Часть 3 Эльдорадо
1
Бородатый мужчина с неизменной бессмысленной полуулыбкой на устах выходит из бронированного автофургона в сопровождении федерального маршала и дюжих полицейских с ружьями наперевес. С тою же улыбкой он вселяется в новую камеру — более просторную и отапливаемую (тюрьма также сменилась: на обреченного гостя взирают иные корпуса и незнакомые стены). Улыбаясь, загадочный бородач дает сбивчивые показания новым следователям.
Его же можно видеть на исправительных работах: вместе с другими собратьями по несчастью встрепанный заключенный усердно машет киркой. И, конечно же, всякую свободную минуту он пишет, пишет, пишет; — уже заполнены две толстых тетради, и неуемный мемуарист начал третью. Никто не препятствует ему, наоборот: в камере лежат теперь старые растрепавшиеся автомобильные карты и путеводители. Все это призвано помочь повествователю восстановить маршрут заплутавшей жизни.
Меланхоличного узника успокаивает любая работа, как физическая, так и умственная. Он не доставляет никаких лишних хлопот тюремной администрации. Он давно смирился с собственным положением. Роль знаменитого преступника пришлась ему в пору.
Здоровье заключенного оставляет желать лучшего — участились сердечные боли. Тюремные эскулапы разводят руками: процесс закупорки сердечных клапанов необратим; поможет лишь квалифицированная операция. Однако следователи считают проведение сложной операции с непредсказуемым результатом слишком рискованным, особенно на фоне близких судебных слушаний. Не сдающийся адвокат заваливает высшие инстанции разнородными жалобами.
Гумберт Гумберт же вполне спокоен.
2
— Стало быть, вы утверждаете, что несовершеннолетняя Долорес пребывала с вами абсолютно добровольно? — в который раз уточняет помощник следователя Генри Грин.
Грин — совсем еще молоденький симпатичный брюнет, к тому же интеллектуал с необыкновенно развитыми аналитическими способностями. Они с Гумбертом беседуют в просторном кабинете: стены цвета морской волны, дубовый стол, почти домашние горшки с гладиолусами, на стене портрет Линкольна. Хозяин этих апартаментов, похоже, стремился создать подобие уюта, дабы скрасить рабочие будни. Начальник тюрьмы — мистер Лолиадар любезно предоставил для допроса Гумберта Гумберта свой собственный кабинет.
— Если допустить, что я все же не сумасшедший, и история с Лолитой случилась на самом деле, то… безусловно.
— Ваши показания все время путаются. Разумеется, это объяснимо: сначала к вам применялись незаконные методы дознания, после — психиатрическая клиника, где, кажется, вас не столько вылечили, сколько снабдили дополнительными (или же противоположными прежним) фобиями… Однако предлагаю придерживаться фактов. Это самый надежный метод возвращения к реальности.
— А с чего вы, молодой человек, взяли, что меня — в моем-то положении — еще интересует ваша так называемая реальность?.. Они утверждают, объятые тьмой, что эта трагедия жизнью зовется…
— Все это очень интересно… — начинает было Грин.
— Реальность… — перебив его, усмехается Гумберт. — Я-то возвращаюсь к ней. А что толку… Как бывает, знаете, приходишь на пляж; и все как всегда. А моря нет.
— Интересует вас реальность или нет, но мы с вами обязаны закончить дознание. От его результатов во многом будет зависеть решение суда. Или это вам также безразлично?
— Тому, кто познал счастье иного, райского порядка, не страшен ад… Юноша, вы видите перед собой конченого человека… Ах, оставьте ему хотя бы сны и грезы. Не отнимайте драгоценное время — ибо его следует потратить на более важные вещи.
— Какие же, если не секрет? — терпеливо интересуется Грин.
Гумберт закрывает глаза и с готовностью объясняет (интонации его голоса — тягучие, вкрадчивые — напоминают речь проповедника):
— Ясное утро в Колорадо. Дождливый вечер в Неваде. Следы ее босых пяточек на влажном песке Калифорнии. Луга — живые и пестрые от бабочек. Джазовый перезвон. Разноцветный калейдоскоп мороженого. Ровный, тихий и нежный стук ее сердца под покровом одеяла. Вечно голодный Икар, пожирающий ленту шоссе. Вакханалия светлячков. Горькие на вкус поцелуи. Ее вздымающееся платье на качелях в парке: эти безжалостные, скручивающие душу рывки… Пыльные почерневшие крылья, влачащиеся у меня за спиной. Неудавшийся прыжок в вечное счастье… Теплые сны и грезы, похожие на невообразимые цветки Лотоса, раскрывающиеся в болоте, где мы с вами ныне пребываем.
— Весьма поэтично. Но вернемся к вашим деяниям с точки зрения уголовного права США. Вы не против?
— Bon, j'accepte. Почему бы и нет, — неохотно соглашается Гумберт.
— Вы хоть немного раскаиваетесь в содеянном? — спрашивает Грин, внимательно глядя на собеседника.
— Если честно, я остался до смешного неудовлетворен тем, как он принял смерть. Господин Дук-дук, даже умирая, сумел провести меня.
— По утверждению вашего адвоката, Клэр Куильти занимался съемкой детской порнографии.
— О, наш талантливый пройдоха был мастером на все руки. Если он играл, то исключительно на золотых струнах.
— Кинопленки, найденные на втором этаже его особняка, могли бы подтвердить данное обвинение, если б не одно но… В кадре нет самого Куильти. И мы не можем определить сейчас, снимал ли он это сам (либо отдавал распоряжения на съемку) или же просто коллекционировал специфическую «клубничку». Пресловутое ранчо, где предположительно могли производиться съемки, сгорело; в связи с чем довольно сложно идентифицировать обстановку комнат, в которых это происходило.
Помощник следователя словно бы извиняется перед обвиняемым, и последний это прекрасно чувствует.
— Не оправдывайтесь. Это вам не идет.
— Вы превратно истолковали мои слова.
— Словом, имя великого драматурга должно остаться не замаранным, — подводит итог Гумберт. — Истории не нужны сразу два негодяя.
— Мы прилагаем все возможные усилия для выяснения туманных обстоятельств теневой стороны жизни мистера Куильти, — заверяет его Генри Грин, положив очень худую ладонь на очень толстую папку с делом Гумберта так, будто перед ним Библия. — Если его предполагаемая вина будет доказана, этот факт, безусловно, станет для вас смягчающим обстоятельством.
— Мне не так уж много осталось, юноша, чтобы все это могло интересовать меня всерьез.
3
Адвокат весь лоснится. В его душе явно поют триумфальные трубы.
— Рад сообщить, мистер Хумплерт, что ваш прежний мучитель снят с должности! И не без посильного содействия вашего покорного слуги.
Разговор ведется в новой камере Гумберта: недавно крашеные белым потолок и стены; два округлых стула; небольшой деревянный столик; умывальник; висящее над ним полотенце; чуть правее — вполне сносный керамический унитаз; койка с толстым матрацем; темно-зеленый пол с тенью решетки, ложащейся из широкого окна с видом на тюремный двор. Гумберт расположился на стуле; его сутулая фигура практически недвижима. Заключенный облачен в стандартную оранжевую робу, его адвокат — в велюровый костюм болотного цвета.
— Je suis ravi de vous entendre dire cela, — говорит Гумберт, глядя в сторону. — Впрочем, его деятельность была продиктована создателем Пьесы. Марионетка отслужила свое, и теперь брошена обратно — в пыльный сундук кукольника.
— Ваши аллегории, как всегда, недоступны моему пониманию.
Адвокат (склонный к беспокойным перемещениям в пространстве) прохаживается вдоль стены. Его новенькие начищенные ботинки слегка поскрипывают.
— Каков наш план? — прерывает его размеренное движение Гумберт.
— Просто придерживайтесь той же линии, что и прежде, — резюмирует адвокат, останавливаясь, и, не оборачиваясь, спрашивает: — Вы закончили свою исповедь?
— Кажется, ближусь к завершению.
— Вы вняли моим рекомендациям?
— Напомните: каким именно.
— Ну, например, описать личность драматурга Клэра Куильти сколь можно отвратней.
