У нее светлые волосы, большие серые глаза, пухлые губы, наивное лицо. Она носит полосатые гетры, короткие юбки, а через плечо — сумку со множеством ярких значков и брелоков. В сумке вечно лежат школьные тетрадки и пара учебников. Всего пара, не больше — она не любит гулять после школы с тяжелой сумкой и всегда берет учебники у кого-то из одноклассников. За те полгода, что я встречаю ее после школы, я ни разу не видела ее без мороженого — обычного эскимо на деревянной палочке, которое она лижет даже в самые лютые зимние дни, а потом смешно прячет румяное лицо под шарфом и дует на заледеневшие ладошки, чтобы, отогрев их, слепить снежок и запустить его в меня или в кого-то из одноклассников. А осенью она бегает в своих черных кедах с ярко-красными шнурками по лужам, не прячась от дождя, пренебрегая зонтом, который я раскрываю на двоих, и заливисто хохоча. А весной она гуляет со мной по парку и снова ест мороженое, озорно поглядывая на меня и беззаботно улыбаясь.
На ее сумке всегда болтается привязанный лентами плюшевый мишка, а на моем рюкзаке украшением служат некогда порванные наушники, замотанные вокруг язычка молнии и тихо стукающиеся друг о друга, когда я иду куда-то. В ее сумке по порядку разложены тетради, косметичка, карамельки и кошелек с этой странной японской кошечкой "Hello, Kitty!", а у меня в рюкзаке валяются конспекты, пенал, перцовый баллончик и пара пачек дешевых сигарет.
Она наивно верит, что с нами не случится ничего плохого, а я, провожая ее до дома, крепко сжимаю пальцы на баллончике, переложенном в карман.
Она беззаботно улыбается, смотрит на меня из-под челки — и это заставляет меня выполнять любые ее капризы, любые желания, защищать от всего мира... Мне страшно однажды увидеть, как наивные серые глаза посмотрят на мир взрослее, осознавая, насколько жестоки люди и насколько страшна взрослая жизнь. Я знаю, что однажды она должна будет это узнать, но продолжаю закрывать ее от жестокости.
Она морщится от запаха сигаретного дыма, и я намного реже курю при ней. Она ложится спать в своей уютной комнатке в одиннадцать вечера и шлет мне sms "Сладких снов". Я желаю ей того же, сидя на подоконнике в общаге, куря в открытое окно и листая конспекты, запивая их пивом, слушая окружающие меня смех, крики, слезы, стоны, разговоры...
Она зовет меня поехать за город на электричке, и я учу ее бегать от контролеров, чтобы не платить за билет. Она никогда так не делала, ей страшно и весело одновременно. Для нее это пока что тот максимум, что позволяет чувствовать себя не пай-девочкой. Для меня это — привычный способ перемещения в транспорте, потому что мне больше нравится угостить ее мороженым, нежели потратить эти деньги на билет.
Она почти все свободное время проводит со мной, а если ее нет рядом, я до боли скучаю по ней и считаю минуты до того момента, когда вновь увижу ее на крыльце школы. Она живет весело, не задумываясь, но всегда виснет у меня на шее, болтает ногами и, обжигая ухо дыханием, шепчет о том, что очень соскучилась.
Ей четырнадцать. Мне двадцать. Она ребенок. Я уже нет. Я люблю ее. И она меня любит. Я не признаюсь ей в этом. Она терпит.
Она идет рядом со мной по весеннему парку — в одной руке воздушный шарик, в другой — почти съеденное мороженое. Она смотрит на меня не так, как обычно, а немного с укоризной, хотя слова, сказанные ей, принято говорить с каким угодно другим выражением глаз.
— Я люблю тебя.
Я молчу, и она повторяет, остановившись передо мной и заставляя меня остановиться.
— Я. Люблю. Тебя.
У меня нет выбора, и мне приходится признать:
— Я тебя тоже.
— Тогда почему ты никогда этого не говоришь? Почему ты всегда, как сестра, а не как девушка?
— Ты слишком юная, чтобы понять... — роняю я неосторожные слова и понимаю, что разбудила вулкан.
— Все я прекрасно понимаю! — она вспыльчива и эмоциональна, но так непосредственна и прекрасна... Она просто невозможно привлекательна вот такая — разгневанная, румяная... и держащая воздушный шарик. Это меня веселит, и я не сдерживаю смеха.
— Что ты смеешься?
— Ты смешная, — отзываюсь я, не в силах скрывать нежность во взгляде.
— Сейчас обижусь.
— Не надо, — спешно прошу я и беру за вторую руку — ту, в которой еще недавно было мороженое.
— Поцелуй меня! — она больше требует, чем просит, но как же мило требовать что-то, заливаясь краской от смущения.
— Ты уверена? — мне, откровенно говоря, надоедает бороться со своими чувствами.
— Да!
Я наклоняюсь и целую ее. Это ее первый поцелуй, она инстинктивно пытается отвечать, но явно не умеет еще этого делать. И это почему-то греет душу — то, что мне принадлежит ее первый поцелуй, то, что именно я сейчас ласкаю губами эти пухлые губы, обнимая ее за талию на пустынной аллее весеннего парка.
Разрывая поцелуй, она всё равно продолжает смотреть мне прямо в глаза.
— Я люблю тебя.
— Я тебя тоже.
— Будь со мной?
— Буду.
— Навсегда?
— Ты еще слишком юная, чтобы говорить "навсегда".
Она не отвечает, только смеется и снова целует.
А я думаю о том, что наверное, именно в ее возрасте, именно таким, как она, и можно говорить "навсегда". Потому что именно у таких, как она, и у нее в том числе, впереди — целая вечность.