Часть 2 Чистилище
1
Просторнейший холл отеля «Привал Зачарованных Охотников». Полусонные постояльцы — а это по большей части округлые, как на подбор, пасторы в черных мантиях — наполняют помещение деятельной суетой. За надраенными до блеска окнами отеля неспешно просыпается живописный городок Брайсланд. Лолита с только что купленным глянцевым журналом плюхается в свободное пурпурное кресло у окна и принимается за чтение. Почти сразу же ее, углубившуюся в кинематографические сплетни, прерывает господин с блестящими усиками, занявший кресло напротив:
— Слушай, девочка, а ты, случайно, не Лолита? — это имя незнакомец проговаривает (почти выпевает) с особенно музыкальной интонацией.
Лолита поднимает изумленное лицо (в серых глазах как бы еще пляшут снимки оскалившихся знаменитостей), быстрым дуновением смахивает мешающую ей прядь волос и окидывает неожиданного собеседника дымчатым взором: небольшая плешь, лукавое лицо, элегантный твидовый пиджак цвета берлинской лазури — она его определенно где-то видела, и совсем недавно… Неужели это…
— Да, сэр, — крайне вежливенько отвечает девочка, выглядывая из-за журнала (на обложке изображена очень юная актриса, а чуть ниже напечатано: «Алая щель» — фильм, пропустить который было бы преступлением!»)
— Как-то раз мы уже встречались. Ты не помнишь меня, прелестное дитя?
— Не очень-то, сэр… — Лолита прищуривает мохнатые глазки. — Ах, простите. Конечно же, я видела вас на папиросных рекламах! Вы — тот самый…
— У тебя чудный зад.
— Что вы сказали? — Лолита резко захлопывает свой журнал, намереваясь ретироваться.
— Я говорю: пару лет назад… — неизвестный господин раскуривает кончик толстой приапической сигары, — я гостил у твоей мамы (ее имя как-то позабылось, но в нем было что-то созвучное твоему). Не помнишь?
— Да, кажется, я вспомнила. У вас, правда, было тогда мм… побольше волос.
— Ты — сама непосредственность, Лотта, — мелко хихикает проныра. — Кто это с тобой?
— В каком смысле?
— Вчера я видел с тобой высокого симпатичного брюнета. Он не то чтобы молод, но, безусловно, красив.
— Это же мой отчим, — фыркает Лолита.
— Он не отец тебе? А кто? Любитель нимф? Я знаю эту породу…
— Что-что?
— Говорю: может, выйдем на природу? Неповторимое утро. Я бы не прочь глотнуть… — мужчина как-то очень по-домашнему зевает, — глотнуть воздуху на веранде. Голова что-то раскалывается.
— Меня будут искать, — Лолита неуютно поводит плечиками: все же этот настырный тип нервирует ее.
— Жаль… Твоя зовущая лучистая красота, она, знаешь… не для этого мира. И еще: я думаю, тебе вовсе не следует носить такое короткое платье. Когда ноги прикрыты, оса не влетит.
— Я пойду наверх.
— Постой, — круглощекий тип придерживает ее руку с зажатым в ней журналом; не отдавая в том отчета самой себе, Лолита не отстраняет эту липкую лапу. — Тебе не следует спешить. Красивые паузы придают шарма унылому театру жизни. Не торопись, Дриада.
Лолита смотрит в широкое отельное окно: там, на улице, меж фонарных столбов растянут красочный транспарант: «ВСЕ НА ВЫСТАВКУ ЦВЕТОВ!»
«Какое странное утро. Совсем не такое, как вчера», — сумбурно размышляет она, покачивая голой ногою в такт колыханию транспаранта.
— Я не очень-то понимаю, о чем вы говорите, сэр.
— Это не так уж и важно, малышка. Важно, что есть интрига и развитие. Этой ночью с тобой произошла перемена. Теперь уже спешить некуда… Он целовал тебя там?
— Не поняла?
— Я сказал: какой бедлам. Надеюсь, к обеду все они разбредутся по своим нелепым кружкам… — толстячок затягивается сигарой и выпускает в пространство два-три филигранной формы дымных колечка. — Откровенно говоря, я все про вас понял — еще вчера. Эти ямочки на невинных краснеющих щечках не умеют лгать. Ты ведь влюблена в него?
— В кого это?
— В своего прохвоста-отчима, конечно же. Что неудивительно: у него есть свой стиль и скрытое обаяние порока.
— Простите, но я устала и не выспалась…
— Это вполне естественно, учитывая обстоятельства твоего пребывания здесь. Ты немного одурманена — вчерашним вечером, пламенной ночью, лиловыми огнями этого зачарованного отеля. Как и я. Как и все мы.
— И вы… тоже? — Лолита дарит собеседнику свою обаятельнейшую улыбку.
— Я?.. Я пишу тут новую пьесу.
— В самом деле? Вы писатель?
— Драматург, если тебе интересно, — кивает, осклабившись, мужчина с рекламными усиками. — Клэр Куильти.
— Еще как интересно! И о чем вы пишете?
— Моя пьеса о девочке — такой, как ты. О девочке, не подозревающей о сокрытой в ней власти, о собственных чарах, о волшебных свойствах, дремлющих в ней до поры. Вскоре они станут явными.
— Правда?
— Без сомнения, — заверяет Куильти. — Но будет уже поздно. Слишком поздно, милая моя.
— Я не понимаю… — Лолита подается вперед — навстречу собеседнику.
— Это не легко понять. Особенно, когда ты всего лишь ребенок. Тебе суждено превратиться в бабочку, порхать и блистать на сцене. Сейчас же ты всего-навсего куколка — симпатичная куколка Долорес.
— Удивительно, что вы запомнили мое имя.
— Еще бы. Мир переполнен тайнами. Вон спускается твой отец. Мы еще встретимся, мисс Гумберт… Если ты этого захочешь. A tout de suite.
«Проклятый французский», — вздыхает Лолита про себя.
Клэр Куильти замолкает и прячет хитрый взгляд за раскрытой газетой (с крупным заголовком: «Так чья же лошадь пришла первой?»). Лолита также конспиративно, как ни в чем не бывало, ныряет в свой журнал. Маленькая бледная девочка с белой лентой в волосах в сопровождении шарообразной дамы шагают к выходу вдоль вереницы пурпурных кресел. Гумберт Гумберт размеренной довольной походкой человека, у которого все состоялось, спускается с небес к нам на землю и шествует к отельной конторе.
— Простите, моя жена не звонила?
2
Чего еще они хотят от него? Он уже выпотрошен полностью. С него нечего взять. Он — тряпичная кукла с истраченными внутренностями. Но это лишь его частное мнение.
Гумберт лежит на полу допросной (это уже не тот сравнительно «уютный» кабинет, где его допрашивали ранее; новое помещение представляет собой промозглый закут, обложенный кафелем невнятного цвета; кафельный пол и железный крюк, свисающий с потолка, вызывают ассоциации скорее с современной бойней, чем с подземельями Инквизиции). Губы узника разбиты, рядом — кровавая лужица. Периодически он бессильно хрипит и тяжело кашляет. Руки (временно освобожденные от бремени наручников: ибо в таком плачевном состоянии маньяк точно не опасен) покрыты синяками разного тона и размера. Седая борода уткнулась в грязный пол: уже две недели, как заключенный перестал бриться.
В последнее время прежние нейтральные дознаватели, явно не во всем согласные с методами нового начальника, навещают Гумберта все реже. Ныне тело его полностью отдано на откуп главному дознавателю, пища стала скудной и трудно перевариваемой, а тетрадь и ручка изъяты.
Где-то в здании — далеко отсюда — разносится раскатистая баптистская песня: администрация не запрещает отправление религиозных обрядов. Несколько голосов нестройно вытягивают ее, чтобы не сойти с ума. В этой незамысловатой песне слышна надежда.
Гумберт находится в полубреду — в состоянии эйфории: мысль о грядущем конце приятно успокаивает его. Он смирился с вечным унижением и болью. Его внешнее я превратилось в слабое подобие организма, существующего только благодаря рефлексам, однако душа умиротворена: ведь никто не в силах лишить его отрады воспоминаний.
«Сейчас я, Гумберт Последний, лежу здесь, на кафельном полу, и точно не знаю, кто я, — флегматично говорит узник самому себе. — Не знаю даже, зачем я тут лежу. Мне скучно здесь. Тошно. Тошная непреодолимая скука. Иногда думаешь: лучше уж умереть прямо сейчас. Но как представишь: а что там? — возможно, скука и тоска еще большая…»
Его размышления прерывает тихое шлепанье шагов. Чертовски знакомый звук — когда-то именно так, расхлябанно, не поднимая носков босоножек, шлепала по паркету…
— Лолита… — выдыхает Гумберт; его разбитые губы складываются в улыбку. — Ступай сюда.
Шаги как будто приближаются.
— Тут так холодно… — произносит родной до боли голосок где-то за его спиной.
Гумберт силится повернуться, но он не в состоянии.
— Ты тут спишь? — спрашивает Голос.
Гумберт пытается что-то сказать, но выходит невнятное мычание.
— Я хочу поиграть с тобой, — Голос звучит уже над самым ухом. — Ведь тебе тоже скучно?.. Давай играть.
Невозможно встать. Что за пытка!
— Ты скучный сегодня.
Гумберт хрипит, ворочаясь на месте, точно перевернутая черепаха. Шаги удаляются. Вскоре доносится скрип отпираемой металлической двери.
«Не уходи! — вопит узник про себя. — Пожалуйста! Я сделаю все, что ты захочешь. Я буду играть с тобой… сколько попросишь! вечно!.. Это невыносимо…»
Кто-то опять пододвигается к нему. Нет, она еще тут! Рука опускается ему на плечо… эти детские пальцы…
— Вставай. Пора в камеру.
Темнокожая ручища тормошит Гумберта за безвольное плечо. Два верзилы-охранника подхватывают его и волокут куда-то.
— Ло… — бормочет заключенный. — Играть…
— Вот свинья, — неопределенно негодует Первый Охранник.
— Тащи его теперь… — соглашается с коллегой Второй.
Мерцают тусклые лампы на потолке. Проползают постылые коридоры. Плывут чередою не отличимые друг от друга камеры. Баптистская песня больше не слышна. Пока его влекут, Гумберт улыбается, кривя окровавленные губы. В какой-то момент процессия останавливается. Первый охранник идет вперед, чтобы отпереть очередную дверь. Гумберт остается вдвоем со вторым амбалом. Прямо напротив них оказывается чья-то камера, откуда взирают трое заключенных: один поодаль читает старый засаленный журнал, а двое других, похожих на облезлых крыс, тихонько переговариваются.
— Слыхал, — хрипло шепчет Первый Заключенный Второму, — вон тот недоносок трахал свою дочь.
— Да ну?.. — оживляется Второй Заключенный.
