Беседу вел Саид-Хасан Кацаев.
Муса Бексултанов родился в 1954 году в с. Боровое Мендыгаринского района Казахской ССР. Ему было 3 года, когда родители вернулись на Родину. Детство будущего писателя прошло в родном селе Алхазурово. В 1979 году окончил филологический факультет Чечено-Ингушского государственного университета.
Первый сборник рассказов “Облаков журавли белые”, небольшой по объему, вышел в 1985 г. и сразу же стал литературным событием.
Известный литературный критик К. Гайтукаев писал: “Язык произведений М. Бексултанова – это сочный, выразительный, правильный в целом язык сегодняшней чеченской литературы. Автор хорошо чувствует слово, его смысловую и эмоциональную нагрузку”.
Второй сборник автора “И завтра, как вчера” (1989) только подтвердил это мнение в глазах читателей.
Член Союза писателей России (1992 г.) М. Бексултанов работает в детском журнале “Стела1ад” (“Радуга”) заместителем главного редактора.
Недавно вышли в свет сборники рассказов «Иногда, когда мне грустно» (2004 г.), «И кто постучится ночью в твою дверь» (2004 г.).
– Муса Эльмурзаевич, Вы стали знамениты еще до выхода своей первой книги, можно сказать, с первого рассказа. Я помню, с каким волнением мы, тогда еще студенты университета, ожидали очередной номер альманаха “Орга” с Вашими рассказами, и как они широко обсуждались общественностью республики. Но за десятилетнее противостояние России и Чечни выросло целое поколение молодых людей, которое не умеет читать и писать на родном языке и не знает своих писателей.
Расскажите, пожалуйста, о себе, литературной судьбе и о Ваших духовных башнях.
– Я постараюсь ответить на этот вопрос, но сперва разделю его. Первое: слово знаменитость по отношению к моей скромной особе несколько высокопарно, если не отсутствует полностью. Знаменитым может быть футболист, киноактер, боксер, но не писатель. Он может быть только известным, но я к ним себя не отношу. Да как-то и не скромно это, когда тебя ставят рядом с Толстым или с Прустом, Фолкнером или Сервантесом.
А в незнании языка и культуры народа виноват только сам народ, т.е. мы с вами. Язык – прежде всего – внутренняя субстанция индивидуума, я бы даже сказал, душа человека, поскольку это дар (язык) от Всевышнего. Это как бы наша религия, наши родители, наше рождение.
Я вижу сны на чеченском языке и не понимаю тех людей, к которым сны приходят на чужом языке. Я не знаю, откуда к нам пришло это нытье, дескать, не дают учить язык. Мы, прежде всего, должны знать, что нельзя доверять душу, язык и семью никакой власти, будь она тоталитарной или демократической…
Мы не должны забывать ни на минуту, что язык наш и является единственной нашей «надеждой и опорой», Родиной, которую нам и необходимо сохранить, ибо другого выбора не существует. А без языка мы манкурты. Представьте депутата Государственной Думы Российской Федерации, который кричит с трибуны: “Чечня – это исконно Российская земля, она завоевана нашими дедами своей кровью!”. Как можно считать своей собственностью то, что завоевано силой у чужого народа? Значит, можно убить любого человека и захватить его дом, жену, мебель, гараж, машину и объявить: “Это – мое, я это завоевал. Я сильный!”? Даже некоторым ученым и писателям свойственно тянуть одеяло на себя. Например, Лев Гумилев, прекрасный историк, ни одного слова не говорит о чеченцах и дагестанцах в своем труде о Хазарии, хотя столица Хазарии – Сердегер – находилась на земле Северного Кавказа, в нынешней станице Шелковской. И народом хазарским, говорит он, следует считать донских и терских казаков и татар. А где же были мы, дагестанцы и прочие, или нас вообще не было на планете?
Только через свой родной чеченский язык мы можем дойти до Всевышнего. Мы должны молиться, любить и плакать, рождаться, умирать и предстать перед Аллахом на родном языке.
