Книга 5 Деревенька моя

                Трудный путь к читателю
  Первое моё знакомство с Владимиром Бахмутовым состоялось в начале 80-х, на занятиях литобъединения «Поиск» при новосибирской писательской организации. Геодезист по профессии, человек вполне зрелый, он заметно отличался от молодых языкастых литстудийцев, «поискателей», как они себя называли, в основном поэтов и, естественно, вольнодумцев, своей скованностью. Первые два-три занятия сидел и помалкивал, проникался атмосферой. Я не торопил события, почти уверенный, что приход его к нам всего лишь случайность. Но Бахмутов продолжал приходить на наши «посиделки», постепенно завязал какие-то знакомства, а в один прекрасный день положил передо мной свою довольно объёмную рукопись.

  Это была проза, рассказы. Вечером я принялся за чтение и очень скоро испытал щемящую досаду. Всё было в этой рукописи – намётки характеров, проблем, тревога за экологию родного ему Горного Алтая, бытовые проблемы простых людей, не было только художественной ткани произведений, основу которой, как известно, составляет язык. И мне лишний раз пришли на ум строчки Юнны Мориц, которые в ту пору я не уставал повторять своим «поискателям»:
  «Неясных замыслов величье им души собственные жгло,
  Но сквозь затор косноязычья пробиться к людям не могло…»
Тем не менее, я проникся сознанием того, что автор лежащей передо мной рукописи перспективен как будущий писатель, и моя святая обязанность помочь ему, хотя бы на первых порах.

  После первой «прогонки» рукопись стала читабельной, её можно было отдавать на рецензию – я рекомендовал Бахмутову обратиться с ней в Западно-Сибирское книжное издательство, обещал даже дать положительный отзыв о его произведениях и необходимое по тем временам, «протяже». Но Владимир Григорьевич в это судьбоносное для страны время, решил перебраться на свою малую родину и занялся строительством дома в Горно-Алтайске. Позже я побывал у него в гостях и могу засвидетельствовать: дом получился превосходным, с великолепным видом на панораму гор, ну а главное на «малой родине». Сейчас-то я понимаю, что он давно об этом мечтал.
 
  Встречаться мы стали реже, о себе, о своих литературных делах Владимир рассказывал скупо, но в один из своих приездов вручил мне свою первую книжку «Приметы времени», изданную в Горно-Алтайске в 2001 году – видимо, так для него оказалось сподручнее. Автором предисловия значился одарённый алтайский прозаик Дибаш Каинчин.
 
  Через год вышла вторая книга Бахмутова, которая носила название «Осенний гололёд». В ней автор остался верен своей проблематике, очерченной в первой книжке, и тем же литературным формам. Значительно расширился цикл миниатюр «приметы времени», которые так же касались современной жизни в различных её проявлениях и оказались весьма продуктивными, по-своему дополняя и обогащая основные произведения сборника. Редактором и автором предисловия значилась Л.Г.Чащина и я порадовался за Владимира Григорьевича, что на новом месте он не остался без поддержки талантливых людей.
 
  В 2001 году Бахмутова принимают в Союз писателей России – факт для меня более чем отрадный. Среди «поискателей» было не мало способных людей, однако «дожать» литературную судьбу-злодейку, стать профессионалом никому больше не удалось.
Горный Алтай – страна небольшая, и тот факт, что на её литературной карте появилось новое имя, не прошёл незамеченным, тем более что у Бахмутова уже имелся свой читатель – он удивительно точно сумел обнажить «нерв» общественной жизни, мысли и настроения в его произведениях звучат в унисон читательским.

  Когда мне пришлось познакомиться с рукописью третьей книжки Владимира Григорьевича «Семигорки», я был приятно удивлён, что передо мной лежала вполне профессиональная рукопись вполне профессионального прозаика. Где, в каких тайниках творческой лаборатории Бахмутова произошёл этот диалектический переход  количества в качество – осталось загадкой, на которую даже сам автор, я уверен, затруднится ответить.
Я же могу только вынести своё резюме: чалдонское упорство, помноженное на природное дарование, сделали своё дело. Жизнь ежечасно подбрасывала ему сюжеты и для повестей и для рассказов, а уж тем более для «примет времени». Переступив авторскую робость, Владимир Григорьевич действовал на свой страх и риск, не имея никаких гарантий на успех, он описывал характеры и события, судьбы и горести наших современников.
 
  Однако чалдон, как говорится, и в Африке чалдон (никаких обид, он сам себя так называет). Бахмутов достиг того, что хотел, и дай ему Бог новых книг, новых творческих открытий, новых читателей и почитателей… Быть по сему!
Евгений Городецкий












                Картофельная каша  рассказ

  – Ну что ты остановился!?. – прикрикнула на таксиста красавицы «Волги» полногрудная, пышная бабёнка, сидевшая с мужем на заднем сидении.
  – Ты что ли будешь вытаскивать машину из грязи? – огрызнулся таксист.
  – Первый раз в деревню попал? Разгонись и проедешь.
  – А машину кто мыть будет?

  Переговоры подобного рода происходят перед каждой лужей, которых в деревне, куда они приехали, даже на центральной улице не счесть. Заканчивались подобные перепалки тем, что пышная бабёнка протягивала таксисту рубль, и машина с разгону двигалась дальше. Муж бабёнки, майор Советской армии, сидел спокойно – он попал в эту деревню второй раз. Первый был лет десять назад, когда он со взводом солдат помогал местному колхозу убирать картофель. Выполнив боевую задачу, молодой лейтенант прихватил с собой молоденькую девчушку, готовую бежать с ним даже без паспорта, которые в те времена в деревнях выдавали скупо. За десять лет девчушка превратилась в классический образец офицерской жены, покорной с виду, знающей себе цену и с устоявшимися взглядами на будущую жизнь.
Хоть и давали телеграмму родителям, но нагрянуть хотелось неожиданно. Положив в карман десяток дополнительных рублей, таксист, наконец, остановил машину у небольшого деревянного дома с красивым  палисадником. Увидев вылезающих из машины гостей, мать кинулась навстречу.

  – Людмилушка приехала, удалось свидеться, – со слезами проговорила она и две женщины крепко обнялись.
  – Как вы тут? Здоровье как? – аккуратно промакивая носовым платком навернувшиеся слезы спрашивала дочь.
  – Да, слава Богу, живём помаленьку, – не скрывая волнения, торопливо отвечала мать. А, заметив зятя, подбежала к нему, крепко обняла и затараторила. – Валерий, да тебя не узнать. Возмужал-то как!
  Отец всё это время стоял в сторонке, про него забыли, а сам он обниматься не особенно любил.
  – Хватит на дороге-то целоваться, в дом заходите, – предложил он, когда понял, что ласки дочери и зятя могут переключиться на него.
  – И правда, чего же мы стоим на дороге, – спохватилась и мать. – В дом пойдемте. Обедать пора.
  – С дороги-то в баню бы сходить нужно, – посоветовал отец. – Я её с утра протопил, собирайтесь. Пойду,  взгляну, не простыла ли.

  Но так вот сразу в баню идти не хотелось. Людмила ходила по дому, где всё ей было до боли знакомо, каждая вещь, каждая половица на полу, каждый сучок в оконной раме. Даже запахи в доме за десять лет не изменились – как обычно, пахло чем-то парным и свежим. И так это было приятно, что хотелось вернуться в этот деревянный пятистенок навсегда.
  – Мама, папа! А мы вам подарки привезли, – проговорила Людмила, когда первое волнение схлынуло. – Валера, неси чемоданы!
  Когда зять внёс багаж, на стол посыпались свёртки, коробки, пакеты. Людмила открыла одну коробку и из неё на плечи матери «вытекла» атласная шаль с кистями.
  – Красота-то какая! – всплеснула мать руками.
  – Это мы из Германии привезли, – вставил зять, видя, что подарок тёще пришёлся по вкусу.
  – Да только куда мне её носить-то? – с грустью проговорила пожилая женщина. – Время невеститься ушло, а с коровами управляться я в шерстяном платке хожу.
  – Оденешь, да по деревне пройдёшь, пусть люди видят такую красоту, – не понимала мать Людмила, а, достав ещё одну коробку, торжественно объявила: – А это, папа, тебе.
  Теперь коробку открыл Валерий и, бережно вытащив из неё толстый бархатный халат, аккуратно накинул его тестю на плечи.
  – Вам, папа, по дому ходить.
  – Вот уж сроду не нашивал такой одежонки, – вроде как стал отказываться отец, но скрыть радости от оказанного внимания не мог.  Он уж и забыл, когда ему в последний раз дарили подарки, военкомат разве что-нибудь ко Дню Победы.
  – Бери отец, – c неподдельной грустью проговорила Евдокия, размахивая как крыльями накинутой шалью. –  Не часто нам с тобой подарки перепадают.

  А, сказав слова эти,  отвернулась, стараясь незаметно вытереть уголком платка выкатившиеся из глаз слезинки. Так уж случилось, что Людмила у них была единственной дочерью.
  – Ну, хватит канителиться, – проговорил Иван, заметив неожиданно нахлынувшее  смущение жены. – Пора в баню.  Я уж забыл: ты, Валерий, париться-то любишь?
  – Люблю, – азартно ответил зять.
  –  Значит, генералом будешь, они без бани жить не могут, – философски заметил отец.
  Вечером в доме было полно народа. Так уж заведено в деревне, что горе и радость люди делят сообща. Пришли дяди и тёти, братья и сестры, деды и бабушки. Людмила и не подозревала, вернее, забыла, что в деревне у нее кроме родителей еще куча родственников. Лица их постепенно выплывали из памяти, с каждым человеком в биографии Людмилы был связан какой-то эпизод. С одними росла и вместе училась, другие просто присматривали за ней, как и за всеми деревенскими ребятишками, с кем-то работала на сенокосе, с кем-то ходила за ягодами и грибами. Родные, знакомые лица привели её в неописуемый восторг – просто сделалось и хорошо, словно и не уезжала она на десять лет.
  – Помнишь, как я тебя из воды вытащила? – весело спросила соседка. Людмила не помнила, но постоянные рассказы про случай её осеннего «купания», так вбился в сознание, что ей начинало казаться, что она действительно помнила всё до мелочей.
Когда ей было годика три, поздней осенью – снег уже выпал, но река ещё не замерзла, этот случай с ней и произошёл. Укутала её мать в новую зимнюю шубку, которая была Людмиле на два размера больше и отправила гулять на улицу, сама задержалась в доме. Без присмотра забралась дочь на обледеневшие переходы через реку, подскользнулась и оказалась в воде. Течение, хоть и не быстрое, но понесла река маленькую девочку вниз по камешкам. Шуба, как спасательный жилет, намокла не сразу, а на счастье Людмилы, увидела её взрослая соседская девчонка.

  – Как не помнить свою спасительницу. Как поживаешь, Клава?
  – Какая наша жизнь? Скот, дети, огород – спина не разгибается, – проговорила соседка. 
И Людмила удивилась, что стояла перед ней пожилая женщина. «Быстро  деревня людей старит, хорошо, что она сумела вырваться из деревенской кабалы и устроиться в жизни».
Пришёл и одноклассник Павел со своей женой Настей. Когда-то в школе они были не равнодушны друг к другу и неизвестно, чем бы закончилось дело, не увези Людмилу молодой лейтенант в края далекие. Теперь это был колхозник с огромными, бывающими чистыми раз в неделю, после субботней бани, руками, в стареньком хлопчатобумажном костюме, довольный собой, женой и детьми. Был он как все деревенские мужики слегка сутуловат, с медленной, переваливающейся с ноги на ногу походкой, но на лице его не отражалось и тени сомнения в правильности выбранной жизни. Так, в крайнем случае, показалось Людмиле – она-то была уверена, что одноклассник, после её отъезда, обречён на вечные  страдания.
  – На побывку? – лукаво спросил  Павел и в глазах его отразился тот старый школьный задор и озорство. 
  – На тебя посмотреть, – съязвила одноклассница.
  – Опоздала, у меня уже трое детей, – простодушно ответил Павел.
  – А мы детей пока не заводим, некогда,  сплошные переезды, – сама не понимая для чего, откровенно призналась Людмила.
  – Оно, конечно, детей же кормить надо. 
  – Тебе бы только насмешничать, а мы с Валерой за десять лет пять гарнизонов сменили.
  – Тут дело не в гарнизонах, – как-то туманно заметил Павел, но развивать тему не стал, направился в дом.

  А Людмила вспомнила, как они, в те давние теперь уж годы, всем классом были в лесу на заготовке дров для школы. Тракторов в деревне ещё не было, дрова возили на лошадях, а готовили их сами ученики. Она уж и не помнит, с чего начался их спор, кто-то из одноклассников, видно, подзадорил, а Павел, хоть и с мягким был характером парень, но решительный и своевольный. Заявил, что любит её. Ну, все, понятно, его на смех, да и Людмила как-то неопределенно разулыбалась – охватило её вдруг непонятное чувство, словно кто оплел по рукам и ногам и голову затуманил.
  – Не веришь? – громко спросил Павел.
  – Нет, – не переставая улыбаться и не предвидя пока беды, ответила Людмила.
  – Тогда смотри! – прокричал Павел и схватил топор. Стало не до шуток – девчонки в визг, парни испуганно ждали развязки, а Людмила побледнела и не могла сообразить, что может произойти дальше.

  Павел подскочил к большой чурке, положил на неё растопыренную пятерню левой руки, а правой, поднял топор высоко над головой.
  – Сейчас одного пальца станет меньше, – запальчиво заявил он. И топор стал опускаться. 
  В этот миг Людмила закричала диким криком. Топор врезался в чурку возле растопыренных пальцев. Павел окинул всех взглядом, отпустил топорище и быстро скрылся в лесу.
В школе они не смотрели друг на друга до конца учебного года, не напоминали о странном случае и одноклассники. А осенью молодой лейтенант увёз Людмилу.

  Гуляние по случаю приезда гостей закончилось за полночь. Людмила устала выслушивать комплименты. Каждый  считал необходимым удивиться её нарядам, её городской жизни с водопроводом и канализацией. Многие в их таежной деревне не понимали, как воду можно брать прямо в доме из крана. Это вначале забавляло Людмилу, и она с удовольствием рассказывала односельчанам о прелестях городской квартиры. Однако скоро подобные пересказы стали утомлять, а подвыпившие родственники не переставали наседать с вопросами типа:
  – Что, прямо в доме нужду справляете?..
  Павел на вечере встречи задерживаться не стал, ушел как-то незаметно, хоть и пыталась Людмила  весь вечер найти повод поговорить с ним. Подойти первой и начать разговор ей что-то мешало. Постоянно вспоминался топор и растопыренные пальцы.
Утром они с Валерием, проснулись поздно и не увидели густой туман, долго висевший над долиной реки, росистую траву, не услышали пение голосистых петухов. Солнце стояло уже высоко и успело расправиться с  последними капельками росы на траве, когда Людмила распахнула окно и выглянула, в лицо ей ударили тугие струи жаркого воздуха.
  – Поднялась, доченька, – приветливо проговорила мать. – Отдыхайте, вы люди городские, деревенских забот не знаете.
  – Мама, а парного молока можно попить? – потягиваясь всем телом, спросила городская гостья.
  – Какое уж оно парное теперь, простыло давно, – удивилась мать. – Умывайтесь да завтракать садитесь, я блинов напекла.
  – Мама, а можно я картофельную кашу приготовлю? 
  – Готовь. Кто тебе не дает! Я вот с утра молодой картошки накопала, хотела пожарить к обеду, но каша, так каша.
  – Блинчики, наверное, уж остыли, потом съедим.

  И Людмила принялась готовить картофельную кашу. Набрала небольших по размеру картофелин с ещё совсем слабой кожурой, почистила, помыла, аккуратно уложила в маленький чугунок. Валерий в это время развел огонь под таганом в ограде. Таган был круглый и в его отверстие как раз вошёл маленький, пузатый чугунок. Варилась молодая картошка не долго, Людмила постоянно пробовала, протыкая картофелины ножом. Потом аккуратно сняла с вечерней крынки сливки, не успевшие загустеть до сметаны, поставила их слегка подогреть. Мелко порезала укроп и лук, потёрла на тёрке сыр. Когда картошка сварилась, она тщательно растолкла её прямо в чугунке, добавила приготовленные сливки, лук, укроп, сыр и перемешала. Однородная золотистая масса выглядела очень аппетитно.
  – Каша какая-то – пюре обыкновенное! – удивился Валерий.
  – Это сейчас пюре, а раньше называлась картофельная каша, – возразила Людмила и принялась за еду. Она действительно, там вдалеке от дома, скучала по родной картошке, здесь у нее вкус ни с чем не сравнимый, домашний.
Отдыхали неторопливо: с чувством, с толком, с расстановкой. Купались, ходили за ягодами и грибами, на рыбалку. Всё как у настоящих отпускников. Валерий помог тестю отремонтировать забор, почистить погреб и колодец, подновить полы в бане, починить сараюшки для скота.

  Людмила с завистью смотрела на детей Павла. Особенно нравилась старшая девочка, постоянно чистенькая, аккуратная, она как курица наседка целыми днями следила за младшим братом и сестренкой, приветливо здоровалась и с достоинством проходила мимо. Людмила дала себе слово обязательно родить. Валерий её поддержал, он давно хотел ребёнка, но все боялся, что в армейских условиях жене будет трудно.
Хоть и длинный был отпуск, но пролетел незаметно.
  – Приезжайте каждый год, – просила при расставании мать.
  – Будем стараться, – сквозь слезы обещала Людмила.
Когда приехали в часть Валерию предложили командировку на Кубу. Отказаться было невозможно. Да и какой смысл отказываться – о таких командировках мечтали многие его сослуживцы. Ехать нужно было непременно с женой.
  – Там же мандарины растут! – радовалась Людмила, забыв обо всем на свете.
  – У тебя вообще будет сладкая жизнь. В океане купаться будешь да с подругами кавалерам косточки перемывать, – подхватывал её радость муж.
Командировка затянулась. Хоть и «страшные» события на Карибском море закончились быстро, часть войск приказа «покинуть теплые места» не получила, но жизнь наступила  значительно спокойнее. Да для Людмилы она и не была особенно волнительной – её «боевой» задачей было содержание маленькой квартирки в военном городке и обслуживание мужа. С этим она справлялась успешно.

  Безделье иногда тяготило – привыкшая в деревне к постоянной работе в армейское жизни, она страдала от обилия свободного времени. Выйти из этой ситуации помог замполит части. Как-то надумал он для развлечения поставить силами военнослужащих концерт. Пригласил и Людмилу.
  – Не могли бы вы нам что-нибудь станцевать или спеть? – вкрадчиво спросил молодой капитан.
  – Могла бы, – не стала кокетничать Людмила.
  – И что же вы для нас будете исполнять?
  – Песню. Во поле березонька стояла, –  стараясь быть развязной, ответила Людмила. Она действительно хорошо пела. Ей нравились русские народные песни, нравилось напевать их для Валерия и для гостей.

  Концерт прошёл удачно. Людмилу хвалили. Потом был окружной конкурс, а потом началось... Молодую певицу вставили в концертную программу штаба дивизии. И пошли концерты за концертами, хоть и было всё это просто хобби. Исполняла Людмила только русские народные песни. Они ей напоминали просторы детства, широту сибирской души, маленькую деревенскую избушку, в которой родилась и выросла. Пела она и слезы наворачивались сами собой: ей виделись зеленые луга и горы, прозрачные воды на быстрых перекатах, покосившиеся домишки в их деревне и босоногая ребятня… После концерта все становилось на свои места: тесная офицерская квартирка с инвентарными номерами на мебели, пухлые чемоданы с дорогими тряпками, расписания следующих концертов и суета, суета…
  С детьми не повезло. Когда они с Валерием окончательно созрели для продолжения потомства, оказалось уже поздно – беременность едва не закончилась трагически. Больше попыток делать Людмила не отважилась.
  Родители из жизни ушли внезапно, вначале умер от фронтовых еще ран отец, а вскорости за ним и мать. На похороны Людмила не ездила, все равно бы не успела. Один перелёт через океан требовал массу времени и денег. Понадеялась на хороших и добрых людей. Она нисколько не сомневалась, что родителей её, заслуженных в деревне жителей, похоронят достойно. Сродная сестрёнка, которая давно уже жила в городе, но на похороны приезжала, отписала ей, что похоронили родителей там, где похоронены все из их родни. Похоронили по-людски и поминки в деревне справили, как положено, а потом уж разъехались по своим домам.
Не знала, да и предположить не могла в то время Людмила, что вместе с родителями похоронили  земляки и её деревенскую жизнь, в которую она ещё верила. Хотя бы в песнях мечтала когда-нибудь вернуться домой.

  Из армии Валерия уволили с тропической лихорадкой, дали квартиру в маленьком южном городке и хорошую пенсию. И началась у них новая жизнь, теперь уже пенсионерская. Нужды особой не было ни в чем, да только и радости не было.  На пенсии Валерий протянул недолго, болезнь оказалась серьёзной, но сильней болезни подкосило вынужденное безделье. Сравнительно молодой, ему хотелось работы, общения с людьми, но подходящей работы отставной офицер так и не нашёл, а завести хороших знакомых на новом месте не такое уж и простое дело. После смерти мужа у Людмилы полностью оборвалась ниточка связи с жизнью. Впервые ей сделалось страшно и одиноко в пустой квартире. Ей всё больше вспоминалась деревня, речушка со стаями гольянов, которых можно было черпать прямо банками, грязные тёплые лужи по которым они бродили не боясь запачкать ноги, жаркое летнее солнце и холодную зиму, спасение от которой дети находили на печке у бабушки. Вот уж сказок-то она нарассказывала им! Теперь, когда сама в бабушкином возрасте – ни печки нет, ни внуков, да и сказки те давно забылись.
  Промучившись несколько лет в одиночестве, собралась всё-таки Людмила съездить в деревню, на потерянную родину. Так прижала тоска, что готова была на любые крайности.
И вот она – родная деревня, в которой не была больше тридцати лет. Вспомнилось, как встречали их с Валерием в последний раз. Полная изба гостей набилась, и все они были родственники, знакомые, друзья.
Сейчас, добравшись до центра села на такси по асфальтированной дороге, Людмила вдруг задумалась: «А куда дальше?». Никто ведь в селе этом её не помнит, да и она никого, наверное, теперь уж не узнает! Водитель остановил машину в центре, у тесного ряда ларьков и магазинов.

  Теперь это была не её деревня – куда-то подевались почти все старые деревянные здания: школа, контора, магазины – ничего нет на месте и, главное, ни одного знакомого лица. В суетливом гомоне торговой площади мелькали молодые и старые лица, изредка напоминавшие что-то давно забытое. Того радужного и наполненного родственной атмосферой чувства не было, да и появиться ему было не с чего. Не было тех дядей и тёть, братишек и сестрёнок, которые тридцать с лишним лет назад так завидовали Людмиле.
  На остановившуюся такси-иномарку никто внимания не обратил. «А вот во времена её счастливого детства, если бы кто-то незнакомый появился на центральной площади села, пусть даже на лошади, вся деревня бы сбежалась посмотреть на нового человека!» – с грустью подумала Людмила и попросила водителя:
  – Давай на кладбище.
  Хоть и не была она ни разу на могиле родителей, но два немного покосившиеся креста с эмалированными фотографиями, нашла безошибочно. На кладбище у них был свой родословный клочок земли…

  Потом Людмила попросила водителя подъехать к дому родителей. Вышла из машины, огляделась. В этом краю деревни всё было по-прежнему. Прозрачная речушка со звонкими перекатами, слегка облагороженная гравием дорога, подгнившие деревянные заборы. А, увидев коротко «подстриженные» газончики перед домами, Людмила пришла в умиление – там, на западе, на содержание подобных газонов требуется  очень много усилий. А вот у них в деревне всё лето газоны содержатся в идеальном состоянии пасущимся скотом, который не дает разрастаться мягкому зелёному ковру.
Из дома выглянул мальчишка лет десяти.
  – Вам кого?
  Не грубо спросил, а Людмиле сделалось горько. Она заплакала, ещё раз взглянула на деревянный дом теперь уже с шиферной, а не с тесовой крышей и скрылась в машине.
Что делать дальше не знала. Конечно, начни она сейчас расспросы и тонкая ниточка родственников моментально превратиться в могучий канат, да вот только надо ли это ей теперь? Она уже чужая для деревни, для земли этой. В сердце закралось чувство отчужденности: ей казалось, что она, прожив жизнь далеко отсюда, предала эту землю. Чувство обиды на себя и на судьбу глубоко закралось в душу.

