ВО ГЛУБИНУ КАЗАХСКИХ РУД.
В 1945 году закончился восьмилетний срок заключения моей матери, полученный в 1937 злополучном году, по статье « член семьи изменника родины» и проведенного на островах «Сиблаг» архипелага «Гулаг». После трехлетних скитаний по разным сельским больницам, она, наконец, нашла место в инфекционной больнице города Тихвина, провинциального городка Ленинградской области. Этот город привлек ее тем, что он недалеко от Ленинграда, где она прожила большую часть своей молодости, и где учился я в Энергетическом техникуме. Время езды от Ленинграда до Тихвина составляло 7 часов на пригородном поезде. Я с удовольствием проводил каникулы в этом городе, окруженном прекрасными лесами, наполненными грибами и ягодами, а также большим количеством рек и озер, в которых в те времена еще ловилась рыба. От Ленинграда Тихвин удален на 210 километров, то есть он был за стокилометровой отметкой от крупного города. Ближе этого расстояния людям второго сорта, имеющим политическую судимость, приближаться запрещалось. По этой причине
в городе скопилось довольно много людей, прошедших места заключения. Они делились на две принципиально различных группы – одна «социально близкие» включала в себя уголовников, они правительству не мешали и могли жить спокойно, другие, «социально опасные», связанные с 58-ой политической статьей смущали властьпредержащих, поскольку напоминали каждому о гнусностях, совершенных ими в тридцатые годы. Конечно, они рассчитывали на то, что никто уже оттуда не вернется. Но поскольку репрессии охватили несметное количество населения, то даже самый низкий процент выживших из этой массы, привел к недопустимому скоплению, этих людей вблизи крупных центров. Они все были хилы, стары, болезненны, и, самое непонятное для меня до сих пор, верили в социалистическую справедливость и в гуманизм, несмотря на все пережитые им ужасы. Заселив территорию за стокилометровой зоной от крупных городов, они стали засыпать письмами и правительство, и товарища Калинина, и даже самого вождя народов, с просьбой о разрешении доживать свою старость рядом с детьми и внуками. В народе ходила такая версия, которая если и выдумана, то очень соответствует реальным событиям. Одно из таких писем дошло до высшего адресата, тот, прочитав его, велел уточнить, сколько из политических освобожденных выжили и осели вблизи Москвы и Ленинграда. Когда ему сообщили эти цифры, он дал указание вернуть всех обратно. И действительно по всей стране, начиная с конца 1949 года, этих людей стали вновь арестовывать и возвращать обратно в лоно Гулага.
Сия чаша не могла миновать и нас. В январе 1951 году я по привычке после сдачи экзаменационной сессии, поехал на зимние каникулы в Тихвин. Мать жила в доме медперсонала больницы. Когда я пришел в проходную больницы, сторож, мой приятель по рыбной ловле, почему-то отвернул от меня лицо, и сказал, что бы я шел не в квартиру матери, а к ее приятельнице. Ничего не понимая, я пошел по указанному адресу. Там мне объяснили, что мать арестована. На следующий день, мне пришлось идти в районное отделение КГБ, мне распечатали мамину комнату, и я за несколько дней ликвидировал нехитрое мамино хозяйство, после чего вернулся в Ленинград. Здесь мне пришлось походить по коридорам областного отделения КГБ. До сих пор не понимаю почему, но во всех отделах, в бюро пропусков, в регистратуре работали женщины в форме с голубыми околышами. Меня пропустили даже к начальнику отделения, это тоже была женщина в полковничьих погонах. Интересна процедура приема – она сидит у стола с выдвинутым ящиком, в котором находится журнал регистрации посетителей. Она выясняет у меня фамилию, имя, отчество, год рождения и другие данные, все записывает в журнал находящийся в выдвинутом ящике, чтобы посетитель не видел ее записей. Просмотрев какие то бумаги, заявляет – « когда состоится суд, вы узнаете приговор и место, куда ее направят отбывать наказание». Я осмеливаюсь возразить – « но ведь суд, разобравшись в деле, может ее оправдать». Получаю безапелляционный ответ – «невиновных мы не арестовываем». Посмотреть бы ей в глаза через пять лет, после разоблачения «культа личности». До мая месяца носил матери передачи в закрытую тюрьму КГБ на улицу Воинова. В мае передачу не приняли, сказали, что мать переведена в общую тюрьму.
