В Игриме завернула непогода. Сильный низовой ветер с мелкой колючей снежной крупой прижал вертолеты к мерзлому полю аэродрома, а пассажиров, транзитных и прочих распихал по холодным углам здания аэропорта и в тесные коробушки старых, еще не разобранных на дрова вагончиков – балков. Снежная дрязга куролесила уже третьи сутки, и надежды на скорый просвет синоптики не обещали.
Коля Волжанин, по прозвищу Маклай, привыкший за время работы и жизни на Севере к таким осадным непогодам быстро сориентировался, «застолбил» самый теплый, ближний к вертолётке вагончик и пригласил «за компанию» Леху Стропаля, по случаю знакомого, дабы скоротать сообща за картами и спиртишком вынужденную жизненную паузу. Третьим, для комплекта, они пожалели старого эвенка с огромным фанерным чемоданом и не меньших размеров рюкзаком, справиться с которыми старику явно было не под силу. Парни без объяснений взвалили поклажу себе на спины и пока тащили до балка, третий компаньон пытался что-то объяснить, улыбаясь щербатым в редких седых волосках по периметру ртом.
Устроились, как и принято в здешних местах, капитально, поскольку сроков непогоды Господь не объявлял. Две пары двухэтажных нар распределили по совести, то есть по старшинству: верхние, где потеплей, достались старику и Маклаю, нижние остальным – Лехе и багажу. Маленький откидной столик покрыли чистой «Тюменской правдой», разместив на ней чинным порядком дорожный набор командированного: фляжку со спиртом, складные стаканчики, стандартный закусь – тушенка, вяленая рыба, хлеб, чеснок и колоду карт, сделанных из фривольных фотографий с импортных журналов. В общем, максимальный уют при минимальном техническом обеспечении был создан, а если учесть загудевшую тихим утробным звуком буржуйку, то лучшего и желать-то грех.
Коля Волжанин, он же Маклай, по существу Маклаем и был; на Севере прозвище за «просто так» не лепили. Характерная черта, натура, какой-либо примечательный случай или поступок опять же в контексте личных особенностей – и вот вам обобщение, краткий, но всеми узнаваемый образ (иногда – образина), и живи – соответствуй, приятно тебе или скрежет зубовный, но уж так показался народу, такое твоё факсимиле…
Эвенк играть отказался, испуганно взглянув на голых женщин, беспечно разметавшихся по строгому шрифту «Тюменской правды», но спирту уважительно поклонился и старательно зажевал его крохотной корочкой хлеба. Леха Стропаль (Стропаль – это фамилия, совместившая в себе и прозвище), посмотрел добрыми глазами на старика и вежливо сказал:
- Отец, не тушуйся, питания в достатке, а спирт без закуси вреден, особенно вам, чукчам.
Старик опять покланялся, улыбаясь:
- Спасибо, спасибо, моя сапсем кушать не хочет.
- Ну, смотри, поплывешь со второго стакана; знаю я вашего брата… Слышь, Маклай, я вот тут однажды так же с чукчами выпивал, так, веришь – нет, они пьют только один раз, а потом неделю пьяные ходят. Утром стакан воды на тощий живот выпьют и опять в дрезину. Во лафа, да? Дед, почему у вас так, а?
- Не знаю, однако. Моя сын знает, он в Москве доктором работает, знает. Так же говорил.
Леха перетасовал карты и запустил второй кон.
Маклай играл не думая, подсознательно. Спирт размягчил тело, отогрел застуженные ноги, и жилось легко и приятно. Так жилось тепло, что и проблемы, к которым он возвращался из недолгой командировки, казались и не проблемами вовсе, а так, плюнуть и растереть; подумаешь – проблемы! И на существо определения-то не тянут.
Он ухмыльнулся довольно, то ли мыслям своим, то ли хорошему прикупу.
Дома его ждал развод.
