Если бы я стал художником, не обязательно талантливым, то написал бы всего одну картину, но она бы принесла мне мировую славу, поскольку её обязательно растиражировали бы многомиллионными копиями. Дело в том, что эта картина раскрыла бы для всего шарика русскую загадку. Для самих россиян – тоже. И только можно лишь удивляться: почему до меня ни кто так написать не догадался? Это же, сами видите, очень просто!
Закройте глаза и представьте себе мою картину: пейзаж с голубым-голубым небом, тёмно-зеленым лесом на заднем плане, крутой берег реки, в светлой глади воды отражается единственное облако, готовое вот-вот заслонить на короткое время солнце, в луговом заречье вокруг дубков небольшое озерцо. На переднем крае, с левой стороны столь чудесной панорамы, берёзка, но не вся, видны лишь нижние её ветки. В центре картины в шелковистой зелёной траве и в приямке между березкой и крутояром груды различного мусора. Объедки от колбасы и хлеба, обёртки от конфет, пустые консервные банки, несколько пивных и водочных бутылок, смятые сигаретные пачки, окурки мужские и с красными фильтрами от женских губ, пара целлофановых пакетов с ненужной мелочью, пластмассовые одноразовые стаканчики, тарелки, вилки. Чуть подальше несколько шприцев, женские испачканные штучки из надоевшей рекламы, какая-то ржавая железяка…
Знакомый многим вид. Можно, пофантазируйте сами, добавить в сей некрасивый натюрморт ещё какую бяку. Старый диван, например, или разорванную майку, а железяку обозначить более конкретно, деталюху, например, какую от зернового комбайна, который больше не надобен колхозу, поскольку не стало самого этого коллективного хозяйства.
Одна тонкость – весь этот хлам выписан так, что в первую очередь именно он привлекает к себе внимание, а потом уже любующийся картиной замечает дивную лепоту пейзажа. И если потом вспоминается картина, то сначала видится этот мусор, эта грязь, а потом остальное.
Да-а, вот какой он теперь, русский пейзаж. Таким творением художника возмущались бы ещё в середине прошлого века, а ныне оно отображает объективную, как любят говорить философы, реальность нашего капиталистического бытия. Это можно увидеть в ближнем к городу, и не только в ближнем, лесу, особенно если это живописная поляна или дальнее озеро, к которому можно доехать на авто, то же самое и в цивилизованном парке, что в центре города, и около красивых домов, возле которых есть пыльные кусты. Везде горы хлама, хлама и хлама. Но ведь одновременно и настоящая русская красота ни куда не делась – зачем же мы тогда ходим на кручу любоваться заречными лугами, дубравами, стогами сена…
И трудно в своем сознании совместить эту красоту, какой она была и много веков назад, посмотрите на картины давних художников вплоть до Левитана, который хаживал с мольбертом в наших местах, с нынешней действительностью. В центрах городов фонтаны, клумбы, тротуары из разноцветной плитки, чуть вечер – сверкают фонари, а отойдёшь в сторону от проспекта – улицы с разбитыми дорогами, переполненными мусорными баками, бродячими собаками и темнотой, хоть глаз выколи.
А как совместить наши привокзальные и иные отсталые от времени туалеты (некоторые автостанции в малых городах издали пахнут отсутствием таких нужных прогрессивному человечеству мест) и космические технологии. И почему только русских, в других странах мужики опрокидывают за воротник не меньше, называют горькими пьяницами? От горькой жизни?
Это только мои соотечественники могли чудесному слову «поляна» (ах, какие изумительные поляны я видел на своем веку, некоторые просто просятся позировать художнику, фотографу или телеоператору) придать иное значение. Поляна – это теперь стол с богатой выпивкой. Даже в стихах о такой запойной самобранке, хоть и шутливо, пишут:
Вечерок стоит прекрасный,
Негатива ни на грамм.
Накрывает пол прекрасный
Стол-поляну мужикам.
А ведь написано-то это стихотворение о житье-бытье в деревне Попенка. Вот и до глуши дошли городские «поляны». А негатива уже тонны, хоть в селах, хоть в городах.
Бывает, конечно, и на старуху-Европу проруха. Это когда дворники объявляют забастовку. Но они получат требуемое – и опять чистота и порядок. А у нас у дворников, не считая сознательных единиц, словно круглый год забастовка. И трудно представить себе английский лес с полянами свалок, итальянские парки с брошенными где попало пивными бутылками и банками, отсутствие биотуалетов близ посещаемых знаменитых парижских мест. Даже в близком Минске у нас самих, видя везде такую чистоту и аккуратность, не поднимется рука выкинуть на тротуар использованный автобусный билет.
Вот, я считаю, тот мой ненаписанный пейзаж помог сформулировать мысль, в чём русский характер, в чём загадка нашей души: в единстве (опять к слову вспомнились лекции по философии) противоположностей. Конструктор «Бурана» сетует в дальней командировке на зас…, ну вы знаете, какой, туалет. Это не анекдот, а правда, как турист спросил у водителя, терпение кончалось, о том, где ближайший туалет. Тот остановил автобус за Владимиром и махнул рукой в сторону леса. Так и не нашел там англичанин заведения с буквой М и терпел до Суздаля.
И вообще у меня всё это присказка, рассказ ещё впереди.
Почему я с мусора начал очередной рассказ? Да очень просто. Уже пенсионером, четыре года помучавшись на бесполезном отдыхе, устроился дворником в парк, что неподалеку от дома. Вспомнил, как в юности, едва женившись, решил подкалымить для семьи, в которой ожидается прибавка. Ленивый на зарядку, я удовольствием вставал ранним утром и бежал к парку, махал метлой по закрепленной за мной длинной аллее, потом успевал попить дома чайку с бутербродом, а за минуту до восьми прибегал на работу. В парке было чисто, люди не мусорили, рано ставшие опадать листья особых хлопот не приносили. Работал почти год в охотку, пока не повысили в должности, да и супруга досрочно вышла в свою аптеку, тёща согласилась сидеть с полугодовалой внучкой до её ясельного возраста.
Недавно, прочитав объявление, что перешедшему в муниципальную собственность парку требуется дворник, я решил обеспечить себе прибавку к пенсии, супруга ведь по-прежнему в аптеке, а я дома дурака валяю.
Только когда у меня приняли трудовую книжку и объяснили, где брать вместительные черные целлофановые мешки и современные, не из прутьев, как сорок лет назад, мётлы с пластмассовыми космами, какой у меня фронт дел. Оказалось - весь парк.