— Зуб даю.
— Этой мрази стоит познакомиться с Бритвой, — ухмыляется Второй, схватившись за прутья решетки и придвинув рябую физиономию поближе, чтобы получше разглядеть означенного «недоноска».
— Их всех это ждет, — констатирует Первый, подмигивая Гумберту, еле стоящему у стены и глядящему на него мутным бессмысленным взором.
3
Адвокат рвет и мечет. Он вышагивает вдоль проволочного заграждения комнаты для свиданий. Гумберт с серым разбитым лицом машинально следит за траекторией его передвижений.
— Это неслыханно! Меня не пропускали к вам целых четыре дня. Возмутительно! Я направлю жалобу в апелляционный суд! — Адвокат намеренно повышает тон, дабы его услышали вне пределов комнатки. — Они, видимо, считают, что им все позволено! К счастью, сейчас середина XX-го века.
— Успокойтесь, — улещивает его Гумберт. — Вы все равно ничего не докажете. Да и, учитывая мою статью, вряд ли найдутся сочувствующие.
— Тем не менее, как ваш адвокат, я намерен принять все надлежащие меры к немедленному прекращению произвола. Они еще не знают, с кем связались!
Чернокожий охранник взирает на суетливого господинчика без всякого выражения. Некоторое время адвокат и узник молчат. Затем Гумберт спрашивает:
— Что-нибудь известно о дате суда?
— Первые слушания должны состояться через два месяца. Но не переживайте — дело далеко не сразу передадут в Верховный суд. А уж когда придет срок, не сомневайтесь: я намерен использовать все материалы, способные скомпрометировать Клэра Куильти.
— Да, я помню, она рассказывала мне про его де Садовский детсад. Наш славный кабанчик любил только очень маленькие и свежие желуди.
— Я не совсем понял…
— На суде будет она?
— Я действительно не знаю. Кажется, они ее все еще разыскивают.
— Это было бы слишком, — тихо произносит Гумберт, рассматривая крупного рыжего таракана, копошащегося на полу.
— Да… — сочувственным тоном изрекает адвокат, — все беды мира от этого никчемного женского пола.
— А вы — женоненавистник, мистер, — без улыбки поддевает его Гумберт.
— Подумайте лучше о себе. Ваше здоровье подорвано. Настали жесткие времена. Даже мне сложно влиять на ситуацию... — Адвокат останавливается и усаживается на стул. — И вообще, чего они собственно от вас хотят? Каких таких признательных показаний, которых они еще не слышали?.. А?.. Вы же признали свою вину (разумеется, в рамках той программы, которую я для вас наметил).
Гумберт пожимает плечами:
— Сдается мне, им просто нравится сам процесс. А поводом стала ваша пресловутая фляжка.
— Нужно срочно изменить условия пребывания под стражей. Мы пригласим независимую медицинскую экспертизу. И вот тогда посмотрим! Я на этого солдафона управу найду! — горячится Адвокат, с вызовом глядя в равнодушные зрачки темнокожего охранника. — Поверьте, мистер Гилберт.
Таракан скрывается в неведомой щели. Гумберт прикрывает веки и говорит, обращаясь скорее к самому себе, нежели к собеседнику:
— Как вы полагаете, когда-нибудь еще будет свет… или теперь — только вечная тьма?
— Я всего лишь адвокат. Свет и тьма не в моей компетенции. К тому же, я уже давно их не различаю.
4
Еще одно отвратное утро.
Главный дознаватель высится над распластанным на койке Гумбертом. Прищуренные глаза полковника выражают полное довольство: похоже, он таки одержал окончательную победу.
— Прогресс налицо, — ухмыляется он, дымя сигарой. — Ты стал послушным, Гумберт. Поумнел. Это хорошо. Как рукой сняло всю твою строптивость. Скоро я научу тебя подавать тапки, — Главный Дознаватель гогочет (этот смех похож на кашель).
Он уже направляется к двери, но останавливается на полпути:
— Ах да. Сегодня вечером у тебя появятся новые приятели, и тебе больше не придется скучать одному. Тюрьма сейчас переполнена — так что, жди гостей. А пока отдыхай.
Полковник удаляется. Остается тишина и ужас. Где-то неподалеку попискивают крысы. Чтоб не сойти с ума окончательно, Гумберт принимается сочинять стихотворение. Вскоре оно выстраивается в его сознании в законченные строки:
Твой ангел так прост.
Когда вечером рано
Ты ляжешь в кровать,
Он споет песню кранов,
Колыбельную капель
В твоем старом доме.
А я буду в окно
Наблюдать игры гномов.
И в твоем теплом сне
Зазвенит колокольчик
На моей красной шапке:
Дили-дон! Звонче! Звонче!
Я спущусь с потолка,
Я сорву одеяло
И — жужжащей осой —
Обнажу свое жало.
«Мне все равно. Все равно. Я буду писать свою книгу. Хотя бы в голове».
Постепенно наваждение камеры рассеивается: беззвучно раздвигаются стены, загораются софиты, смрад и тлен обращаются в шик и лоск — расторопные слуги Мнемозины ловко меняют декорации. И вот, Гумберт уже не жалкий заключенный — он снова в «Привале Зачарованных Охотников».
5
В зачарованном отеле 9 утра. Гумберт в сладком изнеможении откинулся на подушку. Он покрыт потом, волосы всклокочены; его голое косматое тело бессильно раскинулось на кровати. Это обширное тело напоминает целый материк с реками вен, с лесами волос, — вольготно расположившийся в океане смятых простыней лавандового оттенка. Скомканное одеяло очутилось на полу. Под ногой Гумберта — свернувшийся комок материи цвета индиго, в котором уже невозможно узнать Лолитину ночную рубашку.
Сама же девочка — с бездумной улыбкой на лице — сидит рядом, прижав разгоряченную спину к прохладной стене и легонько покачиваясь в такт некому неслышному ритму. Она столь же взмокла и раскраснелась — Гумберт, даже лежа чуть поодаль, ощущает в воздухе исходящий от нее жар. Серые глаза Ло глядят куда-то в пустоту, обозревая нечто, находящееся вне пределов этого номера. Кроха как будто еще не совсем выплыла из того вязкого, ирреального, потустороннего мира, где только что пребывала со своим фиктивным «отцом».
Гумберт — как бы со стороны — взирает на это нагое, ничуть уже его не стесняющееся, двенадцатилетнее дитя, и думает о том, как велика внезапно возникшая пропасть меж днем вчерашним и сегодняшним. Еще вчера он, Гумберт Несчастный, был простым смертным, сегодня же — посвящен в клан избранных. Ему открылось то, о чем можно было лишь мечтать. Он нашел свое Эльдорадо. Теперь он здоров, абсолютно здоров! Как же все это так мгновенно случилось?.. Непостижимо. Ему все еще чудится, что происходящее — только часть изумительного сна, где все можно, и вот-вот он проснется. Как странно видеть эти едва наметившиеся сосцы, и золотисто-рыжеватый пушок внизу ее впалого живота, и коричневые ножки, покоящиеся в удобной близости от его костистой руки; пожирать глазами и знать, что все это теперь принадлежит ему, что он может в любой момент дотронуться, сжать, проникнуть — воспользоваться любым из сокровищ ее гуттаперчевого тела. И все чудесные возможности, все свои цветущие сады и душистые тайники предоставила ему она сама. Это так странно, так невозможно, так волшебно.
«Я — зачарованный Бог целой вселенной, зародившейся в номере 342, — произносит Гумберт про себя только что сочиненную мантру. — Я все могу! Более никаких синиц в руке, преград, досадных препон, нелепых препятствий потаенным желаниям! Безумец освобожден из клети!»
И все же Гумберта терзают противоречивые чувства: восторг и страх, нега и раскаянье, блаженство и ужас пред грядущим наказанием (а оно ведь обязательно последует — так уж устроен этот треклятый мир!). Гумберт ощущает себя человеком, полжизни простоявшим на отрезанной от мира станции в ожидании своего поезда; и вот, ныне пресловутый поезд — наконец, приехав — сбил его на полном ходу. Однако же он слишком давно купил билет, и отступать уже слишком поздно.
— Что есть поесть? — спрашивает пришедшая в себя Ло самым обыкновенным деловитым тоном (ее животик и в самом деле урчит).
«Как же страшно… — панически говорит себе Гумберт, оглядывая номер в поисках съестного. — Отныне не будет ни минуты покоя, ни дня в полной безопасности. Как скоро следует ожидать кары? Вот сейчас, с минуты на минуту, сюда ввалятся полицейские…»
Он уже видит их врывающимися в номер: с одинаковыми плоскими лицами, наглые, неумолимые, вездесущие, с Уголовным кодексом наперевес — они, фатально множась, становясь единой угрожающей массой, обступают со всех сторон его голое, ничем не защищенное тело…
— Что там с едой, Гум?.. — нетерпеливо взывает Лолита с постели. — Черт. Что-то у меня голова раскалывается. Все из-за твоей дурацкой пилюльки.
Ему удается отыскать немногое: пакет с чипсами, связку бананов да четыре перезрелых персика. С этими нехитрыми дарами Гумберт Гумберт шествует к девочке. Лолита жадно набрасывается на снедь. Они оба чертовски проголодались. Они дьявольски устали. Они… Как все же интимно, как триумфально звучит это: они…
6
Они уже тут. Их двое. Они молча заполняют собой его (бывшую прежде неприкосновенной) камеру. Безликие и вездесущие — они рассаживаются справа и слева от Гумберта. «Гости» спокойны и самоуверенны.
— Я — Бритва, — пожевав губами, выпаливает Первый Сосед — тот, что покрупнее; он медлит и наконец резковато продолжает, обращаясь к Гумберту: — Представься.
— Гумберт, — нехотя выдавливает из себя тот.
— Это имя или кликуха? — уточняет Второй Сосед: необычайно тощий субъект с мелко трясущейся челюстью.
— Меня так зовут, — объясняет Гумберт с вялым отвращением.
— А меня звать… — начинает Второй Сосед, оскалив в глуповатой улыбке редкие желтые зубы.
— Завянь, Мокрый, — осаживает его Бритва (Второй Сосед явно не пользуется тут авторитетом).
«На чем будут спать эти двое? — спрашивает себя Гумберт, оглядывая землистые, как-то косо, как бы на скорую руку слепленные лица своих новых сокамерников. — Койки для них не принесли…»
Он усмехается: какое нелепое deja vu — все это уже когда-то где-то было. Прошлое будто бы преломляется в кривом зеркале, обнажая абсурдность бытия. Мнемозина всегда была склонна к некоторой театральности, но это уже слишком. Впрочем, красота и пошлость постоянно ходят рядом.
«Они не будут спать здесь. Их привели сюда на время».
— Над кем ты смеешься? — недобро ухмыляется Бритва, пристально глядя в глаза Гумберта не моргающим рыбьим взором.
