Номер 342 Часть 1

               
И вот я спокойно
Лежу распростертый
В любви я забылся!) –
Вы скажете: мертвый?

Но как я спокойно
Лежу распростертый
(И грежу об Анни!) –
Вы скажете: мертвый?
Вы взглянете, вздрогнете,
Скажете: мертвый!

Эдгар А. По. Анни
(перевод А. Сергеева)








Часть 1  Рай внутри


Пролог
Никто не способен постичь заранее тот путь, что ему уготован. Единственное, что возможно — осмыслить маршрут, пройденный ранее; преодолеть его заново — от самого конца к началу.

1
Человек со стеклянным взглядом, сгорбившись, сидит напротив дознавателя. Почти немигающий взор его направлен куда угодно, но только не на то, что находится в пределах этой ярко освещенной комнаты для допросов, выкрашенной в унылые тюремные тона. Допрашиваемому только сорок два года, но выглядит он так, точно ему под шестьдесят. Черты лица — даром, что оно иссечено глубокими преждевременными морщинами — не лишены благородства и все еще хранят остатки былой привлекательности. На подследственном серая тюремная роба, однако, сам он настолько отстранен — и от этой комнаты, и от маленького зарешеченного окошка с хмурым небом, и от безликой фигуры терпеливого дознавателя,  — что кажется, будто сидящий на стуле сомнамбула считает все происходящее лишь скучным дурным сном.
И неудивительно. Допрашиваемый очень занят, он занят прошлым. Невидящие зрачки словно бы тасуют колоду воспоминаний. Эти немного слезящиеся глаза устремлены в самые глубины памяти. Эти руки со вздувшимися венами сердечника перебирают некие незримые вехи. Человека в робе раздражает резкий голос офицера, который крайне ему мешает. Человек хотел бы побыть один, окунуться в успокаивающее море минувшего. Этот нездешний человек — убийца.
— Как давно вы знали покойного?
Старик со стеклянным взором по-прежнему неподвижен. Существует ли для него вообще этот докучливый дознаватель (первый дознаватель, ибо есть еще и второй)? Вряд ли. Для этого странного, погруженного в себя заключенного беседующий с ним тип — всего-навсего призрак, у которого и лица-то нет.
— Я повторю вопрос, — не унимается Первый Дознаватель, — как давно вы были знакомы с убитым?
— Признаться, я не совсем уверен… — голос заключенного звучит глухо и растянуто, как у человека, пребывающего в трансе, — был ли он вообще… Скорее я склонен считать, что его породил мой собственный страх. Все эти Клэры, Томы, фантомы… Но если вы утверждаете…
— Симуляция сумасшествия вам не поможет, мистер Гамбит.
— Мое имя Гумберт.
— Да, конечно. Я постараюсь запомнить, — Первый Дознаватель постукивает по поверхности стола самопишущим пером. — Вы зря напускаете туман. Ваше положение плачевно. Слишком много свидетелей. Да и улик предостаточно. Метрдотель паркингтонской гостиницы опознал ваш макинтош, который вы опрометчиво оставили на месте преступления. Во внутреннем кармане, кстати, был ваш паспорт. Есть свидетели, видевшие вас в доме сразу после убийства. Я уж не говорю об орудии убийства, найденном в ванной господина Куильти… Все это как раз ясно… — Первый Дознаватель задумчиво потирает овал лица, лишенного каких бы то ни было черт. — Неясно другое. Мотивация. Зачем… за что вы зверски убили известного драматурга?
Глаза Гумберта на несколько секунд отрываются от событий, происходящих внутри его головы, и устремляются на Первого Дознавателя. Этот птичий взгляд кажется настолько же пронзительным, насколько и мертвым. Офицер поневоле едва заметно вздрагивает на своем кресле.
— Я обязан отвечать на этот вопрос?
Первый Дознаватель очень не любит подобные вопросы. Он не любит подобные паузы, возникающие в четком и размеренном ритуале допроса. Он не любит подобных типов, от которых мороз по коже и у которых черте что на уме. Но давняя практика приучила его сдерживаться: ритуал должен быть соблюден до конца.
— В принципе, нет. Вы можете воспользоваться правом хранить молчание. Но вам же от этого…
— Вот и чудно. Тогда позвольте мне умолчать о причинах… — Гумберт как будто просыпается: теперь он явно оживлен и даже настроен игриво. — Или, если вам необходима дежурная версия, так и быть, я ее вам подкину. Можете считать, что я убил его (заметьте, я с самого начала признал, что именно я убил его)… из зависти.
— Из зависти?
— Вот именно. Скажем… скажем, я много лет завидовал славе мистера Ку-ку, как драматурга. А ведь он в самом деле пописывал недурные вещицы. На днях (спасибо местной библиотеке) задним числом имел удовольствие ознакомиться с его «Дамой, Любившей Молнию». Это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо! — как любил говаривать покойный. Мы с ним были слишком похожи: белый и рыжий клоун… — Гумберт на секунду задумывается, блаженно улыбаясь. — Позднее прозрение много лучше вечной слепоты. Да, приходится констатировать: я узнал истинные таланты К. К. слишком поздно. Но, как видите, я не стушевался и сумел все исправить. Теперь все довольны — и я, и пресса, получившая сразу двух героев: талантливого мученика и его злобного убийцу.
— Хотите, чтоб я поверил, что вы сделали это ради славы?
— А хоть бы и так. Pourquoi pas? «Не понимаю. Были тишь да гладь, как вдруг, не говоря худого слова, они рубиться начали. Позор!» — Гумберт вяло взмахивает воображаемым мечом. — Быть может, это для вас новость, но я в некотором роде также литератор.
— Вы издеваетесь надо мной.
— Вы мне не верите?.. В потрепанном чемодане — полагаю, его уже обнаружили в моем стареньком Икаре — вы найдете несколько, как изданных, так и неизданных трудов. Особенно мне удалось исследование редкого…
— Прекратите паясничать! Данная мотивация — чушь собачья! И вы это прекрасно знаете. Не морочьте мне голову… — Первый Дознаватель закуривает папиросу. — Вам не предлагаю, — добавляет он угрюмо.
— Бросил, — парирует Гумберт. — Сердце, знаете ли… «Дромки»?
— Не понимаю о чем вы. Вернемся к теме.
— Извольте. Разве эта версия хуже любой другой… — Гумберт морщит лоб, прикрыв дряблые веки. — Вот вам еще одна. Ошибка! Да, я принял убитое мною лицо за другое. По оплошности я спутал сеньора Дромадера с моим швейцарским дядюшкой Густавом… О, если б вы знали, как отвратительна была мне его свиная физиономия.
В комнате — вместе с тяжелыми клубами папиросного дыма — повисает минутная пауза, заполненная лишь отчетливым таканьем наручных часов Первого Дознавателя.
— Я не стану напоминать вам, мистер Гумсун…
На сей раз человек, сидящий напротив, оставляет ошибку без внимания, вновь уставившись в никуда.
— …что своим упорным нежеланием пойти на уступки следствию, вы только осложняете свое — и без того безнадежное — положение. Однако…
Человек в робе уже заранее знает все, что скажет дознаватель (независимо от его номера). Эти дежурные фразы произносятся уже не в первый, и определенно не в последний, раз. Они — механические шестеренки проржавевшей шарманки, под которую исполняется эта скучная пьеса; они же — неотъемлемая часть Ритуала, единственная цель которого — возможность красиво, и желательно без досадных мук совести, умертвить его: Гумберта Гумберта, ходячую загадку, убийцу и растлителя. А вот о третьем пункте его мучители не догадываются.
— Все относительно…  — прерывает своего оппонента Гумберт, не выходя, впрочем, из оцепенения; теперь его речь опять льется медленно, как река густых темно-русых волос, которую он сейчас наблюдает на внутренней стороне век. — Вы уверены, что мое положение хуже некуда. Я же ощущаю себя абсолютно умиротворенным… Скажу больше: после того, как я пристрелил господина Дромкинсона, я наконец примирился с собой. Зачем… по какому такому надмирному праву вы… не помню вашего…
— Офицер…
— …и не горю желанием его узнать… Так вот, по какому праву вы — объект не столько зрительный, сколько умозрительный — вторгаетесь в мое частное… душевное… умиротворение?
Овал лица Первого Дознавателя принимает багровый оттенок, придавая ему сходство с переспелым яблоком. Офицер резко поднимается из-за стола и приоткрывает стальную дверь, приказывая очередному незримому фантому:
— На сегодня достаточно. Уведите заключенного 342.

2
Почему он тут? В этой затхлой клетке? Зверь неизвестной породы, упрятанный сюда за то, что не желал быть, как все (изничтожение беса не в счет); охраняемый манекенами, масками, полулюдьми, озабоченными лишь одним — соблюдением Ритуала. Почему бы им просто, сразу и без лишних проволочек, не посадить его на электрический стул… желтый электрический стул. Но нет, они будут мучить его, длить и длить шоу, пока не выпьют все соки, пока не насладятся вдоволь его нынешней беспомощностью. Подобно детям, тянущим из трубочки свои молочные коктейли, они будут смаковать его темную густую кровь, высасывая из распотрошенной души все новые и новые подробности: каплю за каплей, день за днем.
Поймете ли тот спектакль, которого так жаждете? Тут, знаете ли, надобна особая публика. Вздор, не надейтесь, вы не услышите ни слова покаяния. Актер позабыл положенные реплики, в голове — чехарда («дантисты, статисты, номера, умирал»), он устал и здорово пьян… слишком пьян от воспоминаний.
Так как он попал сюда? Дайте-ка вспомнить…
Гротескный замок беса. Повсюду его черная кровь. Бесполезные пули. Рыдания механического пианино. Нарастающий хохот живого мертвеца, долгим эхом звенящий в ушах. Окровавленная кровать. Мерзкое затравленное животное на ней. Тошнота и ужас. Сумасшедшая езда. В никуда.
— Вы ехали по встречной полосе и игнорировали красный сигнал светофора.
— Вы пытались скрыться от дорожной полиции. Мы вынуждены вас задержать. У вас есть право…
— Погляди-ка: он весь в крови!
— Вот черт! Ну и амбре от него…
— Вы попали в аварию?.. Вы помните, как вас зовут?
— Полегче с ним, полегче. У парня, похоже, шок…
— Что ж. Это хоть что-то объясняет.
— Да он просто пьян в стельку!
Ведомый (или, скорее, несомый) недоумевающими патрульными, Гумберт Гумберт погружается в чужое авто. Он блаженно скалится; губы как будто что-то бормочут, но звука нет, точно он вдруг стал героем немого фильма. Справа от странного нарушителя усаживается совершенно лысый толстяк в форме. Он добродушно улыбается, отирая пот с полированной, как новенький комод, лысины несвежим платком. Гумберт улыбается в ответ. Спереди слышится:
— Может, сначала в больницу?
— Я уже вызвал скорую. Они едут нам навстречу.
— Джимми, пошарь у него в карманах. Наверняка есть документы.
Толстяк принимается лениво ощупывать свою столь же расслабленную безвольную добычу. Его слоноподобные ручищи тискают и ворошат Гумберта, болтающегося из стороны в сторону, как тряпичная кукла.
— Ничего, Вилли. Только листок с каким-то стишком.
— Бред какой-то…
— А вот и скорая. Боб, притормози... Так, Джимми, Боб, вы поедете с ним в больницу.
— Вилли, моя смена заканчивается через час!
— Без разговоров.
Затем белые халаты, еще один утомительный переезд, бессмысленные манипуляции. И сонный коротышка-доктор с непроницаемым лицом, выносящий свой вердикт двум окончательно ошарашенным статистам с одинаковыми значками:
— Этот человек вообще не ранен, если не считать нескольких синяков да пары ссадин. А кровь на одежде — чужая.
Вот и запоздалые наручники. Бесконечные выяснения глуповатого шерифа. Попытки растормошить, разговорить упорно молчащего задержанного. Недоразвитый психиатр с лицом злого ребенка. Сумасшедшие сны, перемежающиеся страшными бессонными ночами. Сменяющие друг друга дознаватели. Калейдоскоп камер и кабинетов. Нескончаемые головные боли. Макинтош, предъявленный бессмысленно улыбающемуся молчуну. Тюремная похлебка, похожая на чьи-то испражнения. Жирная изумрудно-зеленая муха, с настойчивостью маньяка исследующая тюремную койку. Первый сердечный приступ. Знакомый кольт — весь в бурых пятнах, — аккуратно запакованный в полиэтиленовый пакетик. Несколько живописных фотографий с окровавленным телом драматурга, разложенных на столе у следователя как пасьянс. Порядковый номер, явно выписанный неугомонным забавником Мак-Фатумом. И, наконец, тюремный охранник, ночью, сквозь дремоту, услышавший первое слово, произнесенное бредящим заключенным:
— Лолита…

3
— Лолита… — шепчут губы заключенного. — Девочка моя… Моя маленькая девочка.
Гумберт беспокойно ворочается на своей узкой койке. Его одиночная камера погружена в полумрак. В тюрьмах для убийц и насильников нет ни секунды полной темноты: охрана должна постоянно просматривать помещение — и в особенности, клетку неведомого зверя, с особой жестокостью и без видимых причин прикончившего любимца публики, обаяшку Клэра Куильти. Вот и сейчас, борясь с зевотой, за зверем приглядывает немолодой уже охранник с дубинкой. Он сидит на стуле — несколько правее и поодаль от камеры: его тощие жилистые руки покоятся на черной резине дубинки, а голова периодически упадает на грудь, но всякий раз героически поднимается снова.
Чтобы успокоиться, Гумберт наугад вынимает карту из колоды памяти. И в лицо ему сразу же ударяют ослепительные лазорево-белые блики солнца, протянувшего свои нити из-под мотельных жалюзи.
— Лолита, — еле слышно стонет Гумберт. — Лолита…
Лолита как раз проворно стягивает свои синие ковбойские джинсы, как бы приплясывая на ходу. Так, почти падая и все же чудесным образом сохраняя равновесие, в смешном танце — за отсутствием музыки сопровождаемом топаньем босых пяточек по деревянному полу — она отчаянными рывками движется к ближайшей кровати (всего их две). В этом очередном мотеле, в который они только что заползли после утомительного переезда вдоль Скалистых Гор, дьявольски жарко.
Сколько они уже перевидали таких мотелей — захудалых, но бодрящихся. И этот — не исключение. Новенькие лампы с прихотливыми терракотовыми абажурами на разваливающихся тумбочках. Непременная комнатная радиола, намертво приделанная к стене над одной из прилежно заправленных кроватей. Потолок с разводами былых наводнений и неработающим вентилятором. Два грязноватых окна-близнеца с видом на сказочные гиацинтовые горы. Под видавшим виды рукомойником, на загнутом гвоздике заботливо подвешена мухобойка. Над столом красуется утешительная репродукция: гряда полярных льдов с прикорнувшим на них одиноким тюленем. Но вся эта унылая мишура, весь этот ничтожный мирок с отчетливым спертым духом всех тех, кто жил здесь до, волшебно преображаются, как только в номере начинает царить она — Лолита.
— Дай мне четвертак, — деловито просит дитя, замерев на краю постели.
— Ты же знаешь, — протестует Гумберт, втаскивая в номер огромный чемодан, — я не люблю автоматическую платную музыку.
— Очень остроумно. Зато я ее обожаю.
— Чуть позже, моя дорогая.
Долорес, оставшаяся в одних трусиках и полураспахнутой клетчатой рубашке, неспешно скатывает резинку с «конского хвоста» волос; и вот уже свободный русый водопад растекается по ее медовым плечикам (ибо рубашка молниеносно отправилась вслед за джинсами — прямиком на пол). Девочка, раскинув тонкие руки, падает на кровать. Но все эти волосы — вся эта горящая русость — на мгновенье как бы повисают в раскаленном воздухе, и только потом, будто водоросли на дне озера, обнимают, облепляют разомлевшую русалку Лолиту.
— Я хочу есть, Гум. Закажи мне что-нибудь.
— Ло, — произносит ее взмокший спутник, нервно сглатывая, — кажется… — он медленно подступает к кровати, — кажется, я просил тебя не называть меня Гум. Так звала меня твоя мать. И я, знаешь ли, не хотел бы, чтобы…
— Хорошо, Гум, — уютно вздыхает Ло, возлежащая теперь в позе морской звезды. — Маленькая Ло устала и хочет кушать.
— После, — рычит Гумберт сквозь зубы, расстегивая непослушные пуговицы своей влажной сорочки.
— Вот именно: после… — Лола неумолима; выставив вперед растопыренную пятерню, она отодвигается все дальше к стене, украшенной аляповатым соломенным панно. — После того, как принесешь мне в клювике… постой, дай подумать… большой кусок яблочного пирога, чипсы с беконом… — девочка задумчиво почесывает голень; этот шершавый звук (острые вишневые ногти по живой плоти) заставляет Гумберта нетерпеливо сглотнуть, — фруктовое мороженое с зонтиком… и ледяной апельсиновый сок! — спохватывается Лолита; и по ее телу почти зримо проходит волна предвкушения апельсиновой прохлады, начинающаяся со всплеска темно-русых волос, рассыпавшихся по мотельной подушке с вышитой красногрудой птичкой, и заканчивающаяся забавным танцем маленьких пальчиков ее еще таких детских ступней.
— Ло сразу же получит все это… и даже больше, как только… — огромный Гумберт, пополам с хриплой одышкой, тяжело взбирается на гору кровати; его левое веко аритмично подергивается.
Лолита вдруг вскакивает, хватает подушку и швыряет ее в сторону мужчины с грустным собачьим взглядом, который уже успел оголить свою широкую грудь, поросшую густой рыжеватой шерстью. На лице девочки появляется неожиданно брезгливое выражение.
— Я не шучу! — бросает она с дикими вибрирующими интонациями, заставляющими Гумберта замереть на месте. — Ты мне отвратителен, волосатый гамадрил! И убери свои лапы!
— Тише-тише, — сдавленно умоляет тот, затравленно сползая с кровати на пол. — Нас могут услышать. Такие тонкие стены, — улещивает он и аккуратно водружает подушку на край кровати.
— Ну и пусть! Ты не представляешь, как мне тошно! Мне осточертело все это! Я словно в тюрьме! Твои паршивые мотели у меня уже в печенках сидят... — из-под шапки волос, упавшей на лицо девочки, виден один лишь Лолитин прищуренный глаз, и он пылает ненавистью. — Я смогу хоть как-то выносить тебя еще и сегодня только со всей этой жратвой в придачу. Которую — даже не двигайся в мою сторону! — ты принесешь мне немедленно. Я сказала: немедленно!
С жалкой улыбкой Гумберт Гумберт поднимается с колен, идет по направлению к двери мимо брошенного кое-как чемодана, но напоследок все же возвращается к прикроватной тумбочке, на которой оставил ключи от номера. За ним тихонько затворятся дверь, и дитя, уставившееся в потолок (на лопасти равнодушно безжизненного вентилятора), слышит отчетливый клацающий звук запираемого замка. Ключ проворачивается дважды. Откуда-то извне доносится звонкий собачий лай и чей-то тонкий детский голосок: «А ну верни мне мячик, Мокси! Я кому говорю?!» И потолок медленно блекнет, размывается в неудержимом водопаде слез.