- Раньше-то было три дворника, - удивился я.
- Сейчас не советское время, денежки надо экономить.
Не отказываться же от полчаса назад написанного заявления, авось выдюжу.
Парк много лет был бесхозный, все аттракционы поломаны, асфальт на дорожках потрескался, а где и истёрся до утоптанного грунта, деревья без ухода росли, как хотели и падали, где хотели. Хорошо, что в парке весной и осенью проводили субботники школьники, да ЖКО посылало изредка своих дворников, чтобы они загрузили в машину бросающийся в глаза крупный мусор.
Словом, досталась мне та ещё работёнка. Желтые листья смести – то чепуха. А вот сколько разных названий, емкостей и тар пивных бутылок – так ежеутренне набирал их по два-три мешка, в понедельник однажды был рекорд – шесть мешков. Ну, и ещё сопутствующий пиву хлам. Меня ни кто не подгонял, я, не торопясь, вычистив все три аллеи, поддерживал на них относительный порядок. А вот что творилось в кустах! Приходилось в перчатках вытаскивать всякую рухлядь, презервативы, впервые подержал в руках женские стринги. С какого подиума попала сюда, под зеленую лавочку, эта узкая полоска трусиков!?
Как-то отдыхая на той единственной лавочке, спрятанной в кустах, видно, для укромных свиданий, я прикинул, что работы у меня впятеро, с учетом многочисленных мусорных куч, больше, а вот зарплата, если перевести её в цены тех семидесятых годов, будет как минимум вдесятеро меньше. Вот это капитализм, вот это эксплуатация! Может, по западным меркам на такой парк и предусмотрен один дворник, но там же так по-русски не сорят. А увольняться как-то не с руки: и проработал мало, и денежки всё же не лишние – теперь внучка требует внимания. А его современные внучки оценивают в денежном измерении, это мне, помню, дедушка принесет корку чёрствого хлеба «от лисички из леса», а я и этому в пятьдесят первом году был рад.
И всё же через пару месяцев уйти из подметал пришлось: заболела мама. Очень низкое, напугавшее меня, давление, так что я сразу стал набирать 03. А до этого у неё была диарея – съела что-то дешёвое и невкусное, состоящее из одних красителей, улучшителей, консервантов и ещё неизвестно какой химии, в результате обезвоживания не справлялось с нагрузкой сердце – это уже определили в машине «скорой», сняв кардиограмму. Все же восемьдесят семь – уважаемый возраст! В больнице ей стали ставить капельницу, она побледнела, закрыла глаза, замедлилось дыхание… Я заорал на весь этаж.
Сидел с ней до середины второго дня, пока не закончилась вторая капельница, потом меня сменила сестра, затем, к вечеру, пришла к свекрови закончившая дежурить в аптеке супруга, а на следующее утро, перед очередной капельницей, я снова принял вахту у кровати. И только на третий день вспомнил про работу в парке. Отнёс заявление – по собственному желанию и семейным обстоятельствам.
Два дня она почти не ела, только много пила тёплой, из термоса, воды. На третий день пост прекратился, позавтракала немного, в обед покушала побольше, к больничному ужину добавила фрукты и соки, принесённые родственниками, поспешившими, мало ли что, навестить старуху. Лицо чуть-чуть покраснело, сама стала подниматься и сидеть на койке, словом, дело пошло на поправку.
После четвертой капельницы от долгого молчания ей хотелось говорить, понятно, что за почти недвижимое лежание успела о многом поразмышлять. Начала вспоминать свою жизнь, о многом я знал, о её раннем детстве слышал не раз. Хотел в очередной раз налить ей теплой воды из термоса, но она отрицательно покачала головой.
- А ты слушай, слушай… Может, дольше меня вспоминать будешь, ещё не родившимся моим праправнукам расскажешь. Мы ведь и после похорон, - чувствую, что недолго мне осталось,- живы до тех пор, пока нас помнят родственники. А вот моя правнучка что-то не показывается. Но ты ей, вдруг ещё звонить будешь, об этом не говори, сама должна догадаться навещать прабабушку. Она ведь за уход за мной тысячу двести рублей получает, вот раз в месяц за ними и является в пенсионный день.
Это она про мою внучку. От первого брака у меня непутёвый сын, он, как и я в свое время, женился рано, самого бы ещё воспитывать и воспитывать, а у него дочка, в этом году техникум заканчивает. От первой семьи, жены и тёщи я ушел, когда Вася учился в четвёртом классе. Сын-то и подсказал бабушке, что есть возможность без ущерба помочь его Юльке. Она согласилась, видно, мысль о том, что человек жив до тех пор, пока его помнит самый молодой родственник, пришла к ней давно. Я, когда узнал об этом, был категорически против. Не из-за того, что денег жалко, тем более не своих, а из-за того, что сам уже в приличном возрасте понял – дармовые деньги портят человека, тем более в таком юном возрасте. А Юлька хоть бы для виду поухаживала за прабабушкой, но она из своих обязанностей знала лишь день, когда ей приносят пенсию.
Мама тем временем, заметив, что я о чем-то думаю, молчала, отдыхая и готовясь к длительному, в три ночи запланированному разговору. И, кажется, догадывается о моих только что возникших мыслях: о воспитании детей.
Ведь в том, что у Василия такая дочь-эгоистка растёт, виноват не только он, но и я, хоть и до четвертого класса, но всё же не сумевший как подобает вырастить такого непутёвца. И большое спасибо нашим бабушкам, нянчившим до глубокой старости внуков – родители всё по работам да по работам. Хотя, с другой стороны, бабушкино баловство тоже ведёт к раздвоению личности ребенка, который уже знаком с компьютерными хитростями, а тому всё толкуют про Машу и медведя, про тех, кто в тереме живёт. Ведь каких-то лет сто назад молодые семьи и их пожилые родители воспитывали подрастающих чад в согласии. Ныне же такого уговора нет: разрыв между бабушкой и внуком ещё мало заметен, а вот между ним и её подрастающей компьютерной эгоисткой очень даже виден. А между ней и бабушкой – уже непреодолимая пропасть.
Как-то моей соседке-старушке, воспитавшей без отца дочь Ольгу и двух безотцовых внуков, на её слова: «Скоро и тебе, Оленька, придётся так же мучиться с внучатами, как я с твоими непоседами, только одного вырастила, ты мне второго подсунула, а сама третьего мужа ищешь!», та без раздумий ответила: «А я со своими внуками нянчиться ни за что не буду, пусть на меня ни Роман, ни Дмитрий не рассчитывают». Я на это соседке, хоть и причинил категоричным ответом боль, ответил, что сама во всём виновата: ещё в детстве слишком разбаловала свою драгоценную Оленьку.