Поехал в женскую тюрьму на Лесном проспекте. Там мне дали понять, что можно получить свидание. Я записался на встречу. В приемной толпа народу, в
В основном, по уголовным делам. Каждый рассказывает о своих заботах и хлопотах. Как я им завидовал! В их разговорах фигурируют районный суд, городской суд, республиканский суд, письма Калинину и даже любимому вождю. А у меня все закрыто, никто ничего не только не объясняют, но и разговаривать не желают. Все решает какая то неизвестная инстанция.
Сижу со своими грустными мыслями, жду, когда меня вызовут на свидание. Все проходят достаточно быстро, но кое-кого задерживают, и они садятся рядом со мной. Вижу, что и здесь нас выделяют в особую группу. Всех политических додержали почти до шести вечера, после чего выписали пропуска и повели несколько человек внутрь тюрьмы. После ходьбы по длинным коридорам привели в помещение свиданий. Такого я не видел ни в одной кинокартине, посвященных ужасам царских застенков. Там они передавали букеты цветов со стальными крючьями для побега. Целовались, передавая из губ в губы секретные записки. Здесь помещение разделено на три коридора с помощью стальных сеток, один из крайних коридоров предназначен для посетителей, противоположный крайний коридор предназначен для осужденных. В среднем проходе, шириной около двух метров, ходит старшина, следящий за тем, чтобы ни с одной стороны никто не прикоснулся к сетке. Но самое тяжелое было впереди, когда, наконец, привели осужденных. На меня двадцатилетнего это произвело страшное впечатление. Пригнали группу « государевых преступниц» из которых моя мать, которой было сорок семь лет, была самой молодой.
Перед нами стояло несколько изможденных, трясущихся, плачущих старух, которые бросились к сетке, чтобы хоть посмотреть на своих родных, от которых их оторвала судьба. Все они уже отбыли свои немалые сроки. И начался разговор участников свидания. Между разговаривающими было расстояние два метра, что заставляло участников свидания говорить громко, и в этом гуле трудно было разобрать отдельные слова. Мать мне сообщила, что она приговорена к ссылке в Джамбульскую область. Как оказалось в дальнейшем, это был поселок Байкадам удаленный от Джамбула на двести сорок километров в глубь пустыни недалеко от хребта Каратау. Непонятно зачем для этого нужно было пять месяцев тюремного заключения и перевозок в тюремных вагонах. Даже от Джамбула до Байкадама их провезли в соответствующих тюремных «воронках». Там их выбросили из этого транспорта и сказали – «живите, как хотите, но это место не покидайте, и раз в неделю ходите в районное отделение КГБ на отметку».
Положение матери было отчаянное. Однако ее приютил на несколько дней, до устройства на работу, православный священник, который был выслан в эту местность подобно большинству жителей поселка. Он всегда был окружен, опекающими его, верующими. На вопрос некоторых своих прихожан – «почему Вы помогаете еврейке», он отвечал, что бог у всех общий. В этом селении жили люди сорока с лишним национальностей – немцы, чеченцы, греки и другие. Не обошлось, конечно, без евреев. Вскоре мать начала работать в местной больнице. Работать с местным населением было трудно, первым к кому шел заболевший, был мулла, и только после того как он убеждался, что болезнь не уходит, он шел к врачу. Однажды, мать вызвали в далекий аул, где заболела женщина – роженица. Когда ее подвезли к дому, и она вошла внутрь, перед ней предстала следующая картина: в середине наполненной людьми комнаты, стояла женщина, а рядом
человек с ружьем, который держал ствол около уха женщины и стрелял из него в потолок. Матери потом объяснили, что так они выгоняли «беса». У женщины была родильная горячка.
