Татьяна Ивановна, а по-деревенски – «баба Таня», всегда считала, что ни в Болотово, ни в Гадово, а тем более в Хлябово, или рядом, особых болот и нет...
...Есть, конечно, низинки с хилыми берёзками, но чтоб болота… нет, – таких не было. Конечно, не зная, не везде пройдёшь, но так, не зная, – «чего ходить-то»?.. Ведь «не зная броду» умный человек не суется куда не попади...
...Зато всегда и клюква, и брусника, и гонобобель под рукой.
Её подруга – баба Наташа, считала так же.
С бабой Наташей они сидели за одной партой когда-то, да и до этого знали друг дружку, поскольку «соседствовали», а родители дружили между собой.
Ещё баба Таня из всех праздников выделила «Покров», «Рождество», «9 мая».
Как-то незаметно «Новый год» для неё заменился на «Рождество», все дни рождения родственников и живых, и ушедших, начало огорода – заменились на «День Победы», а окончание лета и осени – на «Покров».
Кроме того, ей очень было понятно и само слово «покров», при котором она представляла своё лоскутное одеяло, перо на которое она сама собирала, когда была девчонкой-девкой, маму, отца, бабушек и дедушек, братьев и сестёр, детей и внуков.
– Не сметь до «Покрова» рубить капусту, – говорил всегда отец, – напридумывают тут всякие, что на Сергия надо рубить, а потом в доме, как в придорожном кабаке, кислой капустой воняет до самой вербы.
Где он видел придорожный кабак, – Татьяна не знала, но когда читала, девчонкой ещё, «Графа Монтекристо», там граф приехал отдать алмаз лиходею в кабак, до этого места тогда дочитала и сразу почувствовала этот запах. Так он и стоял, пока дождь не начался. Это когда граф уезжал, – дождь начался.
Потом, правда, приходил этот запах. А тут недавно было – года два назад, зимой, так приснилось, что даже встала и села есть квашеную капусту с постным маслом и черным хлебом.
Ела и улыбалась. Вспоминала своих ребятишек. Вот пока их вынашивала, – капустки-то поела. Поела тогда!
Ничего больше душа не принимала. Только капусту и хлеб, ну еще масло постное. Тогда и конопляное, и льняное, и, конечно, подсолнечное было, – вот и разнообразие.
Наташке утром рассказала, вот насмеялись.
– Что случилось-то? У вас крыша не съехала? – Мишка, – мужик Наташкин, стоял и смотрел на них, опираясь на лопату.
– Иди, иди, греховодник, не для твоих ушей, – и давай смеяться.
Тогда досмеялись до того, что сели на лавку и песню запели.
«Огней так много золотых,
На улицах Саратова,
Парней так много холостых…»
Насмеялись.
Где эти парни теперь?..
Из класса-то никого не осталось уже. Да и школу давно закрыли. А потом и она сгорела.
На «Покров» баба Таня уезжала «в город» к последнему из тех, кто приезжал «по грибы».
«Приезжать по грибы» – было дело трудное, поскольку если дорога сухая – то нет грибов, если есть грибы – не проедешь до них. Пройти можно, – доехать нельзя.
Опять же была опасность приехать, но не уехать. Такое тоже было, и тогда надо было идти за трактором. С трактором тоже просто, – договориться можно, но трактор мог разорвать машину, «как Казбек сапог».
Поэтому поездка «по грибы» могла превратиться в приключение, в котором грибы уже не упоминаются.
Как-то так получилось, что уже много лет она ездила к последнему «грибнику», который её посещал. А года три последним был Мишка – внук, сын Сашки, на своём «крокодиле» с колесом сзади, закрытым какой-то брезентиной с тигром, открывшим рот.
Тигр был похож на кота, который жил у бабы Тани лет десять назад, такой же рыжий и злой. Кот появился неизвестно откуда, да так тут и состарился. Они с бабой Наташей его любили и жалели, поскольку по деревне рыжих котят не было, стало быть, – его жизнь была трудной и не очень счастливой.
Ездила она, чтоб отдать чужие грибы, которые успешно высохли в «русской» печке, оставленные предусмотрительно «грибником» перед отъездом. Дело в том, что «в городской духовке они не сохнут, а варятся». Это, она считала, – во-первых.
Во-вторых, встретить «Покрова» в церкви с людьми, купить свечи, посетить всех остальных, которых было ни много – ни мало человек тридцать.
В-третьих подкупить то, что самой легло на душу, а не подарили.
Ну, и там по мелочи, – то да сё! Да и отдохнуть хотелось! На людей посмотреть, послушать их, в обновках походить.