Адвокат поворачивается и медленно идет к стулу Гумберта.
— О, это было несложно.
— Можно взглянуть?
— После, — отрезает Гумберт.
Адвокат недовольно посапывает.
— Мы сможем использовать это в суде?
— Не уверен. Мои мемуары написаны не для суда, к тому же весьма витиеватым языком. Разве что, я зачитаю некоторые выдержки, если это будет позволено.
— Я бы хотел с ними ознакомиться.
— Всему свое время.
Адвокат глядит на Гумберта с укоризной.
— Тайны-тайны. Нехорошо скрывать что-либо от собственного адвоката. Мне необходима полная картина. От этого зависит очень многое.
— Кто бы говорил… Вам не кажется, господин Инкогнито, что пора бы уже вам раскрыть некоторые карты…
— Слишком рано, — отвечает адвокат тою же монетой.
— Как бы не стало поздно.
— Принимайте эту новую тюрьму и мою помощь, как данность. Что вам все неймется? Откуда это навязчивое стремление до всего докопаться?.. Вы живы, вас не истязают более, у вас неплохая теплая камера. Наша с вами работа подходит к завершению.
— Вы действительно видите какой-то смысл в моей защите?
— Это моя работа.
Гумберт закрывает глаза и замолкает. Адвокат, опасаясь, что клиент попросту уснул, тормошит его за плечо. Тот, не поднимая уставших век, проговаривает:
— А мне все мнится, что главный суд состоится не здесь. Слишком много указаний на то, что все не ограничивается рамками этого мира.
— Данность этого мира, мистер Херберд, такова: учитывая нынешнюю судебную систему США, если мы не предпримем мер, вам светит пожизненное заключение, а в совокупности с неоправданной жестокостью…
«А может ли жестокость быть оправданной?» — размышляет Гумберт в скобках адвокатской речи.
— …и принуждением несовершеннолетней к половому сожительству, — возможно, и два пожизненных срока… в лучшем случае.
— Абсурдное наказание, вы не находите? С моим-то здоровьем… — на устах Гумберта проступает привычная отстраненно грустная полуулыбка.
— У суда будет свое мнение на сей счет.
— Скоро я отправлюсь в последнее путешествие. И хоть над этим они не властны. Остается лишь уповать на то, что мое путешествие не изничтожит полностью воспоминаний о том… другом… Когда мы с Ло ехали между горами и горем… Зевгмы всегда успокаивали мой больной мозг.
4
Раннее утро в одиночной камере.
Сухой спертый воздух душит узника. Гумберт Гумберт держится за сердце нетвердою рукой. Он зажмурил глаза от боли, но даже и не думает звать на помощь. Заключенный готов к смерти — вчера он дописал «Лолиту» и даже отдал все надлежащие распоряжения по поводу судьбы рукописи: исповедь может быть издана лишь после смерти Долорес Скиллер. Последнее далось мемуаристу нелегко; — Гумберту претила сама мысль о том, что его бессмертная любовь, его вечная девчонка Долли может постареть и оказаться вполне смертной, как и все. Но такое решение — единственно верный способ оставить ее вне, не втягивать во всеобщее пережевыванье и без того грязной историйки.
Дыхание узника постепенно успокаивается. Похоже, боль ушла. Гумберт свернулся на койке в позе эмбриона. Его мысли блуждают в эмпиреях, едва-едва задевая краями стены его клетки:
«Достоин ли я вообще дальнейшей жизни?.. И, если достоин, не есть ли жизнь сама — всего-навсего бессмысленная возня, движение одинаковых взаимозаменяемых тел, копошение свиней у кормушки…»
Периодически Гумберт впадает в легкое забытье, и тогда мысли проявляются будто сквозь некую дымку:
«Кто я? Неудавшийся поэт. Скучный литературовед. Посредственный педагог. Фиктивный муж. Ложный отец… Никто и ничто. Паразитирующая особь без внятных примет. Моль в шкафу истории. Одинокий нелепый странник, донкихот Аппалачских равнин».
Заключенный усмехается, плотнее кутаясь в одеяло: жар уступил место ознобу.
«Куда б я ни посмотрел, всюду вижу русые локоны. Быть может, я навеки поселился в Лолитиных волосах?.. Гум-лилипут… Да нет, просто старая, никому не нужная вошь».
Гумберт разражается гомерическим хохотом.
«Нет ничего эгоистичнее любви. Нет ничего страшнее. Нет ничего, кроме любви».
Он приподнимается на койке и смотрит на три тетради (с которыми он пока что не в силах расстаться), аккуратною стопкой лежащие на столе.
«Никогда не прочесть моей Лолите мою «Лолиту». Как жаль… Возможно, она смогла бы увидеть во мне человека, а не только монстра, деятельно и самозабвенно осквернявшего ее невинную плоть».
Пока Гумберт размышляет о будущем своей рукописи, на ум ему приходят стихи:
Онтологий несметных
Про нас не напишут,
Когда мы канем в Лету,
Когда мир станет тише.
Лишь обрывки минут
Поползут, уползут.
Нам не дан рай эдемский
И мирской ваш уют.
Нам даны только муки
И лазурные дали.
Вспомню я твои руки,
Но увижу едва ли.
Онтологий несметных
Не напишут про нас.
Но волос твоих медных
Будет тот же окрас.
Оставшись довольным сочиненным, Гумберт Гумберт впадает в дрему, по поверхности которой как бы плывет последняя цепкая мысль:
«Мой кокон скоро опустеет… Останется только серая ветхая скорлупа… пустая скорлупа…»
5
Угрюмый рыжеволосый охранник (наверняка ирландец) заводит Гумберта в допросную: маленькое, но светлое помещение с минимумом мебели. В комнате оживленно переговариваются двое мужчин — они смеются чему-то понятному им одним; оба хорошо известны заключенному.
— Не верю своим глазам, — изумленно проговаривает тот. — Коршун и кот в одной клетке.
— Метко сказано, — улыбается профессор Рэй. — Что ж. Вы попали в точку. Откровенно говоря, мы теперь друзья.
— Близкие друзья… — глядя на Рэя, тепло добавляет адвокат Гумберта.
— Я очень смутно помню вашу клинику, профессор, — произносит заключенный, не оборачиваясь, но спиной чувствуя, что охранник остался в допросной, и находится он строго позади него: на всякий случай, — однако, если мне все же не изменяет память, тогда вы оба были готовы загрызть друг друга.
— Жизнь полна парадоксов, Гумберт, — говорит Рэй. — Со временем мы обнаружили, что у нас есть много общего (включая даже дальних родственников).
— Полагаю, прежде всего, это профессиональный цинизм? — поддевает Гумберт обоих.
— Не угадали, — загадочно посмеивается доктор.
— Смотрю, вам есть, о чем побеседовать, — вставляет адвокат. — Ну, не буду мешать, — поспешно прибавляет он, ретируясь за дверь, впрочем, все также не сводя глаз с профессора.
— Теперь я начинаю догадываться, — замечает Гумберт, — кто может быть причастен к тому, что у меня (нищего убийцы и сексуального маньяка) появился неплохой адвокат… У меня вообще странное ощущение, что вы оба просто разыгрывали спектакль — там, в клинике, а на самом деле давно запанибрата.
— Уверяю вас, Гумберт, я тут вовсе не при чем. Вы, конечно, весьма импонируете мне, как любопытный экземпляр для определенного рода исследований (вот видите, я совершенно откровенен с вами), однако же, не настолько, чтобы я согласился оплачивать услуги моего доброго друга.
— Вы могли просто попросить его об этом.
Доктор Рэй разражается быстрым лающим хохотком:
— Ну, знаете… Мой друг добрый, но отнюдь не самаритянин. Он и пальцем не двинет, если перед его носом не помахать хотя бы сотней долларов.
— Все это очень весело, — хмуро осаживает его Гумберт. — Но хотелось бы знать, для чего меня сюда вызвали?
— Для беседы, — мягко протягивает профессор. — Мм… Ваш случай крайне заинтересовал меня. И я, так сказать, напросился присматривать за вами, за вашим психическим состоянием — тут, в тюрьме.
— У меня надсмотрщиков хватает.
