Посвящаю моим ро-дителям.
Детство,
останься березой,
ягодой, вскриком птицы…
Останься
сказками Андерсена,
чистописанием…
Останься
Призрачной далью…
Р.Кутуй
Я родилась при Советской власти, когда все сплошь и рядом ; в том числе, и мои родители ; были атеистами и не верили ни в бога, ни в черта. Бабушки же мои были ста-рой закалки, родились, когда Бог еще существовал, и одна-жды тайно друг от друга и моих родителей препоручили мою душу и церкви, и мечети одновременно. Поэтому хоть Бог и един, я надеюсь, что у меня целых два ангела-хранителя.
Сейчас, когда уже прожита большая половина жиз-ни, все чаще и чаще начинаешь обращаться к своей памя-ти, своему детству. Детстсво осталось в памяти, как вечное теплое и ласковое лето. Все его образы связаны с домом, школой, двором…
Одно из ранних воспоминаний ; о моей первой ба-бушке, матери отца. У нее простое красивое, как в русской народной сказке, имя – Маруся. Бабушку Марусю я помню плохо – она рано умерла. У меня от нее сохранилась только одна фронтовая фотография, на которой у Маруси огром-ные светлые глаза и вьющиеся русые волосы. В моем ран-нем детстве она живет в маленькой, узкой, как пенал, ком-натке на ул. Бутлерова. Из окон ее комнаты открывается замечательный вид на Собачку (ул. Некрасова). Целым приключением было завернуть за дом, и, пока она не видит, съехать с горы, умудриться при этом не вымазаться по уши в глине, и оказаться на этой странной улице. Словно из го-рода попадаешь в сказочную деревню. По улицам, задрав хвост, бегают собаки, на окнах маленьких приземистых до-миков теснятся цветы, жмурятся на солнышке упитанные кошки. Улочка тихая, уютная и немного сонная…
Почему-то мне вспоминается, что бабушка часто обижа-ла мою мать ; та постоянно плакала, пряча от меня слезы. Жаркий летний день… Маруся опять за что-то ругает мою мать. Она плачет. Сжав кулачки, разрабатываю жестокий план мести. На самом верху широченной деревянной лест-ницы стоит огромный, как корабль, алюминиевый таз с мокрым бельем – баба собралась развешивать его посере-дине двора. Собрав все свои силенки 4-летней девчушки, пинаю этот таз, сильно ушибив ногу – и плачу. От боли и страха возмездия…Таз выскакивает на улицу и опрокиды-вается прямо в грязную лужу…
Другая бабушка, казалось, была со мной рядом все-гда. У нее таинственное и необычное имя – Ануза. Перевод ее имени с персидского стал понятен мне только сейчас ; «все еще, до сих пор, по сей день». По сей день она – мой ангел-хранитель. До сих пор я помню ее…
Мне 6 лет. Я живу с бабушкой Анузой и с родителями в красивом, как сказочный замок, доме Шамиля на Тукаев-ской. Шамиль – имя такое нежное, звучит как музыка: ша-миль, фа-соль…Наверно, принц из восточной сказки… Дому почти 100 лет, он построен в конце Х1Х века. На крыше много башенок, и даже есть старинный ржавый флюгер, который скрипит на ветру и пугает меня ночами. Парадный вход ведет к широкой мраморной лестнице на второй этаж. Наверху лестница расходится в обе стороны. Справа – огромная, обитая черным дерматином, дверь. Звонок так высоко, что даже на цыпочках я не могу дотя-нуться до огромной черной кнопки, поэтому рядом с две-рью стоит длинный прутик ; когда им нажимаешь звонок, раздается громкий режущий ухо звук. За дверью – наша коммуналка. Самая маленькая, но зато с единственным балконом комнатка – наша. На балконе мне следовало бы сидеть теплыми летними вечерами и ждать принца Шами-ля на белом коне. Но балкон, обычно, занят бабушкой, ко-торая жует махорку, ласково щурясь на солнце. Когда она не читает свои потрепанные книги на арабском языке, она рассказывает о своей жизни.