* * *
- Три года! Три года я тут как брошенка живу, как соломенная вдова! Как .., ну я не знаю! И это при живом муже! Да какой ты муж? Какой из тебя муж, я спрашиваю? Не муж, а прямо Ульянов-Ленин, «все по тюрьмам, да по ссылкам»! Ну, по командировкам, какая к черту разница? У того хотя бы цель была, а у тебя? Лишь бы из дома! Не важно куда, не важно зачем, только бы смотаться… Деньги, деньги, да причем здесь деньги? Мы что, плохо жили там, в деревне, без денег, а? Ты работал, я работала, вечером дома – все как у людей, и хватало. На кой мне эти деньги, коли я постель перед сном грелкой грею, да ночью сама с собой … разговариваю? … Уеду к чертовой матери! Уеду и разведусь, понял!?
Коля трудно молчал. Молчать было трудно, а говорить вообще нечего. Ну, что тут поделаешь? Так уж случилось, что запал он на командировки, как старик на молодуху. Двадцать шесть лет от даты рождения из деревни никуда не выезжал. И вырос, и выучился, и женился – все в одном месте. А тут – воля! Летай, не спрашивай, - сами посылают, да еще платят-то как! Перепрыгни с девяноста рублей на шестьсот – кто хошь сдвинется. Да и не в деньгах главное. Свобода! Мир-то, вон какой он большой, все обсмотреть хочется.
- Нин, ну ты пойми, еще год-два и я осяду. Нам с тобой чего ведь надо? Дом у себя в Безводном отстроить, кирпичный, пацан чтоб нормально выучился, быкам хвосты не крутил, тачку, пусть не новую, завести ... , ну и там вообще, мебель разную. Ты же хотела гарнитур «Славяночку», мечтала, люстру с висюльками, а, Нин? А я годик еще поездию, душу отведу и – шабаш.
Нина тихо плакала, уткнув нос в холодное оконное стекло. И все-то она разумом понимала. И то, что в деревню без денег возвращаться нельзя – засмеют после писем хвастливых, что матери три года посылала. Всей деревней, наверное, читали, завидовали. И то, что Колька – черт лохматый, дома все равно не усидит, прорвалось в нем отцово и дедово наследство. Тех тоже бывало, домой калачами не заманишь – годами на отхожем промысле зарабатывали. Из роду – не в воду – говаривала свекровь про мужа. И тоже терпела. И Нина терпела, пока подружки на посиделках не напели: все они, кобели проклятые, в командировках на других бабах душу отводят, а мы тут – сиди, да семечки лузгай, без театров и мужиков. «Мой-то приехал, устал, говорит, сейчас ванну приму, пошамаю и спать; три недели толком не спал. А глаза сытые, меня даже за титьки не подержал, скотина! Все они одним миром мазаны!»
Нина вытерла слезы и, не оборачиваясь, зло простонала:
- Все равно уеду! Живи тут со своими … отдушинами.
Коля молча собрал рюкзак и, не прощаясь, ушел.
* * *
За картами и выпивкой время летело быстро и беззаботно. Богатый на житейские истории Леха, успевал и пить, и играть, и трепаться, поочередно втаскивая в разговор то Маклая, то старика эвенка. Он несколько раз переспрашивал мудреное имя, но, так и не запомнив, обозвал компаньона Федей, на что тот радостно согласился.
- Вот, скажи, Федя, почему вы, эскимосы, так похожи лицом на узбеков? В чем здесь тайная причина, и какая такая между вами секретная связь? Вы живете в тундре, а они совсем даже наоборот – то ли в горах, то ли в пустыне, в общем, вы – в холоде, а они в жаре. Питание у вас разное: вы рыбой, а они – апельсинами. А рожи и глаза – ну один в один. По-че-му?
Эвенк добро улыбался и согласно кивал головой.
- Моя не знаю. Эвенки много, везде живут. Сын в Москве, доктором работает.
Пока Маклай сдавал карты, Леха вновь наполнил стаканчики. Старик пить отказался: «Моя винка – шабаш», - забрался с ногами на нары и закурил длинную с маленьким чубуком трубку. Приятели, задержав дыхание, одним глотком приняли дозу, несколько секунд подождали, отслеживая путь жидкости по пищеводу, медленно выдохнули и, крякнув, занюхали хлебом.