Гумберт присаживается на компактный зеленый стул. Рэй занимает место напротив него — на точно таком же недоразвитом стуле.
— А интересных собеседников? Докторов философии, к примеру?..
— Пруд пруди. Займите очередь.
Заключенный демонстративно поворачивает лицо к окну: там виднеются одинаковые тюремные корпуса и высокая кирпичная стена, обрамленная сверху колючей проволокой и украшенная справа вышкой для снайпера.
— Вы жестоки, Гумберт.
— Правила хорошего тона в камере как-то неуместны.
— Соглашусь с вами… Итак, к делу. Скажите, вы испытываете стресс?
— С чего бы?
— В результате помещения в неволю. Не всякий человек это выдержит. Тем более что, насколько я помню, у вас уже были кое-какие мм… срывы.
— У меня ли? Не следует ли вам, профессор, проверить на адекватность некоторых дознавателей и заключенных?
— Кажется, я понимаю, о чем вы, — доктор Рэй, скрипнув стулом, опускает локти на колени, усаживаясь так, чтобы быть поближе к собеседнику. — И все же: как сейчас вы переносите неволю?
— Я давно в ней живу. И вместо психических блоков (а я уверен, вам прямо-таки не терпится их обнаружить) у меня блоки тюремные.
— Это следует понимать так, что вы, в сущности, всем довольны? У вас, Гумберт, нет претензий к содержанию?
— Беспокоит лишь запрет на спиртное… — неожиданно Гумберт крепко сжимает правую руку в кулак (слышно, как трещат костяшки пальцев). — Если вам это интересно.
— На данный запрет я повлиять не вправе, — профессор Рэй с опаской смотрит на руку заключенного.
— В таком случае лично вы мне вовсе неинтересны.
Узник вновь принимает равнодушно расслабленную позу.
— А ведь я хотел вам помочь.
— Вы угрожаете? Чем же тогда вы лучше того дознавателя?
— Я ваш друг, Гумберт. Попробуйте хоть немного довериться тому, кто в силах вам помочь.
— Где-то я уже это слышал. И тот, кто говорил мне подобное, был с другой стороны зеркала.
Доктор непонимающе смотрит в немигающие глаза Гумберта.
— О чем вы?
— Вряд ли поймете... У вас же все расписано: все люди — пациенты, более или менее вменяемые или наоборот; и на всякого вы уже наклеили соответствующую бирочку. Не так ли?
— Вовсе нет, — с улыбкой парирует Рэй. — Если бы вы узнали меня поближе, то поняли б, что я — противник любого рода клише (в том числе и озвученного вами, Гумберт, ибо вы сами только что, походя, наклеили на меня собственную бирочку). А вот я уже узнал вас поближе.
— Каким же образом?
— Читая ваш обширный дневник, конечно же, — вернее ту его начальную часть, что была написана вами в нашей клинике.
— Кто дал вам на это право? — багровеет заключенный.
— Простите, но на нем не начертано: запрещено к прочтению.
— К чему вы клоните, профессор? — раздраженно интересуется Гумберт, уставившись на собственные оранжевые колени. — Не играйте со мной: я уже выучил все ваши забавные трюки.
— Я клоню к тому, что следователи, занимающиеся вашим делом, едва ли представляют, насколько плотно и неразрывно одно ваше преступление связано с другим — с тем, о котором им известно весьма опосредованно.
— И вы любезно хотите помочь им понять эту взаимосвязь, дабы вбить последний гвоздь.
— Отнюдь. Вы меня не поняли. Мне вообще неинтересно участвовать или как-то помогать ходу следствия. Мой интерес в другом.
— Поведайте, — произносит заключенный с мрачной снисходительностью.
— Он в вашей голове. Она занимает меня.
— C'est donc ;a. Вы бы хотели проанализировать меня и получить очередную премию за свой научный труд по изучению психики сексуальных маньяков.
— Мм… Я мог бы сейчас извернуться и что-нибудь выдумать, но… если честно… вы попали в самую точку. Вы — блестящий аналитик, Гумберт! — с наигранной восторженностью в голосе констатирует доктор Рэй. — В вас умер психотерапевт.
— Вот именно, профессор. Он, слава Богу, мертв. И посему: прощайте.
— Но почему?
Гумберт смотрит на него так, будто перед ним просто пустой зеленый стул.
— Я сыт бессмысленными разговорами. С этого момента и вплоть до суда надо мной я намерен молчать.
6
И Гумберт действительно молчит.
Он молчит на допросах, ставя дознавателей в тупик. Он ничего не отвечает выходящему из себя адвокату. Он молча улыбается докторам, обследующим его слабеющее сердце.
Заключенного навещают все чаще: оголтелые журналисты (среди них преобладают дамочки); представители ФБР, интересующиеся им, как потенциальным маньяком для своей картотеки; даже священник с непроницаемым лицом, облаченный в гродетур. Все это, по-видимому, знаменует собой скорое приближение даты первых слушаний по делу Гумберта.
Узник ожидает продолжения целительных для него воспоминаний. Но все напрасно: их бурная река обернулась тихим ручейком, а теперь высох и он. Раньше Гумберт резво шагал вдоль русла былого, стремясь к самому истоку, ныне же двигался по сухой потрескавшейся земле — в никуда. Воспоминания без Лолиты, похоже, просто перестали существовать в его истраченном сознании. Неисчерпаемые, как казалось, богатства памяти перебраны, пересчитаны и сданы в архив. Голос сероглазой Ло покинул узника, а вместе с ним испарилась и последняя надежда — на Чудо.
А это означает одно: у него больше нет опоры, смысла, цели (ведь его роман дописан и доверен, наконец, адвокату). Удел Гумберта — бесконечные круги вдоль прутьев клетки, бессознательное движение животного, приготовленного на убой. Все что остается: просто дышать, есть, спать, испражняться и ожидать бессмысленного — для него, Гумберта Конченого — людского суда.
Заключенный потерянно бухается на койку, утыкается носом в прохладу стены. За ней слышен периодический дробный стук: наверное, там играют в кости. Гумберт закрывает глаза. И вдруг — где-то на внутренней поверхности век, напоминающей цветастый ковер — возникают недостающие лоскуты былого.
7
Гумберт Гумберт — утонченный мужчина интересной наружности — сидит в салоне самолета в весьма удобном кресле. Приятный глазу, насыщенный цвет неба (ярко-бирюзовый, переходящий в нежно-аквамариновый) за иллюминатором, сдобренный сдобными облачками, весьма положительно воздействует на мерный ход его мыслей. Опрятный и выглаженный турист настроен весьма оптимистично: впереди его ждет долгое, довольно стимулирующее лето в обществе книг и двенадцатилетней дочки семейства Мак-Ку.
Потягивая из трубочки прохладительный напиток, Гумберт — незаметно для себя — погружается в легкую дрему и сладкие грезы.
Вот роскошный особняк Мак-Ку, увитый плющом — в теплом утреннем тумане он возвышается над чистейшим прозрачным озером… Купаются ли в нем юные обнаженные нимфы?.. Пожалуй, нет — это было бы уж слишком. Разве что…
— Желаете кофе?
Всего-навсего стюардесса — не юная и даже не обнаженная.
— Нет, спасибо.
«Ах, оставьте меня в этом чудном тумане!»
Итак. Озеро. Дом. Утро… Что еще?.. Не хватает только очаровательной девочки — брюнеточки в воздушном фисташковом платье, маленькой феи во плоти, с которой можно было бы заниматься уроками французского. Да что там! — он, Гумберт Всезнайка, мог бы вполне помочь ей — такой легко одетой, расслабленной и податливой — со всей школьной программой, заданной на лето!
Далее мысль Гумберта, неспешно планировавшая в бреющем полете, взмывает ввысь и совершает рискованный кульбит (совпавший с нырком реального самолета с ним же на борту под гряду облаков).
И вот уже он каким-то фантастическим образом оказывается на пороге условной ванной, из которой, смеясь, — вся в клубах ароматного пара — выходит темноволосая девочка двенадцати неполных лет. Все, что есть на ней в смысле одежды — розовое вафельное полотенце. Она ласково улыбается Гумберту. Она явно была бы не прочь заняться с ним… уроками.