Гумберт молчит. Он слишком устал.
— Просто мы хотим знать, — навязчиво и монотонно продолжает Бритва, — над кем ты сейчас смеялся… Потому что, если ты молчишь, это настораживает нас. Понимаешь?.. У нас принято отвечать за то, что ты сделал.
— Я… я ничего не сделал.
— Он мне не нравится, — подзуживает Мокрый, с размаху плюхаясь на койку Гумберта. — Пусть хотя бы скажет, за что сидит.
Гумберт не произносит ни слова, уставившись в пол.
«Пройти все муки. Ради нее. Ради того, что она была».
— Ты знаешь, морда, что делают у нас с такими, как ты? — бросает ему Бритва, не сводя своих плавающих зрачков с бородатого старика, замершего перед ним.
Глухие удары начинают сотрясать грудную клетку Гумберта. Знакомая боль потихоньку возвращается.
«Diable. Вот и расплата».
Неожиданно оба новоиспеченных «соседа» наваливаются на Гумберта. Тот успевает бросить взгляд за прутья решетки: там пусто — охранники предусмотрительно ретировались. Все продумано и организовано заранее. Что ж. Чего-то подобного давно следовало ожидать.
Обливаясь вонючим потом, «сокамерники» принимаются скручивать Гумберта; лично же Бритва все норовит стянуть с трепыхающейся жертвы казенные штаны. Гумберт сопротивляется, как может, но уже чувствует, что силы фатально неравны. Неумолимые слезы рвутся наружу. Лучше умереть, чем вынести этот позор.
— Да что ж ты скользкий такой!.. — с некоторым даже задором причитает Второй Сосед, заламывая руку Гумберту.
Последняя капля падает в чашу. Внезапно в этой нелепой возне трех несвежих мужских тел происходит резкая перемена. Сначала слышится, как дико взвывает Бритва, а после можно увидеть его же перекошенную рожу, в которую вцепились зубы Гумберта. Приятель раненного пытается оттащить в сторону их обезумевшую жертву. Однако теперь уже не ясно, кто именно жертва. Когда все же удается оторвать безумца от покусанного Бритвы, заметно, что в окровавленных зубах Гумберта остался изрядный кусок его подбородка. Мокрый (у которого челюсть от напряжения нервов заходила прямо-таки ходуном) во все горло зовет на помощь.
Прибывшие охранники застают такую картину: двое забрызганных темной кровью заключенных, в панике прижавшиеся к стали решетки (у того, что покрупнее, зияет глубокая рана на подбородке); да человек-животное с алым оскаленным ртом, скулящее в противоположном от них углу.
7
Странная неизвестная улица в бледно-синем тумане. Гумберт Гумберт — сквозь противный мелкий дождь — движется по ней в сопровождении Лолиты. Он в макинтоше, она под зонтом. Вокруг них семенят люди с черными или пестрыми зонтами. Эти люди похожи друг на друга. Они переговариваются вполголоса. Гумберту удается разобрать слова одного из них:
— Этот человек что-то замышляет... У него дрянные глаза.
— Определенно, мистер Фальтер, — соглашается Второй Собеседник. — К тому же, он иностранец.
Гумберт прибавляет шагу. Его сердце трепыхается, как раненный селезень. На пути возникают две дамы, напоминающие огромные декоративные статуэтки.
— Девушка, которая с ним, — конфиденциально обращается Первая Дама к своей товарке в пышном платье, — она такая красивая. Поглядите-поглядите, миссис Тальбот. И слишком уж юная…
— Где вы видите девушку? — это маленькая несмышленая девочка. Должно быть, его дочка. Хотя… он не так уж похож на ее отца, — добавляет Вторая Дама, сморщив нос. — Все это настораживает, миссис Чатфильд.
Гумберт стискивает руку Лолиты и стремительно несется с ней в туман. Девочка не поспевает за ним, ее сандалии влачатся по мокрой мостовой.
«Они множатся. Не уйти…»
— Очень подозрительная пара… — шепчет себе под нос Господин в Переулке, куда они сворачивают в надежде, наконец, скрыться от всего этого кошмара.
— И от кого они бегут?.. — задумчиво вопрошает Старушка с Собачкой, шествующая им навстречу.
— Скорее всего, от закона, мисс Найт, — усмехается Субъект с Усами, приветственно приподняв пред нею шляпу.
«Это мой ребенок. Мой! Не смейте… Расступитесь!»
— Оставьте их в покое, — с легким акцентом говорит пожилой лысоватый франт приятелю в спортивном костюме. — Они сами разберутся друг с другом.
— Ваш европейский гуманизм, господин Ванкооб, — укоряет его тот, — и доктрина невмешательства прямо-таки поражают.
— Это не гуманизм, Мельмот. Всего-навсего статус кво.
— Je n'ai jamais, — встревает Некто из окна.
— Fichez-moi la paix! — умоляет Гумберт.
Ему хочется кричать от бессилия. Подхватив упирающуюся Лолиту, несчастный продирается сквозь фигуры и лица манекенов… Манекенов?.. Да-да, ведь это всего лишь куклы! Только сейчас он замечает, что вся улица уставлена неподвижными манекенами. Гумберт сардонически хохочет. Его лицо перекошено судорогой. Он видит, что Долорес остановилась и смотрит на него из-под огромного зонта: ее веко подергивается — она имитирует его же судорогу. Гумберт размахивается и влепляет ей пощечину.
8
Стены успокаивающе голубого оттенка. Металлическая сетка на окнах. За сеткою вечернее ультрамариновое небо. Пустой дверной проем (дверь отсутствует). Почти полная тишина — звенящая, стерильная, нарушаемая лишь невнятными голосами и дробным стуком сердца. Наконец, покой. Но покой холодный, безнадежный, безжизненный — сродни могильному. Не пошевелиться: зафиксирован. Это означает, что руки хитроумным способом привязаны к железному выступу кровати лентой жесткой материи.
Гумберт (так его зовут!) отмечает перемены, произошедшие в окружающем его мире. Он исследует его, точно новорожденный. Бытие приобрело расплывчатую форму. Нынешние тутошние предметы окончательно потеряли имена. Нет настоящего и будущего. Больше нет мыслей и чувств о сегодня или завтра. Что же осталось у него?..
Гумберт поворачивает голову вправо и немедленно обнаруживает существо противоположного пола в лазурном халате: женщина неопределенного возраста смотрит на него, не произнося ни слова, а потом быстро выходит из голубой комнаты. Вскоре она же появляется вновь, но уже в сопровождении коротенького округлого господинчика с благостною миной на столь же округлом лице-блюдце. Лазурная дама усаживается на стуле в углу, а господинчик подходит к кровати Гумберта. Задорно улыбаясь, он ощупывает лежащего маленькими хитрыми зрачками-пуговками.
— Так-так… — тянет он; в его голосе заметен сильный иностранный акцент. — Стало быть, очнулись?
Гумберт ничего не отвечает — в основном, потому, что еще не вспомнил, как это собственно делается.
— Он что-нибудь говорил? — обращается господинчик к даме на стуле.
— Нет, профессор, — сухо роняет та; ее голос стерилен, как и все вокруг.
— Мм да… — Профессор пододвигает себе еще один стул и усаживается рядом с кроватью. — С чего начать?.. Я — доктор Журавский. Вы можете звать меня Вольдемаром Венедиктовичем. Или же, если это обращение кажется вам сложноватым… — он сипло хихикает, — просто В.В. Но учтите, в таком случае я стану обращаться к вам соответственно — Г.Г.
— Да… я вас знаю… — еще не совсем уверенно, как бы заново учась говорить, лопочет Гумберт.
— В самом деле? — Профессор удивлен.
— Вы Айвор… Дантист. Как ваш брат?.. Все еще жив?
Профессор оборачивается, многозначительно глядя на сиделку — та понимающе кивает.
— Ваша координация в пространстве, — как ни в чем не бывало, продолжает Профессор, — будет восстанавливаться постепенно. Скажу без обиняков: мы еще далеко не уверены, являетесь ли вы сумасшедшим или просто симулянтом. Потому я намерен говорить с вами, как с нормальным членом общества… Что ж. Попытаемся восстановить картину событий. Надеюсь, то, что я расскажу вам, не является новостью для вас… Не так давно вы совершили убийство, за что и попали в тюрьму штата Нью-Йорк. Там с вами случился истерический припадок. Вы нанесли серьезную травму заключенному. Администрация тюрьмы (при поддержке вашего адвоката) вынесла решение о проведении повторной и всеобъемлющей экспертизы вашего психического состояния. Как вы, наверное, уже заметили, вы находитесь в клинике (назовем ее клиникой неврозов), в Массачусетсе. Наши работники специализируются, в основном, на тяжелых формах шизофрении. Это еще отнюдь не означает, что вы — шизофреник… Мы, прежде всего, психотерапевты, и только потом — психиатры. Мы не собираемся обкалывать вас химией, мы намерены изыскать ключ к выздоровлению в вас самих. Заодно займемся и вашим сердцем.
Профессор делает паузу, на протяжении которой он разглядывает больного с почти материнским умилением во взоре.
— Вероятно, вы хотели бы спросить меня, почему вы зафиксированы; ведь это ущемляет ваши права, как гражданина. Отвечу: ради вашей же безопасности… Вот видите, мы абсолютно не намерены придерживаться той же политики, что была у вас в застенке. Как только мы поймем, что ваше поведение не представляет угрозы (как вам, так и окружающим), вы будете передвигаться вполне свободно — разумеется, в пределах отведенного вам этажа. У нас не тюрьма. Однако на всякий случай хочу предупредить вас — ибо в этих стенах уже случались попытки побега: — здание хорошо охраняется, а после вашего прибытия охрана даже была усилена. Словом, в наших с вами обоюдных интересах наладить дружеский контакт. Со временем вы познакомитесь и с другими профессорами, пообщаетесь с пациентами. Ибо мы стояли и стоим за групповую терапию, за созидательное общение индивидов, если хотите. Да, для полиции вы — неисправимый убийца и растлитель невинности; но в нашей клинике — такой же пациент, как и все; человек с некоторыми отклонениями, которые могут и должны быть вылечены. Лично для меня вы к тому же в некотором роде коллега — ведь вы, если не ошибаюсь, профессор литературы?
Гумберт, осоловело моргая, смотрит на доктора.
— Мм да… — подводит итог тот. — Вижу, для вас вся эта информация оказалась чересчур насыщенной. Мы продолжим завтра. До встречи… Миссис Флейшман, принесите ужин пациенту.
Затихают вдалеке мягкая профессорская поступь и тихое цоканье каблуков сиделки. Эти звуки эхом раздаются по коридору клиники, который не виден Гумберту. Да и зачем ему это видеть — перед ним расстилается…
9
Дорога к Брайсланду. В душном раскаленном авто едут двое: мужчина под сорок, полный томительных предчувствий, и весьма легко одетая девочка двенадцати лет. Длинный переезд начинает утомлять ребенка, и статный водитель, обливающийся потом, старается занять его беседой.