- Нынешнее время во всём виновато, - мама легко догадалась о моих размышлениях. – Мир становится другим. Он на моих глазах за столько лет постоянно, потихоньку, в иные годы и побыстрее, всё же менялся, не изменяя почти сущности самого человека. А вот последние годы, после Андропова, скорость перемен так словно у хорошей машины, и люди, особенно в городах, совершенно другие, тут уже десять лет в возрасте, особенно молодом, очень большая разница. Ты, Егорша, не думай, что я такая дряхлая старуха и мало смыслю в нынешних делах. Книг, а потом газет, правда, давно, как видеть стала хуже, не читаю, но ведь телевизор-то у меня в комнате с утра включён. Я вот за что переживаю – как станет в такой стране жить Юлька, её дети. Что с ними будет происходить, если сейчас бардаку только прибавляется, чем больше медвепуты с ним борются – тем, выходит, его ещё больше. Последнюю книгу в очках я прочитала – это сборник стихотворений европейских поэтов разных времен и стран. Оттуда запомнились строчки албанского поэта, фамилию забыла, позапрошлого, кажется, века:
И понемногу люди изменяют Богу
И теряют в рай дорогу.
- Это супруженицы книжка, где-то на полках теперь. Надо посмотреть-почитать.
- Полностью с этим албанцем согласна. Я понимаю так: чтобы жизнь действительно стала лучше и веселее, кто-то другой должен править страной. И когда это будет? Пока же море горя лишь разрастается. А ведь этот кто-то, я думаю, начнет с того, что скажет всем: «Россия должна отмыться от горбачевско-ельцинской и англо-американской грязи».
- Ну, мам, ты даёшь! Просто политолог из фракции КПРФ! Теперь я вижу, что ты пошла на поправку.
- А ты дальше, сынок, слушай, что хочу сказать. Вот не спала я ночью, всё думала… Вчера поздно вечером в приоткрытое окно было слышно, как какой-то нетрезвый пожилой гармонист наяривал «Подгорную», потом «Семёновну». Давно этим мелодиям не радовалась, детство в Хрящевке сразу вспомнилось. Ты эти наигрыши тоже должен хорошо помнить, в деревню тебя школьником на всё лето на каникулы отправляли, да почти до пятилетнего возраста там рос. Помнишь, чай, как сам пел любимую дедушкину «По долинам и по взгорьям», а за отцом учил «Эх, дороги!». А ныне чёрт знает что поют! Но я отвлеклась.
Пришла симпатичная сестричка, принесла всем семерым больным нужные лекарства. Запив водой дневную таблетку, она продолжала.
- Твой дедушка то председателем сельсовета в Хрящевке, то возглавлял колхоз в Шварихе, то в соседнем районе был милиционером, закончил фельдшером, такие были времена, в той же Хрящевке. И вся семья переезжала с ним. Я во всех школах была отличницей, а вот сестра Тамара и брат Роман чуть ли не двоечники. Мне нравилось им помогать, из отстающих вытягивать. Поэтому и учительницей захотела стать. Школу окончила на одни пятерки, у нас дома в моём шкафу под всеми документами хранится тот красивый аттестат зрелости величиной с районную газету. Ты его, Егорша, достань, будет время, отвези в Хрящевку, в школе есть музей. Оттуда давно просили мой аттестат, видно, время пришло его отдавать. Заодно и музей посмотришь, там, мне сказали, есть фотография твоей тётки Зиновии, участницы войны и автора одного письма Всесоюзному старосте Калинину. А мне с кладбища привези две горсти земли с могил брата Романа и тети Филисаты, она, кстати, до девяноста лет дотянула. Заверни эти горсти в белый платочек, потом мне их на могилку кинешь.
- Мам, ты ещё долго лет будешь жить, вот как быстро поправляешься! Зачем о смерти говорить!
- Не перебивай. Началась война, Роман в пятый класс не пошел, стал на лошади почту из города возить, Тамара постарше, так ей досталось – окопы копала, сучки от сваленных мужиками деревьев рубила, и сама порой, она же крупная девка была, с каким дедушкой на пару и за двуручную пилу бралась, лес вывозила, торф добывала. После от долгой работы в холодной воде у многих торфушек детей не было. Тамара однажды летом вывозила сено с дальних, за лесом, лугов, воз получился высокий, с него на дрыжке свалилась, башкой ударилась, с тех голова у неё и болела. И это не считая колхозной, для подростков, работы. А я уже в педучилище занималась. Так меня и подружку Анну в школу позвали начальные классы вести: все учителя-мужики на фронт ушли. Думала, после войны в институте доучусь. Не получилось. С начала весны сорок шестого свадьбу сыграли с твоим отцом Леонидом, потом он бригадиром стал в колхозе, через год, в феврале, его посадили, якобы за срыв весенне-полевых работ. Детсадов тогда не было, я уже в отцовой деревне преподавала, пришлось брать тебя с собой за первую парту. Через год отец освободился, мы сразу уехали в город.
Я уже это хорошо помню. Ранней весной сломали дом, бревна, размеченные по номерам, на подводах, и я на одной сижу, привезли в город. Место уже выделили на новой, неподалеку у завода, улице. Все городские родственники приходили помогать. Первым делом поставили из старых досок уборную и огромный сарай, в котором и жили до белых мух. Мне тоже дело досталось: прямить на обухе топора ржавые изогнутые гвозди, большую часть их же я гвоздодером вытягивал своими слабыми силенками из серых досок, собранных по всей ближайшей окраине. Ходил с родителями и теткой за ними и за разными, пригодятся в хозяйстве, металлическими стойками и трубами на свалку, а то и украдкой, по вечерам, в чермет, где тоже искали подходящие железяки. Всего лучше у меня получалось протыкать специальной лопаточкой в пазы между бревнами зеленый мох.
Дело на стройке шло споро: дедушка и отец, как и многие деревенские, были хорошими плотниками, такими, что деда взяли преподавателем столярного дела в ремесленное училище (как раз теперь тут эта больница), отца взяли мастером в деревообрабатывающий цех завода. Только мама долго ни куда не могла устроиться: учителей начальных классов в городе и без неё хватало. И вообще, не верится, а это правда, на девятый послевоенный год появилась безработица. Всё лето готовила близ сарая еду при помочах родственников, осенью еле-еле устроилась трубоукладчицей на стройку, и только когда был пущен сварочно-окрасочный цех, где понадобились люди с образованием, её взяли контролером ОТК.
