки с удочками.
Тишина. Нега.
Потом как-то сразу появилось много уток с выводками утят. Это было так живописно. Они плыли как маленькие караваны. Впереди мама, за ней ровно в линеечку маленькие дети.
Любовались дети, любовались взрослые. Многие приносили хлеб, крошили в воду, мамы кушали и уплывали вместе с семьей.
Вскоре утята стали исчезать. Уже не было караванов, за уткой сиротливо плыл один или два утенка.
Я села на берегу и загрустила.
Вдруг увидела молодых парней, которые бросали в воду камни, метя в голову утенка, и не промахивались. При этом они весело смеялись.
Так вот кто лишил всех радости созерцания.
Их было человек восемь, я – одна. Зачинщиком был невысокий, кривоногий, и как оказалось, трусливый парень.
– Подойди ко мне, ты заводила.
Он не пошел, кривляясь, подошли трое, высокие, красивые, джинсовые.
– Послушайте меня, есть пословица «молодец против овец», а здесь даже не овца, но вы – молодые и сильные – чтобы убить маленькое живое существо, поднимаете камень и убиваете его на глазах матери. Это воспитание или желание прогнуться под трусливого урода, которого вы признали своим вожаком? Вас скоро ждет армия, если вас там или где-нибудь еще обидят, это будет справедливо, это «эхо» вашего фашизма. Запомните: «эхо» – это закон и его никто не отменял. Мне вас не будет жалко, будут плакать ваши мамы, но их я тоже не пожалею, они вас такими воспитали. И хорошие девушки вас никогда не полюбят.
Я удалилась.
Потом, оглянувшись, увидела, они сидят на берегу и молча смотрят на воду.

Может, до них что-то дошло?


***

Мой друг Женя Максимов (Макс) – замечательный книгочей. Когда он окончил медицинский институт, они с мамой вернулись в Ленинград, откуда были эвакуированы во время войны.
Наша дружба приняла эпистолярный характер. Он писал замечательные письма о своей работе (кардиолог), о книжных и театральных новинках, много и остроумно шутил.
Я написала ему, что еду в Москву на семинар по искусству художников-любителей. Он ответил, что ему дали почитать «Реквием» А. Ахматовой, изданный за границей, пригласил почитать.
Не раздумывая, я после Москвы приехала в Ленинград и, не отрываясь за сутки, прочитала и переписала неизданную тогда в России поэму.
Потом поспешила в аэропорт, билет Макс купил заблаговременно.
Голос диктора:
– Вылет задерживается на три часа.
Что делать. В девять утра я должна быть на работе да еще предстояло объяснить в бухгалтерии, почему билет не из Москвы, а из Ленинграда.
Снова объявили, что вылет задерживается.
Я сиротливо стояла у кассы, объясняла ситуацию, но никто не мог мне помочь. Ночь, люди спят сидя в креслах, мне не до сна.
Вдруг увидела старушку с тяжелым чемоданом, бегущую, вспотевшую, плачущую. Подбежала, взяла у нее чемодан.
– Куда Вам?
– В Читу, девонька, опаздываю, посадку объявили, а я не знаю куда бежать.
Я подвела ее к кассе. Быстро проставили нужные печати и сказали мне:
– Давайте билет.
– Так Вы уже все отметили.
– Ваш билет, самолет делает посадку в Челябинске.
Не веря в свое спасение, я дала билет.
В самолете старушка угощала меня салом (которое я ни до, ни после никогда не ела, не любила) и все повторяла:
– Как же ты меня выручила, добрая душа.
– Знали бы, как Вы меня выручили.
В пять часов утра я была дома, полежала в ароматизированной ванне, а ровно в девять была на работе.

Эхо.

«Слуги народа»

Грядут выборы.
Депутаты начали свою привычную суету и заигрывание.
У меня есть незабываемый опыт общения с некоторыми из них.
Один пришел к нам на филологический факультет, попросил у меня мою «пару» – два академических часа. Я согласилась.
Каким же соловьем он разливался, обещая замечательные блага университету, факультету и каждому студенту лично. Он просил наши голоса, просил, как нищий.
Голоса он получил.
Вскоре был юбилей профессора А. И. Лазарева, университет готовил международную конференцию. Нужны были деньги для оплаты гостиницы (общежития института физкультуры) для гостей из Казахстана, их «тенге» здесь не принимали.
Меня командировали к депутату с просьбой о сумме в 4 тысячи рублей.
Деканат мне вручил вежливое письмо, и я отправилась. В приемной депутата мне было сказано оставить свою бумагу и зайти через неделю.
Когда я пришла в назначенный день, меня даже в приемную не впустили, сказали ждать в фойе. Через полчаса вышла злобная, нечесаная тетка и начала страстно и шумно обличать меня: «ходят тут всякие…» На людей она не обращала внимания, а слышали ее все.
Много я видела грубого в жизни, но такого воинствующего хамства не приходилось. Ну почему не было фотоаппарата!
Я спросила ее должность и фамилию (земля-то круглая, встретимся ужо), она смело назвалась, я запомнила.
Затем я попросила вернуть мне наше письмо, с резолюцией депутата «отказать».
– Зачем оно вам?
– Размножу, чтобы весь университет знал, сколько стоят его предвыборные посулы.
– Вы его не получите.
– Вот на этом и остановимся.