Он делает первый шаг навстречу малышке; это требует некоторого усилия: ноги немного вязнут, точно он движется под водой. Еще один шаг…
«Господа пассажиры, ровно через полчаса состоится посадка в Рамздэле».
Гумберт на мгновенье как бы выныривает из-под поверхности ванны, наполненной радужными облаками, недовольно щурится и опять погружается на дно.
А где же родители этого (едва распустившегося, но уже сильно распустившегося) чуда?.. Они как раз отправились на двухдневную рыбалку на тот (очень-очень далекий) край озера: там клев лучше. Перед отъездом, конечно же, мистер и миссис Мак-Ку попросили его, гувернера Гумберта, присмотреть за прелестным игривым чадом. А почему бы и не присмотреть — ведь у него масса свободного времени.
Просто чудо —
Ваше чадо.
Одеваться?..
Нет, не надо.
Платье?.. Нет,
Зачем вам это?
Жарко. Солнце.
Утро. Лето.
Почему
Я к вам на вы?
Потому что
Тень листвы
Так ложится
Вам на плечи,
Что я знаю:
Этот вечер
Будет тоже-
Тоже наш.
Если только
Патронташ
Не прихватит
Папа ваш
И, естественно,
Ягдташ.
Слава Богу,
Слава Богу,
На рыбалке
Папа ваш!
Полотенце
Вам идет.
Впрочем, бросьте…
И в полет!
«В последний полет… Почему я подумал: в последний?»
Сосредоточиться. Фантазия не должна рассеяться на самом интересном месте. Итак…
Благодаря вовремя подоспевшей Мнемозине, девочка, задрапированная в полотенце, как ни в чем ни бывало, опять шагает навстречу Гумберту. Ее длинные пушистые ресницы, похожие на крылья махаона, ритмично хлопают (почти в такт мягким шагам жильца), то обнажая, то скрывая на миг чистое сияние ее крупных карих глаз. Обмирая, медленно и осторожно он движется ей навстречу (черные ресницы-бабочки хлопают все чаще), подходит вплотную и столь же медленно, бережно принимается высвобождать раскрасневшееся дитя из плена розового кокона.
— Вот так… — приговаривает Гумберт Мечтатель. — Прекрасно… Покровы лишь мешают нам увидеть наши грезы… во плоти, — добавляет он, разглядывая обнажившуюся зачаточную грудь девочки. — Эти почки скоро распустятся и станут цветами любви. Но пока… пока…
Внезапно Гумберт замечает странное: на плече проказницы темнеет маленькое родимое пятнышко… а вот и знакомая родинка на левой груди… Он поднимает голову, чтобы снова вглядеться в ее лицо… Из-под русых локонов на него хитро глядят серые глаза.
— Ну, что ты так смотришь, папуля? — иронично произносит тот самый голос.
— Ло…
Но договорить Гумберт уже не успевает, ибо воспоминание резко исчезает, повинуясь чьей-то команде:
— Баста!
Выкрик не очень громкий. Он раздается в голове Гумберта. Это голос Мак-Фатума.
— Гимбер, очнитесь, — над узником нависает рябое лицо охранника. — К вам пришел врач. Он хочет выслушать ваше сердце.
«Выслушать мое сердце?..» — растерянно повторяет Гумберт про себя; на его морщинистой щеке блестит слеза.
8
Суд всегда начинается неожиданно — даже если ты ожидал его несколько месяцев.
Обширное помещение суда (светлая охра мебели, темная охра тяжелых штор) чем-то напоминает Гумберту Гумберту пресловутый Зал Отдыха в прежней тюрьме, и он вновь ощущает себя заключенным 342. Вокруг столько знакомых ему лиц. Звучат заученные ритуальные фразы. Весь зал дружно приподнимается. Почему нужно вставать при появлении судьи? — подсудимый Гумберт флегматично остается на своем месте: на специальной скамеечке, окруженный бравыми полицейскими.
Перед судом его привели в порядок: подстригли волосы и бороду; дали возможность как следует помыться; даже одели в подобие штатского костюма. Впрочем, и в этом крылся определенного рода подвох: своим оптимистически опрятным видом Гумберт привлечет всеобщее внимание. С точки зрения воздействия на публику аккуратный и выглаженный убийца даже предпочтительнее грязного, заросшего бородой дикобраза (так он выглядел еще вчера): преступник-чистюля вызывает большее подсознательное раздражение.
— …согласно статье 3 конституции США…
— …уважаемые господа присяжные, позвольте начать…
— …в этой папке содержатся 342 страницы дела подсудимого…
Пока что слова судейских долетают до его сознания лишь выборочно: обвиняемый слышит их, но как-то не прислушивается; он словно бы в полусне. Однако, как только обвинитель (незнакомый Гумберту сухощавый тип с неприятной залысиной) обращается непосредственно к нему, сознание проясняется.
— Мистер Гумберт Гумберт…
«Они, наконец, вызубрили мое имя».
— …вы обвиняетесь в предумышленном убийстве… — обвинитель (бесцеремонно расхаживающий по залу, как это у них принято) делает намеренную паузу, дабы последнее слово хорошенько отпечаталось в мозгу всех сидящих в зале, — мистера Клэра Куильти, драматурга и сценариста, а также… — снова интригующая пауза, — в принуждении несовершеннолетней (речь идет о вашей падчерице Долорес)… — обвинитель бросает «беспристрастный» взгляд в сторону обвиняемого, — к половому сожительству. Что вы можете сказать в свое оправдание?
— Слово обвиняемому, — вставляет судья: пожилой гриб с мешковатым лицом.
«Теперь я могу начать говорить».
Гумберт, по прежнему не вставая со скамьи, вбирает в легкие побольше воздуху и открывает рот, точно рыба. Жадные взгляды устремляются на подсудимого.
9
— Я… — неуверенно, будто несколько подзабыв, как это, собственно, говорить, произносит Гумберт. — Я любил ее.
По залу проходит ропот неодобрения.
— Вы надели на себя маску добропорядочности, — вдохновенно продолжает обвинитель, — будучи эмигрантом, лицом без определенных занятий.
Пришло время солировать адвокату:
— Протестую, Ваша Честь! Мой подзащитный состоял на официальной службе. Он был преподавателем в Бердслейском университете.
— Протест отклонен. Профессия подсудимого к делу не относится.
— Эта должность, — подзуживает обвинитель, — являлась лишь прикрытием для тайных и грязных страстей, обуревавших подсудимого.
— Я любил ее, — словно автомат, повторяет Гумберт со своей скамеечки.
— Сейчас вам слова не давали, — недовольно цыкает на него судья.
— Итак, — потирает руки обвинитель, обводя присутствующих победным взором. — В этом зале находятся свидетели, готовые подтвердить, что видели обвиняемого Гумберта Гумберта сразу же после совершения убийства.
— Протестую, Ваша Честь! — привстав, вмешивается неугомонный адвокат. — Словосочетание совершенное убийство, будучи еще не доказанным, не может быть пока что употреблено по отношению к моему подзащитному!
— Любопытно-любопытно, — не дождавшись ответа судьи, парирует обвинитель. — Тогда как же нам следует называть это? Самоубийство?.. Что ж. Я не против. Но данный термин возможен только в одном случае: если допустить, что покойный господин Куильти сам нанес себе бесчисленное количество пулевых ранений… — в глазах обвинителя играют озорные огоньки, — и в том числе не менее трех в область спины, не забыв при этом прострелить себе ухо!
Зал сдержанно смеется.
— Отставить смех! — командует судья, хотя по его лицу заметно, что шутка пришлась ему по душе. — И впредь я попрошу господина обвинителя воздержаться от неуместных шуток. Здесь суд, а не цирк.
— Прошу прощения, Ваша Честь… — придав гуттаперчевому лицу подобающую серьезность, произносит обвинитель. — Добавлю только одно: в деле Гумберта имеется весьма подробный отчет коронера о ранениях, нанесенных Клэру Куильти. Выстрелы, кстати, были произведены из пистолета все того же господина Гумберта (что подтверждает баллистическая экспертиза)… Итак. Я вынужден повториться. В зале имеются важные свидетели, готовые опознать убийцу. Более того: они же были неподалеку и собственно в момент совершения преступления. Обвиняемый Гумберт Гумберт сам признался в злодеянии, объявив данным свидетелям, что он только что убил мистера Клэра Куильти. Шериф Паркингтона, проводивший первоначальное дознание, также находится в зале и готов подтвердить каждое мое слово.