- … Ну так вот: по-че-му? Объясняю для бестолковых: потому, что на юге без прищура на солнце смотреть невозможно, а на севере, снег глаза нараспашку носить не дает, слепит. Ха-ха-ха! Шучу, однако.
Леха отрезал толстый кусок хлеба, положил на него тушенки и подал старику. Эвенк ощерил рот, показывая оставшиеся три зуба: два снизу, один наверху:
- Моя долго-долго жевать будет, сапсем клыки нету, старый тигра; баба мясо жует - жует, потом моя кушает. Сынка сказал: в Москве железный клыки поставит. Смешно.
- Поставит, поставит, - уверенно подтвердил Леха, - дай-ка я тебе сделаю.
Он отобрал у эвенка бутерброд, раскрошил хлебный мякиш в стаканчик, перемял его с тушенкой, добавив соку из банки, и вернул старику.
- Вот так-то лучше будет.
Тот принял обеими руками, посерьезнел лицом и нараспев произнес длинную фразу на своем языке.
- Да ладно, ладно, - отмахнулся Леха, - не стоит благодарностей… А че сказал-то, переведи, хоть.
- Моя сказала: жена добрый, дети добрый, будешь старый – винка поить будут, мясо жевать… Харош человек.
Пурга за окном не унималась, а к ночи сильно похолодало. В щель под дверью намело снежной крошки. Игра как-то наскучила и сама собой умерла. Сидели молча, курили, думая каждый о своем. Спирт уже не веселил, да и пить расхотелось.
Маклай подбросил в буржуйку очередное полено:
- Горят, как в огне, дров не напасешься… Вот и жизнь так же семейная: свежих дровишек не подбросишь – затухнет…
-Ты это про что? – встрепенулся Леха.
- Да все про то же, про баб… Терпежу у них нет. Подавай им все сразу: и деньги, и комфорт, и чтоб мужик у ноги был… А так не бывает.
- Это ты про свою, что ли?
- И про свою тоже… Слышь, Федор, у вас баба, вот так, запросто от мужа уйти может?
Эвенк пыхнул трубкой:
- Может, может. Хозяин помер – другой мужик возьмет, кормить будет.
-Да нет! От живого. Вот твоя баба от тебя уйти может?
Старик удивленно поднял брови:
- Куда уйти? Тайга уйти? Дети какой титька сосать будут?
Теперь удивился Маклай:
- Какая титька? Ты же сказал – у тебя сын в Москве доктором.
- Старший сын – старшая жена. Молодой жена – маленький дети. Титька сосут.
- Эх, ни хрена! – вырвалось у Лехи, - во дает старый! Три зуба во рту, а детей клепает, как семечки! Дед, а дети-то твои? И сколько их?
- Моя дети, - с улыбкой покивал эвенк, - четыре дети старшая жена, два дети – младшая; маленький еще.
Разговор оживился. Леха хохотал, стукал деда по коленке и кивал Маклаю:
- Нет, ты послушай: вот старый корень! Сам жевать не может, а детей!.. Ну, корешок! Наш мужик, за это стоит выпить.
Эвенк весело пыхтел трубкой и кивал:
- Корень, корень. Маралий корень. Выпьешь – маладой жена доволен. Старый жена доволен. Все смеются.
Леха вернул стаканчик на стол, не донеся до рта.
- Какой, какой корень? Ты че сказал, дед? Я не расслышал.
Федор свесился с нар, развязал тесемки рюкзака, достал бутылочку с залитым воском горлышком.
- Тайга ходил, корень искал, настойка делал. Сын в Москве доктором работает. Сказал: привези, деньги балшой, железный зуб сделает.
Старик поставил бутылку на стол, погладив ее по стеклянному боку.
Мужики придвинулись ближе, рассматривая сквозь стекло мутную темно-коричневую жидкость.
- И что эта настойка делает? То есть, как действует?
- Харашо действует. Мало-мало выпьешь – сильно мужик станешь, баба смеется. Харашо.
Леха недоверчиво покачал головой.
- Ну, я слышал, из пантов настойку гонят, у китайцев чё-то такое есть, но у чукчей?
