Ляжу сама, помру,
Полечу до Бога.
Ай, Боже мой, Боже.
А у нашего Бога,
Велика тревога.
Ай, Боже мой, Боже.
( « Росы», исп. гр. «Иван Купала»)
Тяжесть… непреодолимая тяжесть сжимает моё естество… так, что нет, сил кричать, нет, сил плакать… и, увы! теперь это бесполезно, и, по сути невозможно.
Каждый миг, каждую секунду, находясь здесь, я думаю лишь об одном…
Зачем, зачем, я пошел по этой стеклянной лестнице?!
Зачем, зачем, подверг свою сущность этому не нужному вселению?!
Зачем, зачем, не послушался предостережений оставленных там, в серой, безбрежной вышине?!
Однако теперь путь в мой мир закрыт… теперь нет меня… теперь я иной… теперь… теперь… что же делать теперь?
Мучительны, мучительны эти мысли, они изматывают, изводят меня и не дают возможности принять решение… Но мне необходимо, что-то предпринять, а потому я вспоминаю о том, что со мной случилось… и словно в этих мельчайших подробностях пережитого стараюсь найти выход, тот единственно верный путь, который у меня, быть может, еще остался…
Глава первая.
Я всегда был тихим, спокойным мальчиком, юношей.
Поначалу мою маму это очень радовало, потом стало беспокоить. Еще бы, ведь мой старший брат Сережка, был озорным и бойким мальчуганом, он ни минуты не мог усидеть на месте, его все интересовало, волновало, он хотел все знать, все потрогать, испробовать на себе. Словом, как говорится « жизнь в нем била ключом».
Однако я был полной его противоположностью. Я мог подолгу сидеть с одной машинкой в руках, разглядывая, как ее собирали, клеили, разглядывая цвет ее колес, кузова, и задаваясь вопросом:
« Почему стекла на ней не прозрачные, а серебристые?»… вопросом, впрочем, на который мне не нужен был ответ.
Когда я подрос, то так же подолгу мог сидеть или лежать с одной и той же книгой перелистывая или перечитывая ее по нескольку раз. А еще я очень любил сидеть у закрытого окна, касаясь лбом гладкой поверхности стекла и глядеть на улицу. Окно, нашей с братом, комнаты выходило во двор, где бегала, кричала, шумела, играя ребетня, моего возраста и постарше… а я вместо того, чтобы к ним присоединиться, наблюдал за ними через стекло. Да, да, именно через стекло, чтобы непременно было закрыто окно, чтобы не долетал их веселый визг и писк…. Мне нужна была тишина и это приятное уединение…
Сам себе я никогда не надоедал, поэтому не страдал от нехватки товарищей, друзей и вообще сверстников. Мама, глядя на меня, часто говорила папе: « Посмотри на него, какой он все же необыкновенный ребенок. Он настолько самодостаточная личность, что никогда не устает быть один… Обрати внимание, он даже тянется к этому уединению, к тишине. Наверно он вырастет великим ученым, и быть может уже сейчас в его задумчивой головке, кружит какая-то необыкновенная алгебраическая формула или невероятное изобретение».
Она так говорила, чтобы успокоить себя, потому как очень за меня тревожилась, страшась, что я со своим желанием уединяться, угожу прямо в психиатрическую клинику. Ведь совсем неестественно и не нормально, когда здоровый на вид мальчик ни с кем не играет, сидит в школе за партой один, ходит всегда один, на день рождения никого не приглашает, а любит уставившись в стекло смотреть, как неслышно кружась летят к земле белые, пернатые снежинки, или часто барабаня, выбивают ритм, по глади стекла, крупные капли дождя… Это не естественно и не нормально, когда здоровый на вид мальчик девяти, двенадцати, пятнадцати лет не хочет пойти попрыгать по лужам, покататься с пацанами на санках, или сходить на дискотеку в школу.
И хотя врачи убеждали маму, что психически я здоров, но она думала по иному, и, думая так страшилась за меня.
Я же всегда знал, что правы врачи, а не мама…просто я… я любил уединение, тишину, душевный покой.