  –  А я думаю, кто это тут  на иномарках разъезжает! – внезапно услышала Людмила ровный мужской голос, который узнала даже по прошествии столь долгого времени. 
Она обернулась. Перед ней стоял старик с костыльком, с короткой седой бородой, непричёсанными остатками волос на голове и живыми, радостно улыбающимися глазами.
  – Павел! Откуда ты взялся? – искренне удивилась Людмила и быстро выбралась из машины.
  – Моё дело стариковское, следить за порядком в селе, – лукаво проговорил бывший одноклассник. – Вижу вот, чужая машина по деревне круги нарезает, посмотреть думаю надо, что к чему.
  – Ты действительно, как охранник, – искренне обрадовалась встрече Людмила. – Не успели появиться у вас, ты уж документы проверять торопишься.
  – Деревенька наша на отшибе, здесь любой гость на виду, – всё так же лукаво говорил Павел. – Да ты вылезай из машины-то, пойдем в гости. Я теперь тут поближе живу, новый дом перед пенсией построил. Настя как раз обед готовит.
Домик Павла оказался огромным особняком, каких в последнее время в деревне стало появляться много.
  – Дети помогли, – с гордостью пояснил Павел, заметив интерес Людмилы к дому.
  – А много их?
  – Детей-то? Пятеро, да внуков добрый десяток – тоже уже помогать норовят.
  В доме Настя толклась у газовой плиты.
  – Гости к нам? – проговорила она, увидев представительную женщину и непонятно для чего, словно извиняясь, добавила. – А я опять на обед картофельную кашу сварила, знала бы так чего-нибудь повкусней приготовила.
Людмила промолчала, ей было стыдно сказать, что далеко отсюда воспоминания детства приносят ей запах родной картофельной каши, что это самая вкусная еда, какая запомнилась за длинную жизнь.

  После обеда Павел вышел проводить гостью до машины.  Уезжать Людмиле  не хотелось – все здесь было бесконечно родное. И речка, в которой она тонула, и улочки, по которым бегала в школу, а потом гуляла с Павлом. Воспоминания эти вдруг породили вопрос:
  – Скажи, Павел, ты бы действительно тогда, в лесу, отрубил палец, если бы я не закричала?
  – Отрубил бы, – не раздумывая, ответил  бывший одноклассник. И как-то враз потускнев, видимо осознавая, что прощаются они навсегда, добавил: – Возвращайся, одна ведь там. К деревне быстро привыкнешь, да и деревня тебя ещё принять и вспомнить успеет. Здесь люди добрые…
  – Поздно, Павел, – скороговоркой ответила Людмила, села в машину и попросила водителя трогаться.
  Всю обратную дорогу до города она плакала.


                Бабий бунт  рассказ

  Чем дальше от нас война, тем реже вспоминаются те кровопролитные четыре года, особенно, нам, родившимся сразу после них, но крепко впитавшим в память отцовские раны на теле, увечных соседей, и страх перед завтрашним днем, доставшийся нашему поколению отголоском родительских страданий.
  В родном селе мне приходится бывать не так уж часто, задерживаться надолго некогда, да и незачем особенно-то. Схожу на кладбище, поклонюсь родителям, с тоской взгляну на могилы знакомых односельчан, которых с каждым приездом становится всё больше и больше, и отправляюсь восвояси.  Но в одну из поездок пришлось задержаться в деревне дольше обычного.
  – Тётя Дуся приболела, – сообщил мне старый приятель. – Просила  зайти.
Тётя Дуся, бывшая соседка. В трудные послевоенные годы наши семьи были одной. Детей в семье тёти Дуси да в нашей, набиралось на маленький колхоз – пригляд и уход за нами был общим. В разгар сенокосной страды старшие дети работали в поле с родителями, а мы, мелюзга, оставались под присмотром друг друга.
  Дети тёти Дуси, как и мы, давно выросли и разъехались из родной деревни, муж  умер, а она, перевалив восьмой десяток, ещё в предыдущий мой приезд была бодра и здорова.
«Видать и её срок пришёл», – с грустью подумал я и направился в дом бывшей соседки.

  – Вот ты какой стал, большой да красивый, – радостно затараторила  тётя Дуся. – Проходи, садись.
  Не знаю, каким стал я, но соседка изменилась  сильно. Вместо здоровой, немного полноватой женщины, какой я привык её видеть, в кровати лежала иссохшая старуха с острым носом. Было видно, что болезнь основательно подточила её крепкий когда-то и выносливый организм.
  – Посиди, порадуй старуху, расскажи, как в городу-то теперь люди живут? – попросила тётя Дуся, поднимаясь с постели.
  – Живём понемногу, хвастаться особо не чем, – принялся я отвечать по дежурному.
  – А я, сынок, про бабий бунт вспомнила, ты ведь любишь деревенские-то истории записывать, – без всяких предисловий перевела тему разговора тётя Дуся.
  – Расскажите, с удовольствием послушаю.
  – В войну это было…

  И тётя Дуся рассказала интересный случай из жизни нашей деревни, о котором почему-то никто не рассказывал, хоть и произошёл он при большом стечении людей.
«В войну это было, второй год ей, проклятой, доходил, а конца не намечалось. Половина уж баб овдовели, последних мало-мальских мужиков отправили по единственной дороге, которая выходила из села и как крокодилова пасть была ненасытна.
  В тот апрельский день Аграфена проснулась как обычно до свету, нужно было бежать на ферму, к телятам.
  – Алёнка, поднимайся, – толкнула она старшую дочь, примостившуюся с краю на полатях.
  – Мамочка, я еще чуть-чуть полежу? – взмолилась спросонья дочь.
  – Поднимайся, печь топить надо, завтрак готовить, – настаивает  Аграфена.
Алёнке шестнадцать. Незаметно как-то вымахала в красивую дивчину – хоть сейчас замуж выдавай. Да только разгуливаться некогда, она теперь основная помощница и опора всей семьи. Их вот там, на полатях-то еще четверо: кормить, одевать, да присматривать за ними нужно.
  – Дров много в печь не бросай, тепло уж днями стало. А картошки поболе свари, теперь перезимовали, – наставляет Аграфена дочь.
  – Да знаю я, – потягиваясь, отмахивается Алёнка.

  Теплое апрельское солнце ещё прячется где-то за горами, а Аграфена, перескакивая замерзшие тонким ледком лужицы на дорогах, бежит на ферму. Там её телята, кормить их нужно, убирать за ними. Вчера она первый раз после длинной и холодной зимы выпустила их на лужайку – травы-то ещё нет, так чуть подернулась зеленью первая проталина, а телята все равно принялись чего-то щипать, копытцами землю ковырять, прыгать да резвиться. «Словно дети малые», – подумала про телят Аграфена. Сегодня денек тоже обещает быть теплым – где-то там за густыми кедрачами солнце налаживалось выпустить первые лучи:  верхушки деревьев горели так, словно кто-то в том месте разжег огромный костер.
  Не верилось Аграфене, что перезимовали, что ребятишки живы и здоровы, что она на своих ногах. За лето теперь подрастут, наберутся сил для следующей зимы, главное бы картошки побольше посадить, да что бы уродила она хорошо. Радостно на душе у женщины. Не много выпадало за последние годы таких минут.
  У дверей телятника встретила подругу, Тоньку Казанцеву. У неё, как и у Аграфены гурт телят, а дома четверо детей да больная мать. Муж и старший сын на фронте.
  – Как твои ребятишки, Антонина?
  – Сейчас мало-мальски оклемались. Зиму-то болели.
  – Да уж знаю. Вы вот в этом году картошки поболе садите, войне пока конца не видать.
  – Верно говоришь, Агаша. Я уж присмотрела участок добавить к огороду, немножко отойдёт земля и примемся с ребятишками копать.
  – Вот и ладно, – проговорила Аграфена и направилась к телятам, про себя похвалив Тоньку.

  Управляясь с телятами, она вспомнила, как пять лет назад забрали её мужа, обвинив в измене Родине. Как он там ей изменял, Аграфене  не объяснили. Она свято верила, что произошла ошибка, что вернётся Петр. Но время шло, а муж не возвращался. На её руках осталось пятеро малых детей: есть просили, ухода требовали. Пораспродала вещи какие поприличней, да только хватило вырученных денег не надолго. И задумалась тогда женщина серьёзно. Когда вернётся муж, неизвестно, может быть, и в живых уже нет – как забрали, ни одной весточки не подал, а детей сохранить она обязана. Много было тяжёлых мыслей, да только чем больше думала Аграфена, тем серьёзней понимала, что никто её семье не поможет. После того как забрали Петра, многие в деревне от них отвернулись. Кто из страха за свою судьбу, а кто и действительно верил в его преступность и не стеснялся в лицо называть её и детей «врагами народа». Слишком жестокое было оскорбление, но приходилось терпеть. Плакала ночами, а днём старалась не замечать косых взглядов, знала: ради детей обязана жить!
  Дело шло вот так же к весне. И решила она посадить картошки раза в три больше, чем садили с Петром. Продала ещё кое-какие вещи, да прикупила семян и принялись они с ребятишками раскапывать огород. Сама выматывалась и детям покоя не давала. Да и какая ещё от детей была помощь! Старшей, Аленке, всего двенадцать – рановато бы во взрослую-то работу впрягаться, но пришлось той весной ей с утра до вечера землю копать, две недели в школу не ходила. Остальные ребятишки тоже понемногу старались. Заставила их Аграфена носить на огород перегной.

  Почти месяц пластались с посадкой, но и засадить удалось соток тридцать. Хорошо знала она, что чем заботливей будет уход за картошкой, тем больше урожай. Не под лопатку садили, как все в их деревне, а каждое гнездышко разрыхляли тяпкой, добавляли перегною, немного золы, аккуратненько раскладывали два-три семенных клубня, и тяпкой же загребали. Жизнь заставила так делать. Все лето ребятишки пололи да окучивали большой огород, хныкали иногда, просились поиграть да покупаться, но Аграфена была непреклонна.
И уродилась у них в тот год картошка на славу. Полный подпол засыпали, в огороде закопали две ямки, да ещё удалось в соседнее село продать, там был рудник и своя столовая. На вырученные деньги справила Аграфена ребятишкам кое-какую одежонку. Перезимовали неплохо – хоть картофельных лепешек, да вволю было.
  Следующую весну картошки посадили ещё больше, опять заработали денег и сами были сыты. Так вот и подкреплялась семья Аграфены огородом. Не забывали, конечно, садить и другие фрукты-овощи, но картошку заменить было невозможно ничем.
Через несколько лет её вдовьей жизни началась война. Заголосил народ, мужиков на фронт потянули, на глазах сиротела деревня. А Аграфена своё уже отголосила – ничего в её жизни приход войны не изменил. Разве что люди к ней стали относиться как-то повнимательней, дружелюбней. Реже стали вспоминать, что семья их – «враги народа». Общее горе сблизило всех.
  Выручала по-прежнему только картошка, а люди в деревне поняли, что и им настала пора садить картошки больше. Время сытной жизни закончилось. И потянулись односельчане к Аграфене за советом, да за семенами. Она никому не отказывала, помогала чем могла – не держала обиды на людей, Бога молила, чтобы война поскорей закончилась, чтобы вернулись мужики. Верила, что и её Петр жив – не может он сгинуть, он сильный.

  Управившись с телятами, Аграфена заторопилась домой, пора ребятишек в школу отправлять. У колхозной конторы заметила незнакомого коня. «Верно, кто-то из района наведался», – подумала она. Они часто наведываются: то уполномоченные по налогам да госпоставкам, то ревизоры, а то и начальство. Ещё раз взглянув на коня, Аграфена отметила: «Не простой, однако конёк, на месте не стоит», – и как-то, непонятно от чего сделалось ей страшно. То ли весть кто плохую привёз? Может про его Петра что? Но к конторе подходить не стала, ускорив шаг, направилась к дому.
Алёнка сготовила завтрак и вместе со всеми ребятишками сидела за столом.
  – Не балуйтесь в школе-то, ты вот Виктор напрасно Нину Васильевну не слушаешь. Жаловалась она, что мешаешь всем на уроках, – не теряя времени, наставляла она ребятишек.
  – Да не я это мешаю, а Ванька Наквасин, – огрызается мальчишка.
  – У тебя всегда кто-нибудь виноват, – слегка шлёпает сына Аграфена и добавляет: – Ну, бегите, да не задерживайтесь в школе, сегодня огород будем начинать чистить.
Дети убегают в школу. Дома остается только самый младший, Егорка. Ему шесть лет, в школу он ещё не ходит. Вместе со всеми убегает Алёнка. У неё в этом году выпускной класс и надо бы больше заниматься, да где его время-то взять. Готовить уроки приходится ночью, часто при лучинах. Аграфена заторопилась в огород, к телятам теперь идти только к обеду. Не терпелось скорее сгрести прошлогоднюю картофельную ботву,  сжечь и приняться перекапывать отдохнувшую, пропитавшуюся талой водой землю.

  Уже в огороде, заметила торопливо идущую к их дому рассыльную из колхозной конторы. «Значит, не напрасно стоял конь», – подумала про себя Аграфена и подошла к забору.
  – На собрание велели приходить, – объявила рассыльная и быстро направилась дальше.
Село у них хоть и не так большое, но дома друг от друга далеко, у каждого огромные усадьбы. Это ещё от дедов так повелось – строились вольно. Ради этой вольности и пробирались их прадеды сюда в Сибирь за тысячи километров.
Пропускать собрания в их деревне не полагалось. Крутой был нрав у Василия Кузьмича, председателя ихнего, обязательно найдёт потом чем ущипнуть: трудодней не досчитаешься. Он у них, председатель-то, из местных,  инвалид. В детстве ещё сломал ногу, а толком помочь было некому, в район не повезли, распутица как раз была, весна. Вот и срослись кости криво. В армию не взяли. Нормальные-то мужики посмеивались над ним, он злился. Теперь вот, когда нормальных мужиков на фронт позабирали, его в председатели – больше ставить было не кого. Тут он и воспрянул. До войны был Васька хромой, теперь – Василий Кузьмич!

  У конторы толпился народ. Летом собрания проводили прямо на улице. Тонька уже была здесь и о чем-то возбужденно говорила с бабами. Заметив подругу, махнула ей рукой.
  – Чего собирают-то, Тоня? – спросила Аграфена.
  – Огороды обрезать будут, – выпалила новость подруга.
  – Как огороды? – не поняла Аграфена.
  – Не торопись, сейчас все узнаешь, – посоветовала Антонина.
  И действительно вскоре на крыльцо вышел хромой председатель, а с ним представительный мужчина в потрепанной гимнастерке и военной фуражке без кокарды.
  – Кто это? – спросила Аграфена Тоньку.
  – Да секретарь районный новый, – уверенно ответила подруга. Она всегда умудрялась узнать новости раньше всех. – С фронта его полгода назад списали.
Аграфена ещё что-то хотела спросить, но председатель время тянуть не стал.

  – Товарищи колхозники! – начал он как обычно твердо и напористо. – Сегодня к нам приехал секретарь райкома Роман Степанович Ситников. Я с удовольствием даю ему слово.
Роман Степанович пристально осмотрел собравшихся. Крепкие нужно было иметь нервы, чтобы видеть этих полуголодных, пообносившихся баб и стариков.
  – Товарищи колхозники, друзья! Большое вам спасибо, что колхоз ваш выполняет план по поставкам сельхозпродуктов, большое вам спасибо за работу и выносливость, за понимание того, что от каждого из нас зависит победа над врагом. Мужья ваши и сыновья остановили фашистов, а на многих фронтах продвинулись вперед, освободили Сталинград, захватили в плен целую армию Паулюса. К лету готовится  серьезное наступление на центральном фронте. Потерпите дорогие, победы осталось ждать недолго. Фашисты будут разбиты!
Слова секретаря брали за живое, Аграфена понимала, что и от их работы зависит победа и готова была работать, больше чем прежде, лишь бы пережить это лихолетье, лишь бы детей поднять, лишь бы война закончилась поскорей…
  – Надвигается посевная кампания. Провести её нужно достойно, от того сколько посеем и посадим, будет зависеть благополучие будущей зимы, – продолжал секретарь райкома. Он понимал, что пора подходить к главному, пора сказать людям о решении обкома. И никак не мог насмелиться, старался всеми силами оттянуть время. – Колхоз ежегодно перевыполняет план, надеемся и на посевную этого года. Она должна пройти успешно.
 
  – Да отсеемся мы, не переживай секретарь, – выкрикнула какая-то бабёнка из собравшихся. И весело добавила: – Короче выступай, работать надо.
  – Областной комитет партии принял решение, – заговорил резче Роман Степанович, подстегнутый бабьим выкриком. – Каждой семье оставить огорода по десять соток, остальная земля изымается и будет использоваться для колхозных целей
  –Что?!. – не то стон, не то вздох пронесся над собравшимися.
  – Вот у меня решение обкома, – потряс бумагой секретарь и, на всякий случай, добавил: – Нас в районе не спрашивали.
  – Бабы! У нас ведь землю отбирают, без огородов останемся! – первая сообразила, о чём поведал секретарь, Аграфена.

  И такой тут поднялся шум с топотом и завываниями – казалось, не устоит земля, покачнется. Люди понимали, что хлеба у них на следующую зиму не будет и готовы были смириться с этим. Но если ещё не будет и картошки – это голодная смерть.
  – Бабоньки, да что же мы стоим-то. Бей их! – раздался отчаянный крик той женщины, которая заверяла секретаря, что посевную они не сорвут и торопилась на работу.
  – Голодом нас решили уморить!
  – Не позволим… Бейте их, бабы! – закричали со всех сторон.
  Только что спокойное собрание колхозников, враз превратилось в потревоженный пчелиный улей. И бабы двинулись к крыльцу. Председатель и секретарь торопливо отступили к двери конторы, но мужская гордость прятаться в здании не позволила.
  – Товарищи колхозники, остановитесь! Давайте спокойно обсудим решение обкома, – пытаясь перекричать толпу, предложил районный секретарь. Но было уже поздно.
Упоминание об огороде, единственной оставшейся надежде на выживание, лишило полуголодных женщин  благоразумия. В одно мгновение два мужика оказались рядом с крыльцом и на них посыпался град бабьих кулаков. Столпившись у крыльца, каждая из них рвалась в середину, рвалась излить свою боль кулаками на теле начальников. Старики пытались образумить женщин, да где там, отлетали поддетые натренированными на нелегкой работе руками.
Сколько бы ещё продолжалось это безумие, неизвестно,  если бы одна из бунтующих баб не крикнула зычным голосом:

  – Вяжите их!.. Топить в реку понесем.
Мысль обезумевшим бабам понравилась. Быстро нашлась веревка, председателя колхоза и секретаря крепко скрутили и по раскисшей от яркого  солнца дороге волоком потащили к берегу.
  После нескольких тёплых дней, снег на полях и в лесу, превратился в воду, которая подняла уровень в реке и неслась с такой скоростью, что и на берегу стоять было жутковато. Это, наверно, и остановило баб. Выбрав сухое место на берегу, они положили пленников и вновь подняли крик.
  – Будите ещё отбирать огороды?.. Не выжить нам без картошки. Все уже забрали, забирайте и нас с детьми!..
  – Да, милые бабоньки, если бы это от меня зависело, – проговорил побитый секретарь. Руки его и ноги были туго связаны, он лежал рядом с председателем колхоза, лицо которого побелело.
  За свою жизнь страха у Романа Степановича не было, его как-то даже  утешало, что погибнет от рук обездоленных женщин. Но женщины отчего-то передумали продолжать чинить расправу, накопившийся пар вышел быстро. Теперь бабы уселись вокруг своих пленников и горько зарыдали. Все вместе… По глазам баб текли слёзы, они растирали их грязными руками и громко голосили, не голосили даже, а надсадно и затравленно подвывали. Вынести этого секретарь не смог.

  – Развяжите, – властно приказал он и, удивительно, бабы беспрекословно подчинились.
Обрадовавшийся председатель резко соскочил и, откуда что взялось, припустил по улице не замечая грязи, забыв про больную ногу. Роман Степанович, отбросив верёвку, медленно присел рядом с бабами, посмотрел на них подбитыми глазами и ничего не сказал. Молчали и женщины. Плакать они перестали, но и говорить было не о чем. «Если бы секретарь сам писал приказы, тогда его и уговаривать можно было бы», – с грустью согласилась с ним Аграфена не понимая пока, что ей теперь делать, чем будет кормить детей следующую зиму.
А день понемногу разыгрался. Весна уверенно вступала в свои права. Теплое солнце расквасило дорогу и теперь по ней нужно было пробираться почти по колено в грязи. Только у заборов, где человеку и скотине ходить неудобно, подсохли небольшие полоски, и хоть тяжело, но чтобы как-то миновать грязь приходилось, придерживаясь руками за забор, пробираться по этим узеньким, но сухим полоскам земли. Появились первые бабочки с разноцветными крылышками, на глазах набухали почки на деревьях, чистили гнезда скворцы и синицы. А на берегу реки сидели люди. Молча сидели.
  Первой не выдержала Аграфена.
  – Не казни себя, Степаныч. Плетью обуха не перешибешь.
  – Семена-то картошки запасли? – неожиданно спросил секретарь.
  – А то как? Впроголодь жили, а семена берегли. Куда вот теперь только их садить!
  – Ладно, бабы, – проговорил Роман Степаныч с трудом поднимаясь на ноги. Потом обвёл взглядом только что воинственных, а теперь перепуганных женщин, каждая из которых старалась глубже вжать голову в коротенький воротник телогрейки: – Давайте так: я у вас сегодня не был, ничего не видел и ничего не знаю.
  Сказав это, Роман Степаныч медленно направился в сторону конторы, где стоял его породистый конь, единственный, наверно, оставшийся в районе – остальных породистых забрала война.

  Переглянувшись, бабы стали молча расходиться. Ни одна из них не обмолвилась и словом. Они хорошо поняли, что сказал бывший фронтовик. Понимали они и то, что слишком тяжёлый груз взвалил ради них на свои плечи районный секретарь…
  «Храни тебя Бог», – шёпотом проговорила Аграфена, прячась от баб перекрестила спину уходящего мужика и торопливо направилась в свой огород».
Тётя Дуся замолчала. Задумался и я. Забывать мы стали войну, забывать стали, что и в далёких сибирских деревнях людям в то время было не легче, чем на фронте.
 
  – Может, чай попьёшь? – предложила старуха. – Я мигом.
  – Спасибо, только что из-за стола, – отказался я от чая. – А чем кончилась-то история с огородами?
  – Картошку мы садили спокойно до самого конца войны – никто нас больше не притеснял. А Романа Степановича через полгода куда-то перевели, а, может быть, и сам уехал. Больше о нём никаких вестей не было.
Я распрощался с тётей Дусей, но долго ещё мне помнился рассказанный случай. Что и говорить – герои в войну были не только на фронте.


                Фронтовичок  рассказ
 
   9 мая 2005 года. В большом когда-то селе, у обелиска, установленного в честь погибших на войне односельчан, торжественная церемония празднования Дня Победы. Шестьдесят лет прошло с того времени, шестидесятый раз в этот день приходят на площадь жители села. Фамилии полутора сотен погибших на обелиске обведены свежей золочёной краской и напоминают стройные солдатские ряды на праздничных парадах. Прямых родственников у них осталось мало, даже дети их, рождения тяжёлой довоенной поры, в большинстве своем нашли общий покой на сельском кладбище. Но о погибших фронтовиках помнят – фамилии этих людей, семейные династии остались в селе. И если какой-то шустрый мальчишка, только научившийся читать, найдет в общем списке свою фамилию, да еще не одну,  и спросит:
  – Кто это?
  – Это твой прадед Ефим Степанович, а рядом два его брата – Иван Степанович и Петр Степанович, и отец их – твой прапрадед Степан Емельянович, – заботливо объяснит сыну мамаша.
  Празднование Дня Победы шло, как и принято сейчас проводить подобные мероприятия, по сценарию. Глава администрации Павел Егорович, лысоватый и суетливый мужичок предпенсионного возраста, зачитал по бумажке приветствие собравшимся односельчанам и фронтовикам, затем передал слово заведующему клубом – торжественное мероприятие началось.
Всё внимание сосредоточилось на участниках тех давних событий, фронтовиках. В селе их осталось двое. Иван Афанасьевич Бедарев и Петр Никанорович Руколеев.  Фронтовики сидят на специально принесенных из администрации мягких стульях установленных невдалеке от обелиска, лицом к собравшимся.

  Иван Афанасьевич, по случаю праздника одет в новый, но не особенно отглаженный костюм. На груди его от медалей и орденов рябит в глазах. Только два ордена не блестят позолотой – Орден Славы и орден Красной Звезды. Ордена эти Иван Афанасьевич получил на фронте за боевые заслуги, за шестьдесят лет металл потемнел и восстановить первоначальный блеск оказалось невозможно. Были и две потемневших медали: «За оборону Ленинграда» и «За победу» – среди блеска юбилейных медалей и прочих наград почерневшие ордена и медали выглядели инородными телами.
  Петр Никанорович одет щеголевато, в крайнем случае, отличался от своего товарища хорошо начищенными туфлями, подогнанным  костюмом и, главное, шляпой, вещью редкой для их деревни. На пиджаке его тоже блестел «иконостас», только вот почерневших орденов и медалей не было. Пётр Никанорович улыбался направо и налево, размахивал руками, приветливо здороваясь с гостями и жителями села. Это был его праздник, он его любил.
  – Чего развозился-то, вши заели? – со злостью проговорил Иван Афанасьевич, глядя на подпрыгивающего напарника и насколько возможно, отодвинул свой стул от не в меру расшумевшегося соседа.
  – Ты, Ваня, сиди спокойно там, где тебя посадили, – убедительно посоветовал Петр Никанорович.
  – Осмелел, однако, фронтовичок хренов, – едва сдерживаясь, проговорил Иван Афанасьевич.      – Ещё вякнешь, зашибу стулом.