***


Следующая встреча была с таким же просящим и получившим, ставшим депутатом.
Шла я смело, он в недавнем времени был нашим студентом-математиком, жена его училась на филфаке.
Я снова пришла с письмом от деканата.
Встречена я была радостно, даже восторженно.
– Завтра я встречаюсь с олигархами и решу Ваш вопрос, можете не сомневаться, Нина Михайловна.
В следующие дни его секретарь сообщал, что депутата на месте нет. Прячется, решила я – и не ошиблась. Я вошла в кабинет и молча, вопросительно смотрела на него.
– Увы, денег ни у кого нет.
– Что же олигархи-то такие бедные?
– Потратились на выборы.
– Так помоги сам, твоя жена цинично говорила при мне, что вам трудно жить на депутатскую зарплату и ты успешно занимаешься бизнесом.
Он молча смотрел в немытое окно своего офиса, чесал за ухом, а раскормленная его физиономия лоснилась от вкусной и здоровой пищи.

***

Как-то выборы проходили зимой.
Недалеко от моего дома, у магазина на открытом грузовике (как в военное время) пел и танцевал коллектив художественной самодеятельности. Цветастые сарафаны были надеты на зимние пальто, щеки нарумянены по типу «разлюли малина», для сугреву, видно, приняли и гарцевали во всю силу.
Неподалеку стояла дорогущая иномарка, где сидел кандидат с друзьями, наблюдая как электорат веселится под стакан дармового пива, он рассказывал, как, будучи старшеклассником, заключил пари с друзьями, что при всех оскорбит директора школы действием.
Пари он выиграл.
Его папа щедро спонсировал эту школу.
Директор школы утерся.
Он тоже победил на выборах.

***


Мне позвонил сын моей знакомой.
– Нина Михайловна, пожалуйста, пусть Ваши студенты придут во Дворец культуры, пошумят там, выкрикивая речевку, в пользу депутата Х. – текст я дам. За это каждый получит по банке кофе.
– Ты, Вань, на грубость нарываисси.
– Извините меня, Нина Михайловна, мне перед Вами так стыдно. Но дали задание в институте и спросят строго.
– А депутат-то хороший человек?
– Откуда ж я знаю.
– Скажи, кто для тебя авторитет среди мужчин?
– Сергей Довлатов.
– И как бы он поступил на твоем месте?
– Простите меня, простите, забудьте о моей просьбе.

***

Перед очередными выборами кандидаты выделываются, кто во что горазд.
Один поет и на гитаре бацает, другой зоопарку зверенка подарил, третий прикормил журналишку, который освещает каждый чих, четвертый по телевидению мясо жарит и других этому учит.
Так хочется дать бесплатный совет:
– Вы, мальчики, хоть бы перед выборами на диету сели, а то в телевизор ваши физиономии помещаются с большим трудом.

Смешно смотреть, как из униженно просящих люди становятся вельможными, жирными, самодовольными.
Собирают перед выборами древних старушек, кормят дешевым обедом, вещают, обещают.
Старушки кушают, слушают, соглашаются.

И так до следующих выборов.

Не надо о грустном, как говорит мой друг Каюмов.


***

Вспомню лучше замечательную семейную пару Наталию Ларину и Рудольфа Пасечника. Они работали на телевидении, она – редактор, он – кинооператор.
Я в те годы, будучи старшим научным сотрудником Областного Научно-Методического Центра народного творчества, неустанно пропагандировала искусство художников-любителей.
Писала сценарии о художниках, потом снимали фильмы.
Наслышана была о Р. Пасечнике, и, наконец, мне назначили его делать фильм о магнитогорском графике В. Аристове.
В моем сценарии был Металлургический комбинат, где работал художник, и горы, которые любил рисовать автор.
Два дня мы работали на заводе, снимали производственную тему в творчестве В. Аристова. Помню, как три часа сидели и ждали когда поедут изложницы с жидким металлом. Пыль, жара, жажда, а они все стоят и стоят.
Стали снимать птиц, там, в этом пространстве, где трудно дышать, много галок, им, оказывается, нужно быть около людей.
Изложницы, наконец, тронулись с места. Сняли – и первый день съемок закончился.
Назавтра поехали в горы. Какая же это была красота: снег, который не стаял, лежал островками, его окружали синие подснежники и экзотические растения – заячья капуста.
Простор, ширь, свежий воздух – особенно после вчерашней духоты, но Рудольф запретил мне и режиссеру гулять, наслаждаясь кислородом.
– Почему?
– Вы снег топчете.
– Гора же огромная, снегу и подснежников на пять фильмов.
– Мешаете работать.
Он долго и самозабвенно снимал, сбросив свое кожаное пальто, чтоб не мешало. Потом я долго его искала по всей горе, еле нашла.
Как красиво и талантливо он работал, загляденье.
– Рудольф Юлианович, чем Вам помочь?
– Помочь хочешь – добудь чашку кофе.
Чашку кофе на горе, где ничего кроме подснежников и заячьей капусты.
Я, привыкшая уважать труд людей, пошла искать. И вдруг увидела девушку.
– Здравствуйте, меня зовут Нина, очень нужна чашка кофе. Не поможете?
– Стойте здесь, Нина, ждите меня.
Через полчаса я протянула Пасечнику дымящийся, ароматный напиток. Киногруппа остолбенела. Рудольф даже не удивился.
– Вот это дело, а то ходят, цветы топчут.
Потом мы много работали вместе, меня восхищала его ответственность, легкость, самоотдача.
Вечера мы проводили с местными художниками. Рудольф много видел и очень интересно рассказывал. Мы внимали.
Со многими кинооператорами мне приходилось работать, но Рудольф Пасечник – неповторим.
Ныне живет с семьей в Москве. Пенсионер. Дай бог ему здоровья.