4
Психиатр напоминает заботливую мамашу. Интонации его голоса необыкновенно ласковы. Этот кот-мурлыка смотрит прямо в рот Гумберту. Для доктора этот субъект — просто лакомый кусочек. На столе все того же кабинета для допросов лежит небольшая синяя тетрадь.
— Тюремная администрация любезно разрешила мне побеседовать с вами, — объясняет Психиатр, умиротворенно положив пухленькие ручки на добротное брюшко. 
— Насколько я помню, док, — неспешно произносит Гумберт, почесывая веко, — в свое время мы уже достаточно с вами пообщались. Однако я всегда рад продолжить столь занимательное общение: вы всегда действовали на меня благотворно.
— Мне приятно это слышать, хоть я и подозреваю, что вы лукавите.
— Отнюдь… Хотите услышать краткую анкету пациента (составил сам, чтоб облегчить вам задачу)?.. Итак. Неврастеник. Склонен к нарциссизму. Идеал Эго — Эдгар По. Принципу Реальности предпочитает Принцип удовольствия. Благополучно застыл в анальной стадии. Неизлечим.
— Вижу, вы неплохо подкованы в терминах, — Психиатр иронично щурит кошачьи глаза. — Вот только не знаете, что с ними делать.
— Так просветите. Какие вопросы занимают вас нынче? Детство? Отрочество? Юность? Подсмотренные сцены родительского соития? Страх кастрации?.. Я готов ответить без обиняков.
— Вопросы? О, вопросы будут простейшие.
— Начинайте, — Гумберт, прикрыв веки наполовину, демонстративно откидывает голову на спинку стула, намекая тем самым, что ему вовсе не помешала бы кушетка.
— Как вас кормят?
— Отменно. Ну, настолько, насколько это понятие применимо к тюремному рациону.
— Как себя чувствуете?
— Превосходно. Обидно, что не могу позволить себе утренние пробежки вокруг тюремных блоков. Это подняло бы мне настроение. Может, посодействуете в этом вопросе? Ваш авторитет мог бы…
— Местный доктор утверждает, что у вас участились сердечные недомогания и мучает постоянная бессонница.
— О, он как всегда преувеличивает. Легкие покалывания в боку, не более. Скажу вам по секрету, — Гумберт конфиденциально понижает тон, — этот доктор очень-очень мнительный. И возможно, это неспроста: выглядит он значительно хуже, чем я. «Vous avez mauvaise mine, mon ami» — бывало, замечал ему я, но он лишь разводил трясущимися руками.  Однажды он признался мне, что опасается закупоривать свою ванну затычкой, поскольку не может забыть, как в раннем детстве его брат во время ребячьей игры чуть не утопил его в пруду. Даже собственная зубная щетка внушает ему страх, потому что, как только он берет ее в рот, ему вспоминается тот верзила из старших классов, который однажды, в тихом безлюдном сарае…
— Вы снова пытаетесь закрыться от меня. Ай-я-яй… Давайте будем серьезны. Я проделал немалый путь, чтоб добраться до вас — во всех смыслах этого слова.
— Это ваши проблемы, док. Мое дело всего лишь ожидать суда — тут, в этом уютном склепе — и никуда не уходить. Как видите, я в точности исполняю предписанное.
— Оставим ваши шуточки моим коллегам помоложе.
— Они тоже придут?
Психиатр, недовольно посапывая, оставляет вопрос без внимания.
— Как спите?
— О, как младенец. И такие, знаете, чудные сны… Намедни приснилась вот какая чушь. Я внутри темного склизкого и как бы мягкого помещения, похожего на гигантскую вагину. Позади меня — что-то вроде щели, ведущей прямо в открытый космос, впереди же — бескрайний тоннель. И по нему мне необходимо выбраться к Свету. И представьте: вдруг, из глубины тоннеля выползает мохнатое существо ростом с гризли — эдакий паук с десятком ног. Вот только вместо этих самых ног… — Гумберт делает торжественную паузу, оба собеседника облизывают губы, — возбужденные половые члены!
Психиатр жадно распахивает синюю тетрадь и быстро-быстро что-то записывает в нее убористыми каракулями. Звучное сопение также выдает его интерес.
— Довольно нелепая ситуация, не правда ли, док? — вдохновенно продолжает Гумберт, его глаза так и горят. — И вот, стало быть, вопрос: куда же мне теперь бежать? То ли прочь из Гигантской Вагины — в неизведанную пустоту, то ли вперед по тоннелю к Перерождению и Свету?.. От ужаса, так и не разрешив дилемму, я проснулся. Но тот «паук» до сих пор так и стоит у меня перед глазами… да-да, именно стоит! Я даже выдумал ему имя — Членоног! — победно выпаливает Гумберт.
Психиатр старательно выводит в тетради: «Членоног». Его лицо приобретает задумчиво-мечтательное выражение.
— Любопытно. Весьма любопытно…
— Или вот еще: широкая серая асфальтовая дорога, а посреди нее — осел.
— Вам приснился осел? Интересно. И вместо ног у него?..
— Нет. Просто осел. И точка.
Психиатр явно разочарован.
— Чем занят ваш досуг? — интересуется он после некоторой паузы.
— Все банально, док. Ничего примечательного. В основном, хожу из угла в угол, а в свободное от хождения время общаюсь с такими, как вы.
— А если серьезно?
— Увы, я вполне серьезен. Что еще?.. Изучаю местную библиотеку, она на редкость обширна. Есть немало трудов господина Фрейда. С интересом прочел его «Толкование сновидений». По-моему, автор — типичный параноик. Вы не находите, док?
Психиатр молчит.
— Думаете, все же шизофреник?.. Впрочем, одно другому не помеха.
— Вернемся к вашему досугу.
— Порой меня выводят из себя, иногда — на общественно-полезные работы. И это, заметьте, притом, что прочие несчастные трудятся в поте лица почти всю неделю. Так что я, если хотите, — местный божок. Уж и не знаю, чем заслужил подобные привилегии. Вероятно, начальство опасается, как бы я на кого-нибудь ненароком не набросился со своей лопатой. У меня полное бесплатное довольство. Я размышляю о смысле жизни. Внимательно изучаю трещины в стенах. Подумываю, между прочим, о мемуарах (чем я не де Сад или Казанова?). Пописываю стихи. Прочесть?
— Извольте.
— Ну, если вам, в самом деле, любопытно…
— Мне все любопытно.
— Я это заметил. Вы напоминаете мне профессора Фрейда; тому тоже все было любопытно.
— Читайте уже.
Лицо Гумберта делается мрачно сосредоточенным. Сначала он беззвучно шевелит губами, прикрыв морщинистые веки, и лишь затем загробным тоном декламирует:

К жестокой юдоли, к мрачной обители -
Бледен челом, духом сер, 
С пустою душой — в прострелянном свитере
Я шел сквозь туманы Обер.

В прострелянном свитере — рыцарь бумажный —
По полю я шел чуть живой.
Все было не нужно, и стало не важно,
Что будет назавтра со мной.

Искал я врага, что за каждым кустом
Таился в бескрайности поля.
О нем не жалел — ни досель, ни потом.
В прострелянном свитере брел я.

Над озером лики вставали Былого;
Мерещились мне: подсудимых скамья,
Палач, эшафот, последнее слово,
В прострелянном свитере я.

Я к Замку приблизился — он под луною
Алел, пламенел, серебрился.
В прострелянном свитере — с черной душою -
Я в залах его растворился.

Так брел по холодным безмолвным покоям
В прострелянном свитере я;
А ворон мне имя ее — дорогое —
Кричал, как безумный судья.

Ступил за порог я нездешней обители —
То Адских ворот был порог, —
И встретил себя в прострелянном свитере,
И, встретив, нажал на курок.

Вдруг вспыхнул лик той, что была мне
Единственной, милой, родной.
В прострелянном свитере пал я на камни,
И ворон клевал череп мой.

В прострелянном свитере, в пламени Ада —
Жалкий, безумный, влюбленный, —
Помня одну лишь Былую Отраду,
Сгорел я — как рыцарь картонный.

В жестокой стране, в мрачной обители —
Бледен челом, тих и сер -
Лежал я и спал в прострелянном свитере —
Там, где туман над Обер.

Гумберт Гумберт замолкает и более уж не произносит ни слова, уставившись в одну точку. Доктор отлично знает, что если заключенный 342 впал в подобное состояние, толку не будет. Психиатр что-то старательно помечает в синей тетради и молча выходит из помещения. В комнате для допросов очень-очень тихо. Кажется, что в ней вообще никого нет.

5
Они не могут понять, как и почему он — тихий профессор литературы, безответный чудак Гумберт Скромный — сделался убийцей. Они желали бы объяснений, что именно заставило его взяться за пистолет и нашпиговать свинцом это живое мясо. Они хотят знать, за что он хладнокровно пристрелил эту скользкую мразь?
А вот за что.
В голове Гумберта разыгрывается сцена, свидетелем которой он никогда не был. Однако он видит ее так ясно… так отвратительно ясно…
Ранчо «Дук-дук». Комната, сплошь увешанная зеркалами; пол застелен леопардовым мехом. Группа подростков и двое мужчин, одетых в колоритные костюмы XVIII века, ожидают сигнала к съемке. Напротив них расположилась Вивиан Дамор-Блок — загадочная и молчаливая брюнетка лет тридцати пяти, вооруженная матово-черным киноаппаратом на штативе.
— Мадам Дамор, где же Принцесса? — капризно скривив губы, обращается к ней правый «актер»: бородатый толстячок с животом-дыней.
— Сколько же можно ждать? — добавляет левый: маленький крепыш с бегающими зрачками.
— Начнем без нее, — резюмирует Вивиан. — Все помнят, что им следует делать?
Тем временем, в одной из роскошных спален наверху разворачивается иное действо. Из граммофона  льется ритмичная испанская мелодия: трещат кастаньеты, надрываются гитары. На алых напольных коврах лежит ворох разноцветной одежды. Из длинных узких окон струится мягкий вечерний свет. На огромной постели, задрапированной атласным балдахином, содрогается в конвульсиях раскрасневшаяся туша Клэра Куильти. Он задыхается и хрипит, точно подстреленный вепрь. Когда он затихает и отваливается набок, становится видно, что на постели — лицом в подушку — распростерта русоволосая девочка.

6
— Мистер Гумбилд, вам не кажется, что отказ от сотрудничества со мной — довольно опрометчивый шаг? Особенно в свете ситуации…
— Кто вы вообще такой? Кто вас нанял?
Гумберт Гумберт — сквозь проволочное окно комнаты для свиданий — смотрит на пришедшего к нему господинчика в новеньком двубортном пиджаке. Настырный субъект крайне говорлив, неимоверно пронырлив, патологически настойчив.
— Вы меня не знаете. Зато я изучил вашу жизнь досконально.
— Какая честь для меня, — равнодушно парирует Гумберт: он давно свыкся с жадным нездоровым вниманием к собственной персоне.
— Лицо, готовое оплатить мои услуги… — трещит субъект на одинаковой зудящей ноте, — скажем так: это лицо пожелало остаться неизвестным. Да не все ли равно? В вашем-то положении. Просто отныне я буду представлять ваши интересы, — господинчик постоянно делает отчетливые ударения на слове ваш, — как в ходе следствия, так и на суде. Избежать суда, — добавляет он с неподдельным сожалением, — нам с вами все же никак не удастся.
— Какой абсурд, — нервно улыбается Гумберт, глядя в сторону. — Мне не нужен адвокат, в особенности адвокат, нанятый мистером Неведомо Кем. Неужели вы не понимаете, что я уже признался во всем?
— Во всем?.. Э нет, мистер. Не во всем... — его собеседник по ту сторону проволоки делает интригующую паузу. — Как насчет одной юной особы, которую вы… как бы это сказать… Словом, речь идет о вашей приемной дочери.
— Что вы знаете об этом?
Гумберт бросает взгляд на тюремного охранника: тот как будто прислушивается.
— Я знаю, что вы были ей, ну… — Адвокат обнажает ровные, идеально белые зубы, — не только отчимом.
Гумберт обескуражен — впервые  за все время пребывания под стражей. Его лицо сереет, на лбу вздувается лиловатая жила.
 — Ваше эффектное появление, — наконец выдавливает он из себя, — не связано как-то с семейством Фарло?
Вместо ответа заключенный получает всю ту же образцово сверкающую улыбку.
 — Кто-то из Бердслей-колледжа? — не сдается Гумберт. — Помнится, заведение так и ломилось от всевозможных «доброхотов».
 — К чему гадать, мистер,  — Адвокат невозмутим и непроницаем. — Разберем ситуацию, так сказать, по полочкам. Ваша позиция не умна, но ясна. Вы желаете быть казненным за один тяжкий проступок, не будучи замешанным в другом. Скажу больше: я отлично понимаю, что при помощи этой нехитрой рокировки вы преследуете вполне бескорыстную цель — не допустить вовлечения известной нам молодой особы в грязное, громкое и нудное разбирательство. Что ж, это весьма благородно с вашей стороны. И, как джентльмен, я склоняю пред вами шляпу. И все же, поймите — все тайное обязательно становится явным. Ну сколько еще вы намерены водить за нос и полицию, и всю страну? Месяц-два? А что потом?.. Мы же с вами — а я предлагаю вам выгодный альянс, мистер Хумер — смогли бы достичь многого… о, очень многого… — тон Адвоката из покровительственного делается теплым, почти приятельским, точно он знаком с этим артачащимся клиентом с раннего детства. — В юриспруденции важен угол зрения, взгляд с выгодной, так сказать, колокольни. Я уже все продумал: мы сможем повернуть дело так, что основным злодеем окажется… покойный Клэр Куильти, а вовсе не вы. Я вам вкратце обрисую тот план, который…
 — Откуда я могу знать,  — спрашивает Гумберт, оборвав говоруна, — что вы, мистер, не подставное лицо? Что все это, включая вашу фальшивую улыбку, не пресловутая ловля «на живца»?
 — Резонный вопрос. Но, посудите сами, зачем мне вас «раскалывать» — я и так знаю про вас достаточно. Хотите, расскажу вам что-нибудь особенно сальное из вашего же прошлого?
 — Увольте, господин проныра. Мне нужно подумать. Можете поздравить себя: первоначальной цели вы достигли — вам таки удалось заинтриговать меня. Знаете, — Гумберт Гумберт лукаво прищуривается, — сейчас, глядя в ваши глаза, полные щенячьей преданности — как лично мне, так и той, вероятно, весьма округлой сумме, что вам обещана, — я поймал себя на странной мысли. Вам пошло бы амплуа книжного персонажа. Вы, дорогой мой, слишком похожи на мелкого беса, чтобы быть обыкновенным адвокатом. Первые две буквы в названии вашей профессии всегда смущали мой ум. Передавайте мои поздравления вашей конторе, как глубоко бы она ни находилась.

7
Нестерпимо визжащий комар резко разрезает едва образовавшуюся плоть сна надвое. Укол жала смутно напоминает заключенному о том, что тот более не властен над своим телом: им теперь заведуют другие. Этот крохотный жалящий монстр вездесущ — кажется, он одновременно и справа, и слева, и чуть ли уже не внутри раскалывающейся надвое головы. Снова бессонница, миражи, воспоминания. Но на что еще рассчитывать узнику.
Впрочем, спертую серую тишину одиночной камеры нарушает не только этот привычный однотонный писк. Гумберт прислушивается: его воспаленные глаза вгрызаются в темноту, а уши стараются уловить каждый шорох. Он мог бы поклясться, что вот уже третью ночь в его камере слышен Голос. Он звучит едва-едва, однако ж, не настолько слабо, чтоб усомниться в его существовании. Если б заключенный поведал об этом психиатру, тот наверняка был бы в неописуемом восторге. До сегодняшней ночи Голос был невнятен, и его можно было так легко спутать с бредом в больной голове. Но только не сегодня! — теперь эти слова (ибо их уже возможно различить) стали ясными и осмысленными. Голос шелестит и льется — откуда-то извне, как бы с внешней стороны решетки, за которой остался прежний свободный мир, полный уединенных мотелей и обособленного счастья с привкусом порока. Голос тих и нежен. Он принадлежит девочке двенадцати-тринадцати лет.
— Ты похож…
— Что?.. — Гумберт обмирает, прижавшись к койке так крепко, что клацают железные пружины.
— Ты похож на старую мокрую курицу… — Голос презрительно фыркает с такой знакомой интонацией. — Тут тебе самое место. Какой же ты жалкий, па-па-ша.
Гумберт вскакивает со своей койки, судорожно силясь определить источник Голоса. Но в камере по-прежнему никого. Узник подбирается к зарешеченному оконцу в надежде увидеть за ним… кого?
— Я… — все, что может произнести Гумберт, обратив искаженное судорогой лицо к слишком высокому оконцу и еле сдерживая подступающие к горлу рыдания.
 — Ну, похнычь-похнычь еще немножко… Может, станет легче.
Он ждет продолжения. Но Голос смолкает, ускользает обратно в щели его склепа. И лишь писк досужего комара нарушает тишину ночи.
— Ло… — бормочет заключенный. — Лолита! Постой… не уходи! Кто бы ты ни была… Je t'aime…
— А можно про себя? — недовольно ворчит жилистый надзиратель по ту сторону клетки. — Хотя бы ночью я могу отдохнуть?
— Это просто безумие… — шепчет себе под нос Гумберт, вытирая скрюченными дрожащими пальцами намокшие щеки. — Безумие… Моя Лолита осталась там — во мгле Обера… В прошедшем времени. И иной Лолиты не дано… и не нужно.
Гумберт Гумберт упирается носом в холодную подушку и пытается прийти в себя, успокоить расшатавшиеся нервы, внушая себе, что он обыкновенный шизофреник: эта мысль парадоксальным образом все объясняет (так безумец, узревший дьявола, внушает себе, что это нормально: наверное, он просто умер). Ведь прошлое не возвращается наяву. Память, ее замысловатые узоры и волшебные лучи, озаряющие эту темницу — вот единственное, что у него осталось. Память о величайшем взлете и чудовищном падении, о целых днях и ночах, которые можно переиграть и пережить заново — вот его защита, утешение, последняя обитель. И именно ее, неизбывную всепобеждающую память, как иные кусок ножовки или заточку, он, Гумберт Безумный, хранит здесь незаконно. Заключенный улыбается, вдруг, осознав насколько он, в сущности, неуязвим, пока с ним его воспоминания.
Пред мысленным взором Гумберта вновь встают образы былого — милые сердцу осколки разбитого Рая. Эти образы похожи на мгновенные вспышки магния.
Л. с теннисной ракетой, подпрыгивающая в коротеньких шортах оттенка фуксия — редчайшая бабочка, залетевшая на корт. Растрепанная расслабленная Ло, по обыкновению бездельничающая на своей кровати в жарком Рамздэле: затылок опущен вниз, так что волосы свисают до пола, а руки, словно бы сами по себе, помахивают над ней журналом с комиксами. Только что подстриженная Лолка с задорной челкой поперек лба, мечтательно глядящая на него из Шарлоттиного авто (сеттер уже тут как тут, все еще ждет своего часа). Колоритный инструктор-индеец с широким кирпично-красным лицом, помогающий смеющейся Долли вскарабкаться на сонного рыжего пони без седла — где-то на ранчо, незадолго до родео. Принцесса Лола в новеньком ослепительно-белом спортивном костюме, стремительно проносящаяся мимо на роликовом катке в Аризоне. Любопытная Долорес с алым открытым ртом и запрокинутою головой, разглядывающая отлично сохранившийся бурый скелет гигантского мамонта в Музее Палеонтологии (экспонат так же взирает на нее сверху вниз, приоткрыв ощеренную пасть). Гримасничающая Лотта в темных очках, что-то остервенело доказывающая, стоя посреди шоссе при въезде в Уэйс: багряные щеки полыхают огнем. Лолита, явившаяся из морской пены на калифорнийском пляже — в бежевом мокром купальном трико, сквозь которое просвечивают ее прелестные маленькие грудки. Лолита, аккуратным калачиком свернувшаяся меж бирюзовыми бархатными подушками на мягком, как пух, гостиничном диване, — сущая Венера, даром, что без зеркала. Лолита с плещущими на ветру волосами, со звонким детским смехом бегущая от него куда-то. Вечно бегущая. Вечно убегающая. Не нагнать.