Хороши были тогдашние наши домашние вечера. Бабушка на кухне, остальные в другой комнате за чтением. Дед занят толстенным томом «Войны и мира», понравившиеся места для всех цитирует вслух, отец листает в гладкой обложке журнал «Деревообрабатывающая промышленность», мама конспектирует «Сварочное дело», а я, второклассник, увлечён Жюлем Верном: уроки, помня деревенскую первую парту, до третьего класса вообще не учил. Хотя в школу ходил аккуратно, однажды убежал туда даже в тридцатиградусный мороз, оказался единственным в классе.
Потом не стало ни бабушки, ни дедушки, отец ушёл из семьи, мама тянула нас сестрой Альбиной одна, к зарплате контролёра ОТК шестого разряда добавляла, чтобы мы не знали нужды, ещё и скудный оклад уборщицы кабинетов отдела сбыта. Мы с сестрой с её помощью осилили техникумы, были одеты не хуже других.
- Ну, ты, Егорша, иди домой. Вечером Альбина придет.
- Тогда до завтра, утром, перед капельницей, как штык.
- Да со мной можно и не сидеть теперь, поправляюсь, сама чувствую. Но мне с тобой поговорить охота, не всё сказала. Да и с Альбиной об этом же побаю, а теперь отдохну. Иди!
Если бы я стал композитором, пусть и посредственным, но всё равно бы написал одну-единственную симфонию, которой бы заслушался весь мир. Она посвящена всем женщинам, в первую очередь русским, вынесшим гораздо больше мужчин. Мало что изменилось с некрасовских времен, разве только коня не надо останавливать на скаку, поскольку нет у нас ретивых рысаков. А вот в горящую избу войдет и сейчас, не задумываясь, может быть шпалоукладчицей и трактористкой, шахтёром и просто многодетной мамой, да ещё одновременно опекать престарелых родителей и мужа, у которого руки и не из нужного места выросли.
Талантливые последователи Шостаковича, впервые прослушав мою симфонию, эту всем понятную без слов музыкальную оду женщине, только бы за голову схватились: «Так просто! И почему я не написал эту хвалу женщине?». В других странах давно научились уважать, защищать, оберегать женщин, прислушиваться к их мудрым мыслям, только у нас им гораздо чаще доверяют забивать костыли в шпалы, чем руководить, например, районом, областью, Матвиенко не в счёт, она на особом счету.
А представьте себе, каким бы иным, более управляемым и спокойным стал бы наш мир, если бы во главе большинства стран находись представители отнюдь давно не слабого, но по-прежнему прекрасного и мудрого, пола. Не зря же вся сознательная человеческая жизнь началась с матриархата. Вот о чём я размышлял на следующее утро, идя в больницу к маме, караулить завершение капельницы и ждать продолжения обещанной беседы.
Из семи женщин в палате после субботних процедур постепенно остались кроме мамы ещё две старушки. Остальные ушли до понедельника домой, да и в будни они тут после обеда не задерживались. У маминой соседки еле двигались растолстевшие ноги. Третья старушка, чья койка у противоположной стены, бегает словно молодая, да ей, восьмидесятитрехлетней, идти было некуда. Осталась одна-одинешенька. Мама её подкармливала из вкусненьких припасов, принесенных мной, супругой или Альбиной. Оказалась, давняя подруга её покойной сестры Тамары, из соседней деревни Макарихи. Тоже окопы рыла, была и в торфушках, только вот Тамаре не суждено было родить, а она после войны обзавелась сыном.
Муж, поправившийся на деревенских хлебах инвалид, рука по кисть отрезана в госпитале, её бросил, когда Тольке у них годика ещё не исполнилось. Сманил её к себе на родину, под Саратов там, мол, посытнее жить. Год-то шёл тогда голодный, сорок седьмой. Марфа, так звали одинокую старушку, про это вчера, вспоминая, всплакнула. Взяли все какие ни есть деньги, в Горьком сели на поезд, не доезжая Саратова муж сказал, что приехали, высадились из вагона. Муж попросил, чтобы обожала тут, он подводу попутную поищет. Марфа сидела-сидела, через два часа вышла за здание станции, а том только чапок, придорожная кузня да коновязь пустая.
Дымивший махрой кузнец пропыхтел, что было тут две подводы, но давно уехали, как только поезд отошел, да ещё какой-то мужик с культей и большим узлом по дороге сразу за подводами попылил.
- Бросил! - заревела Марфа. – Денег ни копейки, харчей – ни крошки, всё с собой уволок!
Кузнец мог только посочувствовать, денег у самого ни копья, пожалев, дал Марфе свою дневную пайку - буханку ржаного, бутылку молока и два варёных яйца.
- Только на обратный поезд на этой станции без денег тебя, матушка не посадят, у нас тут строго. Иди-ка ты пёхом до новой станции, может, там получится.
А там тоже строгости, на третьей, где переночевала, ещё злее. Добрые люди накормили, указали дорогу до Горького покороче, чем рельсовая, да деревень, подкормиться, по пути больше будет. Так и сделала.
В Макарихе снова в колхозе работала, телятницей, дояркой, опять телятницей. Несколько колхозов стали совхозом, снова на ферме, обновленной, стала дояркой. Грамотами все стены обвешаны. Сын после семилетки на конном парке крутился, осенью возчиком пристроился. Так всю жизнь и крутил хвосты лошадкам, пока они ещё были, потом сторожем, в его-то возрасте, при мастерской и тракторном парке. С каждым годом пил всё больше, две бочки солярки пропало, может, сам и пропил. Марфа в то время на пенсии уже была, он и её деньги пропивал. За солярку платить надо, а то посадят. Пришлось продать свой крепенький ещё дом, купить полуразвалившуюся избушку в два окна, расплатиться за уворованное, а остатки рублей сын с друзьями пропил за две недели и умер.
На девятый день у Марфы Ивановны сердце прихватило. Пока лежала в больнице, деревенская шпана, хулиганя, избёнку подожгла. Отправили старушку в дом временного проживания ветеранов и инвалидов. Там снова сердце исстоналось-исколотилось. Как поправится, обещал врач, переведут Марфу Ивановну в соседний район, где есть дом престарелых.