— Ты так загорела, Лолита.
Молчание.
— И стала как-то старше… на вид.
Без ответа.
— Где ты потеряла свой свитер?
Лолита изумленно смотрит в сторону Гумберта:
— Ах, вот оно что. Мама уже все вам доложила… — зевает. — Свитер?.. он остался в лесу, — блаженно смеется.
— Зачем ты снимала в лесу свитер? Было жарко?
— Еще бы, — ласково протягивает Долли, прищурив хитрые глазки и улыбаясь каким-то своим тайным мыслям.
— Ты странная девочка, Ло… Но со мной тебе повезло, ибо мне как раз очень даже нравятся странные девочки.
— Какое необыкновенное везенье… — без всякого выражения констатирует странная девочка, смачно выплевывая комок жевательной резинки в окно. — Так ты теперь вроде как бы мой отец?
— Ну… в общем, да.
— Ну-ну.
— Я не пойму: ты рада этому или нет?
— Да почему бы и нет. У меня давно не было папы.
Томительное молчание, сопровождаемое звуком гудящего и потрескивающего мотора да легким стуком камешков, время от времени попадающих под колеса седана. Гумберт периодически несколько выворачивает шею вправо, с неприкрытой нежностью и скрытым вожделением взирая на свою разомлевшую от жары спутницу. Его напряженные пальцы буквально стискивают руль, словно он боится того, что эта машина — вместе с сидящей рядом малышкой с таким переменчивым настроением — может вдруг исчезнуть, а он, Гумберт Обманутый, останется один на пустой черной дороге.
— Свадьба была шикарная?
— Не то чтобы очень… — неопределенно объясняет Гумберт. — Знаешь, в Лепингвиле нас ждут чудесные развлечения. Городок необычайно богат достопримечательностями. Музеи, кинотеатры. Там есть даже…
— Может, уже сегодня доедем? — с надеждой спрашивает Лолита.
— Это вряд ли, Ло. Наша машина отнюдь не гоночная, да и в, любом случае, патрульные не позволили бы нам слишком уж разогнаться.
— Жаль.
Дитя молча глядит в окно. Мимо проносятся поля, разделенные на квадраты и прямоугольники; неровными рядами ползут вспять деревья; порой промелькивают редкие фермеры или встречный автомобиль, навьюченный скарбом.
— Ведь моя мама поправится? — нарушает молчание Лолита; ее волосы треплет приятно прохладный ветер, врывающийся через боковое окно.
Гумберт переглатывает и отвечает:
— Конечно.
А мимо все бегут и бегут шеренги деревьев, шуршит под колесами стремящееся куда-то назад шоссе. И кажется, что синий автомобиль — со странною в нем парой — вовсе никуда не движется, а лишь убегает от них прочь своевольное, вечно кочующее пространство.
10
Голубая комната окрашена переливающимися лучами игривого утреннего солнца — оно победно прорывается сквозь мелкую решетку, защищающую окно. Пациент Гумберт, сидя на мягкой кровати, стремительно заполняет неровными строчками объемистую тетрадь в черной обложке, раскрытую перед ним на столике, где зачарованно застыли мало аппетитные остатки завтрака. Гумберт определенно посвежел и поправился. Его лицо выражает блаженство и довольство. Он поглощен процессом. Впрочем, не совсем: его сосредоточенной работе мешает беседа, отголоски которой долетают из коридора клиники. Один из голосов (тот, что со славянским акцентом) принадлежит все тому же кругленькому профессору.
— …кажется неопасным. Период буйного поведения миновал. Послушно глотает прописанные пилюли. Охотно делится воспоминаниями — и с прочими больными в том числе, — но в плане коммуникации это, пожалуй, единственное, на что он сейчас способен. Наблюдается ярко выраженная сублимация: поскольку теперешнее положение испытуемого пациента плачевно, он зациклился на прошлом и полностью в него погрузился. В нем Г. ищет духовный стержень и даже смысл собственного существования.
— Типичная обсессия.
— Безусловно, профессор. Полагаю, надпочечники пациента рано или поздно сумеют преодолеть фрустрацию.
— Мы должны на это надеяться. Но и не забывайте о том, что Г. прислан к нам на освидетельствование — не более того.
— И что же, я даже не могу попытаться его вылечить или хотя бы улучшить его состояние?
— Я совсем не это хотел сказать, доктор.
— Между прочим, по Г. уже достигнуты неплохие результаты. Нашей задачей, прежде всего, было обратить мортидо в либидо; и, похоже, мы с ней успешно справились.
— Что ж. Это похвально. Но вы понимаете, что переводиться отсюда обратно в тюрьму с вердиктом нормален вовсе не в интересах Г.
— Я руководствуюсь исключительно клятвой Гиппократа, а не чьими-то интересами.
— Вернемся к пациенту. Вы сказали, он зациклился на своем прошлом?
— Несомненно, профессор. Единственное, что Г. сделал осмысленного в общении с миром настоящего, это попросил тетрадь и ручку — конечно же, исключительно для того, чтобы описывать воспоминания (интересно, что в остальном пациент ведет себя вполне адекватно: ходит в уборную и следит за собой). Теперь Г. почти беспрерывно пишет.
— Хотелось бы ознакомиться.
— Почерк не слишком разборчив. К тому же, Г. всеми силами оберегает свою драгоценную рукопись. Я видел лишь заглавие.
— Любопытно…
— «Исповедь светлокожего вдовца».
— Занятно. Это заглавие, доктор, уже говорит нам о том, что пациент не утратил как иронии, так и связи с реальностью. Просто ему нравится культивировать в себе подобное состояние — состояние, позволяющее закрыться, полностью обособиться от непредсказуемого (в отличие от незыблемого прошлого) мира настоящего.
— Ну да, типичное замещение.
— А по-моему, тут попахивает симуляцией.
— В корне с вами не согласен.
— Это всего лишь предположение. Я ничего не утверждаю — просто хочу напомнить вам, что слишком поспешные выводы зачастую оказываются ошибочными.
— Образовавшийся психический блок мешает Г. взглянуть в глаза реальности. Однако это поправимо.
— Если честно, этот пациент мог бы заинтересовать меня в плане работы над новой книгой, посвященной сексуальным извращениям. Крайне занятный случай. Вы не могли бы… мм… так сказать, повременить с решением о его невменяемости или же вменяемости. Впрочем, само решение меня волнует мало: интересен процесс.
— Я обдумаю ваши слова.
— А к чему склоняется большинство коллег? Вменяем ли Г.?
— Подавляющее большинство считает…
Диалог Профессоров прерывает далекий женский голос:
— Доктора Рэя срочно просят к телефону!
— Извините меня, коллега.
11
«Клиника неврозов», — в сущности, забавное место. Туалетные кабинки тут изнутри не запираются. Вообще ничего не запирается, кроме неприкосновенных профессорских кабинетов и массивных дверей, ведущих на лестницу и далее — в свободный мир нормальных. Всеми ключами клиники заведует мистер Проффер: голубоглазый старец в смешных очках, обитающий в железной каморке на первом этаже. Конгломерат местных невротиков обширен и интернационален. На своем третьем этаже Гумберт уже успел познакомиться с несколькими больными (если только под познакомиться понимать его навязчивое желание рассказывать всем и каждому исповедальные истории). Среди общей серой массы попадаются и довольно примечательные личности.
Есть, например, турок Астуф (считает себя неизлечимо больным, хотя здоров, как бык). Довольно привлекательная мисс Терпсихора (одержима идеей Танца, как панацеи от любых бед). Мистер Доджсон, необратимо помешанный на маленьких девочках. Высохший, будто мумия, датчанин с замысловатым именем Карприз фон Мат, категорически отказывающийся принимать пищу, постановив себе, что она несет в организм человека некий гибельный вирус. Престарелая и абсолютно безумная мадам Метампсихоз — крайне редкая жертва целой череды клинических смертей. Господин Путнам, повернувшийся на собирательстве книг настолько, что давно спутал реальность с литературой. Миссис Сублимация: на вид совершенно нормальная особа. И ни одной несовершеннолетней пациентки (хотя бы, чтоб порадовать мистера Доджсона)! — видимо, нимфетки не склонны к сумасшествию.
Гумберт Гумберт, изверг и психопат со стажем, медленно бредет по выкрашенному в бледно-голубой коридору. На нем казенный халат — из тех, что универсальны для любого пола. Он направляется в душ. Навстречу ему попадается неизвестный больной: растрепанный старик в такой же, как и у Гумберта, бесполой «тунике».
— Прелестная погодка, — игривым фальцетом обращается Неизвестный Больной к бородачу, бредущему навстречу. — Куда изволите спешить? Вознамерились бежать?.. — он лукаво покачивает скрюченным, покрытым старческими пятнами пальцем.
Гумберт замирает на месте (старосветский тон старика импонирует ему) и крайне неспешно, отчетливым серьезным тоном произносит:
— Бежать?.. — он почесывает влажную шею (в клинике жарковато) и продолжает: — Тема вечного бегства преследовала нас повсюду. Этакая, если хотите, внутренняя миграция. Мы жили вне всего. Внутри рая (для Ло, конечно же, рая в кавычках). Беглецы, так никуда и не убежавшие. Вот кто мы были… Лолита, в этом смысле, являлась скорее препоной, чем помощником: ее так и подмывало на шум, выкрутасы, скандалы — словом, она обожала устраивать спектакли для любой публики. Это возбуждало ее юную кровь и грело самолюбие. Каких трудов стоило мне прятать в сменяющие друг друга норы мое неуемное ослепительное сокровище! В сущности, мы с ней жили в чемодане, если вы понимаете, о чем я.
Старик внимательно выслушивает своего случайного собеседника, понимающе кивает и с мечтательной улыбкой хронического фантазера удаляется прочь. Гумберт продолжает свой путь. Миновав хмурого здоровяка-дежурного, он замечает миниатюрную даму, устроившуюся с книжкой в кресле у окна.
— Добрый день, миссис Виндмюллер, — приветственно бросает ей Гумберт, приподняв невидимую шляпу.
В мужской душевой все кабинки оказываются заняты. Совершенно безволосый голый мужчина, высунувшись из ближней кабинки, говорит Гумберту с панически извиняющейся ноткой в голосе:
— А я уже выхожу. Выхожу! Еще буквально минутка — и вы сможете помыться.