- Да не чукча он, - отмахнулся Маклай, - эвенк, и живет не на Севере, а в Восточной Сибири, в тайге. Там всяких таких корней хватает. Женьшень, например. А почему маралий, а Федор?
- Оленя его копает. Как лубовь захочет – ищет и кушает. Патом долго-долго бегает, самка ищет, сил много надо.
В глазах у Лехи заиграли чертовинки.
- Федя, а сколько стоит эта настойка?
- Моя не знай. Сын в Москве доктором…
- Да ладно, ладно, - перебил его Леха, - понял я про сына, и про зубы понял. Федя, я в отпуск еду, в Сочи. Два года вкалывал без этого самого … женского полу. Просекаешь?
Старик молчал.
- Похоже не понимает, - обернулся Леха к Маклаю, - Федя, друг сердечный, продай мне эту гадость, денег не пожалею. Холостой я, мне можно. А то, как бы там, в Сочах, не оконфузиться. Два года без практики.
Он вытащил толстенькую пачку сторублевок и положил перед эвенком. Старик молчал, посасывая трубку.
Потом вдруг улыбнулся и закивал головой:
- Моя понял. Ты молодой марал, много-много самка хочешь. Плохо, сапсем нихарашо. Один раз много-много самка, два раз много-много самка… Потом старый будешь, сапсем дохлый.
Но Леху уже понесло. Он живо представил Сочи, голубое теплое море, жаркий пляж, сплошь усеянный стройными загорелыми ножками, попками, бюстами – и все это богатство в его, Лехином распоряжении.
Не слушая бормотанье старика, он вытащил еще пачку сторублевок, положил рядом с первой и выдохнул:
- Продай.
Эвенк замолчал, внимательно посмотрел на Леху, потом усмехнулся, собрал деньги и сунул их в колени парня.
- Нихарашо. Зачем деньги даешь? Так налью. Только мало-мало.
Он распечатал бутылку, налил стограммовый стаканчик и снова тщательно залепил воском горлышко.
Леха аккуратно перелил жидкость в опустевшую фляжку.
- Ну, дед, я твой должник по гроб жизни. Спасибо.
Старик дотянулся длинным мундштуком трубки до Лехиного лба, начертал на нем какой-то каракуль и, пробормотав несколько невнятных слов, залез на верхние нары.
Спустя малое время Леха с Маклаем тоже угомонились, и под мирное гудение буржуйки балок заснул.
* * *
Лехе Стропалю снился Юг. Юг был огромный, глянцевый, как на журнальных рекламах и, почему-то круглый и скользкий. Леха лежал на этом глянцево-гладком Юге и боялся пошевелиться, поскольку понимал, что сползет с него, словно с надутого до неимоверных размеров мяча. На гладкой поверхности справа и слева от Лехи лежали фотографически отпечатанные девицы в ярких купальниках и улыбались застывшими улыбками фотомоделей. Леха попытался дотронуться до плеча ближайшей, но рука ощутила ту же гладкую глянцевую поверхность. Девица вдруг подмигнула левым глазом и Леха, забыв осторожность, наполз на нее. Руки потеряли опору, проскользили по животу и бедрам фотомодели и, не чувствуя ни малейшей зацепки, Леха рухнул вниз.
В комнате было темно. Печка уже прогорела. Наружный холод тонкими струйками втекал из неплотностей окна и двери. Нижние нары остыли первыми, и Леха стал подмерзать. Подтянув ноги к животу и подвернув под них край полушубка, он согрелся, но ненадолго. Разжигать печку было лень, и Леха ворочался с боку на бок, перетягивая короткий полушубок на остывающие части тела. Вдобавок ко всему одолевало похмелье: нещадно ломило виски, поташнивало и очень хотелось пить.
- Вот, всегда так, с вечера все выжрем, а про последствия не думаем, – зло ругался про себя Леха, - нет бы на опохмелку оставить.
Он дотянулся до фляжки и, на всякий случай, ее потряс.
В посудине булькнуло.
- Эх-ма! Я же туда дедово снадобье слил! – вспомнил Леха.