В этом отношении мы могли бы брать пример с иудейского народа, который пронес свой язык через века, не имея никакой государственности. А мы гордимся своим незнанием родного языка. Пока преподавание в школах и вузах, делопроизводство на предприятиях не ведется на чеченском языке, объявление его, наравне с русским, государственным языком ЧР остается лишь формулировкой в Конституции. Именно поэтому наш язык остается до сих пор языком кухни, улицы и обрядов.
– Образование и культура – разные вещи. Человек может получить среднее и высшее образование на каком угодно языке: русском, турецком, английском. Но, без знания родного языка, его нельзя назвать культурным человеком.
– Да, гордиться тут особо нечем. Наоборот, для думающего человека, – это большое унижение. Для возрождения нации, национального духа и национальной идеи мы должны, прежде всего, возродить наш язык. Необходимо, чтобы чеченец или представитель другого народа имел возможность получить образование и зарабатывать себе на жизнь через чеченский язык. Нет нации без языка!
Наши сегодняшние политические проблемы – прямое следствие забвения родного языка. Ибо, настоящим чеченцем можно считать только того, кто с молоком матери впитал в себя чеченский язык и получил образование на чеченском языке.
Государство должно очень бережно относиться к языку. Одних призывов “Любите и чтите язык вашей матери!” недостаточно. “Мало говорить: “Не оставляйте овец голодными, нужно их и пасти”, – гласит народная мудрость.
Что я могу рассказать о себе?
Родился в Казахстане, живу в Грозном. Окончил школу, университет. И нет у меня никакой литературной судьбы, как таковой. А насчет духовных башен, то это – народ, язык и воспитание моего отца.
– Бытует мнение, что прозаик – это неудавшийся поэт, а критик – неудавшийся прозаик. Прежде чем писать рассказы, Вы пробовали себя в жанре поэзии?
– Если быть до конца честным, то мне трудно ответить на этот вопрос, ведь я не теоретик литературы, да и плохо знаю законы литературоведения. Чувствую, что поэзия – это высшее искусство, как и музыка. Я хотел бы быть поэтом, но только хорошим, вернее – лучшим. Я баловался стихами, как все в юношестве, но, как бы это сказать, мне не хватало пространства в этих кубических размерах, у меня было очень суровое воспитание, но не суровое детство, и писать стихи, изливать душу… нет, это не подходило моему миру, если можно так выразиться.
Критик… я считаю критиком… ну, скажем, Белинского, т.е. он должен быть намного прозорливей, чем рассказчик: ведь он же дает тебе знать, что ты написал и о чем. Для меня критик – тот, кто открывает мне меня самого. А не удавшийся поэт он или прозаик, я затрудняюсь ответить. Но знаю, что он не тот и не другой, хотя я в нем никогда не нуждался или, может, привык из-за отсутствия критики, потому что я пишу себя, всегда себя, а кто может знать меня лучше, чем я сам. Я говорю об одиночестве человека, о его мыслях и о часах, проведенных с самим собой над чистым листом бумаги.
– Что сделало Вас писателем? Это была мечта с детства (любовь к книгам, печатному слову) или так сложились обстоятельства?
– Опять я вынужден говорить о своем воспитании, вернее об отце. Не зная ни литературы, ни фольклора, даже не чувствуя, что они есть, все это я узнал из уст своего отца. Я ребенком знал (не умея читать) о подвигах Зелимхана Харачоевского, о Бахдаран Мустарге, Адин Сурхо и о многих-многих других героях.
Я часами простаивал перед отцом (пятилетний ребенок), обливаясь потом, боясь шевельнуться. Отец рассказывал, я слушал. Я даже боялся моргнуть. В конце, отец ругал меня, говоря, что мне никогда не стать таким мужчиной. А я, не зная как им стать, плакал, когда оставался один.
Я не помню день, час или минуту, чтобы я сидел перед отцом. Я никогда не сидел перед ним, не то чтоб есть. Он для меня был и остается высшим авторитетом на этой земле, после Всевышнего. Я всем обязан отцу. Как я мог, при этом, писать стихи или рисовать что-то? А рисовал я в школе неплохо. Мои рисунки учителя куда-то даже отсылали.
