Химера

Тихий, размеренный стук эхом отдавался в голове. Глаза по-прежнему были закрыты, потому человек видел лишь сплошную темноту. Под ногами был вроде бы ровный и устойчивый пол, который теперь качался, подобно морской палубе, так, что он уже не казался устойчивым. Хотя кто знает, может, дело совсем было не в полу? Может, это человек качался. Или, может, это и вправду была палуба какого-нибудь морского судна, бороздившего океан. Казалось бы, что проще? Стоило открыть глаза миру и посмотреть, что происходит, но он по-прежнему смотрел в темноту опущенных век. Через какое-то время эта темнота уже не казалась такой пустой и такой тонкой, будто от мира света она отделена лишь небольшой тонкой кожицей, будто – раз – открыл глаза и очнулся в мире света. Но, нет, теперь человеку казалось, что всё совсем наоборот. Там, где-то в глубине этой тьмы что-то есть, именно там и есть это что-то настоящее, реальная жизнь, наполненная своими собственными событиями и своими живыми существами. Там, в той дали, в которой ничего не было видно, кто-то точно есть, и все это завораживало, манило. И человек шел туда, в эту темноту, безропотно и непоколебимо, в ту самую тьму, проваливающуюся под ногами, зыбкую и ненадежную. Пол под ногами дернулся, пытаясь заставить человека упасть, но тот все же, пусть и с трудом, но смог удержаться. Куда-то под ребра ударил чужой локоть, на лице человека появилась недовольная гримаса, — он не хотел, гримаса возникла сама собой. Двинувшись всем корпусом, отвоевывая себе хоть немного места, — нет, не под солнцем, — просто немного личного пространства, человек еще ни один раз еле удержался на ногах, при этом ему даже как-то удалось так и не открыть глаза.

Все дальше и глубже он шел в темноту, погружаясь в нее, как будто растворяясь и становясь тьмой. Что было реальным, а что было сном разума, рождающим чудовищ, — он уже не понимал, не чувствовал, не ощущал. Время, пространство и все живое как будто стали единым целым, слившись полностью с пятью чувствами.

Где-то в отдалении человек — не слышал, — чувствовал, что капает вода. Кап — кап — кап. Этот звук даже в тишине и в месте, где невозможны звуки, отдавался всюду эхом обреченности. Кап-кап. Это никогда не кончится. Кап-кап. Это никогда не начиналось. Кап-кап. Это и было всегда. Кап-кап. Это и есть правда. Откуда-то прокрадывался запах сырости, который бил в нос или в то, что могло только чувствовать запахи. И вдруг все эти звуки, запахи, ощущения, — даже они стали растворяться. Человек снова почувствовал, что темнота вокруг, — хотя еще секунду назад он был этой тьмой, — этими звуками, запахами. Теперь он был… кем же? Как же называется это слово? А что такое «слово»? С-л-о-в-о. Это все лишь стало странными сочетаниями звуков, может быть, и несущими какой-то смысл, только теперь все это, иллюзорные миражи, оставшиеся где-то в прошлом, которого тоже не было, казались невозможными и незначительными. Углубляясь в суть звуков и слов, Человек не понимал, что это такое. Казалось, от него только и остался, что чистый разум, пытающийся все воспринять, но тонущий в том, что его окружает.

— Ктоооо тыыы? – раздался отовсюду заунывный голос. Человеку почудилось, что сейчас он стоит на каком-то темном подиуме, а откуда-то с возвышения, в такой же черной тьме, находятся десятки, сотни, тысячи, — нет, миллионы, не заметных для него зрителей, которые лишь смотрят и наблюдают. И если бы Они были только там, во тьме, на расстоянии. Казалось, они были всюду, даже под ногами, даже между приподнятой рукой и телом, рядом с ухом, перед глазами, — различить все равно было невозможно, потому что все тонуло в сливающейся тьме, съедающей время, пространство и даже все живое и неживое. Человек вдруг понял, что снова понимает слова, буквы, звуки, что они снова, наконец, приобретают смысл, простой, понятный, а не тот сакраментальный, сливающийся с тьмой, от которого как будто бы проваливаешься в другую реальность.