***

В моей душе нет места для страданий…
З. Гиппиус


Под этим эпиграфом хочу рассказать о замечательной Тамаре Либерман, с которой я знакома с девятого класса. Я тогда училась в вечерней школе, к смотру художественной самодеятельности ставили сцены из спектакля «Свои люди –сочтемся». Молоденькую Липочку играла пожилая учительница, а ее мать Аграфену Кондратьевну – Тамара, которой было чуть больше двадцати лет, как же мастерски ее, тоненькую и стройную, «подстарили, подтолстили». Я была суфлером, но мне ничего не пришлось подсказывать, роли артистки знали хорошо. Выступление было тепло отмечено жюри и нашей школе вручили почетную грамоту.
С тех пор много воды утекло и другое столетье настало, а мы общаемся – с большой пользой для меня, во всяком случае.
Когда про меня говорят, что у меня много энергии, как шутливо писал Александр Иванович Лазарев:
Как дом родной ей вся страна,
Знакома с Лотманом она… –
я говорю, что я маленькая молекула по сравнению с Тамарой. Как много она сделала в жизни, сколько людей осчастливила знакомством с настоящими талантами, скольким помогла выйти на стезю искусства.
В начале шестидесятых годов она работала в отделении театрального общества. Регулярно проводила выставки театрально-декорационного искусства.
Затем встречи с артистами и писателями: Елизаветой Ауэрбах, Леонидом Енгибаровым, Еленой Камбуровой, Людмилой Гурченко, Робертом Рождественским, Вадимом Левиным детским поэтом, автором «Глупой лошади».
Постоянно проходили творческие вечера уральских артистов и писателей: Владимира Милосердова, Петра Кулешова, Леонида Самарджиди, Аллы Бархоленко.
Существовал кино-клуб «Кентавр», где мы смотрели новые фильмы, которые не всегда доходили до широкого зрителя. Михаил Богин показывал свой фильм «Двое», потрясший нас историей любви глухой девушки и музыканта. Сергей Никоненко – фильм о Сергее Есенине «Пой песню поэт», где он играл главную роль. А какое сильное художественное потрясение произвел «Пепел и алмаз» Анджея Вайды, я смотрела и смотрю его столько раз, сколько его показывают. Как же мы, юные, любили артиста Збигнева Цибульского и как горевали о его ранней гибели. Потом был фильм о нем «Все на продажу».
Фильмы показывали в кинотеатрах им. А. Пушкина, «Октябре» и даже в бомбоубежище – и везде были зрители молодые и не очень, но одинаково жадные до художественных впечатлений.
Культурная жизнь Челябинска была насыщенной, содержательной и далеко не провинциальной.
И вдруг Тамара уехала в Магнитогорск.
Я спросила при встрече:
– Как ты решилась?
– А что? Где я, там и Париж.
Эту фразу я не устаю цитировать.
В Магнитогорске Тамара стала первым директором нового театра кукол «Буратино», собрала замечательную труппу: режиссера Виктора Шраймана, художника Марка Борнштейна, артистов Евгения Терлецкого (ныне артист театра «Гешер» г. Тель-Авива), Владимира Шульгу, ныне народного артиста России, заслуженного артиста России Н. Глебова (ТЮЗ, г. Пермь).
Театр пользовался огромным успехом в городе, области, России и за рубежом. Специально на премьеры приезжали столичные гости, почетными зрителями стали Сергей Юрский, Лев Дуров, Вениамин Смехов, Евгений Клячкин, Елена Камбурова, драматурги Исидор Шток, Григорий Горин.
Я много лет ездила со студентами университета на спектакли «Буратино», это были «Смерть Тарелкина», «Айболит против Бармалея», «Дракон», «Дом, который построил Свифт» и другие произведения этого замечательного театра. Студенты были с разных факультетов, но равнодушным не оставался никто. По приезде в Челябинск в университете делились впечатлениями, восторгами.
В восьмидесятые годы Тамара вернулась в Челябинск и возглавила кинотеатр «Знамя». Снова закипела интеллектуальная жизнь.
Большим событием стали показы, посвященные творчеству кинодокументалистов: С. Мирошниченко, П. Когана, П. Солдатенкова, Ю. Подниекса, Дзиги Вертова, Франка Герца.
Постоянно шли дискуссии, обсуждения творческого пути Андрея Тарковского, Вадима Абдрашитова, Сергея Параджанова, Витаутаса Жалакявичуса, Андрея Смирнова, Ролана Быкова, Александра Сокурова.
Очень популярными стали встречи с артистами: Владимиром Ивашовым, Игорем Костолевским, Маргаритой Тереховой, Николаем Озеровым, Валентиной Титовой, Наталией Фатеевой, Толгатом Нигматуллиным, который обещал снова приехать в Челябинск – ему очень понравился наш зритель. Он улетел в Вильнюс и там погиб, молодой и талантливый.
Сейчас, заходя в кинотеатры – большие, нарядные, увешанные блок-бастерными афишами, видя зрителя жующего, пьющего, я вспоминаю прошедшие годы и жалею молодежь, у которой нет своей Тамары Либерман, которая подарила бы им мир настоящего искусства. Ведь современное киноискусство богато талантливыми произведениями и именами, это Петр и Валерий Тодоровские, В. Хотиненко, К. Муратова, А. Адабашьян, К. Шахназаров и много других наших замечательных современников.
В 1989 году Тамара и режиссер Евгений Фалевич начали создание нового театра. Были поставлены спектакли «Крик лангусты», «Археология», «Сказ про Федота – стрельца», который в репертуаре до сего дня.
Театр назвали Камерным. Он стал культурным очагом Челябинска, хотя Е. Фалевич живет ныне в Израиле. Проходят фестивали «Камерата», приезжают артисты, критики из столиц. А начала все Тамара Александровна.
Многие годы Тамара возглавляет Бюро творческих инициатив, пропагандируя искусство оркестра «Малахит», «Октоих», Камерного театра. Приходилось искать спонсоров, концертные площадки.
«Новые имена» – еще одна программа, которой Тамара отдает много сил и никогда не жалуется на усталость, трудности. Открывает юные таланты – это дети, мечтающие о художественном творчестве. Концерты музыкантов-школьников стали регулярными в Органном Зале и надо видеть счастливые лица детей и восхищение зрителей.
Тамара – необыкновенная женщина, всегда красиво и модно одета, стройная, спокойная, лишенная суеты и снобизма. Не знаю, кто смог в жизни так много сделать для общества не бахвалясь, не шумя. Просто и мудро как подобает настоящему культурному человеку.