Бабушка моя, Насырова Ануза Габдулнасыровна, роди-лась 22 апреля 1885 года в д.Олы Торма в семье муллы. Когда ей исполнилось то ли 15, то ли 16 лет – сейчас она уже и сама не помнит ; ее украл будущий муж, Ерусали-мов Низаметдин, отец которого – мой прадед ; когда-то совершил хадж в Иерусалим, после чего и стал носит та-кую необычную для всех фамилию Ерусалимов.
Йерусалим, ирусалим…Русалки какие-то получаются на лимане…А что такое лиман – не знаю…Или город такой ;Рус алим…
Бабушка прикрывает глаза и замолкает. Потом улыбает-ся и вспоминает про своего дядю, который убил напавшего на него волка, засунув в оскаленную пасть варежку. Волк задохнулся от такого обращения, а дядю после этого слу-чая стали называть «Буре утергэн» ; «убивший волка».
; Давани, а что дальше ?
; Дальше, балам, ; бабушка почти 10 лет прожила с рус-ским зятем, моим отцом, и разговаривает на своем, татар-ско-русском языке – пожар была.
Низаметдин увез свою молодую жену в Астрахань. Теп-ло там, фрукты…Работать устроился на сахарную фабри-ку. Однажды она загорелась. Мой дед одним из первых оказался на пожаре и спас хозяйское имущество, за что хо-зяин щедро вознаградил его. Этих денег им с лихвой хва-тило на то, чтобы вернуться к себе на родину, в Тетюши, купить огромный пятистенный дом на холме – где-то в районе ул.Пролетарской - скотину, утварь, одежду…
; Айда, балам, чай эчабез, ; прерывает бабушка свой бесконечный рассказ. Она заваривает для меня чай в большом чайнике, а себе кипятит плиточный в маленькой кастрюльке на керосинке. По всей кухне разносится чудес-ный аромат. Чай получается темный, наваристый. Бабушка разбавляет его молоком и идет на балкон. Я несу следом свою маленькую эмалированную кружечку с надписью «Ленинград».
В тени липовых деревьев мы потягиваем чай. Бабушка продолжает рассказ, листья шепчут что-то свое, и я, сидя на маленькой скамеечке, разомлев на солнце от горячего чая с калиновым вареньем, прижавшись к бабушкиной но-ге, засыпаю…
Широкое-широкое поле. Под ногами серебряной лентой волнуется ковыль. Я иду по полю навстречу ветру и ока-зываюсь на высоком волжском берегу. Вдруг я слышу тон-кий свист. Оглядываюсь ; далеко в поле мальчик ведет ко-ня на водопой. Золотистая грива стелется по спине и почти переплетается с серебряными прядями ковыля.
; Салям, ; кричит он мне.
; Здравствуй…Какой красивый конь…Как его зовут?
; Это же конь твоей бабушки! Разве ты не знаешь ? Это Алтын.
; Какое красивое имя…А ты кто?
; Я? Я же Гильм. Когда ты станешь большой, я уже буду известным ученым. Академиком. Очень знаменитым…
; Сопли утри, академик! Опять загонял нашего коня, бездельник! Еще и на Волгу зачем-то повел – загубить хо-чешь! Сейчас бабушку кликну…
Сквозь сон до меня доносится голос:
; Эй, кызым, ты меня слушаешь?
; Да-да, давани! А кто такой Гильм?
; О, балам, сейчас это очень известный ученый, химик. Гильм Камай. Он пас у нас коней, когда был мальчиком. Жил недалеко от нас, приходил сначала просто смотреть на лошадей, потом начал ухаживать за ними.
Дом, в котором жила моя бабушка, стоял на самом высо-ком месте, на холме, с которого была видна Волга. И когда в Тетюши приходили красные, дом переходил к красным, когда приходили белые ; к белым, а бабушка с семьей ютились в сарае. Когда умер муж, бабушка занималась га-данием и предсказывала судьбу ушедших воевать одно-сельчан – так она сумела прокормить свою многочислен-ную к тому времени семью.
; Балам, хочешь погадаю тебе?