Пошли годы ссылки. За это время прошло много событий. Мать приобрела глинобитный домик, развела огород, вышла замуж за такого же ссыльного. Я за это же время начал работать, по распределению. Здесь тоже не обошлось без приключений. Я получил в комиссии по распределению место на крупную электростанцию, около которой был красивый городок, для обслуживающего персонала и все вместе недалеко от Ленинграда, где я поступил в заочный институт. Но станция была строгим режимным предприятием, а на улице 1951 год. Мне было мало быть просто евреем, я еще должен был быть сыном врагов народа, этого кадровик станции выдержать никак не мог, и отправил меня со станции в распоряжение отдела кадров Ленэнерго. Там меня заставили поехать в электросетевой высоковольтный район. Этот район обслуживал линии электропередачи и подстанции наиболее удаленной части ленинградской области. Жить пришлось в сельской местности, и постоянно быть в разъездах. Через некоторое время я женился.
В одном из писем мать мне сообщила, что и она вышла замуж. Таким образом, наша семья удвоилась.
В жизни государства происходили более радикальные изменения. Преследование евреев достигло своего апогея в начале 1953 года – началось «дело врачей - убийц в белых халатах». В том же году умер «вождь всех народов», благодаря чему дело о врачах рассыпалось. Началась «оттепель», но проходила она очень медленно, пока не грянул доклад Хрущева о «Разоблачении Культа Личности» в 1956 году. Возникла возможность нашей встречи с матерью, где кроме самой встречи мамы с сыном должно было произойти знакомство мамы с моей женой, а меня с ее мужем. Итак, началось мое второе путешествие в « места столь отдаленные», но уже вдвоем с женой. Первое было в 1946 году в сибирский лагерь, где моя мать жила, после первого заключения..
Условия поездки на этот раз были более «комфортными» чем в 1946 году. Однако плацкартный билет был только в поезде – Ленинград – Москва, от Москвы до Джамбула мы смогли получить места только в общем вагоне, а ехать предстояло почти четверо суток. Хорошо, что мы люди военного поколения, привыкли ко всяким условиям, и в этом поезде быстро обжились, познакомились с соседями, и доехали до Джамбула почти нормально. Хотя нельзя не отметить одного нюанса. Поездная бригада была из Алма-Ата, проводницы были казашки. Как только выехали из России и въехали в Казахстан, вагон стали наполнять свыше всех допустимых пределов. Когда поезд подходил к какой либо станции, к проводнице подбегала толпа желающих попасть в поезд, быстро о чем то столковывались на своем языке, и, получив ее согласие, неслись в кассу покупать билеты.
В это время поезд пересекал пески Кызыл-Кум, в вагоне было нечем дышать. Некоторые пассажиры пытались протестовать, но проводницы заявили – « это наша земля, будете возникать, на следующей же станции еще подсажу столько же». Уже тогда мы увидели трещины в «дружбе советских народов». В Джамбуле нашли автобусную станцию, купили билеты до Байкадама и пошли прогуляться по городу. По каким то признакам почувствовали, что город наполнен людьми
прошедшими сталинский Гулаг. Одни были слишком старомодны и интеллигентны для этого города, другие наоборот раздавлены свалившейся на них судьбой и опустились. Осталась в памяти необыкновенная, доведенная до совершенства система орошения. Вдоль всех улиц журчала вода в маленьких арыках, и город, благодаря этому, город был весь в пышной зелени. В этот период в Джамбульской области, как во всем Казахстане, осваивались целинные земли, на улицах было много молодых русских ребят, которые также жаловались на недружелюбие казахов.