***

Когда я окончила университет, поехала отдыхать в Москву и Ленинград.
Подруга Галя – студентка театрального института – уговаривала остаться жить в Москве и даже нашла работу с пропиской. Друзья – остаться в Ленинграде.
Но я решила отдохнуть год в Челябинске, а потом решить что делать.
Однажды в воскресенье, 1 ноября, услышала по радио, что Анжела Дэвис объявила голодовку, взяла наугад сборник Е. Евтушенко и прочла: «Как стыдно одному ходить в кинотеатры».
Проверю.
Пошла в кино, но меня заинтересовал киножурнал, в котором показывали и рассказывали о Ленинградском Высшем Художественном училище им. В. Мухиной, знаменитой «Мухе».
Я поспешила к художникам Лютиковым, которые окончили этот вуз, сказать, чтобы посмотрели.
Дверь открыла не хозяйка Мила и не ее муж Коля, а незнакомый молодой человек.
– Простите, я не туда попала.
– Туда, туда, заходите, пожалуйста.
Взял меня за руку и ввел в квартиру.
Хозяин встретил меня словами:
– Нина, ты с мужем развелась?
– Развелась (был у меня недолгий и горький опыт замужества).
– Так выходи за Генку, хороший парень, хороший художник – вчера только развелся.
И тут мы в один голос закричали:
– Никогда в жизни, спасибо.

Знакомство продолжили за столом, пожалели Анжелу Дэвис, спели шлягер:

Представить страшно мне теперь,
Что я не ту открыл бы дверь,
Другой бы улицей прошел,
Тебя не встретил, не нашел.

Из гостей мы пошли по зимней улице, новый знакомый показался мне очень молчаливым. Я спросила: «Сколько тебе лет?». «Тридцать», – последовал ответ.
Мы стали встречаться, хотя я твердо знала, что уеду в Ленинград навсегда.

Мы учились в Свердловске в одно время – он в художественном училище, я в университете. Я очень любила этот город, он же имел о нем самые голодные воспоминания. Питались в студенческой столовой супом, хлеб на столах был бесплатный.
Главным развлечением был джаз, училище находилось в здании филармонии, и художники шли будто на вечерний рисунок, а сами наслаждались Олегом Лундстремом, Леонидом Утесовым, Алексеем Козловым.
В отличие от других людей Гена никогда не хвастался.
Я спросила о нем у художника Василия Подгорного, он поведал, что в молодые годы руководил изостудией Дворца пионеров, Гена у него занимался.
В середине пятидесятых годов, когда «железный занавес» приоткрылся, юным художникам позволили участвовать в Международной выставке одаренных детей.
Лучшие работы послали в Индию. Акварель Гены получила первое место.
И чего молчал.
Я попросила рассказать подробности.
Гена сказал, что к нему приехала бойкая девица, корреспондент газеты «Пионерская правда». То, что они с отцом занимались ремонтом дома, показалось ей слишком будничным и она, подарив серебряную вазу, написала в газете, что «юный гений» играл во дворе в «казаки-разбойники» и был атаманом.
С тех пор журналистам он не особенно доверял.
Газетная статья, ваза и диплом на английском языке бережно хранимы.
Я рассказала ему, что в Ленинграде живет мой друг Максимов, который познакомил меня с Марией Сысоевной Луппиан, вдовой художника Владимира Карловича Луппиана, любимого ученика Павла Филонова.
В ее коммунальной квартире висели красивые картины, и она (очень пожилая) сказала, чтоб я взяла на память любую из них. Я хоть и была со свеженьким дипломом искусствоведа, считала, что картина должна висеть на стене, а в нашей с мамой комнате ей просто негде было поместиться.
Горько сожалею об этом.
Имена Филонова и Луппиана были мне неизвестны, а когда наступили новые времена, мы с Геной и Стасом посмотрели в Русском Музее в Петербурге замечательную выставку произведений Павла Филонова.
Он умер от голода в блокаду, Луппианы его похоронили.