Вальяжно и торжественно разоблачаясь, Гумберт вещает в сторону кабинки доброхота:
— Когда Ло мылась, она поразительно (даром что в миниатюре) напоминала свою покойную мать: те же тюленьи всплески, то же утробное фырчанье. Ее волосы теряли всегдашнюю золотистую густоту, прилипали к шее, становились совсем темными: и явственно обозначались слегка оттопыренные обезьяньи уши… В чем же состояла неизъяснимая прелесть наблюдения за сим бурлящим процессом?.. Быть может, в очаровательной неуклюжести ее детства, просвечивающего сквозь намеленные выпуклости ее юности. Или то было порочное чувство, распирающее похотливого негодяя — чувство собственности по отношению к растленной им же невинности?.. Поразительно. Чем же брала она таких, как я (вот, если задуматься)?.. Уж точно ее природные движения нельзя было назвать грациозными (нимфеткам вообще не свойственна плавность и завершенность мимики): быстрые, животные, инстинктивные, какие-то расхлябанные, но при этом необыкновенно чарующе гармоничные!.. Так, наверное, восхищаются олененком, глядя на него в прицел… А этот ее особенный… о, совершенно особенный взгляд! Эти смутно обещаемые усталому путнику оазисы и парадизы, миражом сверкающие сквозь серую муть и хмурь зрачков. Недоступный, наглухо запертый на все замки рай, коим можно лишь любоваться — вот что это было такое!
Закончив свою мысль, Гумберт Гумберт забирается в освободившуюся кабинку. Улыбаясь и напевая мотив о знойной Карменситочке, он позволяет приятно успокаивающей влаге оросить его темя.
12
Полдень следующего дня.
Гумберт быстро-быстро пишет в своей толстой тетради (она заполнена уже более чем наполовину). Его работе мешает появление второго профессора. Тот подбирается к нему с доброжелательным видом, выжидает какое-то время, и, наконец, спрашивает:
— Вы слышите меня, Гумберт?
Пациент, не прерывая своего увлеченного занятия и не поднимая глаз от тетради, говорит:
— У Ло была пренеприятнейшая манера трепать нервы. Я бы сказал даже: прирожденный талант.
Профессор оценивающе смотрит на пациента поверх кругленьких очков. Причмокнув, он продолжает:
— Вы осознаете, где вы в данный момент находитесь?
— Отдал бы сейчас все, всю оставшуюся кровь, чтобы потрогать хоть краешек ее платья. Всякое ее платье, знаете ли, пахло по-особенному… Лолита…
— Как ваше самочувствие? — не унимается Профессор. — У вас что-нибудь болит?.. быть может, сердце?
Гумберт с некоторым раздражением откладывает ручку в сторону и взглядывает на человека в очках: крупные седоватые брови, мясистый нос, тщательно выбритые розовые щеки.
— Был ли я достойным воспитателем?.. — протягивает он, глядя сквозь лицо Профессора. — Сомневаюсь. Невзирая на начитанность и эрудицию (коими я в некоторой мере горжусь), вынужден признать: я потерпел полное фиаско, как воспитатель моей душеньки. Она так и осталась малообразованной. За что корю себя нещадно. Поверьте… Эта рана саднит сильнее прочих (а у меня их немало).
— Вы помните свое имя?.. род занятий?
— Я всегда опасался навязчивых людей — тех, знаете, кои бесцеремонно заглядывают к вам в чемодан. Эти самые опасные. Их почему-то патологически тянуло именно к нам с Лолитой. Склизкие, говорливые, необъятные — они преследовали нас повсюду: как разрастающаяся опухоль, как взбухающая на огне каша… — Гумберт обращает взор в окно, за которым шуршат тополя. — Думаю, Клэр Куильти зародился на моем пути именно, как собирательный образ всех этих малоприятных личностей. Удивительно, но его кровь оказалась вполне настоящей.
— Вам что-нибудь снится?
— Лолита никогда не рассказывала мне о своих снах. Как же я жалею об этом. Мне никогда не узнать о том волшебном мире, в который она уходила от меня каждую ночь… Помню, мы ночевали с ней в нашем Икаре. Ло сразу уснула, а мне все как-то не спалось. Той ночью я выдумал коротенький стих:
Я — стебель, сломленный тобой —
Беспечной детскою ногой.
Я — песня сорванных цветов.
Я — бабочка в Стране Сачков.
Профессор снимает очки и кладет их на стол — рядом с черной тетрадью Гумберта.
— Вас не пугают воспоминания, поглощающие ваш перегруженный мозг? — он задает вопрос с несколько ядовитой улыбкой.
— Однажды — в минуту одного из редких нежных просветлений в нашем совместном аду — моя странная девочка сказала мне: «Ты знаешь, что звук мелкого дождика, стучащего по зонту, напоминает шуршание грампластинки?..» — Гумберт рассеянно поглаживает лежащую перед ним тетрадь, словно дремлющую кошку (ему явно не терпится продолжить работу). – Как-то раз Ло наткнулась на мой пистолет (несмотря на то, что я всегда его так тщательно прятал). «Так вот что ты для меня приготовил», — сказала она очень серьезно, демонстрируя мне бедного черного дружка — такого беспомощного в ее руках. «А может, для себя», — парировал я… В детстве мне казалось, что если я умру, непременно погибнет и весь мир… Теперь я знаю, что это не так… Останется Долли Скиллер.
— У меня такое ощущение, — Профессор потирает вспотевший нос, — что вы попросту вешаете мне лапшу на уши. Вы кажетесь мне хронически разумным.
— Искусство обмана Долорес освоила досконально. В отношении театральных репетиций она была необыкновенно щепетильна и серьезна. Совершенно другой человек. Лени и хандры как ни бывало!.. Часами кривлялась перед зеркалами (их было много в нашем домике на Тэеровской улице). Чарующее зрелище. Ворожба, да и только. Прыгала, танцевала, пела, мяукала, лаяла… Собаки всех мастей, кстати, просто обожали Лотту.
Профессор со вздохом вновь водружает очечки на положенное место. Гумберт, полагая, что «допрос» окончен, жадно хватается за ручку, но доктор и не думает уходить:
— Наша с вами беседа, Гумберт, представляется мне бессмысленной. Но ничего: мы это поправим. Всему свое время. Курс продвинутой терапии должен оказать свое действие. Доктор Журавский преисполнен радужных проектов на ваш счет.
Гумберт прямо таки подпрыгивает на кровати и выпаливает:
— Chapeau! Улыбка — будто радуга! Это вы очень верно подметили. И она сияла. Сияла!
— О чем вы сейчас пишете? — напоследок спрашивает Профессор.
Гумберт необычайно оживляется. Его взгляд становится осмысленным: в зрачках сверкают задорные огоньки.
— О чем пишу?.. Я расскажу вам. Слушайте…
13
Дом 342, по Лоун Стрит.
Вечер. Шарлотта Гейз готовит ужин. Нетерпеливая Лолита уже пристроилась за столом.
— Ло, почему ты все время мешаешь профессору Гумберту? — раздраженно спрашивает ее мать.
— Я вовсе не мешаю профессору Гумберту, — отвечает дочь, поводя вилкой по пустой тарелке.
— Мешаешь.
— Не мешаю.
— А я говорю, мешаешь!
— Ничего подобного!
— Нет, ты мешаешь. Мне со стороны видней… И прекрати, пожалуйста, шкрябать этой дурацкой вилкой! У меня болит голова.
— Я ребенок, — лукаво протягивает Долли, откладывая вилку, — и мне не с кем играть. Ты же мной совсем не занимаешься.
— Неправда, — Шарлотта задыхается от негодования. — Ты просто жестокая, избалованная, неблагодарная девчонка. Конечно, я сама в этом виновата: уж слишком я тебя распустила.
— Я такая, какая есть.
— К сожалению, Ло.
— А вот мистер Гумберт всегда говорит мне только приятные вещи.
— Только потому, что он гость здесь. И еще потому, что — в отличие от некоторых — мсье Гумберт прекрасно воспитан.
— Меня воспитала ты, мама, — с иронией парирует Лолита.
— Что ты вообще о себе возомнила?! — ее мать гневно ударяет половником по дну кастрюли. — Играть ей, видите ли, не с кем. Наш жилец, как мне кажется, приехал сюда (на курорт, о котором мечтают целый год) вовсе не для того, чтобы возиться с маленькой, глупенькой, прыщавой кокеткой, думающей о себе бог весть что!
— Ах, так?!.. — сморщив раскрасневшееся личико, выпаливает дочь. — А ты… знаешь, кто ты?!
— Ну, скажи-ка, — каменным тоном проговаривает старшая Гейз, оборотившись к Долли и угрожающе уперев руки в бока.
Лолита опускает глаза.
— Лучше не буду. Ты сама все про себя знаешь… И у тебя, мама, свои планы на мистера Гумберта.
— Что ты в этом можешь понимать?
— Уже кое-что, мама, — ехидно произносит Долорес. — Я не ребенок.
— Пять минут назад, Ло, ты заявляла обратное, — нервно усмехается Шарлотта.
На поле боя наступает временное затишье. Вполголоса мать негодует, обращаясь, в основном, к безмолвным стенам кухни:
— И за что только мне такое наказание…
Лола молчит, уткнувшись носом в старый зачитанный журнал со своими любимыми комиксами. Впрочем, ей это все же наскучивает, и она вновь подает голос:
— Когда уже мы поедем на озеро?
— Когда улучшится погода и твое поведение, — издевательски шипит мать.
— Вы — само остроумие, миссис Гейз, — благодушно комментирует Гумберт Гумберт, беззвучно вошедший на кухню (на нем белая пижама с лиловым узором). — Добрый вечер, Лолита.
Его голос прямо-таки смазан елеем.
— Если только он добрый… — бурчит себе под нос девочка, барабаня пальцами по тарелке.
— Кто-то обидел тебя, дитя? — с обаятельной улыбкой осведомляется жилец.
— Да, — с готовностью встревает г-жа Гейз, — природа.
Лолита — с бордовыми щеками — мгновенно вскакивает и уносится к себе наверх.
14
Два дня спустя.
Залитая солнцем столовая. Гумберт и Лолита завтракают вдвоем (Шарлотта отправилась за покупками). Девочка в своих любимых синих джинсах и девственно-белой маечке, которая ей давно мала и потому весьма интригующе облегает ее юные грудки (лифчик Лола, естественно, надеть позабыла). Гумберт тщательно причесан и надушен; в кармане его льняной рубашки красуется краешек платка, а в довершение композиции к груди приколот розовый бутон. Мужчина сидит очень чинно и прямо (вилка в левой руке, нож в правой), дитя же забралось на стол с локтями. Атмосфера несколько скованная: оба не знают, о чем им говорить. Над столом — репродукция с изображением условной бледно-голубой бабочки. Звучит протяжный блюз, льющийся сверху, со стороны лестницы, ведущей к комнате Долорес.
— Мама надолго отъехала? — интересуется малышка, уплетая глазунью.
«Увы, нет, моя кроха».
— На час… быть может.
Воцаряется прежняя тишина, нарушаемая лишь негромким однообразным чавканьем ребенка (Гумберт ест абсолютно беззвучно).