— Обвиняемый, — просыпается судья, — вы подтверждаете этот факт?
— Да.
Адвокат гневно глядит на Гумберта: дело пахнет жареным, и с таким «помощничком» он явно каши не сварит.
— Что ж, — резюмирует судья. — В таком случае считаю показания шерифа и свидетелей по данному вопросу излишними.
— Протестую, Ваша Честь! — надрывается адвокат. — При помощи таких вот, с позволения сказать, упрощений не сведется ли сам суд к профанации закона? Билль о правах обеспечивает право обвиняемого на собственную защиту (которого он был сейчас лишен, поскольку подзащитному не была дана возможность оспаривать показания свидетелей), а также у подсудимого есть законное право отказываться от дачи показаний против самого себя!
— Протест отклонен! — стучит молоточком неумолимый судья. — Если бы обвиняемый желал воспользоваться последним названным правом, он бы им воспользовался.
Тут вмешивается обвинитель:
— Подсудимый публично признает свою вину! Этого более чем достаточно.
— Но… — не успокаивается адвокат, — но не следует ли учесть мотивы и состояние, в котором он совершил означенный проступок?!
— Это справедливо, — с неожиданной бодростью соглашается судья. — Что может заявить психиатрическая экспертиза? Я знаю: она была проведена несколько недель назад.
Гумберт взирает на происходящее, точно отстраненный зритель. Он видит, как на всеобщее обозрение выходит скромная фигура д-ра Рэя.
— Господа заседатели. Ваша Честь. Психиатрическая экспертиза, кою я имею честь представлять на суде, установила следующее: обвиняемый Гумберт Гумберт… (пауза) вменяем.
Судья удовлетворительно хмыкает и вопрошает:
— Что может сказать на это защита? (Выжидающе смотрит в сторону адвоката.)
Адвокат (встает и выходит в центр зала): — Положим, общее состояние… (кашляет) моего подзащитного вы сочли нормальным. Хотя, как вы понимаете, сама эта формулировка грешит неточностями в рамках законов США. Однако же… подсудимый мог быть в состоянии аффекта.
Судья (поразмыслив): — Этот вопрос я снова отношу к психиатрической экспертизе.
Д-р Рэй. Состояние аффекта, если таковое имелось, должно было быть зафиксировано в том медицинском учреждении, куда подсудимый попал первоначально. Экспертам нашей клиники трудно судить о том, чему мы не были свидетелями.
Судья (устало). Но вы можете хотя бы сделать предположительное заключение, выстроенное на полученном вами психологическом портрете обвиняемого…
Д-р Рэй (несколько резковато). Полагаю, Ваша Честь, мнение суда не может основываться на моих личных предположениях.
Гумберт Гумберт тем временем замечает на задних рядах как бы смутную проекцию до ужаса знакомого лица.
Судья. Вы правы, доктор. Я адресую свой вопрос к тому, кто первым допрашивал подсудимого — к шерифу города Паркингтон, Уильяму Шленкеру.
Из первого ряда сидящих привстает Шериф — высоченный усатый тип с неумным лицом, хорошо знакомым Гумберту, который, впрочем, сейчас занят иным: он высматривает кого-то, притаившегося на задних рядах.
Шериф (неприятным фальцетом). Да, сэр.
Судья. Насколько известно суду, именно ваши люди, шериф, арестовали подозреваемого через несколько часов после убийства. И именно вы, как я понимаю, были ответственны за освидетельствование первоначального состояния психики мистера Гумберта. Что заключили местные врачи-психиатры, если таковая экспертиза была проведена?
Шериф. Мм… Сэр… Мы, сэр…
Кто-то из присяжных (в полголоса). К судье следует обращаться Ваша Честь.
Шериф. Ваша мм… Честь… мы вообще-то брали его за автодорожные нарушения, а то, что он кого-то прикончил, выяснилось ну… гораздо позже.
Судья (как бы иронично подсказывая). И тогда вы проверили обвиняемого на предмет состояния его психики?.. (Продолжительная пауза.) Проверили?..
Адвокат. Протестую, Ваша Честь! Если на тот момент прошло слишком много времени, результаты освидетельствования нельзя признать удовлетворительными!
Судья (ехидно). Если вы не против, мы все же хотели бы дослушать показания шерифа… Итак (к Шерифу), вы провели психиатрическую экспертизу мистера Гумберта Гумберта?
Шериф (непонимающе). Кого?..
Судья (раздраженно). Обвиняемого. Он перед вами.
Шериф. Ну, сэр… Вы бы так сразу и сказали.
Судья (с мрачным сарказмом). Спасибо, шериф. Вы нам очень помогли… А теперь я попрошу выступить…
Он не успевает договорить, поскольку в этот момент Гумберт узнает того, кого он все это время высматривал. Увиденное настолько ошарашивает его, что он вскакивает со скамейки.
Г.Г. (панически). Он жив! Куильти жив!
Полицейские тут же хватают его за руки и пытаются усадить на положенное место. В зале некоторая сумятица.
Судья (стучит молоточком, но его никто не слышит: все пытаются разглядеть то место, куда только что указывала дрожащая рука подсудимого). Попрошу тишины в зале!
Г.Г. (все еще удерживаемый крепкими лапами полицейских). Глядите! Он там!.. Там! Я невиновен!
Внезапно Гумберт понимает, что он вовсе не в помещении суда, а все в том же Зале Отдыха. Вокруг полумрак, а сам он стоит на сцене в свете прожекторов. Зал, где в тумане бреда наплывают друг на друга чьи-то одинаковые лица, разражается долгими аплодисментами.
Г.Г. Прекратите! Я не выношу аплодисментов!.. Пожалуйста…
Позади него загораются яркие софиты. И становится видна длинная вереница людей, расположившихся полукругом за его спиной. Все (кроме изумленного Г.Г.) — и Дознаватели, и Свидетели, и Психиатры, и прочие — несколько раз кланяются со сцены Зала Отдыха.
Клэр Куильти (стоящий посередине — прямо за спиною Г.Г.). Спасибо. Все свободны.
Пока все, включая Гумберта, подталкиваемого Полицейскими, неторопливо покидают сцену, еще гремят аплодисменты. Куильти, оставшийся на сцене в полном одиночестве, делает знак публике, и та прекращает рукоплескать.
Клэр Куильти (тоном заправского конферансье). Господа, это была пьеска с разоблачением (простите за смазанный конец, однако, согласитесь, порой бывает даже приятно увидеть нечто в духе старого доброго балагана)… с разоблачением преступника! А теперь — напоследок — еще один маленький номер с разоблачением!
Какое-то время Куильти — с потухающей улыбкой, неспешно исчезающей под его тонкими черными усиками — молча глядит в темный затихший зал, где уже никого невозможно различить. Затем он принимается стягивать с себя одежду: щегольской спортивный пиджак, серые брюки, новенькая сорочка, белая майка, белье — все это летит прямо в зал. Так он расшвыривает ненужную материю, избавляясь от своих внешних покровов. После Куильти принимается за себя самое. Он ловко сдирает кожу, отделяет еще трепещущие куски алого мяса, выворачивает розоватые кости, снимая с себя слой за слоем. Так он разоблачается. Пока, в конце концов, на сцене, освещенной только одним блеклым пятном прожектора, совсем ничего не остается.
Голос Мак-Фатума. Занавес!
10
Кто-то тормошит Гумберта за плечо. Сейчас будет новая реплика. Как спастись от этого?
— Что случилось?! — Гумберт резко вскакивает: он в своей камере, на привычной койке.
— Уже заговорили?
— Я… — лепечет заключенный, как бы еще не совсем проснувшись, — я был на суде… в пьесе Мак-Фатума… Кто вы?
— Вы что забыли? Я – ваш адвокат.
— Как ваше имя?