  На удивление Петр Никанорович «вякать» больше не стал, нехотя опустился на стул и отвернулся от напарника. Собравшиеся односельчане слов перебранки фронтовиков не расслышали и сочли, что они просто мирно беседуют.
А к трибуне между тем подходили школьники отличники, деревенские активисты, гости из района. Все они говорили о войне, о заслугах фронтовиков и особенно вот этих двоих, сидящих у обелиска. Говорили так красноречиво и самозабвенно, что фальшь происходящего была понятна и им самим.
  Нервы Ивана Афанасьевича на пределе. Дежурные, заученные фразы больно резали слух. Он давно устал от подобных мероприятий, но если в прошлые годы фронтовиков у обелиска сидело несколько десятков, и было с кем переброситься нормальным, живым словом, взглядом обменяться, то теперь они остались вдвоем. Он жалел, что поддался на уговоры Главы села и согласился прийти на этот праздник, лучше бы ему сидеть дома. Да и праздник ли это? Кто вот из здесь собравшихся помнит, что такое война! Бабка Аграфена, да бабка  Поспелиха, вдовы военного образца, которым удалось по жизни перебраться на девятый десяток. Было удивительно, что они пришли и стояли одиноко с краю от праздничной толпы. Все остальные, собравшиеся на праздник, были значительно моложе и о войне знали в лучшем случае понаслышке.
  Иван Афанасьевич, вообще  всегда удивлялся фальши, с которой люди говорили о войне, писали о ней в книгах, даже кинофильмы снимали. Эта фальшь злила – неужели люди не понимают, что на войне было все по-другому, по-настоящему. Этого нельзя пересказать словами, нельзя повторить в кино – это может только присниться в страшном сне. Не смотрел он военных фильмов, не читал книг о войне, просто не мог этого делать, вполне понимая, что словами те ужасы и состояние постоянно покидающей тело души передать, а тем более пересказать невозможно. С годами боль притупилась, спокойней стало переживать  воспоминания о тех временах от того, видно, что в деревне людей той поры почти не осталось.
  День выдался по-летнему тёплый, жгучее майское солнце, к которому ещё не успели привыкнуть, палило во всю свою весеннюю прыть. На небе ни облачка. Погода эта напомнила такой же жаркий фронтовой день. Шёл ожесточённый бой под Харьковом. Их взвод оставил на поле боя больше половины солдат. Ивана ранило в ногу, перевязался кое-как, пока стоял сплошной дым и поднятая взрывами пыль, попытался даже ползти в сторону своих, но бой закончился и сквозь черноту гари стало просвечивать солнце. Ползти, значит, выказать, что живой, а поле простреливалось со всех сторон. Пришлось притулиться между двумя убитыми солдатами и ждать темноты. Жара стояла – такой в Сибири не бывает даже в разгар сенокоса. Он потерял счёт времени – засыпал или впадал в беспамятство, а солнце всё жгло и жгло, запекая не переставшую сочиться  кровь из раны…
  Да этот ещё «фронтовичок» расселся тут как порядочный. Иван слегка повернулся в сторону соседа и удивился – на лице Петра вновь сияла широкая улыбка, он едва не подпрыгивал на стуле, совсем видно забыв об его угрозе. «Дождался своего часа, – злобно подумал Иван о напарнике, – пока мужики были живы, не подпрыгивал и не высовывался, мышкой сидел на таких праздниках». Натерпелся Иван горестей от Петра, трудовая деятельность которого прошла в основном на руководящих должностёшках. После армии какое-то время Пётр поработал продавцом, потом как-то быстро назначили его начальником сельпо, вскоре выбрали председателем сельсовета, а когда образовался совхоз, назначили освобождённым секретарём партбюро. На любой  должности был незаменим – номенклатура деревенского масштаба! Мужики недолюбливали этого вечно сытого, упитанного и слишком уверенного в себе человека. И побаивались. Вдруг запретит давать товары в долг, вдруг не отметит уплату сельхозналога, а то и справку для получения паспорта запретит выдавать. В общем, был он на селе «властью», а власти народ всегда побаивается,  старается держаться от неё в стороне. 
По-разному прошла для мужиков их села война. Больше половины осталось лежать в чужой земле, имена их навечно вписаны на обелиске славы, у которого они сейчас сидят. Кто-то, как Иван Афанасьевич, вернулся при орденах и заслугах, живой, хоть и израненный, но способный работать. Митрофан Матвеев вернулся с одной рукой, на тяжёлую мужскую работу не годился, так ведь приспособился одной рукой плотничать – любо-дорого получалось. Федька Клюбин вернулся на деревяшке вместо ноги, а в работе и здоровым мужикам не уступал. Были и такие, которых привозили в семьи не ходячими, долго еще приходилось бабам кормить их, да обихаживать. Деревня видела заслуги и возможности каждого, понимала и от того жила дружно – люди помогали друг другу, каждый старался из последних сил. Только так, сообща, и выжили.

  Особняком в этом ряду стоял Пётр Никанорович. Пороху понюхать ему не довелось, пока был в учебке, да ехал сражаться с японцами, война закончилась. Но, звание фронтовика получил, жив-здоров, и хотелось ему всегда быть наравне с мужиками, хлебнувшими ужасов войны по самое горло. Мужики не возражали, да только никак не мог он вписаться в их негласный коллектив – не злобно посмеивались над ним фронтовики, шутили, вспоминая его «военные подвиги». А Пётр злился, и злоба эта вылилась в желание поставить себя чуть выше народа. Народ, на удивление, не возражал – кому-то нужно было быть и «властью», но близких контактов с ним никто не заводил, хотя особенно и не отталкивал.
  Шестьдесят лет – срок не малый. Многое стёрлось в памяти, на многие события и поступки произошла переоценка и стали они казаться неприметными и мелкими, на многие, но не на все. Кое-что наоборот дыбится в памяти, не даёт покоя. Иван Афанасьевич не может забыть, как после войны его с позором выгнали из партии. Он и сейчас, и тогда понимал, что партия, в которую он вступил вместе со всем взводом перед битвой на Курской дуге, ему особенно-то и не была нужна. Но, там, на фронте с верой в неё было как-то проще. Он не слушал длинные речи полкового комиссара, но осознавал, что в бой они шли «За Родину», «За Сталина» – по-другому просто и мыслить было невозможно. Там все были одинаковые, у всех была одна задача – остаться в живых и победить. И вера была одна – под Сталиным и Родиной каждый понимал родной уголок своей земли, свою семью, родителей и детей – всё то, что было самым дорогим и близким. 
  Только после войны фронтовики начали задумываться, что это такое – партия КПСС, стали делать выводы. У Ивана Афанасьевича повод усомниться в серьёзности политики партии КПСС был особый. Погонял он как-то, вернее просто  припугнул, расконвоированного немца, терпеть которых, даже просто видеть, после войны он не мог. С немцем этим, который имел право свободного передвижения по их селу, спуталась деревенская бабёнка, Анна. Слухи-то давно ходили, а тут увидел Иван их вместе на крыльце сельмага и не сдержался.
  – Ты что это, Анна, замуж за немца недобитого выходить собралась? – спросил он молодую бабёнку, отчётливо выговаривая каждое слово.
  – А хоть бы и так, чем он хуже наших мужиков? – с издёвкой ответила Анна. Она вообще была непутёвая баба – своих мужиков уже всех перебрала.
  – Война конец. Гитлер капут, – вставил с улыбкой новый кавалер Анны, ничего пока не понимая.
  – Ты ещё и улыбаешься, фашист недобитый! – не скрывая раздражения, проговорил Иван, удивлённый, что немец осмелился заговорить с ним. – Сейчас я тебя, падла, добью!
Лицо  Ивана побагровело, глаза округлились, кулаки непроизвольно сжались и побелели от напряжения, и он медленно двинулся в сторону немца и Анны. И столь, вероятно, решительный и устрашающий был его взгляд, что видавшая виды бабёнка с криком: «Убивают!» – пулей помчалась по улице. За ней быстро подхватился и её кавалер, совсем не понимая, отчего деревенский мужик разозлился.

  Догонять их Иван не стал, крикнул только: «Гнать тебя из деревни надо, подстилка фашистская...», – и быстрыми шагами направился домой.  Он не мог понять, как можно спокойно разговаривать с немцами, людьми, уничтожившими половину мужиков в их селе! Присел на крыльцо и долго пытался дрожащими руками насыпать на газетный листок махорку из кисета. Он вполне осознавал, что в какой-то момент рассудок его «потерялся» и он запросто мог бы убить и немца, и Анну!.. Кто только придумал расселять пленных гитлеровцев в сибирских селах? Неужели люди не понимают, что немцы – враги! Его бы воля, он бы их близко к родной земле не подпустил. Мало от них натерпелись горя? И Анна хороша, раскрылатила подол-то.
  А назавтра Пётр Никанорович, фронтовичок этот хренов, собрал партийное собрание, он уже был в то время по совместительству деревенским парторгом, и так «заклеймил» Ивана, что быть в одной партии с ним Ивану расхотелось. Наверное, и там, на фронте, они бы вряд ли ужились. Но там разговор мог быть намного короче…
  – Кто за исключение Бедарева Ивана Афанасьевича из партии, прошу голосовать, – сказал, в конце длинной обвинительной речи Пётр Никанорович.
Наступившую в зале тишину прервал молоденький инструктор райкома.
  – Активней товарищи коммунисты, вы решаете судьбу человека.
Пряча взгляды, мужики и бабы, друзья и недруги Ивана, медленно поднимали руки.
  – Большинство голосов исключение Бедарева поддержало. Иван Афанасьевич, положите, пожалуйста, партийный билет на стол, – торопливо, словно опасаясь, что результаты голосования могут измениться, проговорил Пётр Никанорович.
  – Ты мне его выдавал? –  почувствовав приступ ненависти как к немцу и Анне, выкрикнул Иван.
  – Нет.
  – Вот и забирать не имеешь права, –  процедил он сквозь зубы, обвёл глазами собравшихся коммунистов и вышел. Иван боялся, что может сорваться и кинуться в драку, поэтому всеми силами сдерживал себя.

  Ему действительно не захотелось быть в одной партии с Петром. Пытался понять, на чьей стороне правда и не мог. Райком исключение утвердил, оставив ему сомнения в своей правоте на всю оставшуюся жизнь. Отстаивать членство в партии Иван не стал – разобраться до конца, прав он или нет, ни времени, ни знаний не хватило. Только всю жизнь, где-то подспудно чувствовал фальшь в словах руководителей партии, а уж парторгу Петру перестал верить вообще.
   После войны Иван мечтал пойти учиться, да где там – столько забот навалилось,   отец-то погиб на фронте,  пятерых младших братьев и сестёр, кормить надо было, одевать, учить. Пошёл работать учителем в школу, но на одну зарплату такую ораву прокормить было сложно – пришлось искать возможность заработать деньги. На лето устроился в подвернувшуюся геологическую экспедицию. Осенью подрядился заготавливать кедровый орех, когда выпал первый снег, отправился охотиться на белку. На зиму попросился в леспромхоз, на лесоповал. Таким вот образом и удавалось хоть как-то сводить концы с концами. Когда братья и сёстры подросли, устроился на постоянную работу в совхоз, прорабом на строительство. Без образования, но с хваткой крестьянской закваской и наблюдательностью, работа у него пошла хорошо, вновь размечтался пойти учиться. Строили в совхозе много и, понятно, прораб должен был быть грамотным. Но сбыться мечте и на этот раз было не суждено.
  Накал церемонии празднования Дня Победы между тем нарастал. Ученики уже спели под фонограмму песню «День Победы», а седая сельская библиотекарша Светлана Филатовна, прочитала наизусть отрывок из рассказа Шолохова «Судьба человека», который ещё в школе, девчонкой, выучила наизусть, да так и читает отрывки из него на каждом Дне Победы. Иван Афанасьевич удивлялся – зачем их читать-то каждый год?  Со временем, правда, повествование в исполнении заслуженного человека становится всё выразительней. Иван и сам давно уж запомнил наизусть повествование о тяжёлой доле доставшейся солдату.
  После «Судьбы человека» к трибуне подошёл военный комиссар района – молодой стройный майор. Появился он в военкомате недавно, людей в районе знал плохо, поэтому взгляд его блуждал поверх голов, ни за кого конкретно не цепляясь.
– Уважаемые фронтовики, уважаемые труженики тыла… – начал читать он по бумажке. И это было ещё одно испытание для Ивана Афанасьевича – слушать дежурные слова, которые первый раз прозвучали в 1945 году и с тех пор меняются только лица военкомов, а текст остаётся всё тем же.
  К счастью и доклад военкома через какое-то время подошёл к концу.
  – А теперь я с удовольствием выполню поручение областного военкома. Со словами этими майор махнул рукой и заведующий клубом, сельский балагур и заводила, заиграл на баяне праздничный марш. Майор взмахнул рукой ещё раз и из-за угла показались новенькие «Жигули». Солдат за рулём подъехал прямо к обелиску, где и сидели Пётр  Никанорович с Иваном Афанасьевичем.

  Такой поворот событий оказался неожиданным не только для собравшихся односельчан, но и для фронтовиков, которым давно уже обещали легковые машины, но только  не «Жигули», а маленькую «Оку», и то, что произойдёт это именно сегодня предположить  было сложно, обычно о таких подарках народ узнавал задолго до праздника. Машина была одна и собравшиеся на митинг люди предположили, что Петру Никаноровичу  автомобиля пока не досталось. Во фронтовых заслугах Ивана Афанасьевича односельчане не сомневались.
Он и теперь, хоть и без особой охоты, но приходит в школу и рассказывает о битве под Харьковом, об обороне Ленинграда, о взятии Праги, о тех днях войны, которые крепко запали в душу. Ему есть о чём рассказать. Ученики, особенно мальчишки, слушают его с большим интересом.
  Военком для солидности порылся в папке, достал белый листок бумаги и принялся читать:
  – За заслуги перед Родиной в Отечественной войне… выделить легковой автомобиль  –  «Жигули» четвёртой модели, – тут военком сделал паузу, и торжественно объявил: – Петру  Никаноровичу Руколееву, – а, отложив листок, громко зааплодировал, в надежде, что все собравшиеся его дружно поддержат.
  Не поддержали. Люди стояли ничего не понимая. Зато сам Пётр Никанорович сориентировался быстро, соскочил с  мягкого стула, погладил на ходу блестящий автомобиль и прорвался к микрофону.
  – Я знал, что наше родное правительство не оставит меня на старости лет без внимания… – Ну и понёс в том же духе. Громко, зазывно выступать перед людьми он любил и умел.
Иван Афанасьевич готов был провалиться сквозь землю. Об одном сожалел – не нужно было ему приходить на подобную вакханалию. Медленно поднялся, надел потёртый картуз и двинулся в сторону дома.

  В это время на плечо не в меру разговорившегося «фронтовичка» опустилась тяжёлая рука Павла Егоровича.
  – Подождите Пётр Никанорович, вам мы ещё дадим слово. Посидите немножко спокойно, – и подтолкнул фронтовичка к своему месту. – Иван Афанасьевич, вы то же не уходите, – добавил Глава администрации села, заметив, что и второй фронтовик стронулся с места.
Не хотел оставаться Иван Афанасьевич, но попросил сельский Глава, который когда-то, теперь уж больше сорока лет назад, работал с ним на тракторе прицепщиком. Потом закончил курсы механизаторов, да так и проработал почти всю жизнь на технике.   К старости вот только стало не просто управляться с машинами да тракторами и народ дружно выдвинул его в руководители. Отец у Павла Егоровича был заслуженный фронтовик, но прожил после войны недолго. Иван Афанасьевич уважал сельского Главу.
  – Дорогие земляки. Все мы хорошо знаем этих двоих, доживших до шестидесятилетнего юбилея Победы, – продолжал между тем Павел Егорович. – И все мы хорошо знаем, что на долю Ивана Афанасьевича досталась вся война, все тяжкие четыре года воевал он в пехоте на передовой, а Пётр Никанорович начал и закончил войну в поезде, который вёз его на японский фронт. Правильно я говорю, Аграфена Титовна, – обратился сельский Глава к старой женщине, фронтовой вдове.

  И  удивительно, всегда спокойная и молчаливая женщина, быстро подошла к микрофону, обвела всех взглядом и заговорила громко и внятно:
  –  Авдотья Марковна Поспелова, – указала Аграфена рукой в сторону своей подруги, которую в деревне все звали Поспелиха и предположить не могли, что у этой старой и суетливой женщины ещё может быть имя с отчеством, –  я, да Иван Афанасьевич, трое нас в этой деревне осталось, кто помнит настоящую-то войну. Остальных мы уже похоронили, лежат они теперь там, на взгорке, – Аграфена Титовна махнула рукой в сторону кладбища. – Лежат, да дивятся над сегодняшним праздником. Их вспоминать нужно, они выстояли в те тяжелые годы да спасли нас от голодной смерти, да тех ещё нужно вспоминать сегодня, чьи могилы разбросаны на чужой земле, а фамилии их прописаны на этом обелиске. Низкий им поклон, – и старая женщина поклонилась обелиску, потом повернулась в сторону кладбища и тоже низко поклонилась.
  Собравшиеся, даже маленькие дети, молчали.
  – Вы, уважаемые земляки, знаете, что не люблю я выступать на собраниях да сходах, но сегодня случай особый, – заговорила вновь старая женщина. – А что касается Петра Никаноровича, кое-кто ещё помнит, как после войны покалеченные войной мужики смеялись над ним, кличку даже дали: «Фронтовичёк». Он злился, что вернулся с фронта как все, в гимнастёрке, а уважения нет. Оно бы всё и ничего, но только всю жизнь Пётр не мог смириться с тем, что не считают его мужики фронтовиком. С годами память стала притупляться, да и мужиков с настоящими, военными медалями да орденами, с каждым годом становилось меньше.

  – Я вот считаю, что машина по справедливости должна достаться Ивану, – твёрдо проговорила Аграфена Титовна. И, отыскав в толпе подружку, громко спросила: –  Как ты считаешь, Авдотья Марковна?
  – Конечно, Ивану. Он и после войны на самых тяжёлых работах был, а Пётр всё больше портфель носил, – поддержала подруга.
 Потом Павел Егорович повернулся к майору из военкомата и задал конкретный вопрос:
  – Вероятно, в документах произошла ошибка?
  – Никакой ошибки быть не может, – по-военному отчеканил майор.
  – Тогда конец торжества мы проведём как сход граждан села, – принял решение Глава администрации.
  Военком насторожился. Среди собравшихся жителей пошло волнение, многих затронули слова старой и уважаемой в деревне женщины.
  – Мария Степановна, – обратился Павел Егорович к секретарю администрации. – Возьмите бумагу и протоколируйте все выступления.
  Иван Афанасьевич, всё ещё намеревавшийся уйти с праздника, вернулся и сел на свой стул. Вопрос автомобиля его интересовал меньше всего – перед народом не двусмысленно был поставлен вопрос о его прожитой жизни, о военных годах и заслугах. Толканёт сейчас Фронтовичёк речугу и окажется, что Иван и жил не так, мешался только под ногами у приличных людей, а уж воевать, так совсем не умел – отсидел в окопах четыре года и все дела.
 
  Все шестьдесят послевоенных лет шли они по жизни рядом, мешали друг другу, а поделать ничего не могли.  И кроме исключения из партии часто ставил Пётр подножки, не упускал возможности каждый промах Ивана раздуть до немыслимых пределов и так извернуть ситуацию, что приходилось только махнуть рукой и молчать.
О многом бы мог рассказать Иван, но не привык он в жизни лить на кого-то грязь, просить пощады и извиняться. Народ в деревне сам видит всё и понимает, словами такие ситуации объяснить невозможно.
  К микрофону подошла Светлана Филатовна, которая только что читала  рассказ о горькой судьбе солдата.
  – Я вполне понимаю, Ивана Афанасьевича. Он никогда не умел защищать себя, да и не видел в этом особого смысла, – заметно волнуясь, проговорила женщина. – Большую часть жизни он честно проработал трактористом в совхозе. В деревне народ добрый, как-то быстро забываются и обиды и плохие дела. Но это ведь вы, Пётр Никанорович, окончательно поломали судьбу Ивану Афанасьевичу, – резко теперь уже и, глядя прямо на празднично одетого фронтовичка, сказала библиотекарша. – Взгляните на это вот здание сельского клуба, – указала она рукой на большое покосившееся здание.  Несколько лет назад оно было признанно аварийным и держалось теперь только за счет подпорок.

  А Иван Афанасьевич отчётливо вспомнил то время. Строилось здание клуба лет сорок назад, когда с военными заботами расхлебались, и народу хотелось новой и счастливой жизни. Совхоз решил построить большой, красивый клуб, с высокими потолками и огромной сценой. Иван Афанасьевич работал тогда прорабом, а общее руководство в строительстве райком возложил, естественно, на парторга совхоза, Петра Никаноровича. Заготовили лес, напилили брус, заложили фундамент. И тут по технологии-то нужно было брус высушить, а не укладывать сразу в стены.
  – Нельзя сейчас укладывать брус, – попытался остановить безрассудную работу Иван Афанасьевич.
  – Тебе дают задание, зарплату платят, вот и выполняй. А думать без тебя есть кому, – попытался поставить на место зарвавшегося работника парторг.
  – Кому нужна такая работа! Сгниёт здание, – настаивал на своём Иван.
  – Тебе за это отвечать не придется, – заверил парторг.
Вместо работы в тот день бригада плотников «сгоняла» в магазин и, вместе с прорабом, хорошо напилась. А когда появился Пётр Никанорович, Иван учинил дебош и под улюлюканье строителей ударил несколько раз парторга по лицу, сказав при этом, что больше прорабом работать не будет.

  Отсидел Иван Афанасьевич пятнадцать суток в районной КПЗ и года два опять работал в вольном режиме: тайга, леспромхоз, геологи. Очень много передумал в то время о себе и о жизни. Никак не мог понять, отчего инициатива наказуема, отчего в самой свободной стране мира царит чинопочитание. За что же они тогда воевали? Желание учиться постепенно пропало. Устроился работать в совхоз трактористом и до самой пенсии прилежно пахал, возил сено и дрова – делал всё, что ему поручали.
  Об этом случае сейчас и рассказала  Светлана Филатовна а, повернувшись к фронтовичку, резко спросила:
  – Так это было, Пётр Никанорович?
От неожиданного вопроса Пётр Никанорович заёрзал на стуле.
  – Ведь если бы просушить тогда пиломатериал, клуб мог бы стоять ещё сто лет, – заключила Светлана Филатовна. – Иван Афанасьевич очень долго переживал, что делается бестолковая работа и больше не стал вмешиваться ни в какие совхозные дела. Работал прилежно, но об этом все мы прекрасно знаем. Он и на пенсии не сидит без дела, старается людям помочь. Поэтому я искренне поддерживаю Павла Егоровича о выделении машины Ивану Афанасьевичу Бедареву.

  Потом голосовали и молодой офицер из военкомата был искренне удивлен результатами. Большинство проголосовало за выделение машины Ивану Афанасьевичу.
  – Чудеса, да и только, – негромко проговорил он, наклонившись к Главе администрации. – Но мне нужно согласовать вопрос с руководством.
 – Мобильник у тебя с собой? Постарайся минут за пять управиться, – попросил Павел Егорович. А когда майор отошёл в сторону, громко спросил собравшихся: – Кто ещё желает выступить?

  И как это часто бывает в подобных ситуациях, народ обрадовался возможности высказать мнение о своём односельчанине, Петре Никаноровиче, с которым жил с рождения. Каждый пытался вспомнить какой-нибудь из ряда вон выходящий случай. А вспомнить было что. И чем бы всё закончилось, неизвестно, но майор вернулся быстро, подошёл к трибуне и громко  оповестил собравшихся:
  – Уважаемые граждане, областной военком и районная администрация, – тут он сделал паузу и народ насторожился. – Поддерживают решение схода села. Автомобиль выделяется Ивану Афанасьевичу Бедареву.
 
  Громкий гул рукоплесканий разнёсся над селом.