«Я должен… просто обязан сказать ей что-то… нечто оригинальное…»
Вилка в руке Гумберта немного подрагивает.
— Лолита, — собирается он с духом, — какие книги ты читаешь? Ведь ты читаешь… какие-то книги?
Повисает продолжительная пауза.
— Я читаю… — отвечает Ло, облизывая сахарную пудру с аппетитного пончика, — книги…
— Какие? — с надеждой уточняет Гумберт.
— Какие-то… — Лола откладывает обработанный и ставший ей уже неинтересным пончик. — Сейчас не помню.
— Не помнишь?.. Очень жаль, знаешь. Что, ни одной?
— Ни одной.
— Понятно.
«Боже мой… Боже, как трудно говорить с нимфетками».
Исчерпав все свои внутренние резервы, Гумберт выдавливает из себя:
— У тебя очень красивая… майка.
— Правда? — Ло удивленно озирает собственный коричневенький живот, соблазнительно выглядывающий из-под весьма условной маечки.
— О да… — выдыхает Гумберт, невольно краснея. — Можно, я…
Он привстает со стула… Но из коридора уже доносится бодрый звук отпираемого замка. И в комнату вплывает Шарлотта Гейз — вся в серебристо-синем. Ее голову венчает шляпа оттенка маренго, а лицо под ней сияет слоем макияжа.
— Завтракаете?.. Как вам моя глазунья с овощами, мсье Гумберт?..
— О, она отменна! — преувеличенно поддакивает ей означенный «мсье».
— Вы даже как-то раскраснелись. Вам идет этот цвет лица. Я только разберусь с продуктами и присоединюсь к вам, — все это выпевает г-жа Гейз, волоча поклажу на кухню (мсье Гумберт даже и не думает помочь бедняжке).
Едва Шарлотта скрывается на кухне, раздается дверной колокольчик.
— Гумберт, вы не могли бы посмотреть, кто там?! — вопит Шарлотта с кухни.
Жилец послушно движется к двери. Отпирает внутренний замок. На пороге полицейский: поджарый блондин с каменным лицом. Левое веко Гумберта начинает подергиваться.
«Неужели раскрыт?.. Но ведь я еще ничего не успел сделать… Научились читать мысли… выкрали дневник…»
Полицейский молчит, пристально глядя в лицо Гумберту.
«Сейчас он спросит: вы Гумберт Гумберт?..»
Но полицейский вежливо и четко проговаривает:
— Доброе утро, сэр. Простите за беспокойство. Мы разыскиваем белого мужчину, похитившего в городе Писки малолетнюю девочку. Его имя Генри Грабер. Девочку зовут Лайма Виктим. Ей пятнадцать. Вот ее фото. А это портрет преступника.
Невозмутимый полицейский передает в руки Гумберта фото прелестной малышки с пышными вьющимися кудрями и рисунок, изображающий мало примечательного человека с седеющей бородой. Из-за спины Гумберта выглядывает Ло.
— Есть сведения, что киднепер может укрывать ребенка где-то в этой части штата. Пожалуйста, сообщите вот по этому номеру, — полицейский достает визитку с телефоном соответствующего управления, — если их увидите.
Лолита, мягко отпихивая Гумберта, пролезает вперед. Любопытное дитя, подпрыгивая от нетерпения, тянется к визитке со словами:
— Дайте мне. Мне… Можно я возьму?.. Я очень внимательная. Вдруг, я их узнаю.
Она буквально выхватывает визитку из руки полицейского.
— Хорошо, — говорит тот. — Но будь очень-очень осторожна, малютка. Этот человек на портрете весьма опасен… Еще раз извините, сэр. Приятного дня.
Несколько побледневший Гумберт запирает дверь и рассматривает изображения вместе с Лолитой: его внимание привлекает фотография, девочку — портрет.
— Кто это был? — беспечно осведомляется г-жа Гейз, подходя.
Гумберт прочищает горло.
— Хм… Полиция, — произносит он голосом, преисполненным хладнокровия. — Ищут какого-то Гу… то есть, Грабера. Он похитил ребенка в Писки.
— Боже, — ужасается Шарлотта, мягко проталкивая Гумберта обратно в столовую. — А ведь Лолита там родилась. Удивительно, как земля носит подобную мразь.
— Мама, а кто такой киднепер? — интересуется Долли.
— Злой человек, ненавидящий детей. Я правильно объяснила, мсье Гумберт?
Тот рассеянно кивает — он уже погружен в собственные мысли:
«Скорее он их чересчур любит… Любопытное выражение: укрывать ребенка. Сколько в нем заботы, теплоты и неги…»
15
Полное неги пасторальное утро. На небе лишь два-три легких облачка. Детская спортивная площадка, точно оцепеневшая в объятьях щедрого солнца. На свежеокрашенной синей скамеечке отдыхают три девочки лет двенадцати: темноволосая Мэри, рыженькая Агнеса и русокудрая Долли. Их позы сонны, томны и вальяжны — солнце совсем их разморило. Все три грации ритмично уминают жевательную резину.
— Я зову его Гумочка.
— Тебе повезло, Ло, — уверяет Агнеса, помахивая тоненькой ножкой со сползающей с нее сандалией.
— Ты так считаешь? — протягивает Лолита в полудреме.
Ее глаза закрыты, но сквозь веки она все же видит некое собственное розоватое солнце. На девочке алая — ослепительно яркая в утренних лучах — майка и неизменные синие ковбойские джинсы.
— Конечно, — мечтательно подтверждает Агнеса.
— Еще бы… — тоном, не допускающим возражений, добавляет Мэри — пухленькая особа в коротком желтом платьице. — А он красивый?
— Очень симпатичный, Мэри, — лукаво усмехается Лолита. — Довольно высокий брюнет.
Площадку наполняет звонкий девичий смех.
— Ах, Ло, — вздыхает Агнеса. — Почему все лучшее достается тебе…
— Не знаю. Я еще ничего не решила, — изрекает Долорес с интонацией роковой женщины.
— А он что? — Мэри игриво толкает ее загорелым плечиком.
— Он… Мне кажется, он без ума от меня. Весь день ходит за мной, словно тень.
— Счастливая…
— Настоящий француз. Только подумать…
— Он сочиняет какие-то там учебники, — говорит Лола, беззаботно улыбаясь своему розовому солнцу, — про французских поэтов, кажется.
— Это же скучно, Ло, — комментирует Агнеса.
— Но все равно ведь он — писатель, — уважительно констатирует Мэри. — Почти, как Клэр Куильти.
— Точно, Мэри, — оживляется Агнеса, и сандалия, наконец, падает в раскаленный песок.
— О да, — забавным баском смеется Лолита.
Некоторое время на зачарованной площадке слышен только конфиденциальный шепот и невнятный щебет. Впрочем, если прислушаться внимательней, можно разобрать, как Агнеса наставляет одноклассницу:
— Лолита, ты должна действовать. И немедленно. Иначе счастье возьмет и прошмыгнет мимо.
Долли лишь улыбается, легонько постукивая коленками.
16
— Что с ним? — спрашивает Первый Профессор.
— Он исписывал свою тетрадь с раннего утра вчерашнего дня и до пяти утра сегодняшнего. Почти не отрываясь, — докладывает Сиделка.
— Все ясно, — подытоживает Второй Профессор. — Эти литературные экзерсисы вредны ему. Тетрадь следует пока что изъять.
Он склоняется к уху коллеги и что-то шепчет. Тот кивает. Оба смотрят на кровать Гумберта. Сиделка подходит к столу, забирает тетрадь в черной обложке, молча передает ее Первому Профессору, а тот, повинуясь знаку, неохотно вручает ее Второму. Все трое глядят на Гумберта, который лежит с закрытыми глазами и бредит:
— Мягко!.. Очень мягко и эластично! Алая щель… маленькая алая щель… алая… Она способна муку… превратить в блаженство!.. Аннабелла… Лолита Ли… Мирандола! Мирандолита… Триста сорок два дня… Гумберт — слово-сорняк… Выполоть его… из книги мира!.. Алита, беги за кроликом! Разверни перо и не лови ворон!.. Мы спасемся… рано или поздно… Выбраться… выбраться из дьявольской пьесы... Боль… Мрак… Консервированные персики!.. вот, что такое… память.
Сам же Гумберт сейчас покинул клинику. Он находится на пороге рамздэльского дома, запорошенного снегом: окна погашены. Гумберту чертовски холодно — ведь на нем все тот же больничный халат и войлочные тапочки. Он, ежась от стужи, стоит у входа на веранду. На поседевшую землю тихонько ложится голубоватый снег. На Лоун Стрит поздний вечер, и улица освещена лишь редкими фонарями. В промозглом жухлом небе висит полная Луна, напоминающая глаз слепца. Никого нет вокруг — только далекие автомобильные гудки возвещают о том, что где-то вообще существует жизнь.
«Наверно, нужно войти в дом. Там будет теплее».
Гумберт подходит к двери, дергает ручку: заперто. Одновременно откуда-то сверху доносится смутно знакомый мужской голос:
— Погляди-ка наверх.
Гумберт выбегает обратно на заснеженную лужайку. Он устремляет взор на крышу Гейзовского дома. Там, на дымящейся кирпичной трубе (он мог бы поклясться, что минуту назад никакого дыма не было), свесив ноги в тяжелых зимних ботинках, сидит некто. Из-за дыма его практически невидно — можно различить разве что фалды длинного пальто, развевающиеся на ветру, — но Гумберт уже знает, кто это.
17
«Эта пьеса бесконечна. Как мне доиграть ее?»
Гумберт комично приплясывает на снегу — его ступни посинели от холода. Он не сводит взгляда с силуэта, обосновавшегося на крыше дома, подобно ворону из стихотворения По. Внезапно фигура полностью растворяется в дыму, а на ее месте проступает видение, от которого кровь Гумберта стынет в жилах.
В клубах сизоватого дыма стремительно проступает призрак Шарлотты Гейз, как бы висящий в воздухе. Ее голова полураздавлена и залита черной кровью, но скривившиеся губы покойницы явственно выкрикивают:
— Вам не удастся никогда больше увидеть эту негодную девчонку!
Гумберт хватается за голову и молит:
— Убери это, пожалуйста!.. Пожалуйста!
— Хорошо-хорошо, Гум, — успокаивает его голос Мак-Фатума. — Если тебя уже не радуют воспоминания…
Гумберт с опаской подымает лицо: на крыше снова мужская фигура, вольготно расположившаяся на теплой трубе.
— Не такие… — тяжело дыша, огрызается Гумберт. — Черт. Как же тут холодно.
— Вовсе нет.
— Тебе-то конечно… В доме кто-то есть? Откуда этот дым?
— Понятия не имею, — голос Мак-Фатума равнодушно вальяжен.
— Сколько можно меня мучить? — бормочет Гумберт, потирая немеющие щеки.