И, единственное, чтобы стать мужчиной (или просто приблизиться к мужчинам) оставалось только писать о героях, что я и выбрал, не зная как и что я делаю. Все мои положительные герои - реальные люди. Поэтому только (из-за воспитания отца), я не мог или старался не писать о мерзких людях: они для меня не существуют. Я даже боюсь думать о них, считая, что это низко для нормального человека, хотя для пишущего это большой минус – не писать о лицемерах.
– Чувствуется, что Вы испытали на себе влияние Хемингуэя, Фолкнера, Борхеса, Айдамирова. Кого бы Вы назвали еще, у кого Вы учились искусству слова? Чем они привлекли Вас?
– Ну, что сказать о влиянии? Опять же мой дом, окружение, гены.
Я искал писателей-джентльменов. Таковыми были Джек Лондон, Хемингуэй. Для меня сперва – мужчина, а потом только писатель, а не наоборот.
Впрочем, любого автора можно узнать по произведениям, как бы он ни маскировался, но некоторые – особенно среди наших – виртуозные мастера перевоплощения.
Писать о благородстве, кричать о мужестве, верности, о каких-то высоких идеалах, а быть самому лицемером – это, знаешь, страшно. И еще страшнее, что это проходит на “ура”.
На писателя влияют определенные авторы в определенное время. Это зависит от возраста. Ну, скажем, было время, когда я читал только Мопассана, Тургенева, Бунина. Потом увлекся Бальзаком. А там, по мере моего взросления, появились Хемингуэй, Иво Андрич, Борхес. Сказать по правде, американцы больше влияют на современную прозу и поэзию. Они (их герои) нам ближе по духу. Тут и латиноамериканцы. У меня не было постоянного кумира в литературе, они менялись, но есть те, которых я постоянно перечитываю. Эти парни – Хемингуэй, Фолкнер, Юрий Казаков, Бабель, Хуан Рульфо, Борхес, Хуан Карлос Онетти. Читать следует только хороших писателей. Добавлю Пруста, Булгакова, Браннера, Гамсуна, Джеймса Джойса, Кортасара… Их очень много, всех не перечислишь.
– Муса Эльмурзаевич, что служит для Вас основой для создания рассказа: действительный случай, сюжет, возникший “сам по себе” или вымысел? Если можно, приведите пример.
– Смотря о чем пишешь. Многие мои рассказы – действительные случаи и взяты из жизни. Но готового сюжета, по-моему, и не бывает в жизни, чтобы ты сел и тут же написал. Литература – это и жизнь, и вымысел. Без обработки нельзя выдать ни один сюжет… Вот я и собираю поступки разных людей, обрабатываю их и отдаю одному характеру, чтобы из него вышел достойный литературный герой.
К таким рассказам относится рассказ “ТоргIа”, “Буо”, “Терза”, “Iаламат” и другие. Некоторые рассказы возникают сами, просто из-за наблюдения, мы же ведь живем, ходим, разговариваем с людьми… Я пишу очень трудно, вернее я ношу рассказ в душе месяцами и даже годами, столько и мучаюсь. Иногда сюжет дарит какое-то мгновение, ну, скажем, взгляд женщины, ее походка, смех, а там ты развиваешь дальше. Вообще, женщина – это большой стимул для воображения. Я даже считаю, что в женщине есть что-то райское, или женщина – это рай, кусочек рая.
Такую же силу воздействия имеет поэзия, музыка. Я никогда не мог делить первое место между поэзией и музыкой, хотя иногда кажется, что поэзия все-таки выше. Я всегда читаю хорошую поэзию. Восхищаюсь словом Хименеса, Лорки, Пабло Неруды, Сесара Вальехи, Габриэллы Мистраль, Марины Цветаевой. Большой радостью для меня явился последний сборник Абдулаева Лечи: “О снах мои сны”. Мы с ним как-то близки во многих отношениях. У нас иногда перекликаются темы, т.е. мышление выбирает одну дорогу. Я часто шучу с ним, что он во сне “приватизирует” мои сны: мне очень нравятся его вещи.