— Я его вам никогда не называл.
— Почему? — бурчит Гумберт. — Это довольно нелепо.
— Вы как-то не спрашивали. Да и клиент, нанявший меня, требовал, чтоб вы знали о своей защите как можно меньше. Мне казалось, что вас вообще не очень-то интересуют имена окружающих.
— Так и есть… А впрочем, можете, наконец, представиться.
— Вы правы, мистер Хамплет. Сейчас самое время… — адвокат выдерживает интригующую паузу. — Что ж. Для судейских я — Клэренс Кларк… но настоящее имя — Сэм Сэйвер.
— Довольно нелепое.
— Какое есть.
— Для чего вы меня разбудили?
— Сегодня у вас свидание.
— Что еще за свидание?
— Сюрприз не будет сюрпризом, если я скажу. Не так ли?
Сэйвер неожиданно исчезает за приоткрывшейся дверью камеры.
Заключенный смотрит на дверь с прямоугольным окошком, думая о разных вещах: о том, что неплохо бы все же выпросить у администрации новые ботинки (эти чертовски жмут, когда вечером распухают ноги); о том, что судебные слушания по его делу состоятся уже через неделю; и еще о том, что с таким сердцем он не протянет и нескольких месяцев. Вскоре дверь распахивается в сторону коридора. Гумберт Гумберт еще никого не видит, но он отлично слышит, как некто из тюремного персонала заканчивает разъяснение правил:
— …не имеете права ничего передавать. У вас есть час. Если решите уйти до истечения отведенного времени, просто постучите в дверь.
Гумберт глядит на полуоткрывшуюся дверь.
— Я все поняла, — говорит кто-то.
И тут тело узника сотрясает чудовищный спазм — как будто он, Гумберт Шаткий, валится куда-то, точно корявый, подбитый молнией дуб. Взор заволакивает темная пелена с яркими всполохами, загорающимися в такт взбесившемуся пульсу. Когда пелена рассеивается…
Перед Гумбертом стоит она. Сложив руки на огромном своем животе. В видавшем виды оливково-сером плаще, набухшем от дождя. В стареньких потрепанных сапожках. Волосы собраны в жесткий пучок. На носу нелепые, вовсе не идущие ей очки, в которых она выглядит еще старше.
Пытаясь справиться с непослушными легкими, Гумберт выдыхает:
— Лолита…
11
— Ну, здравствуй.
— Ты — выдумка?.. Призрак?.. Я уже не уверен, была ли ты… у меня.
— Что это ты несешь? — произносит Долорес Скиллер, улыбаясь, щурясь, нервно посмеиваясь. — Ты скверно выглядишь, если честно. Я думала, ты обрадуешься. Знаешь, ты можешь пытаться обдурить всех этих кретинов, но я не верю, что ты тут свихнулся. Ну-ка, прекращай.
— Так… ты не призрак?
— Что за чушь?
— Прости, Лолита… Ведь ты Лолита? — с опаской добавляет Гумберт.
— Кончай этот спектакль. У нас не так уж много времени.
— Почему ты тут?
— Если хочешь, я уйду.
— Нет, пожалуйста. Но… ведь… ты давно должна была быть на Аляске.
— Я не поехала на Аляску.
— Но почему?
— Об этом после.
— Пожалуйста, присядь. Тебе следует быть очень осторожной.
— Ты снова мой трогательный заботливый папочка, — нежно, как-то почти по-родственному (если б только эта родственность не являлась фикцией) проговаривает Лола, присаживаясь на койку рядом с встрепанным Гумбертом.
— Я помогу тебе снять плащ.
От ее близкого тепла, от самой невозможной мысли, что его Долли сидит с ним рядом — всего-то в двух вершках, — стены камеры начинают куда-то уплывать, а его бедное сердце, кажется, стучит и надрывается в каждой клеточке ненадежного Гумбертового тела.
— Нам нужно поговорить, — заявляет Лолита. — Так мне кажется.
— Давай поговорим, — соглашается Гумберт словно бы в полусне (он до сих пор не может понять, явь все это или фантастическое видение).
— Ты… — начинает она.
— Да?
— Ты все сделал не так, черт тебя подери! – внезапно выпаливает Долорес; ее зрачки бегают по стенам камеры.
— Теперь уже слишком поздно об этом говорить, — вздыхает ее постаревший отчим: всего лишь отчаявшийся и жалкий узник с поседевшей бородой.
Какое-то время Ло молчит. Затем она хватает Гумберта за руки и быстро-быстро тараторит:
— Зачем?! Зачем ты убил и его, и себя?! Заранее! У меня же теперь никого не осталось!
— А Дик?
— Дик очень-очень злится на меня за то, что я отложила поездку на Аляску, ну, и еще кое за что… Ведь мы с ним были на грани развода. Сейчас, правда, все устаканилось… Как ты мог так поступить? За что ты убил его?
— Вот. Еще и ты. За все эти месяцы я так устал отвечать на вопрос, за что я убил Клэра Куильти.
— Так ответь в последний раз. Мне. И не юли. Пожалуйста.
— Мне… мне казалось, что, убив его, я избавлюсь от страшного бремени, повисшего на моем сердце. Точно груз. Неизмеримо тяжелый груз. Мне почему-то думалось, что уничтожив (в буквальном смысле) эту препону между нами, я смогу, сумею вернуть тебя — если не физически, то хотя бы в своих воспоминаниях… — лицо Гумберта неожиданно проясняется. — И ты здесь, со мной!
— Я тут не поэтому.
— А еще ты сказала, что он — единственный мужчина, которого ты по-настоящему любила. Я не мог этого вынести. Пойми, Ло.
— Не называй меня Ло! Я больше не Ло… — она поворачивает голову в сторону Гумберта и видит, что у того по щеке бежит мутная слеза. — Хочешь правду?.. А ведь я любила тебя. В самом деле любила — тогда, в Рамздэле и позже, пока… пока ты все сам не испортил.
Ее отчим рыдает, закрыв содрогающееся лицо руками.
— Зачем… — не останавливается Лолита, — зачем ты сделал это с Клэром? Все, что было когда-то, стало уже так неважно…
— Для меня все наоборот, — бормочет Гумберт сквозь слезы.
— Ты снова думаешь только о себе. А я?.. Прекрати реветь… Клэр уже превратился для меня в красивую грезу, в приятное воспоминание, в сказку. Он исчез из моей жизни, но остался кусочком детства, кем-то, кого уже не существует. Он был совершенно безвреден для тебя. А ты…
— Я не мог спать, есть, пить, жить, пока он отравлял мир своим существованием.
— А ты, ты его разве не отравляешь?
Гумберт молчит, хлюпая носом.
— Как глупо. Ты так ничего и не понял.
— Что я должен был понять, Ло?
— Не называй меня так… — Долли Скиллер плачет. — Ты так и не понял, что сам… сам разрушил и свое, и мое счастье. Ты уничтожал все светлое и настоящее, что было, что могло бы быть. Ты — словно человек в вечной черной повязке на глазах. Понимаешь?
— Ты делаешь мне очень больно, Ло. Я не вынесу это.
— Прости. Я пришла совсем не за этим.
Пауза. Лолита утирает щеки скомканным платком, выуженным из старой серой сумочки.
— Я пришла попрощаться… В конечном счете я осознала, что ты все-таки действительно любил меня… пусть по-своему… как-то по-звериному, что ли. И я благодарна тебе за все.
— Не уходи, — взывает к ней заплаканный бородатый старик. — Пожалуйста. Je mourrai.
— Я еще не ухожу. Прошу тебя, не перебивай меня: я слишком долго готовилась к этому разговору… Ты стал моим главным кошмаром, но ты был и радостью, весной моей жизни… Порой я хотела, чтоб ты поскорее умер. Прости меня… Все так странно… Ты совершил поступок, которого я от тебя не ожидала. Знаешь, в последние месяцы, иногда, ночью, мне казалось, будто я говорю с тобой, сидящем в пустой холодной камере. А может, это мне снилось…
— Лолита, зачем ты приехала сюда… с таким животом?