— Я… я… — начал Человек, спотыкаясь об эту букву, которая, похоже, обозначала его самого. Сначала ему показалось, что этого ответа достаточно, что он ответил на вопрос «кто ты», ответив «я». Я… Йа… Йй-аа… — он снова начал терять смысл того, что говоришь, но, кажется, все вокруг не было удовлетворено ответом. Всё вокруг, казалось, зашевелилась, там, во тьме, где не было видно ничего, можно было лишь чувствовать и ощущать. Кажется, этому всему не очень-то нравился Человек. Или, наоборот, слишком нравился. Настолько, что просто становилось страшно. Они то ли хотели съесть его, но что-то сдерживало, то ли просто поражались столь диковинной зверюшке. Казалось, всё вокруг хочет посмотреть, потрогать, полизать, попробовать его, Человека, на вкус, как малые дети изучают всё, что находится вокруг них, используя все свои органы чувств, чтоб затем выбрать те, которые впоследствии будут использоваться больше всего.

— Ктоооо… — начал было снова заунывный голос, а вокруг начали тихо перешептываться.

— Я Человек! – вдруг громко воскликнул Человек, и его слова эхом разнеслись по всей темноте, и все вокруг мгновенно стихло. Эти слова как будто слегка осветили тьму, и только теперь человек понял, что произнес он их с вызовом. Он и сам не знал, являются ли эти слова правдой, человек ли он, и что это вообще такое «человек». Тишина была как будто испуганной, неопределенной, таинственной и опасно выжидающей. И вдруг со всех сторон грянул громкий шепот, который в этой темноте теперь казался даже слишком тихим, чем он должен был быть, приглушенным. Темнота вокруг шепталась, но даже шепот этот был опасным. Вокруг человека будто носились вихри, пытаясь сбить его с ног, но он держался, как тогда, в реальности, держался, несмотря на все удары и тряски. Только вот этого всего никогда не было. Как не было прошлого, будущего или настоящего, как не было самого времени, этой иллюзии, которой кто-то что-то мерит…Когда-то он помнил, кто и что мерит, но даже само слово «когда» было неправильным, как и другие слова, потерявшие свой сакраментальный смысл в обычной речи. Теперь это все казалось анахронизмом.

— Тттттты, ччччччеловек? – с каким-то странным смыслом в речи спросил другой голос, откуда-то с другой стороны, так, что Человеку пришлось развернуться в противоположную сторону. Теперь он понимал, что имеет тело, которое необходимо было разворачивать. Интуитивно человек отступил назад, в такую же точно тьму, что и была повсюду, в такую, где не было понятно, где перед, где зад, где право, где лево, и есть ли тут вообще какое-то пространство. Наверно, его и не было. Но человек все равно отступил назад.
— Да… — уже неуверенно ответил человек. Казалось, что еще шаг назад, и он упадет куда-то в бездну, ведь теперь он стоит на самом краю, краю чего-то неопределенного, скорее всего, не существующего. Но в том, что он полетит глубоко вниз, если сделает еще, хоть шаг в это «назад», — у Человека сомнений не оставалось совсем. – Я… я… — Какая-то сила будто толкала его за край, но он все еще держался, но что, что сказать, как оправдаться, он не знал. И Человеку не дали сказать.

— Зачем пожаловал? – спросил кто-то еще более страшным голосом, пусть и не растягивающим странные, бессмысленные звуки, складывающиеся в слова. Этот голос был спокойным, но уж очень опасным, заставляющим все буквально трепетать, несмотря на отсутствие всего того, что вообще могло бы трепетать. Человек выпрямился, ему казалось, что он смотрит в глаза именно тому, кто говорит, если у него вообще есть глаза. Этот голос казался каким-то более живым, более сильным и добродушным для самого Человека, нежели все те или то, кто или что был или было вокруг.