8
В комнате для допросов необыкновенно людно. Тут собралась разношерстная компания. Два практически одинаковых дознавателя (разве что один из них для отличия нацепил черепаховые очки); неимоверных размеров одутловатый толстяк в гавайской рубахе; элегантный голубоглазый господин с ярко-розовыми щеками младенца (он восседает на стуле, небрежно закинув ногу на ногу) и две бледные, поразительной красоты девушки с длинными темными волосами: нетрудно догадаться, что они родные сестры. Сюда следует добавить колоритного убийцу — старика с густыми нависшими бровями и пронзительным взглядом, сидящего в мрачном отдалении от прочих, в углу — как раз под звездообразной трещиной в стене. И все же именно он является центральной фигурой, на него направлено всеобщее внимание. Все эти люди расположились на жестких казенных стульях, и только офицер в черепаховых очках занимает удобное кресло. Опрос свидетелей (из которых явились, конечно же, не все) происходит уже по меньшей мере час, но картина преступления от этого яснее не становится.
— Итак, мы можем утверждать, — продолжает Второй Дознаватель, — что именно этого человека вы видели в доме Клэра Куильти, в гостиной, сразу после его убийства?
— Ну, более или менее… — пространно отвечает Толстяк, почесывая за мясистым ухом.
— Что значит более или менее? — недовольно переспрашивает Первый Дознаватель. — Напоминаю, вы находитесь на официальной очной ставке.
— В то утро мы изрядно выпили, — манерно поясняет Голубоглазый, не снимая с лица обаятельную полуулыбку витринного манекена. — Точнее говоря, мы кое-что праздновали вечером предыдущего дня, а утро стало как бы естественным продолжением. Не так ли? — он задорно подмигивает Первой Сестре (той, что помладше).
Первая Сестра глядит на него с пустоватой улыбкой на лице, но ничего не отвечает.
— О, вечер был веселый! — соглашается Толстяк со своим приятелем, отирая необъятную тюленеобразную шею цветастым галстуком. — Какие же сладкие деньки и ночи мы проводили у Клэра… Припоминаю как-то под Рождество …
— Вернемся к теме убийства, — раздраженно перебивает его Первый Дознаватель. — Этот человек вышел к вам с заявлением, что он только что убил Клэра Куильти. Так или не так?
 — Да, вполне возможно, — глуповато моргая, произносит Голубоглазый, — что он сказал именно это. Этот тип… хотя я не сказал бы, что тот человек в углу так уж на него похож… сумел нас позабавить. Но мы были всецело заняты распитием скотча.
— Нет-нет, — возмущенно поправляет его Толстяк. — Это был бренди.
— Я абсолютно уверен, — настаивает на своем Голубоглазый, часто-часто моргая белесыми ресницами, — что мы пили двойной скотч со льдом!
 — Это был отличнейший бренди! Хотя… может, ты и прав, старина, не поручусь. Моя память стала слишком коротка.
— Да уж, слишком… — мрачно повторяет Второй Дознаватель. — Затем, опять таки со слов убийцы, — он кивает в сторону равнодушно скучающего на своем стуле Гумберта, — Клэр Куильти, будучи еще живым, сумел выбраться в холл со стороны лестницы, где и умер, — он вопросительно глядит на одинаковых темноволосых красоток, ожидая от них хоть какой-то тирады, но те лишь улыбаются, обнажая ровные блестящие зубки.
— Клэр был странным человеком, — вдруг оживляется Толстяк. — Нет, конечно, все мы — ну, я имею в виду тех, кто собирался и даже жил у него — довольно странные люди. Но он был гением… Гением, понимаете?.. И, как всякий гений…
— Все это очень интересно, — металлическим голосом говорит Первый Дознаватель. — Но у нас мало времени. Что вы вообще делали в доме? И кем вы приходились покойному мистеру Куильти?
— Мы же вам сказали, — объясняет Толстяк, опрометчиво откинувшись на спинку хлипкого стула (тот издает жалобный треск), — мы распивали… что-то распивали. Как вдруг вваливается мистер Убийца (кстати, тогда он выглядел намного моложе). Мы, естественно, решили, что это очередной розыгрыш Клэра. Он, знаете ли, был мастак на подобные хохмы!.. — Толстяк, видимо, вспомнив нечто чертовски смешное, разражается басовитым хохотом. — Ну, а что касается нашего пребывания в доме… — он весело поглядывает на Вторую Сестру, — мы там обыкновенно…
— Что касается нашего пребывания… — подхватывает Голубоглазый, но сразу же осекается. — А кого, собственно, это вообще касается?
— В тот день произошло убийство, — чеканит Первый Дознаватель. — Поэтому все, что произошло в тот день, для нас чрезвычайно важно.
— По-моему, мы собирались на бейсбольный матч… — неуверенно объясняет Толстяк, поскрипывая стулом.
— Это было регби!
— Я отлично помню! К тому же, ты прекрасно знаешь, что я терпеть не могу регби.
— Словом, нас ожидало некоторое приятное спортивное развлечение, — обобщает Голубоглазый, помахивая ногой в надраенном остроносом ботинке. — Эту славную ночь мы провели у бедняги Клэра…
— Мы заехали за ним на машине, — не соглашается с ним Толстяк.
— Чушь. И кто же был за рулем? — недоверчиво вопрошает Голубоглазый.
— Не знаю.
— Вот видишь… Скажем так: мы присутствовали там и были в наилучшем расположении духа. А тут такая неприятность. C'est urgent — как говаривала моя бабушка по любому поводу.
 — В доме были обнаружены наркотические препараты… — многозначительно констатирует Второй Дознаватель, пристально глядя на господина с розовыми щеками.
 — Ну, у К. К. были всякие гости, — басит Толстяк. — Он был, как бы это сказать… иногда чересчур гостеприимен. Вся эта распущенная богема… Ну, вы меня понимаете?
— Не совсем, — Первый Дознаватель непреклонен.
— Я хочу сказать, что кто только не бывал у старины Ку. Нельзя же проверить всех — на предмет того дерьма, которое они тащат с собою в дом…
— В крови господина Куильти также были обнаружены запрещенные препараты, —  гнет свою линию Первый Дознаватель, — в частности: диметилтриптамин и первитин.
— Про это нам ничего неизвестно.
— Итак, суммируем все вышесказанное, — Второй Дознаватель привстает из-за стола, положив крепкий кулак на протокол, в который он до того тщательно заносил все показания. — Вы, господа, готовы подтвердить на суде…
В этот момент из сумрачного угла Гумберта Гумберта, наконец, доносится его отчетливый хриплый голос:
— Эти любезные господа — если только не будут снова чересчур пьяны или у них не отшибет память — с удовольствием подтвердят на суде (или где бы-то ни было еще), что в тот чудесный, и с нетерпением мною ожидаемый, день я, Гумберт Хмурый, никому не ведомый человек с улицы, пришел в означенный веселый гостеприимный дом и (без всякого сожаления, полностью осознавая свои действия) всадил килограмм свинца в студенистую разлагающуюся тушу Клэра Куильти — широко известного драматурга и сценариста, а также просто прохвоста, мерзавца, негодяя, пьяницу, наркомана, развратника, растлителя маленьких мальчиков и девочек, взяточника и порнографа. Мне продолжать список?
Оба следователя и вся собравшаяся в кабинете компания с нескрываемым  изумлением взирают на Гумберта, отвечающего им благостною улыбкой человека, высказавшегося со всею возможной полнотой. И только черноволосая девушка — та, что помладше, похожая на задумчивую фею — все так же пустовато улыбается, глядя куда-то сквозь стену кабинета — в безадресное и безответное пространство.

9
Все видимое пространство покрыто сочной нетронутой травой, дикорастущим кустарником и частыми желтыми цветами. За этим обширным лугом зияет обрыв, на противоположной стороне которого протянулась бледная, голубеющая в утренней дымке, гряда скал. Слева от луга, скрытая сейчас зарослями люцерны, вьется старая запущенная автотрасса, на краю которой отдыхает видавший виды синий автомобиль: его кабина пуста. Заливистыми колокольчиками перекликаются невидимые птицы, поющие о беззаботном летнем деньке. Ровный гул насекомых — столь же незримых для глаза — дополняет картину.
На лугу отдыхают два путешественника: солидный мужчина — с темно-каштановыми волосами, в летних парусиновых брюках, с голым торсом — и совсем юная русоволосая девочка; на ней платьице цвета бордо в белый горошек, волосы убраны под косынку небесного оттенка, на пальце маленькое колечко с топазом. Эти двое устроились на коричневом в рыжую полоску пледе, постеленном на траве. Девочка к тому же пристроила стройные босые ножки прямо на льняную рубашку (цвета светлой охры) своего спутника. Руки, ноги и лицо малышки покрыты приятным ровным загаром; мужчина же загорел лишь отчасти – сверху, до уровня груди. На газете между ними разложены различные лакомства: белая халва, большой куль с разномастными конфетами, уже оплавленный на солнце черный шоколад, две куриные ножки с аппетитной золотистой корочкой, сэндвичи с ветчиной и три бутылки газированной воды — увы, не избежавшей подогрева.
Этот живописный пейзаж, вкупе с весьма частной компанией сбежавших от цивилизации людей, мог бы показаться стороннему взгляду абсолютно идиллическим, если б не кислое лицо девочки.
— Лолита, — мечтательно заискивающе произносит спутник угрюмой девочки, — ты только посмотри на эти горы!.. Истинная Аркадия! Вот, где стоило бы умереть…
— Скорей бы уж, — бубнит себе под нос Долорес, поигрывая темными очками.
Гумберт Гумберт взирает на нее с укоризной.
— А эта волшебная поляна, полная сказочных цветов!.. — делает он новую попытку заинтересовать ребенка, после чего с хрустом вгрызается в жирный куриный бок. — Могу спорить, юная леди, здесь водятся самые натуральные гномы.
— Одного я знаю, — без улыбки говорит Лола, поливая свою косынку газированной водой из бутылки. — Черт, теплая!
— Ах, Ло! Мы могли бы поселиться тут, построить дом из росы и цветов…
— Этот бекон просто отвратительный. Ты что, не мог купить получше?
— Он немного прогрелся на солнце, — виновато объясняет Гумберт, подобострастно улыбаясь. — Я же не могу приказать солнцу не светить. Ах, не кори строго своего рыцаря, Ло, — он, правда, старался.
«Рыцарь» откладывает основательно обглоданную косточку и запрокидывает голову (в волосах заметна первая легкая проседь), подставляя лицо, все же еще немного мальчишеское, щекочущим ласковым лучам.
— Боже мой, как отрадно на душе. Именно об этом я, кажется, и мечтал всю жизнь.
Лолита размахивается и бросает не удовлетворивший ее сэндвич далеко в траву.
— А других ты забыл спросить, папка, — это слово она швыряет ему с особым ударением. — Их мнение…
— Подожди-подожди… — прерывает ее Гумберт с блаженной улыбкой.
— Что еще?
— Стихи! У меня родились стихи.
— Поздравляю, — малышка со вздохом закатывает глаза.
— Сейчас-сейчас… Вот, послушай:

Лотта моя,
Храни соловья.
Не забудь короля,
Лотта моя,

И эти края,
Луга, как моря.
Брось тут якоря,
Лотта моя!

— Как тебе?.. Погоди, это еще не все…

Моя Долорес,
Не прячь долой роз,
Что подарил я,
Что я тебе нес.

О, моя Долли,
На этом поле,
Где полюбил я,
Забудем горе!
 
Моя Лолита
Цветком обвита.
Росой полита
Моя Лолита.

Под веткой мирта
Моя Лолита.
Моя Лолита…

— Все так избито, — доканчивает за него грубая девчонка: ее рот уже вымазан в шоколаде. — Придумай что-нибудь пооригинальней, Гум. Тебе никогда не стать настоящим поэтом.
— Это почему же?
— Да потому, что ты серая посредственность.
— Где это ты нахваталась таких слов, Ло? — удивленно вопрошает Гумберт.
— Не важно.
Какое-то время они сидят молча: он — наслаждаясь щебечущей и стрекочущей природой, она — плиткой расползающегося в руках шоколада. Слышно, как где-то позади проносится одинокое авто. Затем Гумберт, тщательно вытерев губы Лолиты салфеткой (девочка, естественно, противится, кривя рот), продолжает:
— О, как бы я хотел остаться на этом безбрежном лугу навсегда. Без всех этих шныряющих под ногами и окнами вздорных людишек. Без утомительных переездов из норы в нору. Без  вездесущих праттов и траппов. Лишь тут, с тобой, любовь моя. Навеки… Ты превратилась бы в дриаду, понимающую язык пчел. А я…
— В пень, — отрезает Ло. — Отличное превращение, правда? Вот только зачем становиться пнем тому, кто и так…
— Ты так жестока, девочка моя, — медленно произносит Гумберт, не открывая глаз.— Отчего?
— Это доставляет мне удовольствие. А у меня их не так уж много.
— Чушь. Я все время озабочен тем, чтобы доставить тебе, моя кроха, массу удовольствия.
— Насчет озабочен — согласна, — усмехается Долли, вытирая шоколадные пальцы о край пледа. — Насчет остального: ты слишком много о себе воображаешь, папуля.
— О Лолита, если б ты знала, как я обожаю тебя: каждую твою впадинку и родинку, каждую черточку вот этих нежных рыжих волосков, — Гумберт силится ухватить Лолитину руку, но упрямица не дается, — на твоей дивной смуглой ручке… даже сейчас, когда ты так прелестно дуешься на меня.
— Мне совершенно плевать на тебя и на все твои чертовы волоски!
— Неправда. Ненависть, мое сумрачное дитя, — это тоже сильное чувство, едва ли не сильнейшее из существующих на этой грешной никудышной планете. Ибо ожесточеннее всего мы ненавидим именно тех, кого любим. Хочешь ты того или нет, но тебе придется пронести мой образ через всю жизнь. Он сохранится на сетчатке твоих дымчатых глаз и в самом центре цветущей души… — Гумберт Гумберт с нежностью взирает на Лолиту, подчеркнуто отстраненно занятую разбором конфет, завернутых в разноцветную фольгу: эти поблескивающие на солнце алмазы и изумруды, прихотливо разбросанные по полотну пледа, напоминают звездное небо. — Когда-нибудь, дорогая бука, ты будешь вспоминать все это: и райский луг, и хрустальный воздух с осколками птичьего гвалта, и одуряющий аромат цветов. Ты вспомнишь себя — юной, чистой, прекрасной нимфой на этой бескрайней поляне, полной говорящих шмелей и бабочек; и тебя станет тепло, светло. Вот тогда ты поймешь, что именно это было, есть и будет то самое пресловутое счастье.
— Ну какой же ты зануда, Гум, — фыркает Лолита, сморщив нос, как делает она, когда хочет выразить особенную брезгливость. — Пойми, старый ты бурундук, даже если я и вспомню когда-нибудь эту дурацкую поляну, на ней не будет тебя! 
Гумберт с грустью и обожанием смотрит на чудный точеный профиль полуотвернувшейся от него девочки в мокрой косынке; лишь этот единственный профиль видит он на фоне туманных гор, и внезапно понимает — она права: никого и ничего больше нет и быть не может здесь, в центре рая, на случайном привале по пути в ад, кроме нее — Лолиты.