— Это всего лишь игра. Ты не умрешь от холода… Что ж. Поговорим?
— Ты не оставил мне выбора.
— Выбор есть всегда.
— Меня тошнит от твоих софистических уловок.
Правая нога Мак-Фатума размеренно покачивается: ботинок издает легкий стук.
— Разве ты не соскучился? — вопрошает он.
— Не думаю.
— Да не по мне… по Ло.
— А тебе что за дело? Что ты никак не уймешься?.. Тебя вообще нет, ты, жалкий Чеширский Кот.
Гумберт принимается мерить шагами лужайку, чтобы согреться.
— А ты, значит, есть? — Мак-Фатум посмеивается.
— Я есть.
— А ты не задумывался: почему?
— О чем ты?
— Почему ты еще жив? Зачем сохранена твоя абсурдная жизнь?
— Это данность. Паразиты — вообще крайне живучий вид, — с горькой улыбкой отвечает Гумберт. — Чего ты добиваешься от меня? В чем цель твоих игр?
— Игры бесцельны, друг мой. Они просто радуют душу.
— Я не верю тебе... Сначала ты сжег дом, чтобы я оказался там, где нужно. Потом устранил мою жену, совавшую нос, куда не следует. В номере 342 ты заставил Лолиту отдаться мне по собственному желанию.
— Вот именно: по собственному желанию — я тут вовсе не при чем. Сдается мне, что ты великий фантазер, Гум.
Мак-Фатум замолкает. Гумберт размышляет: не следует ли ему просто уйти отсюда, куда глаза глядят.
— Наивно думать, что можно вот так, запросто скрыться от собственного кошмара… — продолжает Мак-Фатум с убийственной интонацией. — Ты страдаешь?
— Мне вполне уютно. Я снова с моей Долли. И я могу запечатлеть это счастье на бумаге. Чего я еще могу желать?
— Свободы.
— Я свободен, — уверенно говорит Гумберт.
— В самом деле?
— По крайней мере, я гораздо свободней всех этих манекенов, обитающих в рамках сумасшествия, которое они считают реальной жизнью.
— Чушь, Гум, — парирует Мак-Фатум. — Хочешь, я скажу, что с тобой происходит?.. Ты окукливаешься. В данный момент ты всего лишь кокон. А кокон не может быть нормальным или ненормальным, заключенным или свободным. Он — воплощенная метаморфоза.
— И все это просто для того, чтобы — элегантно, в новой обертке — выпорхнуть из этого мира?
— Я не знаю. Никто не знает. Важна сама перемена. Сейчас ты в коконе. Так напиши о рождении бабочки. О полете в прошлое. О последнем рывке в будущее. Облеки безумие в плоть книги.
На глазах исходящего дрожью Гумберта Мак-Фатум медленно исчезает. Однако его голос все еще здесь. Он неторопливо и плавно декламирует:
Там, в окраине дымной,
Где я жил целый век,
Ничего не случалось —
Только смерть, свет и снег.
Но однажды явилась
Та, что даст мне ответ,
Что такое на самом
Деле смерть, снег и свет.
И теперь ожидаю,
Что разверзнется твердь.
Вот тогда я узнаю,
Что есть свет, снег и смерть.
Неожиданно — с долгим протяжным скрипом — распахивается дверь на веранде. Гумберт опрометью спешит к ней. Он пересекает порог дома 342…
18
Черные очки Гумберта дремлют на перилах белой деревянной веранды. Сам же он устроился в плетеном кресле с томиком Бодлера. Впрочем, содержание книги постоянно от него ускользает, поскольку глаза Гумберта — чуткие холодные глаза рептилии — постоянно следят за перемещениями Лолиты по лужайке перед домом.
Новоиспеченный жилец словно бы наблюдает череду ярких картин в духе импрессионизма, где Лола запечатлена в той или иной позе. Вот она расхлябанно движется пред его напряженным взором, как-то лениво и замедленно ступая босыми ногами, точно странная кукла на шарнирах, у которой вот-вот кончится завод. Ло несет в дом два письма и целый ворох рекламных брошюрок, добытых из почтового ящика. На ней короткое светло-зеленое платьице с узором из желтых цветов. Волосы распущены и посверкивают на палящем солнце рыжими искристыми огоньками. По пути Долли окидывает вальяжно расположившегося жильца случайным (или же, как ему представляется, якобы случайным) взглядом; Гумберт невольно отвечает ей смущенной улыбкой и, дабы не выдать себя с головой, прячется обратно в книгу.
"О, Шарль, помоги мне!" — стенает он, провожая алчущими зрачками Лолитин желто-зеленый задок, слегка виляющий в знойном мареве: влево-вправо, влево... вправо...
Вскоре из дома слышится занудное Шарлоттино:
— Сколько раз я просила тебя, Ло: выкидывай ты эту дребедень; не тащи в дом.
"Как же черствая стерва ненавидит дочь!.. А я... я баюкал бы тебя на руках, устилал твои маленькие легкие следы розами, вывернул бы наизнанку душу и сердце, и вручил тебе, мой сероглазый демон!"
Затишье. Никого. Вот уже полчаса. Придется возвращаться восвояси. Гумберт Преданный в сердцах захлопывает книгу и движется к дому. Он понуро заходит внутрь. Пока Гумберт шагает по дому, ему в голову приходит счастливая мысль продолжить свою охоту на Ло с другой стороны — там, где сад. По пути он оказывается в жаркой столовой, где г-жа Гейз что-то деятельно готовит. Постоялец продирается сквозь клубы пара, пытаясь остаться незамеченным. Напрасно.
— Мсье Гумберт, — оборачивается к нему Шарлота (на ней красочный кухонный передник), — все маетесь?
— Я…
— Вам любопытно, что я готовлю?
— Разумеется, — выдавливает из себя Гумберт.
— Суп по-нормандски! – гордо выпаливает г-жа Гейз. — Специально для вас. Думаю, через час все будет готово.
— Это так мило, — жилец бочком минует Шарлоттины телеса. — Жду не дождусь.
Гумберт оказывается в живописном Шарлоттином саду. Увы, сад пуст. Здесь его поджидает лишь кресло-качалка. Квартирант погружается в кресло, а уж потом — в грезы о Лолите. Что ж. Это тоже кое-что…
Явилась. В черном раздельном купальнике. Блистающая! Единственная!
Минуя лилии, Ло (нагруженная основательной поклажей) шлепает в самый центр сада — туда, где ровно подстриженный газон и нет тени. Лола бросает перед собой пыльную, видавшую виды подстилку. Долли кладет на нее бутыль с прохладной водой. Долорес прихватывает волосы резинкой, украдкой взглядывает на Гумберта (тот делает вид, что увлечен книгой). И лишь затем Лолита садится на подстилку и принимается натирать кремом свободные от купальника части и без того медового тела: сперва шею, плечи и руки, затем мягкий щенячий живот с аккуратною впадинкой пупка, золотистую спину… Гумберт не сводит с нее страдающего взора. На очереди девочкины ноги: Ло — с невыносимой медлительностью, для и для ту особую муку, что уготована сегодня пламенеющему изнутри квартиранту — поглаживает и массирует ладные бедра, тонкие лодыжки, даже верхнюю часть ступней. Всякое ее движение отзывается внутри наблюдателя долгим протяжным эхом, точно она — арфистка, а он — бесконечно послушная арфа. Музыка длится и нарастает, разрушая все вокруг, расшатывая саму основу жалкого, загнанного в рамки мира: вот уже летят в тартарары и сад с лилиями, и зыбкий дом, и раскачивающаяся веранда. Миг, и цветок тайного блаженства, сосредоточенный в Гумбертовском естестве, раскроет лепестки…
— Да вы маньяк… — голос г-жи Гейз врывается в его по крупинкам сотворенный Эдем; несносная особа только что выплыла на веранду с веером. — Право, мсье Гумберт, вы истинный литературный маньяк. Что же такого интересного в вашем Бодлере? Расскажите-ка американской провинциалочке.
— Если кратко… — тяжко закупорив книгу и пристроив ее несколько ниже живота, начинает Гумберт, но Шарлота сразу же прерывает его:
— А лучше пойдемте в столовую: ваш чудесный французский суп готов! Чувствуете аромат?
Гумберт Гумберт бросает быстрый взгляд мученика в сторону Лолиты: девочка тоже хитро посматривает на него сквозь солнечные очки.
Что это? Непонятный шум вклинивается между ним и предметом его обожания, разрушая все вокруг, кромсая полотно картины…
19
— Утренний обход!
Гумберта будит крик сиделки. Он озирается вокруг: с окружающим его миром явно произошла некая перемена. Однако какая именно? Пока неясно. Гумберт осматривает стол (лицо его бледнеет), лихорадочно заползает под стол, ощупывает стол трясущимися руками. Бросается на пол, шарит под кроватью. В этот момент в его палату входят оба профессора, все та же сиделка и адвокат.
— Где моя тетрадь?! — первым делом выпаливает Гумберт (в его глазах гнев). — Моя толстая черная тетрадь! Моя…
— Во-первых, доброе утро, — подчеркнуто торжественным тоном говорит профессор в круглых очечках. — Мы заглянули к вам, Гумберт, дабы поздравить вас. Решение вынесено: вы признаны вменяемым.
— Верните мою тетрадь!
Вслед за вошедшими в палату протискиваются три молодых человека в форменных халатах и два плечистых ассистента. Последние встают справа и слева от пустого дверного проема (все это уже где-то было).
— Вот видите: вы снова осознаете себя в реальном мире, — успокоительно протягивает кругленький коротышка-доктор. — Следовательно, терапия не прошла даром.
— А, кстати, что с его тетрадью? — хмурится адвокат, присаживаясь на стул.
— Тетрадь находится у меня, — поясняет розовощекий профессор. — Временно. С ней все в порядке. Можете, не волноваться.
Гумберт несколько успокаивается. Он садится на кровать и ждет, что будет дальше. Со всех сторон на него взирают лица, преисполненные деланной доброжелательности — она прямо-таки льется из них, грозя полностью заполнить палату.
