Прохаживаясь с сигаретой после хорошего обеда по арочной веранде своего новодельного офиса, за стенами которого служащие не пустяками занимались – между прочим, надзор за предпринимателями губернскими осуществляли, Пётр Дмитриевич то и дело поглядывал на противоположную сторону улицы.
Там, через дорогу, с полгода назад отреставрировали давнишние склады, которые выходили фасадом на старинную улочку между рекой и каналом, который назывался Водоотводный, и открыли бар. И не простой, не забегаловку какую-нибудь, а самый новомодный – с названием «Пи Кью». Снаружи это было заурядное, неброское заведение – с рядом окон, завершавшихся вверху арками. Единственная массивная дверь почти по центру вовсе не портила вида, как и три иноземные буквы «BAR» над нею. Дюжина окон по фасаду, а в простенках – многажды повторённое название. Исполнено оно было толстенными буквами с зеркальной поверхностью – как у монет в исполнении пруф – высшего, зеркального качества. Пётр Дмитриевич давно знал это слово, поскольку был страстным нумизматом.
Что было внутри бара, нашему герою как-то удалось видеть в нескольких телесюжетах, когда из «Пи Кью» показывали репортажи – то об очередной презентации новомодного товара, то о вернисаже неопрятной личности, то о награждении «знаменитости», Петру Дмитриевичу совершенно неведомой, то о визите заморской дивы, которую подавали, как певицу, но она ею никогда не была. Хотя он старался не отставать от новостей культурной жизни, не пропускал выставок шедевров и до сих пор летом выстаивал приличные очереди, чтобы купить абонемент на концерты в местный Филармонический зал.
Приглушённый таинственный свет, интерьер невообразимой роскоши, в котором никак не угадывались арочные окна, немыслимой красоты женщины и невзрачные их спутники – небритые, в мятых костюмах и непонятных кофтах – это был осколок неведомой Петру Дмитриевичу жизни, протекавшей, как оказалось, совсем рядом и в то же время – непомерно далеко. Посетители с бокалами в руках фланировали из угла в угол, вдруг из ниоткуда возникая в свете цветных прожекторов и так же непонятно куда пропадая.
Петру Дмитриевичу никак не удавалось представить, в каком месте заведения прошли в этот раз съёмки. Не сказать, что его мучила ревность к обитателям бара или что он был завистливым или азартным. Просто даже в свои годы он сохранил любопытство и неподдельный интерес к обновлявшейся жизни. Но почему-то некоторые её стороны – а их становилось с каждым годом всё больше – ему оставались недоступными, и это его раздражало. Словно некто невидимый задвинул перед ним плотную ширму, за которой, между прочим, происходило немало интересного. Такое отношение оскорбляло его и вызывало внутренний дискомфорт. Поди ж ты, другие тоже не лаптем щи хлебают, а недостойны туда войти и хоть глазком глянуть в таинственный полумрак.
Главное же недоумение и раздражение у Петра Дмитриевича и его коллег вызывала унизительная процедура, если не сказать- парадокс - которой подвергались его коллеги, вынужденные курить под московским небом.
А состоял он вот в чём. В той солидной конторе, где служил Пётр Дмитриевич, курилок внутри оборудовано не было. Все служащие, желавшие в очередной раз предаться давней страсти табакокурения, несколько раз в день покидали свои офисные помещения и шли на улицу.
Покурить на воздухе – удовольствие для Петра Дмитриевича и его коллег, было, в общем-то, немалое. Только не в зимние дни. Надо было одеться, обуться, а в самые крутые морозы напялить вязаную или иную шапочку, чтобы прикрыть просторную лысину, да и перчатки с шарфом прихватить. Такое испытание на выживаемость, а больше – издёвку – подчинённым придумал их шеф.