А иногда мне помогает радость или злость, то есть мерзость людская. Это как бы шок. И ты садишься писать о благородстве. Но я пишу мало, обычно зимой, два-три месяца. Как делают некоторые пропойцы? Ходят-ходят, и на месяц-другой загуляют. Вот также и я. В процессе работы или при возникновении сюжета мне помогает мелодия, вдруг откуда-то возникшая. Ее я и напеваю постоянно, также разговариваю с героями, ругаю их вслух, смеюсь с ними, жестикулирую, где-бы я ни находился. При посторонних это очень опасно. Сразу скажут, что я сумасшедший. Особенно в общественном транспорте. Много раз я замечал, что женщины показывают на меня пальцем. Забываю заплатить шоферу. Как это неприятно, и объяснить нельзя!
– Что труднее дается: диалог, монолог или авторская речь?
– Мне труднее всего дается авторская речь. Ты погружаешься в этот мир, сливаешься с героем, и вдруг что-то надо сказать от себя. Это очень трудно, поскольку надо “остыть”, поразмыслить. Нельзя только рассказывать, писатель должен показывать. Это еще Лев Толстой говорил.
Отчего страдают рассказы Бадуева? Обычно в конце он пишет: “Дорогой читатель, этого бы не случилось, если бы то-то и то-то” и т.п.
Все должен говорить герой, или как бы герой. Литература – это игра в прятки с читателем. Все делается для того, чтобы “поймать” читателя, довести его до последней точки, не дать ему остыть, передохнуть, добить, в конце концов, оглушить.
– Как Вы работаете над языком Ваших произведений? С какими трудностями приходится сталкиваться?
– Язык подсказывает само произведение, сюжет или характер героя. Нельзя писать все рассказы одним языком, да и не получается это, – и вредно. Язык произведения – это характер героя. Я так думаю. Самое трудное и есть язык, слово; каждое слово имеет свой вкус, как блюда в кулинарии. Если ты владеешь этим инструментом – языком, – и знаешь, к кому какое слово подходит, значит, ты мастер.
Все делается языком, через язык, и благодаря языку. Возьми фольклор, или молитву виртуоза – муллы. Я даже не знаю, с чем сравнить язык, с душой ли, ведь он же дан Всевышним, как и душа, мышление, память, но все это через тот же язык. Язык – это все, это – религия, родина. Это - смерть и рождение.
– Ведете ли Вы дневники или записи? Как это отражается на Ваших произведениях?
– Нет, записей я не веду, и никаких дневников. Все держу в памяти. Но теперь, с годами, чувствую, что пора завести, потому что стал многое забывать: нюансы, какие-то штрихи. Вот, например, бывает и такое: ты с кем-то разговариваешь и одновременно думаешь о своем, и тут же что-то приходит, записать неудобно, – собеседник обидится, а через пять минут все улетучилось, ушло.
И мучаешься потом, думая, что это и было самое главное из всего, что могло быть.
– Влияет ли на Ваше творчество отсутствие критики? Что Вас поддерживает в трудную минуту?
– Критика… Я уже говорил об этом, но еще добавлю. Критика, прежде всего, – это внимание, помощь, поддержка. Она нужна в начале, даже необходима, но только доброжелательная критика, а не меч палача.
Мне повезло, если я что-то значу в литературе, – моим учителем был Сулейманов Ахмед. Чтобы я ни читал, он хвалил все, порой даже восклицал: “Здорово! Превосходно!”.
Я потом только понял, как он мне помог этими возгласами: он не отпугнул меня, дал поверить в свои силы. Конечно, критика необходима всегда, каким бы ты не был мастером – плохим или хорошим.
У меня большие требования к критику. Он должен быть выше, мыслить обширнее, глобальнее, чем автор. Иначе, как он может подсказать поэту, прозаику, где он слаб, а где и хорош. Не зная мировую литературу, ее законы, приемы, течения, школы – как можно критику определить качество произведения? Он будет только цепляться за какие-то слова, предложения, но не к целому произведению.