- Вот и вся её история, - рассказала мама Егорше судьбу однопалатницы. – Что у неё было: военное детство с деревенским лихом и всю жизнь на уме только работа, работа, работа… А теперь и помочь ей некому. Ты, уж, Егроша, принеси ей рублей сто.
- У меня как раз стольник сейчас есть. А о чем ты, мама, хотела со мной поговорить?
- Вот все бают, что после сорока люди начинают жить прошлым и вспоминать детство. Я же только после восьмидесяти. И сейчас тут, в больнице, часто о детстве думаю. И еще о многом размышляю.
- О чем думаешь?
- Да так как-то... ни о чём. Вспоминается жизнь. Ничего определенного. Смутные обрывки. Впрочем, вот чётко вижу первые школьные годы. Солнце, теплую воду в болоте около нашего дома, где мы любили, пока не подросли, плескаться. Зимой помнятся рядихи, Масленица, а потом вижу подарки леса и лета грибы-ягоды… Да много чего, и всё то время кажется счастливым-счастливым. И вообще, я же прекрасно понимаю, что были тогда и трудные времена, но всё равно это были мои времена, о которых думаю с радостью. А вот о нынешней хваленой телевизором жизни так радостно сказать не могу.
- У наших внуков будут в их старости свои радужные вспоминания…
- Опять ты меня перебиваешь… А то мне вдруг о смерти подумается: что скоро – всё. Без страха, без боли, но как-то удивительно: всё будет так же, как и дальше должно идти, это мне понятно, но ведь меня-то саму в могилу закопают. Ведь и не жалко ничего вроде: и счастливо на солнышке грелась с грибами-ягодами, и учеников деревенских много, сами они давно старики, но меня, если кто встретит, благодарят… А лет через двадцать будут другие люди по нашим улицам ходить. И охота мне узнать, как оно тут у вас будет. Может, всё сверху буду наблюдать. Если это так, как бы тебе, Егорша, вот я о чем ночью-то думаю, знак подать, что я вас всех вижу. Давай, сын, договоримся – если в самом деле всё сверху буду видеть, то на сороковой день в комнате у моего окна заколышется занавеска, вдруг её осилит моя душа сдвинуть. Напоминаю, на сороковой день ровно в двенадцать дня. Да, а если там время другое, вечное? Вот об этом я не подумала. И есть ли встречи на том свете с умершими прежде? Об этом тоже неизвестно…
Чтобы отвлечь маму от печальных мыслей, я её тихо спросил о другой её соседке, которая недавно утомлённо заснула.
- Хорошо, что напомнил. Ты, бы, Егорша, нашёл кое-кого из их заводского совета ветеранов, чтобы навестили старушку. Анна Алексеевна ведь совсем одинока, только брат, которого самого в больницу бы надо. Да про неё книгу можно написать. Два ордена Красного знамени – военного и рабочего. Девчонкой окончила в Горьком школу радисток, была в партизанском отряде с сорок третьего, потом на действительной при каком-то штабе. А вот мужа не нашла. На заводе была штамповщицей, гальваником, уборщицей, чтобы не отрываться от коллектива. На собраниях, особенно в майские дни, её всегда в президиумы сажали. Не стало «красного директора» Остромина, когда завод перешёл в чужие руки, про старушку постепенно забыли. Так ты напомни о ней кому надо, а сейчас иди домой не прямиком, а по дороге мимо завода, может, кого из ветеранов и встретишь.
Вот такая моя мама, сама только что мне о предчувствии смерти говорила, а о помощи ближним не забывает. Умница, молодчина! Как нас с Альбиной воспитала! Мечтала после войны поступить в педагогический. А если бы сбылось. С её знаниями, энергией наверняка на должности учительницы начальных классов не остановилась бы. Может, и директором школы, а то и заведующей отделом образования стала бы, кто знает. Житейские же события привели её в другой район, в контролеры шестого разряда. Вот в той школе в Хрящевке её до сих пор почему-то помнят, а из сварочно-окрасочного цеха, которому сорок лет отдала, уже давно не приходят.
Кстати, она же в ту школу просила съездить, аттестат зрелости отвести. Вот выздоровеет, съезжу обязательно.
Теперь задача – встретить кого-то из заводского совета ветеранов. Я вообще-то некоторых знаю, поскольку живу в микрорайоне этого завода, но там не работаю много-много лет. Из мастеров, заочно окончив политех, ушёл на завод, выпускающий всевозможные подарочные и обыкновенные складные ножи, сувениры, значки. Прельстила должность начальника кузнечно-прессового цеха, который по численности народа оказался меньше моего бывшего участка. В первый же год капитализма этот завод оказался не нужен. Сейчас все корпуса разрушены, только заводоуправление в приличном состоянии и даже отремонтировано, потому что выкупило его какое-то медицинское «Соло».
Куда устраиваться, когда ещё два завода дышали на ладан – вот была для меня на целый месяц задача. Помогла сестра Альбина, вернее, её давняя подружка: нашли место – выгоднее не бывает. Учеником, а затем дежурным оператором на нефтеперекачивающуюся станцию.
Окончил через год при «Транснефти» специальные курсы и до самого ухода на пенсию забот не знал, будучи сменным мастером. Единственная трудность – далеко от дома, надо на смену переправиться через Оку, а оттуда на пригородном автобусе ещё пилить километров двадцать по-русски заасфальтированной дороге, то есть по плохой. Единственное утешало – высокая зарплата, какой в районе не было и не будет. Плюс различные, положенные транспортировщикам, социально-фирменные льготы. Фирма-тот наша с пятьюдесятью процентами акций в руках у государства, не то, что частная фабрика-лавочка. Вот и забота. Но это ещё что, наши говорят, что транспортировщики газа живут ещё лучше. Да вот ещё положительное: курить бросил, поскольку на территории дымить запрещено, так и отвык от никотина, да и к выпивке безразличен стал, в поселке НПС даже водку не продают, чтобы труд надёжнее и безопаснее был. Мужики от такого здорового образа жизни, кто непосредственно в поселке живёт, все до одного машины купили.
С городскими тогда мало общался, а вышел на пенсию, узнал много плохого: те два завода и на ладан дышать престали, потом ещё два окончательно остановились…
Иду мимо завода, знакомых ветеранов не встретил. Снова задумался о роли женщин в нашей и иной истории, как тут же разочаровался. Картина-то уже привычная, да как-то всё мимо меня проходила, а тут, по своим думам, на всех женщин внимательно глажу. Что ни попадаются навстречу – курящие! И, гляди-ка, не стесняются своей вредной привычки. Вот молодая мамаша у дверей детской поликлиники: одной рукой держит ребёнка, другой – сигарету. Может, её дитятко-то от того и болеет, что мамаша со школьных лет обникотинилась. Такие, все знают, и женщинами становятся в школьные годы… Да-а, другие времена – другие девки.
