Когда тебе шестнадцать лет, сложно сохранять трезвость ума и твердость решений. Ты состоишь из порывов, сиюминутных желаний и непонятных капризов. Ты меняешься каждую секунду, можешь быть отчаянно-нежной, а через миг - жестокой. Ты не чередуешь кнут и пряник, а используешь их одновременно. Ну а если тебе шестнадцать, и ты влюблена - это просто стихийное бедствие. Анжелике было шестнадцать, она была влюблена и почти безумна от этого.
Ей было двадцать. У нее были длинные светлые волосы, вечно стянутые в тугой хвост, серые глаза в обрамлении пушистых ресниц, почему-то всегда бледные губы и белоснежная кожа. Она не была красива в традиционном понимании этого слова, но в ней было что-то, что безумно цепляло. Изящность и грация движений, быть может? Она двигалась, как хищница, вышедшая на охоту, как кружащая вокруг жертвы пантера. А еще Анжелика была без ума от ее рук. На ее руки она могла любоваться вечно, каждый раз отмечая про себя, до чего же они совершенны, эти тонкие длинные пальцы с аккуратным маникюром... Пусть не совершенна, но прекрасна - так Анжелика думала о ней.
Она была жестока. За это, наверное, Анжелика ее и полюбила. Нет, этот светловолосый ангел, предпочитавший непривычное для России сокращение "Кэт" от своего традиционного "Екатерина", никогда не причинял ей физической боли. Но порой Анжелике казалось, что легче выдержать все пытки святой Инквизиции, чем один такой "безболезненный" сеанс с этой девушкой... Она могла целовать так, словно мир через секунду взорвется, словно это самый-самый последний шанс... А потом оттолкнуть и быть настолько равнодушно-далекой, словно это не ее губы минуту назад терзали губы Анжелики. Все попытки обнять, взять за руку, поцеловать самой - пресекались. Разрешено было лишь смотреть в глаза печальным взглядом, но Анжелика редко решалась смотреть в ее глаза. Больше всего на свете она боялась увидеть в них насмешку или холод - это было бы равносильно гибели. Кэт могла пропасть на неделю, две, три... Потом появлялась, как ни в чем не бывало, целовала у порога и заваривала любимый чай на скромной кухне, слушая вполуха тихий голос юной возлюбленной.
Кэт никогда не интересовало, сколько боли вынесла эта шестнадцатилетняя девушка, никогда не интересовало, сколько еще боли причинит ей она сама. Она была такой, какой была, и просто не могла поступать иначе. Она не видела и не знала, даже не хотела знать, как мечется в маленькой квартирке Анжелика в те недели, что она пропадает. Она не знает и не хочет знать, как в сердце словно впивается тупой нож, который периодически кто-то с садизмом проворачивает в твоей груди.
Когда тебе шестнадцать, у тебя мало терпения. Анжелика уже не раз рвала с Кэт, запрещала той появляться на своих глазах, проводила без нее месяц, полтора... и звонила, шептала сквозь слезы признания в любви, умоляла о встрече. И Кэт с улыбкой соглашалась, и целовала при встрече, и была нежной и ласковой, а потом снова пропадала и снова начинала издеваться, ни во что ни ставя ее мнение, не спрашивая, лишь приказывая, поступая так, как хочет она. И у Анжелики вновь сдавали нервы, и она снова ревела взахлеб на скромной кухоньке, закрывая лицо ладонями, сквозь слезы сожалея о сорвавшемся свидании, которое ей обещали еще месяц назад и сорвали в последний момент... Мать смотрела на Анжелику с состраданием, трепала по каштановым волосам.
- Ты должна бросить эту девушку, Анж... Это ведь человек такой... Подлый.
- Она не такая, - всхлипывала Анжелика, а мама со злостью передразнивала:
- "Я не такая, я жду трамвая"... Тьфу! Брось ее! Эти отношения, они тебя разрушают! Я уже говорила!
- Интересно, а была бы это не Кэт, а был бы Вася, ты бы говорила иначе?
- Нет. Дело не в том, парень это или девушка, дело в том, что ты достойна большего, чем слезы и унижения. Ну хочешь, я...
- Нет. Не надо, мам, - Анжелика вытирает слезы и греет руки о чашку с чаем, - я очень устала. И знаешь... Однажды, и очень скоро, я найду в себе силы не вернуться.