10
От Лолитиных лугов Гумберта отвлекает резкий голос Первого Дознавателя:
— Отведите заключенного 342 в Зал Отдыха!
Удивленный Охранник уточняет:
— Но сейчас не время.
— Выполняйте приказ. А эти ребята сопроводят вас, — чеканит Первый Дознаватель и растворяется в коридоре.
Пресловутые «ребята» не видны Гумберту из его клетки, но они явно где-то рядом: слышны гулкие тяжелые шаги.
— Вот черт, — тихо бормочет Охранник, отпирая клетку.
— Что случилось, старина? — интересуется Гумберт из мрака камеры. — Персональный сеанс?
— Кто-то желает тебя видеть, — пожимает плечами Охранник и достает наручники.
Гумберт смиренно протягивает ему руки; наручники защелкиваются с привычным лязганьем — узник давно свыкся с этим звуком, с его успокоительным однообразием.
«Все какое-то развлечение», — говорит себе заключенный, покидая опостылевшую камеру. В коридоре его уже поджидают двое сопровождающих: это крепкие плечистые ребята с ружьями. «Внушительный кортеж. Будет что-то интересное».
Пока его ведут одинаковыми коридорами, Гумберт видит своих соседей в таких же, как и у него, сырых клетках; большинство из них молча провожают его затравленным взглядом, иные же отпускают скабрезные тюремные шуточки. Но Гумберту давно наплевать на все это — он как никто понимает этих бедолаг: им совершенно нечем себя занять, а потому любой повод хоть как-то выговориться, проявить себя — пусть даже и с самой гнусной стороны — это возможность напомнить самому себе, что ты еще жив.
«Зал Отдыха… — размышляет ведомый. — Странно…»
Залом Отдыха здесь именовали большое затхлое помещение — что-то вроде местного кинотеатра, где раз-другой в месяц заключенным крутили немудреное кино на вечно ломающемся кинопроекторе или же устраивались убогие «спектакли» здешней самодеятельности. К счастью, Гумберта туда водили крайне редко, поскольку он был на особом положении. Сегодня же для него сделано исключение, причем, в неурочное время. Все это выглядит очень странно.
В Зале Отдыха пусто, если не считать вездесущего Первого Дознавателя с папиросой. Он одиноко сидит на одном из двух стульев, расположенных прямо под сценой. В помещении царит полумрак.
— Мистер Гамперт, — оживляется он при появлении процессии, — вы здесь для того, чтобы ответить на ряд вопросов господам-газетчикам. Лично я против подобных, с позволения сказать, конференций. Слишком много чести. Но ваше дело вызвало широкий резонанс. Поэтому администрация тюрьмы пошла на уступки. Ваше место здесь, — Первый Дознаватель тычет пальцем на стул, стоящий несколько левее. — И настоятельно рекомендую: никаких резких движений.
Сопровождающие громилы молча опускают Гумберта на указанное место и встают четко по правую и левую руку от него.
— Запускайте! — Первый Дознаватель подает сигнал кому-то, притаившемуся во мраке.
Несколько секунд спустя помещение наполняется: сначала ярким мерцающим светом, затем представителями прессы, заползающими из приоткрывшейся двери. Они, перешептываясь, чинно устраиваются поближе к Гумберту и офицеру, занимая первые два ряда мест. Некоторые достают диктофоны, прочие же ограничиваются блокнотиками.
Гумберт Гумберт спокоен. Его мучители полагают, что вся эта братия, пришедшая поглазеть на него — настоящего живого (пока еще живого) убийцу, — заставит его раскрыть все карты; что в больном, как им представляется, мозгу его встреча эта преобразится в некий бенефис, триумф. Ведь тому, кто затеял громкое убийство, непременно требуется и громкая шумиха вокруг его персоны. Что ж, они сами этого хотели.

11
— Мы можем начать, господа, — дает отмашку Первый Дознаватель. — Вы можете делать фотоснимки. Вы можете задавать вопросы, как мне, так и подследственному. Однако я оставляю за собой право прервать оглашение любой информации, которая не должна быть оглашена в интересах следствия.
Гумберт смотрит на всех этих записных крыс, но не видит ни одного лица.
После небольшой паузы тишину нарушает сиплый голос Первого Журналиста:
— У меня вопрос к мистеру Гуммерсу… — Первый Журналист о чем-то недолго шушукается с соседом, — э-э, я хотел сказать, мистеру Гумбертусу… Ваше преступление привлекло внимание всей Америки. Это льстит вашему самолюбию?
— Америке видней. Мне же дороже покой.
— Вы хотите убедить нас в том, что ваша нынешняя известность, сопоставимая — в разрезе истории и мнения людских масс, конечно — с заслуженной славой драматурга Клэра Куильти, не греет вам душу? Что вам вовсе не льстит то, что ваше имя попало в анналы, как, скажем, случилось с Сальери или Дантесом?
— Это вы хотите убедить в вышесказанном себя, меня, всех присутствующих и даже ни в чем не повинную Америку. Впрочем, я нисколько не против.
 — Я попросил бы, — вмешивается Первый Дознаватель, — отвечать на вопросы журналистов более корректно.
— Разве я не корректен? — недоумевает Гумберт.
— Господин Гумбертен, — вступает бас Второго Журналиста, — насколько мы понимаем, вы и не думали отрицать свою вину в содеянном. Как давно вы запланировали убийство?
— К сожалению, слишком поздно.
Зал наполняют негодующие возгласы. Когда они затихают, Гумберт слышит негромкий фальцет Третьего Журналиста:
— Вопрос к следствию. По слухам обвиняемый еще до совершения преступления периодически пребывал в психиатрических клиниках. Не станет ли этот факт смягчающим обстоятельством на суде?
— Заключение психиатров таково: данный преступник страдает некоторыми незначительными симптомами расстройства психики, однако речь о смягчении наказания — вследствие так называемого состояния аффекта — не идет… — Первый Дознаватель вновь закуривает. — Не следует спешить с выводами. Следствие идет, и оно будет доведено до конца в соответствии со всеми нормами Права.
— Страна хотела бы быть уверенной в том, что преступник получит по заслугам! — не унимается Третий Журналист, нагнетая атмосферу.
— Вот именно, — добавляет Первый Журналист. — Наши читатели хотят гарантий!
— Мы с вами не на шоу, — отрезает Первый Дознаватель. — Дождитесь суда, господа.
Гвалт сходит на нет.
— И все же, мистер Губер,  — вставляет свое слово размеренный голос Четвертого Журналиста, — как нам расценивать ваш поступок? Как Послание? Быть может, вы чувствуете себя Новым Мессией?
— Вы даже не представляете, господа, насколько я далек от любых религий.
— Возможно, вам ближе Сатана? — усмехается наглый голосок Пятого Журналиста.
Помещение полнится сдержанным смехом. Гумберт Гумберт на миг задумывается. Его левое веко подрагивает. В этот момент в зале отчетливо хлопает фотовспышка. Ослепленный узник недовольно морщится.
— Я же сказал: от всех религий.
Щелкает еще несколько вспышек. Гумберту чудится, что эти, похожие на размытые тени, людишки, вперившие в него свои зрачки, обстреливают его залпами ружей.
— Прекратите… Пожалуйста… — еле шевеля губами, проговаривает он, но кроме Первого Дознавателя и его верных псов с ружьями, несчастного никто не слышит.
Гумберт теперь видит все словно бы в мутной воде. Похоже, он стал рыбой, а все вокруг только и делают, что бросают ему свои крючки. Зал двоится, троится; взрываются столпы огня; и откуда-то сверху, с недоступной поверхности, к Гумберту плывут растянутые, как в дурном сне, голоса:
— Скажите, Гоммер…
Вспышка.
— …ходят слухи, что в деле замешана…
Залп магния.
— …девочка…
И снова вспышка.
— Ее имя…
Двойной, тройной залп.
Внезапно чаша переполняется. Пребывающие в зале замечают, как Гумберта начинает трясти мелкой дрожью. Он подается вперед, но твердая лапа левого охранника заставляет его отпрянуть обратно — на спинку стула. Губы Гумберта кривятся и, наконец, он выпаливает:
— Вы не смеете… Не смеете!.. Слышите?!. Кривляющиеся манекены!.. Да как вы вообще… Не лезьте, уползайте в свои норы!.. Это мое… слышите, только мое!..
Первый Дознаватель вскакивает со своего стула, командуя:
— Господа-господа, пресс-конференция окончена! Вы все свободны!
— Как же я презираю вас… Презираю! — истошно воет Гумберт, крепко зажатый с двух сторон расторопными охранниками. — Тени теней… Клоуны! Паяцы!... Убирайтесь!.. Прочь! Все прочь!.. Оставьте меня… или убейте! — из его рта начинает сочиться желтоватая пена.
Журналисты в ужасе покидают помещение. Их спешное бегство сопровождается криком офицера:
— Врача! Немедленно врача!

12
Ничего нет. Лишь гибельная пустота. Постепенно она наполняется содержанием…
Гумберт и Лолита в тряском Икаре. Они медленно пробираются от кочки до кочки по размытой сельской дороге, вьющейся вдоль леса. Местность сумрачна, неприветлива и вряд ли имеет имя.
— Проклятая карта... — ворчит Гумберт. — Не стоило доверять тебе расчерчивать наш маршрут... да еще и этим дурацким толстым губным карандашом...
Ло молчит. В лобовое стекло барабанит ливень. Облепленный серой грязью седан постоянно увязает в грунте и истерически взвизгивает. Гумберт не находит ничего лучше, кроме как припарковаться под огромной пихтой и переждать грозу.
— Нам нужно поговорить, — заявляет он, остановив мотор.
— Валяй, — Лолита безвольно откидывается на сиденье.
— Почему ты сегодня вела себя так?
— Так — это как?
— Вела себя так, точно мы с тобой уже не вместе.
— К сожалению, мы постоянно вместе. И как раз в этом проблема.
— Я не допущу этого, Ло!
— Чего именно, хотелось бы знать?
Скривившееся Лолитино лицо на миг застывает перед Гумбертом — точно фотография, запечатленная вспышкой молнии. 
— Того, чтобы я находил следы жизнедеятельности, не относящейся до тебя или до меня. Того, чтобы ты разговаривала с незнакомыми мужчинами, с которыми ты (надеюсь!) вовсе незнакома. Того, чтобы ты что-то замышляла (а там, в небе — погляди! — зреет нечто недоброе, клянусь!) за моей спиной. Того, чтобы ты, гитана, когда-нибудь меня покинула!
— Что ты несешь? Эти молнии явно действуют на твою шаткую психику.
— Почему?.. Что изменилось?.. Что произошло с нами?.. в этом абсурдном странствии по стране твоего вероломства, Лолита…
— Ты, в самом деле, хочешь это узнать?
— Скажи мне правду… Умоляю!
Где-то позади машины с треском падает дерево.
— Все это было забавной игрой. А стало какой-то мерзостью. Вот и вся правда.
— А с Чарли, значит, у тебя все было прекрасно?! — огрызается Гумберт, багровея.
— При чем тут Чарли… Он хоть не заявлял на меня права. А для тебя я  — вещь, красивая любимая игрушка.
— Ты испепеляюще красивая и бесконечно любимая. Но не игрушка.
— Твоя любовь — как тюрьма.
— А ты сама-то знаешь, что это такое?
— Тюрьма? Отлично знаю.
— Нет, любовь.
— Знаю, что если это со мною случится, то ты тут будешь совершенно-совершенно ни при чем.
— Ах так!.. — Гумберт яростно сверлит ее взглядом.
— К тому же, сказать по правде, ты редкостный зануда, Гум. С тобой попросту скучно, — девочка демонстративно отворачивается к окну со скорчившимися от страха деревьями. 
— Прекрати изводить меня!
— Ну, ударь меня, как обычно! Чего же ты?.. — Лолита корчит жуткие рожи. — Прояви смелость. Врежь ребенку как следует! Как ты это умеешь!
— Прости… прости меня, Ло. Я всего лишь паразит, гниль, ничтожество, недостойное твоего чувства. Я это прекрасно знаю. Просто мне… очень тяжело это слышать… от тебя.
— Ему, значит, тяжело… А мне… — Долорес неожиданно зевает. — Как же я устала. Если б ты знал… Нет, честно… Разбуди меня, когда все это закончится. 
Гумберт Гумберт с ненавистью смотрит на полотно неба, затянутое рваными тяжелыми тучами. Ослепительная вспышка и чересчур близкий удар грома заставляют его схватиться за сердце. Ему чудится, что автомобиль медленно уходит под воду.

13
Вязкое липкое чувство невыносимой тошноты и бесконечного ужаса охватывает Гумберта. Эти два родственных ощущения заполняют все его существо — от пальцев ног до самых кончиков волос. Обмякшее тело уже не в силах сопротивляться чему-либо, оно незащищено, хрупко и бренно, как никогда. Где он вообще находится? Пока непонятно: мрак, туман, колыхающиеся фигуры. Гумберт будто на дне некого инфернального моря. Он все еще рыба?
Мир постепенно обретает резкость. Так-так, всего лишь знакомый тюремный лазарет. И он жив, все еще жив. Почему? И главное, для чего? Неужели у той особенной беспросветной муки, что уготована ему за грехи, нет и не будет конца? И даже неудачница-смерть здесь бессильна. Та тюрьма, в кою заключен его дух, не имеет края и границ.
Свет — мутный, грязный, как и все остальное в этом нелепом шутовском аду — бьет в глаза Гумберту. Как бы издалека, вяло проникая в его дремлющее сознание, долетают голоса:
— Доктор, вы вполне уверены, что это был не эпилептический припадок?
— Говорю же вам: сердечный приступ; и между прочим, уже третий. Я бы рекомендовал срочно перевезти его в клинику.
— Сейчас он нужен нам тут. Заключенный готов дать важные показания. По крайней мере, такое у меня предчувствие.
— В таком случае скоро вы его потеряете. Он просто не доживет до суда.
— Если самочувствие ухудшится…
— Оно уже ухудшилось. И будет только ухудшаться, если не принять меры. А в конечном итоге ответственность за халатность ляжет на меня.
— Решения здесь принимаю я.
— Я это знаю.
— Тогда просто выполняйте мои приказы и делайте свое дело.
— Именно это я и делаю. Но поймите…
Тем временем белесый призрак медсестры, подобно ангелу, склоняется над больным. Приятный рассыпчатый звук, исходящий из складок ее накрахмаленного халата, напоминает шуршание ангельских крыл. Сперва рука страдальца ощущает резкий обжигающий укол, а после — прохладу проехавшейся по коже ватки. Затем тело охватывает убаюкивающая истома, тошный ужас понемногу сходит на нет, а в голову, как юркие блестящие змейки, заползают канувшие в Лету образы.

14
Промозглое дождливое утро.
Съемный дом на Тэеровской улице — типичная мещанская норка, наполненная мягкой мебелью и безвкусными безделушками. В щели, ехидно посвистывая,  просачивается неугомонный ветер. Неудержимо зевающая Лолита, в обнимку с горой учебников, только что отправилась в гимназию. Не выспавшийся смурной Гумберт Гумберт озабоченно обыскивает комнаты — метр за метром — в поисках девочкиного тайника. Он лихорадочно выдвигает ящики столов и шкафов, безжалостно ворошит мирно спящие в них вещи; на пол летят: клубок зеленой шерсти, ненадеванные купальные трусики, упаковка воздушных шариков, длинный белый носок, грязный теннисный мячик, розовый детский бюстгальтер с маленькими чашечками, безголовая кукла в нарядном платьице в синюю полоску.
«Ты потерял голову, друг мой».
Наконец, в коробочке из-под жевательных конфет Гумберт обнаруживает то, что искал: 3 доллара и 75 центов. С видимым облегчением на изможденном лице он ссыпает все это в собственный карман. Впрочем, результатом он удовлетворен не вполне. Следующим объектом досмотра становится Лолитина кровать — Гумберт внимательно, как заправский гинеколог, исследует все ее слои и поры, даже отвинчивает круглые деревянные набалдашники на углах. Нет, тут все чисто.
«Доброе утро, Айдахо!» — сипло выкрикивает радиоприемник из гостиной; Гумберт вздрагивает.
Ковры. Картины. Статуэтки. Незакрепленные половицы. Китайская ваза в углу. Чашки, чайники, кофейники. Всевозможные баночки. Тетрадки и учебники, книжки с комиксами. Ее джинсы, брючки, рубашки. Ничего нельзя упустить.
Гумберт, как сомнамбула, движется из комнаты в комнату, опускается на четвереньки, взбирается на стулья и табуретки, чтоб дотянуться до предполагаемых тайников, расположенных выше его роста. Спотыкается об лежащий на полу сломанный карниз, чертыхаясь, пинает его ногой. Терзает внутренности пианино. Лезет под ванну, с фонариком наперевес копается в дебрях чулана, шарит под диванами, чихая и кашляя от пыли — одержимый одним: не оставить Ло ни одного цента.
Теперь самое сложное. Неутомимому «сыщику» следует проверить все кабинетные книги (от хитрой девчонки вполне можно ожидать того, что она припрячет деньги именно у него под носом). Это займет несколько часов. Ничего, время есть. Он справится. Гумберт встает на стремянку и начинает перетряхивать каждую книгу в своем кабинете. Все это труды по химии — боже, какая скука… Когда он, уже изрядно взмокший, доходит примерно до середины библиотеки, в глаза ему случайно бросается нечто постороннее, лежащее на высоком шкафу: это просто листок бумаги.
Гумберт перемещает стремянку и достает свою, слегка запыленную находку. Что ж, не деньги, но все же кое-то — почерк явно Лолитин. Листок, вырванный из тетради в клетку, с обеих сторон исписан неровными каракулями.
«Зачем она это сюда положила? Чтоб я рано или поздно нашел?..»
Гумберт читает (на лице его проступает горькая усмешка):
«меня зовут лолита. я довольный смеющийся ребенок. мне всегда хорошо. я всем улыбаюсь. и я просто в восторге от этого паршивого мира.
мне достаточно совсем немного для полного счастья: игрушки, сладкой конфетки, долбанной плитки шоколада. я глуха и нема. я нигде, никогда, никому ничего не рассказываю. мое сердце наполнено красотой. я все время думаю о прекрасном, даже когда ковыряюсь в носу.
у меня есть график важных дел. мой чертов день строго расписан. до обеда гимназия, после обеда упражнения с папочкой. мне положено быть веселой. и я хохочу до упаду. я дышу, грешу, танцую и пляшу.
меня прям-таки тошнит от счастья. я познаю новое и помогаю всяким животным. я маленькая заводная кукла с дебильным подарочным бантом. всем довольна. всем довольна. всем довольна.
папа делает со мной уроки. папа заботится обо мне. у меня нет мамы. у меня нет друзей и подружек, а если и есть, это ненадолго. у меня лишь один единственный друг —
Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Гумберт Дурберт Хлюмберт Хрюнберт».

