К 70-ЛЕТИЮ НАЧАЛА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
– Сына, вставай! Опять в школу проспишь! – разбудила мама Василька. Он открыл глаза и тут же зажмурился: сентябрьское солнышко, вместе с которым поднялась и мама, уже доставало через окошко избы до постели мальчика.
А за ним ещё тянулся боевой сон; в нём он косил фрицев из пулемёта и теперь не мог понять: где же он сейчас. Василёк похлопал руками по одеялу: где, в окопе... нет; у-у-у, в постели, это опять был только сон...
– Это сон опять, – разочарованно крикнул мальчишка матери, которая уже стукала деревянными мисками в избе.
– Вставай, вставай! Быстро умываться, завтрак уже на столе!
А какой там завтрак? Война зверится, от отца с фронта писем нет и нет, немцы близко, кирпичный завод возле деревни разбомбили, линия фронта рядом, гул пушечный слыхать. Поначалу думали, гром, гроза идёт, но какая гроза в бабье лето? Оказалось, есть что и пострашнее грозы...
К горячей отварной картошке мама поставила сыну стакан обрата: молоко в счет налога от своей
коровы сдали, хорошо, что обрат после сепаратора вернули.
– А хлеба? – спросил сын.
Мать только горестно вздохнула:
– Картошка – второй хлеб, сынок. Ешь. Хлеба мало, в школу дам горбушку от вчерашнего. А новый хлеб печь не из чего пока – пшеница стоит в поле еще неубранной, осыпается, нынче жать почнём серпами... Давай, уминай, что есть. – Мать села напротив сына, смотрела, как он без капризов быстро подъедает свой скудный завтрак.
Вот они уже у калитки, провожаются. Мать положила сыну в противогазную сумку, заменявшую портфель, обещанный хлеб, завернутый в чистую тряпицу. Василёк скинул сумку с плеча:
– Ма, подержи, я мигом! – и умчался в дом. Там вытащил из-под подушки самодельный из деревяшки пистолет, сунул его за пояс штанов, сидящих на нём на одной - через плечо - помочи. Тут заскрипели на стене ходики, из них сверху выползла кукушка и заголосила своё. Васька показал ей язык и кинулся из дому.
Мать стояла у калитки, смотрела в небо, приставив ко лбу ладонь:
– Не полетели бы, сволочи. Денёк-то расходится вёдро. Тепло-то как.
Василёк сорвал с ветки антоновки, что росла у дома, крупное жёлтое яблоко, сунул его в сумку, навесил ее через голову на левое плечо, мать поцеловала его в темно-русую макушку, и он вприпрыжку пустился по проулку и скрылся за углом соседней избы – в школу заспешил, на свою работу – учёбу, то есть; как-никак, второй класс одолевать начал...
Старую дряхлую начальную школу в деревне перед войной сломали, построили красавицу-десятилетку на взгорке возле соседнего села, тут, рядышком, луг по тропке перебежать да небольшой колок – лесок за лугом пройти – и вот она, как лебедушка, стоит, новой цинковой крышей поблёскивает, словно взлететь собралась... В такой школе да не учиться!
Василёк не добежал и до середины луга, как услышал сзади гул, и что-то там грохнуло, в той стороне, где была деревня, и раз, и другой, и третий, аж земля из-под ног ушла. Он успел оглянуться и только увидел три столба огня и дыма за, как ему показалось, деревней, и три самолёта со свастиками на крыльях, кажется, падающих на него.
Он бросился на траву, и тяжёлые пули, посланные в него из фашистских пулемётов, взрыли вдоль мальчишки землю слева и справа:
чмок-чмок-чмок! – и самолеты нырнули за лесок, и
там тоже грохнуло три раза: банг-банг-банг! И дрожь пробежала по земле.
Василёк приподнял голову:
– Школа! – Эта мысль сдёрнула его с луговой ещё мокрой от росы травы, и он помчался вперёд. Не помнит, как продрался сквозь лесок напрямую, не по тропке, и выбежал на опушку, к школе...
А где ж она, красавица-лебёдушка, гордость всей деревни и села?! На том месте, где она стояла, оседали от взрывов бомб пыль и копоть, горели расшвырянные взрывами брёвна, зияли три страшные смертные воронки, чадящие дымом и огнём и дурным запахом, словно пасти трёхглавого Змея войны. Там, в них исчезли навсегда, поглощённые ненасытным Змеем, учителя Василька, его друзья и одноклассники – вся школа.
Ужас когтистой лапой впился в затылок пацана, ледяным холодом обдал спину и грудь, он замер, взирая на страшную, сотворённую войной смертную картину, неподвластную фантазии никакого художника, и огромный крик, родившийся в его маленьком сердце, никак не мог вырваться наружу, разрывая его на части.
Наконец мальчик содрогнулся, топнул ногой и раз, и два, и три и закричал:
– Мама! Мама! Мамочка! – И бросился назад,
домой, к маме, он мчался к деревне, рыдая и размазывая слёзы по лицу, не переставая звать: «Мама! Мама! Мамочка!» И противогазная сумка-портфель с книжками и тетрадками колотила его по спине.
Наконец, он выскочил из проулка из-за соседней с ними избы и словно налетел на бетонную стену: вот родной забор, вот почему-то настежь распахнутая калитка, вон антоновка, а где же яблоки на ней? Когда уходил, они желтели на ветках, отражая солнце. А за антоновкой... а почему за ней нет дома?! Где дом?!
Ма-ма!!! – Василёк шагнул в проём калитки и ужас напал на него второй раз за это утро: дома не было; на его месте зияла ещё не остывшая от дыма, гари и огня огромная, страшная пасть воронки...
На заборе около калитки висели криво зацепившиеся за планку ходики с загнутыми вверх стрелками, без маятника, гирек и цепочек. А по всему палисаднику желтели на солнце сорванные и разбросанные взрывом антоновские яблоки. И шуршали на яблоне от начинавшегося ветерка почерневшие листья.
И над воронкой, замерев, без слёз, стоял девятилетний Василёк с надетой через плечо противогазной сумкой с книжками и тетрадками. С яблоком и последним в жизни материнским хлебом
в чистой тряпице. Стоял не тёмно-русый, а седой мальчишка.
2 мая 2011