Поездка в автобусе, длившаяся почти пять часов, прошла нормально. На нас она произвела впечатление, необычностью пейзажей, мы впервые видели настоящую пустыню. До горизонта плоская земля, местами песчаные барханы, но в основном глинистая почва с редкими пучками растений. Если появлялась машина, то за ней тянулся почти километровый пыльный хвост, видимость в котором была нулевой.
Поздно вечером прибыли в Байкадам, где нас встречали мать, ее муж и их друзья. Почти все встречающие пошли домой, где уже был накрыт стол, и все собравшиеся начали праздновать наше прибытие. Мы прекрасно понимали, что мы были не просто гостями, приехавшими проведать своих родителей. Сидевшие за столом, такие же ссыльные, оторванные от родных, прошедшие все круги гулаговского ада, хотели хотя бы прикоснуться к встрече матери и сына, и, как-то представить свою предстоящую такую же встречу со своими родными. Сидели допоздна. На следующий день познакомились с маминым мужем. Его история была такая же трагичная, как почти у всех, прошедших гулаговскую систему. В тридцатых годах он работал инженером- строителем и попал под каток НКВД. Запомнились его слова – «если бы моя любимая мать, которой я обязан жизнью, за полчаса до моего ареста, рассказала мне, что со мной будет через час. Я бы ей ответил, что я отрекаюсь от тебя и отдаю под суд народа за клевету, поскольку такого ужаса, какой ты мне представила, не может быть». Он долго просидел в камере смертников, потом приговор был смягчен, он получил пятнадцать лет лагерей. Отбывал срок на карагандийских рудниках. После освобождения был приговорен к ссылке в Казахстан. Этапным порядком был препровожден в Байкадам.
Здесь, чтобы не умереть с голоду, работал подсобникам у чабанов, подшивал обувь населению и т.д. В 1952 году, при очередной отметке, в отделе КГБ ему дали расписаться в том, что он ознакомлен с постановлением о замене срочной ссылки на пожизненную. Он рассказывал, что многие, получив такую бумагу, впадали в истерику, падали в обморок.
Я, говорил он, подписал ее с улыбкой безразличия, и на окрик сотрудника - «не улыбайтесь, это навечно», ответил – «навечно только глупость».
На следующие дни знакомились с другими их близкими друзьями.
Карут Евгений Адольфович, представитель старой русской интеллигенции, из семьи, имеющей шведское происхождение. Его предки отличились при защите Севастополя, и отмечены на соответствующих мемориалах. Стал инженером до революции. Когда началась первая мировая война, посчитал долгом чести пойти в армию. Попал в плен к немцам. После окончания войны, в двадцатых годах, через Америку был депортирован в Россию. Работал руководителем строек сахарных заводов на Украине. Конечно, не мог не быть обвиненным в шпионаже в пользу вражеской страны, прошел все ступени пыток, но, к счастью, избежал расстрела.
Его жена Елизавета Владимировна, из петербургской университетской семьи во многих поколениях, сама преподавала в ленинградском университете французский язык. Познакомилась с научным работником из Франции, стажировавшимся в России, который по окончании стажировки вернулся во Францию. У нее родилась дочь. Ее в 1937 году также обвинили в шпионаже.
Супруги Волковы, он доцент ветеринарного харьковского института. Что ему было вменено в вину, не знаю, но и он прошел все ступени этой мельницы. После реабилитации вернулся в Харьков, работал в своем институте, и занимался научной работой.
Эти люди пытались сделать наше пребывание в Байкадаме более интересным. Запомнилась поездка в отроги хребта Каратау на рыбную ловлю. Мы, действительно, увидели красивые горные пейзажи, текущие в расщелинах горные речушки, удивительный для нас животный мир. Но всему приходит конец, также как и нашему отпуску.
Обратный путь прошел без приключений. Осталось в памяти посещение в Москве Дрезденской галереи, которую правительство решило выставить перед отправкой в Германию.