Мишка всегда радовался её приезду. Дом у него был большой, она никому не мешала, – ей было спокойно и уютно у него. Мишка «садился» на телефон и всем звонил, что «баба Таня у меня, чувствует себя хорошо, к врачам не просилась, вечером ждёт всех, опять была в резиновых сапогах, но носки были шерстяные, не кашляет, сидит в комнате смотрит новый телевизор, который он перевесил на стену».
Последнему он звонил отцу – Сашке, младшему бабы Таниному сыну, скупо «докладывал» о событиях, давая тому возможность, уже самому говорить с Мишкиными тетками и дядьками, что-то планировать, о чем-то договариваться. Потом собирался, – «дела», и уезжал.
Гости «приходили – уходили», но поскольку поутру надо было бабе Тане на «заутреннюю» долго не засиживались, чем, к стыду её, радовали.
В этот раз на службу увязалась и Машка.
Машка – младшая дочка, залюбленная всеми с пелёнок и от того у неё всё что-то не так. Что не так – Машка сама не знала, но искренне считала, что у других всё глаже и мягче.
Баба Таня никогда её не разубеждала в этом, всегда соглашалась с ней, что другим легче жить, чем Машке, и от этого согласия той действительно становилось легче. А может и жилось от этого ей легче других.
То, что Машка увязалась идти с ней, – в этом ничего хорошего не было.
Взаимоотношения с Богом у бабы Тани только-только стали складываться и ей очень не хотелось, чтоб при них присутствовал кто-то из знакомых.
Но не откажешь – дочка, пришлось согласиться.
Вообще в церковь она стала ходить изредка тогда, когда осталась сама «старшой».
Была потребность поговорить с кем-то кто старше, спокойнее, порассудительнее.
Рядом никого не было – вот и пошла в церковь. Там и говорила.
Баба Таня считала, что что-то просить для себя или, не дай Бог, для кого-то, или рассказывать, что есть или что было – это неправильно, поскольку Бог и так всё видит и если посчитает нужным вмешаться, то сам и вмешается в ход событий.
Она рассказывала о том, что думает.
Сначала она обсуждала эти вопросы с бабой Наташей, а потом, уточнив их результатами диалогов с подругой, «выносила на Божий суд».
Высказав всё ему, что накопилось, ей становилось легче и свободнее.
– Вот и ладно! За душой зла не держу ни на что, ни на кого, всё, что думала сказала, – размышляла она про себя по дороге из храма, иногда осеняя себя «крестным знаменем».
В этот раз было, как всегда.
Рассказав о своих мыслях и думах относительно жизни, баба Таня напоследок покаялась перед Николаем Чудотворцем о грехе совершенном в злости и гневе.
Это было когда «лесовозники» на своих «танках» хотели по деревне весной проехать.
Встав перед первым лесовозом и пожелав им «чтоб у них отсохло всё, что из тела выпирает», чтоб «им ни видеть, ни слышать», чтоб «а если видеть, то не взять», она уже не могла остановиться и высказала все, что приходило на ум в тот момент. Как то, само-собой, к этому добавлялись, ловко вплетаясь в «пожелания», отточенные мысли в диалогах с подругой, мысли по увиденному в телевизоре и, вообще, всё, что накопилось раздражающего за всю жизнь.
Николаю Чудотворцу же она объяснила, что поскольку он отвечает «за путь», а значит и за дорогу, то она, «конечно, не против, что он повел их по деревне, но против того, чтоб дорогу разбили, а кроме того у них у самих должна быть голова, а не чурбан для колки дров».
Купив свечи, домой; сорок штук сорокаминутных по десять рублей, две семичасовых по двести для Рождества, ещё одну иконку Святителя Николая, пожелав всем святым добра и удачи она, было, собралась к Мишке, но Машка уговорила побыть у неё.
С грустью подумав о том, что она может превратиться в «эстафетную палочку», баба Таня всё же согласилась.
Машка с мужем жила на четвертом этаже пятиэтажного дома в трехкомнатной квартире, которую они с мужем получили от комбината. Комбинат был текстильный и, видимо, поэтому не очень заботился, что б в доме было тихо, поскольку все ткачихи так привыкли к шуму на работе, что шум стиральной машины с первого этажа соседнего подъезда им был либо не слышен, а может и слышен, но не раздражал.
Проговорив с Машкой допоздна и во всем с ней согласившись, к радости Машки, баба Таня легла в «детской».
Машкины же детки уже выросли и мотались «по Москвам» вместо того, чтоб как-то пригодиться там, где родились. Судя по рассказам Машки,– им было тоже очень тяжело в жизни.
Спать не дала какая-то машина, которая периодически всхлипывая и завывая, звала своего непутевого хозяина.
Помня обещание Николаю Угоднику, баба Таня смотрела на горящую свечку и думала о том, что это – ей испытание за «лесовозников».
Только уснув, надо было вставать.
Она оделась, стукнула в дверь Машке, сказала, что пошла в магазин и прикрыла за собой дверь.
Близкие магазины не работали, а в тот, на котором были огромные цифры 2 и 4, «молоко ещё не привезли».
Она вернулась, села на лавочку и стала разглядывать машины, стоящие плотным строем по всему газону.
Одна была очень красивая. Черная, приземистая, голова, как у налима, с таким же ртом, только глаза были ниже и с плутливой косинкой. Она как бы припала на передние лапы и отставила «гузку».
– Бесстыдница! – подумала о ней баба Таня.
Та, как будто услышав, тявкнула знакомым ночным куплетом – «Гав! Гав! Гав! Ыыыы–ыыы–ыы! Ы–ы! Гав! Гав!»
– Ах, ты поскудница, – баба Таня хотела ещё что-то добавить, но вспомнила Николу.
– Эта, чья же такая? – подойдя, спросила она у женщины безуспешно старающееся смести падающие листья с дорожки. – Да ты дождись ветерка-то, к часам десяти, а то пустая работа-то получается, – добавила она, сначала посмотрев на деревья, ещё все в листьях, а потом на неё.
– Нельзя. Рабочий день с семи. А на моё место – ой! Желающих-то! А кому не хочется рядом с домом-то? Листья – это что? Собаки! Етит их! Да собаки тоже ничё! Хозяева! Етит их! Тупые какие-то! Вот так бы они с детьми своими! Хоть бы кто на зарядку с ними вышел. Сына Кольши и Надьки из сорок третьей. Тот, как со своей поцапается, так сюда едет. Сам-то за городом живет. Носятся со своим одиночеством, собаками только прикрываются. Ещё, говорят, что крокодилов и змей держат дома… Ну, эти для денег. Пускай. Этих гулять не выводят. Эти под себя дома ходят. Бывает по дня два здесь живет. Бугай! Я уже ему говорила. Об стенку горох. А собаки на метлу смотрят – думают играют с ними. По кой хрен собака в городе? Постыдились бы людей! У него ещё двое малых. Говорят,– девка с пацаном. Но не видела. Пьют с отцом, наверное. Мужики ведь как, если два или более соберется – пьют. Кольшу пьяным не видела, врать не буду, а что еще весь день дома делать можно. Надька-то работает, Кольша где-то дежурит иногда, а этот лоботряс – кто его знает. С этих, у которых собаки, надо доплату брать для дворников. Или сами пусть дерьмо за своими убирают. Пьет, наверное? Они от безделья больше ни на что не способны. Либо за юбками бегают, пока молодые, либо пьют, когда поняли, что не догнали. Как в них лезет это пойло проклятое, чтоб им повылазило.
Баба Таня, не дослушав, тихонечко повернулась и пошла к себе.
На кухне, порывшись по баночкам, нашла и отсыпала пшено, с полстакана, в пакетик, подумала немного и взяла из аптечки флакончик с валерьянкой. Взяла платок, поразмышляла, сложила его по диагонали и повязала, выставив концы высоко на лбу, отчего стала похожа на Солоху из «Вечера на хуторе близ Диканьки».
На звонок в сорок третью квартиру долго никто не открывал.
Сначала послышалось шарканье, потом лязганье замка, – на пороге стоял мужик, явно, только что проснувшийся. Его переминание «с ноги на ногу» напомнило малых мальчишек и подтверждало, что он только что с постели.
– Ты, что ли, Кольша? – Татьяна, без «здравствуй – прощай», уперлась в него взглядом.
– Ну… – мужик перестал сучить ногами.
– Иди уж, – подожду, – она неопределенно кивнула головой в сторону туалета, - А то сучишь ногами, словно малец перед телевизором.
– Чего надо-то? – он вернулся уже в штанах и носках.
– Сына позови! – Татьяна оперлась рукой о косяк.
– А ты кто? – мужик окончательно проснулся.
– Я из общества защиты чаек, – Татьяна старалась выглядеть нахальной, – …от весеннего наводнения, – добавила она и поправила платок.
– А–а–а! Сейчас. Он спит, – Кольша убежал в комнату.
Вышел парень лет тридцати, тридцати пяти. Молча, кивнул головой и встал, загородив весь проем двери, так, что Кольшу из–за его спины не было видно.
– Значит, твоя черномазая «ласточка» мне давеча устроила всеношную? – баба Таня не изменила ни выражение лица, не убрала с косяка руку.
– Мать! Ты про чё здесь загадку загадала? – теперь стал просыпаться и он.
– Та черная красавица, что под балконом стоит, и всю ночь орала – тебя звала, да не дождалась – твоя?
– Ты про машину что ли, мать? – парень проснулся.
– Про неё несчастную, бедолагу брошенную, – баба Таня уперлась немигающим взглядом в лоб верзиле.