Мне нравилось наблюдать за бегающей ребятней, но так, чтобы звуки долетали до меня приглушенно, точно издалека, не раздражая моего слуха. А когда глаза уставали от активных игр мальчишек и девчонок, я поднимал свою голову, глядел на кроны деревьев, на которых нежно колыхались зеленые листы клена, и изогнутые кленовые крылатки важно потягивались вправо, да влево, намереваясь обрести свободу, и отправиться в дальнее путешествие.
И вот так незаметно, вместе с живущей в моей душе тишиной и уединением, детство мое такое же тихое и уединенное, полное красоты природы, которую я находил повсюду, пролетело… Я вырос, окончил школу, поступил в технологический университет на специальность « Пищевая инженерия малых предприятий».
Мама ошиблась, великим ученым я не стал, и не стану… да и вообще сомнительно, что стану просто ученым или хотя бы плохеньким специалистом… Ведь поступал я на эту специальность на платной основе, и уж если быть честным до конца, по знакомству. Потому что кроме странности любить уединение, ничем другим от своих сверстников троечников я не отличался ни в школе, ни в университете, и в голове моей не витали формулы, и изобретения… там кроме желания побыть в тишине ничего не жило. А учился я всегда кое-как, с тройки на вымученную четверку, и на радостный, хоть какой-нибудь зачет.
По мере моего взросления, мама заметила во мне еще одну странность- это не любовь, или вернее отсутствие любви к противоположному полу… Но я скажу откровенно, дело не в том, что мне никто не нравился, или меня не тянуло к девушкам, просто я боялся нарушить свое уединение влюбившись и не дай Боже, впустив в свою тишину кого-то кроме себя. А потому я не встречался с девушками, ни с какими… ни с хорошими, ни с плохими, ни с теми, что предлагал мне мой старший, женатый и уже обремененный детьми, брат Сережка, на тихую погуливающий от своей жены Иришки… ни с теми, что предлагала мне мама.
- Просто я люблю тишину, покой,- в сердцах говорил я, когда мама, чуть ли не плача задавала глупые вопросы по поводу здоров ли я, как мужчина.- Мне нужно уединение, я люблю подумать… неторопливо прочитать книгу, стихотворение, я люблю полежать, поразмышлять… а девушка заставит меня вести ее в клуб, или на вечеринку… И все тогда, прощай, моя спокойная жизнь… Не надо мне этого, пойми мам… и вообще, оставь меня в покое!
- Придет время влюбится и женится,- разумно говорил папа.
Он очень любил смотреть по телевизору спортивные программы, и когда в квартире начинался спор или ссора, которые исходящим от них шумом отвлекали его от просмотра, тоже нервничал и непременным образом старался потушить всякий гвалт, чтобы также, как и я, в тишине насладиться футболом или волейболом.
- Слышишь мама, что сказал папа,- обращался я к ней и уходил в комнату, коя после женитьбы Сережки, наконец-то принадлежала мне одному, и бесшумно прикрывал за собой дверь.
- Слышу, слышу, Рома,- откликалась мама, из-за закрытой двери, а затем все также громко обращалась к папе,- Вова, ты бы хоть ему сказал.
-Угу, скажу, но после… после того как закончится тайм,- приглушенно отвечал отец, отмахиваясь от матери, будто от назойливой мухи.
Мама уходила на кухню мыть посуду, а я ложился на свой раздвижной, голубой диван, укрытый цветастым покрывалом, подкладывал под голову небольшую подушку, и, устремив взгляд на кремовые, виниловые обои, рассматривал их паутинную вязь. Я разглядывал их удивительные узоры, точно скопированные с узоров, что были на стеклах, оставленных холодной рукой, или посохом волшебного божества, в зимние, морозные дни и ночи. И думал о том, что мне бы очень хотелось, больше не спорить с мамой, не ходить в этот треклятый университет, не видеть этих пренеприятных рож сверстников, и обольстительных, тревожащих мою человечью плоть лиц сверстниц.
Мне мечталось лишь об одном… век во так лежать на диване, глядя в эти чудные, расписные узоры потолка… стекла… и думать о тленности всего сущего…. Думать о том, что каждого из нас ждет в жизни лишь один конец – смерть… и вовсе неизвестно, что будет там… после нее… и вообще есть ли, что-то потом.
И если мы живем, лишь для того, чтобы умереть, то в чем же тогда смысл жизни?
Неужели в необходимости ежедневно поддерживать свое ненасытное нутро, и все пожирающие, завидущие глаза?