Критик нужен даже Пушкину и Толстому, не только нам, еще не оперившимся птенцам.
Что поддерживает меня в трудную минуту? Как сказать? Вера какая-то, раз я до сих пор продолжаю писать. Я совершенно лишен каких-либо амбиций, но знаю, что хоть кто-то меня читает, может, человек десять, двадцать.
– Вы часто обращаетесь к фольклору. Хотелось бы знать, что для Вас легенды: первоисточник, вспомогательный материал для рассказов или связь времен?
– Но никак не первоисточник, а вспомогательный материал, как Вы говорите. Это хороший вопрос. Фольклор – это тот же язык для нас, та же история, но не выше, конечно, чем язык. Я хочу сказать, что без фольклора не было бы ничего. В произведениях отсутствовала бы душа памяти, был бы вакуум, прерванность связи. Фольклор – это основа, стержень, та точка, от которой можно оттолкнуться. Без фольклора нет народа, как и без языка. Но первоисточником является жизнь.
– В чем причина большой популярности Ваших героев? Скажем, абрек Торг1а…
– Популярность некоторых моих героев, как Вы говорите, – это прежде всего язык и мое воспитание. Я вырос на этих преданиях. Я слышал рассказы только о самых настоящих мужчинах. Это все мне дал отец. Кстати, Торг1а – реальный персонаж, я лишь изменил имя. Однажды, после опубликования этого рассказа, я повез отца на похороны в какое-то село – не хочу уточнять в какое, – и вдруг, услышав мою фамилию, подошли какие-то ребята и вызвали меня на разговор, предложив сесть в машину. Мы отъехали на окраину села и началась словесная перепалка, мол, почему ты написал о нашем родственнике. Я ответил, для того только, чтобы ваш поступок послужил примером для остальных, как нельзя поступать. Мы долго пререкались, но обошлось без драки.
– В Ваших произведениях большую роль играет символ, будь то старик или подросток. Этот символ-образ, встречающийся у Вас часто – источник доброты, чистоты и веры; неприятие всего фальшивого, безнравственного. Постоянство данного образа связано с Вашей личной биографией или это осознанный художественный прием?
– Да, это все связано с моей личностью. Я не люблю мерзость, не хочу об этом писать, глубоко презираю всю эту муть. А насчет символа… не могу сказать, что это, и как получается, если действительно что-то там и есть, ну я рад просто, и все.
– Как Вы относитесь к переводам Ваших рассказов на русский язык? Чувствуете ли Вы в переводах точность и верность образов, сравнений и тональность произведений? Или, все-таки, в переводе что-то теряется?
– Была одна девушка – Дадалова Луиза. Кажется, она живет в Шалях. Окончила переводческое отделение литинститута им. Горького в Москве. Приехав домой, в Чечню, она попросила у меня разрешения на включение этих рассказов в коллективный сборник, сказав, что эти переводы ее дипломная работа. Переводы, про которые Вы говорите, я воспринимаю как инородное тело, там ничего нет от моих рассказов, есть просто скелет сюжета и какие-то слова. Каким бы хорошим не был переводчик, он их переводит на другой язык, на чужой, хотя этот язык мне и знаком. В том-то и беда, что я умею читать на русском языке, не чувствуя его, не зная вкуса каждого слова. Я не рос с этим языком, не играл в детские игры, не плакал и не смеялся. Я бы даже лучше терпел переводы на иностранные языки, поскольку я не знаю ни одного иностранного языка… Там хотя бы не будешь знать, как и что перевели.
А вот перевод с другого языка на чеченский – я хорошо чувствую. С упоением читаю Александра Казбеги.
– Вам нужен стол, чтобы з а п и с а т ь рассказ или же он пишется за столом? Как Вы работаете над произведением? Когда ставите точку, сразу же отдаете произведение в печать или даете отлежаться? Правите ли Вы рукописи или уже опубликованные произведения при переиздании?