Говорят, что если женщина не захочет, то мужчина и не вскочит. А ведь и, правда, – в нынешнем падении общественных нравов виноваты как раз в первую очередь девушки, очень рано ставшие женщинами. И нечего на новый экономический строй пенять, если своя накрашенная рожа крива. В других странах, с которых мы берём пример по поводу и без повода, ныне девушки, наоборот, стремятся стать лучше.
А, может, я и не прав, размышляя так плохо о наших женщинах. И, вообще, если философски рассуждать о том, кто виноват, что давно нарушается наш привычный российский лад, так ещё надо основательно разобраться в том, что и почему от нас навсегда уходит, каким народом становимся.
Если бы я стал философом, даже на уровне преподавателя института, то написал бы труд о, - как нам раньше долбили, а, оказалось, в самом деле так, - тлетворном влиянии Запада на нашу культуру, а теперь, при новой общественно-экономической формации, и на всю нашу жизнь. Может, я неосознанно все последние двадцать лет стремился написать книгу, которая бы открыла глаза на то, что сейчас происходит с Россией.
С юных лет по примеру мамы я записывал все мудрые мысли, вычитанные в книгах. Хоть сейчас такие высказывания мировых авторитетов собраны в специальные издания, бери книгу и читай на нужной странице умное слово, я всё же предпочитаю самостоятельный поиск. Вот как раз к моему сегодняшнему размышлению, как будто знал, что скоро пригодится, несколько дней назад записал в уже потрёпанную от времени, ей более сорока лет, общую тетрадь интересное высказывание писателя Владимира Бондаренко из его предисловия к книге повестей и рассказов Василия Белова «Привычное дело».
Итак, перечитываю. «Была когда-то Древняя Греция, и есть нынешние греки, совсем иной народ. И в итальянцах мы не видим Древнего Рима. Может быть, пора сказать горькую правду, что в нашем нынешнем состоянии и мы уже стали другим народом? На той же, но «преображенной» территории, с тем же, но почти неузнаваемым языком, мы потеряли все качества коренного народа, мы глухи к своему национальному бытию, мы не думаем о доме своём». Написал он это раньше 2005 года, времени выхода беловского тома, с тех пор стало ещё хуже. И не об этом ли, только другими словами, позавчера говорила мне в палате моя мама. Она ещё стихи мудрые процитировала:
И понемногу люди изменяют Богу
И теряют в рай дорогу.
Утром, задумавшись об этих философских почти мыслях, собираясь к маме в больницу, чуть не забыл налить ей термос горячей кипяченой воды.
А она заметно поправляется, теперь может разговаривать даже и при аккуратном и медленном действии капельницы.
- Я сколько дней не слушала сериал «Институт благородных девиц», - мама теперь его не смотрит, а слушает, а когда он начинался в начале прошлого года, ещё различала на экране лица актёров. – Что там происходит?
Рассказал о последних сериях. Я, кстати, тоже пристрастился к этому фильму. Нет в нём перестрелок с горой трупов и морем крови, бандитов и проституток, коварных олигархов и жадных до денег чиновников из высоких белых, серых, красных и иных начальственных домов. Зато есть благородная московская жизнь конца правления последнего Александра. Воспитанные институтом и обществом девицы, мечтающие о чистой любви, целомудренно хранящие себя, дорожащие своей честью и именем титулованные особы, офицеры и просто столичные обыватели, по первому зову, а то и без оного, по велению доброго сердца, приходящие на помощь в ней нуждающимся. Не без плохих людей, есть и отрицательные персонажи, отсюда и интрига фильма, но не они делали погоду в том обществе, а люди, душой и делом болеющие за процветание России-матушки. Уже и первые свои капиталисты появляются. Один дворянин крадет, делясь за молчание с сенатором, деньги пайщиков, другой, простой сметливый крестьянин и бывший храбрый солдат, всё же достраивает ту железную дорогу.
А особо я маме сообщил про интересный эпизод, когда граф Воронцов и генерал Шестаков уходят из английского клуба со словами: «Мельчает наше общество».
- Ну да, всё правильно. Как раз с конца позапрошлого века и стала в худшую сторону преображаться наша Россия – этим и ознаменовался приход в нашу патриархальную страну капиталистических отношений. А потом скорости мельчания прибавили послеленинские времена. Новое ускорение ухудшения пришло при Ельцине.
- Мам, а ты читала книгу Белова «Привычное дело»?
- Может и читала лет десять, а то и больше назад, а почему ты спросил?
- Да вот мысли твои схожи со словами о сегодняшнем времени одного известного публициста.
- Сынок, чему тут удивляться! Многие думают о том, что страна катится в пропасть, только одни выражают свои мысли грамотно, другие своими простыми словами. А третьи просто испуганно молчат. Мы уже теряем свои национальные особенности, устои нашей традиционной общности, всё хорошее, что было сделано при социализме. Если пойдет так и дальше, то кто-либо в будущем о нашем веке поставит фильм «Институт развращенных девиц».
- Ловко сказано!
- Я вот, Егорша, всё думаю о развитии других стран, не потерявших своих национальных особенностей. Почему японцы уверяют, недавно по телевизору передачу об этом слушала, что они удачно связали развитие технического прогресса с неразрушимым общинным мышлением своего народа. По их примеру вышли в экономические лидеры, поставив против западного индивидуализма общинный патриархальный уклад, Южная Корея, Тайвань, Сингапур.
- И ещё современный Китай, - добавил я, удивляясь маминым знаниям, жаль, что я с ней прежде на такие темы не разговаривал. - А почему наш христианский уклад сейчас отступает перед тем же католическим индивидуализмом? Нам просто навязывают другой образ жизни с иными нравственными понятиями.
- Вот сам и ответил на свой вопрос. Нам теперь всё навязывают, а мы, то есть я и ты, лежащие рядом со мной в палате, большинство народа, а не столичная, точнее, кремлёвская рать с единоросскими подпевалами, тихо сопротивляемся. Всё чуждое разлагает, а порой и убивает. Как легко в своё время спились малые народы Сибири, а ведь всё это произошло из-за внедрения в их жизнь других устоев и нравственных понятий.