Неужели, человек, лишь для того и рожден, чтобы есть, пить, вкалывать, рождать после себя такое же вечно съедающе-трудящееся потомство, а в конце концов быть просто закопанным в трухлявом теле в деревянном коробке…?
Много всяких таких мыслей приходило мне в голову. Они двигались по извилинам моего мозга и души, которую я любил называть сущностью, естеством, сутью, сердцевиной, субстанцией, смотря потому, что ощущал в данный миг жизни… Они заставляли первый рассуждать, а второе тревожиться, но тревожиться так спокойно и мудро, словно то была не тревога, а лишь приятные ощущения… И незаметно под такие рассуждения и тревоги я закрывал глаза и засыпал, и очень часто я видел во сне какие-то иные, чудные миры, в них жили другие люди, деревья, травы, реки… и небо в тех мирах было тоже другое… Я бродил возле тех людей, в тех мирах, в тех травах и наслаждался тем, что меня не видят и не слышат… Я же находясь в тени тех миров, мог за всем наблюдать… подглядывать.
Однако, когда я просыпался, то очень смутно помнил те сны. Передо мной иногда вставали какие-то серые, блеклые тени тех миров, людей, деревьев, трав, рек, но они были слишком смутные, мало запоминающиеся… так, что я уже не мог и разобрать видел ли я это, или только сам себе надумал. Иногда, правда, как сквозь неясную дымку проскальзывали воспоминания, и тогда мне чудилось высокое небо янтарного цвета, и плывущие по нему белые, перьевые облака, сквозь ту же неясную дымку видел я лица людей, но и лица и цвет кожи у них был иной, не такой, как у меня.
Возможно, то просто были сны… глупые, нелепые сны… ничего не имеющие общего с реальностью, ничего не имеющие общего со мной.
Как- то вернувшись из университета, я глянул в окно, и увидел начинающуюся грозу.
Вначале откуда-то издалека стал долетать раскатистый гром. Это длилось лишь мгновение, может пару минут, но вот гром грянул совсем рядом, затем мимо окна пролетел тонкий, серебристый луч молнии, он упал, где-то во дворе дома, будто приземлившись, воткнувшись своим наконечником в землю.
Я порывисто подбежал к окну и открыл его настежь!
О! Разве я мог пропустить торжество природы, такую прекрасную, сверкающую грозу!
Выглянув на двор, я услыхал новые мощные залпы грома, а гроза, раскидывающая в небесах молнии- стрелы, внезапно выпустила из себя с десяток огромных дождевых капель. Они вылетели из серых туч, мохнатых и похожих на бороды старцев, что были раскиданы в небесах, и с огромной скоростью упали на поверхность сухого асфальта, тотчас разбившись об его серое полотно и выкинув вверх лишь мелкие, крошечные брызги. Раздался очередной оглушающий залп грома, а затем с неба разом хлынули мелкие бисерные капли, но эти капли пошли плотной, густой стеной поливая кругом земли, с растущими на них травами, поливая асфальт, детские качели и горки, припаркованные машины, казалось в небесах, открыли кран с огромным напором воды, а теперь никак не могли закрыть его или просто не хотели.
Вскоре асфальт переполнился водой, и потоки ручейков стали пробивать себе путь к земле, которая была более, ненасытной, чем асфальтное покрытие, и могла выпить намного больше звенящей воды. А в серых, грозовых тучах не прекращало громыхать, и тот, кто гремел, не забывал посылать серебристые молнии.
Увлеченный этим прекрасным, шумным видом могущества природы, это, кстати, был тот единственный шум, который я очень любил слушать и наблюдать… я сел на подоконник и залюбовался.
Нежданно громыхнуло совсем близко, возле меня или моего окна и немедля, ярко блеснула серебристым сиянием молния, и увидел я, как мигающая ее поверхность пронеслась в воздухе, а миг спустя тонкий заостренный конец ударил меня в грудь, прямо в середину трикотажной, зеленой майки. И лишь молния поразила меня в грудь, я почувствовал страшную боль в области сердца, тело мое будто обдали жаром, голова мгновенно закружилась, глаза закрылись, и я тяжело сполз с подоконника, рухнув на пол.
Первая глава размещена в ознакомительных целях, продолжение можно прочитать на сайте: