(Из цикла "Рассказы из жизни Женьки Забродина")
Женька с Димкой дули чай с засахаренным вареньем в общежитской комнатушке и читали вслух свои донельзя неряшливые, но, как им казалось, почти гениальные стихи.
Вдруг окно затрещало, точно сильно разгоревшийся костёр от брошенного в него валежника – это полопались полоски наклеенной бумаги на раме. В комнату пыхнули клубы морозного воздуха. Друзья так и обомлели. Сначала они увидели в распахнутом окне шапку пирожком, потом красную, распаренную, как после бани, расплывшуюся в улыбке физиономию ещё одного поэта, поэта даже знаменитого в нашем провинциальном городке. Между тем, в литературных кругах его называли Васькой и никак иначе. Про него говорили, что он носит с собой «пёрышко», которое однажды показал деду Гриньке, ответственному секретарю нашей писательской организации, и потом хвастался на каждом шагу, что дед его боится, хотя тот, по Васькиным словам, «не одного слопал».
Васька уже забрался на подоконник, торжественно потрясая в красной ручище здоровенной бутылкой.
– Спокуха! Здорово, алюрики! – воскликнул Васька и, полностью перевалившись в комна-тушку в своем необъятном полушубке, водрузил бутыль на стол.
– Вот, спирт! Надыбал у одного шоферюги. Па-арень! – и Васька показал большим пальцем, какой этот шоферюга парень. – Ну как, братцы, штурмуете Парнас, холера вас подери?! Димыч, тащи стаканы! Щас накиссаримся, стихи побегут, только за хвост хватай!
– Брр, – поёжился Женька от липкого пронизываю¬щего холода, придавливая рукой раму, – холод собачий!
– Это разве собачий! – засмеялся Васька, скидывая полушубок прямо на кровать, туда же полетел и «пирожок». – Это умеренно-собачий! Вот на Севере ты не был, там – да-а!.. Хотя нет, всё конечно, относительно! Вон, в Италии, говорят, был лютый мороз – пять гра¬дусов! Горы трупов, обмороженных тьма! А в Англии десять градусов – никто носа не мог высунуть из дому, напрочь бы отвалился от такого «жуткого» мороза! Смехота!
И он, откупорив бутылку зубами, с наслаждением забулькал в стаканы.
– Садитесь, черти-дьяволы! – вскричал Васька.– Давайте залпом! Выдох, вдох! Вот так! Вот так! Димыч, хорошую капустку приготовил! Молодец! Эх, хорошо пошла!
Женьке показалось, что Васька сейчас пустится в пляс, но этого не произошло.
– Эх, чёрт! – потер Васька локоть. – Где-то там в темноте, образно говоря, навернулся! Ну, Димыч, прочти из последних, а я пока ещё налью!
Димка достал свои жалкие листочки-огрызки и начал читать, от волнения проглатывая окончания некоторых слов.
– Це трэба разжуваты, – перебил его Васька. – Ну ты чего, не можешь без этих всяких фило-софий? Пиши попроще! Аж на зубах вязнет!
– Это у него о смерти под влиянием Шопенгауэра, – пояснил Женька.
– Я жопенгауров не читал, – хихикнул Васька.
Женька так и оторопел.
– Ладно, под пиво пойдёт! Слышь, Димыч, у тебя покурить есть?.. А вообще, я тебе скажу, – затягиваясь папироской, добавил Васька. – Всё это хреновина, то, что ты мне читал. Вот в тех, что ты мне раньше показывал, была одна строчка, можно сказать, гениальная!
– Ну-ка, а что-то я твоих стихов не слыхал ещё, – обратился Васька к Женьке.
– Чтобы раскритиковать, как Димкины?! – вскипел Женька, весь красный, вскочив со стула.
– Да погоди ты, не ерепенься! – прихлопнул его Васька к стулу ручищей, как воробья. – Во-первых, Димка – талант, а во-вторых, если вас, дьяволов, не бить... Правильно я говорю, Димыч?
Женька оглянулся на Димку, но тот как-то неопреде¬ленно мотнул головой.
– Ну ничего, ничего! – Васька ласково потрепал Женьку по плечу. – Я же любя! Читай, Же-ня!
После таких виражей Женька даже осмелел и с вдохновением прочитал:
Фонтан глубиною зеркальной
Крылатую ловит слюду,
И брызги, взметаясь спирально,
Цветами растут на лету!
На край, где слоистые ливни
Свой долгий ведут хоровод,
Склонились хрустальные бивни
И пенятся в солнечный грот!
Тут голуби вспыхнувшей стаей
Пьют воду в ладонях лучей,
И ветер, их перья листая,
У радуги взмыл на плече!
Между тем, пока он читал, у Васьки зло каменело лицо.
– Чёй-то такое? — спросил он, когда Женька закончил.
Женька, не поняв, оглянулся на Димку, но тот сам не знал, как помочь другу.
– Как что? Стихи! – отозвался Женька удивлённо.
– Да, да, стихи! – закивал Васька. – Что-то вроде барокко, да? Чем больше всяких завитков, – ехидно спрашивал он, – чем больше хрустальных финтифлюшек, тем лучше? Да?!
Женька уже начинал обижаться.
– Не, паря, ты брось, ты кого хотел надуть, школьниц? Так они сейчас через одну носят «резинки» с собой, их «хрустальными бивнями» не возьмёшь!
– Ну знаете! – вскипел Женька, задыхаясь от обиды и Васькиного цинизма, опять вскакивая со стула.
– Да садись ты, х-холера! Чё кипятишься? – прихлопнул Васька Женьку к стулу. – Вот так, сиддаум плюх! Я говорю тебе правду-матку, так и слушай! Ты бы хотел, чтобы я тебя только конфетками кормил? Не получится, братец! – и Васька, дыша Женьке перегаром в нос, покачал перед его чуть не плачущими глазами указательным пальцем.
– Ну ладно, Женечка, прочти ещё, не обижайся. Это же я любя! Люблю вас, чертей! – вос-кликнул Васька, тут же допив стакан и с наслаждением отправив щепоткой капусту в рот.
– А, вообще-то, если ты поэт, – вдруг больно, со всей силы он хлопнул Женьку по спине, – ты должен знать все стороны жизни! Понял? Читай!
Женька невольно ему повиновался:
«Над позёмкой за льдистым окном
Кто-то долго стоит и глядит,
Кто-то долго, как душу свою,
Открывает огнистую ночь...
И единственный, может быть, час,
Когда ночь чем-то стала близка
Одинокому сердцу его...
Да и есть ли такая черта,
Где лишь ночь, а где он – человек?»
– Эх, хорошо! – неожиданно воскликнул Васька, будто проснувшись.
И тут же властно:
– Дальше!
«И тревожно позёмка метёт,
Покрывая дороги-пути,
И мерцают, мерцают огни!..
Женька закончил, но Васька молчал. И вдруг, как бы сбросив с себя хмель и закатив глаза к потолку, повторил:
«Да и есть ли такая черта,
Где лишь ночь, а где он — человек?..»
– Вот это да! Вот поэзия! А ты мне про какие-то хрустальные бивни! На хрен они мне нуж-ны, эти хрустальные бивни?! Н-наливай!! Хотя не всё идеально, – покачал Васька головой, беря стакан со спиртом.
Теперь уже Васькина пещерность показалась Женьке нарочитой. «Не такой уж он зверь и бандит, как представляется», – подумал он.
– Я вам, братцы, вот чё скажу, – похлопал Васька по коленкам Димку с Женькой и, нюхнув стакан со спиртом и поморщившись, будто одним глотком враз его осушил, – ни хрена вы не добьётесь, тем более в поэзии, если будете такими робкими. Сожрут вас акулы! Хотя и не таких уже сожрали! Димыч, налей-ка чайку!
Димка нагнулся за чайником.
– Вы, мне кажется, боитесь шагу ступить самостоятельно. И потом душа-а должна работать постоянно! – икнув, вздохнул Васька. – Вот я с вами щас спирт жарю, а душа ни-ни, ни грамму, не расслабляется, понял, Димыч!? – совершенно хмелея, хлопнул Васька со всей силы по коленке Женьку.
И вдруг Женька, взглянув в скулящие Васькины глаза, понял, что этот бандит, который тоже пишет стихи, страшно одинок и неуверен в себе, а то, что он говорит, – это же такая бравада и игра в мэтрство. Не случайно именно строчки про ночь и одинокого человека ему так понра¬вились.
А, между тем, Васька уже врал напропалую, как вначале крепко «отстегав», учил писать стихи поэта Пашу и как тот «плакал у него на руках».
И Васька сам чуть не заплакал.