Я с замиранием сердца смотрю, как бабушка скатывает из ржаного хлеба шарики, открывает свою старинную кни-гу с арабской вязью, находит какую-то табличку и, помо-лившись, начинает бросать шарики на нее ; впереди меня ждет прекрасное будущее…
А впереди было еще лето в Тетюшах. Было широкое- широкое ковыльное поле, как во сне. Высокий холм на бе-регу Волги, обдуваемый ветрами со все сторон и беско-нечно длинная лестница от пристани. Помню, жили у Шу-лаевых, тети Нюры и ее мужа Набиуллы на Пролетарской, 19. Сад был перед домом и проваливался куда-то в овраг. Бесконечное море душистой черной смородины, которую мы собирали ведрами.
Помню дедушку Пашу. Он был рыбаком, плел сети и жил на берегу Волги. На столе у него не переводилась стерлядь – и жареная, и вареная, и печеная…
Внучка у него ; Шура. Рыжая-рыжая, как солнышко. И вся в конопушках. Я завидовала ей – красивая. А я – в оч-ках. Сидим на лугу в огромном оцинкованном корыте и дергаем друг друга за волосы ; кого из нас больше любит дедушка Паша…А когда меня искусали земляные осы, мне было уже не до любви. Глаза закрылись, солнце померкло ; настал конец света…
Хотя для меня он настал раньше. В Офтальмологической клинике на Бутлерова мне закапывали в глаза атропин, от которого зрачки мои расширялись, и по улице до самого Дома Шамиля на Тукаевской, где мы жили, я шла, осто-рожно переступая ногами, с полузакрытыми глазами и грустно размышляла о своей несчастной доле. После не-скольких врачебных приемов мне был поставлен диагноз «астигматизм», о котором никто из моих многочисленных родственников никогда не слышал, но получил разъясне-ние от моей бабушки, что «баланын кузендэ - перелом лу-чей». Родственники с ужасом смотрели на меня, поскольку так ничего и не поняли, и горестно рассуждали о моем бу-дущем. Спасением от всех этих переживаний были мои прогулки с бабушкой на берег Кабана.
В начале 60-х там не было красивой набережной с клум-бами и скамейками. По травянистому склону можно было спуститься к воде и похлопать по ней ладошками. Тогда брызги обязательно попадали на одежду, и бабушка, боясь гнева моих родителей, ворча на меня, скорее по привычке, вела меня сушиться к кому-нибудь из своих многочислен-ных подруг, живущих рядом с мечетью Марджани. Имен и лиц я уже давно не помню. Помню маленькие чистые кры-лечки, блестящие крашеные полы, покрытые самодельны-ми половичками, море герани на низеньких подоконниках, узорные сундуки, в которых, наверняка, хранилась масса интересных и полезных вещей, чай с калиновым вареньем.
И перед уходом каждая из них доставала откуда-нибудь из комода отложенную до лучших времен карамельку.
Новый год…Кинотеатр «Татарстан». Перед киносеансом играет оркестр Виктора Деринга. Мы, дети сотрудников – моя мама работает там старшим киномехаником ; бегаем по всему кинотеатру в новогодних костюмах снежинок и зайчиков, а в перерывах между беготней танцуем под ор-кестр перед зрителями.
В фойе продается мороженое. В огромной коробке ; ва-фельные стаканчики. Мороженщица накладывает в них пломбир ложкой. Все сломанные стаканчики перепадают юным артистам.
В кинотеатре «нон стоп» идут кинофильмы. «Алые пару-са», «Человек – амфибия»…Мест в детских садах не хвата-ет, и мы, дети сотрудников, торчим на балконе целый день. Смотрим бесконечные фильмы, влюбляемся в молодого Козакова, Коренева, завидуем А. Вертинской, играем в дочки-матери, поем песни…Нам наплевать, что зрители недовольны. Куда же нам деться, бесприютным?..
Когда кино надоедает, мы выходим во двор «делать сек-ретики»: достаем припасенные бутылочные стеклышки – цветные самые редкие, поэтому самые ценные – рвем по-жухлую траву, ультрамариновые цветочки цикория, «вер-толетики» американского клена… С завистью смотрим на мальчика, у которого отец работает осветителем ; у него целое богатство: стеклышки от софит ; ярко-красные, си-ние, желтые… Он щедро делится с нами осколками, и мы до бесконечности украшаем чахлый пыльный дворик узо-рами.