Его ненависть к табачному дыму имела простую причину. У шефа, свободного от этой вредной привычки, дома курила жена. К его прибытию домой на Питерскую, главную улицу, многокомнатная квартира была так сдобрена табачным дымом хоть и дорогого аромата, что не срабатывала тщательно отлаженная система многих кондишенов. Их устанавливала несколько дней целая бригада выписанных с его работы специалистов. Но и эти причиндалы мало помогали. Воздух в квартире, казалось, был очищен до дистиллированного состояния, но табачный привкус незримо присутствовал и был особенно ощутим, когда шеф разговаривал с женой, пусть даже на приличном от неё расстоянии. Всю свою ненависть к противному запаху шеф вымещал на подчиненных.
Летом перекур превращался в маленькую прогулку. А как же! На пять-семь минут отлучиться из многолюдного офиса, от жужжания процессоров и женщин-коллег Петра Дмитриевича, дать успокоиться сердцу, поглазеть на самые крутые иномарки, которые в два ряда заполонили четырёхрядную улочку, да так плотно, что порой казалось, что некоторые, похожие на быков, накрывали собой более мелких, но ничуть не дешевле ценой. Можно было порассуждать о правомерности шефского наказания – вплоть до лишения премии сотрудника, которого шеф увидел в курилке дважды за полдня и запомнил его – да мало ли тем для душевной беседы без оглядки на посторонних!
Вот у светофора зажегся густо-красный глаз для пешеходов, и авто, миновав «зебру», попытались притулиться у бордюра на подъезде к бару. Его дверь как раз распахнулась, и из неё, бросая взоры вправо и влево, вышел, как обычно видели курившие, очередной охранник-качок. Он ступил на тротуар, притормозил двоих праздно проходящих мужчин, прошипев в их сторону: «Воздержитесь от прохода!». Потом повернулся, откинул руку и дал шагнуть на улицу той, которую сопровождал и охранял.
Ладная, миниатюрная женшина на вид лет сорока, не больше, в чёрном, плотно обтягивающем платьице-мини, с горделивой осанкой, серьгами диаметром под 10 сантиметров (жёлтого металла, отметил про себя, как принято на его службе, Пётр Дмитриевич), ступила на тротуар из барной таинственности и надвинула тёмные очки с волос, которые на макушке были завязаны узлом и завершались лихим хвостом.
В этот самый момент её неуловимого жеста правой кистью с многими перстнями сердце Петра Дмитриевича ёкнуло. Это была Вика – его давняя студенческая пассия, в университете учившаяся двумя курсами младше. Он узнал её, и узнал бы средь тысяч других, выстрой их тут во фрунт вдоль старинного фасада. Он забыл про сигарету и впился взглядом в давнюю знакомую, в лице которой, как ему показалось, чётче прорезались раньше запрятанные семитские чёрточки.
– Вика, привет! – решился крикнуть Пётр Дмитриевич, не без усилий преодолев внутреннюю свою скованность и смущение от того, что на его внезапный вскрик могут отреагировать соседи-курильщики и осудить его за несолидное поведение. Хотя по дороге в узком пространстве то и дело проскальзывали одна за другой машины, мирно покуривали, а то и переругивались – перед парковкой и выездом – водители, и Пётр Дмитриевич стоял в тени своей конторы, его давняя знакомая, повертев головой, увидела-таки его приветственный взмах рукой над крышами машин, которые сгрудились между ними.
– Петька, ты?! – ей тоже пришлось преодолеть своё смущение и жест напрягшегося охранника. Кинуться к знакомому Петьке она, конечно же, не кинулась бы – вряд ли ей удалось бы продраться между плотно стоящими чероками да лендроверами, фордами, тойотами и мерсами, да и по улице всё не прекращали шуршать шинами машины иных марок. К тому же такой поступок был ей не по статусу. Она, видимо, поняла это и приостановилась.
– Я! – подтвердил странно изменившимся голосом Пётр Дмитриевич, и удары его сердца опустились куда-то вниз и отдались там тихим толчком. Ему, как и Вике, было что вспомнить из их студенческого прошлого.
– Что ты тут делаешь? Такой седой стал! – вновь вскрикнула Вика и, наверно, от волнения, опять подняла очки на лоб, открыв Петру Дмитриевичу освещённое солнцем лицо, которое, может, ещё помнило его поцелуи.