- А как же государство, почему не защищает нас?
Соседка Анна Алексеевна, оказывается, с интересом слушала нашу беседу.
- Ещё Карл Маркс писал, что государство есть частная собственность бюрократии. Вот какую мысль я ещё с педучилища запомнила и первой в свою заветную тетрадь записала, - ответила ей мама.
- Теперь олигархи и кремлёвские верхи владеют контрольным пакетом «ЗАО «Россия», - я подержал мамины слова. – На заводах же, ставших открытыми или закрытыми акционерными обществами, владельцы собственности отказались от всего социального, посчитав клубы и ведомственные больницы-поликлиники, стадионы и парки, пионерские лагеря и содержание своего бывшего жилья обузой. Мы же на это, привыкнув, не сетуем. Теперь и государство постепенно отказывается от всего ему лишнего.
- Ого, вот вы на какие темы спорите! – удивился вошедший в палату в сопровождении медсестры врач Панкин. – Вижу, что идёте на поправку.
Уже в коридоре, когда Панкин вышел их палаты, я поинтересовался здоровьем мамы.
- Ещё надо до выписки пять дней понаблюдать. Я вам и маме всё письменно напишу, не волнуйтесь. Но сами понимаете, что восемьдесят семь это не двадцать. Дома нужно с ней обращаться бережнее, обеспечить более мягкое питание, не волновать…
Я снова зашел в палату, сестра как раз вынимала иглу из маминой вены. Подождав, когда она выйдет, снова присел на табурет.
- Ты, Егорша, иди домой, мне гораздо лучше. Устал, поди, каждый день ходить. Вот и Альбина меня каждый вечер навещает. Фруктов-то сколько нанесли, возьми себе, сынок, все помидоры и оба персика, оставь только облепиховый сок. И термос оставь, а завтра не приходи, я кипятку теперь сама могу сходить налить на кухне. Вот что попрошу сделать: съезди-ка в нашу Хрящевку. Я же тебе говорила про школу и кладбище. Там и побывай, заодно узнаешь, как деревня живёт, новости мне привезешь. А ночевать можно, у нас единственный родственник остался, у Сергея Логанчева, он годков на пять помладше тебя. Да ты его помнишь.
- Знаю, мам, знаю. Младший сын дедушкиной сестры тёти Зои.
- Шурка младше, но он давно умер от пьянства.
Если бы я стал экономистом, то предложил бы свою модель выздоровления России, указал бы то звено, взявшись за которое, можно вытянуть в прибыльные и всё остальное. Это наше сельское хозяйство. «Да мы же об этом раньше тебя говорили, - возразили бы мне знатоки отечественного и зарубежного бизнеса, прочитав мою работу.- Только нас в правительстве не послушали!». Мою агарную реформу примет к действию не сегодняшнее правительство, а будущее, народное, при других верховных властителях. До того времени, когда оно встанет у руля я, очевидно, не доживу, но экономический труд-то в Интернете обязательно оставлю. Копию сохраню для внука, чтобы он, или его наследник, передал бы в то правительство, которое займется не вешанием лапши на уши, а делом.
Уезжая в Хрящевку, я, конечно, ожидал узреть там печальный пейзаж, но такого развала когда-то солидного совхоза предполагать не мог: ржавая рать изувеченной техники, скелеты всех четырёх ферм, заброшенные поля. Потом узнал, что карликовая нищая ооошка единственным комбайном в середине сентября с жатвой еле-еле справилась.
А ведь в окно пригородного автобуса я наблюдал, по всему видно, и работящие хозяйства. Но и в нашем районе, и в этом постепенно исчезли несколько бывших колхозов. И вот такая закономерность: в первую очередь пропали самые отдаленные от центра.
У меня на глазах, с тех пор как устроился на нефтеперекачивающую станцию, погиб заречный совхоз. Видел это, проезжая почти ежедневно на автобусе на смену. Ближе к центральной усадьбе поля оставлены сами последними, так на них, беспризорных, тонкие деревца выросли в человеческий рост. Чем дальше от посёлка, тем выше и толще, метров под восемь, берёзки, настоящий лес, в котором уже растут грибы…
В Хрящевке не был лет двадцать. В детстве каждое лето в каникулы отдыхал у бабушки с дедушкой, пока они не переехали к маминой сестре Тамаре в наш город. С тех пор иногда приезжал к родственникам, но всё реже и реже. Поэтому Хрящевка иногда даже приснится, но та, моего розового детства. А нынешнюю, угрюмую, тем радостным цветом не окрасишь, только в серые, под цвет заброшенных изб и провалившихся досчатых или рубероидных крыш, тона.
Сошёл на остановке единственным пассажиром, ещё трое старушек ехали до конечной – в Ключищи, про которые давно ходит известная шутка: там не найдешь ключей от счастья. Помню, что Сергей, женившись, получил от совхоза просторную квартиру в трёхэтажном доме, даже побывал раз, давным-давно, в ней, его трёхкомнатной. А вот в какой из нескольких трёхэтажек, а тут рядом и двухэтажные стоят, живут Логанчевы, совершенно позабыл. Вот и какой-то мужик-электрик спускается на кошках со столба.
- Вы не подскажете, где мне Сергея Сергеевича Логанчева найти?
- Так это я, Егор Леонидович! – ответил высокий, широкоплечий и с заметным брюшком электромонтёр. – Да, меня трудно узнать, не то, что тебя – такой же худющий, лишь волос на умной голове убавилось. Даже помню твое деревенское прозвище – Хрущёв, а ещё наши называли тебя по-простому Горкой.
Сергей по дороге к дому успел рассказать, что он уже сорок лет, после того как однажды по пьянке кувыркнулся с мотоцикла, больше ни разу не употребил даже шампанского, заодно и табачником не стал, оттого так и располнел, в плечах раздался. А вот его брательник Шурка, восемь лет как на кладбище, так и не отказался от самогонки и самосада, покупных сигарет-папирос не признавал.
В электромонтёры Сергей ушёл из завгаров, когда только ещё совхоз переделался в акционерное общество, потом и супруга Вера, зоотехник, устроилась в сельскую больничку. Поэтому и живут более или мене прилично, с зарплатой, да плюс к тому корова в хлеву у огорода - пять минут ходьбы от квартиры, за Хрящевкой есть картофельный большой усад. Ещё и дочке, продавщице в каком-то городском «Магните», помогают, и внучка Маринка у них с Верой всё лето живет.