— Да, я знаю: роды уже очень скоро. Я чувствую, что наш с Диком ребеночек уже стучится в двери. Послезавтра я лягу в специальную клинику. Доктор, которого нанял Дик, говорит, что возможны небольшие осложнения. Но я уверена: все пройдет просто чудно.
— Не рискуй своим и его здоровьем.
— Трогательно, что ты так переживаешь за чужого ребенка.
— Я хочу, чтобы у тебя теперь все было хорошо. Это очень важно для меня, Ло. Что бы ты там обо мне ни думала.
— У нас никого не осталось, кроме тебя и меня.
Лолита тепло вздыхает, прислонив затылок к белой стене и легонько покачиваясь; это напоминает Гумберту нечто из их общего прошлого: подобное уже происходило, но где?
— У тебя есть… твой Дик. А я… я вижу тебя. О большем я не мог и мечтать. Ты и так отдала мне лучшее, что у тебя было. Ты подарила мне свою юность, годы цветения.
— Меня никто не спрашивал, — смеется выросшая Долли сквозь слезы.
— Мы никогда не говорили с тобой так… искренне. Почему, Лолита?
— Я жила в клетке.
— Теперь в ней я. А ты свободна. Лети же.
— Мне больно оттого, что ты сделал со своей жизнью, Гум.
Это шутливое Лолитино обращение, которого он так давно не слышал из ее уст, погружает Гумберта в еще большую болезненную ностальгию. Ему кажется, будто голос Ло, как неумолимый пистолет, пробивает дыры в его старом теле, сквозь которые в него проникает невозможное прошлое.
— Тебя в самом деле это волнует?
— Ты даже не заметил, как я стала взрослой.
— Прости. Я несу чушь. Я всегда знал, Ло, что у тебя огромное сердце. Оно способно вместить даже тот факт, что возможно сочувствовать фиктивному отчиму-монстру, который пользовался твоим телом, который…
— Все это в прошлом, Гум. Забудь.
— Ну, уж нет. Прошлое — единственное, что у меня сейчас осталось.
— И еще кое-то… — Долорес медленно встает с койки и отходит к окну, в котором поднимается бледное ноябрьское солнце, смутно виднеющееся сквозь облака и накрапывающий дождик. — Если ты до сих пор не догадался, твоего адвоката наняла я.
Гумберт оторопело глядит на Лолитину спину.
— Это… правда?.. — с трудом выговаривает он, вскакивая и делая два неуверенных шага к этой родной спине, на которой он досконально помнил расположение каждой мельчайшей родинки. — На какие деньги?
— На те, что ты дал нам с Диком.
— Но… ведь они предназначались…
— Я решила, что их лучше использовать по-другому. Не знаю, помогло ли это тебе. Но надеюсь, что да… Наш дом в Рамздэле, похоже, скоро удастся продать. Тогда мы сможем разделаться с долгами и махнуть, наконец, на Аляску. Дик уже присмотрел подходящее местечко, где его ожидает работа — поселок называется «Серая Звезда».
Лолита поворачивается к нему лицом: на нем нет определенного выражения — точно она выполнила задуманное, все-все высказала, а теперь стоит пред ним опустошенная и равнодушная.
— А сейчас прощай. Думаю, мы больше не увидимся. Я отдала тебе все долги. Мы в расчете.
— Постой, Кармен!.. — кричит Гумберт (уплывающей мечте, своему окончательно оборвавшемуся прошлому), но власть над словами уже изменяет ему, и с уст слетают лишь малопонятные фразы-фантомы: — Я… я плясал перед тобой в одеждах благовоспитанности, я же являл тебе ночью косматость дьявола. Я сделал из тебя нагую богиню, тело которой, стеная, боготворил при свете и, боготворя же, распинал под собой во мраке убежищ. Утром ты воскресала, пила коку и снова шла на Голгофу. Так я убивал и возрождал тебя. Так я впивался в твое нежное гуттаперчевое сердце. Так я приносил дары на алтарь Сатаны. Так я искал в тебе Бога… Так я любил… люблю… буду… Лолита?..
Но никакой Лолиты уж нет в его в камере, наполненной лишь бессмысленными корчащимися словами да гулкими ударами.
12
«Удары весел о воду. Обманчивый звук… В конечном счете все мы плывем на своем пьяном ветхом кораблике, полагая, что движемся к несоизмеримо большему счастью, пока… пока на сцену (она же палуба) не выходит дядюшка Густав. Наш веселый, подбитый ватой двойник с пухлым чемоданчиком, в котором хранится жирная-жирная точка. Вот чье лицо — с блестящими свиными глазками — мы видим последним, когда опускается занавес, а легкие заполняет Лета… И все же: как было бы славно, если б умирание оказалось лишь сменой декораций».
«А мысль чиста. Ее, кажется, мало волнует телесное разложение. Так странно… проводить подробный анализ собственного ухода. Весьма своеобразное ощущение: вроде продолжительного падения с крыши. Дюйм за дюймом приближается твердая почва, и можно рассмотреть каждую травинку… всякий случайный камушек… какой-то полузабытый гранитный мосток из детства… Нет ничего сентиментальнее смерти».
«Как развернуть перья? Ведь я же не птица… Немеют пальцы рук. Перешептываются тополя. Где-то трезвонят колокола… Экое странное спокойствие. Я вовсе не так представлял себе все это. Да и можно ли вообразить такое заранее, подстроиться, подготовиться… Умиротворение… Эйфория… Сладкая радость боли… Зачем маячат эти фигуры? Не мешайте. Не заслоняйте свет!»
«Больно. Я не понимаю, где я и кто. Я похож на гусеницу, проедаемую чужими личинками. Поразительные паразиты. Они прогрызают во мне дыры и туннели, дабы устроиться внутри… Сейчас моего тела стало меньше… чем личинок в нем. Слишком мало я. Всего только рудименты Гумберта… Пора уходить».
«Я устал… Боже, как я устал… Человек (даже распоследний) имеет право на одиночество. А у меня его нет… Я нужен им, чтобы они ужасались… чтобы меня убили… с чувством выполненного долга… Воздуха! Пожалуйста…»
«Манекены. Им необходима моя плоть… чтобы стать живыми. Я не могу... не могу больше с ними говорить. Они выели мне всю душу… Оставьте в покое! Убейте… убейте же наконец!»
«Мало воздуха… Расступитесь, пожалуйста… Все они питаются мной… пожирают… Сколько же можно? Я все уже отдал, все описал… Уйдите прочь! De l'air!»
«Эта тюрьма — мираж… дурной сон… Я зрю сквозь рассыпающиеся стены… За ними она… с ключами к настоящему…»
«Быть может, я встречусь с Создателем… А при случае, и с дьяволом… Или же пустота?..»
«Любовь… висящая и вопящая в пустоте… Вот что я такое».
«Какая адская боль!.. Невыносимо…»
«Лолита…»
«Ло...»
13
— Откровенно говоря, Сэм, жаль беднягу.
— Ну, я сделал все, что мог. Ты же знаешь.
Сэм Сэйвер и Джон Рэй одни в опустевшем тюремном лазарете. Они облачены в стерильные белые халаты. Профессор и адвокат устроились на стульях, поставленных очень близко друг к другу. Метрах в трех от них можно заметить пустую кровать — белье на ней скомкано. Беседующих окружает тишина, слегка разбавленная таканьем настольных часов, и странный непривычный покой. Этот покой одновременно и пугает, и радует их. Они счастливы, что могут, наконец, побыть одни.
— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Есть вещи нам неподвластные. Г. был уже не из этого мира: он бы долго тут все равно не протянул.
— Что ты хочешь сказать, Джонни?
— Мне так нравится, когда ты зовешь меня Джонни… Я хочу сказать, дорогой мой Сэм, что заключенный (он же — пациент) Г. исчерпал все свои силы. Ему просто наскучила пьеса жизни — жизни, где не осталось ни добра, ни зла; жизни досмотренной и испитой до самого донышка… По крайней мере, он умер счастливым, успев проститься со своей незабвенной Лолитой.
— Ты очень красиво говоришь… — тепло произносит Сэйвер. — О чем ты задумался?
— Я думаю о девочке. Ей вовсе ни к чему все это.
— К чему ты клонишь?
