ГИМН
Кур Пётр ядрён.
Так ядрён и могуч, что имя ему не Петел, не Певень и, уж тем более, не какой-нибудь там петя-петушок, а именно что – Пётр.
Именно так – Кур Пётр!
Он царь.
Он живет в своем обрешеченном курятнике истинно царски. Царски же выступает в свет, царски победно возвещает миру рассвет и так же, по-царски небрежно топчет своих хохлаток.
Их у него четырнадцать.
И живут они в самом благословенном месте – в Крыму, в частном балаклавском доме, дворе… дворце!
Они – дворяне.
Впрочем, такие же дворяне, как их настоящие хозяева – люди, поселившиеся в этом домике и обихаживающие всех: кур, собак, кошек, а также все деревья, кустарники и цветы, волшебно озаряющие чудесный крымский дворик.
Дворик невелик, но хорош.
Он обнесён стеной из старинного таврского камня-дикаря, оплетён виноградными – в руку толщиной – лозами с нависающими на нежных пружинках-стебельках сочными, многорадужно зреющими гроздьями-гирями.
Он обдуваем свежайшим, тонко-горчащим степной голубоватой полынью киммерийским ветром, понизово несущимся вдоль всего побережья и завивающимся даже в частные дворики, обнесённые мощными каменными стенами…
Кур Петр не осознаёт, что он самый счастливый житель мира. Он это просто знает.
Знает твердо и окончательно.
Стоит разок поглядеть на его мощную, плавную поступь, и становится ясно – он воистину благословен, он до самых корней напоен благодатью, благостью, силой…
Вот он провещал миру зарю, и хохлатки выходят из своего теплого укрытия в стене, выходят на зарешеченную волю, на белый свет. Они все разные: несколько пеструшек, несколько белушек, несколько чернушек.
И Кур Петр топчет их всех.
Один.
Ах, как он их топчет, как топчет!..
Он воздымает свою мощную, мясистую, густо опушенную лапищу на уровень грудины и – ждёт. Он точно знает – всё это бабье, якобы независимое квохтанье, мельтешенье по периметру загончика не более чем показуха…
И вот, через минуту-другую, щупленькая (в сравнении с Петром) пеструшечка на голеньких, как спички, гладеньких дамских ножках пробегая куда-то по своим таинственным делам, вдруг оказывается как раз под могучею лапою Петра…
«Не стой под грузом и стрелой» – это не для неё сказано. Она замирает, словно завороженная, и стоит как раз под грузной лапой Петра. И лапа небрежно, но дюже опускается на нее…
Боже мой, как она пурхается в железных когтях, как истошно припадает к землице, как стонет, как стонет!..
Но поздно.
Кур Петр уже вогнал в неё молниеносную стрелу… он уже совершил своё благодатное дело, и теперь так же небрежно – лапой – отшвырнул в сторону счастливо оприходованную дурочку.
Она отряхивается в сторонке, удовлетворённо квохчет, и этак бочком-бочком семенит подалее от нетерпеливых товарок.
Теперь их очередь.
Петр уже вновь задирает ввысь мохнатую лапу и – ждёт…
И вот белушечка, спеша по каким-то своим неотложным делам, совершенно случайно оказывается ровно там же, где пару минут назад трепыхалась пеструшка.
Кур Петр не двигается с места.
Кур Петр основательно занял победоносный форпост и вовсе не собирается его покидать. «Не царское это дело за глупыми бабёшками гоняться, сами припожалуете» – читается во всём виде его, во всей важности его местоположения, в самой счастливой и гордой позиции его.
И вновь мощная мохнатая лапа опускается на – чёрную уже теперь – холаточку.
И лапа придавливает её к земле…
Курочка трепыхается, выбрасывая из-под себя тоненькими ножонками прах, но лапа, но грузная лапа Петра неукоснительна и беспощадна…
Курочка замирает.
И вновь молниеносная стрела пронзает всё её трепещущее естество.
Дело сделано…
Кур Пётр опять стоит в изначальной позиции. Красно-рыжие его перья сверкают в разгорающейся заре, масляна бородушка вальяжно раскачивается из стороны в сторону, пунцовый гребешок изострён всеми стрелами в небеса, а гордый его глаз недвижно сверкающей бусиной устремлён куда-то в даль: за решётку, за виноградные плети, сквозь каменную стену… в даль, в даль, в даль… в невероятную, непостижимую, невозможную… невозможно прекрасную даль…
А курочки?
Как же, станет он обращать своё высокое внимание на какую-то квохчущую чепуху! Сами припожалуют. А он великодушно не откажет никому, не откажет ни одной из счастливых подданных своего гарема…
И точно.
Часа не проходит, как все четырнадцать хохлаток оприходованы и начинены молниеносной, драгоценною зернью Петра.
Вяло, пьяновато побродив по обрешеченному загончику ещё с полчасика, все они – одна за другой – под молчаливым приглядом Петра заползают в своё каменное убежище, и затихают…
Солнце уже в разгаре, крымский зной раскалившейся тушей наваливается на сад, на дом, на курятник, и Пётр, высоко и неторопливо выбрасывая пушистые ноги, шествует по направлению к родимой щели в стене и тоже втискивается в неё.
Ему это посложнее, нежели тщедушным хохлаткам.
Он сначала втискивает в узковатую дыру одну половину мощного тулова, затем
отталкивается от земли ногою, и только тогда заволакивает внутрь вторую свою половину.
А далее – тишина.
Куры сыты, благостны и смиренны. Только радостное и победное квохтанье время от времени разряжает тишину уснувшего сада… это очередная несушка возвещает миру, что дело Петра бессмертно, что она, регулярно орошаемая доблестным мужичиной, в очередной раз скрутила и выкатила из себя великолепное яйцо – гладенькое, чистенькое, с изумительной тёмно-желтой начинкой, нежно обволокнутой жемчужно-серебристою влагой белка…
Кур Пётр, ты – Царь! Ты воистину Царь!!
Ты даришь солнце птицам и людям, ты возрождаешь миры, и ты прав, прав, прав, ты вовеки благословен, о великий, о рыжий, о красный –
о, прекрасный,
прекрасный,
прекрасный
Царь
Петр!!!