— Я устал от людей! – сказал Человек.

— Что? – рассмеялось эхо, и тут же повсюду во тьме тысячами по парных огоньков загорелись глаза, их было так много, что становилось страшно. Какие-то глаза были больше, какие-то меньше, но это ничего не говорило о силе тех, кто был вокруг. Глаза хлопали, мигали, подмигивали, то исчезали, то снова появлялись, вновь светясь всеми возможными темными зловещими цветами, которых тоже не было во всем этом, но сами глаза были точно, пусть даже они и не были глазами на самом деле. На мгновение человеку показалось, что все эти огоньки глаза не многих монстров, а глаза одного единственного существа, опутывающего все, — самой темноты.

— Ты сам человек.

— Но я устал от людей! Я просто хочу туда, где их нет!

— Но ты, же есть. Значит, где бы ты ни оказался везде будет хоть один человек, – холод снова ударил в лицо, заставляя Человека с трудом балансировать на грани. Тот поднял голову, смотря куда-то прямо во тьму, понимая, насколько же прав голос.

— Я… я… — пытался оправдаться Человек, понимая, что стоит на грани пропасти, на грани даже не смерти, — исчезновения. Потому что после смерти, возможно, еще будет хоть что-то, после исчезновения же – ничего и никогда.

— Чтоооооо ТЫыыыыыы? – вновь спросил первый голос.

— Можно я просто посижу здесь, на краешке? – спросил Человек, умирая от страха. Когда он шел сюда, во тьму, ведомый лишь каким-то странным ощущение, он и не знал, куда идет, зачем и что там будет. Сейчас он знал, что нельзя в это место приходить без цели, потому что здесь исчезает все, кроме нее. Но и попасть в это место без цели почти невозможно. Так, где же то, что его так влекло сюда, где оно потерялось в дороге? Неужели эта цель была так слаба? Или ее просто не было. Наверно, ее и не было. Было лишь желание уйти подальше от всего, что окружает, от того мира, а особенно от людей. Но как можно уйти от людей, если ты сам человек? И в этом голос был прав. И именно по этой причине Человек сейчас стоял на грани неведомой невидимой пропасти.

— На краешке? – казалось, в голосе появилась хитреца, слова больше не распадались, но смыслы переливались и фонтанировали. Казалось, этот «краешек» был краем всего: света, времени, пространства, мысли, жизни, души… Та самая малая грань, от чего и становилось так страшно.
— Ччееллооввеекк ггллууппппп, — раздалось откуда-то.

— Тихо! Пусть сидит! – оборвал жужжание первый голос. – Пусть сидит. И чтобы никто не посмел его тронуть, пока он сидит на краешке. А коли сойдет – делайте, что хотите, но пусть живет. Хотя бы потом.

Эти «хотя бы потом» звучали особенно страшно и непонятно. Мгновенно всё стихло, глаза исчезли, и Человек оказался погружен в полную темноту, где не было никого, кроме самого Человека, не было ни звука, кроме тех, что издавал он сам, нельзя было ничего коснуться, кроме как самого себя, и не было видно ни зги, даже самого себя. Теперь-то человек понял, что так и не смог избавиться от людей, потом что сам по-прежнему был человеком. В темноте больше не было никого, больше не было тех странностей, непонятных ощущений, когда отовсюду исчезало все хоть мимолетно знакомое, как будто правила игры, мира полностью менялись, не существовало даже простейших законов физики, не существовало ничего, по крайней мере, в привычных формах. Но теперь Человек оказался будто мальчиком, запершимся в шкафу, где было душно, жарко и одиноко, но сейчас это одиночество совсем другим, нон было сродни одиночеству во Вселенной…

«Что, понял, что от людей не уйти, пока ты сам человек?» — прокрался в разум Человека чей-то ехидный голос, все эти слова не были произнесены вслух, но были ли это мысли самого Человека, сам он не знал. «Не хочу быть человеком», — новая мысль, принадлежность которой так и не было до конца понятным. «Ты не знаешь, кем ты хочешь быть», — новый голос, закравшийся разум, он будто манил к себе, звал, обещал что-то показать, рассказать, объяснить, или просто поглотить, но Человека не смущала опасность, он снова поднялся, вновь ощущая сзади себя бездну на расстоянии лишь полушага.