— Мм да… — упитанный доктор пододвигается ближе к кровати. — Я полагаю, следует подвести некоторые итоги, ну… а затем уж и произвести проверочку… Итак. Мы, господа, сегодня заканчиваем грандиозную работу. Она потребовала немалых усилий от всех нас. Но мы справились. Кто-то может возразить, — он едва заметно взглядывает на коллегу, — что, мол, простая проверка рассудка преступника — суть рутинная процедура, и вовсе необязательно было заниматься еще и лечением пациента. Но… не будем забывать: мы врачи! А это кое к чему обязывает… Что можно констатировать?.. Состояние психики господина Гуминга явно стабилизировалось. Наш объект исследований способен адекватно воспринимать реальность. Совершенные им преступления и его опасность для общества вне нашей компетенции: это будет решать суд. Мы всего лишь выполнили возложенную на нас обществом задачу. А теперь…
— А теперь, дорогие коллеги, — вступает главный профессор, — мы проведем небольшую, но окончательную проверку. Ее суть…
— Прежде всего, — перебивает его адвокат, — хочу заявить, что мы с клиентом будем обжаловать решение вашей комиссии. Поскольку: во-первых, я, как адвокат обвиняемого, не был допущен ни на одну процедуру ваших исследований (исключая вот эту), а потому, не могу быть уверен, что на мистера Хуберда не оказывалось какое-либо давление; во-вторых, господами следователями не был составлен протокол о его ознакомлении с постановлением о назначении судебно-психиатрической экспертизы; и, в-третьих: состояние психики моего подзащитного весьма неустойчиво — в связи с чем данное улучшение можно считать временным. К тому же…
— Вы можете подать жалобу в любую инстанцию, — парирует профессор, хмуря свои густые брови. — А теперь позвольте нам закончить нашу работу... Как я уже говорил, маленькая проверка подведет некоторые итоги. Мы зададим Гумберту три-четыре вопроса, которые расставят все по своим местам.
Он подходит к кровати Гумберта, присаживается на второй стул (услужливо принесенный из коридора одним из ассистентов), вперив взгляд в пациента: тот, ритмично помаргивая сонными глазами, также взирает на профессора.
— Назовите мне… ваше имя, — проговаривает последний, не сводя глаз с Гумберта.
Пациент молчит. Капелька пота стекает по его высокому, изрезанному крупными морщинами лбу.
— Я повторю вопрос. Как вас зовут?
В палате становится невообразимо тихо. Слышно только, как еле-еле шуршат за окном тополиные листья. Наконец, мужчина с окладистою седой бородой, оказавшийся в центре всеобщего внимания, вопросительно проговаривает:
— Гумберт… Гумберт?..
— Ну вот и чудно! — розовые щеки профессора покрываются еще большим румянцем. — Вот видите, коллеги!.. — он нагибается еще ближе к пациенту и спрашивает: — А кто я?
Подумав, Гумберт с блаженной улыбкой выпевает:
— Профессор… Рэй…
— Прекрасно! — сияет профессор Рэй. — Как зовут моего коллегу? — он отстраняется в сторону, дабы Гумберту было лучше видно, и решительно указывает пальцем на коротышку.
— Это… это… доктор Журавский! — смеется Гумберт; его лицо преисполнено счастья.
— И, между прочим, тоже профессор, — улыбаясь, вставляет профессор Журавский.
Гумберт хохочет. Люди вокруг него тоже начинают одобрительно смеяться и галдеть.
— И последний вопрос… Кто этот хмурый господин? — профессор Рэй направляет перст в сторону адвоката.
— Мой адвокат… Мистер Биэль!
— Но я не… — пытается было возразить тот.
— Вот и славно, — перебивает его профессор Рэй. — Не беспокойтесь: конечно же, мы вернем вам, Гумберт, вашу драгоценнейшую тетрадь, и вы сможете продолжить свою покаянную исповедь. Правда, уже совсем в другом месте.
Все присутствующие радостно переглядываются.
— Все-таки передовая психиатрическая медицина творит чудеса. Даже немного жаль, что вы от нас съезжаете, — сокрушается доктор Журавский. — Мы уже так привыкли к историям о вашей Лолите.
В ответ Гумберт Гумберт лукаво хихикает и еле слышно произносит:
— А не было никакой Лолиты… Я ее выдумал. Да так выдумал, что мечта стала дороже яви. Понимаете?.. Ни черта вы не понимаете.
20
Солнечный (пожалуй, даже чересчур) городок Рамздэль. Часы на белой церкви показывают без 15-ти 9 утра. Старый скрипучий дом Гейзов готовится к новому дню, подставив облупившийся белый бок горячим лучам. За его окнами щебечут разноголосые птахи. Гумберта будит резкий, хотя и не лишенный кокетства, голос Шарлотты Гейз, доносящийся снизу — с лестницы:
— Гумберт, вы спите?!
— Уже нет! — не размыкая глаз, отвечает недовольный жилец (ему только что снилась удивительно покладистая Лолита).
— Вы не хотели бы сегодня поехать со мной в церковь?!
Гумберт размышляет: это грустное «со мной» означает, что обворожительная дочурка останется почивать в своей теплой постельке. Этот факт говорит ему о том, что: во-первых, поездка не принесет ему ни малейшей радости, и, во-вторых, оставшись тут — вдвоем, наедине с баснословной сонной Ло, он, Гумберт Властительный, в той или иной форме эту радость себе добудет. В том полусне, где все еще пребывает невозможный постоялец, такого рода мечты кажутся чем-то само собой разумеющимися.
— Нет! — выкрикивает Гумберт в сторону двери. — Я бы еще вздремнул, если вы не против!
Какое-то время в пространстве дома воцаряется, наконец, умиротворяющее затишье, и Гумберт погружается в покой, полный необыкновенных сладчайших предчувствий. Однако в планы деятельной Шарлотты покой постояльца явно не входит:
— Почему вы совсем не ходите на службу?! Это, знаете, странно…
Такой приятный редкий сон — запечатлевшийся как бы смутной проекцией на сетчатке глаз Гумберта да еще, быть может, неким остаточным жжением внизу живота — бесследно и необратимо растворяется в пространстве. И виной тому — этот несносный голос.
— Ничего странного! Мне немного нездоровится! Невралгия… — бормочет Гумберт, уткнувшись носом в подушку.
Чтобы избавиться от внешней препоны — в образе фарсовой дамочки, — он принимается воображать спящую Лолиту. Вот она лежит, разметавшись, в своей милой комнатке, наполненной разнокалиберными игрушками, увешанной глупыми плакатиками. На ней почти ничего нет, ибо ночная рубашка самого зачаточного рода…
— А на прошлой неделе... — врывается в голову Гумберта, искажая трепетно воссозданную картину, неумолимый Шарлоттин голос, — и на позапрошлой?!
Гумберт вздыхает и переворачивается на другой бок.
— Мм… Шарлотта, вы же прекрасно знаете, что Бог… он внутри!
Медленно и плавно двигаясь сквозь лучи света, Гумберт подступает к девочкиной кровати, которая словно бы плывет по реке его все более раскрепощающейся мысли. Прерывисто дыша (немного даже задыхаясь), он видит, как Ло во сне обезьяньим жестом почесывает одну ногу об другую — обе они выпростались из-под одеяла и сияют теперь ровным молодым загаром перед самым его вспотевшим носом…
— Я очень-очень надеюсь, Гумберт, что Он есть внутри вас! Нет ничего ужаснее безверия! — вся эта тирада сопровождается шумами сборов: дзинькают стеклянные флакончики, растворяются и затворяются дверцы шкафов, звякает ключ.
— Можно я еще немного посплю?!. — взывает Гумберт в нижние глубины дома. — Сейчас я не склонен спорить на теософские темы!
Рука Гумберта тянется к этим стройным, таким беззащитным…
— Какие-какие темы?!..
«Да что же это такое!»
Видение мгновенно исчезает. И Гумберт, с перекошенным от гнева лицом, вскакивает и ударяет кулаком в полотно ни в чем не повинной подушки.
— Счастливого пути, Шарлотта!
— Завтрак на подносе! — раздается напоследок.
— Чтоб вы провалились, миссис Клемм, — ворчит в подушку постоялец.
Хлопает дверь.
Одни.
Гумберт, крадучись, пробирается к окну. Он видит, как г-жа Гейз — вся напомаженная, в строгом, но элегантнейшем платье — усаживается в авто. Ее довольное (впрочем, не без оттенка легкой досады на упрямого жильца) лицо выражает решимость явить в церкви свою величественную персону в наивыгоднейшем свете. Меж тем, если взглянуть на лицо Гумберта, можно увидеть радость гораздо большую, неподдельную — оно прямо-таки сияет от предвкушения чудесного, нет, чудеснейшего утра.
Гумберт садится на свою кровать и прислушивается… Тихо. Все еще спит. Да, Лолита любит понежиться в кроватке. Гумберт глядит на свои руки — они дрожат. Он потирает подбородок: пожалуй, следует побриться. Но это нужно сделать быстро — дорога каждая бесценная минута. Он подхватывает бритвенные принадлежности, открывает дверь (чуть не опрокинув столик с подносом, на котором стынет хозяйский завтрак) и шагает в ванную. По дороге все же останавливается у Двери Ло. С той стороны двери не слышно ни звука. Что ж, тем лучше.
Пока Гумберт бреется, критически оглядывая в зеркале свое — несколько помятое с утра, но определенно выразительное и привлекательное — лицо (чем не мачо из глянцевого журнальчика?), ему в голову приходит невозможная мысль: а что если затеять с Лолитой игру в папу и маму?.. Ведь дети обожают ролевые игры («я просто покажу тебе, чем занимаются иногда муж с женой… это очень весело… вот, смотри…»). Орудуя зубной щеткой, Гумберт приходит к выводу, что это чересчур смело; гораздо лучше поиграть во что-нибудь более отвлеченное и просто положиться на удачу. С этой мыслью он и покидает ванную, снова заскакивает к себе в «полустудию», быстро переодевается: халат сменяют серые брюки и белая рубашка, ворот которой Гумберт оставляет полуоткрытым. Он собирается с духом и выходит на площадку лестницы. Теперь нужно всего лишь преодолеть несколько метров до Ее Двери, постучаться… Но не слишком ли это опрометчиво? Вдруг спросонья его поведение покажется девочке предосудительным?..
«Не трусить! Не для этого ты ждал столько лет».
Возможно, следует дождаться, когда она сама проснется и выйдет в поисках завтрака?..
«Боже! Как все это тяжело».
Гумберт делает шаг, еще один. Дверь Лолитиной комнатки призывно смотрит на него. Он мнется у порога. Он протягивает дрожащую руку, уже приготовив согнутые пальцы для тихого и ненавязчивого напоминания о себе («Лолита, твоя мама, знаешь ли, просила покормить тебя не слишком поздно…»).
Однако чем дольше Гумберт простаивает у двери, тем явственнее понимает, что войти внутрь ему никак невозможно. Деревянный индейский божок насмешливо взирает на него со стены. Понурившись, Гумберт разворачивается и бредет вниз по лестнице. В холодильнике его ждет ананасовый сок, в серванте — бутылка джина, а в ящике письменного стола — друг-дневничок.
Внизу бедолагу встречает кое-что еще — неряшливая записка на столе:
«Мам, я пошла на день рожденья к Розе. Буду после пяти. Может, с пирогами.
Ло».
Гумберт стремительно взлетает вверх по лестнице и с ходу распахивает дверь детской. На него глядит пустая (и как всегда, не заправленная) Лолитина постель.
Конец Второй Части
2011-2012