Оказалось, что у нас много общего. Мы оба любили Э. М. Ремарка, и я рассказала, как из любви к этому писателю в юные годы взяла грех на душу.
Знакомый юноша Виталик Забавников, зная мое отношение к этому писателю, уходя в армию, дал мне трилогию «На западном фронте без перемен», «Возвращение», « Три товарища».
– Прочти и сдай в библиотеку.
Книги я прочла с большим интересом, влюбилась в рыжего Вилли, который всегда приходил на помощь друзьям в безвыходных ситуациях.
Мне очень не хотелось расставаться с этими героями, и я решила солгать. Пришла в библиотеку, в которой была записана с 1 класса, и сказала:
– Ирма Эдуардовна, ваш читатель Забавников попросил меня сдать книгу, а я ее потеряла (книга лежала у меня в пакете, если будет скандал – верну).
Красавица Ирма быстро нашла формуляр Забавникова.
– Так у него Ремарк, если ты потеряла, следовательно, кто-то ее найдет и будет читать, это же счастье.
По всем библиотекам пришло распоряжение изъять этого автора из обращения и никому не выдавать.
– Нина, купи «Как закалялась сталь» Н. Островского взамен утерянной.
Я поспешила в книжный магазин, купила Н.Островского, вручила Ирме.
– Ирма Эдуардовна, Вы на меня не сердитесь?
– Не сержусь, не сержусь, но ты хоть бы Ремарка-то в непрозрачный пакет спрятала, просвечивает.
Опять урок на всю жизнь, никогда больше я присваивала чужих книг.
А Ремарк читан-перечитан, страницы его пожелтели, его читали мои друзья и знакомые, сын и племянники.
Я часто перечитываю в «Трех товарищах» то место, где друзья развлекаются на вечерних дорогах тем, что на своем старом автомобиле, который они назвали «Карл», шутя обгоняют лихие «Бьюики», приводя в бешенство богатых владельцев.
Гена оценил мою находчивость лаконично:
– Лихо ты поступила, я бы не решился.

Потом мы поженились. Событие отмечали в ресторане, с двумя гостями, моей сестрой и его товарищем. Мечтали о светлом совместном будущем.
Неподалеку от нас за столиком в одиночестве ужинал необыкновенный мужчина, было в нем что-то колдовское: лицо, длинные волосы, энергичный взгляд.
Решили пригласить его к нам через официантку, сказали, что свадьба. Он передал записку, бутылку шампанского и удалился.
В записке было поздравление, пожелания, сожаление, что не располагает временем и подпись – Леонид Енгибаров.
Мы не знали тогда, кто он и что спешил он к Тамаре Либерман, которая проводила его встречу со зрителем.

Так началась наша совместная жизнь.

Было нелегко. Муж очень скучал по дочке Леночке, которой мать категорически запретила встречаться с отцом.
Потом была эпопея получения квартиры. Мы жили в коммуналке в центре города в одной комнате со свекровью. Неожиданно одна соседка получила отдельную квартиру и съехала.
Я сказала:
– Сейчас или никогда.
И решительно заняла освободившуюся комнату, проконсультировавшись с умными людьми, которые сказали:
– Продержись полгода и комната ваша.
Как проходили эти полгода, о, как прошли эти полгода.
Я писала письма в разные инстанции и, наконец, меня пригласил на встречу тогдашний мэр города Л. Лукашевич.
Долго, подробно расспрашивал меня о семье, об обстоятельствах, подтолкнувших на столь решительный шаг.
Через две недели мы получили двухкомнатную квартиру на Северо-Западе, где живем и сейчас. За эти годы я не разлюбила свое жилище, продолжаю холить его.
Муж не верил в благополучный исход моего начинания, но я, помня старый немецкий фильм «Пока ты со мной», всегда говорила ему: «Были бы мы с тобой».
В самых трудных обстоятельствах:
– Были бы мы с тобой.


Двадцать лет он проработал в Художественном Фонде, занимался наглядной агитацией: плакаты, лозунги и прочая оформительская работа.
Я работала в Центре народного творчества, пропагандировала творчество художников-любителей и народных умельцев. За пятнадцать лет объехала всю область, общалась, организовывала клубы по интересам и выставки, выставки – районные, городские, областные. Мои художники были участниками Всероссийских, Всесоюзных и Международных выставок.
Начав работать в университете, где зарплата была не маленькая, а очень маленькая, начала сотрудничать с обществом «Знание», читала лекции о живописи на фабриках, заводах, в военных частях, общежитиях, однажды пригласили в мужскую тюрьму. Слушали, смотрели слайды, задавали вопросы. За лекцию платили пять рублей. Нормально.
Родился и вырос наш сын.
Отпуск мы проводили в местных здравницах, на озерах. Ездили много раз в Прибалтику, Москву, Ленинград, Ялту, Сочи, Одессу.
Нам было не скучно вместе, сын никогда не доставлял хлопот.
Когда ему было три года, мы поехали отдыхать в санаторий «Утес» на электричке, которую сын видел впервые.