Он отвинтил крышку и понюхал. Пахло спиртом и еще чем-то, похожим на березовую чагу.
- Может с глотка-то ничего и не будет, успокоил себя Леха,- а на старые дрожжи и глотка хватит, зато усну.
Он, не вставая, опрокинул фляжку в рот. Влилось много, но назад выплевывать Леха побрезговал, проглотил все. Пищевод привычно обожгло и провалилось в желудок. Организм отреагировал нормально: боль в висках утихла, к ногам потекло тепло. Леха успокоился и заснул.
Второй раз он проснулся скоро. Разбудили странное беспокойство и ноющая боль внизу живота. Холода не было, напротив, - лицо горело, спина взмокла от пота, пальцы ног сводило судорогой. Леха вытянул ноги и попробовал перевернуться на живот. Маневр удался только на половину: в паху резануло острой болью, словно надавили на сломанное ребро. Ничего толком не поняв, Леха запустил руку в штаны и ничего не почувствовал. Его мужское достоинство стояло в полный рост, но прикосновения не ощущало. Словно чужое было или, (ужаснулся Леха), совершенно омертвело. Леха ощупал бедра, живот, пошевелил ногами – все остальное жило – и немного успокоился…
А настоечка-то действует, не обманул старик –весело подумал Леха и уже без опаски обследовал свое хозяйство.
Организма был готов к продолжению рода: сердце ритмично и мощно вгоняло кровь в расширенные сосуды, мышцы упруго налились и чувствовали силу, в мозгах была такая ясность и целеустремленность, что будь он сейчас на работе – горы своротил и сменное задание за пару …, нет, за час бы сделал…
Леха вспомнил прерванный сон и тихо рассмеялся:
- Ну, девочки-конфеточки, ну, лапочки-шалавочки, ужо я вас …, только бы добраться!
Он еще немного пофантазировал и решил досыпать.
Но сон не шел. Пляжный вариант сменился уютной комнатой в полумраке, одной, нет, двумя журнальными девицами на широкой кровати, музыкой, вином, потом, снова пляжем… Воображение резвилось, и остановить его Лехе не удавалось.
Через час он устал от непрерывных мышечных конвульсий. «Прибор», как он ласково называл мужскую принадлежность, от упражнений распух и, похоже, начал кровоточить, но «финиш» даже не просматривался. Более того, внизу, между ягодиц открылась ломота, и движения стали причинять боль.
Леха стащил с себя одежду – может на холоде успокоится, но и это не помогло.
- Вот чертова пропасть! - тихо ругался Леха, корчась от боли внизу живота, - как же тебя угомонить-то, деревянный ты мой?
Он сполз с лежака, встал босыми ногами на ледяной пол и сделал несколько приседаний. Безрезультатно.
- Надо по улице пробежаться, на морозе он точно упадет. – Леха натянул штаны, сунул ноги в валенки и, не одеваясь, выскочил из балка.
Когда в дверь дохнуло холодом, Маклай проснулся. Надо тоже отлить, подумал он и, набросив полушубок, вышел на воздух.
- Ты чего, Леха, - удивленно спросил Маклай, когда приятель второй раз пробежал мимо него, - похмелье выгоняешь? Ишь, разгорячился, простынешь, обормот.
Леха остановился, отпыхиваясь клубами пара.
- Нет, ты посмотри, – зло прошипел он и спустил штаны,- видишь? Стоит, как вкопанный, зараза, и ничего его не берет: ни мороз, ни физкультура, ни хрена!
- Тебе смешно, едрит твою! – взвился Леха, видя, как Маклай зашелся от хохота, - а мне ни хрена не смешно, весь низ до слез ломит! … Чё делать-то?
Маклай вытер слезы, запахнул полушубок и, все еще улыбаясь, махнул рукой:
- Пойдем в балок, экспериментатор хренов, отморозишь, совсем не с чем на юг ехать будет… Ну, Леха! Силен самец.
В балке Леха сел на нары, с тоской посмотрел на оттопыренные штаны и перевел взгляд на спящего эвенка.