– Я пишу рассказ без стола и без ручки. Ношу месяцами в голове, где бы я ни находился. Довожу до последней точки. А потом сажусь писать. Сперва пишу концовку, и ни одну, а несколько: пять-шесть вариантов.
Ищу первое предложение, второе и третье. Если у меня получаются первые три предложения, то дело в шляпе – я тогда уверен, что когда-нибудь рассказ закончу. Самое трудное – это первый абзац, оттенок чувства этого абзаца: какие там слова, в каком порядке они расположены, чередование слов, какое настроение они вызывают, какую несут нагрузку. И, самое главное, – не спешить. Середину писать не так уж трудно, если есть начало и конец.
Иногда, правда, рассказ тебя куда-то уносит, очень часто повествование диктует свои условия: не ты пишешь рассказ, а рассказ тебя тащит за собой, и твои заранее придуманные концовки (прямо как сироты) лежат где-то и никому не нужны. Нельзя давать рассказу уйти в сторону. Литература все-таки игра, где ты являешься главным режиссером, а не рассказ, хотя иногда уход рассказа в сторону и плодотворен. Пишу ночью, с десяти вечера и до утра.
Всегда пишу на ученической тетради в клеточку. Если за эти пять-шесть часов напишу две-три странички, то это для меня предел. Когда на второй вечер сажусь писать, то ранее написанное, перечитываю до двадцати раз и больше.
Обычно за два-три месяца заканчиваю рассказ. Бросаю его надолго, перечитывая каждый вечер и меняя какие-то слова, но не конструкции. До того много раз перечитываю, что этот рассказ становится мне врагом, реальным, живым. После отпечатки опять набрасываюсь на этого “врага”, меняя исправленные слова на первоначальные. Это всегда так и выходит: написанное в процессе работы намного точнее, чем исправленное. Кладу отпечатанные листки на пол, чтобы за раз увидеть весь рассказ: схему, конструкцию, переходы, ступеньки. Я не люблю большие блоки, как у Толстого, Фолкнера и Маркеса. Так вот и мучаюсь с рассказом, пока он не вышел в печати или глубоко прячу, чтобы не видеть, не исправлять. Почти всегда болею, когда заканчиваю трудный рассказ. Не могу выйти из этого состояния неделю, вторую. Опустошаюсь полностью…
Но, если рассказ уже издан, то ничего не меняю и не думаю о нем – забываю, потому что знаю, если возвращусь к нему, то буду писать этот рассказ всю жизнь.
Чуть не забыл, важна последняя точка, аккорд, эмоции эффекта.
Рассказ – очень трудный жанр. У нас нет традиции рассказа в литературном наследии, есть только в устном наречии у мудрых и глубоких стариков. То, что мы пишем – это не рассказы, а только попытки приблизиться к рассказу. Вот, например, Чехова считают рассказчиком, но и он не везде рассказчик, а только сухой пересказчик во многих вещах. Я был бы на седьмом небе, если бы точно знал, что являюсь автором одного, доподлинно законченного, выверенного и взорванного рассказа, как “Во сне ты горько плакал” Юрия Казакова, “Мост на Джепе” Иво Андрича, “Снега Килиманджаро” Хемингуэя, “Круги руин” Борхеса. Все мои рассказы – это попытки писать под рассказ, то есть написать один рассказ. Я не вижу ни одного такого рассказа у Льва Толстого, Куприна, Шолохова.
Конечно, они великие парни, киты, но не об этом речь. Единственно верное правило – сокращать, и сокращать безжалостно, убирая все, кроме глаголов и существительных, да пожалеть два-три удачных сравнения.
Иногда хочется написать рассказ из двух, трех или одного предложения, но… не получается, не дано, не хватает чего-то. Порой даже доходишь до слез, до того трудно поверить в себя, когда сидишь и смотришь на чистый лист бумаги – его же надо чем-то заполнить, подбирать какие-то слова, выдумывать… Не знаю, вернее знаю, что писать очень и очень трудно, если ты хочешь писать точно и правдиво.