– Мама, куда мы едем?
– В «Утес».
– А откуда?
– Из Челябинска.
Думал он, думал и выдал:

Паровозик-паровоз,
Ты куда меня повез?
Я туда тебя повез,
Из Челябинска в «Утес».

В санатории, на пляже, он всем рассказывал свой стих, однажды его угостили горохом. Он принес нам и сказал, что ему дали подарки за стихотворение.
Я поправила:
– Это не подарки, это гонорар!
В шесть лет, наблюдая, как я готовлю фарш, произнес:
Мясо в мясорубку,
Мясо в мясорубку,
Мясо в мясорубку шагом марш,
Стой, кто идет?
– Фарш.
Я, смеясь, рассказала это поэту Константину Скворцову, он пригласил нас на праздник юмора «Флюс». Мы пришли.
Скворцов вышел на сцену и сказал:
– Меня часто спрашивают, почему я не пишу стихи для детей, я отвечаю, что дети делают это лучше меня. Он прочел Стаськино творение и попросил автора выйти на сцену.
Какими аплодисментами наградили мальчишку. После концерта все знакомые за нас радовались.
А потом пришла неожиданно взрослость и начались новости и неудобства.
Летом, перед восьмым классом, мы поехали как всегда в Ленинград и посетили Таллинн. Стаса потряс и город, и молодежь, его ровесники.
1 сентября он пришел в школу с сережкой в ухе, косичкой и сигаретой. Через полчаса полшколы ходило с сережками, косичками… остальные завидовали.
Позвонила классная дама и на всю учительскую стала обличать меня, я сказала, что поговорим тет-а-тет. Жду.
Она пришла через полчаса, за это время я успела прочитать статью Леонида Жуховицкого о современном юношестве, где он просил быть терпимее и вспомнить, какими были сами.
Ни я, ни Жуховицкий не поколебали ее дремучести, и у Стаса начались сложности.
Учебный год начался, как всегда, с колхоза. Выезжали убирать урожай на трех больших автобусах, в каждом находился преподаватель и шеф с завода. Однажды сын вернулся за полночь, когда я уже превратилась в комок нервов:
– Что случилось?
– Нас с Володькой Смирновым забыли.
– То есть как забыли?
– Ну, мы пошли в лес, в туалет, а все уехали.
Я всегда внушала сыну, что в трудной ситуации следует рассчитывать на добрых людей. Их много в жизни.
– Как вы добрались до города?
– Мы голосовали на дороге, нас посадила одиннадцатая машина.
Утром нас с Володиной мамой вызвали в школу. Всех поставили в ряд и напротив мы четверо. Преподаватели орали во всю силу голосовых связок, дабы снять с себя ответственность, особенно старался пожилой мужлан.
– Он кричал на Володьку:
– Подлец, подлец.
– Почему он подлец? Ведь это вы оставили несовершеннолетних в лесу одних?
– А почему у него волосы длинные.
– Длинные волосы говорят о подлости? Школьные занятия еще не начались, закончится уборка – подстрижется.
Я попросила говорить тише:
– Я так привык, всю жизнь в кузнице работал.
– Так Вы, оказывается, не педагог?
– Я «труд» преподаю.
Следующая особа в тренировочном костюме и золотых серьгах с крупными рубинами кричала нечто подобное.
– А Вы что преподаете?
– Я в этом классе не работаю.
– Серьги у Вас серьезные, а голос надо попридержать. У меня сейчас гости, педагоги из Москвы, они интересуются, почему вы еще не наказаны.
Расстались глубоко недовольные друг другом.
Через неделю эти же учителя «забыли» в поле семерых учеников. Они вышли на шоссе и стали голосовать, здоровые парни в ватниках в резиновых сапогах и черных шапочках. Машины объезжали их, вид действительно был суровый, мало ли что, и они пришли домой в шесть утра.
Что было с родителями – легко представить.
И снова учителя вышли сухими из воды.
Вскоре была педагогическая конференция, где эта школа была признана самой лучшей.
Чудны дела твои, Господи.


***

Я уговаривала мужа заняться живописью. Поддался.
Написал два красивых пейзажа – «Осень» и «Море».
Как мы продали первый – это смех и грех.
Я – сова, ночью долго не сплю, читаю, мечтаю, вяжу.
Однажды ночью услышала громкие голоса на лестнице, гляжу в глазок и вижу соседа и его гостя директора Худфонда Михаила Совкунова, оба навеселе.
– Мальчики, не шумите, у меня семеро по лавкам и все спят.
– Нина, мы зайдем к тебе, а то у друга теща, то-се.
– Пожалуйста, милости прошу.
Посидели, пообщались, я сказала, что сейчас их угощу. Наверное, они ждали чего-нибудь вкусненького, а я поставила перед ними два вышеупомянутых пейзажа.
Михаил был краток:
– Завтра вечером придет покупатель.
И покупатель пришел, это был молодой спортсмен, не торгуясь, выложил целых 120 рублей, поблагодарил и удалился. Не веря в богатство, боясь, что он сейчас, передумав, вернется и потребует деньги назад, мы спрятали их, решив, если он вернется, сказать:
– А мы их уже потратили.

Вернулся он через месяц и купил еще один пейзаж.