                Журавлиный зов  рассказ

  Большое болото за огородом вновь наполнилось криком журавлей. Любили, утомлённые, перелетом птицы останавливаться здесь на ночевку.
  – Курлы, курлы… – переговариваются они между собой, мерно вышагивая на длинных ногах по необъятному на первый взгляд болоту, которое в эту пору половодья больше напоминает озеро, что-то отыскивают в воде длинным клювом, потом, высоко задрав голову, долго проглатывают добычу.
  Маленькому Пете хочется увидеть, что отыскивают большие птицы в болоте, он тихо и незаметно подкрадывается к стае, но различить, что вылавливают журавли в холодной воде, не удается. Злится Петя на свою беспомощность, а журавли,  заметившие мальчика, не улетают, изредка оглядываясь на нарушителя их спокойного отдыха, постепенно передвигаются к другому краю болота.
  Где-то за горами медленно движется солнце – лучи его четко осветили контуры залесенных вершин на горизонте и принялись безжалостно полосовать небо на части, заливая ярким светом все вокруг. Журавли перестают отыскивать добычу, сбиваются в кучу, о чем-то озабоченно «курлычат», потом дружно разбегаются и взлетают: неторопливо махая крыльями, пропадают во  всполохах холодной весенней зари...

  Пётр просыпается. Смотрит на часы – до подъёма ещё далеко, но ночь уже поблекла, сделав заметными очертания предметов в комнате.
  В последнее время Петр часто видит во сне свою деревню, трудное, переполненное изнурительной работой детство. Не рад даже стал этому. Вчера огород приснился, на котором он в поте лица пропалывает картошку, а кругом, лето: теплая речушка в двадцати шагах, за ней шумит свежей зеленью густой лес, а выше  голубое небо. Просыпается Петр с такими вот видениями среди ночи и больше уж уснуть не может.
  Вспоминается и вспоминается. И чего бы уж казалось вспоминаться, давно ведь было, а вот что-то сосёт внутри, тянет к деревне родной, к детству.
  – Ну, чего не спишь? – ворчит жена. – Будешь теперь до утра сигареты смолить. Форточку хоть открой.
  С вечера они поругались. Кто-то по знакомству предложил Ларисе «заморскую» мебель в зал –  «последний крик моды». Конечно, нужно было «брать»!
  – Подумай, но зачем она тебе сейчас? У нас ведь есть гостиный гарнитур, – пытался остановить жену Петр.
  – Люди годами ищут такие вещи, а тут предлагают без всякой переплаты. Так рассуждать может только ненормальный. – Ну, в общем, полчаса усиленной накачки в том же духе.
Пётр поднимается и уходит на кухню, закуривает. Задумывается над постоянной злостью жены. Понимает ведь, что не легко у него на сердце, не прикипело оно к городу. Посочувствовала бы хоть как-то, и сердце его, может быть, от ласки этой успокоилось. Но у жены на уме только вещи. А от постоянных криков: «По деревне он слезы льет! Собирался бы, да и уезжал туда. Слабо! В деревне работать надо, да в грязи ковыряться», –  от воплей этих желание перебраться в деревню только возрастало. Он терпел крики и истерики, да и до сих пор терпит  издевательский тон жены о его деревенском происхождении.
Тусклый окаем восхода на горизонте, с каждой минутой становится ярче и шире. Пётр не может понять, отчего так жжет внутри, отчего сердце разрывается. Чего бы, казалось, не жить  спокойно? Всё есть, все хорошо – жена, квартира, работа престижная… Нет только покоя в душе. Кто создал его таким, кто лишил душевного равновесия? Вопросов много, а ответов пока нет. 

  Неожиданно Петр решается. Отыскивает полевую одежду, быстро надевает сапоги и штормовку, чиркает на маленьком листе бумаги записку: «Буду вечером». Говорить с женой не хочется, да и не поймет она его.
  На улице, забивая тусклый окаем рассвета, беспрестанно моргают желтые огни светофоров придавая слегка просветленным улицам загадочность. В такое время город полностью пуст – встретить прохожего дело почти немыслимое: вечерние гуляки разбрелись по домам, а рабочие ранних смен на улицах ещё не появились. Только изредка, на большой скорости проскакивают не успевшие  добраться до гаражей автомобили.

  Надеясь на чудо, Пётр попытался поймать такси. И, удивительно, ему это удалось. Больше того, когда он принялся уговаривать водителя увезти его за город, ближе к широким разливам реки, туда, где как ему казалось, в эту пору должны остановиться на ночевку летящие на родину журавли. Водитель, мужичок предпенсионного возраста, охотно согласился отвезти его к реке, спросил только:
  – В деревне, наверно, вырос, сынок?
  – В деревне, – подтвердил Пётр.
  – Я тоже, – добавил водитель и закурил сигарету. Дальше ехали молча.
Не хотелось Петру бередить душу, но – вспоминалось. Детство его выпало на военные годы. В пятом классе пришлось учиться три года. Это, вероятно, и спасло их семью от верной гибели. Помощи осиротевшей семье ждать было неоткуда – отец погиб на фронте в первый же год войны. Во второй год войны, когда мужиков и лошадей в деревне почти не осталось, всю зиму таскал на маленьких саночках дрова из леса, все хозяйство на нем – какая уж тут учеба. Да и одежды для школы не было. Не пойдешь ведь на люди в штанах, сшитых матерью из завалявшихся  на чердаке обносков.

  К следующему учебному году мало-мальскую одежонку справили, и Пётр пошёл в школу с твёрдым намерением закончить пятый класс, да только и дрова, и другие заботы по дому так на нем и остались. А тут еще колхозные работы навалились. Войне был последний год, для народа он оказался самым мучительным. Мужики, которые вернулись с фронта к тяжелой работе не годились. Вот и принялся председатель выдергивать мальчишек из школы, да ставить на работу взамен настоящих мужиков. Так что не получилось учебы в пятом классе и на второй год. Только после войны, удалось Петру перебраться в шестой класс.
По пустынному городу промчались быстро, вскоре замелькали прибрежные карьеры, вытаявший вдоль дороги мусор – началась пойма большой реки. Пётр попросил шофёра свернуть с трассы и остановиться на единственном, возвышающемся среди огромного разлива воды, островке, к которому можно было пробраться только по высокой дорожной насыпи. Весна в этом году затянулась. Вербное воскресенье прошло с заснеженными полями, Пасха тепла не принесла, и вот только ближе к родительскому дню в природе наметились перемены. Принялся моросить круглосуточно дождик, теплей сделалось – снег сошёл моментально, пойменные луга враз покрылись вешними водами.
  Вышли, постояли, полюбовались разгоревшейся во весь горизонт зарей и безбрежными разливами воды. Только с западной стороны, в серой пелене тумана, слабо просматривались контуры большого города.
  – Хорошо здесь, – искренне проговорил водитель, – посидел бы я с тобой, сынок, да смену сдавать пора.
  Пётр двинулся в сторону затопленной поймы и вскоре вышел на берег маленького озера, которое теперь, в большом разливе, терялось, плескало водой до самого горизонта. Петр знал, что озеро небольшое, что кругом залитые половодьем луга, которые и сделали его бесконечным.   

  После успешного окончания пятого класса, Пётр решил школу бросить и идти работать в колхоз. Ему было стыдно сидеть на уроках «с мелюзгой», которая  постоянно дразнила его обидным словом – «Дылда». В деревне обидные клички дают плохим людям, а Пётр был нормальный, работящий парень, поэтому злился, но ничего поделать с соклассниками не  мог.
  – Будешь учиться! – сказала мать тоном, не терпящим возражения. –  Отец, когда пошёл на войну, наказывал выучить вас.
  – Смеются надо мной в школе, – буркнул Петр. А когда услышал резкие возражения матери, добавил: – Тогда я из дома убегу.
  Перед матерью стоял парень почти с нее ростом, неуклюжего сложения, с длинными и растрепанными волосами на голове, с пробившимся пушком на верхней губе. Его друга и одногодка недавно назначили в колхозе бригадиром животноводов.
  – Я тебе убегу! Возьму вот сейчас ремень да выпорю, – злилась мать. Она готова была взяться за ремень, но ремень в доме был только на брюках Петра. Поворчав ещё, мать понемногу успокоилась, – войну пережили, теперь легче будет, проживём как-нибудь, – со всхлипами принялась она уговаривать сына не бросать школу.
  – Да ладно, буду я учиться, – материнских слез Пётр выносить не мог.
  Он вообще-то не глупым мальчишкой был, появилась возможность – вцепился в учебу, седьмой класс закончил на пятерки и уже по настоянию директора школы и председателя колхоза поехал учиться в кооперативный техникум.
  – Толковый бухгалтер колхозу нужен позарез, – напутствовали они парня.
После техникума на пять лет забрали в армию, его поколению служить пришлось долго – не сразу зарубцовывались военные отметины, долго еще не хватало парней для охраны границ государства. Из армии мечтал вернуться в родную деревню, но мать не хотела и слушать об этом.
  – Зачем учился, ищи работу в городе.
  – Я же председателю обещал вернуться в колхоз, – попытался возразить Пётр.
  – Того председателя давно отправили на пенсию, а молодежь сейчас из деревни бежит – лишь бы паспорт выхлопотать, – наставительно говорила мать. – У тебя паспорт на руках – свободный человек.

  В крестьянских семьях было принято слушаться родителей, поэтому поехал Пётр в город, нашёл жилье, нашёл и работу, а чтобы не терять время, поступил заочно в институт. Деревенская выносливость и настырность, умение преодолевать трудности в городе пригодились. К чужому образу жизни привыкал сложно, но с судьбой смирился, лишь изредка, заметив по весне стаю журавлей, подолгу смотрел им в след, в ту сторону, куда летели свободные птицы в той стороне была его родная деревня, с заливными болотами, полями и перелесками.
  Город был притягателен по-своему. Первое время Пётру нравились большие потоки людей, езда в громыхающих трамваях, вечерние гуляния в городском саду. Но, постепенно стал чувствовать себя в этом потоке многолюдья одиноким. Перестали волновать душу красивые магазины, большие театры и стадионы, а утренние давки в автобусах стали раздражать. И, главное, люди: они отчего-то стали казаться безликими – он вглядывался в прохожих и не мог их различать как прежде, перестал находить в них те черточки индивидуальности, которые отличают одного человека от другого. В сплошном потоке горожан он видел просто движущуюся массу, от которой знобило сердце и очень хотелось вырваться на волю.
На той стороне озера мерно расхаживала стая журавлей. До них далеко, но Петру было приятно, что журавли есть, что совсем скоро они полетят в сторону его родной деревни. Сесть бы, как в сказке, на спину одному из них и полететь с ними вместе…
  Глядя на мирно пасущихся птиц, Петр представлял как он вернется домой, в их старую покосившуюся избушку:
  – Петенька, в гости приехал! – выбежит на крыльцо обрадованная мать и, как всегда, заплачет.
  – Не в гости, насовсем, – уверенно произнесет сын.
  – Окстись, неужто в городу жизнь плохая стала?
  – Там хорошо, а мне здесь краше, – заверит Петр. – Дом на этой усадьбе построю большой и красивый, жену найду, – девчонки-то в деревне не перевелись?
  – Хорошо, хорошо, – напугается мать, подумает, может даже, что сын не в своём уме…

  Эх, мечты, мечты, не сбыться видно им никогда.
  Петр посмотрел на появившуюся красноту на далеком горизонте – до восхода солнца было ещё далеко. Усевшись на видавший виды дождевик, он стал присматриваться к озеру с подтопленными берегами. Но спокойная гладь отражала только перевернутое, с легкими кучевыми облаками небо. Тихо было, безветренно и слегка прохладно.
  Жену Петр не любил. Он до сих пор не может понять, как случилось, что оказался женат. Торопиться с женитьбой не собирался. После института пригласили работать главным бухгалтером на большой завод. С образованием кадров по тем временам было не так уж много, а он и институт с отличием вытянул, и практической работы пять лет. На большую должность горком партии рекомендовал его уверенно. Работу Пётр знал хорошо, быстро разобрался в заводской системе управления и отчётности, учёте материалов и готовой продукции, начислении зарплаты и премиальных. Через несколько месяцев чувствовал себя вполне освоившимся  специалистом.
  Директор завода как-то пригласил на дачу. Отказываться было неприлично. И тут она!..  Стройная, красиво, даже слегка вызывающе, одетая, с плавной походкой  и слегка заторможенными манерами поведения. За столом все приговаривала:
  – А вот этот салатик откушайте пожалуйста, я сама готовила. А вот рыбка красная, папе привозят…
   И такая она была разрумяненная и привлекательная, что Пётр, понимая, что дело может зайти далеко, принялся сыпать комплементы, которым  научился в армии, когда долгих пять лет женское общение заменялось письмами со знакомыми, а иногда и совсем не знакомыми, девчонками. Письма писались всем взводом и были они составлены сплошь из дежурных фраз, которыми сейчас и пытался воспользоваться Петр.
  – Рядом с таким божеством невозможно думать о рыбе.
  – Да что вы, Петр Игнатьевич! – кокетничала директорская дочка, стараясь быть естественной, но это у неё получалось плохо.
После выпитого Петр этого не замечал, и при виде красивой женщины,  дал свободу чувствам. Вино, присутствие Ларисы, подбадривающие подмигивания директора – всё складывалось в какую-то загадочную сказку.

  В разгар веселья хозяин дачи подозвал его и предложил выпить за настоящее знакомство.
  – Ну, как тебе наша невеста?
  – Она достойна принца! –  вымолвил Пётр,  понимая, что не ему мечтать об этой девушке.
  – Мужик ей нужен, не более того, – заключил отец Ларисы и без всяких вступлений предложил: – Женись на ней.
  Удивившись прямолинейности директора и поразмыслив, Пётр в душе согласился, что жениться действительно пора. Смекнул сразу и то, что удачнее партии, чем дочь директора завода,  ему не найти, но соглашаться так вот просто, было как-то волнительно.
  – Поживёте пока у нас, там с квартирой что-нибудь придумаем, – наседал слегка захмелевший будущий тесть.
  Петра слова про квартиру не интересовали, он смотрел на тонкую шею и пышные волосы неожиданно объявившейся невесты и ничего больше не замечал…
  Свадьбу устроили шумную. В ресторане. Одетый во фрак с бабочкой Пётр раскланивался направо и налево, дружески улыбался знакомым и незнакомым людям. По команде «горько», целовал невесту. Но где-то внутри, что-то противилось всему, что происходило, да и самой свадьбе он был как бы не рад. Старался не думать о плохом, но чувство тревоги не пропадало. А когда их свадебный кортеж из пяти машин, после регистрации мчался по загородному шоссе, по дороге встретилась молодая бабёнка с пустыми вёдрами на коромысле. Специально, иль забылась баба, только свадебному поезду пришлось притормозить.
  – Чего там, чего? – встрепенулась Лариса. Из середины машины ей не было видно «бабёнки» с коромыслом.
  – Корова дорогу переходит, – стараясь быть спокойным, ответил Пётр.
  – Корова неплохо, корова к счастью, – уверенно отметила будущая жена.
 
  Первый год семейной жизни прошел незаметно и как-то радостно. Лариса больше занималась собой и новой квартирой. Денег хватало на все. Петр гордился красавицей женой и своим высоким окладом, искренне верил, что вот это-то и есть счастье.
  Но, к сожалению, со временем начал понимать, что не любит Ларису, хоть и была она ласкова и внимательна, добродушна и уступчива. Понял, что срубил дерево не по себе.  А тут еще начались эти заморочки с деньгами, стал замечать, что Лариса тратит намного больше, чем он зарабатывает. Этого Петр, привыкший считать каждую копейку, перенести не мог. Поразмыслив логически, понял, что деньги даёт тесть.
  – Зачем ты берешь деньги у отца? – спросил он Ларису.
  – Должны же мы обставить квартиру мебелью, – невозмутимо парировала жена.
  – Когда заработаем денег, тогда и обставим, – попытался возразить Петр.
  – А почему «когда заработаем», мне сейчас жить хочется? – уверенно заявила Лариса.

  Он не нашёлся, что ответить на столь резкое возражение. Это была их первая размолвка.
Пётр вновь взглянул на табунок журавлей. Они были далеко и совсем не обращали внимания на неподвижно сидящего человека – мирно расхаживали по невидимому берегу залитого водой озера, изредка бросая взгляды по сторонам и в небо, словно сверяясь со временем, не пора ли в путь.
  У Петра заныло сердце – стая полетит мимо его деревни, может быть и на постой остановится на том болоте, где мальчишкой, в войну, он наблюдал за гордыми птицами.
Всё, всё надоело до чертиков: и рестораны, и обеды с друзьями, и поездки на дачи солидных людей. Петру хотелось свободы, нормальной жизни и тяжёлой физической работы – тело, привыкшее с детства к труду, просило нагрузки, просило естественных движений, которыми он в городской жизни оказался обделён.
  – Давай заведем детей, – не раз уговаривал он Ларису.
  – Ещё не время, самим пожить нужно, – уверенно отвечала жена и этого Пётр понять не мог.
  – Мне так жить не хочется, – возражал Пётр и недовольство его росло.
  Спасала работа: навалится порой, что подумать не только о смысле жизни, о еде подумать становится некогда. Такие моменты Петр любил. Но авралы быстро заканчивались и начиналась вновь спокойная размеренная жизнь. Вновь нужно было ходить с Ларисой в театры и рестораны, вновь на деньги тестя покупались какие-то вещи.

  Тихая утренняя зябь подёрнула озеро, отражение неба в нём пропало. И те одинокие тучки, которые тонули в тёмной воде, теперь висели только в небе. Засуетились и журавли. Они как-то разом, не сговариваясь, принялись разбегаться и взлетать. И там уж в небе выстраивались ровной нитью – один за одним.
  На всем огромном пространстве Пётр остался один. Иногда, правда, появлялись  воробьи, но им что? Они здесь родились. А вот он родился где-то у черта на куличках и бросил родину. Добро б хоть как журавли – летом на родину летают, а он насовсем собрался «пригнездиться» в городе.
  Домой вернулся расстроенный.
  – Где тебя носит? – с порога поднялась Лариса. –  С папой же сегодня обещали поехать к Туркиным, чуть не опоздали, одевайся быстрей.
  И тут Петр взорвался, сам не понимая от чего. Вероятно, от контраста бескрайнего и спокойного разлива поймы, всё ещё стоявшего в глазах и торопливо говорящей жены.
  – К чёрту Туркиных, наплевать мне на папу, хватит!
  – Что хватит? – приоткрыла прелестный ротик Лариса.
  – Всего хватит. Я поехал в деревню!
  – Ах, вот оно что, – начала приходить в себя Лариса.
  – Тебе одной будет свободней.
  – А это, – обвела она рукой комнату и мебель? – Как делить будем?
  – Это всё тебе, – великодушно распорядился Пётр. – Где мой чемодан?

  Он действительно уехал в свою родную деревню, оставив Ларисе квартиру и всё нажитое за короткую семейную жизнь. Впереди ждала трудная крестьянская работа – нужно было многое успеть сделать.


                Фотография, или  Часть биографии рассказ

  Просматривая старые папки с бумагами, случайно обнаружил фотографию, которая надолго выбила из колеи, заставила просто сидеть, смотреть на неё… и вспоминать. На маленьком, пожелтевшем от времени, кусочке бумаги не было изображено ни одного человека, да и вообще для постороннего глаза, фотография вряд ли показалась бы интересной. А вот я сидел и долго смотрел на неё. Была это, вероятно, первая моя, а может быть моего брата, любительская фотография, которая очень удачно запечатлела дом, в котором мы выросли и из которого отправились в путь, не окончившийся, к счастью, до сей поры.
  В то время, когда мы с братом начинали осваивать азы фотодела, мама советовала нам не снимать людей. И была права – кому бы они нужны были сейчас горы лиц на некачественных фотографиях, которые и выбросить было бы жалко и смотреть на них мало удовольствия. То же самое, кстати, мама говорила, когда я начал писать заметки в газеты: «о людях не пиши, пока рано». В то время запреты эти я не особенно понимал, но родителей в нашей семье было принято слушаться. Поэтому на первой нашей любительской фотографии стоит просто дом. Если бы впереди него было несколько человек, сам дом отошел бы на задний план. А так – просто дом, каждая деталь которого мне знакома, дорога и памятна до сих пор.
  Фотография сделана зимой, скорей даже в её конце – высокий забор из штакетника перед домом почти полностью засыпан снегом. К этому времени с крыши дома мы с братом скидывали снег два-три раза и внизу накапливалось его до середины окон. 

  Дом деревянный, классический сибирский пятистенок с тесовой крышей, других по тем временам в нашей деревне почти не было. В длину дом был метров семь-восемь, в ширину не более четырёх. Всего каких-то тридцать квадратных метров – не густо по современным меркам. Мне же дом  казался огромным – одних только окон семь штук. А число обитателей порой переваливало цифру десять. Теперь вот удивляюсь, как в нём всем хватало места!
С северной стороны, во всю длину дома, к нему пристроена кладовая и сени, заканчивающиеся маленьким крылечком. Четыре окна на юг, два на запад, одно на восток. Такое расположение окон удерживало солнце в доме с восхода до заката, а четыре южных окна в морозные зимние месяцы позволяли «отлавливать» скупые теплые лучи прижатого к горизонту солнца. И виделась в этом особая деревенская мудрость русского мужика попавшего в Сибирь с её резкоконтинентальным климатом. Срублен дом из ровных, хорошо подогнанных друг к другу брёвен – красивые, широкие карнизы венчают тесовую крышу, фронтоны сколочены из построганных, широких досок, дождь на которые не попадал и они, прожарившись на солнце, за много десятков лет приобрели темнозолотистый цвет. Наличников на окнах отчего-то нет, дом строился во времена коллективизации и, вероятно, на излишества ни времени, ни материала не хватило. Но даже без наличников дом смотрится как игрушка.
  Этот дом родители купили после рождения первого сына, моего старшего брата. Вот если бы ещё стоял дом на фундаменте, а не на деревянных окладниках, как было принято строить в те времена, то стоял бы он и стоял до сих пор. Но с цементом перед войной  была «напряжонка», да и везти его за двести вёрст на лошадях было накладисто. Кстати сказать, на всю нашу деревню, в то время, на бетонном фундаменте стояло всего два больших крестовых дома, построенных ещё до революции. Один – дом купца Ястребова, который стоит в центре деревни до сих пор, второй – купца Тарбонакова. В момент начала перестройки на дом Тарбонакова объявился наследник. Но что-то там произошло – кто-то кого-то не удовлетворил: наследник власть или власть наследника, только дом, простоявший более века, неожиданно, в одну из тёмных осенних ночей сгорел дотла.

  Ну, да бог с ними, с купцами, я рад, что мне посчастливилось родиться в добротном крестьянском доме и провести в нём свое детство. С моим взрослением дом постепенно принялся перегибаться и кривиться – деревянные окладники начали быстро подгнивать. Каждый год, в сухую осеннюю пору, перед самым снегом – есть такой момент в природе: в конце октября несколько дней стоит теплая и сухая погода, потом небо постепенно затягивается облаками,  с юга принимается дуть теплый ветер, гуси и утки косяками летят на юг – вот в это теплое и сухое время, мы засыпали стены дома землей почти до самых окон, утепляли его. Ночью, как обычно, выпадал снег, который оставался в зиму, начинались морозы. Почему-то первый снег выпадал всегда ночью. Но завалинки помогали плохо, дом продолжал накреняться и оседать. Конечно, его можно было спасти, к тому времени цемент уже стал появляться и в нашей деревне. Многие мужики приподнимали дома домкратами, заменяли подгнившие венцы и сооружали  бетонный фундамент. Отец решил по-своему – построил новый дом, а старый, в котором я родился и вырос, раскатал на дрова. Произошло это уже после того, как туманным июльским утром  родители проводили меня в город на учёбу. К новому дому мне привыкнуть не удалось, а старый остался в памяти, да на нескольких пожелтевших фотографиях. С годами он вспоминается чаще, а во время первого отъезда из него я и подумать не мог, что уезжаю из родного дома, да и деревни навсегда, что будет она сниться ночами, а возврата в неё, как ни крути, не получается.

  По углам дома, на уровне верха окон, прибито два скворечника –  наша с братом работа. С южной и восточной стороны, на уровне середины окон, дом опутывает бельевая верёвка, полностью завешенная детскими рубашками, штанишками, отцовыми кальсонами. Это было единственное место, где зимой можно было сушить бельё. Хоть и зимнее солнце, но, пригревшись к дому, растапливало и выгоняло вмёрзшую в ткань воду, да и в метели бельё не трепало ветром, который в зимнее время в нашей деревне дует преимущественно с северо-запада. Стирала белье мама всегда вечерами, полоскала потемну, в проруби. Мне часто приходилось помогать – приносить и относить тазики с бельём. А мама полоскала и полоскала наши рубашонки и штанишки, простыни и полотенца в ледяной воде. Схватит из тазика тёплую от домашней воды тряпку, накинет на руки,  пока несёт её до проруби – руки греются... Как быстро изменилась женская доля – наши жёны вталкивают бельё в машинки-атоматы и через полтора часа вытаскивают его почти сухим.
  Электрических проводов к дому не подходит, значит, фотография сделана в самом начале шестидесятых. Жили мы в то время при керосиновых лампах, а про электричество слышали только из рассказов людей побывавших в городе.  И были те рассказы непонятны и загадочны – какая-то маленькая лампочка, а света даёт больше чем несколько керосинок! Впрочем, я и сейчас этого не понимаю, и если кто-то при мне утверждает, что в силах представить «свободный поток электронов» (так формулируют понятие электричества физики), считаю, что он фальшивит. Позднее нашу деревню, как и все деревни в округе, опутали густой сетью проводов, запустили дизельную электростанцию.
  Освоение электричества в нашей деревне пришлось на  пору моего обучения в восьмом классе. Мама у нас была решительная женщина, спросила меня: «Электричество в школе проходите? Вот и делай проводку в доме сам». Брату повезло, он в это время уже учился в Барнауле, а мне пришлось основательно познакомиться с «переменчивым» характером электричества. Но справился. Думаю для меня, мальчишки от сохи, это было  не меньшим подвигом, чем освоение компьютеров современными вундеркиндами.