– Нет, наверно, такого писателя, который бы не спрашивал себя: “Для кого я пишу? А стоит ли вообще писать? Что изменится в мире, если я напишу (или не напишу) еще несколько рассказов?” Задавали ли Вы себе такие вопросы?
– Да, конечно, такие вопросы я задавал себе. Но… знаете, писать для меня – это уже такая болезнь, такая радость и мука, что я никогда не вылечусь от этой напасти. Я живу только от рассказа до рассказа, то есть я пишу себе, для себя. Это и есть моя жизнь, я больше ничего не умею. Я самый плохой хозяин в доме. Жена сперва злилась, будто я, умея что-то делать, ничего не делаю. А потом поняла, что это рок, и смирилась с этим, даже начала сама полы стелить на кухне. У нее хорошо получалось, я был рад за нее. Правда, война все разрушила: и дом, и кухню. Мы теперь бездомные…
Но а “Зачем писать? Для кого пишу?” Конечно, это есть… Все же, раз ты пишешь, раз тебе это нравится, значит, есть какая-то польза от этого, это же кем-то диктуется тебе, кто-то направляет… значит нужно, коль не бросается.
Это трудный вопрос, очень трудный, я не могу дать точный ответ, да и никто, по-моему...
– Иногда я думаю, что, если бы русские читали Л. Толстого, не только художественные, но и религиозно-этические произведения, а чеченцы - романы и повести А. Айдамирова, то этих войн бы не было. Ведь сегодняшние министры, солдаты и офицеры, чиновники и “герои” разных мастей и национальностей, учились же они в школах и вузах, изучали литературу… или нет? И, возвращаясь к сказанному: кому, для чего писать, когда гибнет не только культура народа, но и нравственность, а красота не спасает мир?
– На этот вопрос никто, я думаю, не ответит правильно, вернее, не будет законченного, однозначного ответа, как единственно верного суждения. Тут, прежде всего, следует коснуться религии или как человечество понимает, воспринимает и чувствует Всевышнего.
Планета одна и мир один, но народы, языки и вероисповедания разные, хотя во всех религиях главный запрет: “Не убий”, “Не пожелай того другому, чего не пожелаешь себе”, “Не прелюбодействуй”. Этого и хватило бы для всего человечества. Но Каин убил Авеля из-за зависти, что Аллах полюбил того больше, чем его, будто бы не зная почему, хотя все было очень просто: из-за худого, не лучшего качества жертвоприношения Каина, когда следовало отдать лучшее, как это сделал Авель. Тем самым он, Каин, мстит Аллаху, Создателю своему, а не брату Авелю. Значит, можно убить лучшего: он задел тебя, он лучше, чем ты, его все любят, у него больше добра, чем у тебя – можно отобрать: “Пусть Аллах следующий раз подумает, прежде чем отмечать кого-то в благородстве – тут решаю я, человек, а Ты – там”. Вот как решил Каин, возгордясь. Я тщательно читал Тору, ниспосланное пророку Мусе (мир ему!) и наткнулся на такие вещи, пересказываю по памяти: “Не давайте деньги в рост (под проценты), это грех. Не давайте деньги в рост своим соплеменникам, ибо они не могут себе нормально заработать, стараясь отдавать ваши проценты”. Значит, как следует из текста, разрешается давать в рост деньги чужим, но не своим.
Меняются люди, племена, народы, но не Аллах. И слово Его – Всевышнего – одно, то есть не меняется, не корректируется. И как может Аллах сказать еврею такое! Как может в священном писании иметь место такое изречение? Кощунство! Человек посмел приложить руку к священному писанию.
Перейдем к Евангелию. Как может стать Богом наместник Аллаха на земле (пророк Иса – мир ему!) или как можно почитать его за Бога? Он же ведь был среди нас, людей, мы его видели, слышали, разговаривали с ним, ели вместе. И вдруг его объявили Богом, и притом в трех лицах: Отца, Сына и Святого Духа.