- Правильно мыслишь, - кивнул Маклай и, тронув старика, негромко позвал, - Эй, Федя, проснись, у нас тут беда случилась.
Эвенк свесил голову вниз.
- Чего такой? Вертолетка будет? – спросонья забормотал он.
- Беда, говорю, у нас, - опять хмыкнул Маклай, - Лешка твоей настойки глотнул, и вон чего вышло, - он показал на Леху, - унять своего дружка не может.
Старик быстро спрыгнул с полки, сдернул с Лехи штаны и ощупал больное место.
- Ну? – с надеждой спросил Леха.
- Ай-яй-яй, какой плахой малчишка! Сапсем синий, - он удрученно покивал головой, - много выпил?
Леха пожал плечами.
- Ну, не знаю, один глоток …, грамм пятьдесят, наверное.
Эвенк печально присел рядом.
- Моя старый дурак … Зачем парень давал? – забормотал он, - много пить шибка вредна. Долга лечить нада. Кровь пускать нада. Жилу резать … Зачем много пил? Маленький ложка в бутылка водка – больше нельзя.
Даже в утреннем полумраке балка было видно, как Лехино лицо побелело.
- Ты что, старик! Кого резать? Ты соображаешь – чего сказал?
- Та нет, малчишка целый будет, - успокоил эвенк, - только мякий-мякий. Два месяца.
Леха застонал.
- А по другому никак?
- Сын в Москве доктором работает, по-другому знает …
- Какая Москва? – упавшим голосом промычал Леха, - я что, до Москвы со стоячим ехать буду?
- Тогда кровь пускать, - пожал плечами старик.
В балке повисла гнетущая тишина.
* * *
Леха Стропаль на Севере оказался, в общем-то, случайно. Его жизненный путь с таким же успехом мог иметь продолжение где угодно, например, в Средней Азии, или еще где-нибудь. Но только не в родном Минске. Там ему жить было никак невозможно.
В первый же день после дембеля, еще не сменив парадную форму на гражданскую, он попал в переплет.
Не то, чтобы трагедия, но и счастьем этот случай не назовешь.
Гуляли широко, с размахом. А когда проснулся, увидел возле себя даму неопределенного возраста, которая в последующие несколько дней упорно называла себя его гражданской женой, чем довела до истерики родителей. Все попытки Алексея обрести так негаданно потерянную свободу ни к чему не привели, и он решился на крайнюю меру – бежать. Бегство было сумбурным, неподготовленным, но успешным. Леха успокоился только тогда, когда бросил рюкзак на койку в комнате общежития далекого северного поселка.
Два года он честно трудился на великих стройках Крайнего Севера, посылая домой письма без обратного адреса и деньги, и вот решил, что срок давности вышел. Добавив к положенному отпуску сверхурочные и отгулы, Леха решился на поездку домой. «Но первый месяц, кровь из носу, оторвусь на юге» - решил он не изменять устоявшейся традиции северян.
… И вот теперь такая оказия.
- Слышь, дед, - нарушил долгое молчание Леха, - а резать-то где надо? Какую жилу?
- Где малчишка корень пускает – эвенк ткнул мундштуком, показывая место, - долго ждать плохо, черный станет. Думай, давай.
Леха беспомощно переводил взгляд с эвенка на Маклая.
- Коль, ну как же это так? Ну не может быть, чтобы из-за глотка какой-то гадости, потерять весь отпуск!.. Ну не думал я, что она такая крепкая! Федор, ты умный, придумай как-нибудь по-другому!
Глаза у Лехи покраснели и увлажнились.
Эвенк скосил взгляд на Маклая и, как тому показалось, хитро подмигнул.
- Другой способа нет, - развел он руками, - резать!
Он достал из рюкзака узкий длинный нож с грубой деревянной рукояткой и, обращаясь к Маклаю, деловито приказал:
- Ходи другой балок, давай бутылка водки. Скоро-скоро!
Маклай кивнул, выскочил за дверь и, через несколько минут вернулся с бутылкой питьевого спирта.
- Штаны сапсем снимай, - продолжал распоряжаться старик, - ляжем-ляжем малчишкой кверху.
Леха покорно лег.