15
— Гумберт… — голос офицера раздирает покров прошлого. — Гумберт.
Он все еще в лазарете, на металлической кровати (по крайней мере, тут есть мягкий матрас). Где-то справа монотонно капает вода. Часы на подоконнике создают однообразную антифонию этим однообразным звукам. В ушах гулко барабанит сердце. Похоже, что за окнами день: сквозь стекло и решетку просматривается блеклое небо с неряшливыми грязными облаками. На больного глядят все те же два офицера, на этот раз они в белых халатах. У двери лазарета дежурит низенький коренастый охранник с обвисшею мордой мопса.
«Почему здесь никогда не выглядывает солнце?»
— Наконец-то… — тяжело шевелятся губы заключенного, — вы запомнили мое… имя.
— У вас был сердечный приступ, — произносит Первый Дознаватель.
— Я знаю.
— У нас есть к вам новые вопросы, — Второй Дознаватель, не моргая, глядит на Гумберта сквозь свои нелепые очки.
Гумберт с усилием кивает. «Так-так-кап, — вставляют свое слово кран и часы, — Так-ткап-так». Первый Дознаватель раскрывает тоненькую алую папку, выуживает несколько листков и начинает их сосредоточенно тасовать. «Так-та-капт».
— Так-так… — Первый Дознаватель все еще в поиске. — По нашей информации вы были женаты…
— Дважды, — подсказывает Второй Дознаватель.
— Причем, последний брак продлился меньше двух месяцев… — Первый Дознаватель прекращает свои манипуляции и сосредотачивает внимание на нужном листке. — Ваша вторая жена… Шарлотта Гейз погибает. Несчастный случай. Авария.
— Очень странный несчастный случай, — вставляет Второй Дознаватель.
— Вы хотите… — хрипло спрашивает Гумберт, — добавить в мое дело… и это?.. Уверяю, она умерла… без моей помощи.
— Что ж. Протокол косвенно подтверждает ваши слова, — соглашается Второй Дознаватель, отвернувшись к окну. — Ну а что вы можете нам рассказать о судьбе ее дочери… как ее имя?
— Долорес Гейз,  — сверяется с документами Первый Дознаватель.
— Долорес… Гумберт, — глухо кашлянув, поправляет его больной.
— Пусть так, — Второй Дознаватель отрывает совиный взор от окна. — Судьба девочки неясна. Нам известно, что вы забрали ее из детского лагеря «Кувшинка» в августе 47 года — сразу после кончины супруги. Однако друзья вашей покойной жены, Джон и Джоанна Фарло, утверждают, что в доме Гейзов вы с ребенком так никогда и не появились. Что вы можете показать по этому поводу?
— Мы путешествовали. Разве это… противозаконно?
— Допустим. Где же она сейчас?
— Долорес… Лолита… вышла замуж… за Ричарда Скиллера. Справьтесь… в соответствующих инстанциях.
— Мы справимся-справимся, — с каменным лицом уверяет Второй Дознаватель. — Где она живет сейчас?
— Кажется, она… уехала… куда-то на север… с мужем. Аляска, если не ошибаюсь.
— Не так давно вы оформили все ваше имущество на имя Долорес, — добавляет Второй Дознаватель. — Это довольно странно.
— Вполне естественный юридический шаг, учитывая на какое именно дело я собирался.
— Ваше путешествие с приемной дочерью (кстати, опекунство вы так и не удосужились оформить) окутано противоречивыми слухами и подозрительными фактами, — утверждает Первый Дознаватель, дымя папиросой.
— Приведите пример, — устало предлагает Гумберт, закрывая все еще слабые глаза.
— Зачем вы все время переезжали?
— Я всю жизнь… куда-то переезжаю… Начинал жить в шикарном отеле на Ривьере… а заканчиваю в американской тюрьме… Тяга к перемене мест, если хотите.
— Вы не смогли дать девочке достойного образования.
— Я профессор литературы… — Гумберт открывает глаза и пытается дотянуться до стакана с водой, стоящего рядом, на тумбочке. — Я сам занимался… ее образованием. И это… не считая женской гимназии в Бердслее.
— Из которой вы выхватили Долорес в самый разгар учебы, чтобы…
— Пусть Гурбер Гурбер сам пояснит нам: по каким причинам вы прервали обучение ребенка в Бердслейской гимназии? — вопрошает Второй Дознаватель, вновь устремив совиные зрачки на Гумберта.
— Местные приемы обучения показались мне… неудовлетворительными.
— Что вы — эмигрант из Европы, пациент психиатрических клиник — можете понимать в американской системе образования? — Первый Дознаватель протягивает Гумберту стакан; тот с трудом приподнимает голову и жадно глотает солоноватую хлорированную воду.
— Вам виднее… Я устал.
— Допрос закончится, когда мы сочтем нужным, — говорит Второй Дознаватель. — Итак, суммируя все вышесказанное, мы можем утверждать следующее. Шесть лет назад вы приехали в Соединенные Штаты Америки (между прочим, еще неизвестно по каким причинам — возможно, спасаясь от обострения психического недуга или же от проблем с законом в Европе). Вы получили американское гражданство, а вместе с ним — все права и свободы, даруемые эмигрантам, а также — возможность коренным образом изменить свою жизнь, стать законопослушным гражданином и социально приемлемым членом общества. Вам — психически неуравновешенному социопату, алкоголику — предоставили шанс создать свою семью, разжечь домашний очаг, достойно воспитать дитя той женщины, что вас полюбила; вы обрели дом, перспективную университетскую должность. И что же, чем отплатили вы великодушному государству, пригревшему вас?.. Ваша жена, Шарлотта, мертва, приемная дочь семнадцати лет от роду — Долорес Гейз-Груббер-Скиллер — брошена на произвол судьбы (вы даже не сподобились узнать ее точное местонахождение), а сами вы  опустились до жестокого бессмысленного убийства известной публичной персоны! Вы маньяк, Умберд! Вы опасны для общества… На что вы вообще рассчитываете, на снисхождение суда?
— Ни на что. Поверьте.
— Через пару дней вы будете доставлены обратно в камеру.
Голова Гумберта недвижимо покоится на подушке. Воспаленные веки, окаймленные синевой, прикрыты. Дыхание слабое, лишь едва различимо колышется тонкое одеяло. Часы и кран продолжают свою глупую воркотливую перекличку. Полупустой стакан замер на самом краю тумбочки.

16
На тумбочке разложена позавчерашняя газета с пятнышками вишневого лака. На газете — крохотный стеклянный пузырек с этим самым лаком и пара столь же вишневых ватных тампонов. Натюрморт дополняет полупустая банка консервированных персиков. Из радиолы доносится джаз: сладкий мужской голос мурлычет что-то о безграничной любви и солнечном Техасе. Облаченный в шелковый халат Гумберт Гумберт, стоя за спинкой кресла, заплетает косу зачарованной Лолите. Та как раз закончила накладывать лак и теперь, закрыв глаза и устроившись в мягком кресле, сушит плоды своей ювелирной работы: вытянутые руки, покрытые от плеч до запястий  почти бесплотным шелковистым пушком,  сонно повисли на ручках кресла. Невзирая на то, что в доме довольно прохладно, на девочке лишь распахнутая полупрозрачная рубашка, весь ее остальной наряд состоит из розового бюстгальтера и трусиков того же цвета.
— Как дела в гимназии?
— Нормальн…
— Какими оценками порадует Ло?
— Отличн…
— Ты не слишком разговорчива.
Неразборчивое бурчание.
— Как поживает томная Мона?
— Интересуеш…
— Что-что, Ло? Ты засыпаешь, что ли? Не выспалась?
— Я никогда не высыпаюсь, — дремотно тянет девочка. — И ты знаешь, почему.
Резкий химический запах лака щекочет Гумберту ноздри. Он прерывает свою работу, чтобы потереть нос.
— Не будем об этом. Так что ты там говорила о Моне?
— Я сказала: интересуешься, не занята ли она?
— В каком это смысле?
— В том самом.
Гумберт не сдерживается и оглушительно чихает. Лолита инстинктивно вздрагивает. Любовная серенада закончилась, и по радио болтают что-то о грандиозной аварии на такой-то трассе и массе пострадавших.
— Что за чушь…
— Тише ты! — шикает на него Лола; ее лицо делается сосредоточенным. — Я хочу послушать, что там с жертвами…
Гумберт послушно смолкает, неспешно продолжая плести огненно-русый узор. Когда сообщения о всевозможных бедствиях и новых светских сплетнях уступают место свежему шлягеру, он рассудительно заканчивает свою мысль:
— Не говори глупости, малютка. Мне никто не нужен, кроме сама знаешь кого. И тебе это прекрасно известно.
 — Ну-ну. Старая песня. Старая, как ты сам… Эй, потише там!
— Больно? — с панически-елейной ноткой в голосе спрашивает Гум, гладя Лолиту по теплой макушке. — Ну прости-прости… Вот так, — приговаривает он уже сюсюкающим тоном. — Теперь мы будем красивые-красивые, сладкие-пресладкие, хорошенькие-прехоро…
— Хорош, Гум, — на милом Лолитином личике проступает гримаса отвращения.— От твоего голоса подташнивает. Заботливый папочка из тебя, как балерина из коровы.
— Pourquoi, la fille? А мне представляется, — невозмутимо парирует ее прилежный «стилист», — что я более чем заботливый отец. В этом страшном несправедливом мире, Долорес, надо, знаешь ли, ценить искреннюю заботу взрослых. Среди всех тех кошмаров и опасностей, что грозят нерадивым детям (а ты, Ло, уж извини меня, ребенок нерадивый, трудный), так нелегко бывает понять, кто несет тебе зерно знания и утешения, а кто желает взрастить семена зла. Тебе пока сложно осмыслить и принять мир взрослых, научиться отличать ложное от истинного, добро от зла. Словом, тебе следует держаться за сильного и разбирающегося в перипетиях жизни помощника. Ты еще слишком мала, неопытна. И тебе просто необходим защитник, нежный и вдумчивый друг.
«У меня уже есть такой друг, глупый ты осел», — смеется Лолита про себя, а вслух произносит:
— Как же, заливай дальше.
Гумберт вздыхает. Какое-то время слышно лишь трескучее бормотание радиоприемника. Докончив первую золотистую змейку из душистых волос и украсив свое творение аккуратным белым бантом, Гумберт берется за вторую косу.
— Этот твой театр… Скажи честно, дорогая, это у тебя всерьез?
— А что, дорогой?
— Я хочу сказать, ты что, в самом деле желаешь стать актрисой?
— А ты что, в меня не веришь?
— Верю, дитя мое. Верю.
Со второй косой у Гумберта что-то не ладится: видно, устали руки. Решив, что ему необходима некоторая приятная передышка, он запускает руку под рубашку Долли.
— Куда это ты лезешь?
— Имею я право, как любопытный отец, исследовать, что там у тебя выросло.
— Ты там уже все изучил.
Ло, хихикая, сражается с жилистой мужской рукой, однако силы неравны, и вот уже Гумберт забирается под чашечку бюстгальтера. На его лбу проступает испарина, а зрачки блуждают по голым ногам девочки.
— Ты же растешь, моя фиалка… — он медленно и внимательно пробует на ощупь нежнейшее содержимое лифчика. — Кстати, не слишком ли быстро ты растешь? Какой у тебя размер?
— Да пошел ты, — Лолита резко выдирает руку Гумберта и повелительно кладет себе на волосы.
— Грубость, малютка, у тебя все еще от настоящей нимфетки, — мурлычет Гум, складывая так и сяк русые пряди, — но тело становится слишком женским. Это недопустимо.
— Так убей меня, — беззлобно ворчит Долорес. — И я останусь такой навсегда.
— Никогда не говори так, Ло. Сколько же в тебе колючек. Ежик ты мой, — он вновь отпускает едва начатую косу и пытается нежно приобнять девочку, но та, исторгнув визгливый смешок, вдруг срывается с места и — как есть: в развевающейся на бегу рубашке, с одною косой справа и разметавшейся копной волос слева — упархивает в спальню.
— А как же коса?! — кричит Гумберт ей вдогонку.
Он подходит к зеркалу, напротив которого сидела Лолита, критически осматривает себя, проходится пару раз расческой по сбившимся набок волосам; берет пузырек с дорогим французским одеколоном и, хорошенько надушив лицо, шею и подмышки, бодро шагает по еще теплому Лолитиному следу. В груди нетерпеливо бухают гулкие удары сердца.

17 
Глухие удары начались еще в лазарете и уже не оставляют его более. С некоторых пор Гумберт Гумберт начал отчетливо ощущать собственное сердце. И это ощущение крайне неприятно.
— Мистер…
Еще и этот пронырливый адвокатишка — сущий клоун на пружинке, постоянно выскакивающий из разных коробок. На сей раз, он притащился прямо в камеру.
— Зовите меня просто: Dominus et Deus, — Гумберт, полулежа на койке с толстенной «Детской Энциклопедией» в подрагивающих руках, делает вид, что читает.
— Все острите, — с дежурной сияющей миной восклицает Адвокат. — Это, между прочим, позитивный признак — признак того, что вы не сдаетесь и готовы равно к риторике и к полемике. Похоже, мой клиент созрел?
— С чего вы взяли?
— У вас это на лице написано, господин Хаммерсон, — крупными буквами: Я ГОТОВ ЗАГОВОРИТЬ.
— На нем написана усталость. Я скверно себя чувствую. Меня только что перевели из лазарета. А вы уже тут как тут.
— Поймите, вам все равно потребуется адвокат. Какой бы линии защиты вы не намерены были придерживаться.
— В этом вы правы, мой неожиданный друг, — не отрывая взора от книги, констатирует Гумберт. — Тот посредственный юрист, что вел мои финансовые дела прежде, мягко говоря, слинял, едва прослышав о том, что ему придется защищать убийцу. К тому же, мне в любом случае было бы нечем с ним расплатиться: ныне я гол, как тюлень.
— Вот видите. У вас нет выбора. Публичный защитник, как вы сами понимаете, лишь зароет вас еще глубже. Вам жизненно необходим независимый и компетентный специалист. Между прочим, лучше меня в этом штате (а я член Ассоциации адвокатов Нью-Йорка) вам просто не сыскать. И это не голословное утверждение,  — Адвокат жестом заправского фокусника вываливает прямо на койку Гумберта солидную кипу документов,  загадочным образом материализовавшуюся откуда-то из потайных недр его щегольского плаща. — Это отчеты о выигранных мною делах. Многие из них на первый взгляд казались абсолютно безнадежными, однако…
— И все же: откуда вы взялись? — Гумберт откладывает книгу. — Не надейтесь, что я когда-нибудь перестану задавать этот вопрос.
— Вы напрасно полагаете, что в этом мире все ополчились против вас, мистер.
— Не все?
— Не все.
— В самом деле? Верится с трудом. Вы тратите мое время. Я намерен защищаться сам. Пожалуй, я начну заниматься этим уже заранее — и в письменном виде. Напишу, скажем, правдивую нравоучительную Исповедь Убийцы, — Гумберт мрачно усмехается.
— Заниматься собственной защитой нужно не сейчас и не завтра, — нравоучительно произносит Адвокат.
— Когда же, оракул?
— Вчера. Позавчера. Месяц назад, черт возьми! — Адвокат, недовольно пыхтя, принимается расхаживать по камере. — Какой же вы глупец, мистер Хамлет. Мы упустили слишком много времени… Хотя, — он останавливается, задумчиво потирая лоснящийся подбородок, — в определенном смысле время работает на нас. Теоретически досудебное разбирательство можно растягивать до бесконечности — вернее… мм… до естественной смерти подследственного.
— Но только чем данная ситуация предпочтительней пожизненного заключения?
— Вот именно! Хорошо, что вы понимаете, к чему я клоню… — Адвокат извлекает из чемоданчика стеклянную бутылочку с минеральной водой и отпивает из нее: слышно отчетливое бульканье и глуховатый звук глотка. — В наших интересах дать следствию те объяснения, кои выгодны нам. Законодательство так и кишит дырами. Мы будем просто прыгать из дыры в дыру.
— Ваша фамилия не Лиддел?
— Нет. К чему это вы?
Гумберт смеется сквозь кашель. От этого кашля мерзким образом усиливается несмолкающий стук в груди.
— Не обращайте внимания, — правая рука заключенного ложится на сердце. — Все это очень занимательно, мистер Кролик. Но я сейчас не в лучшей форме для разработки правильной стратегии защиты и уж точно не готов к лихим прыжкам.
— Вы снова отказываетесь?
— Мои дни сочтены. Я хочу провести их спокойно. Вся эта муравьиная возня вокруг моей персоны заботит меня в последнюю очередь. Я, если хотите, подвожу жизненные итоги. Да, у меня они такие. Вот и славно. Здесь замечательно думается. Обстановка располагает к философствованию. Я всем обеспечен. Мой ум постоянно занят: я состязаюсь с врачами, психиатрами, дознавателями. И, в общем, не скучаю.
— А вы крепкий орешек, мистер. Меня предупреждали.
— Кто именно?
Адвокат красноречиво молчит, взирая на Гумберта сверху вниз. Наконец он присаживается на край койки.
— Я хочу знать правду, — настаивает Гумберт.
— Вы — человек, всю жизнь таившийся не только от закона, но даже и от собственных знакомых, господин непроницаемость — вы желаете теперь правды. Звучит смешно. Не находите?
— Вам нужны деньги. Поэтому вы здесь. И вам на самом деле глубоко наплевать, как скоро я умру.
— Ваше ухудшающееся здоровье — отличный аргумент для смягчения, как условий вашего содержания, так и судейского решения. Я буду ходатайствовать о вашем переводе в больницу. Что же касается денег: мои услуги уже оплачены — по крайней мере, на первое время.
— Вот. Наконец-то, мистер, мы спускаемся с небес на землю. Вам требуется всего-навсего мое согласие и содействие, чтобы подзаработать.
— Все верно, — не смущается Адвокат. — Но что в том дурного? Что дурного, если я, получив свой гонорар (а он совсем не заоблачный), помогу вам снизить срок до минимума, а, если повезет, еще и отделаться условным наказанием?
— А вы фантазер… Ладно. Черт с вами. Попробуйте заинтересовать меня основательнее. Что именно вы можете предложить, как адвокат?
— Это уже деловой разговор, — обрадовано выпаливает Адвокат. — Мистер Куильти, как известно… известно не им, но нам… был любителем детей (и не в лучшем смысле этого выражения), да к тому же наркоманом с многолетним стажем. Если вы пойдете навстречу следствию и признаете, что он в свое время похитил вашу приемную дочь Долорес Гумборт (в прошлом Гейз), мы сможем обвинить его не только в этом, но еще и в растлении, и в незаконном насильственном удержании ребенка, а также в принуждении несовершеннолетней к участию в съемках детской порнографии.
— Вы не перестаете удивлять меня. Ваша осведомленность впечатляет. Стало быть, из грязи в князи?
— А почему нет?
— Ваши норы слишком глубоки для меня. Я должен это обдумать.
— Так я ваш адвокат? Я нанят?
— Нанят-нанят, — вздыхает Гумберт (этот отвратительный стук заполняет каждую пору его слабого тела). — Поздравляю. Раунд за вами.
— Ну, не буду вам мешать, господин Хумер. До скорой встречи. Вот мой телефон, — Адвокат протягивает заключенному аккуратную визитку. — Помните, у вас есть право на звонки адвокату.
— Еще одна просьба, — шепотом добавляет Гумберт (Адвокат придвигает круглое розовое ухо поближе к губам своего клиента). — Вы не могли бы как-нибудь… пронести ко мне в камеру мм… чего-нибудь горячительного…
— Я постараюсь.
Равномерный стук заполняет камеру, он всюду. Адвокат, сложив в чемоданчик документы, на которые Гумберт так и не взглянул, покидает узника. Клацает тяжелый запор замка. Охранник собирается вновь развалится на своем привычном стуле.
— Погоди, приятель, — окликает его Гумберт. — Мне кое-что нужно. Ты не мог бы передать начальнику тюрьмы или старшему офицеру, что заключенный 342 просит писчую бумагу… много бумаги… в идеале, толстую тетрадь. И ручку.