Вот таким образом, человек, меняя все, решает все по-своему, хочет завладеть всем богатством земли. Раз человек может убить брата из-за того, что его полюбил Аллах, раз он может менять текст Священного писания, ниспосланного самим Всевышним, раз он может назвать посланника Аллаха Богом, в угоду себе, почему он при этом не может, убивая миллионы людей, захватить чужие земли, богатства, поработить народы?
Я только в этом вижу причину всех войн: в отсутствии веры, истинной веры, веры в одного Создателя всех и вся. И как тут помогут религиозные книги Толстого, Сведенборга и других, читай их или не читай, когда само СЛОВО Всевышнего попирается?!
Мы, наверное, пишем хотя бы для того, чтобы спасти одного человека или самого себя от мерзости, лицемерия и нелюбви к человеку.
– Что остается писателю в дни, когда его голос не слышен, и слово “Огонь!” сильнее, чем “Не убий!”? Писать “в стол”, для денег или для потомков?
– Только писать, по-моему, как писал раньше. Вы же все равно будете писать, чтобы ни случилось. Каждый раз писатель не просто садится за новый рассказ или роман, а старается сделать что-то большее, то, что останется в веках... В том-то и вся беда, что всегда думаешь о вечном, когда люди заботятся о сиюминутном. В этом, может быть, и заключается трагедия писателя, как человека, что реальная жизнь проходит мимо него.
Я уже говорил, что литература – это игра, она также и обман, вечное завтра. А так, живя в сегодняшнем дне, и не стоило бы писать, если бы не думал о себе в тридцатом веке. Конечно, это слишком, но доля правды в этом есть. Художники всегда лукавят, как бы скромничают, умаляя свои достижения, но стоит кому-то сравнить их с современником, тут же он и Гомер, Шекспир и Данте…
Все хотят быть рядом с классиками. Это прибавляет величие, хотя каждый знает, кто он и что он, и каковы его способности. У нас почти нет писателей, которые писали “в стол”, правда, некоторые стали “вытаскивать” новые вещи за датами минувших лет, особенно за сороковыми годами, но содержание которых выдает нынешнее время написания.
Согласно поговорке, когда говорят пушки – музы молчат. Но писать надо в любом случае. Оставлять детали, штрихи и нравы своего времени... Показать все: и величие, и мерзость.
– Муса Эльмурзаевич, в завершение нашего разговора, скажите, пожалуйста: что такое мужество писателя? В чем и как оно должно проявляться? В чем его отличие от мужества героя в жизни или литературного героя?
– Мужество писателя – писать правдиво, быть похожим на себя, жить своей жизнью и ходить своей походкой… По-моему так. Я другого мужества не знаю, ни за писателем, ни за человеком вообще. Я так это вижу и думаю так.
О любом народе принято судить по творчеству его писателей: о русских – по книгам Л.Толстого, Ф.Достоевского, А.Чехова; о французах – по О.Бальзаку, Г.Флоберу, Г.Мопассану, А.Экзюпери; о грузинах – по Н.Думбадзе; об аварцах – по Р.Гамзатову; о киргизах – по Ч.Айтматову и т.д.
И только лишь о Чечне и чеченцах в мире почему-то судят по политическим авантюристам и международным агентам, которые мало что имеют общего с чеченским народом.
Чеченский народ – это А.Айдамиров, Ш.Арсанукаев, Ш.Джамбеков, Л.Абдулаев, М.Бексултанов, В.Амаев, Ш.Цуруев… И судить о народе надо не по заявлениям политических авантюристов, а по образам и произведениям чеченских поэтов и писателей.
И если мы хотим стать нацией, и внести свой вклад в развитие мировой цивилизации, то, прежде всего, мы, чеченцы, должны понять кто мы и что мы. Без глубокого изучения и знания родного языка, своих корней, обычаев и традиций, своих писателей и поэтов – нет и не может быть нации. Чем скорее мы это поймем, тем короче будет наш путь к возрождению! И в этом смысле такие люди, как Муса Бексултанов, при всей их личной скромности, должны стать для нас образцом жизни и созидания. Жить – значит творить, а не разрушать!