— Давай объявим о внезапной смерти жертвы домогательств — скажем, через месяц, полтора. И не смотри на меня так, Сэмми… Да, это нарушение закона. Но мы сделаем благородное и полезное дело: во-первых, избавим ребенка…
— Она уже давно не ребенок.
— …избавим человека, пережившего в детстве каждодневное сексуальное насилие, от газетных склок, вопросов, допросов и травмирующих воспоминаний; а во вторых, мы сможем опубликовать исповеди преступника, которые станут лучшим предостережением как для взрослых, так и для детей.
— Звучит разумно. Но затея рисковая.
— Кому, как не тебе под силу все это обставить.
— И каким же образом?
— Проще простого, Сэм. Ты отлично знаком с Долорес, — гипнотический взгляд Рэя заставляет Сэйвера опустить глаза в пол. — Скоро она родит и уедет в свою «Серую Глушь» (или как ее там), а перед тем ты заручишься ее согласием на мнимую «смерть». Тем самым, для судейских и прессы Долорес Скиллер как бы «умрет».
— Я не знаю, Джонни. Зачем нам вообще стараться ради женщин? — с игривой интонацией парирует Сэйвер.
— Ты же защищал для нее Г.
— Я только делал свою работу, а она мне платила.
— Ты хочешь, чтобы я дал тебе денег? — посмеиваясь, спрашивает Рэй.
— Дело не в этом… На что ты меня толкаешь, Джон? А если они захотят проверить и поедут в «Серую Звезду»?
— У тебя же давно налаженные связи со следователями и ФБР. Просто объясни положение самым сговорчивым из них. Я почти уверен: они пойдут навстречу; если что, организуют нужные бумаги «из Аляски». Сэм, речь о благом деле… — вкрадчиво улещивает Рэй.
— Ладно-ладно… — с некоторой неохотой соглашается Сэйвер. — Я посмотрю, что можно сделать. Тебе-то хорошо. Твой интерес мне как раз понятен. Ты напишешь очередной ученый труд по сексуальным патологиям (ведь, тебе близка эта тема, не правда ли?) и наверняка получишь в свои загребущие руки тетради Гумфреда, — он свойски усмехается, кладя руку на колено Рэя.
— Его звали Гумберт. Постарайся запомнить, Сэмми. И его история непременно будет опубликована — она этого заслуживает.
— Как и наше счастье, Джонни, — тихо добавляет Сэйвер.
— Конечно… Когда-нибудь…
Говоря это, стареющий профессор и улыбчивый адвокат, держатся за руки.
14
Молния, разрывающая иссиня-черное небо пополам. Грохот грома, разрывающий пополам барабанные перепонки. Удар! Еще удар!
Гумберт где-то посреди вихря. Он совсем один, весь вымокший от крупного дождя, озаряемый слепящими вспышками. Он то ли стоит на чем-то, а то ли просто висит в наэлектризованном воздухе. Здесь — в царстве ветра — все это кажется совершенно естественным.
«Я могу видеть. И мыслить. Значит, конца нет и не будет?»
Внезапно в сполохах молний Гумберт замечает нечто постороннее: это женщина в легком летнем платье; в ее руке корзина для пикников; она парит в чернильном небе над ним.
— Мама?
Ледяной ветер треплет волосы Гумберта. Ему холодно и страшно.
— Мамочка…
Гумберт ощущает, что его тщедушное тельце (ибо стал он, если приглядеться, совсем-совсем маленьким) неким удивительным неведомым образом соединено с каждым движением Матери. Он всего-навсего ребенок в утробе вихря, живая кукла, подчиненная ритму незримых нитей, тянущихся из сильных материнских рук.
«Ты вывела меня в мир, и ты же из него выводишь», — понимает он.
Заплаканный Гумберт силится что-то сказать, но ничего не выходит: слышно лишь младенческое лопотание.
— Все хорошо, мой мальчик… Не плачь… Все хорошо… Ничего не бойся… — медленно и отчетливо проговаривает Мать.
«Спаси меня! Пожалуйста… Я не хочу… не хочу…»
Инфернальное видение растворяется в воздухе, а вместе с ним исчезает и кошмар вихря. Нити рвутся. Гумберт мгновенно ощущает пустоту под ногами и падает, падает…
15
Бескрайний пустой пляж. Палящее солнце. Раскаленный песок. Неподалеку виднеется каменный грот. Резкий плач чаек (или они смеются?).
Юный Гумберт лежит у самой кромки воды, в вязком влажном песке. На нем легкие льняные шорты. Он поворачивает голову.
— Море сегодня такое спокойное, — тихо говорит Аннабелла, лежащая рядом.
Ее темно-русые локоны вымокли: она недавно купалась. Девочка облачена в строгий закрытый купальник, также пропитанный морской влагой. Аннабелла лучисто улыбается своему кавалеру.
— Мне иногда кажется, что у этого моря нет границ, — продолжает она, легонько касаясь тонкими пальцами руки Гумберта; кисти обоих покрыты мокрым серым песком. — И у пляжа. И у неба. Как ты считаешь?
— Что касается неба, Анни, тут ты точно права… — глубокомысленно замечает тринадцатилетний Гумберт. — Где твои родители?
— Не знаю. Сегодня все так странно. И так хорошо… Может, они теперь уже никогда не придут?
— Это было бы здорово.
— Все куда-то пропали. Посмотри: кругом ни души.
— Ну и отлично. Может быть, больше никого не будет?..
— Они все только мешают. А нам с тобой никто не нужен… Я бы хотела сейчас раздеться и так, налегке, побежать навстречу морю, — низкий однотонный голосок Аннабеллы плавно вливается прямо в душу Гумберта, словно неторопливая волна. — И мне было бы вовсе не стыдно… Скажи, я порочная? — вдруг серьезно спрашивает русокудрое дитя.
— Вовсе нет. Ты же знаешь, Анни: стыд и пороки придумали взрослые. Ну их к черту.
Молчание, заполненное лишь гулом моря и невнятными ремарками чаек. Счастливый Гумберт смотрит на Аннабеллин профиль и думает о том, что сейчас — тут, на этом ничейном пляже, омываемом соленой любовью — нет ни до, ни после; существует только бесконечное светозарное лето.
— Ты помнишь ту канарейку? — спрашивает девочка.
— Я помню, — улыбается мальчик, наслаждаясь теплой податливой нежностью ее руки, и замолкает.
Море знает их Тайну. Море молчит. Волны ласково омывают им ноги. Фавненок и нимфетка. Все так упоительно просто.
— Анни, — решается Гумберт, — пойдем, посмотрим, что там — внутри грота.
— Это немного страшно. Тебе так не кажется?
— Я больше ничего не боюсь. И ты не бойся, — Гумберт снимает водоросль, приставшую к ступне Аннабеллы.
— Хорошо. Я не боюсь.
— Ensemble…
— Pour toujours!
Звонко смеясь, Гумберт и Аннабелла поднимаются с песка и со всех ног бегут к гроту — рука в руке. А там — у самой воды, где они лежали так долго; быть может, целую вечность — остаются лишь легкие вмятины на песке да следы детских ступней. Миг — и тяжелая вспененная волна начисто слизывает все.
Эпилог
В матово-белой камере больше нет заключенного. Больше никаких допросов, голосов, видений. Больше никакой боли. Воздух наполнен тишиной и покоем. Кое-какие вещи, впрочем, еще напоминают о прежнем обитателе камеры: несколько старых потрепанных книг, железная кружка с недопитой водой и бумажный листок на столе. На нем — мелким неровным почерком — начертано последнее стихотворение узника:
Она была Ло,
Просто Ло.
Она была Лола
В одном носке,
Долорес на бланках.
Но время прошло.
Дитя убежало.
Волшебник в тоске.
Кружат серафимы:
«Где твоя Долли?»
Мак-Фатум хохочет:
«Где твоя Ло?»
Нет такой девочки
Ни в одной школе.
Злыми ветрами
Ее унесло.
Волшебник грустит
В сточной канаве,
Засыпанный листьями,
Жалкий, немой,
Старый, ненужный.
В черной оправе
Портрет его встанет
У Ло на трюмо.
— Конец —
2011-2012