  Домик наш стоял на берегу маленькой, но строптивой речушки. В пору сухого лета речушка – «воробью по колена», но после дождей могла  моментально разлиться так, что и на лошади не перебраться. В один вот из таких разливов пришлось мне ловить пьяного родителя, которому и море  было по колено, на лодке. Запомнил я с тех пор хорошо, что с водой и водкой шутки плохи. В тот раз обошлось, успел я догнать уже пускавшего пузыри отца и затащить в лодку.
  Центр села был на другой от нас стороне реки и каждый год, после весеннего паводка, отец строил переходы, которые летние разливы выдерживали, а в ледоход их постоянно уносило. Сооружение это представляло по паре брёвен с досками, уложенными на козлах. Перил на переходах отец не делал и пройти по ним дождливой порой было сложно. Да и в хорошую погоду на узких дощечках оступиться было просто. Помню, сестрёнка моя, когда ей было года три, свалилась с переход в воду и счастье её, что было это осенью и одета она была в шубку, которая не позволила ей пойти ко дну сразу – так и плыла, пока не заметили её взрослые. Отец мой мужик старой сибирской закваски, таёжник – не любил делать работу, без которой можно обойтись. Перила на переходах он считал лишней тратой сил и материала.  Думаю, эта черта в крови у каждого таёжника – не растрачивать силы по пустякам  их приучила сама природа. Так что с детства мы учились ходить по переходам без перил и ограждений.
  Впрочем, на узких переходах отец частенько попадал впросак и сам. Центр деревни и магазины, как я уже отметил, были за рекой, ну и иногда  случалось родителю возвращаться домой «навеселе».  В такое время ноги его держали плохо и он шел не по переходам, а рядом. По этой причине мы задолго до его появления в доме, знали в каком состоянии он возвращается. Бог ему судья. Он был фронтовик с орденами и тяжелыми ранениями – ему многое прощалось. Главное, что и нас, детей своих, он научил терпеливо и умело работать, бережно расходовать силы.
  Сам дом был скроен в старом русском стиле, всё в нем продумано крестьянским рациональным умом. Был ли здесь классический деревенский стиль заимствованный где-то в европейской части, или сама природа и условия жизни в Сибири научили пришлых людей использовать каждую частицу теплого жилья  рационально. Много потом видел я жилищ. На Енисее и Ангаре дома строили вообще без всяких перегородок – просто четыре стены и посередине печка. Это что-то среднее между  алтайским аилом и домом. Главная задача была перезимовать, хоть в тесноте, но в тепле. А вот пятистенок с большими окнами, с камельком – это юг Западной и Восточной Сибири. И был это, вероятно, уже следующий, после землянок и маленьких деревянных избушек, этап в развитии цивилизации «по эту сторону Урала».
Пятистенок делился на горницу и кухню (куть). Кухня, как принято говорить сейчас, проходная. Вход в неё из сеней. Утеплённая войлоком, собранная из толстых кедровых досок дверь, укреплялась на широких косяках. Зимой эта дверь постоянно обмерзала и приходилось сдалбливать с неё лёд.
  Слева от входной двери, в начале припечной лавочки, к стене был прикреплён  рукомойник, под которым стояло помойное ведро. Ну, а дальше, плотно прижимаясь в угол, громоздилась большая глинобитная печь. Та печь, от которой в Сибири начинаются «все пляски». Она и кормилица, она и спасительница от лютой зимней стужи, от невзгод и болезней. В пору моего детства, промёрзшие, вымокшие в снегу так, что штаны стояли «колом», мы  забирались на печь, где было неописуемо тепло, припадали к её глиняному основанию и из продрогшего тела мороз уходил на глазах. Часто засыпали на  теплом ложе печи, укрывшись каким-нибудь стареньким тулупишком.

  Зимой, по утрам, засветив керосиновую лампу, мама первым делом растапливала печь, потом шла доить корову. Вслед за ней шёл управляться со скотиной и по двору отец. Мама возвращалась быстро и принималась готовить завтрак и обед сразу. Когда дрова в печи прогорали и появлялись угли, приходила очередь подъёма детей. Вариантов «вздремнуть ещё пять минуточек» не было – мама этого не любила. А пока мы раскачивались и умывались, на столе появлялись блины, пироги или ещё что-нибудь с пылающих углей печи. Блины мама пекла всегда на двух сковородах, которые мелькали по её велению словно волшебные: наливает тесто на одну и вталкивет в печь, вторую вытаскивает и сбрасывает готовый блин. Мы, все дети, которые оказывались на этот момент в доме, должны были успевать их съесть, но было это не так просто.
  – Что, запарились, ребятишки. Сейчас отец придёт, поможет, – весело и задорно говорила мама.
  После блинов в печь, в её вольный жар, отправлялся небольшой чугунок с нашим обедом. Там уже было положено мясо, картофель, капуста и ещё что-то известное только маме. К обеду щи были готовы. Отец приходил первым, доставал чугунок, добавлял в него мелко порезанный лук и мы принимались за еду. После щей пили чай, который благодаря той же печке был весь день горячим. В обед была даже возможность подогреть его почти до кипения. Для этого в печи существует загнетка – оригинальное изобретение наших предков. В уголочке печи, ближе к чувалу, при сооружении всегда устраивается ямка – загнетка. В загнетку эту, перед тем, как закрыть трубу и придвинуть заслонку, кочергой сгребаются оставшиеся в печи, ещё горящие угли. Затем они засыпаются слоем золы. Без доступа воздуха угли долго сохраняют тепло, а главное от них можно в любое время вновь растопить печь, или даже дать уголёк соседям, если у них вдруг загнетка погасла. В пору дефицита спичек это было немаловажно. Ну а чай на загнетке можно было подогревать в любое время.
Дальше печи, до самой стены – голбец, там тоже тепло, но доски не глина, в них нет «нутряного» жара, да и заставлен он был постоянно крынками и корчагами с пшеном, сушеными ягодами и прочими необходимыми для зимовки припасами.

  Справа от входа, занавешенная шторкой, размещалась широкая кровать родителей. На день шторка прикреплялась к потолку (полатям), потому что в дом приходило много гостей и их обычно усаживали на кровать. 
  Но самым интересным и излюбленным местом для нас были полати. Количество спальных мест там не ограничивалось – в холодные зимние ночи забирались туда все дети, которые были в доме. А в нашем доме детей всегда было много. Кроме нас, родных, постоянно жили младшие братья и сестры отца, да еще квартиранты, дети с соседних сел, где не было школы. На полатях было тепло, и места хватало всем.
  Раз в несколько лет печь приходилось ремонтировать, а вернее сооружать заново, так как строили печи из глины, а она постепенно прогорала и никакая замазка спасти её уже не могла. Сооружение новой печи было праздником не только для семьи, но и для всех соседей. Называлось это – «помочь». Соорудить печь в одиночку сложно, да и не помню я, чтобы печи сооружали в одиночку – был это ритуал какой-то. Обычно приурочивали его на послесенокосное время. Не перед самой зимой, а перед началом осени, чтобы оставался запас времени опробовать печь и убедится в её надёжности.
  Я помню, как сбивали печи  в нашей деревне. Для нас, мальчишек,  интересней праздника не было. Занимались печью всегда в выходной день. Хозяева подготавливали все необходимое: глину, доски, молотки, вёдра, носилки… Причем глину брали только в одном месте, километра два от села, в склоне горы. Возили её на телеге. Там была какая-то особая глина, даже из соседних деревень приезжали за ней.
 
  На сооружение печи народ собирался с утра – соседи, родственники. Ребятишки принимались за работу первыми: в огромное, сколоченное из досок корыто, засыпали глину, наливали воды и несколько человек босыми ногами топтали её до получения густой однородной массы. Взрослые в это время делали самую неприятную работу – разламывали старую печь и выносили мусор из дома. Пыли и сажи хватало, чтобы перепачкаться всем собравшимся. Потом мужики принимались сколачивать из досок каркас новой печи.
  Когда подготовительные работы заканчивались, следовал основательный перекур. Мужики и парни смывали и оттирали с лица сажу, степенно заворачивали махорку, властно покрикивали на ребятишек.  После перекура, с шутками и прибаутками принимались носить глину в дом, где утрамбовывали её острыми деревянными молотками. Особой сноровки не требовалось, но нужен был один человек, мастер, который руководил бы всей работой и следил за качеством. Это с виду только просто – забивай глиной деревянный каркас и все дела. Печь серьёзное сооружение и все собравшиеся беспрекословно подчинялись указаниям мастера. Обычно до обеда основная работа заканчивалась. Оставалось вывести чувал, дать немного подсохнуть утрамбованной глине и печь можно было разжигать.
  Объявлялся перерыв – все участники сооружения печи рассаживались за большим, широким столом, наспех сколоченным из досок прямо на улице. Не знаю, по каким законам, но хозяину для сооружения печи всегда выписывали с колхозного склада свежего мяса. Холодильников в те времена по домам не было и в летнюю пору супом из «свежатины» можно было полакомиться только за общественными столами на артельных работах: посевной, сенокосе, уборочной. Сооружение печи относилось к такой же артельной работе. По  традиции за большой общественный стол, вторым заходом, усаживали всю ребятню, которая к тому времени случалась возле дома хозяев. И были те нехитрые похлёбки из свежего мяса чем-то необыкновенно вкусным. Женщины охотно подливали добавки и мы, ребятня, уплетали так, что «трещало за ушами».

  Уже остограмленные мужики сбивались в кучку и с их стороны слышался дружный хохот. В нашей деревне всегда, если мужиков собиралось больше трех, от их компании раздавался хохот – над чем они смеялись, я не понимал, но завидовал мужикам и мне всегда хотелось попасть в их компанию, смеяться на равных с ними. И сейчас вот, вспоминая то время, думаю, хорошие были мужики, и отношения между ними были хорошие, иначе ведь не расхохочешься. Бабы убирали со стола, а ребятишки заводили какие-нибудь свои игры – лапту, третьего лишнего, прятки, догонялки или еще что-нибудь такое, о чем сейчас и не вспомнить. Главное, все игры были азартные, подвижные,  и ненавязчивые. 
  Перекур заканчивался зычным призывом мастера. И вновь глина и грязные ноги. Теперь, по подсохшему каркасу делали затирку и сооружали чувал. Опять молоточки долбили приготовленную в корыте глину.  Чувал выводили почти до уровня крыши, а дальше к нему прикрепляли металлическую трубу.
  Вот и все готово. Мастер звал в дом хозяев, закладывал в печь сухих дров и поджигал уложенный между дровами кусочек бересты. Разгорались дрова тяжело, дым в сырую трубу  идти не хотел, его выкидывало в избу, но постепенно ему всё же удавалось пробиться по сколоченному из досок чувалу и он принимался весело куриться над домом. В печи, между тем, вместе с дровами обгорал тесовый каркас. Огонь набирал силу и остановить его теперь могла только глиняная одежда, утрамбованная умелыми руками мужиков. Доски каркаса выгарали, спекая при этом сырую глину в единое огнестойкое сооружение.

  Завидев дымок из трубы, ребятня бросала свои игры и весело колготилась вокруг дома. Степенно выходили мужики, рассаживались и как должное принимали из рук хозяйки по стакану домашнего пива. (Брагу на дрожжах, сахаре и с добавлением ягоды, у нас уважительно называли пивом. Возможно от того, что минимальный набор пива: сахар,  хмель и ягода, применяли только ленивые хозяева и получалась действительно брага, а каждая уважающая себя хозяйка имела свой рецепт приготовления этого напитка. Случались тут и травы, порой не меньше полусотни, мёд, коренья – в каждом роду сохранялись свои давние традиции приготовления домашнего пива).
  Женщины, глядя на свежий дым из трубы, вновь накрывали на стол. Теперь уже не просто для обеда, теперь для обмывания печи. К сожалению, детей за этот стол больше не пускали.
Все работающие на сооружении печи быстро расходились по домам, приводили себя в порядок и, прихватив «захребетника» (у мужчин – жена, у холостых парней – девушка, ну а если не было ни того ни другого, могли привести кого угодно – брата, сестру, дядю, тётю), быстро возвращались. Начиналось гуляние, то есть обмывка печи.  Хозяин не скупился, а то ведь не ровен час, зимой можно оказаться в холодном доме. Были такие случаи, что в разгар морозов печь вдруг переставала топиться. И ни какими тайными силами это не объяснить. Просто мужики умели проучить жадных и завистливых хозяев. Деревня!..
  Вообще, мне отчего-то кажется, что в прежние времена народ жил дружнее, сплочённей и веселей. Сооружение печи тому подтверждение. А гулянки такие, что в доме и повернуться бывало негде, и чаще всего, народ собравшийся компаниями выходил с песнями и плясками на широкие улицы села. Весело было всем – детям, старикам и, конечно, же тем, кто изрядно зарядился хмельным пивом.

  И ещё из детства помнится. В кухне и горнице, на полу иногда спало столько мужиков, что и к помойному ведру пробраться было невозможно.  Случалось такое, когда в нашем доме останавливались на ночлег конные обозы. В те времена все грузы в таёжные деревни возили на лошадях, а потому ходили обозы несколькими десятками конных подвод и привозили все необходимое аж из самого Бийска. В соседних селах у родителей было много знакомых и родственников. Вот и располагались они в тепле, но без всяких удобств в нашем доме. Когда стали прокладывать зимники для автомобилей, без конных обозов и большого скопления людей в доме стало скучно.
  Как в прежние времена, впору моего детства и юности, стеснялся я своего деревенского происхождения, особенно когда попадал в «умные» городские компании, так горжусь им сейчас. Разве могут выросшие среди больших каменных коробок залитых вокруг асфальтом дети, сравниться с теми, кто вырастают на природе?  Деревенские дети с рождения учатся различать  запахи трав, треск кузнечиков по вечерам, словно дивную музыку слушать голос переката на реке, с замиранием сердца выхватывать в синеве июльского неба силуэт высоко парящего коршуна. Но, главное, дети в деревне с рождения видят, как добывается пища, как «приходит» в дом тепло.
  Я не хочу обидеть городских детей, но возможности понимания первооснов жизни в деревне намного больше, не говоря уже о таких моральных принципах как обязательность, порядочность, чувство жалости и сострадания ко всему живому и вообще к природе. В деревне ребёнок растёт в общении с животными, знает, что животных нужно кормить и ухаживать за ними, знает, что каждая зверушка любит ласку и с благодарностью отзывается на людскую доброту. 
  Вот куда меня занесло! Я же хотел писать только про дом – не удержался, свернул в сторону. Возвращаюсь к фотографии. В левом от входа углу, напротив печки, была прикреплена икона, хотя в бога в нашем доме, кроме бабушки, особенно-то и не верил никто. За иконкой, свернутый в трубочку, лежал портрет Сталина с обложки журнала «Огонёк». Это было удивительно более всего, ведь моего деда, её мужа, в тридцать седьмом забрали и вернуться ему не удалось. Иконка была завешена белой, всегда чистой занавеской, заглядывать за которую нам строго настрого запрещалось. Да мы и не стремились этого делать – нельзя, значит – нельзя. А пакостить в крестьянских семьях не принято.
Узкая лестница за печкой вела в подпол, где хранились запасы овощей на зиму: «горы» картошки, морковь, свекла, тыквы, бочки с солёной капустой и огурцами. С другой стороны подпола, ближе к стенке, хранилась резиновая обувь, бочонок с гашёной известью, а в дальнем углу, под полом горницы, на зиму составляли около десятка пчелиных ульев. После новогодних праздников пчёл приходилось подкармливать сахарным сиропом. Кормлением не раз приходилось заниматься мне, поэтому страхов от пчёл я натерпелся ещё с детства. Потревоженные ульи надсадно шумели и казалось вот вот пчёлы вылетят всей гурьбой и накинуться на меня…
  В кухне размещался большой стол с лавками по бокам. С одной стороны вместо лавки стоял сундук, в который нам заглядывать так же запрещалось и что в нём хранилось, мы не знали. Исчез сундук сразу после смерти бабушки. В горницу вела двустворчатая дверь, открыв которую начинался другой мир. Пол в горнице был постоянно застелен домоткаными половиками. Резная этажерка с книгами в углу, круглый стол посередине, две кровати, заправленные кружевными покрывалами, все это придавало горнице особый уют. На одной из кроватей спала бабушка, а вторая вообще расправлялась редко. Отапливалась горница маленьким камельком с плитой. В простенках между окон были прикреплены большие деревянные рамки под стеклом, которые хранили пожелтевшие и почерневшие от времени семейные фотографии. Я до сих пор помню многие из них. Позднее мама сложила их в альбом, но на стенке они мне нравились больше. В горнице было четыре окна и на каждом из них висели небольшие занавески вверху, а пониже, из белой ткани, ночёвочки – начинающиеся с половины окна они делались на две части,  такие я потом увидел на окошках железнодорожных вагонов. Однажды мама, вместо занавесок и ночёвок, повесила  длинные тюлевые шторы, по тем временам вещь невиданную и, кажется, доставшуюся ей как премия за хорошую работу. Тюль я видел в первый раз, она мне напомнила какую-то вязанную металлическую сеточку и нестерпимо захотелось попробовать поджечь её спичкой. Что я и сделал, выбрав удобный для этого момент – к счастью кто-то из взрослых всё же оказался дома и заметил  мои «эксперименты», а то бы мог и сам задохнуться в дыму.
  Ещё одной достопримечательностью горницы был вбитый в потолочную матку металлический крюк. С рождением в семье очередного ребёнка с чердака доставалась зыбка, которая вешалась на крюк, и в которой младенец вырастал до возраста, когда появлялась опасность, что он может из неё выпасть. Зыбку после этого отправляли вновь на чердак, а горница ещё несколько лет служила жилищем маленькому человечку.

  На фотографии не видно ворот у забора и его продолжения. Там у нас постоянно размещались поленицы дров.  Дрова начинали готовить летом – рубили где-нибудь вверху по течению речки березняк, кряжевали на небольшие бревна и стаскивали их на берег лошадьми. Дождавшись большой воды (обычно после доброго ливня), сталкивали брёвна в реку, и ловили  у своего дома. Правда, нужно было ещё брести по реке вслед за плывущими сутунками и подталкивать те из них, которые забивались в кусты или застревали на перекатах. Бродить в тёплой летней воде было даже приятно. Брёвна укладывались в штабеля, а длинными зимними вечерами мы с братом распиливали их на чурки, раскалывали и укладывали дрова в поленицы.
Дальше ворот ограды и полениц дров, под одной общей крышей, располагался хлев для поросёнка, загородка для куриц, загон для коровы и телят, и в самом конце, на берегу реки – баня.
  Всего этого на фотографии не видно, но раз уж принялся вспоминать родительский дом, одно тянется за другим. Рассказывают, что когда я был маленьким и нелегкая занесла меня за баню, то быстро вернулся оттуда и сообщил родителям, что видел два больших червяка. Оказались змеи. Отец тут же убил их и сжёг на костре, и то, как он их жёг, я отчего-то запомнил, видел даже как появились на извивающихся змеиных телах маленькие ножки.
Много чего можно рассказать, глядя на фотографию простого крестьянского дома. Там за длинной крышей сараев и загонов, была большая лужайка, где проходили наши детские забавы, и где я первый раз обнял подрагивающее, словно от холода, тугое девичье тело.
И удивляюсь я тому времени, в котором родился. Мне всегда казалось, что вот отцу моему, есть что рассказать сменяющему его на земле поколению – фронтовик, Родину защищал, заслуженные ордена и медали на груди, а мне поделиться с  молодёжью нечем и впереди просвета никакого.
  Да вот ведь как оказалось – вырос то я при керосиновой лампе, а сейчас не могу обойтись без компьютера и мобильного телефона, и писать руками скоро разучусь окончательно. Теперь и музыка, и кино, и сканирование текста, и копание в мировой сети знаний, и мгновенная переписка с любым адресатом мира – все возможно. Это уже моему сознанию непостижимо, но тем не менее, поскольку помирать пока не собираюсь, приходится пользоваться современными средствами.
  И всё ведь это из того деревянного пятистенка, что стоял на берегу прозрачной речушки. Мог ли я в то время подумать, что через несколько десятков лет в селе нашем почти в каждом дворе будет стоять легковой автомобиль, на столах компьютеры, а договариваться о выходе на сенокос земляки станут по мобильным телефонам. Выходит и мне есть о чем рассказать моим «сменщикам». Сейчас дети рождаются и сразу в экран – моя внучка в два года умеет включать видеомагнитофон, а я первый раз изображение в «ящике» увидел только после десятого класса. Вот такой вот произошёл прогресс «от печки». Мог ли я об этом помыслить в свое доэлектрическое детство? Вряд ли… Не могли представить этого и те, кто поднимал деревню из военной разрухи, те, кто учил меня основным жизненным принципам – о них рассказать моя задача.

  Хорошо, что попалась старая фотография, душу отогрел.


                Чайник»  рассказ

  Евгений терпеть не мог хамства и несправедливости. Видимо, сказалась прежняя система воспитания, где, начиная с детсадовского возраста, детей учили пониманию «что такое – хорошо, и что такое – плохо». Более того, прожив добрую половину жизни без каких либо эксцессов, он не умел бороться с хамством, в большинстве случаев старался отойти «в сторону», прикидывая заранее, что борьба обойдется «себе дороже». Это вовсе не означало, что жизнь он жил «премудрым пескарем», просто размениваться «по мелочам» не любил. Но иногда в сознании появлялась уверенность, что в этом деле, в этом оскорблении, он уступить не может – словно замыкало что-то внутри и уж тогда…
  Тот день начинался как-то тяжеловато. Декабрь, мороз к тридцати, его надежная машина, «УАЗик», с первого раза не завелась, пришлось подогревать двигатель, отчего потерял с утра целый час рабочего времени, а, учитывая, что работал он в «свободном режиме», сбился график. Ближе к обеду Евгений уже чувствовал себя более менее спокойно – обязательные дела были сделаны почти все и, остановившись у кафе, зашел перекусить. Обычно Евгений обедал дома, но пропущенный утренний час до конца еще был не отработан и поэтому наскоро сглотив бутерброд и выпив чашку кофе, он направился к машине. Хоть и разгорелось низкое декабрьское солнце, но на улице все еще было холодно. 
  Запустив двигатель, Евгений включил левый поворот и начал медленно двигаться. Сзади, по центральной полосе мчался «Жигуленок» и его нужно было пропустить, а потом выворачивать на центральную полосу. Двигаясь так же медленно, он посматривал в зеркало на «Жигуленка» и ждал, когда же  он его обгонит. И он обогнал!.. Когда Евгений проезжал въезд во двор, «Жигуленок» неожиданно повернул в его сторону и задел задним крылом бампер «УАЗика», резко затормозил, и из него выскочил с кулаками водитель, парень в его примерно возрасте. Евгений, естественно, остановился тоже, и хотя понимал, что никакой вины у него нет, с кулаками на водителя «Жигуленка» кидаться не стал. Сработало чувство – «себе дороже».
У «Жигуленка» было помято крыло, у «УАЗика» поцарапан бампер.
  – Ты смотрел куда едешь? – принялся кричать водитель пострадавшей машины.
  – Ты же видел, что я не стою, а двигаюсь, кто кого должен был пропустить? – поведение водителя «Жигулей» стало раздражать Евгения.
  – Сейчас ГИБДДешники приедут, разберутся, – зло выкрикнул пострадавший водитель. И тоном приказа добавил: – Не трогайся с места.
  После чего пострадавший водитель принялся названивать по мобильному телефону. На улице было холодно и Евгений быстро продрог. Ему ничего не оставалось делать, как забраться в свой «УАЗик» и ждать.