18
Поздний вечер. Гумберт за столом (на нем смешные очки) — он пытается работать над своей сравнительной историей французской литературы, разбирая поэзию Рэмбо. Лолита лежит на диване неподалеку, вооружившись кипой листков со школьной пьесой. Крайне медленно она шевелит губами, поводя перед носом одним и тем же листком. Периодически девочка как будто слегка впадает в дрему.
— Великие чарующие строки. Нелепая фатальная смерть. Как выразить противоречие меж тем и этим? или все это две стороны одной медали?
— Что ты там бормочешь? — вяло обозначает Ло свое присутствие.
— Я размышляю о магии поэзии и об обреченности истинного таланта.
— Тебе это не грозит.
— Зря ты так, колючка. Вот, послушай, к примеру. Я сочинил это вчера, глядя, как ты изображаешь перед зеркалом лесную нимфу:

Зачарован охотник,
Внимает трубе.
Хоть космат, неотесан
И не пара тебе.

Ты поэт и волшебник.
Тебе имя Лилит.
Прострелил себе сердце
Тот охотник и спит.

Гумберт ожидает реакции. Напрасно.
— Лолита… ты там спишь, что ли?.. порой у меня возникает ощущение, что тебе вовсе незнакомы такие понятия, как нежность, неистовство, страсть, жар, грезы, поэзия… взаимность… пожары зорь, лобзания морей… Это, знаешь, странно. Ведь в твоих журнальчиках и кинодрамах юные девушки влюбляются, трепещут от чувств… пусть даже столь шаблонно или вычурно…
— О чем ты говоришь… — меланхолично и томно мурлычет Ло.  — Не понять…
— Все ты понимаешь, моя ледышка.
— Довольно шаблонное выражение. Ты не находишь, Гумочка?
Гумочка не удостаивает ее ответом. Долли сладко зевает. Долгая сонная пауза. Стрекот часов. Еле слышный скрип авторучки.
— Если ты не будешь начитанной, вырастешь круглой…
— Сегодня в гимназии я видела одну девочку, похожую на мятый мяч.
— Вот-вот, — добродушно поддакивает ее поэтически настроенный отчим. — И ты до этого докатишься, Ло. Если не прекратишь уплетать пирожные пополам с чипсами.
— Вздор. Я всегда буду стройной, как… как…
— Как кипарис. Если б ты больше читала, девочка моя, у тебя бы лучше работало сравнительное мышление.
Лолита корчит гримасы зеркалу, расположенному перед диваном.
— Мама говорит… говорила, что у меня от природы такая комплектация.
— Комплекция — хотела ты сказать? — улыбается Гумберт.
— Не важно, зануда. Словом, я идеал.
— Тут я не спорю.
— Еще бы, — усмехается Ло.
— Идеалу, кстати сказать, пора чистить зубы и в постельку.
— Ни за что. Ты не имеешь права так мной помыкать.
Гумберт из-под очков с укоризной глядит на Лолитин затылок.
— Я всего-навсего даю дружеский совет, — вздыхает он, безуспешно пробуя вновь сосредоточиться на кудрях травы летейской. — С чего ты взяла, что тут попахивает каторгой?
— Не знаю, чем там от тебя попахивает… — Долорес откладывает листок в сторону, демонстративно потягивается и соскальзывает босыми ногами на пол. — Но лично я отправляюсь в ванную и буду там столько, сколько захочу. Это мое право! — воинственно добавляет она, извлекая из шкафа свой халатик.
— Это твое право, Лолита, — смиренно соглашается отчим, избавившись от бремени очков и потирая переносицу. — Я подожду.
Лола фыркает и шумно уходит, дабы погрузиться на дно.

19
Роскошно отделанная ванная комната лучших апартаментов для приглашенных гостей университетского городка Бердслей. Большая круглая ванна гранатового оттенка. В этой, наполовину наполненной, ванне стоит худенькая обнаженная девочка тринадцати лет — вся в голубоватой пене.
— Маленькая намыленная фея! — восклицает невысокий одутловатый мужчина с тонкими усиками над губой; он стоит чуть поодаль: на нем розовый, распахнутый сверху халат, являющий взору густую шерсть на груди. — Нимфа! Приди в мой Сераль!
— Куда-куда? — хихикает Лолита.
— Не важно, моя курочка. Повернись… — мужчина любуется ее загорелым телом, затем подходит ближе и берет из ее рук большую мягкую губку. — Вот так, цыпленок. Ты должна быть чистой… — он проводит губкой по ее худенькой спине с парочкой очаровательно хрупких торчащих лопаток и несколькими выпуклыми косточками, — очень чистой… чтобы султан был доволен.
Долли поворачивается к нему и так, и сяк. На ее губах играет довольная улыбка.
— А знаешь, детка, я ведь в самом деле мог бы научить тебя кое-каким музыкальным приемам. Я неплохо играю. Ну, раз уж сейчас ты на «уроке Музыки»…
— Ты такой милый, Клэр… — девочка приседает на край ванны, в то время как лысоватый кавалер умело прохаживается губкой по ее молочно-белой, обделенной солнцем груди.— Но тут нет пианино.
— Оно в спальне, крошка. Впрочем, в музыке инструмент не главное. Талантливому музыканту он вовсе не нужен.
— Это как?
— Смотри. Сейчас я сыграю тебе ораторию. И ты ее почувствуешь всем телом!
Клэр Куильти начинает тихо напевать некий мотивчик, а его волосатая лапа скользит вверх по намыленному бедру Лолиты. Она поднимается все выше и вскоре останавливается.
— Слейся с мелодией, Лотта… Ты — Музыка… Без композитора… Без инструмента… Без играющего…
Лолита обхватывает внутренней стороной бедер эту шерстистую руку, напоминающую  напавшего на нее мехового зверька. Девочка вибрирует в такт неведомой мелодии. Потолок дрожит в том же ритме. Мигает лампа над овальным зеркалом. Ло кажется, что даже вода в ванне постепенно вскипает.
Куильти, не прекращая своих все ускоряющихся манипуляций, глядит на Лолиту: на ее прикушенную побелевшую губу, на неимоверно напрягшиеся мышцы рук и ног, на трепыхающиеся волосы — вправо-влево, вправо-влево. Наконец Ло издает почти животный звук и начинает дергаться на краю ванны, ища распахнутым ртом утешения, спасения от той неимоверной всеохватывающей волны, которая накрывает ее с головой. Малышка тянется к Куильти, но застывает на полпути. Тяжелая голова ее опускается вниз. И вот, «урок Музыки» закончен.
— Это была чудесная мелодия, — с трудом выговаривает Лолита и оседает вниз, погружаясь в пенную воду.
— Еще бы, синьора Лола. Это была симфония самой Природы! — разглагольствует Ку, с видимым удовольствием обнюхивая пальцы собственной руки. —  Твой «папаша» не любит и не понимает музыку. Он не понимает, чего лишен! Этот железный дровосек держит тебя в золотой клетке и не дает тебе петь.
— Если бы золотой… — сокрушается девочка, лежащая щекой на успокаивающе прохладном металле ванны. — Все эти второсортные гостиницы, развлекуха для дебилов, нудные нотации… А я хочу шика и блеска!
— Будет тебе и шик, и блеск. И гитары. И кастаньеты. Просто держись меня, малышка. Мы с тобой разыграем такую пьеску, что небеса лопнут от зависти, а твой нудный Гум — от злости! Ты же не хочешь провести свою жизнь как все: с их мерзкими радостями и пресной похлебкой?
Лолита, точно рыжий жеребенок, трясет мокрыми слипшимися волосами из стороны в сторону.
— Я же предлагаю тебе жизнь-сказку, полную интриг и волшебных приключений! Меняю свои связи и талант на твою красоту и воображение! Что скажешь, сеньорита Лолита?
Не говоря ни слова, Ло прямо таки выпрыгивает из ванны, взметая вокруг себя целый сноп пены и влаги. Она повисает на ухмыляющемся драматурге. Клэр легонько похлопывает ее по идеально кругленьким, как два налитых соком персика, ягодицам.
Когда девочка вытирается огромным махровым полотенцем и начинает искать свою одежду, спрятавшуюся в разных комнатах, Клэр закуривает папиросу и с улыбкой напутствует ее:
— Ну, иди к «папочке», Жюстина. Не тревожь его невралгию.

20
Гумберт в своей унылой камере. Ему немного лучше: сердце напоминает о себе уже не столь яростно. Хотя у него еще нет ни бумаги, ни писчих принадлежностей, он уже заранее воображает свою будущую книгу.
О чем же он будет писать? С чего начать? Как выразить все то фантастическое, грязное, невозвратимое?.. И ведь все равно этот предполагаемый будущий читатель не углядит в исповеди автора ничего, кроме кривляний жалкого извращенца, кроме каракулей корчащегося в очередном приступе умопомешательства безумца.
Что же описать? Событий последних лет его жизни хватило бы ни на одну книгу… Да вот, к примеру, эта сцена — она бы подошла:
Погруженная в полумрак, плотно зашторенная спальня в чужом Бердслейском доме, ставшем их временным пристанищем. Вечер. Полураздетая Лолита сидит на краю постели. Рядом развалился Гумберт: на нем бархатная пижама орехового оттенка — лицо же выражает вполне понятное нетерпение.
— Я вообще не понимаю, — рассуждает Ло, — зачем мы занимаемся всеми этими вещами?
Этот простейший вопрос ставит Гумберта в тупик.
— Это когда-нибудь кончится? Я тебя спрашиваю!
— Лолита, — наконец обращается к ней Гумберт, тягостно вздыхая (опять вечер нервотрепки), — будь чуточку добрее. Неужели это так сложно?.. И не повышай, пожалуйста, тон. Мы тут не одни живем.
— Я — добрее? — не сдается упрямое дитя. — Это мне-то быть добрее?..
— Вот именно! — тут уже, позабыв об опасной близости соседских ушей, не сдерживается сам Гумберт. — Я из сил выбиваюсь, опекаю тебя и лелею. И что же? В ответ мне слышатся сплошные упреки  и нескончаемое нытье. Где, спрашивается, в этом черством мире справедливость?
— Ах, вот как!.. — девочка всплескивает руками и закатывает глаза, дабы продемонстрировать, что такого бреда в жизни не слышала. — Да, говорить красивые слова ты мастак, папочка. Этого у тебя не отнять… не отнять… — она вдруг срывается с места и отходит к окну.
Гумберт с тревогой ожидает дальнейшего: вот, сейчас она непременно закричит, чтобы привлечь к ссоре как можно больше постороннего внимания. Внимания, которого и так с избытком. Но Долорес всего лишь тихо шипит себе под нос:
— Какой же ты мерзкий… Ты сам-то это понимаешь?
— Ты делаешь мне больно подобными высказываниями, Ло.
— Ой-ей-ей. Какой неженка. Ну, надо же: дядя обиделся… — девочка, скрестив руки на обнаженной груди, присаживается на покрытый золотисто-карминовой шторой подоконник: штора натягивается до предела, и карниз начинает жалобно потрескивать. — Но мне наплевать на тебя! и на твою ложь! Я живу в свободной стране! И никто — даже ты — не имеет права…
— Прежде всего, Ло, ты живешь со мной.
— К сожалению.
— Будь добра, слезь с этой шторы: она и так еле держится.
— И не подумаю.
— Ну, хорошо, — спокойно произносит Гумберт, ни меняя позы на своем лежбище. — Я не собираюсь применять силу. Но если эта проклятая штора рухнет вместе с карнизом, чинить ее будешь ты, а я даже пальцем не пошевельну. Идет?
— Идет, — с вызовом глядя в пучину Гумбертовых глаз, внутри которых закипает скрытый гнев, соглашается Долли.
 — Итак, давай-ка разберемся. Чем, собственно, ты недовольна в этом милом городке знаний? Ты живешь, как настоящая принцесса — никакой обязаловки в отношении уроков, никакой церкви по воскресным дням, никаких особенных обязанностей (кроме сама знаешь чего), — а я… что я?.. я — лишь обслуживающий персонал, твой шут и паж, готовый для тебя на все. Да любая американская  девчонка была бы счастлива на твоем месте!
Лолита — напоминающая редкую бабочку, пришпиленную кем-то к темному полотну — хмуро молчит на фоне шторы.
— А может, тебе просто надоело учиться?.. Чего же ты хочешь?.. Здесь у тебя появилась новая подружка (волоокая Мона). За тобой ухлестывают роящиеся Рои – все эти капитаны бейсбольных команд с крепкими кадыками. Я даже разрешил тебе играть в этой идиотской пьеске.
— Вовсе она не идиотская. Это ты идиот!
— Не надо так, моя девочка, — с легким оттенком угрозы в голосе предупреждает Гумберт.
— Я уже не девочка.
— Ты еще девочка, Лотта. А девочки, насколько мне известно, любят молочные коктейли, пудинги, кленовый сироп, мороженое (и разве я лишаю тебя всего этого?), киношки, танцульки… (ну, это момент спорный) и веселые забавы (замечу, каждый волен вкладывать в это понятие свой собственный смысл)… а еще они должны… обязаны слушаться старших и любить, да-да, любить обаятельных, похожих на харизматичных киногероев, отчимов. И я уверен, Ло, ты — не исключение… А иначе, грош цена хваленому психоанализу.
— Хорошо, если ты сам понимаешь то, о чем говоришь, — уныло произносит девочка, не меняя своего стратегического положения в амбразуре окна. — Потому что я — не очень.
— Лучше подойди сюда, моя трепетная роза! — нежно выдыхает Гумберт, приподымаясь с постели.
— Скорее уж я удавлюсь вот на этом шнурке!
И в экстазе истинно театрального вдохновения Лолита изо всех сил дергает за фиолетовый шнур, раздвигавший ранее шторы спальни. Теперь же происходит несколько иное: ослабленный деревянный карниз издает чудовищный треск и, вместе с тяжелыми шторами, падает на пол. Попутно карниз роняет и малышку, принимающуюся со смехом барахтаться в дебрях матерчатых складок. Свет, расположенного как раз напротив окна уличного фонаря — с искрами налипших на него снежинок, — кажется непривычно ярким; он заполняет спальню. Гумберт сердито морщится и прячет совиные глаза под ладонями.
— А я говорил тебе… — сетует он, помогая хохочущей Долли высвободиться.
И все же Гумберт счастлив: его драгоценная Ло наконец искренне смеется!
— Да что же это такое! — каркает за окном голос старой карги — мисс Лебон. — Вы хоть знаете, который час?!