Уже в квартире, на кухне, пока Вера всё суетилась, подавая ужин на стол, продолжили разговор о местном житье-бытье.
- Для гостей у нас и водочка имеется, - предложила Вера.
Я отказался, сказав о том, что в последние годы работал на нефтеперекачивающей станции, сообщив и другие новости, в том числе о болезни мамы.
- Мама вчера в палате мне рассказывала, что когда была учительницей, начальные школы имелись в каждой деревне. Она в Хрящевке учительствовала, потом в Шарголях.
- Теперь на три сельских администрации только одна школа – у нас в Хрящевке, дальних детей возят автобусом.
- А в Шарголях что? – я помнил большую, на шестьдесят домов, деревню.
- Зимой там три старушки, каждой за девяносто.
- А тётя Зиновия там как?
- Я в Шарголях последний раз был в прошлом году, провода кто-то обрезал. Тогда Зина жива была. Если бы умерла, мы бы знали. В соседнем селе человек пятнадцать, не больше, зимовничает.
В беседу включилась и Вера.
- Скоро та сторона совсем осиротеет. В нашей округе зимой вообще пустота в Натальине, Малиновке, Алексееве, Новинках, Ионовке и Бочееве. Летом, куда идут хорошие дороги, дачники появляются. До сентября-октября.
Помня мамин наказ, я спросил о школе и кладбище.
- Завтра с утра мы тебя и в школу проводим, и на кладбище вместе сходим. Нам тоже родительские могилки, и Шурка в их ограде лежит, надо навестить.
Чтобы уйти от этой печальной темы, я перевёл беседу на аграрные дела.
- Совхоз как будто специально разваливали, ведь в те времена, когда Немцов в области начал командовать, нам надо было бы добавить весной всего-то тысяч сто рублей, и мы бы после уборочной встали на ноги. А на безденежье и без удобрений дело худо пошло. Следующей весной та же история, плюс трактор и комбайн вышли из строя, из-за этого и площади пришлось сократить. Я плюнул на всё, даже на запчасти мне денег не дали, и написал заявление.
- И в животноводстве из-за малых цен началась неразбериха, - привела свой пример Вера. – Был у нас свинарник на пятьсот поросят. Кормить их стало не чем. Я в управление сельского хозяйства, к начальнику и главному зоотехнику. Сказали, что помочь не могут. Поросята от голода железные решетки грызли – это надо видеть! У меня слезы на глазах. Короче, от истощения подохли. Так «похоронные» деньги, чтобы быстренько, а то какая зараза ещё появится, закопать трупы, в тот же день нашлись. Вот такой у нас случился экономический падеж.
Вера сказала, что они спать рано ложатся, утром надо Дочку подоить и в стадо выгонять: в стаде ныне на всю Хрящевку всего двадцать коров.
- Было, - припомнил Сергей, - четыре стада. Ты, Егор Леонидович, ложись в нашей детской. Вы, городские, поздно спать укладываетесь, так чтобы скучно не было вот тебе газеты «Земля нижегородская» - почитай.
Десятью шестнадцатистраничными номерами сельскохозяйственного еженедельника я увлёкся до полуночи. Оказывается, аграрные проблемы газета освещает в каждом номере, при желании они легко решаемы. Выходит, у кого нужно, этого хотения нет, вот и поддерживаем забугорного дядю, заграничных аграриев, очень довольных нашей политикой. Но ведь давно известно: если за что-то в Европах-Америках нас хвалят, значит, мы это делаем неправильно. Мы когда-то зерном те же Америку с Англией кормили, да и сейчас в силах. Тамошние правители поддерживают своих фермеров, а нам то же самое запрещают. Ишь как умудряются командовать нашим кошельком! Да на фиг нам нужно их питание! А покупка чужой техники, когда свои работяги на заводах без дела. Пожалуй, со следующего полугодия выпишу эту газету.
На следующее утро сходили в школьный музей. Под портретом тети Зиновии я попросил правильно написать её имя, а Зинаиду стереть. На кладбище увидел воочию отрицательные результаты демографии: его старя часть в несколько раз меньше современной, по могилам и датам на надгробиях всё ясно про русский крест.
На следующее утро обо всём рассказал маме. После десятой капельницы её обещали выписать.
- Вчера мне Альбина принесла наш старый транзисторный приемник. Сколько ему лет, а ещё работает! Интересную передачу я слушала. Не все в Америке, как смеется Задорнов, тупые. Есть и умные ученые. Они давно разоблачили технологию получения миллиардов долларов из воздуха, разработали проект «Венера» - о свободных городах будущего, без денег, значит, без сопутствующих им соблазнов, с новыми источниками энергии: силы ветра и прибоя, вечных солнечных лучей и подземного тепла. Ты, вот, Егорша, найди такую книгу, интересно тебе будет почитать.
Помог сын моего соседа-приятеля: у него есть диск с фильмами об этом проекте, с рассуждениями о вреде мировой валюты, закабалившей своими займами многие страны, нашу - тоже. В компьютерных картинках показана заводская техника, транспорт и города будущего. И комментарий: в предыдущем веке не могли даже и предполагать о компьютерах, сотовой связи, навигаторах и других нынешних достижениях, так вот и мы не можем догадываться, каким будет век, например, двадцать третий. Вот мама выпишется, я ей включу этот диск – пусть слушает в подробностях. А аграрные проблемы, раз о них не упоминается, в то будущем времени, видимо, даже в отсталых странах решены.
Маму выписали как раз в день её восьмидесяти восьмилетия. Дома мы ей устроили праздник с тортом и чаепитием. Приехала Альбина с супругом и сыном, зашли поздравить с выздоровлением соседи.
Вечером мама почти три часа просидела за моим компьютером, слушая дикторский текст диска о проекте «Венера». Особо ей понравилось пророчество о том, что через год после второго кризиса мыльный доллар наконец-то лопнет, Штаты, а потом ещё несколько стран распадутся на несколько независимых частей.
- Обязательно надо дожить до этого радостно дня, - тут же мама поставила себе вполне выполнимую цель.
Про Россию в проекте ни слова не сказано. Видно, махнули на нашу страну рукой.
Если бы я стал революционером, не пламенным, как при Ленине, а просто интернет-революционером, то… Напрасные мечты. Революции, даже интернетовской, без вызывающей её ситуации не бывает. Наши верхи пока ещё что-то могут, а низы удивительно терпеливые. А унылый российский пейзаж становится все угрюмее и угрюмее.