  На удивление, хранители порядка на дорогах приехали быстро. Еще на одной машине приехал какой-то солидный мужичок годами к пятидесяти, одетый так же щеголевато, как водитель «Жигулей».
  Евгений вышел и попытался заговорить с людьми в погонах, но они, не обращая на него внимания, принялись что-то измерять тесемной рулеткой. А щеголеватый мужичок достал цифровой фотоаппарат и снимал обе машины со всех сторон. Потом водителя «Жигулей» усадили к себе в машину ГИБДДешники, а щеголеватый уехал. Что делать дальше Евгению никто не объяснил, и он, зная, что и до него очередь когда-нибудь дойдет, демонстративно сел в машину и наблюдал за происходящим. «Чайником» в вождении автомобиля он себя не чувствовал – слава Богу, не один десяток лет открутил баранку. Серьезных аварий не случалось.
Минут через пятнадцать водитель «Жигулей» выскочил из милицейской машины и махнул рукой Евгению. Затем они вместе сели в машину к ГИБДДешникам на заднее сидение. Полуобернувшись с переднего  сидения, лейтенант в возрасте за сорок (Евгений удивился – в эти годы нужно в полковниках ходить или уж как минимум в майорах) вежливо обратился к Евгению.
  – Ваши документы, пожалуйста.
  Евгений, зная, что составлять протоколы все равно будут, сразу прихватил и документы на машину и автостраховку.
  – Евгений Иванович, – вновь обратился к нему лейтенант, прочитав его имя и отчество в документах. – Посмотрите внимательно на участника ДТП, у вас нет подозрений, что он пьян?
То, что он не в своем уме, Евгений подозревал. Нормальный человек не подставит свою машину под удар. А так, вроде трезвый сидит и с каким-то хитроватым прищуром поглядывает на него.
  – Нет, – коротко ответил Евгений.
  – А у вас, – обратился лейтенант теперь к водителю «Жигулей».

  Евгений как-то даже заволновался. Возьмет вот сейчас и скажет, что он под «мухой», лейтенант занесет это в протокол и тогда уж точно виноват будет он. Взгляды их встретились и вновь Евгений почувствовал нагловатую ухмылку на гладко выбритом лице.
  – Нет, – спокойно ответил водитель «Жигулей» и непринужденно добавил: – Ну что ж, тогда подпишу протокол, и еду к оценщику?
  – Да, пожалуйста, – не возражал лейтенант и тут же приступил к допросу Евгения.
  – Ваше место жительства? Дата и место рождения? – и так далее, строго по графам длинного протокола.
  – Как вы оцениваете ситуацию ДТП?
  – Что там оценивать, подставился парень, только никак не пойму, заснул он за рулем что-ли?
  Лейтенант возражать не стал, что-то долго записывал в протокол, а потом сказал Евгению:
  – Сейчас подпишете протокол и поедете к оценщику, ваш коллега уже там, – указал адрес, куда нужно приехать. И добавил: – Мы тоже сейчас туда приедем и вы получите свои документы.
  Хоть и не нравилась Евгению вся эта колготня, но он понимал, что дело нужно доводить до конца сразу. Читать протокол ему не хотелось, он до сих пор не мог согреться и рад был поскорее закончить дело.

  В маленьком кабинете, вероятно, приспособленном для разборки автоаварий, уже сидел водитель «Жигулей» вальяжно развалившись в кресле. И у Евгения промелькнула мысль, что человек этот бывает здесь не редко.
  Он присел в такое же мягкое кресло, но робко, на краешек. Все это ему не нравилось, и с каждой минутой Евгений чувствовал приближение какого-то подвоха. За столом с компьютером сидел тот щеголеватый мужичок и что-то выстукивал на клавиатуре. Потом попросил страховой полис у Евгения и принялся, видимо, заносить его данные в протокол.
  – Ваша страховка совершенно не пострадает, – пояснил он Евгению, словно предвидя его вопрос.
  – А если я еще раз попаду в ДТП?
  – Да хоть десять. Страхующая фирма возмещает потерпевшему убытки во всех авариях.
  – А сейчас кому будут возмещать убытки?
  – Водителю «Жигулей», вы же подписали протокол ДТП, и  согласились с тем, что вы виноваты, – удивился щеголеватый мужчина.
  Теперь Евгений понял всю ситуацию: его просто использовали. Его и его автомобиль, под который умело подставил водитель «Жигулей» свою машину. Дурацкая манера подписывать протоколы не глядя.
  Оценщик еще долго долбил по клавиатуре компьютера, потом отпечатал на принтере два листа и предложил их подписать.
  – Ничего я больше подписывать не буду, – возмутился Евгений.
  – Так не  бывает, – принялся проявлять настойчивость щеголеватый. – Ваш отказ от подписи, может принести лишние хлопоты.
  – Я человек не особенно занятой, ради справедливости могу и похлопотать, – спокойно заявил Евгений и посмотрел на водителя «Жигулей», который хоть и сидел свободно в мягком кресле, но теперь как-то вжавшись в него, без  прежней уверенности.
Появившийся на пороге лейтенант ГИБДД пригласил зайти.
  – Сейчас  мы составим протокол о вашем нарушении правил дорожного движения, – как-то вкрадчиво проговорил он. – Думаю, ограничимся минимальным штрафом. Вы получите права и будете свободны.
  – Но я не нарушал правил, – возмутился Евгений. Вежливые слова автооценщика и лейтенанта заставляли серьезно задумываться о том, что происходит что-то непонятное.

  – Вы уже подписали протокол ДТП.
  – Протокол я подписал, надеясь на вашу порядочность.
  – Это не имеет никакого значения.
  – Делайте, как хотите, пишите что вздумается, больше я подписывать ничего не стану, – Евгения понесло. Остановить его теперь было сложно. – Права и копию протокола вы обязаны мне выдать на руки, и сделаете это.
  – Мы найдем свидетелей ДТП.
  – У меня останется право обжаловать ваш протокол.
  – Ну что ж, если у вас мало проблем, обжалуйте, – заключил лейтенант. – Значит от подписи отказываетесь?
  – Да.
  – Так и запишем.
  Потом он вышел в соседнюю комнату к оценщику, а через несколько минут появился водитель «Жигулей».
  – Что ты уперся-то, давай я заплачу за тебя этот штраф. Ты же ничего не теряешь.
После слов этих  Евгению стало окончательно понятно, что он попал в элементарную «подставу», а, поняв это, как-то содрогнулся даже. Ведь он мог помять не только крыло «Жигулёнка», мог бы протаранить его основательно – отчаянные людишки, на какие только риски и ухищрения не идут ради денег!

  Права ему отдали, отдали и постановление о нарушении правил дорожного движения. Евгений в тот же день снял копию с протокола и написал заявление начальнику городской ГАИ, отдал секретарше под роспись.
  Больше его не  тревожили. Только когда случайно встретился с водителем «Жигулёнка», городок-то маленький, тот, не здороваясь, быстро проскочил мимо.
 

                Ворованная норка  рассказ

  Крепление на левой лыже внезапно оборвалось, нога соскользнула и увязла в рыхлом снегу. Павлик по-взрослому чертыхнулся, поправил свалившуюся на глаза шапку, рукавом старенькой фуфайки утёр пот с лица и принялся завязывать лопнувшие крепления. Лыжи у него новые, самодельные. В прошлом году мать покупала «базарские» – месяца не продержались на крутых-то склонах, по которым, как она говорила, его «свищи гоняли». Затосковал он тогда – какая зима для мальчишки без лыж! Выручил дед Пимен, их сосед. На глазах у Павлика он обтесал две сухие берёзки, заготовленные с лета на оглобли для колхозных саней и телег, распарил концы и загнул через пузатые чурочки, и уложил всё на жаркую печку – через несколько дней концы разогнуться уже не могли. Потом дед Пимен старательно обстругал лыжи и вручил Павлику. На них он проездил всю зиму, не боялся кататься по самым крутым склонам, вызывая зависть у друзей. Но вечного, видно, нет ничего – весной, когда после ядрёных чарымов днями снег начал отходить и глубоко проваливаться, лыжи не выдержали, сломались так, что отремонтировать их было уже невозможно.
  Загрустил Павлик, несколько раз подходил к деду Пимену.
  – Немочь навалилась… Потерпи чуток, оклемаюсь, – словно извиняясь, говорил старик.
Время шло, а лыж не было. Не за горами зима. Вот и решил Павлик попробовать сделать лыжи сам. Долго не получалось – то неосторожно хватит топором так, что приходилось отправляться в лес за новой заготовкой, то сломает носок при загибе, а то уж насовсем почти готовой лыже, начнёт долбить дырку под крепление, и – мимо. К концу лета лыжи были готовы – лёгкие получились и прочные, а главное до первых снегов успели хорошо просохнуть. На крепления Павлик нашёл кусок сыромяти, тонко порезал кожу так, чтобы хватило обернуть её вокруг валенка и завязывать впереди.

  Затянув потуже крепления, Павлик поднялся, стряхнул снег с колена и торопливо двинулся дальше. Шёл он по хорошо набитой лыжне, проложенной по льду маленькой речушки с густо поросшими тальником и черёмухой берегами. В прошлый выходной он поставил несколько капканов на норку и теперь, который уж день бегал после уроков их проверять. Желание поймать норку было огромное. Павлик часто представлял, как вернётся с охоты, медленно поставит в сенях лыжи, зайдёт в дом и положит блестящего зверька на стол и скажет удивлённой матери:
  – Добыл вот.
  Мать всплеснёт руками, присядет на кованый сундук у окна, единственно ценную вещь в их доме. А удивиться будет от чего – ведь не зайчишку бесхвостого принесёт сын, не белку даже – настоящую норку, за шкурку которой можно будет получить денег больше материной месячной зарплаты, принесёт!
   На лёгкую удачу Павлик не надеялся, знал: охота – фарт, да и норка зверёк почуткой. Мать рассказывала, что из Америки её завезли, выносливая оказалась животина, плодовитая, быстро прижилась в их таёжных местах. Настоящие охотники в деревне на норку не зарились, уходили в большую тайгу, где белка, соболь, горностай. И только старики, да такие вот непоседливые пацаны как он, шныряли окрест деревни, пересекая друг другу путики.
Рядом с Павликом ходил дед Пимен, каждый год он добывал по несколько норок. Капканы дед ставил так ловко, что ни одного из них мальчишке увидеть не удалось. Только по свежим следам на лыжне Павлик догадывался, что дед Пимен свои капканы уже просмотрел. Мечтал мальчишка научиться сложному охотничьему мастерству, но пока приходилось возвращаться с пустыми руками.

  Погода портилась. Небо незаметно затянулось облаками и низко прижалось к продрогшей земле. По лыжне змейками заструился холодный снег. Снежная позёмка била в лицо, заставляя отворачиваться – идти стало тяжелей. Павлик торопился проверить последние капканы. Как любой охотник он верил, что удача ждёт именно в последнем капкане.
  «Ну, хоть одну норку, больше мне не нужно, капканы сниму…» – шепотом повторял он замёрзшими и мокрыми от растаявшего снега губами, обращаясь непонятно к кому. Но и в последнем капкане приманка оказалась не тронутой, идти домой, как обычно предстояло без добычи. Павлик потуже затянул опояску на фуфайке и повернул назад.
  Ветер между тем стих и с неба повалил густой пушистый снег. «Зачем только завезли этого зверька, пусть бы жил в своей Америке, – медленно двигаясь по рыхлому снегу, рассуждает мальчишка. Америка кажется для него чем-то далёким и непонятным и мысли вновь возвращаются к капканам. – Попробую завтра новую приманку положить», – решает Павлик и успокаивается, начиная жить надеждой на завтрашний день.
  Вдруг ему показалось, что метрах в двадцати от тропы мелькнуло тёмное пятно.   Остановился, долго вглядывался в снежную пелену. Ничего. А когда решил идти дальше, пятно мелькнуло вновь. Быстро развернув лыжи, Павлик направился по целику в сторону мелькнувшего пятна. Когда подошёл ближе, увидел обессилевшего от продвижения по глубокому снегу зверька – норку.  Толком не сообразив, отчего зверёк не убегает, быстрым движением Павлик схватил норку и не выпускал её до тех пор, пока тело не стало безжизненным.
Вытирая враз вспотевший лоб мальчишка долго смотрел на убитого зверька, вспоминая маленькие, налитые кровью глаза, острые оскаленные зубы, которые так и не смогли дотянуться до его руки, треск лопавшейся материи на фуфайке, когда задними ногами норка всё же умудрялась за неё зацепиться. Заметив кровь на рукавицах, Павлик поднял и посмотрел на норку, и ужаснулся – передних лап у зверька не было.

  Что произошло, Павлик сообразил сразу, слышал рассказы старых охотников, что иногда звери, ради свободы могут пойти на крайность. Рассуждая дальше, он начал понимать, что это не его норка – он-то все свои капканы проверил только что, ничего в них не было. Значит, норка перегрызла ноги и ушла из капкана деда Пимена. Забросив зверька в сумку, которая на охоте всегда была при нём, Павлик двинулся к лыжне.
  Остановился, когда уже был в том месте, с которого заметил прыгающего зверька. Снег между тем не переставал, скорей наоборот усиливался. И вот тут-то и начали приходить мальчишке крамольные мысли. «Ведь если бы я не оказался рядом, ушла бы норка, а скорей всего просто замёрзла бы и потерялась в снегу, – принялся размышлять Павлик. – Дед Пимен так и подумает и махнёт рукой на пропажу. Но ведь другая норка могла бы уйти и из моего капкана, и мне удалось найти её по свежему следу. Снег-то вот шпарит. К утру никаких следов разобрать будет невозможно», – рассудил Павлик.
  Он вполне понимал, что идёт на нарушение неписанного охотничьего закона, что взрослые охотники за это строго наказывают, но и соблазн вручить матери норку за шкурку которой их семья получит деньги, был велик. Павлик потрогал через ткань мешка тёплое ещё тело маленького зверька. «А что дед-то может сделать? Доказать ему, что норка убежала из его капкана, невозможно». На этом и решил он остановить свои рассуждения.

  Обратная дорога оказалась трудной – ветер  и снег не переставали, до деревни добрался в сумерках. Проходя мимо избушки деда Пимена, в маленьком окне которой светился тусклый огонёк, Павлика вновь одолели сомнения. Ему было жаль одинокого старика, жившего тихо и незаметно. Вспомнил, как часто они, деревенские мальчишки, донимали его своими проделками: то в окно принимались стучать, дождавшись, когда дед погасит лампу, то затыкали тряпкой печную трубу. Дед Пимен старался не замечать ребячьи проделки, родителям их не жаловался.
  Ускорив шаги, стараясь не глядеть на низкую избушку деда Пимена, Павлик направился в свою ограду.
  – Чьи капканы обшарил? – не то в шутку, не то серьёзно спросила мать, взглянув на серебрившийся мех.
  – Сам добыл, – как можно солиднее заявил Павлик. – Она ноги себе перегрызла, я как раз вовремя успел её поймать.
  – И правда, ты у меня уже добытчик, обдери да пяльца сделай и повесь сушить шкурку, – посоветовала мать и посмотрела на сына с затаённой радостью – кормилец растёт.
Павлик успокоился, неторопливо поужинал, поправил на бруске нож и принялся обдирать зверька. Было похоже, что мать и не усомнилась, что норка не из его капкана.
  Назавтра, к обеду, когда мать, вернувшись с утренней дойки, управлялась у плиты, а Павлик, успев отсидеть в школе несколько уроков, торопливо выполнял домашнее задание, в дверь постучался дед Пимен. Мальчишка заметил его ещё во дворе, когда взлаял Дружок, и, завиляв хвостом, кубарем кинулся к деду под ноги, но матери ничего не сказал.   Предчувствуя неладное, Павлик срочно  соображал, что ему можно сделать. Бежать из дома? Поздно. Да и себя только раскроешь. Торопливо задвигав учебниками и тетрадями, он взял одну и принялся писать то и дело обмакивая перо в чернильницу. Потом быстро отложил тетрадь и взял в руки учебник. Мать, кажется, его волнений не заметила.
  – Здорово ночевали, – проговорил дед Пимен и принялся расстегивать старый полушубок, такой старый, что Павлику он всегда казался ровесником деда.
  – Проходи дядя Пимен, щи с нами хлебать, – приветливо проговорила мать. – Хотела зайти к тебе вечером, попроведать, а ты сам явился. Как здоровье-то, спина не болит?
  – Хожу понемножку.

  К матери дед Пимен относился по-особому, с уважением. Да и было за что. Очень часто она брала долю женских забот о старике на себя – то постирает его бельё, то пол помоет в избе, а то и сварит чего, да отнесёт – деду всё разоставок. От женской помощи дед не отказывался и  всегда старался хоть чем-нибудь отблагодарить соседку: дрова колол, пока Павлик был маленький, прорубь на реке долбил.
  Вот и сейчас дед Пимен от угощения не отказался, привычно подошёл к столу, сел на кованый сундук. В сторону Павлика посмотрел каким-то непонятным, грустным что-ли взглядом. «Неужели он не понимает, что если бы я не увидел случайно подпрыгнувшего зверька, пропала бы норка, не досталась бы никому, – вновь попытался укрепиться в своей правоте Павлик. – Нет уж, буду стоять на своём до конца!».
  Ел дед Пимен долго, изредка неторопливо смахивал широкой ладонью налипшие на седые волосы бороды хлебные крошки. После щей мать налила деду чай, достала из подпола варенье. В другой раз Павлик то же бы пристроился к столу, он хоть и пообедал уже, но чай пил без варенья, которое мать достает не так уж часто,  теперь же сидел, уткнувшись в книгу и делал вид, что читает. Однако непослушные буквы никак не складывались в слова, он даже сам удивился – сидит, буквы видит отчётливо, а прочитать, что написано, не может. Вот уж действительно: «Смотрит в книгу, а видит фигу». Ему хотелось только одного – чтобы дед Пимен поскорей ушёл.
  Когда обед подходил к концу, а старик не говорил про норку ни слова, у Павлика появилась надежда, что дед зашёл просто так. Он искоса поглядывал на сгорбленную фигуру за столом, на суетливо хлопочущую мать и понемногу успокаивался.
  – Это ты, Павлик, по реке шлындаешь? – неожиданно спросил дед Пимен.
  От внезапности вопроса, Павлик растерялся, он надеялся, что дед Пимен про норку и не заговорит.

  – В чей капкан попала норка? – строго спросила мать, понимая, что просто так вопрос дед Пимен не задаст.
  – В мой, – твердо ответил Павлик. Он решил стоять на своём до победного конца.
  – Да как же в твой, если она из моего капкана ушла? Ноги перегрызла и ушла, а ты её, едрит твою налево, подобрал, – проговорил дед Пимен немного растерявшись от уверенного ответа Павлика.
  – Не знаю я про ваш капкан, вы их вообще прячете, я ни одного не видел. У меня норка ушла из капкана, я её по следу догнал. Успел пока снегом всё не завалило.
  – Врёшь ведь, варнак ты этакий, – озлился дед Пимен.
  – Чего мне врать, была охота. Могу место показать – кровищи там…

  Про место Павлик, конечно, перегнул, но раз уж начал «доказывать свою правоту», остановиться не мог. Сам даже стал верить, что норка попала в его капкан. А вчерашний снег, он всё прикрыл.
  – Смотри, какой басурман растет, – выругался с досады дед Пимен и, перекрестившись на маленькую иконку, неумело прикреплённую в углу, над посудным шкафом, ещё раз взглянул укоряющим взглядом на Павлика и вышел. Взгляд этот почему-то запомнился мальчишке надолго.
  В доме стало тихо. Мать сидела на табуретке у окна и смотрела на улицу. Павлик вновь делал вид, что читает, но буквы в слова так и не складывались. Ему было стыдно за свой обман и жаль деда Пимена. Теперь он проклинал тот момент, когда соблазнился назвать норку своей добычей. Но к отступлению путей не было.
  – Ты точно сам поймал норку? – ещё раз строго спросила мать, глядя в глаза сыну.
  От взгляда этого по спине Павлика пробежали мурашки, но ответил он уверенно и чётко:
  – Сам.
  И от обмана этого, от несправедливости (в душе-то Павлик все же считал, что норка по праву принадлежит ему) захотелось куда-нибудь убежать. Стыдно было и горестно от того, что он совсем ещё не умеет жить.
 
  Стыд этот со временем забылся – другие заботы, другие дела… Теперь вот, когда жизнь склонилась ко второй половине, случай с норкой стал вспоминаться вновь, да так иногда отчётливо, что хочется порой отыскать деда Пимена и повиниться. Но поздно хватился Павлик – виниться-то уж не перед кем, давно стоит избушка деда Пимена с заколоченными окнами, а сам он давно лежит в земле сырой. И от осознания этого, от потревоженной совести, ноет душа и рвётся, ища свободы и выхода, заставляет серьёзно задумываться о своих поступках, о жизни вообще.