21
В Зале Отдыха густая синеватая темнота. Гумберт Гумберт обнаруживает себя на той же сцене, под которой с ним недавно случился приступ: впереди — пустые ряды кресел. Внизу слышен чей-то мелкий деятельный шорох:  скорее всего, крысы.
Как он очутился тут? Непостижимо.
«Бежать! Пока не поздно. Обдумаешь после, что и как».
Ход его мыслей прерывает нарастающий треск киноаппарата. Потом в глаза Гумберту ударяет луч света, и чей-то незнакомый мужской голос (источник которого неясен) приказывает:
— Играй.
— Что-что? — лепечет Гумберт, напряженно вглядываясь в зал: там по-прежнему темно и пусто; и лишь его собственная нелепая фигура в серой тюремной робе выхвачена из мрака световым кругом, льющимся откуда-то сверху.
— Я сказал: играй, — неотвратимо повторяет невидимый Некто. — Вышел на сцену, так играй.
Внезапно — где-то прямо над головой Гумберта — загорается черный софит. Блеклый луч его устремляется далеко вперед, минуя ряды, ряды, ряды. Луч ищет цель. И вот, луч останавливается где-то на предпоследнем ряду старых ободранных кресел. Там обосновался кто-то — на кресле вальяжно развалилась фигура мужчины. Гумберт не может различить ни черт его лица, ни деталей костюма — луч слишком слаб: его задача — всего-навсего обозначить чье-то присутствие. Некто усмехается, глядя, как Гумберт растерянно мечется в кругу света.
— Неубедительно, Гум. Хотя бы постарайся… Нынче у тебя интересная и ответственная роль — роль мученика. Это довольно забавно.
— Ты кто такой? — вопрошает обливающийся потом Гумберт.
— Я?.. Друг. Мне ты можешь не врать.
— Я бы хотел вернуться в камеру.
— Ты и так в камере. Погляди.
Круг света, как по мановению волшебной палочки, становится ярче и шире. Гумберт – пойманный в него, подобно глупому мотыльку — оборачивается и видит: на том месте, где должно было быть полотно экрана, теперь высокие металлические  прутья решетки, а за ними — голая кирпичная стена.
— Вот видишь,  — говорит Некто, и его голос слабым эхом разносится по помещению. — Успокойся, Гум,  — миролюбиво добавляет он. — Здесь ты в полной безопасности. Я помогу тебе…
— Бежать?
— Понять. Это намного важнее свободы. Не пытайся критически оценивать происходящее. Попробуй раскрыться. Мне не нужно твое притворство.
— Чего же ты хочешь? — Гумберт опускается на деревянный пол сцены и садится, положив руки с увеличившимися венами на колени.
— Я хочу предложить тебе игру.
— Что за бред.
— Слушай и не перебивай. Игра с очень простыми правилами: я задаю вопросы, а ты отвечаешь… только правду. Я в свою очередь обещаю также быть честным с тобою. Согласен?
Гумберт молчит. Зал Отдыха, наполненный треском кинопроектора и нестерпимым светом, слегка кружится у него перед глазами.
— Ах да, — спохватывается Некто. — Тебе мешает свет. Мы это исправим.
Удивительным образом свет (или же один из незримых осветителей) подчиняется этому властному голосу: луч софита, направленный на Гумберта, плавно бледнеет, становясь мягким.
— Вот. Так лучше, правда?.. Мы же не на допросе, в конце концов. Ну-с, начнем? — и, не дожидаясь ответа, Некто начинает объявленную игру: — Мой первый вопрос банален. Если бы тебе, Гум, предоставили возможность переиграть жизнь заново, что бы ты изменил?
— Многое,  —  неохотно отвечает Гумберт, давший себе слово, что будет отбрыкиваться от оппонента короткими ерничающими фразами. — Прежде всего, прикончил бы кое-кого намного раньше.
— Ответ неверный. Правильный ответ — ничего.
— Да ты сноб, — вырывается у Гумберта.
— Это правда, — не смутившись, подтверждает Некто со своего дальнего ряда. — Идем далее. Было ли тебе когда-нибудь хуже, чем сейчас (под этим я разумею, конечно же, не нашу с тобой милую беседу, а вот эту тюрьму)?
С минуту Гумберт молчит, погруженный в воспоминания.
— Было,  — уверенно отвечает он.
— Ты, разумеется, прав. И я догадываюсь, что ты имеешь в виду. Тот первый год, когда исчезла твоя Лолита, не он ли был самым ужасным временем в твоей жизни?
— Я не могу припомнить ничего страшнее.
Незаметно для себя, Гумберт начинает как-то внутренне успокаиваться. Он перестает обращать внимание на абсурдность ситуации. Что-то в нем давно желало высказаться, выговориться, и этот безликий Некто попал в самую точку, тронув запыленные струны его расстроенной дребезжащей души.
— Эти два ужаса несравнимы, — продолжает Гумберт. — Тогда, три года назад, разверзлась пропасть. Я в одночасье потерял все: возлюбленную, веру хоть в какую-то любовь и покой… Сейчас же я всего-навсего тень человека. Я оказался там, куда неизбежно привел меня причудливый невозможный узор моей жизни. Я выбрал ее сам — по крайней мере, мне хочется верить, что Сатана здесь вовсе не при чем… И по большому счету мне плевать, что будет со мной завтра. Я свыкся с этим миром: с его кошмарными шутками и бесконечным лязганьем металла. Я заперт, изолирован, нейтрализован и более не угрожаю миру, его гротескным законам и табу; напротив, теперь мир угрожает мне. Мы просто поменялись. И мне, в общем, даже не плохо, мне никак.
— А как же надежда?
— Надежда?.. Она есть везде и всегда. Я надеюсь на то, что Лолита когда-нибудь сможет вспомнить хоть что-то хорошее о своем подложном «отце».
— А ты включился в игру. Это хорошо… — со сцены, на которой сидит Гумберт, можно заметить, что Некто закурил: над его головой заклубились вихри дыма, плавно перемещающиеся и медленно растворяющиеся в круге блеклого и как бы тоже медленного света. — Тебе всегда нравились маленькие девочки?
— Сколько я себя помню.
— И все же: почему тебе так нравятся девочки? Ты задавал себе этот вопрос?
— Я не раз спрашивал себя об этом. Но я… в сущности, я так и не нашел ответа… Да, Аннабелла. Да, юношеская травма. Но это мало что объясняет. Хотя венский всезнайка здесь бы со мною не согласился… — Гумберт грустно улыбается. — Истинная красота непостижима, недостижима, есть в ней нечто мистическое, абсолютно необъяснимое. Ни ухватить, ни сохранить навсегда.
— О мистике можешь мне не рассказывать. А вот насчет сохранить навсегда я бы с тобой поспорил. А как же великие творения искусства — все эти усмехающиеся джоконды. А нежные личики холеных мальчиков Возрождения: они же и посейчас глядят на нас с картин. Значит…
 — К черту их всех… — Гумберт уже слишком зациклился на себе, и ему нет дела до мальчиков Возрождения. — Конечно, я обрел Лолиту, обрел во многих смыслах — в том числе и в наипошлейшем, — но все же она осталась вне меня. Я так и не смог заглянуть ей в душу, и даже не попытался. Вот в чем трагедия.
— Трагедия?.. Вовсе нет, — голос с задних рядов теряет свою почти приятельскую теплоту и делается резким. — Твоя жизнь, Гум, — сплошной фарс. Казус хамелеона. Ты настолько был озабочен тем, как слиться с окружающим миром и спрятаться в нем, в его слоях и швах, что, в конце концов, потерял самого себя. Как вечный не наигравшийся ребенок, ты выстроил себе жизнь из разноцветных кубиков, соорудил из них замок с лабиринтом внутри, вошел в него и исчез.
— Так что же, меня нет?
— Уже почти нет. Гумберта Настоящего поглотил Гумберт Похотливый. Того в свою очередь сожрал Гумберт Потерянный. Дело за Гумбертом Мертвым.
— Это самый лучший выход.
— Не спорю. Но сперва попробуй отыскать себя.
— Тогда будет тяжело умирать.
— Никто и не обещал, что будет легко.
— А смысл есть?
— В смерти? В смерти всегда есть смысл — в отличие от жизни. Напиши об этом в своей тетради. Ее принесут тебе завтра. И не бойся: мучающий тебя стук в груди скоро прекратится — боль уйдет, чтобы вернуться позже. Прощай, — Некто бросает на пол сигарный окурок, тщательно затаптывает его ботинком и  поднимается с кресла.
— Постой. А с кем я вообще говорил? — спрашивает Гумберт, в свою очередь резко встав на ноги. — Ведь ты... ты не Люцифер? — добавляет он очень тихо.
— Хочешь, — смеется Некто на прощание, — зови меня мистер Рок.
Одновременно с этой фразой, гаснет весь свет в зале. Почти невыносимая звенящая тишина обрушивается на узника. Губы Гумберта шепчут:
— Мак-Фатум…

22
Сознание Гумберта рассеивается. Зал Отдыха растворяется во мраке. И, словно кинематографический монтаж, начинают мелькать живые картины минувших дней. Их череда замедляется, и вот: хаотическое движение замирает на одном единственном воспоминании.
Солнечный погожий денек. Гумберт и Лолита, плотно позавтракав в кафэ небольшого провинциального городка, возвращаются в местный мотель, где они остановились. Теплый ветерок щекочет их лица. Встречные прохожие доброжелательно поглядывают на симпатичного, весьма элегантно одетого мужчину с красивой девочкой — вероятно, иностранцы.
— Чудесное утро, Ло, — замечает Гумберт. — Ты не находишь?
— Не нахожу, — крайне невежливо разочаровывает его Долли, отпивая из бутылочки с колой, которую она прихватила из кафэ. — Купи лучше мне мороженое.
— Ты не наелась, дорогая?
Как истинный джентльмен, Гумберт останавливается, дабы пропустить упитанную курицу, в гордом одиночестве величаво пересекающую дорогу перед ним.
— Мороженое — не еда, тупица, — беззлобно поддевает его малышка (ее голосок такой же теплый, как этот летний ветер). — Это для радости.
— Ну, если для радости…
Гумберт с сентиментальной улыбкой на лице выполняет просьбу девочки. Пока она питается, он рассматривает витрины магазинов: его манит покупка новой сорочки.
— Погоди, Ло, — говорит Гумберт своей смуглой спутнице с полоской мороженого в виде усиков над верхней губой. — Я только забегу сюда на минутку. А ты никуда… слышишь? — никуда не уходи, пока я не вернусь. Ты поняла?
Лола издает некий внутренний бурчащий звук, который можно истолковать как знак согласия; и Гумберт скрывается в двери магазина.
Когда он возвращается — сияющий, в обнимку с кульком, — его округлившимся глазам предстает ужасная картина. Его Лолита — вся красная, в слезах, с мокрым сморщившимся носом — истерически трясет левой рукой и голосит во все горло: она зовет маму. Вокруг уже столпилось четыре человека, и толпа продолжает расти. Гумберт, бросив кулек на дорогу, в панике расталкивает прохожих, пробираясь к Лолите (с которой, верно, стряслось нечто ужасное, непоправимое!) и кричит:
— Мерзавцы! Что… что вы сделали с моей дочерью?!
Толпа безмолвствует. Наконец какая-то женщина с неприятно крупной бородавкой на носу объясняет:
— Ее ужалила оса.
— Ло, что с тобой?.. — Гумберт тормошит Долорес за напряженное горячее плечо. — Да у нее жар! Боже мой!
— Мамочка! — извивается та. — Как больно! Мамуля! Где ты?!
— Это истерика, — спокойно констатирует другая женщина в старомодной пестрой шляпе, держащая за ручку удивленного малыша с раскрытым ртом.
— Где же ее мама? — вопрошает щуплый субъект в форме почтальона.
— А папы вам, что, недостаточно?.. Оса… Оса… — Гумберт мечется, как оголтелый, не зная что делать; он причитает: — А я говорил тебе, не таскай повсюду эту проклятую липкую колу!
— Мама… мама… — уже тихо повторяет Долли.
Доброхоты наперебой принимаются давать мудрые советы:
— Ей следует присесть.
— А лучше прилечь.
— Надо приложить что-нибудь холодное.
— Может, кто-нибудь сбегает в магазин? — вдруг, там есть холодильник…
— Прежде всего, нужен нашатырь или йод.
— Помогите… помогите ей сесть.
Гумберт отстраняет рукой всю эту неугомонную толпу.
— Я сам справлюсь. Пожалуйста, не трогайте ее.
— Какой странный дядя, — шепчет девочка Лолитиных лет своей дородной мамаше.
Гумберт усаживает притихшую Ло прямо на траву.
— Ну, где? Покажи мне, моя девочка… — он бережно и благоговейно рассматривает левую руку Лолиты: на запястье заметна припухшая ранка. — Ай-я-яй, какая нехорошая, злая оса… как же она могла… — Гумберт опускает Лолиту к себе на колени и начинает баюкать ребенка.
— Я слышал, — вставляет свое слово рыжий детина с моржовыми усами, — что в таких случаях помогает сладкая вода.
— Она ей уже помогла, — иронично огрызается на него Гумберт.
— У ребенка шок. Это может быть опасным, — произносит старик в потертой ковбойской шляпе. — Тут рядом есть больница…
— Спасибо. Спасибо всем, — испуганно благодарит Гумберт с заплаканной девочкой на коленях. — Я сам отнесу ее в наш мотель (это совсем недалеко отсюда) и вызову врача. Если понадобится. Вы все можете идти.
Люди взирают на него, но не двигаются с места.
«Они теперь не уйдут. Не уйдут, пока не раскроют мою тайну. У них злые лица. Все погибло. Погибло».
Толпа начинает неуверенно рассасываться. Качая головами, люди отправляются по своим делам.
— Я отнесу тебя, дорогая.
С этими словами Гумберт приподымается, подхватывая Ло на руки. Та укладывает голову ему на плечо. Так он и движется, приговаривая:
— Дитя мое. Все у нас будет хорошо… Я никому… никогда… тебя не отдам. Я не покину тебя… Девочка моя… родная…
На его глазах слезы.
— Мерзкая… мерзкая оса… — успокоительно сюсюкающим тоном шепчет Гумберт, обливаясь слезами — Как ей не стыдно… кусать такую красавицу. Сейчас мы ляжем… и успокоимся. И никогда больше… не будет ничего страшного… и злого… Никогда…
«Эта оса, — думает он, пока медленно несет свою драгоценную ношу, — стала для моего несчастного ребенка последней каплей. И я усвоил жестокий урок. Я стану гораздо нежнее и мягче. Больше я ни на шаг не отойду от тебя, моя Ло».
Прохожие тревожно оглядываются, завидев мужчину, несущего грустную девочку. Теплый ветерок сушит слезы на щеках Лолиты и Гумберта. Позади, на дороге лежит новенький кулек. Его поднимает какой-то мальчишка, отдаленно напоминающий Чарли, и радостно устремляется прочь.

23
Гумберт скучающим взором оглядывает небольшое помещение лазарета. Это не та комнатка, где он недавно оправлялся после приступа. Гумберта привели в смотровой кабинет: койка с мягким матрацем (поверх него постелена полиэтиленовая пленка), стол у зарешеченного окна, круглая лампа на длинной подставке, шкаф с медицинскими инструментами и препаратами — более ничего. Если не считать пухлого котяры психиатра, устроившегося за столом напротив с неизменною синей тетрадью наготове. Тот молча смотрит на угрюмого Гумберта, полулежащего на койке — на его разбитые губы и посиневшую скулу.
— Какие новости? — заученно дружеским тоном вопрошает Психиатр.
— Все по-прежнему, — без всякого выражения отвечает Гумберт, уставившись на собственные руки, скованные наручниками. — Бред и сны.
— Вот как?
— Чертовски скучно, док. Не с кем поговорить по душам. Вот разве что с вами.
— Всегда к вашим услугам, — лучится Психиатр. — Сегодня мы дадим скуке бой.
— Мы можем проверить мои ассоциативные реакции на ничего незначащие словосочетания. Например: сук, бук, крюк, тук-тук, дук-дук…
— Оставим это. Как проходит выздоровление?
— Развлекаю сам себя, как могу. В последнее время балуюсь составлением в уме шахматных комбинаций. Шахматист я весьма посредственный, но отказать себе в этом удовольствии никак не могу. Придумал занимательную игру: воображаю себе всю эту тюрьму в виде шахматной доски, ну а все, кто меня окружают, — естественно, фигуры… Есть у меня и пешки, и два слона… Вы у меня, между прочим, лошадь.
— Почему?
— Мыслите зигзагами. Не обижайтесь, док.
— А вы, конечно же, король?
— Пока не определился. Иногда кажется, что — ферзь, коего следует принести в жертву для успеха всей партии. А временами… — Гумберт медленно почесывает плохо выбритый подбородок, — временами, знаете, мнится, будто я сижу за доской.
— Эка вы хватили. А кто же в таком случае ваш противник?
— Противник?.. — задумчиво переспрашивает Гумберт.
— Ну, тот, кто сидит с той стороны доски, — произносит Психиатр с некоторой хитрецой.
— Это-то и занимает меня более всего, — голос его собеседника необычайно серьезен.
— Как ваше сердце? Местный доктор беспокоится за вас.
— Намного лучше. Боли утихли.
— Слышал, вы попросили у администрации письменные принадлежности?
— Желаю дать полный письменный отчет о своей жизни — в назидание будущим поколениям.
— Похвальное желание… — Психиатр прищуривается. — Что у вас с лицом?
— Будто не знаете.
— Нет, я не в курсе.
— Тюремные традиции, — объясняет Гумберт с кривой ухмылочкой. — Я сделал кое-какие новые признания…
— Об этом я знаю. Именно поэтому мы здесь. Продолжайте.
— Я оказал им любезность. И столь же любезно господа дознаватели — вернее, их подручные костоломы — немного подкорректировали черты лица преступника (испортили, между прочим, два отличных зубных протеза). Да и не только их… — Гумберт, скривившись, потирает бок. — Впрочем, я не в обиде. Это всего лишь условный рефлекс с их стороны, со стороны цепных псов общества; а в обществе так положено реагировать на подобные сообщения.
— Мне очень жаль.
— Не думаю. Задавайте свои всегдашние вопросики.
— Сегодня наша с вами программа общения будет несколько отличаться от того, к чему вы привыкли.
— Сюрприз?
— Своего рода. Прежде чем начать, я хочу расставить некоторые акценты, — Психиатр машинально вертит в руках синюю тетрадь. — Подчеркну сразу: лично меня, как вашего психиатра, не волнует моральная и юридическая оценка тех действий, о коих вы поведали дознавателям. Моя задача прояснить, что привело вас к означенным результатам.
— Результатам?
— Хорошо. Не будем ходить вокруг да около. Вы совратили ребенка. И в связи с этим новым — как для дознавателей, так и для меня — обстоятельством дела, меня интересуют некоторые ваши психические реакции. Но прежде чем начать…
— Кролик готов, док.
— Не спешите, — Психиатр запускает руку под стол и достает оттуда портативный граммофон.
— Танцы? Не уверен, смогу ли я составить вам достойную пару в этих наручниках.
— Будьте серьезней. Мы с вами не в игрушки играем, — произносит Психиатр, настраивая свой аппарат. — Я хочу подвергнуть вас простой и, в целом, даже приятной программе гипноза. Это новейшая медицинская разработка. Специальная музыка призвана помочь вам войти в соответствующее состояние. Ваша единственная задача: не сопротивляться.
— Вы сами-то в это верите?
— Уверяю вас, это новая, но уже вполне проверенная практика. Для вас это будет даже полезным: погружение в гипнотический транс успокаивает нервы и проясняет сознание.
— Дознаватели мне уже все прояснили, — паясничает Гумберт.
— Мы, кажется, договорились, что вы не будете мне мешать.
— Не припомню, чтобы я давал вам какие-либо обещания. Вы не так уж похожи на любимую женщину. Впрочем, док, я не против. Это даже забавно.
— Вот и отлично. Поиграем в свободные ассоциации. Мне кажется, вам это придется по душе. К сожалению, по настоянию администрации, я не вправе снять с вас наручники. В остальном же мы постарались найти для этой процедуры максимально комфортное помещение. Скажите, вам удобно на этой мягкой койке?
— Не хватает только юных танцующих наложниц да парочки евнухов с опахалами, — тихо бормочет Гумберт.
— Прекрасно. Тогда прилягте. Вы должны устроиться максимально удобно, — голос Психиатра становится елейным, замедляется, струится. — Вы успокаиваетесь. Все мышцы постепенно расслабляются. Тело охватывает приятный покой и умиротворение. Умиротворение… — словно подкрадывающаяся змея, растянуто повторяет Психиатр, подбираясь поближе к Гумберту.
Из граммофона льется успокаивающая музыка: что-то протяжное, индийское, с бонгами и дудками. В руках доктора небольшой метроном, к стрелке которого приделан ярко-зеленый картонный кружок. Психиатр нависает над лежащим Гумбертом, постепенно приближая сей механизм к лицу подопытного.
— Смотрите на круг… — монотонно, точно метроном в его же руке, шипит Психиатр. — На круг… Освободитесь от лишних мыслей… Вам хорошо и спокойно… Сердце бьется ровно и размеренно…
Гумберт послушно глядит на зеленую дугу. Его глаза постепенно закрываются, а тело охватывает забвение. Психиатр тем временем продолжает свой сеанс:
— Вы видите синюю реку… широкую, полноводную… На ее берегах чудесные зеленые деревья с обильными плодами… Вы летите над ней…
Голос Психиатра льется, подобно описываемой им реке. В сгустившемся, будто концентрированное молоко, сознании Гумберта мелькают странные видения: пунцовый спортивный автомобиль, раскорячившийся посреди шоссе; какая-то неизвестная девочка, похожая на фарфоровую куклу; смутно знакомый грот, полный соглядатаев; бегущая лохматая собака; и, наконец, молния, прорезающая фиолетовое небо… 