Я иду в 1 класс в школу № 104 на ул.Ульяновых. Теперь мы живем на Комлева, в замечательном старинном доме, где живут привидения. Они бродят ночами, скрипят ста-ринными паркетными полами, шуршат дровами в печи, шепчутся на балконе. На балконе старые, рассохшиеся по-лы. В огромные щели виден асфальт и макушки проходя-щих под ним людей. Я плещу водой из кружки на прохо-дящую лысину и замираю в ужасе, прижав голову к коле-ням. Лысина задирается наверх, внимательно смотрит «эй, кто там» ;окликает и, не услышав ответа, продолжает свой путь.
На заднем дворе растет старый клен. Он перекинул свои ветви на забор, и на них теперь очень удобно лежать, спря-тавшись в кроне. Можно наблюдать за проходящими мимо людьми, слушать их разговоры…Сюда почему-то любят приходить целоваться или пить портвейн. Приходится быть невольным свидетелем. Стыда как ни бывало ; в ки-но я еще и не такое видела!
Меня приняли в пионеры в музее В.И.Ленина. Галстук полыхает на груди, прикрывая значок с изображением Ле-нина. Я придерживаю его за кончик, чтобы не мешал мне гордиться, важно верчу головой по сторонам, смотрюсь во все окна и витрины.
Чуть позже я горжусь тем, что учусь в школе № 19. Во-обще здесь мне очень нравится. Только страшно ходить в туалет – там всегда темно, и пугают мальчишки. Зато в буфете очень вкусные пирожки с повидлом. И еще есть замечательный музей и много-много всяких фотографий. Пока я еще не знаю, кто такие Василий Аксенов, Роальд Сагдеев, Рустем Кутуй…
Бабушка читает намаз. А я истинная атеистка. Нам рас-сказали, что бога нет. А бабушка молится ; не знает, что Бога отменили. Я пристаю, мешаю ей, учу жизни. Бабушка отмахивается, как от осенней мухи, а когда терпение кон-чается, обещает нажаловаться родителям.
Родители у меня строгие: после школы – домой, допозд-на не гулять, уроки выучить без напоминаний. В воспита-тельный процесс друг друга не вмешиваются. Если меня ругает отец ; мать заступается и подсовывает какую-нибудь вкуснятину. И ; наоборот.
Мы едем на теплоходе «Десна» по Волге до Астрахани. Мелькают пристани, города…А мне интересно лазить по кораблю, бегать по палубе, подставляя лицо ласковому ве-терку. Обратно вместе с нами в каюте едут ведра с зеле-ными помидорами, сливами и целый мешок воблы. Воблу родители раскладывают на шифоньере – досушиваться. Почему-то у нее очень вкусные спинки и хвостики, кото-рые потом обратно не вырастают…Досушиться удалось только ребрам!
Мы в Ленинграде. Самое большое чудо для меня ; в па-кетике по 4 копейки продается самая настоящая газировка. Ее можно пить до бесконечности… Из путешествия я при-вожу заводного плюшевого медвежонка. Однажды он ос-тался на балконе под дождем и рассыпался, бедный мед-вежонок из прессованных опилок!
По телевизору показывают похороны Юрия Гагарина. Я прячусь на балконе, прижимаю к себе его фотографию и обливаюсь горькими слезами. Я обещаю никого в своей жизни больше не любить так, как его.
Первая в моей жизни смерть. Моя давани. Ее лицо ; не-обычайно молодое и умиротворенное. Обернутое белой тканью по мусульманскому обычаю, ее тело вызывает бла-гоговейные чувства, смешанные со страхом. Я смотрю на все, что происходит в этот день, откуда-то со стороны, словно смотрю фильм. Я не понимаю и не принимаю смерть. «Не со мной, не со мной…».
Жизнь устроена так, что самые родные и близкие люди оставляют нас, когда приходит их час. И, к сожалению, ничего нельзя исправить и изменить.
А мы все ближе и ближе подходим к краю. Уже нет ба-бушек и дедушек, отцов и матерей. Никто не прикроет нас больше от проблем и забот, от промозглого ветра и холод-ного дождя…
Настанет время ; и мы тоже уйдем. И нашим внукам ос-танутся только воспоминания о нас ; пронзительно- яркие как небо в начале осени.