 
                Эх, Семёновна...…
                повесть
  Возле небольшого деревянного домика с покосившимся высоким забором столпился народ, стояли машины скорой помощи и милиции. В ограду никого не пускали. Приехала группа городских телевизионных новостей. Последнее время они стали работать оперативно и целенаправленно, старались не пропускать «жареные» факты, так волнующие современного телезрителя. Выскочившие из машины оператор и корреспондент, покрутились вокруг собравшихся, попытались проникнуть внутрь ограды, но их тоже не пустили, и, поснимав немного с крыши своего автомобиля, опросив несколько человек из толпы, телевизионщики погрузились и уехали. Для острого репортажа им, вероятно, материала уже хватало.
А произошло… Впрочем, ничего сверхъестественного по современным меркам не произошло. Просто какой-то ублюдок убил двух женщин и даже не попытался замести следы.
Началась эта история далеко от того большого города, в густо поросших хвойным лесом горах, в маленьком леспромхозовском посёлке с алтайским названием  Койагаш.  Перед войной много подобных посёлков образовывалось в таёжных местах – развивающейся в стране промышленности требовалась древесина в виде плах, шпал, бруса. Вот и селили людей в тайге, кого по добровольной вербовке, кого принудительно.
Семья Анны перебралась в  Койагаш добровольно. Жили они в степном селе, родители работали в колхозе, но наступившие времена необоснованных обвинений заставили отца крепко задуматься и для сохранения семьи, сделать подстраховку. В глухом таёжном посёлке, считал он, ветер перемен, нахлынувших на страну, дул слабее, да всё больше по верхушкам, а «внизу» было спокойнее. Устраивались капитально. Леспромхоз помог срубить дом, ссуду дали на корову, постепенно закрепились на новом месте. Но не долго длилась спокойная жизнь большой семьи – началась война и всё переменилось, отца на фронт мобилизовали в числе первых.
Анна, девчушка лет пятнадцати, была в семье первенцем – ей и досталась доля присматривать за младшими сёстрами и братьями, помогать матери, которая, как все бабы в посёлке, после призыва на фронт мужиков, работала  в леспромхозе на тяжёлой работе.
– Ну, что же ты вытворяешь, – ругалась Анна на пятилетнего брата, которому край как захотелось половить рыбу в проруби. – Какая может быть рыбалка зимой! Хоть бы чуток своей головой подумал – рыбы зимой в большие ямы жить  скатываются!
– А я видел рыб, – не сдавался мальчишка.
– Вот свалился бы головой-то в прорубь, тогда уж точно с рыбами жить стал. Больше не пойдешь на улицу, дома сидеть будешь.
 Со словами этими она стащила с брата обледеневшую одежонку, быстро усадила его на печь и не разрешила спускаться на пол пока не просохнут его единственные штанишки. Остальные, а их еще трое, домой заявлялись по самым сумеркам. Им,  хотелось кататься с горы на санках, носиться по гладкому льду, прорывать в глубоком снегу норы и лазить по ним. Обледенелая одежда их тоже не смущала.
– Вот подождите, мама с работы придёт, я ей всё про вас расскажу, – строжилась Анна, усадив всех на горячую печь. Но строжиться-то особенно ей было некогда. Мать  приходила с работы поздно, а нужно было приготовить еду,  простирать бельё, наносить в дом воды и дров, подоить корову. Конечно, посильную работу делали братья и сёстры, но основной груз домашних забот лежал  на Анне.
В школу Анна не ходила. С тех пор как забрали на фронт отца и семья их лишилась мужской опоры, на школу у неё просто не оставалось времени.
– Хватит пока и семи классов, – сказала с горечью мать. – Вернётся отец, тогда и доучиваться будешь.
Но отец не вернулся… Обучение Анны прекратилось на долгие годы, а точнее навсегда. Не об учёбе пришлось думать в то тяжёлое время, а о том, как выжить и прокормить семью.  Материной зарплаты и продуктовых карточек не хватало.
Пришлось Анне пойти работать. Место  подвернулось в сельском совете, уборщицей – дождётся она с работы мать и поздним вечером отправляется в старое деревянное здание сельсовета мыть полы, топить печь. Хоть и мало платили, но при их скудных доходах каждая копейка шла в дело и была на счету.
Анне хорошо запомнился из того времени каждый день её жизни – время это у любой девчонки запоминается, потому что неизбежно приходит пора взросления, а с ней и первая любовь, первые вздыхания ночами и краска на лице при цепком взгляде какого-нибудь мальчишки. Ей давно  хотелось поменять застиранную телогрейку на плюшевый жакет, что бы не стыдно было выходить налюди – но о такой роскоши пока приходилось только мечтать.
 Павел в её жизни появился незаметно. Работал он, по взрослости лет (семнадцать стукнуло), на лесоповале. Как-то попросил её председатель сельсовета отнести Павлу повестку из военкомата – подошло время постановки его на учёт. И обомлела Анна, когда увидела перед собой не костлявого мальчишку, каким привыкла видеть соседа, а высокого, стройного парня с черными усиками. Приворожил Павел девчонку с первого взгляда, захотелось Анне с ним встретиться наедине. Выходила во двор после того, как семья укладывалась спать и подолгу смотрела в сторону дома Павла. Парень заметил волнение девчушки и устроил так, что они встретились. После первой встречи начались у них постоянные свидания. Какое-то время Анна только мечтами об этих встречах и жила – с утра принималась ждать наступления ночи, терпеливо отсчитывая оставшиеся до встречи часы и минуты…
 Мимо зоркого глаза матери свидания дочери не прошли, и она  наставительно посоветовала:
 – Рано тебе Аня этими делами заниматься.
 Да разве от слов матери что-то зависело. Встречались с Павлом украдкой, в те редкие часы, когда Павлу, выпадала возможность остаться хоть на денёк в деревне. Он приходил к ней в контору и быстро закончив уборку, они надолго оставались вдвоём. Уходили куда-нибудь в лес, где только разлапистые кедры грозно шумели над их головами, весело свистели бурундуки, да откуда-то издалека, словно из-под земли раздавался  приглушенный звон  говорливого ручья.
В 44-ом Павла забрали на фронт – год подошёл. И не вернулся парень…  Успела и его заглотить страшная военная мельница.
Кто знает, сколько выплакала слёз Анна, не вдова была, не венчана, а вот так получилось. Долго ещё потом  прятала она глаза от парней да мужиков – думать о них себе запретила. Но, жизнь, она сама распоряжается людскими судьбами. Куда было деваться Анне, молодой и красивой. А красотой да статностью природа её не обделила. Даже в перелатанной на сто рядов одежонке военных лет, упрятать девичью молодость было невозможно. Редкий мужик проходя мимо не поражался её красотой.
Но некогда было Анне невеститься. Семья отнимала всё свободное время, а тут ещё мать приболела, не смогла ходить на тяжёлую мужскую работу, которую на время войны пришлось делать всем бабам. Да и лесосплав должен был начаться со дня на день.
– Аня, не знаю, что и делать? Пять лет по этой воде бродила, усталости не знала, теперь боюсь: в жар бросает, верно, нутро простудилось. Как ребятишек поднимать будем? Не получим ничего в магазине, голодать  придётся, – не на шутку забеспокоилась она.
Продуктами в их поселке обеспечивали только тех, кто работал на леспромхозовских работах.
– Мама, а может, я пойду заместо тебя на сплав? –  робко предложила  Анна.
– И думать перестань. Тебе не простужаться надо, а о жизни  вперёдешней думать – война скоро закончится, а у тебя вся жизнь впереди. Беречь себя надо.
– Да что ты, мама, я же сильная, у меня получится, – попыталась возразить Анна.
–  Пока я жива, не позволю тебе здоровье губить, не для того тебя рожала да растила! Оздоровею и сама отработаю, что положено.
Да только вот оздороветь матери в тот год так и не удалось. Поплакали, посудили, порядили, и пошла Анна на лесосплав. Пошла на два месяца бродить по ледяной воде, толкать брёвна, которые упорно не хотели плыть по реке и цеплялись за берега, сбивались на перекатах  заторами, пошла разбирать эти заторы, которые сплошняком перегораживали реку. С баграми и стягами наваливались такие как она девчонки да измученные войной бабы на огромные бревна, цепко, как муравьи, тащили их на стремнину. Страшно было ходить по такому нагромождению леса в клокочущем потоке реки, но приходилось. Иногда было достаточно выбить из залома один сутунок и вся масса брёвен и скопившейся воды, приходила в движение.  Девчонки с ловкостью маленьких зверьков, перескакивая с бревна на бревно, бежали к берегу.    
Здесь-то вот и встретился ей одноглазый красавец. С войны его списали по случаю потери глаза и серьезных ранений, а в леспромхозовском участке назначили бригадиром сплавщиков. Весь день он ездил на коне, покрикивал на работниц, а вечером, когда измотанные и промёрзшие за день девчонки и бабы, сбивались в какой-нибудь маленькой избушке или шалаше, он, используя власть, приглашал их по одной к себе в палатку, которую возили с собой постоянно. Дошла очередь побывать у него в палатке и Анне.
 Кроме мечты о Павле, в молодом девичьем сердце и мужиков-то не было никогда. А как сграбастал этот одноглазый, круги перед глазами пошли, облапал своими ручищами, тут уж сознание в голове помутилось. Молодой был чертяка, настырный, хоть и войной порченый. Так и отдалась Анна, совсем не любимому мужику, в грязной и холодной палатке… Паёк обещал добавить их семье. Да и куда было деваться? Мать одна, «семеро по лавкам» – есть хотят. А он – начальник, и с работы выгнать может.
Лесосплав закончили летом. Тут уж и вода в реке теплей стала, бродить было приятно, а подтолкнуть стягом  задремавшее на берегу бревно, оказывалось не такой сложной работой. В Бийске встретили с почестями. Анне премию  дали: три метра ситца, да метр шерстяной ткани. Домой вернулась радостная. И мать радовалась, что теперь опять будут давать их семье продукты в магазине, что окрепнут ребятишки немного. Да только не знала она про одноглазого.  А он, после сплава, отгулял положенный отпуск и заявился к ним со сватами. Растерялась Анна, но делать было нечего. Мужиков в деревне по пальцам пересчитать, её ровню на фронте выбили, а тех, кто помоложе, в армию надолго служить отправили – сидеть на материной шее не хотелось, на ней ещё четверо оставалось.
– Анюта, подумай, – останавливала её взволнованная мать.
 Да куда там, согласилась. Одноглазый фронтовик, по случаю нехватки в деревне мужиков, избалованный женским вниманием, вёл себя вольно, успевал бегать от Анны к приглянувшимся вдовушкам, которым очень не хватало мужской заботы. Прощала, пытаясь понять и его и одиноких, измочаленных войной, баб.
Двоих детей завели, но к детям одноглазый относился без особого интереса, днями и ночами пропадал на работе. Денег, правда, давал много, да только не мил он был ей. Мужик вроде, всё при нем, а жила с ним Анна через силу. Он, наверно, это чувствовал и злился. Часто Анна убегала к матери, плакала, совета просила.
– Раз нарожала от него, терпи, – наставляла мать.
И терпела бы, может быть, Анна, да только  одноглазый ещё и кулаки чесать пристрастился, придёт домой пьяный и начинает выкобениваться – всё ему не так, всё не этак. Разуть его надо, раздеть, да в кровать стакан с водкой поднести. Оно и правда, почти все мужики, хватившие пороху, как стало немножко полегче жить, как отпала угроза голода и холода, как начало появляться свободное время, словно с ума посходили – принялись пить, да «уважения» к себе требовать. А тут ещё и водку, как и все товары, в магазине стали вольно продавать, а у них разрешили торговать этой отравой даже на разлив. Мужики, которые поспокойней, после выпивки дотягивали до дома, да спать пристраивались, а у Анны «сударь» выкобениваться начинал с центра  деревни – любил людям морали читать. А уж дома чего только не вытворял! И не знала Анна, прощать ли его выходки, ссылаясь на его военные заслуги, давать ли отпор в полную силу. Не раз бывало, сгребёт ребятишек и к матери. Утром опухший муженёк приходил извиняться. И опять мир в семье на пару недель. А там снова запой, да не на один, на два-три дня. И опять кулаки, и жизнь у матери.
Не выдержала Анна очередных побоев, собрала ребятишек, скарб  немудреный, да и отправилась в путь неизведанный и новый. В большой город направилась, где за год до того поселилась её закадычная подружка. В больших городах, в те времена рабочей силы требовалась много. Заводы, эвакуированные с запада и сумевшие продержаться войну, в обратный путь отправляться не стали, принялись капитально обустраиваться на земле сибирской.
Уехала крадучись, знала, что муж по добру не отпустит. А уж о том, куда поехала, даже матери не сказала, боялась, что одноглазый выпытает адрес, да примчится. Вознамерилась начать новую жизнь – дети подрастали, кормить, одевать, учить надо.
На первых порах приютила её подруга в своей комнатушке в бараке.  С горем пополам, да с помощью добрых людей выправила паспорт. Детей, старшему Вадиму было четыре года, а Иринке – два, пристроила к соседской бабушке, сама устроилась на завод. И рада была тому, что удалось вырваться из захудалого леспромхозовского посёлка, рада была, что дети, хоть и в тесноте, но в тепле и сыты, что взяли на работу, что хоть маленькие, но свои деньги появились.
Люди в бараке жили дружно и она, работящая, с покладистым характером,  быстро с ними сроднилась. Отношения между жильцами длинного барака  напоминали ей их маленькую деревеньку. Люди понимали и помогали друг другу, не отказывали, если у кого-то заканчивались дрова или не хватало до зарплаты денег.
Через несколько месяцев завод выделил ей в том же бараке отдельную комнату, с печкой в углу, с большим окном, с гладко оштукатуренными и побеленными стенами. Вот радости было! Впервые в жизни хозяйкой себя почувствовала,  маленькая комната вселила в неё уверенность и надежду на будущее. И неважно, что в комнатке той было всего одиннадцать квадратных метров общей площади, добрую треть из которых занимала большая кирпичная печка, и что туалет на улице, и за водой ходить на колонку, помои выносить в мусорную яму. Но для Анны, после её леспромхозовского посёлка, в котором до сих пор не было электричества, это был рай. Больше всего ей нравилось осознание того, что теперь она не «забитая деревня», а такая же, как все жильцы барака.
О личной жизни и кавалерах  задумываться времени не оставалось. Но хороший товар долго не залеживается. Стал к Анне свататься мужик из заводской охраны. С её-то таёжным происхождением, без образования, да ещё с двумя детьми, и думать о городских ухажёрах было страшно. Долго отнекивалась, пыталась образумить мужика, да видно судьба. Сошлись. Переехал он к ней на её барачную площадь, но счастья не добавилось – заводской кавалер всё больше пил, да войну вспоминал. Через год, убедившись, что и  городские мужики мешаны из того же теста, выгнала. Завидовала правда, глядя как другие-то бабы «командуют» своими мужиками. А у неё не получилось – сама, видно, виновата. Твёрдо решила жить одна, до той хотя бы поры пока детей не поставит на ноги.
Много трудностей пережила в те годы Анна – хоть и принял её тесный барачный коллектив добродушно, но долго ещё пришлось привыкать ей к новым людским отношениям. Каждый мог назвать её «деревенщиной» и с этим приходилось мириться. Страшнее была постоянная  нехватка денег. Анна выкручивалась как могла, помогала деревенская смекалка и привычка не сидеть без дела. Не стеснялась мыть полы в коридоре барака, сидеть с малыми детьми – люди видели её старание и помогали, чем могли.
Постоянная нехватка денег заставляла отыскивать неординарные пути к существованию – с соседкой они как-то даже вырастили поросёнка. К каждой комнате в бараке, положена была сараюшка для угля и дров. Они так и шли, сараюшки эти, как и бараки, рядами. Соседка у Анны работала в заводской столовой, носить домой отходы ей не запрещали. В прежние времена отходы эти  отвозили на заводское подсобное хозяйство, а когда подсобку прикрыли, соседка всё переживала, что приходиться выбрасывать добро. И вот две сердобольные женщины пришли к выводу, что с их деревенскими душами они вполне смогут вырастить поросёнка. Отгородили закуток в одной сараюшке, купили на базаре боровка, оскопили и принялись усиленно кормить. Через полгода боровок весил уже больше центнера. Так вот и оказались они в зиму с мясом. Они бы и ещё выращивали поросят, но всё же запах от их сарая совсем не нравился соседям по бараку – пришлось свиноводство прикрыть.
Из деревни писали, что живут плохо. Приходилось им помогать, посылала посылки с вещами и продуктами, а иногда, если удавалось выкроить, отправляла немножко денег. Сёстры её и братья постепенно подрастали  и покидали леспромхозовский посёлок. Настало время, когда постаревшую мать пришлось забирать к себе. Анна даже обрадовалась, дети хоть и подросли, но в их барачной жизни постоянный присмотр за ними оказался не лишним.
А жизнь шла своим чередом, постепенно налаживаясь и улучшаясь. Когда года Анны склонились к сорока и дети уже почти повзрослели, стала она пристальней заглядываться на мужиков. Все мы смертны, все не без греха, думала в то время Анна и искала случая познакомиться с приличным кавалером. И случай подвернулся. Пригласил её однажды в ресторан майор, в те послевоенные времена офицеров на их заводе было много, отказываться не стала. Мужик попался хороший, к себе в благоустроенную квартиру сводил, предлагал  вместе с детьми и матерью переехать к нему, но Анне такая мысль показалась страшной. Вовремя сообразила, что здесь, хоть на одиннадцати квадратных метрах, да хозяйка. Встречаться с майором не отказывалась, тем более, что в ресторанах ей быть понравилось, хоть и чувствовала себя в первое время среди разодетой и голосистой публики скованно и неуютно. Однако, постепенно присмотревшись к ресторанным бабёнкам, к их выкручиванию и ужимкам, поняла, что она ничем не хуже, а по статности да красоте редко кто с ней мог сравниться. В этом себе цену Анна знала хорошо. Но долго дружба с майором не протянулась – человек был серьезный, мечтал завести нормальную семью. 
Время, проведенное с майором даром не прошло, понравилось Анне ходить в рестораны, сама стала изредка наведываться в эти заманчивые заведения, для приличия приглашая свою подругу. Сядут за столик, закажут по сто граммов вина и что-нибудь из холодной закуски, вроде как для начала, и сидят, смотрят на публику. Долго ждать не приходилось – их приглашали на танец, а потом и к какому-нибудь столику. Дальше было уже всё ясно: ночь  гуляний и утреннее похмелье. Анне  нравились подобные выходы в ресторан и провождение времени у кавалеров. Да и что ей оставалось делать? Дома двое почти взрослых детей, старая мать, а молодая женская натура  требовала своего удовлетворения. 
Мать с ними пожила недолго. Старший брат Анны женился и срочно потребовалась нянька для их новорожденного ребёнка.  Семья Анны вновь осталась одна. Жили скромно. Дети подросли и помогали по хозяйству, Анне стало значительно легче. Только денег, как и прежде, постоянно не хватало. Не просто было втроем прожить на одну зарплату, поэтому, когда её пригласили в заводоуправление и предложили:   
– Анна  Семеновна, не хотели бы вы получать зарплату в три раза больше, а работать в три раза меньше?
– Гы… – только и сказала тогда Анна.
И перевели её во вредный цех, где даже пол мыли спиртом. Чем, собственно, вначале Анна очень гордилась, умудряясь вынести какой-то объём «дефицита» за ворота завода. Методы и способы для этого она применяла очень изобретательные, не стеснялась, например, заталкивать целлофановый пакет со спиртом в лифчик. С повышенной зарплатой жить стало проще. Подрастающим детям требовались повышенные расходы и появившиеся деньги позволили их удовлетворять.
Незаметно проскакивали год за годом и настала пора, когда Иринка пошла учиться в  торговое, а Вадим поступил в военное училище.
И если решение Вадима стать военным, ей нравилось, желание  Иринки пойти в торговлю её очень огорчило. Она считала всех продавцов изначально жуликами и хамами, как рядовой покупатель, боялась услышать лишний раз незаслуженные оскорбления в свой адрес – им ведь, продавцам, неважно на кого кричать, а поэтому ходить в магазины не любила.
– Ты взгляни на себя, – не раз говорила она своей Иринке. – С твоей красотой да статью не в продавцах быть, а артисткой в кино сниматься.
Иринка, в свои семнадцать, действительно была хороша, редкий парень на улице проходил не оглянувшись. Ей это нравилось и она, предчувствуя свою большую власть над мужиками, как-то быстро привыкла к пожирающим взглядам, не отворачивалась от них и не торопилась быстро проскочить мимо. Был ли у нее кавалер, Анна не знала, но, видя желание дочери одеваться с выкрутасами, понимала, что за этим дело не станет.
– В торговом училище, мама, жилье и питание бесплатное, стипендию большую платят, – настаивала на своем Иринка.
– Будешь  продавцом,  разве это специальность? – пыталась отговорить дочь Анна. – Там с деньгами постоянно, проторгуешься!
– Другие не проторговываются, а я что глупее, – возражала Иринка.
– Да и мужики вокруг этих торгашей всегда вьются, –  нашла ещё один довод Анна.
– Нужны они мне, – брезгливо повела плечиком дочь. – Что я себе приличного парня не найду?
– Смотри, Иринка, в подоле принесёшь, в дом не пущу, – пригрозила Анна. Хоть и верила она дочери, но народную мудрость: «С людьми же случается», забывать не приходилось.
И осталась Анна в бараке одна. Всем нашлось дело и жилье, только ей  одной теперь приходится топить печку, носить воду с улицы. Но одиночество её продолжалось недолго: Хрущев принял историческое решение: всех жителей из бараков переселить в благоустроенные дома. Надо ж было додуматься до такого!
В городе за несколько лет появилось несколько новых микрорайонов из крупнопанельных домов. Строили и заселяли их быстро. Народ, измученный войной, полутора десятками лет каторжного труда по восстановлению разрухи и численности «выкошенного» населения, вдруг почувствовал заметное облегчение, получил возможность поселиться в нормальное человеческое жилье. Это была настоящая победа в борьбе за восстановление страны. Люди вновь ощутили себя свободными, сильными и заслуженно гордились этим.
Переезд из бараков в благоустроенные квартиры  нес за собой полную перемену образа жизни и мировоззрения, которое порой не успевало за развернувшимся грандиозным строительством.
Анна, за полтора десятка лет сделавшаяся прожжённой в городских делах женщиной, да и не Анна теперь вовсе, а Анна Семёновна, а на работе и в бараке ее называли просто – Семёновна, быстро  сообразила, что нужно вернуть барачную прописку сыну и дочери. Срочно пригласила в гости мать, выхлопотала ей паспорт и прописала.
Перед распределением очередного дома, отведённого жителям барака, в котором жила Анна, народ, понятно, заволновался, проверялись списки очередников, кто-то лез нахрапом, кого-то отчисляли из очереди за плохую работу на заводе и оставляли в бараках до сдачи следующего дома. Суматоха поднялась и волнение. Все споры и недовольства утрясались в профкоме – там уже давно были составлены списки  переселенцев, собраны характеристики и заявления.
Представить не могла Анна, что сможет стать обладательницей настоящей квартиры, что комнату в бараке, где прожила больше пятнадцати лет, придется бросить. Но где-то подсознательно, её глодала мысль – а вдруг дадут маленькую квартиру, вдруг кто-нибудь донесёт в профком, что дети и мать с ней не живут? Переволновалась Анна до того, что решилась на крайность. Захватив побольше денег, направилась в центральный винный магазин города. Осмотрев внимательно все полки, с удивлением отметила, что деньги потратить ей не удастся.  Но все равно, раз уж наметила, то попросила у продавца самый дорогой коньяк. Полногрудная бабёнка, продавец, презрительно взглянула на суетливую посетительницу, но коньяк с пятью звездочками принесла.
 Прямо из магазина она направилась в профком завода. Председателя Анна знала. Человек в солидном возрасте, но с цепким заинтересованным  по мужски взглядом, какие она научилась различать в ресторанных походах.  Ей не раз приходилось бывать в кабинете председателя, приходила просить путёвки для детей в пионерский лагерь, материальную помощь, или ещё что-нибудь – одиноких женщин профсоюз поддерживал и постоянно находил способы материального поощрения.
– Егор Николаевич на месте, – спросила Анна у секретарши, сжимая в руке завёрнутую в газету бутылку коньяка.
В ответ тот же взгляд, что у продавщицы винного магазина и та же томная полуулыбка. «На лесосплав бы тебя на сезон отправить, быстро бы научилась на людей смотреть по-человечески», – без всякой злобы подумала Анна.
– По какому вопросу?
– По-жилищному, наш барак сносят, –  слегка оробев, проговорила Анна, зная, что секретаршам выказывать своё превосходство над посетителями нравится  больше всего. Непонятно от чего, но она заволновалась. Вспомнила, вероятно, что квартира, это не путёвка в детский сад, не материальная помощь в сто рублей.
В большом кабинете блудливого председателя она растерялась  окончательно.
– Проходите, – пригласил Егор Николаевич и вежливо спросил: – С какими бедами на этот раз, Анна Семёновна.
– Наш барак сносят, всех переселяют в новый дом, – начала спокойно Анна  удивившись, что председатель помнит её имя и отчество. – Меня записали на двухкомнатную, а нам этого мало. Дети большие, разнополые, мама больная…
– Комиссия по вашему бараку заседала?
– Не знаю, мне сказали только, что дадут двухкомнатную.
– Хорошо, я посмотрю ваши документы, – пообещал Егор Николаевич и, посмотрев на посетительницу пристальным взглядом, добавил: – Не смею Вас больше задерживать.
Анна растерялась. Она-то рассчитывала, что председатель будет разговаривать с ней долго, о жизни расспрашивать, потом она отдаст ему коньяк и распрощается. А он сразу: «Не смею задерживать». Занятой какой! Прежде разговорчивей был, норовил ещё и облапать, – растерялась Анна. Но от намеченного отступать не хотелось, внутренний, видно, голос подсказывал, что делает она всё правильно. Крупные взятки в те времена массового распространения не имели, а просто высказанный знак внимания начальнику приносил успех. Хоть и страшно было, но Анна поднялась, прошла к холодильнику и поставила коньяк внутрь. Ей казалось, что сейчас Егор Николаевич схватит её за руку, и ей не только не дадут квартиру, но и из барака выгонят. Быстрыми шагами она вышла из кабинета, пулей пролетела мимо секретарши, и только на лавочке у заводоуправления присела отдышаться. «Раз не догнал и не окрикнул, значит, поступила она правильно», – рассудила Анна.
Коньяк повлиял или ещё что, но получила семья Анны четырехкомнатную квартиру. Не квартира – квартирища! Без малого семьдесят квадратных метров. Это не те одиннадцать, на которых выросли её дети. Радости не было предела. Жаль только семья-то её теперь состоит из одного человека – её одной.
На торжественном вручении ордеров во дворце культуры завода было много выступающих, но Анне отчего-то запомнились слова Егора Николаевича, хоть и были они слишком уж канцелярскими.