— Иди к нам, — прохихикал ехидный голосок сзади, заставляя Человека обернуться. Но только Человек это сделал, как понял, что не знает теперь, где же эта бездна, с какой из сторон, куда можно сделать шаг так, чтоб не пропасть в небытие. Казалось, вокруг все хихикало, ожидая его промашки, но Человек лишь закрыл глаза, пусть теперь и не было никакой разницы в том, сделал он это или нет, выпрямил свое несуществующее тело и сделал шаг вперед.

Все мысли, эмоции, чувства, — теперь все смешалось. Пространство и время снова появились, но уже в новом, искаженном варианте, снова появились краски, звуки, запахи, но Человек их не чувствовал, теперь он ощущал все совершенно иначе. Глаза не были глазами, а уши ушами. Мир визуально был поделен на восемь частей, повторяющих и дополняющих друг друга.

«Кто я?» — подумал кто-то.

— Это я… — удивленно прохрюкала Химера, соединяя в единое целое то, что видит, а видела она теперь себя. Восемь глаз или, точнее, один, разделенный на восемь частей, уродливые щупальца и длинный хвост, сильные задние лапы, чем-то похожие на лапы кенгуру, вместо передних лап были маленькие, слабо развитые лапки, скукожившиеся так сильно, будто прямо сейчас и отсохнут. И тут Химере стало страшно, она причудливо двинулась корпусом, закругляя тело в причудливый зигзаг и тут же почувствовало маленькую чешую, покрывающее тело и живот, хвост в страхе дернулся, и тут Химера упала, слаборазвитые лапки задвигались. «Не хочу! Не хочу! Не хочу быть этим!» — думала Химера перед тем, как все померкло.

Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Где-то что-то капало. Химера не чувствовала ничего, кроме того, что где-то что-то капает. Вторым ощущение была сырость. Третьим – холод и запах сырости. Только потом Химера почувствовала серый цвет, разбитый черным. Лапы стали царапать какую-то твердую поверхность, за которой что-то было. Там, с той стороны, что-то находилось, Химера чувствовала это, и все свое тело бросила на эту серость, которая теперь была так близко, что можно было ощутить, что она неоднородна, даже в ней есть более светлые и более темные участки, некоторые из них даже казались… белыми. Химера чувствовала эту серость кожей, или тем, что было вместо нее, где-то там были маленькие капли чего-то, похожего на воду. Что-то, похожее на плечи, напряглось, и Химера ударилось в эту серу, пробивая ее собой, уходя внутрь нее, поглощая ее. Или, наоборот, на самом деле эта серость поглощала ее, покрывая свою гладь мокрыми холодными каплями. Вокруг больше не было тьмы, толь серость, в которой не было ясно, что светлее, а что темнее, потому что на самом деле при всей однородности этой серой массы, она не было единой целой. Химера двинулась всем тем, что считало собой и продолжением себя, и вся серость стала двигаться вместе с ней, с Химерой. Рывок – и всё окрасилось в яркий белый цвет, ослепляющий, сильный, безжалостный, доставляющий физическую боль.