Художественный Фонд прекратил свое существование, и муж мой стал свободным художником.
Писал он тщательно, с большим вкусом, не спешил, сам делал красивые рамы.
Покупали уезжающие на историческую родину немцы. Много картин теперь в Израиле, Америке, Канаде.
Мы хорошо друг друга дополняли, он писал, я – продавала. Случалось это не так уж часто, но жить стало легче. В отличие от многих собратьев по кисти, писал он долго. Есть художники, которые хвалятся, что больше двух часов над картиной не работают.
У нас все было по-иному. Не торопясь, старательно постигая состояние природы в тот или иной момент.
Отправляясь на конференцию в Эстонию, я взяла с собой две картины, сдала их в изящный салон под названием «Скворешня», фамилия владельца была Скворцов, только на эстонском.
Картину долго рассматривал симпатичный канадский эстонец, когда он купил ее, я спросила:
– Нравится?
– Очень нравится, это рядом с моим домом.
Я умолчала, что это парк им. Гагарина в городе Челябинске.
Год назад замечательные искусствоведы Галия Малоушкина и Елена Лунина уговорили меня провести персональную выставку.
Я согласилась. Он – нет.
– Хочешь – проводи, я не пойду.
И не пошел на открытие собственной выставки, которая проходила в уютном салоне «Каменный Пояс» и называлась «Еще не вечер…».
Какие прекрасные слова говорили о нем художники Анатолий Гилев, Валентин Качалов, режиссер Татьяна Федоренко, искусствоведы, зрители.
Сергей Черкашин – хороший художник и бывший однокурсник Геннадия – позвонил ему и категорично приказал:
– Бери такси и немедленно сюда.
Его он послушался. Приехал.
Выставка имела успех и замечательную прессу. Потом я увезла ее в Москву, где она тоже хорошо «прозвучала» и была приобретена.
За последний год он написал два больших, красивых пейзажа.

Сейчас сижу и любуюсь на них.

Мой художник ушел вдруг.
Все случилось быстро.

«Скорая помощь». Больница. Болеутоляющий укол.

Его слова:

– Хорошо, что ты рядом, без тебя бы я умер.
– Были бы мы с тобой.

Я ушла домой, и через полчаса его земной путь был закончен.

Он всегда боялся, что я останусь одна без него:
– Ты такая непрактичная, неприспособленная к жизни.
Сам он умел делать все: писать живопись, приготовить праздничный ужин, сшить дубленку, джинсы, сделать ремонт, возделать заброшенный сад, а садовый домик превратил в красивую дачу. Этому же обучил сына.
Вдвоем они соорудили небольшой пруд, заполнили водой. Я раскладывала в воде разные цветы, получалось так красиво, что захотелось увековечить. Начала фотографировать и через год провела две выставки.
О них хорошо говорили и писали.
Много успел мой муж.
Только «Калейдоскоп» он не успел прочитать.

На его сороковины поэт Татьяна Казанкова написала стихи.

Памяти художника Геннадия Ворошнина

Когда художник в руки кисть берет,
Вокруг него все тихо замирает,
И каждый куст, и каждый лист мечтает:
– Пускай в картину он меня возьмет.

Когда художник в руки кисть берет,
И облака на небе затихают,
И небеса бездонные мечтают:
Пускай в картину нас, он нас возьмет.

Когда художник в руки кисть берет,
Мы в изумленье, что же происходит?
А это Бог его рукою водит,
А нам, нам виден той души полет.