– И не только седой, – он чиркнул подушечкой указательного пальца по голой макушке. И добавил:
– Работаю. А ты? – негромко ответил он, оглядываясь на коллег. Их эта сценка заинтересовала мало, и они продолжали, стоя по двое-трое, жадно затягиваться и обсуждать грядущие преобразования в конторе в связи с обещанным очередным кризисом.
– Кофе попила, на выставку еду.
И совсем неожиданно, словно они только что увиделись после его возвращения, продолжила:
– А куда ты тогда девался? Уехал к себе на Север, хоть написал бы.
Тут по улице неторопко прошелестел автобус, и Вика с охранником ненадолго оказалась недоступной взгляду Петра Дмитриевича.
– Иди сюда! – чуть позже крикнула совершенно безбашенно Вика, но тут охранник дёрнулся и что-то ей буркнул.
Пётр Дмитриевич сунул окурок в торчащую на граните веранды урну с дырчатым дном, не глядя, неловко достал пачку и прикурил новую сигарету. Вика произнесла слова, полагавшиеся к этому случаю, хотя Пётр Дмитриевич понимал: ей ничего не стоило узнать тогда в деканате, куда он девался. Не захотела узнавать, как и он – написать ей из своего далёка.
Вика вновь опустила очки, что-то резко ответила охраннику.
– А он у тебя там же, в Администрации? – выдавил из себя Пётр Дмитриевич то, что знал о Вике из случайной беседы со случайным знакомым, и затянулся дымом так, как уж давно не позволял себе.
– Был! Ушёл в коммерцию, – ответила Вика и зачем-то полезла в несуразную пузатую сумочку, тоже чёрную, – наверно, отключила вызов своего мобильника. И совершенно неожиданно – может, ей уже надо было ехать, пообещала:
– Я тебя найду! – Это был, скорее, уже не вскрик, но твёрдая решительность. Вика скользнула взглядом по затемнённым окнам его учреждения, найти которое труда бы ей не составило.
Пётр Дмитриевич вместо радостного ответа помолчал пару секунд и внезапно выдавил из себя:
– А зачем? – Тут он вспомнил виденное недавно на каком-то здании аршинными буквами слово «зачем», после которого был жирно нарисован восклицательный знак.
– Зачееем?! - Он снова с обожанием оглядел верхнюю часть фигуры той, которая сколько-то (двадцать? тридцать? или больше?) лет назад так легко и естественно вписывалась в кольцо его рук.
Сначала, помнил Пётр Дмитриевич, это было в её день рождения, когда он оказался в её комнате общежития, и она, поддаваясь своим каким-то природным инстинктам, без музыки, в полутьме и босиком, металась на свободном пятачке в неведомом никому и понятном только ей танце. Пляшущее пламя свечи словно усиливало этот порыв, безумный ритм её движений и тени от её фигуры, метавшейся по стенам. Её раскованность, удивительная пластика, летавшее крыло смоляных волос в моменты непредсказуемых вращений очаровали тогда всех её гостей. «Молния, чёрная молния!» – не переставал нашёптывать Петру Валерка Черняев, староста их курса, сидевший рядом.
Но обнимал её после танца и весь вечер тогда только он. Её губы и волосы едва ощутимо отдавали мятным «Салемом», пачку которого ей подарил в начале застолья палестинец Азиз. Но холодноватый привкус уже не мог остудить их горячих губ. Тогдашний Пётр ни в каком сне не мог себе представить, что всё происходило с ним, а не с кем-нибудь другим…
Платье на ней тогда было такое же, как и сегодня.
Пётр Дмитриевич вскинул в прощальном приветствии руку, раздражённо почувствовал, что не накурился. Он глянул в последний раз на напрягшуюся шею Вики и нетвёрдой походкой пошёл к дверям в офис – через дорогу от бара и стоявшей у него миниатюрной женщины.
Юрьевка. 2008.