24
Раскаты грома разрывают сгустившееся наэлектризованное пространство – где-то вне, за окнами (без решеток). Там гремят залпы небесных орудий, выискивающих великих грешников.
Гумберт в каком-то мотеле, в комнатке, обклеенной сине-зелеными обоями. Он обнажен и покрыт струйками пота. На улице, с мигающим фонарем и двумя-тремя вымокшими автомобилями, — безнадежно хворая ночь: она так и кашляет, выхаркивая из себя снопы белесых молний. Гумберт вновь занавешивает плотную штору и ложится обратно в постель. Но лучше ему не становится.
Гумберт дышит, как рыба на песке. Он задыхается. Этот неожиданный приступ застал его врасплох. Он опять подымается и садится на постели, хрипя и кашляя. Чуть поодаль, свернувшись подобно мурлычущему котенку, крепко спит Лолита. На ее высвободившейся из-под одеяла, гладкой охряной спине пляшут отблески молний. Но, кажется, ничто не способно нарушить ее сказочный сон. Она, по-детски причмокивая, переворачивается на другой бок — в противоположную сторону от бледного, трясущегося от озноба Гумберта.
 «Неужели смерть приходит вот так, запросто? — лихорадочно соображает тот, собираясь с силами, чтобы встать. —  Нет, так не бывает. Она должна, обязана дать время хотя бы покаяться, принять ее».
Гроза и резкий кашель Гумберта все-таки будят девочку. Она сонно приоткрывает веки, рукой машинально заслоняя лицо от всполохов молний.
— Ты чего? — в полусне удивленно спрашивает она, взирая на продрогшего, закутанного в край одеяла Гумберта.
— Мне… нехорошо, Ло,  — с трудом выдавливает из себя тот.
— А-а… — бездумно протягивает Лолита и снова закрывает глаза, моментально проваливаясь обратно — в неведомый безгумбертовый мир.
Еле дыша, Гумберт взирает на нее и шепчет:
— Лолита… Не засыпай. Прошу тебя… Только не сейчас… Лолита… Единственная моя. Я люблю… люблю тебя. Знай, помни об этом… Если со мной…
Как будто только сейчас осознав, что его слова обращены в пустоту, Гумберт, содрогаясь всем телом, скатывается с кровати, ползет какое-то время по полу (мечущиеся слепые тени пробегают по дощатому настилу), затем хватается за край стола и с усилием встает на ноги. Утирая непрошеные слезы, он нашаривает бутылку с джином, долго возится с пробкой.
«Страшна не смерть с ее глупыми выходками. Страшно вот это равнодушное лицо Лолиты. С этим же лицом она посмотрит завтра утром, проснувшись, на неподвижное тело ее мучителя. Потом она позвонит в полицию. И станет свободна. Свободна от меня. Навсегда».
Гумберт жадно присасывается прямо к горлышку. В тело его проникает обжигающая волна, а с ней возвращается и жизнь. Подобие жизни.
«Всего лишь полутруп», — флегматично говорит он себе и пробирается обратно к спящей Ло.
Ему намного лучше. Агония миновала. Можно еще поплясать в этом адском шапито — на потеху дьяволу.
«Только бы достичь Бердслея, осесть, стать как все. Слишком долгие путешествия пагубны. Этот дряхлеющий мотор не вечен. Ему нужна передышка».
Гумберт — вместе со спасительной бутылью — забирается в постель. Он кутается в одеяло и долго-долго глядит на Лолиту. Девочка разметалась во сне. Вспышки молний высвечивают копну волос на подушке, прозрачную мочку уха, пушистую впадинку подмышки, два нежных молочно-белых бугорка, хрупкие ребрышки, ровно вздымающиеся и опускающиеся под ними.
— Спи, воробушек. Спи, мой волшебный лекарь. Завтра ты, как всегда, спасешь меня. Спи…
«Жизнь — крестословица. Заполняешь ее и не замечаешь, что загадка уже разгадана».
Гумберт запахивает одеяло, точно прикрывая свою Лолиту от кошмаров этого темного взрывающегося мира. Ребенок умиротворенно посапывает. Старательно подоткнув одеяло, отчим тихонько целует девочку в спокойный теплый лоб.
— Где ты сейчас блуждаешь, Ло?.. Спокойной ночи.
Сердце утихает. Стихает и гроза за окнами. Постепенно занимается заря. Гумберт Гумберт приподнимает штору и видит прояснившееся выздоровевшее небо с пестрой россыпью звезд. В самом центре мерцает зеленоватая точка.
Откуда-то издалека долетают плавные тягучие голоса:
— Итак, сейчас вы по-прежнему следуете за Членоногом?
— Да… Он зовет меня.
— Что он сейчас делает?
— Просто смеется.

25
Свет Луны всегда как-то особенно подчеркивает одиночество. Хотя какое тут к черту одиночество: все эти полулюди так и шастают вокруг; они обволакивают его, давят, стремятся полностью ограничить и так донельзя ограниченное пространство для его жалкой жизни. Лишь ночью, в камере, можно побыть наедине с собой.
Гумберт — весь в лунных бликах — ежится от ночной прохлады, сидя на койке; на его коленях распластана толстая тетрадь. Холодный бледный свет от тюремных ламп, висящих снаружи камеры, смешивается с сизыми мазками Луны. Полотно кисти неизвестного художника середины XX века: «Раскаянье узника». Гумберт усмехается, воображая эту картину как бы стороны — так, если б он вдруг сделался тюремным призраком, бессловесной тенью самого себя.
Что ж, скоро так и случится. Дело идет к развязке. Раньше они тихо презирали его, теперь же им нравится пинать его и унижать. Это доставляет им удовольствие: терзая грязное животное, они чувствуют себя чище. Кто он, чтобы судить их. Но имеют ли и они право на обратное. Сейчас уже, впрочем, все это настолько неважно — главное, запечатлеть, сберечь все, что было.
Заключенный задумчиво склоняется над тетрадью: на лбу собрались напряженные складки; набухшие воспаленные веки подрагивают; дрожит и седая прядь, упавшая на глаза. Он выводит формулу уже почти досмотренной жизни, кою следует разгадать, классифицировать, сохранить. Однако у Гумберта что-то не ладится: он никак не может подобрать нужный тон — нетерпеливая рука перечеркивает написанное двумя, тремя, пятью гневными линиями. Периодически узник опасливо залезает под подушку и достает оттуда припрятанную фляжку с остатками виски (тайный дар адвоката). Внезапно он отрывается от тетради, зажмуривает глаза; его потрескавшиеся губы что-то шепчут. Гумберт хватает тетрадь, переворачивает ее и начинает быстро-быстро что-то записывать на самой последней странице — это стихи. Пока он занимается своей вдохновенной работой, его лицо все больше преображается. Гумберт окончательно понимает, что теперь над ним никто не властен: покуда есть возможность творить, он жив и свободен от них.
Преображается и сама камера: странные нездешние шумы проникают в нее. Гумберт дописывает стихотворение и поднимает голову, лишь теперь почувствовав постороннее присутствие. Он не ошибся — начавшись с едва уловимых шорохов и стонов, в камеру проникает все тот же единственный Голос. Как же давно он его не слышал. Как же он соскучился. Все равно… Все равно… Все равно, что будет говорить Голос. Пусть укоряет, оскорбляет, смешивает с грязью. Лишь бы он длился… Длился.
— Папа…
Гумберт вздрагивает. Тетрадь выпадает у него из рук и соскальзывает на бетонный пол.
— Ло? — он замирает, боясь спугнуть невообразимое баснословное чудо.
Голос протяжно и грустно вздыхает. Но вскоре журчит снова — как бы издалека, из ниоткуда:
— Папа… Мне страшно… Ничего не получилось…
Гумберт пытается вымолвить хоть что-то еще, но просто не может. Его глаза блуждают по стенам камеры.
— Дик не слышит меня… Мне больно…
— Лолита… Лолита, скажи… скажи мне, что…
Рыдания скручивают глотку узника. Он не в силах остановиться, всхлипы душат его. Голос тем временем пропадает. И вновь тишина — отчетливая, емкая, безнадежная. Лишь слабый храп охранника слышится с той стороны клетки. Неужели Голос посетил его в последний раз? Неужели он больше не вернется? Никогда.
Гумберт приподнимается и принимается обшаривать камеру, точно слепой, кружась по всему ее периметру с вытянутыми, налитыми клокочущей кровью руками. Он понимает, что это безумие, что ее, конечно же, не может быть здесь. И все же некая неконтролируемая сила заставляет его двигаться по кругу — в неосуществимой жажде прикосновения, которого уже не будет. Никогда.
Будто заводная игрушка, Гумберт перемещается от угла к углу. Потоки слез застят знакомые до боли приметы его темницы: койка, тетрадь на полу, стена, решетка, вонючее отхожее место, снова стена, оконце с крестом посередине, и вновь стена с рваными пятнами налипшей зари. Какая чушь. Он действительно свихнулся. Ему не увидеть ни воли, ни Лолиты. Никогда.
Наконец — с еще кружащейся, не умеющей вот так же просто остановиться, головой —  Гумберт прекращает свой сумасшедший танец. Он глядит сквозь зарешеченное оконце: там занимается заря; там спешат по своим делам беззаботные свободные люди, не осознающие данного им дара свободы.
— Это твои проделки, Мнемозина?.. — тихонько шепчет Гумберт, опуская тяжелые, налитые свинцом руки. — Ведь это… это не по-настоящему? Да?.. Это такой чудовищный розыгрыш. Ответь-ка мне… Не молчи…
Узник смотрит на яркие рыжеватые отблески — где-то там над миром поднимается солнце. Этот маленький, отмеченный черным крестом, кусочек неба, обжигает ему глаза. На полу лежит тетрадь, так и оставшаяся раскрытой на последней странице, заполненной быстрыми пляшущими столбиками строк:

Гитана

В великой печали, в абсурдной
Одежде из медных стрекоз —
Она растворилась в Лурде.
Пастух ее в жертву принес.

Слова бесформенным роем
Летели в пустоты души,
Шептали: «Тебя мы укроем
В забвении тлена, в глуши».

И было то в Зазеркалье,
Случилось то в Стране Оз:
Нелепое злое закланье
Ребенка лиловых грез.

Мы чрез Гвадалквивир плыли -
Где светит маяк на риф, -
И вместе с водою нас мыли
Скользкие руки нимф.

Во сне комичном и странном,
Мы с нею взошли на помост.
А в небе над нами рваном
Уж больше не было звезд.

Намного дальше, чем рядом -
С губами, как горький мед —
Была она: слаще яда
И горяча, как лед.

За кроликом в дебри ада,
Сквозь норы на скользкий утес
Стремилась моя отрада;
И я шел за нею, как пес.

Она мне пела по-баскски,
Но только не о любви.
Она жила в сказке. И в маске
Железной ее увели.

Мне ангелы снов говорили:
«Забудь. Это все не всерьез.
Мы спрячем тебя в могиле —
В гробу из хрустальных слез».

Ее Вирджинией звали,
Иные же просто — Кармен;
Когда серафимы кричали
В кошмарных снах Мериме.

И не было большей тайны,
Чем медь ее пряных волос.
Рожок возвестил печальный,
Что демон ее унес.

Черный ангел стокрылый
С кроваво-алым хвостом,
Ее от меня сокрыл он
В шафрановом небе пустом.

26
—  Что-то в этом все же есть. Какая-то трудноуловимая прелесть, даже...
Падчерица и отчим в дешевеньком мотеле. За окном пасмурно и ветрено.
— Ты о чем? — недоумевает девочка, постукивая ложечкой по пустой чашке.
— Я говорю о нашей с тобой кочевой жизни... Вечные развлечения. Никакой оседлости и ответственности. Мы принадлежим только друг другу. Понимаешь?
— Розовые очки тебе к лицу, Гумочка.
— Ну, зачем ты так, Ло. Попробуй хоть раз почувствовать нас единым целым. Погляди непредвзято. И ты увидишь двух путников, бредущих сквозь время и пространство. За спиной у них прозрачные крылья, а в душе — свобода, дарованная лишь избранным.
— Эти индейские пляски, если хочешь знать, были ужасны.
— Ты совсем не слушаешь меня, мой бессердечный ангелок. Неужели ты в самом деле не чувствуешь, как сквозь ровный слой фальши, состоящей из одноразовых домиков и вещиц из одноразового пластика — всего того, чем живем мы с тобою, Ло, каждый день; как сквозь все это брезжит... прорывается глас неведомой нездешней поэзии, как подымается некий надмирный указующий перст, освещающий нашу особую дорогу?..
— Между прочим, у нас закончились консервированные персики, — жалуется отроковица (и это ее «у нас», увы, без курсива).
— О, Лолита, ты разбиваешь мне сердце.
— Ты не устал ныть?
— Иногда мне хочется умереть.
— Лучше сходи за персиками, балда.
— И будем жить-поживать? — саркастически, сквозь проступающие слезы, спрашивает Гумберт.
— Да, нюня.
— Вот так просто?
— Будем-будем, дорогой, — произносит Лолита каменным тоном. — Как это ни тошно.
«Она не любит тебя, жалкий остолоп. И никогда не полюбит».
Гумберт, утирая веки платком, выходит из мотеля. Он взирает на асфальтовую дорогу и думает о разветвляющихся во все стороны шоссе, дающих иллюзию выбора, иллюзию перемен, ту глупую надежду, в которую вот уже и сам он чуть было не начал верить. На деле же путь определен заранее и неизменен: как книжка комиксов, зачитанная до дыр; как повторяющийся кошмар, где у всех одинаковые лица-маски; как цвет Лолитиных глаз.

                27
— Поднимайся.
Гумберт открывает глаза и вскакивает с койки. Но скрипучий голос принадлежит всего-навсего добряку-охраннику. Прочие обитатели тюрьмы наверняка еще спят: судя по всему, за окном все то же ранее утро.
— Что случилось?
— Приведи себя в порядок. Приехал очередной начальник, — по-свойски объясняет Охранник; его крючковатый нос почти касается прутьев клетки. — И первым делом — к тебе.
— Еще один? — желчно хмурясь, протягивает Гумберт.
— Новый дознаватель. Говорят, ненавидит извращенцев, но всю жизнь с ними работает, — беззлобно констатирует Охранник, усаживаясь обратно на стул. — У него особый подход.
— Ты сегодня что-то говорлив. В чем причина приподнятого духа?
— Меня переводят на другой объект. Больше ты меня не увидишь. К тебе приставят усиленную охрану.
— Ах, мы прощаемся? — с улыбкой говорит Гумберт. — Я буду немного скучать. А ты?
Охранник какое-то время молчит.
— Я рад, что, наконец, избавлюсь от тебя… — пожевав губами, он добавляет: — Если честно, я как-то привык к тебе, что ли… На мой взгляд, ты не так уж и похож на убийцу и насильника детей.
— Спасибо.
— Но это плохо: я должен быть беспристрастным.
— Ты философ, старина. Я всегда это подозревал. Твое молчание было для меня красноречивее любых слов.
— А теперь давай помолчим, — осаживает Гумберта Охранник. — Вовсе ни к чему, чтобы новый дознаватель застал нас за дружеским трепом.
Гумберт достает зубную щетку и баночку с зубным порошком. Он подходит к оконцу, все еще как будто прислушиваясь.
«Ночные галлюцинации, — говорит он себе, ополаскивая рот. — Обычное дело для изолированного психопата».
Однако полностью убедить себя в этом ему не удается. Гумберт слышит приближающиеся шаги за спиной: это уверенная чеканная поступь, принадлежащая скорее всего бывшему вояке. За ним движутся еще двое. Ритуальная манипуляция с ключами, и дверь клетки приотворяется с мерзким протяжным скрипом.
— Вы свободны, — отдает приказ кто-то, невидимый Гумберту (тот все еще стоит лицом к оконцу). — Эти ребята встанут на ваш пост. Можете передать им ключи.
Гумберт ощущает, что вошедший человек стоит прямо у него за спиной.
— Заключенный Гумберт? — резко каркает некто.
Крайне удивившись тому, что его имя произнесено без малейшей ошибки, Гумберт, не оборачиваясь, произносит:
— Занимательный парадокс: человек в одиночной камере совершенно не может побыть в одиночестве. Тюрьма так и кишит жизнью. Когда я еще был на свободе, все это представлялось как-то по-другому: мрак и вечное забвенье в духе Монте-Кристо. Здесь же прямо-таки муравейник. Фрэд идет к Тэду, Джон к Джин, а Вилли к Молли; и все они непременно — ко мне. Порой чувствую себя муравьиной маткой, к которой все приходят на поклон. Я и сам не заметил, как из типичного социопата превратился в заправского говоруна.
— Ты закончил?.. — спокойно осведомляется человек за его спиной. — Так вот. Ты — не матка. Ты — просто старый грязный ублюдок. Но это не для протокола… Повернись, когда с тобой разговаривают. Я сказал: повернись!
Чья-то рука с силой поворачивает Гумберта лицом к говорящему. Мясистый темнокожий охранник, сделав свое дело, отходит в сторону, являя взору Гумберта коренастого, почти совершенно лысого (на коротком лбу лежит единственная сохранившаяся прядь волос) господина с погонами полковника. За ним, прислонившись спиною к дверце камеры и скрестив руки, расположился второй чернокожий детина.
— Так вот ты какой… — недобро глядя на Гумберта, выпаливает Главный Дознаватель. — А теперь слушай меня. Я твой новый ужас. И я обещаю тебе — а ты можешь мне верить, — что твоя глупая никчемная жизнь отныне станет невыносимой. Твоему особому положению пришел конец. Настало время узнать все прелести тюремного быта. Не подумай, что я угрожаю тебе — просто предупреждаю.
— Я…
— Говорить не обязательно. Слушай меня. Я уверен, с тобой тут обращались слишком мягко. Потому и не добились особенных результатов. Теперь все будет по-другому. У меня припасено для тебя немало интересных методов: как законных, так и негласно законом дозволяемых. И никакой адвокат тебе не поможет. Таких, как ты, у меня были десятки. Они тоже поначалу ерничали и кривлялись — совсем, как ты, — но потом, в кровавых соплях…
— Я все понял, — положив зубную щетку в стаканчик, успокоительно-мягко соглашается Гумберт. — Это ничего… ничего… Мне вот недавно приснился дьявол. Впрочем, я до сих пор не вполне уверен, что это был сон. И знаете… дьявол был вовсе не страшен. У него своя работа. Он просто следит за тем, чтобы эта пьеса…
— А ты и правда псих, — смеется Главный Дознаватель.
Заключенный глядит поверх его блестящей лысины с одной одинокой прядью посередине. Он не видит ни черт его лица (на месте которого натянута бледно-розовая кожаная маска), ни вперившихся в него тусклых зрачков. Гумберту нет никакого дела до слов хорохорящегося болвана. Глаза его уже наблюдают иную картину.
Длинный полутемный коридор — с большими, равномерно развешанными по стенам, овальными зеркалами, — уходящий в темно-бордовую пустоту. Засыпающая на ходу девочка в ситцевом платьице, прислонившаяся к дверному косяку: на ее обветрившихся шоколадно-вишневых губах играет усталая блаженная улыбка. И его Гумбертова жилистая рука, протянувшаяся к ручке украшенной отельными вензелями двери номера 342.


Конец Первой Части



2010-2012