У меня остался сын, два пейзажа и воспоминания…


Вместо послесловия

Существует любопытная закономерность: автобиографические книги нередко оказываются, если можно так сказать, в более выигрышном положении по сравнению с произведениями «обычной» художественной литературы. Вероятно, дело здесь в том, что они имеют как бы двойную страховку, поскольку вызвать интерес читателей могут как фактическим содержанием публикуемых воспоминаний, так и непосредственно самой человеческой личностью мемуариста. В результате что-то полезное и любопытное для себя получают шанс найти и любители социальной истории, и поклонники изящной словесности.
Книга «Калейдоскоп», написанная в форме свободного беллетризованного повествования Ниной Михайловной Ворошниной, искусствоведом и педагогом, многие годы преподававшей в Челябинском госуниверситете историю искусств, в полной мере обладает этим выгодным преимуществом.
Очень яркий, эмоционально насыщенный и мастерски оформленный рассказ охватывает события более чем за полвека – с послевоенных годов, на которые пришлось нелегкое, но, как всегда, незабываемое детство, и вплоть до сегодняшних лет, когда опыт пережитого позволяет спокойным взглядом окинуть пройденный путь, подвести итоги многому, еще раз вспомнить всё главное и лучшее, а заодно сделать выводы о том, к чему были направлены искренние стремления, на что пошли добросовестные усилия, ради чего вообще жилось на свете.
И совершенно закономерно, что автор «Калейдоскопа», посвятившая свою жизнь изучению и неустанной пропаганде художественного творчества, отчетливо формулирует свое жизненное и мировоззренческое кредо, в полной мере выдержавшее проверку временем: «И все-таки искусство – самое прекрасное, что есть в жизни».
Книга Нины Ворошниной служит наглядным и убедительным доказательством этого утверждения.
Говорить о целостном и определенном мировоззрении в данном случае вполне уместно. Настоящий искусствовед непременно должен обладать своим зорким, пытливым и наблюдательным взглядом на произведения искусства, их творцов и ту самую жизнь, которая во все века являлась естественной средой, порождающей искусство. А взгляд у автора «Калейдоскопа» действительно профессиональный. Она так и называет себя на страницах своей книги – профессиональным зрителем, то есть человеком с повышенным уровнем интереса ко всему окружающему, причем интерес этот развивался на серьезной культурной и научной основе.
Из воспоминаний Нины Ворошниной любознательный читатель узнает и о ее театральных впечатлениях, в том числе об актерской игре молодого Высоцкого в театре на Таганке, и о дружеском, доверительном общении с многими талантливыми художниками, и о знакомстве с великим отечественным филологом ХХ века Юрием Михайловичем Лотманом, на лекции которого в Тартуский университет она специально возила из Челябинска своих студентов.
А сколько еще увлекательных историй и выразительных заметок рассеяно там и здесь по этой, но весьма емкой и содержательной книге! Пересказ – дело заведомо неблагодарное, поэтому искренне рекомендуем читателям самим ознакомиться с «Калейдоскопом», благо что он увидел свет в местном издательстве, а это значит, что несколько так называемых обязательных экземпляров наверняка есть в нашей областной библиотеке.
Как и положено калейдоскопу, оптика одноименной книги отличается изяществом и взаимосвязанностью составляющих ее деталей. В книге два главных героя: первый из них – это ее автор, а второй – искусство, вдохновенным и самозабвенным служением которому ознаменована вся жизнь Нины Ворошниной. Одно неотделимо от другого, а точнее сказать – искусство является для автора «Калейдоскопа» главной ценностью, определившей ее судьбу. Она сама очень хорошо сказала об этом в своей книге, не побоявшись в чем-то даже поспорить со знаменитой формулой классика русской литературы: «В отличие от Федора Михайловича Достоевского, который говорил, что красота спасет мир, я уверена, что мир спасет искусство.
Литература, живопись, музыка, театр облагородят усталую душу и убогую повседневность. Надо только открыть ему свое сердце и не лениться. Искусство, красота, доброта, благородство, терпимость – для этого следует жить и возделывать свой сад, дом, планету. Тогда скука не поселится в душе, и человеку станет интересно жить, и человек станет интересен окружающим людям, детям, собакам, птицам. Я так живу».
Да, это верно, и с этим нельзя не согласиться. Как было бы хорошо всем нам, если бы и в нашей жизни искусство могло занимать такое же центральное, основополагающее, ключевое место. Мир действительно стал бы лучше, чище, светлее, добрее. Поистине, искусство достойно того, чтобы жить им и ради него, и это – один из главных итогов творческой судьбы Нины Ворошниной.
Книга не случайно названа «Калейдоскопом». Она и вправду составилась из множества колоритных, заметных, показательных миниатюр, которые образуют все вместе увлекательный сюжетный «узор» или, лучше сказать, многогранную призму, отразившую самые разные моменты жизни ее автора, чрезвычайно богатой событиями, встречами, впечатлениями и постоянными, разнообразными делами.
Обаятельная индивидуальность интонации постепенно захватывает, завораживает и невольно передается читателю, как и самобытные, неповторимые стилистические особенности речи увлекательного и одаренного рассказчика. Нине Ворошниной в равной мере удается и лирическая душевность, и мягкая теплота, и тонкость логического анализа, и замечательное умение несколькими остро подмеченными штрихами выразительно охарактеризовать человека, воссоздав средствами художественного слова его мгновенный психологический портрет.
Как трогательно, искренне, с непреходящим радостным волнением говорит она о кумирах своей молодости! И в то же время, с каким отточенным сарказмом, язвительной иронией и неподдельным пафосом негодования воссоздает она гротескные образы типажей торжествующего мещанства, профанирующих высокое искусство и норовящих подменить его истинные ценности сиюминутными и конъюнктурными расчетами!
Эти публицистические отступления в «Калейдоскопе» отнюдь не нарушают единства книги, а наоборот – дополняют духовный облик Нины Ворошниной, свидетельствуя о ее честной и бескомпромиссной гражданской позиции.
И постепенно возникает ощущение, что как бы сама собой, вследствие этого синтеза, соединения разнообразных, как в настоящем калейдоскопе, отдельных фрагментов внутренне цельной и единой жизни, о перипетиях которой с такой полнотой и подробностью повествуется в книге, возникает не просто пестрая мозаика, а целая завершенная панорама, вобравшая в себя и краски искусства, и звуки мира, и личные наблюдения, и обобщенные раздумья о сущности своей профессии, о судьбах творцов и о значении красоты для нравственного роста и совершенствования человека.
Как бы ни складывалась жизнь, какие бы серые сумерки временами ни застилали горизонт, всегда пробивался яркий, благодатный, чарующий свет, словно по волшебству преображающий все вокруг.
Имя этому чуду – искусство.
Нина Ворошнина нашла исключительно верные и проникновенные слова для определения особой значимости того дела, которому она однажды и навсегда посвятила всю себя: «Искусство лишено будничности, поэтому я выбрала эту профессию, чтоб весело и интересно проживать свою жизнь». В этом нет преувеличения – это ясный и непреложный факт, самым достоверным подтверждением которого как раз и служит «Калейдоскоп».



Кирилл Ратников
кандидат филологических наук, доцент