Вот дом, который построил Марек. Трехэтажный, с мансардой и двумя башенками. В одной — зимний сад, в другой — огромная вольера с канарейками, волнистыми попугайчиками и певчими дроздами.
На каждом этаже по двенадцать комнат, а в мансарде — зал с еловым потолком и зеркальным полом, в котором, как солнце в озере, отражается горящий в камине огонь. На стенах — гобелены и тростниковые водопады. Тропинки нехоженые, ковровые, горы атласных подушек и плюшевые лужайки под венецианскими электрическими солнцами. На окнах - тюлевый туман и короткие, расшитые золотом занавески, печальные и легкие, как порыв осеннего ветра, и жалюзи с дистанционным управлением. В подвале — винный погребок.
В такой чудо-дворец въехал Марек с тремя чемоданами и женой Маурицей. Мечтая о богатстве, он рассыпал по садовой дорожке зерна риса. Жена, переступая порог, потянулась и мяукнула три раза по кошачьи, потому что именно кошку полагается пускать в дом первой. Потом оба плюнули через левое плечо на то время, когда были полунищими и робкими, и Марек учился в саарландском государственном университете, а Маурица пришла к нему на съемную квартиру в дешевых кроссовках и с гитарой за плечами, да с одной единственной песенкой не то про Елисейские Поля, не то про шоколадное мороженое. Она не знала ни слова по-немецки, кроме «Entschuldigen Sie bitte“ и «Guten Tag“, да и те произносила грассируя, но в ее зеленых глазах каждую секунду взрывались сверхновые и рождались галактики, а тонкие пальцы будили по ночам гитарные струны, заставляя их говорить на языке любви.
Отправляясь на лекции, Марек запирал дверь на ключ, потому что в глубине души не верил, что достоин такой девушки, и все время боялся, что она убежит. Маурица смеялась и одним щелчком открывала замок ногтем большого пальца - который у нее вырос длинным и острым, как игла - и гуляла по университетскому городку и яблонево-цветочным переулкам Дудвайлера.
Марек просыпался в холодном поту, испугавшись, что любимая ускользнула через форточку вместе с лунным светом и отправилась бродить по крышам, а она прикладывала ему ладонь к губам и убаюкивала ажурной бессмыслицей французской речи.
В новом доме Марек чувствовал себя счастливым. Он больше не опасался, что Маурица уйдет — от роскоши не уходят. Теперь он спал долго и крепко — в большой дубовой кровати под бархатным пологом - и ни поцелуи жены, ни гитарный перебор не могли его разбудить.
Маурица тоже была счастлива. У ее ног лежало плюшево-атласное царство, бескрайнее, как вся их прошлая жизнь, только витиевато-расцвеченное и обманчиво-мягкое. Каждая подушка затягивала, как болотная кочка. Фарфоровые чашки в серванте блестели маняще и вкрадчиво, словно болотные огни.
Кроссовки Маурицы окончательно износились, истерлись о дорогой плюш, так что стыдно стало появляться в них на улице. Свои узкие ступни она прятала теперь в домашние шлепанцы, в которых не решалась удаляться более чем на два метра от крыльца. Не дай Бог пойдет дождь, и шлепанцы из крашеного картона размокнут в два счета.
Она любила теперь сидеть у камина с книжкой немецкой грамматики на коленях и смотреть на огонь. Попутно зубрила падежи и артикли — уж очень ей хотелось поговорить, наконец, с Мареком по душам.
Но чем сильнее хотелось Маурице — тем меньше Мареку. Последнее время он даже сомневался, есть ли у жены душа, так мало та отличалась от какого-нибудь комода или пылесоса. Такая же бессловесная, привычная и полезная временами — как и всякая вещь в доме. Только пылесос и комод не обижались на грубости, а Маурица уходила в другую комнату, плакала, а может, гладила Марековы рубашки или вытирала мягкой тряпочкой пыль со шкафов. Потом возвращалась, покладистая и услужливая. Прав оказался Марек: уйти можно из съемной квартиры - и то если за плечами у тебя гитара и крылья, а под мышкой немецко-французский разговорник — но не в бумажных тапочках и не из роскошного дворца, за стенами которого все говорят на малопонятном тебе языке.
Марек все чаще оскорблял ее ни за что, только чтобы посмотреть, как она бледнеет и роняет учебник грамматики на зеркальный пол, и в конце концов до того осмелел, что бросил ей прямо в лицо:
- Убирайся отсюда! Надоела, больше видеть тебя не хочу.
Он, конечно, ничего такого не имел в виду, просто знал, что деваться ей некуда. Но Маурица закусила губу и, мягко положив книгу на пуфик, сказала:
- Что ж. Значит, не увидишь.
И удалилась в хозяйственное помещение, где обычно гладила. Вскоре оттуда послышалось ровное пыхтение парового утюга. Марек победоносно улыбнулся и сел гадать кроссворды. Но прошли час или два, а то и три — словно вагоны за паровозом протащились, медленные и однообразные - и ему сделалось скучно. Он заглянул в гладильную комнату: на доске остывал утюг, но Маурицы нигде не было видно.
Марек позвал жену, и она откликнулась из ванной — тихо и как будто не своим обычным голосом, а словно эхо от стен ущелья отразилось:
- Марек, я здесь!
Он поспешил в ванную комнату, но та оказалась пуста, только на бледно-голубом с маленькими зелеными цветочками кафеле поблескивали капли воды.
- Маурица! Ты где, Маурица?
- Я здесь! Я здесь! Я здесь! - раскатилось, запрыгало по всему дому, зазвучало из каждого уголка.
Растерянный, бродил Марек по своему чудо-дворцу и подумывал, не стоит ли ему извиниться перед женой. Но извиняться было не перед кем. Ночью он до утра не сомкнул глаз на кровати под бархатным пологом, все ощупывал место рядом с собой — холодную подушку и свежую, хрустящую девственной чистотой простыню. Из неплотно закрытого окна тянуло сыростью, а по спящим этажам гулял ночной ветер. Под утро Марек совсем замерз и, встав за полчаса до рассвета, на цыпочках обошел дом. В некоторых комнатах прятались под стульями и под креслами отголоски французских слов, а в других оказались примяты подушки или стояли на столах недопитые чашки кофе. Весь день он искал — даже не пошел на работу - и то вдыхал запах яичницы на кухне, а возле раковины обнаруживал мокрую тарелку, то слышал из-за стены шарканье картонных шлепанцев. То находил на диване расчехленную гитару, на струнах которой, свернувшись калачиком, дремала песенка — Бог ее знает, о чем, то ли про шоколадное мороженое, то ли про Елисейские Поля.
Так он блуждал по дому, всюду натыкаясь на следы Маурицы, искал ее, звал и опять искал - много недель, а может, и лет, пока не убедился, что играет в прятки со своей собственной тенью.