Эвенк сбросил полушубок, закатал на свитере рукава и склонился над Лехиным хозяйством, рассматривая его и ощупывая.
- Резать буду тут, маненька больна будет; рота открой …
Он сунул в открытый Лехин рот кожаный чехол от ножа и заставил стиснуть зубы. Потом подозвал Маклая.
- Ноги сядь! Крепко-крепко держи!
Леха выпучил глаза, зажал пах ладонями и отчаянно замотал головой.
- Ай-яй-яй! – закричал эвенк, - зачем мешаешь?!
Он ловко завернул руки за голову и связал шарфом.
- Сын в Москве живет, доктором работает, моя учил олешка лечить, люди лечить, моя знает … - тихо бормотал старик, откупоривая бутылку со спиртом.
Лехин лоб покрылся холодным потом.
- Чичас малчишка – чирк! Харашо будет … Закрой глаза! – вдруг во весь голос закричал старик и резко опрокинул бутылку над Лехиным животом.
Ледяной спирт залил живот и бедра. Леха задергался, пытаясь вырваться, засучил ногами. Эвенк наклонился и, что есть силы, ущипнул Леху за ляжку…
И – о чудо!
Синий, распухший Лехин причиндал начал сморщиваться и опадать.
- Кровь держи! Резай, резай! – орал эвенк, щипая Лехину ногу и живот.
Леха бешено саданул ногами, сбросив Маклая на соседний лежак, вырвал руки из шарфа и двинул с правой, целя старику в лицо. Кулак свистнул в воздухе, не найдя цели удара.
- С-сволочи! Сволочи! – сипел Леха, выплевывая завязший в зубах чехол, - живодеры! Что вы сделали!? Кончу обоих! На куски! В ленты! – он заметался, ища нож.
Маклай больно ударился головой об угол лежака и стонал. Эвенка в балке не было.
* * *
- Верно говорят: миром правят две вещи – любовь и страх. Вот ты, Леха, чего хотел, когда просил у Федора настойку? Любви хотел! Пра-льно? – вещал Маклай, обсасывая ребрышки вяленого муксуна, - Вот она, то есть любовь, и подтолкнула тебя на безумный поступок… А потом что?
- А потом этот чертов старик мне чуть хрен не отрезал! – буркнул Леха, правда, уже без особой злости.
- Опять пра-льно! – продолжал философствовать Маклай, - только резать он тебя не собирался! Пра-льно я говорю, Федя?
Эвенк улыбчиво закивал головой.
- Зачем такой хароший малчишка резать? Пужать надо, сам поймет – мякий будет.
-Во-во. Я и говорю: сперва любовь, потом страх. А в результате? О-опыт. Вот ты, Леха, теперь опытный. За все платить надо… Мою бы Нинку кто научил!.. Федь, а для баб у вас там никакой настойки не водится, чтобы дурью не маялись?
- Баба человек хароший. Баба мужик хочет, ребенка хочет, кушать тоже хочет. Мужик умный мало-мало тайга ходит, мясо ищет, мало-мало дома сидит, баба ласкает. Глупый мужик долго-долго тайга ходит. Ветер. Потом адин мясо кушает. Баба нет, дети нет. Плохо.
- Понял, понял… Понял я тебя, Федя, - вздохнул Маклай, - вот приеду – скажу: все Нина, насмотрелся я на мир, наездился, все! Будем жить и детей делать. И без всяких маральих настоек!.. Слышь, Леха, ну как у тебя там?
Леха вытащил руку из штанов:
- Да вроде ничего. Немного побаливает, а так – в порядке.
- Парядке, парядке, - покивал головой эвенк, - три дни пройдет – сапсем парядке будет. Девка доволен будет…
- Ты же говорил - два месяца?
- Моя пужал немного, - улыбался старик, - больна ты шустрый, маладой, однако. Дурак.
Приятели засмеялись. Остатки «хирургического» спирта пришлись кстати, и души попутчиков потеплели. Погода, похоже, налаживалась: ветер утих, замерзшее окно проступило небесной синью, где-то далеко зажурчал звук первого подлетающего вертолета.