– Было дело. Извини, мать, холодно было, ну поорала немного. Бывает. Там, знаешь, есть такая «хреновина», а на ней – такая маленькая «хреновинка», я её против часовой стрелки поверну немного, и всё будет нормально. Всё пучком будет! Сделаю, мать!
– Ты, сынок, неправильно всё понимаешь. Это для тебя – «против часовой», а для «хреновины» – это «по часовой», может быть. А в том, что «немного повернёшь», может, ей и хватит, – в этом ты прав! Ей, может, «по часовой-то» и надо совсем немного, а ты, тут вот, Кольшу, мамку позоришь, девку под дождем держишь, а не лето. И она, бедная, скучает, орет – всем «треплется» о том, что не ладно у тебя в доме. Да и мне «всенощная» не нужна, а, может и дети малые по дому есть у кого, зубки режутся, так они из своих родителей душу вынимают, а ты спишь, как барсук в норе, вместо того, чтоб у себя дома повернуть «хреновинку» так, как надо. Хочешь «по часовой», хочешь против, хочешь «так», хочешь «этак». Хочешь на «хреновине», хочешь саму «хреновину», хочешь …на ком хочешь, хоть бы на себе. Повернул, развернул и – тишина!
Ты это … смотри! Видишь: это – пшено, а это – валерьянка. На заутреннюю – я ещё согласна, но вторую всенощную... Если запозднишься с «хреновинкой» у «хреновины», ты это… пшено-то с крыши у «ласточки» смети, а с капота валерьянку-то смой, смой, а то на улице сыро, коты лапы не моют, да и птичкам-то уже не везде зернышки рассыпаны. А…? – баба Таня вынула и показала пакетик и флакончик.
– Во, – наезд! Ты, мать, откуда такая? – парень обхватил ладонями бицепсы и повел плечами.
– Тебе «в рифму» или как? Мать-то где? – баба Таня убрала руку с косяка.
– Мама на работе, – парень отступил вглубь комнаты.
– Вот это по-русски! Мать на работе, а мужики «диван давят»!
Ты, до каких лет будешь под подолом у мамки прятаться?
До каких лет будешь в ногах мельтешить, – ходить мешать, людей смешить? А? – она опять оперлась на косяк.
– Да пойдемте в дом. Сквозняк. Там меня и «отчитаете», – парень улыбался, – Все у меня хорошо. И дома у меня хорошо. И дети здоровы, и….
– А раз хорошо, то людям и покажи. Людям это надо, чтоб у кого-то хорошо было! Это людям надежду дает, силы дает. Не сбивай их с «панталыку». Приезжаешь, так приезжай со «своей», с ребятишками, с цветами, с тортом, и не, как тать, – ночью. Оденься поприличнее, поздоровайся со всеми, а то и на лавочку присядь, пусть люди видят, – к мамке, к папке приехал, – для них праздник, для тебя – не будни. Пусть люди подивятся, кто порадуется, а кто позавидует. Не без этого! Да «налимиху» свою, коль она тебя возит, уважай, что орать-то заставляешь, мужик – тоже мне, соседей не баламуть…
Пойду я. Буду в окно смотреть, – к диверсии готовиться, – она улыбнулась и повернулась идти.
Спустившись на площадку, оглянулась – Кольша с парнем стояли и смотрели ей вслед. Кольша был по плечо сына.
– Тоже из войны: недокормыш, как и мы с Наткой, натерпелся, навидался, вот в задницу «дитятке» и дуют с мамкой от страха, – подумала она и «погрозила» кулаком мужикам.
… Мишка довёз её, Сашку, Машку до ручья. Сказал, что через три дня приедет. У ручья баба Таня опять вспомнила «лесовозников», Николу, перекрестилась, вздохнула и перешла по бревнышку на ту сторону. Сашка с Машкой дотащили пакеты и рюкзак бабы Тани до дома, затопили печку, покрутились по дому, по двору, чаю попили и ушли в детскую половину. Заглянула – спят! Пусть спят. Дома.
Она собралась к Наталье, оделась, взяла свечи, отрезала сыру, отсыпала конфет, вышла на крыльцо.
– Опять за барсуками носился? В твои ли годы? Оставил бы ты их в покое! – сказала она, глядя на репьи по бокам, крутящегося рядом Казбека, – Наскучался, устал от свободы-то. Бедолага!
… Они сидели на кухне, пили чай с конфетами и с «сушками», жалели, что сейчас не продают уже «подушечки», размышляли о том, что дров на зиму хватит, что октябрь, почитай, кончился, то да сё, а ещё и капусту рубить, что ноябрь пролетит, и не заметишь. Дорога встанет – гости потянутся. Там Новый год. А от Рождества до Масленицы – шаг один. А его вообще не заметишь, – рассадой заниматься надо.
А Масленица… А Масленица – это уже весна.
18.10.2011