Были еще перевоплощения, переходящие одно в другое, некоторые формы доставляли неимоверную боль только от самого факта существования себя, в некоторых формах эта боль и была жизнью, самоцелью и радостью существования, а то, что другие формы этого не понимали, казалось чем-то странным. Химера хотела донести эту боль до всех, видя радость существования именно в ней и не понимая, почему другие так бегут от нее. В некоторых формах и жизни не было, но это было смертью. Наверно, так живут камни. Были формы, постоянно меняющиеся, — и телом, и частями себя. Какие-то, части тела Химеры постоянно от нее отделялись в одной из форм, становясь продолжением, пусть и живя отдельно. Но каждая форма любой жизни казалось Химере отвратительной, она не знала, кто она, хоть иногда в сознании и появлялись разные образы, мысли, даже какие-то вещи, напоминающие слова, которые и обозначали то, чем теперь была Химера. И, несмотря ни на что, в ней теплилось ощущение, что все это не то, что она не это, она что-то другое, иное, то, что ей ближе, чем на самом деле и должна быть, чем родилась, если вообще это слово уместно, если вообще что-то где-то рождается. Может, рождения и нет? Это просто отпочкование или просто появление. Кто помнит, как он родился? Может, просто в какой-то момент появился в этой существующей форме, приняв за правду все окружение, как будто бы забывая о том, что было раньше, что это лишь часть. Всё это лишь принятые формы, и пока ты естественно не уйдешь из той, в которой должен быть, нельзя принимать новую, нельзя уходить в небытие.

Теперь Химера понимала, насколько это было неправильно, почему нельзя было являться во тьму, что бы ее туда ни звало, почему нельзя было уходить так далеко и глубоко. Можно было потерять себя, но не просто как форму и суть, — это она уже много-много раз теряла, можно было потерять нечто большее. Душа? — Странное слово, никак и никем, ничем не объясненное. Было известно лишь то, что это что-то бессмертно, но в чем и как это проявляется, — так и оставалось загадкой. Люди и не знали, как легко потеряться, сделав лишь один неосторожный шаг, закрыв глаза.

Человеку лишь стоило быть благодарным, что его душу, — или что это было, — на разорвали на месте, а лишь щупали, обнюхивали, пусть даже и плотоядно облизываясь.

— Так, кто ты? – вдруг спросил уже знакомый голос в темноте. То, что когда-то было Человеком, а потом Химерой, поняло, какая же это милость, говорить понятным образом для того, кто или что стоит или просто находится здесь. И как это на самом деле сложно.

— Я… — начало что-то, чувствуя, как вновь начинает приобретать какую-то форму. Только вот какую? – Это было непонятно. Кажется, голос хотел повторить вопрос, но, то, что стояло во тьме, среди всего этого и пыталось ответить, вдруг произнесло: — Я Личность!

— Ктоооо?

— Я личность! – если первые слова были произнесены неуверенно, с запинкой, как будто сомневаясь, то теперь последние слова эхом отражались повсюду, заставляя даже самых страшных обитателей отступать глубоко в темноту. Все слова теперь были ясны и тверды, в них была сама Суть, тот самый сакраментальный смысл, который больше не распадался на звуки, части или множество смыслов. Тот, кто говорил, знал, о чем говорил. – Я личность, — уже спокойно, но с силой в словах произнес Он так, что всех, таившихся в темноте, объял страх. – И я ужасно хочу жить, — добавил Он. Внутри всколыхнулись образы тех странных жизней, которые и не были жизнями в том, в человеческом смысле, о котором говорил Он, и все вокруг чувствовали то, что он имел в виду. – Ужасно хочу жить…

— Жить кем? – осторожно спросил тот самый голос, что и разрешил тогда Человеку посидеть на краешке.

— Собой, — безропотно ответил тот, кто когда-то был просто Человеком. – И только Собой.

Темнота начала наполняться смыслом, приобретать очертания, уже знакомые и привычные, стали слышны звуки, стала вновь ощущаться встряска, рядом чувствовались просто люди. Он открыл глаза. Пол под ногами вдруг перестал трястись, и двери милостиво открылись. Он шагнул вперед, в свою обычную жизнь, забывая обо всем случившемся, которое теперь казалось миражом и постепенно тлело, вскоре не останется даже воспоминания, останется лишь чувство. Он шагнул вперед, потому что это была его станция, его Реальность, его жизнь.