– Народ, отстоявший державу в чудовищной войне, а потом сумевший, благодаря баракам, терпению, воли и работоспособности наших передовых работников и работниц, поднять из развалин, возродить из хаоса, достоин хорошей жизни. – Потом он долго перечислял фамилии передовых и заслуженных рабочих, в число которых попала и её, Аннина, фамилия. – Пусть новые квартиры будут началом хорошей и светлой жизни, пусть в них рождается больше детей, которые придут нам на смену, – закончил председатель профкома. И Анна с гордостью подумала о себе, что и она «возрождала» и «поднимала» страну. Приятно было, что прозвучала её фамилия. На глазах навернулись слёзы и она вместе со всеми громко и долго аплодировала председателю профкома.
Вталкивая в двери впереди себя ободранных барачных кошек, поднимая по узким лестничным клеткам старые комоды и диваны, заставляя подоконники фикусами, а на стенах развешивая расписные коврики с лебедями и серым волком, люди с нескрываемой радостью селились в новые квартиры. Невиданное доселе благоустройство пугало своей доступностью и простотой – многим казалось, что всё происходящее сказка, которая быстро закончится. Да и не сказка ли это  в самом деле: где это видано, чтобы у простого человека в жилье воду можно набирать прямо на кухне, постиранное бельё сушить на балконе, дровами и углём не   интересоваться – сказка и только. Непривычно было и не верилось в долговременность свалившегося счастья. Анна долго ещё, увидев на дороге дощечку от ящика или просто щепку, торопливо поднимала её, норовя положить в сумку, спохватывалась и аккуратно пристраивала находку на обочине – их барак был в городе далеко не последний.
Хорошая жизнь, для неизбалованного русского народа, обернулась другой, не совсем положительной стороной. У людей появилось свободное время, которое нужно было как-то тратить, а как, государство не сказало. Сами же люди оказались не готовы к такой «роскоши».  Хоть и изобрели к тому времени телевизор, но к нему ещё нужно было привыкать, а вот как совместить свободное время, умеренный достаток и наличие в магазинах продуктов и большого выбора виноводочных изделий, народ сообразил быстро. Государство в долгу не осталось и в срочном порядке открыло вытрезвители, да закон приняло о пятнадцати суточном аресте пьяниц и дебоширов.
Хоть и скучно было Анне одной в четырёх комнатах, но постепенно стала привыкать, тем более, что «есть-пить» квартира не просила, символическая квартплата была вполне посильной – в бараке больше на уголь денег тратила. Но одной ей жить пришлось недолго. После нескольких переездов от одного сына к другому,  к ней вернулась мать.
– Ты, наверно, Аня злиться будешь, но придется тебе меня докармливать, ты у меня старшая.
– Да что ты, мама, живи спокойно, вон места сколько, – искренне была рада Анна, что может на старости лет помочь матери.
Вскоре и Иринка заявила, что хочет жить вместе с матерью и бабушкой и заняла самую большую комнату.  Анна не  возражала.  Тем более, что Вадим уже заканчивал военное училище и жилье ему в их городе в скором будущем вряд ли могло понадобиться.
  Торговое училище Иринка закончила с горем пополам и, конечно, дальше учиться не захотела.   
– Мы не учились, возможности не было, а тебе-то чего не учиться, – не раз уговаривала ее Анна. – Иди в какой-нибудь техникум. Со специальностью легче жить будет!
– Надоело учиться, мне уже  восемнадцать скоро, на танцы ходить хочется, – с вызовом отвечала  Иринка.
– Драть тебя надо, был бы отец, он бы не позволил так рано по танцулькам бегать.
Работать  дочь устроилась буфетчицей в вагон-ресторан. Анна запрещала, да где там. На поездах Иринка ездила с большим удовольствием. Появились деньги, одеваться стала хорошо, может быть даже немного броско. В народе всегда вызывают зависть те вещи, которые сложно купить, а Иринка, бывая в разных городах, могла достать многое. Матери тоже навозила современных шмоток. Но Анну больше пугало то, что у дочери было много кавалеров.
– Ох, Иринка, слишком ты увлеклась этим делом, – расстраивалась и пыталась вразумить дочь Анна.
– Когда же ещё гулять, как не молодым? – бесшабашно отвечала дочь.
– Да успеешь, нагуляешься,  – сердилась Анна и не переставала повторять. – Девчонки вон из твоего класса в институты да техникумы поступили, не торопятся за кавалерами бегать.
– Что ты мама, учится скучно, – стояла на своём дочь. Она пока сама ещё толком не определила, что ей в жизни нужно, а советоваться с матерью по этим вопросам было бесполезно.
Так вот и проходили их разговоры, не принося никаких результатов. Развесёлая жизнь, она хоть кого может увлечь и свести с ума. Переживала Анна за дочь, но с упреками приставать не могла – сама ведь была не святая, а дети они же всё видели, всё понимали.
Конечно, особо-то упрекнуть ей себя было не в чем – растила их, заботилась, чтобы сыты были, одеты, ухожены. Только вот заниматься с ними, книжки читать, в театры да музеи водить, времени не оставалось. И не принято было как-то из бараков, да в театры детей водить. «Выросли и без театров. Тяжело было, цель стояла одна – выжить. Разве им теперь это понять? Хоть так-то выросли», – каждый раз, задумываясь о будущем детей, пыталась оправдать себя Анна.
  Огромная квартира особого счастья в семью Анны не принесла. С самого начала всё пошло наперекосяк. Старая мать, обрадовавшись неожиданно свалившимся хоромам, быстро заскучала в каменных стенах. Единственным «живым» голосом для неё был маленький радиоприемник на кухне, который она слушала с утра до вечера, и который за длинный  день порядком надоедал. Она как-то жаловалась Анне: «Я вот каждый час сигналы точного времени считаю – пи, пи…пи. Их всегда ровно шесть, хоть бы раз семь пикнуло». Так вот целыми днями и слушала сигналы времени старая женщина привыкшая жить в таёжных просторах. Просилась, чтобы отправила ее Анна в деревню, да только не осталось там никого из близких родственников, и дети как-то всё больше по городам, да крупным стройкам разъехались.
Не протянула долго старуха в уютном благоустроенном жилье – в один прекрасный день, вернувшись с работы, нашла Анна мать лежащей на диване с закрытыми глазами, которые больше не открылись…  Хоронили старую женщину скромно: община, существовавшая в бараке, с переселением в благоустроенные дома как-то сама собой растворилась, дети смогли приехать не все, так что похоронная процессия уместилась в одном автобусе.
Смерть матери для Анны стала напоминанием того, что и она не вечна, и пока ещё можется и пьётся, нужно успевать. Учитывая особые условия труда – на пенсию её отправили досрочно, расставшись с заводом, без дела сидеть не хотелось, да и разве возможно усидеть когда всего-то сорок пять. Хоть и хватало  денег, но устроилась сторожить продовольственный магазин. Платили не много, зато и работа не «пыльная», просто пару раз в неделю ночевать приходилось на жестком диване в подсобке магазина.
Там и познакомилась с Борисом. Рядом с магазином был небольшой старый гараж на два десятка автомобилей, который не ремонтировали и не подключали к центральному отоплению, каждый год намереваясь снести, но не сносили. Кочегаром в гараже работал какой-то хмурый и неприветливый мужик, никогда не здоровался, да и как-то было заметно, что он сторонился Анны. Но постоянное соседство не могло не  сблизить двух одиноких людей.
– Чего хмурый ходишь, заходи, я чай заварю, – первой не выдержала Анна и пригласила соседа, когда в очередной раз столкнулась с ним во время обхода своих «владений». Почему–то ей нестерпимо захотелось познакомиться с этим угрюмым, всегда испачканным в угольной копоти,  не старым ещё мужиком.
– Не страшно незнакомого-то к  себе зазывать?
– Мне уже ничего не страшно, – заверила Анна.
– Ну, тогда готовь для гостя угощение, через пять минут буду.
Через «пять» минут перед Анной стоял стройный симпатичный мужчина в приличном костюме, в импортных остроносых туфлях на кожаной подошве, аккуратно причесанный и побритый. Больше всего Анну поразило, что в руках мужчина держал коробку дорогих конфет.
– Ты чего это вырядился? – удивилась Анна, удивляясь столь быстрой перемене кочегара.
– Хоть я и бич, но бичи тоже люди, – с достоинством проговорил Борис.
– Были когда-то людьми, – с улыбкой заметила Анна и сосед нисколько не обиделся на колкую шутку. Просто как-то с грустью заметил:
– Может быть и так.
Потом они пили чай и разговаривали. Борис оказался  мужчиной интересным. Был он на несколько лет младше Анны, но разница не чувствовалась. Судьба на его долю выпала не простая.  Во время войны  попал в число детей эвакуированных из Смоленской области в Сибирь.  Жил в детском доме и не верил, что родители погибли. В пятнадцать лет сбежал из детского дома и поехал искать родную деревню и родственников, но, поклонившись большому пепелищу – от деревни не осталось и следа – принялся строить свою жизнь рассчитывая только на самого себя.  В те сложные послевоенные времена получилось это плохо. Через несколько месяцев скитания без документов загремел в детскую колонию.
– А там пошло меня молотить, – рассказывал Борис, почувствовав в Анне внимательного слушателя. – Так пошло молотить, что последний раз освободился только полгода назад. В этом вот гараже пригрели – сторожу, да кочегарю, а больше о нормальной жизни мечтаю. Пора уж за ум браться. Своего угла хочется, и чтобы был кто-нибудь рядом.
–  Неужели за всю жизнь семьи ни разу не было? – искренне удивилась Анна.
– Дети, может, где и есть, а семьи не было, –  с грустью ответил Борис. – Не выпало мне счастье встретить  мудрую женщину.
– Искал плохо, – кокетливо заключила Анна и добавила в большие эмалированные кружки горячего чая.
После первого чаепития Борис стал заглядывать к соседке регулярно. Говорили про жизнь, он на своем веку повидал много, рассказывал интересно. Анна слушала и с каждым разом удивлялась, что мужик-то Борис не плохой, жизнь только не сложилась. Он совсем не был похож на тех тюремных  мерзавцев, с которыми ей приходилось встречаться начиная с леспромхоза. Не пил, в крайнем случае Анна не замечала, работал спокойно, а рассказывал всё больше не о воровских, да бандитских приключениях, а о том, какие интересные люди встречались в жизни, каждый человек у него был отмечен какими-то мудрыми житейскими особенностями.   
Простотой своей и скромностью Борис Анне понравился, решила пригласить его к себе на квартиру.
Регистрироваться не стали, но жизнь началась семейная. Борис охотно занялся благоустройством квартиры, которой мужские руки еще не касались, и в которой ещё нужно было много навесить полок и вбить гвоздей.
Иринка после смерти бабушки стала часто уходить из дома с ночёвкой.
– Показала бы хоть мне своего кавалера, –  постоянно просила  Анна дочь.
– Ну что ты, мама, торопишься. Конечно, покажу. – Каждый раз обещала Иринка и  добавляла с улыбкой: – Никуда он от тебя не денется.
– Ты что замуж собралась? – решилась, наконец, задать конкретный вопрос Анна, когда по уверенным ответам дочери поняла, что на этот раз кавалер у неё серьезный.
– А что мне в девках всю жизнь сидеть?
Потом разговор их принял спокойный дружеский тон и Иринка рассказала, что сватает её парень из хорошей семьи, родители инженеры, он институт заканчивает. Жить она перебирается к нему.
– А я как? – всплеснула руками Анна.
– Тебе же спокойнее, квартирантов найдешь, будешь деньги с них брать – зачем тебе эта работа сторожихой, –  наставительно рассудила Иринка.
– Ох, доченька… Разве об этом я мечтала, когда старалась получить четырёхкомнатную. Думала ты да Вадим семьи заведёте, места всем хватит, а я бы при вас уж как-нибудь… И вам бы помогала.
– Ты сама у нас ещё хоть куда,  будете с Борисом жить поживать, да добра наживать.
– Ладно, чего наперед  загадывать, живите, раз слюбилось, –  благословила  Анна. В душе-то она была рада, что Иринка попадёт в хорошую семью. Да и куда ещё попадать писаной красавице? – Только чтобы свадьба, да и всё остальное попуте было, как у людей.
– Конечно, мамочка, – заверила Иринка, и, обвив Анне шею, крепко поцеловала.
Больше волновал Вадим – военная служба не простая. Загнали куда-то в тайгу, пишет редко. Так бы вот приехал, да и жили вместе, в большом-то городе работу найти можно везде.
Сама же Анна, с появлением в доме Бориса словно воспрянула от какой-то спячки. Захотелось ей пожить вольно, свободно и весело. И принялись они с Борисом в свободное от работы время выпивать да петь песни. Самое удивительное – им было хорошо вдвоем. Иногда приходили соседки по бараку, к Борису друзья заглядывали – и тогда уж начиналась такая гулянка, что и «краёв» не было видно. Весёленькая стала квартира – быстро у участкового оказалась на примете.
У Иринки жизнь начиналась радостно, паренёк действительно попался внимательный и тактичный. Они и к Анне в гости приходили несколько раз, приносили то торт, то цветы. Через год у них родился мальчик, а ещё через  полгода Иришка с сыном вернулась домой.
– Свекровка  – тигрица, – объяснила она матери.
С возвращением Иринки без того шумная жизнь в большой квартире,  сделалась невозможной для соседей.  Анна, привыкшая к барачной жизни, не видела ничего плохого в том, что собравшиеся гости могли затеять пляску, а среди ночи затянуть «русскую-народную» – душа-то просила.
А тут ещё Иринка со своим  постоянно орущим ребёнком.
– Не кормишь ты его совсем что ли? – не раз пыталась пристыдить дочь Анна.
– Ну что ты вмешиваешься, – огрызалась Иринка. – Взяла бы да поводилась с внуком, а то только со своим Борисом водку жрать знаете.
Хоть обидно говорила дочь, но помогать  дочери Анна действительно не хотела. Не могла она  поверить, что виновата в их семейном разладе свекровка, не могла простить, что бросила хорошего парня, что вернулась теперь в квартиру и нарушила уже вроде устоявшийся порядок.
– Как ты с матерью разговариваешь?
– А ты как хотела? Это и моя квартира, как хочу, так себя и веду, –  прокричала Иринка и хлопнула дверью в свою комнату. Сын её, Максимка, надрывался громким плачем.
В дверь позвонили. На пороге появился молоденький парнишка и вежливо спросил:
– Ирину можно позвать?
– А ты кто такой? – решила расспросить парня Анна, но ответ от него услышать не удалось, за спиной раздался резкий голос Иринки.
– Хахаль мой, – с вызовом проговорила дочь, а, повернувшись к парню, добавила: – Проходи Слава.
И окончательно расстроившись, Анна направилась в самую дальнюю комнату, которая после смерти матери была свободной. Идти на кухню, где сидел Борис один на один с бутылкой, совсем не хотелось.
Она закрыла двери, присела на старенький, еще барачный диван и заплакала. Разве такой она представляла счастливую жизнь в большой квартире? Об этом разве мечтала, выбираясь из леспромхозовского посёлка? Об этом конечно, о хорошей квартире и достатке. Теперь есть всё. Чего бы не жить? Не голодно, не холодно. Нет только взаимопонимания.
Долго сидела Анна в тот вечер на стареньком диване. Максимка покричал немного и успокоился, видно Иринка накормила его и перепеленала. Успокоился на кухне и Борис. Он всё порывался петь, но, вероятно, заснул. В доме стало тихо. Не совсем, конечно. Где-то изредка стучали двери, приглушённо, ненавязчиво, а словно из-под земли, доносилась музыка. В окно прорывались вечерние звуки засыпающего города: монотонно гудели автомобили на соседней улице,  доносился скрежет запоздалых трамваев, вскрики паровозных гудков. 
Спать Анне не хотелось, что-то большое и непонятное вступило в душу и сжимало её со всех сторон. Не с болью сжимало, а с беспокойным возбуждением. Звуки засыпающего города напомнили ей тайгу. Словно она лежит под большим разлапистым кедром на толстой, сухой и запашистой подстилке из иголок и вслушивается в шум и шорохи огромного, загадочного и пугающего леса. Слабый ветерок, покачивая верхушки деревьев, создает замысловатый шум, слушать который можно бесконечно. Изредка вскрикивает бурундук, где-то вдалеке монотонно журчит ручей. Под эти приглушённые звуки хорошо думается.
И нестерпимо захотелось Анне туда, в тайгу, туда, где всё проще и понятней. Она бы, может быть, и отважилась вернуться  в деревню, да уж больно выглядело бы всё необычно. Для этого нужно было бросать квартиру, которую дожидалась почти два десятка лет, бросать уже ставший привычным образ жизни – всё это было не просто. Поразмыслив, поняла, что нужна ещё и Борису, и Иринке, и внуку Максимке понадобится. Вадим где-то бродит по свету белому – почему-то она верила, что он скоро объявится. Так вот и погасила она в себе едва вспыхнувшее желание уехать в родную таёжную деревеньку.
Но другая навалилась забота. Она понимала, что Иринке нужно жить отдельно от них. Она нормальная женщина и вправе распоряжаться своей судьбой сама. Будет жить без оглядки на неё, может и вернётся к ней отец Максима, а может и кого другого приличного заведёт. Да и им с Борисом будет проще налаживать отношения между собой. Дело к старости.
Так и не прилегла Анна в ту ночь в кровать – всё о чём-то думалось, размышлялось. Дети – всё что есть светлого в её жизни. Ради них она жила и живёт. К утру пришло окончательное решение – разменять квартиру. Пусть уж Иринка налаживает жизнь, как пожелает, а они с Борисом купят домик где-нибудь на окраине города, на клочке земли,  сад посадят,  куриц разведут да и будут спокойно коротать старость.
  Разменять большую квартиру в те годы особой сложности не представляло – жилья в городе строили много, люди как-то особенного его и не ценили, с сожалением расставались с привычными деревянными домами,  словно исполняя какую-то повинность, без всякого энтузиазма заселялись в благоустроенные квартиры. Резко поменять устоявшийся десятками лет образ жизни  торопился не каждый. Но как бы там не было, основная масса народа всё же перебиралась в благоустроенные многоэтажки.
– Ты, Борис, пойдёшь со мной в частный дом жить? – спросила Анна своего сожителя.
–  С превеликим удовольствием, надоел мне этот каменный мешок, – охотно соглашался Борис, вспоминая своё деревенское детство. – Там хоть погулять да песни попеть можно будет в волю – соседи не станут участковому жаловаться.
Размен квартиры больших хлопот не принёс. Иринке Анна нашла двухкомнатную с высоченными потолками и большой кухней, а сама с Борисом перебралась в маленький деревянный домик собранный из старых железнодорожных шпал, но вполне приглядный снаружи и уютный внутри. Шесть соток огорода были радостью для обоих. На удивление городским соседям они с жадностью принялись перекапывать землю и садить яблони, груши, смородину и малину.
Работу сторожа Анна бросила и теперь занималась только домашним хозяйством и огородом. Пенсия у неё была повышенная, так что на скромную жизнь хватало. Борис устроился работать неподалеку от нового дома плотником в ЖКО. Место оказалось «хлебным». Отремонтировать дверь в квартире, врезать замок,  заменить форточку – бутылка. Первое время приладился приходить с работы навеселе – заявится с недопитой бутылкой, усядется на кухне и принимается песни горланить.
– Давай, Боренька, сделаем так, – заявила однажды уставшая от пьянок сожителя Анна. – Ещё раз появляешься пьяным, можешь забирать чемодан и уматывать на все четыре стороны.
На удивление Борис ультиматум Анны принял спокойно. Теперь заработанные бутылки он стал приносить домой, а дома водка долго не залёживалась.  Пили с Анной вместе, это устраивало обоих.
 И потекли годы размеренной жизни похожие один на другой. Не совсем в беспробудной пьянке, но и не без того. Борис, хоть и был младше Анны, смирился с тем, что деревянный дом из шпал – его последнее пристанище, жил на правах примака, но всегда сыт, обстиран и ухожен. Он быстро привык к подобной жизни. О том, что когда-то могут произойти и перемены, даже не задумывался. Это устраивало и Анну –  работящий мужик в частном доме просто необходим.
Изредка в гости заходила Ирина с Максимкой. Мальчишка рос на глазах и Анне очень хотелось, чтобы Ирина оставляла его хотя бы на несколько дней, но дочь не соглашалась, боясь, что мать может загулять с Борисом и забыть о внуке.
Один раз заезжал Вадим с какой-то потасканной бабой, как он объяснил – подругой жизни. Из армии его выгнали и слонялся он теперь по экспедициям. Одет, правда, был хорошо, да и деньги приличные вроде как в карманах были.
– Я, мама, – сказал он на прощание. – Ещё погуляю несколько годочков, да где-нибудь гнездиться буду.
–  Сюда приезжай, места хватит, и нам веселей будет, – предложила без раздумий Анна.
– Каждый  мужик  дом себе сам должен построить! –  гордо заметил Вадим и по его виду, по сохранившейся ещё молодецкой уверенности, сомневаться в том, что он не построит себе дом, не приходилось.
«В отца пошёл, настырный чертяка», – не без гордости отметила Анна. Своего первого мужа она вспоминала без злости. «Чего теперь, все мужики после войны пили да дрались. Может и сглупила, что поторопилась убежать от него в город, жили бы как все», – рассуждала она теперь.
– Ты только с водкой-то поаккуратней, да письма хоть раз в месяц отправляй, – сказала она сыну на прощание, поцеловала, и слёзы сами выкатились из глаз.
Анна верила, что у сына всё будет хорошо. В конце концов, ради него, да Иринки она многим пожертвовала в своей жизни и теперь свято верила, что жертвы и труды её должны принести результат – должна же быть на свете хоть какая-то справедливость.
После приезда сына Анна воспряла духом, словно начала жить новую жизнь. Теперь, когда возраст незаметно перевалил шесть десятков и покатил дальше, стала она скучать по детям. Но Иринка жила своей жизнью, к матери заглядывала редко – знакомить мать со своими кавалерами не хотела, так как менялись они отчего-то очень часто.
Воспитанием сына Иринка почти не занималась, и такое положение Максимке даже нравилось. Он был предоставлен сам себе, с детства понял, что он особенно-то никому и не нужен. Отец заглядывал не часто. Приносил подарки, давал деньги и говорил: «Тебе, сынок, надо крепко за жизнь держаться. Я всегда рядом, я помогу». Но, последние несколько лет отец не появлялся, мать сказала, что уехал куда-то. И Максимка в жизни надеялся только на себя.
Тоску Анны, как и прежде, развевал Борис. Каким-то внутренним чутьём он знал, что Анне пора «расслабиться», пора хорошо выпить, покупал для затравки бутылку, а уж потом неделя проходила в сплошном угаре. Анна старалась не поддаваться алкогольному соблазну, но получалось плохо. Бориса с работы выгнали и, пробиваясь частными заказами, возможностей гулять широко становилось меньше, а желания не убавлялось. Он начал замечать за собой, что уже не может утром обойтись без бутылки пива. Весь последующий день проходил в поисках денег на выпивку. Просить деньги у Анны он стеснялся, да она и никогда без особой надобности не давала. Это если у неё самой появлялось желание выпить, тут уж Борис не терялся и редко пенсия оставалась целой.
Вот такая наступила у Анны жизнь на седьмом десятке. Донимали болезни, но ходить по больницам она не привыкла, а поэтому признавала единственное лечение – водку.
Однажды к ним в дом приехала Ирина и застала мать с отчимом в полном разгуле.
– Вот это они дают! – удивилась дочь, увидев в доме полный шалман. – Чего это разгулялись-то?
– Боря деньги за калым получил, – полупьяно пояснила Анна.
– За калым? – пристально посмотрела дочь на отчима и от взгляда этого готовый забраться под стол, Борис сделался словно меньше. – А не мои ли деньги пропиваете?
– Как твои? – удивилась Анна. Она как-то быстро сообразила, что что-то здесь не так.
– Приполз вчера чуть ли не на коленях и давай лапши вешать, что матери плохо, лекарство не на что купить. Я тебе покажу лекарство, – не на шутку рассердилась Ирина.
С тех пор отношения Анны с сожителем резко изменились. Сама она как-то присмирела, стала меньше пить, не позволяла пить и Борису, но это кончалось тем, что Борис напивался с друзьями и приходил домой пьяный. Взял за правило не появляться дома по несколько дней. Анна пыталась выгнать его, но пьяный он не уходил, а, протрезвев, принимался просить прощения и пощады. Анне становилось жаль мужика – столько лет вместе прожили, и она постоянно прощала его.
Но тех нормальных дружеских отношений, которые царили в их доме с самого момента встречи, уже не было. Доходы Бориса сползали к нулю, а желание пить возрастало. Теперь Анна убедилась, что пьянка простого человека и пьянка алкоголика – две разные вещи. Выпивка Борису требовалась каждый день и ради этого он готов был идти на что угодно: по утрам собирал пустые бутылки, а, опохмелившись, находил себе подобных и весь день проходил в совместной добыче денег и пьянке. Способов было много, с каждым разом, правда, они становились всё примитивнее.
С неделю назад собралась Анна подрезать ветки на яблонях, Борис-то в огород вообще перестал заходить, принялась искать пилу. У них хорошая ножовочка была, острая и удобная для работы в саду.
– Борис, ты не видел ножовку.
– Нее.. – промычал он полупьяный.
Анна вышла в огород, надеясь, что где-нибудь там лежит неприбранный инструмент.
– Я слышу, ты ножовку потеряла? –  раздался голос соседки.
– Наверно, оставили где-нибудь, – успокоила её Анна.
– Не эта вот? – протянула через забор ножовку соседка.
– Борька давал?
– Не давал, а продал за бутылку, – пояснила соседка. – Он сказал, что у вас таких две.
«От, вражина, уже вещи пропивать начал», – с раздражением отметила про себя Анна, вернула соседке деньги и в растерянности присела в беседке.
Беседка у них красивая, резная по бокам и окоёму крыши, с круглым столом посередине, оплетенная кустами дикого винограда. В первый год их жизни на этом участке сделал её Борис. В жаркие летние дни солнце сквозь плотный слой листьев винограда внутрь не пробивается.
Обрезать деревья расхотелось, напала непонятная тоска и отчаяние.  И не в Борисе тут было дело. Анна как-то отчетливо поняла, что жизнь прошла. Впервые серьезно задумалась о старости и смерти. Всю жизнь прожила, как лошадь на скаку, а теперь что делать? Его ведь не выгонишь. Заявил как-то: «Я здесь прописан!»  Бросить бы все да уйти к Иринке. Или лучше в деревню бы уехать, туда, где когда-то первый раз поцеловалась с Павлом. Как давно это было – вечность пролетела. Павел все это время спокойно лежит в чужой земле, а она не сохранила его любовь. Но видно, уж недолго осталось, скоро встретятся. Такие мысли, наваливавшиеся последнее время пугали Анну и отдавали неизбежностью. Никогда раньше она не задумывалась о смысле жизни. Просто жила, торопливо, но уверенно – сомнений в правильности выбранного пути не было. Теперь вот хоть к Богу обращайся, чтобы он указал,  где истина.
И опять же всё больше вспоминалась родная деревня и тайга. Летом в кедровой тайге благодать. Речушка их прозрачная, напичканная рыбой – внуки бы в ней купались да рыбачили. Она бы на берегу сидела да присматривала за ними. «Размечталась. И внук пока один и никуда его из города не вытащить, да и самой ей теперь с места не стронуться… Видно, счастье не всем поровну», – подвела итог своим размышлениям Анна.
Тот злополучный день начинался как обычно. Она проснулась, позавтракала, и хотела уже уходить из дома. Вчера ей принесли пенсию, и она собралась сходить на базар, прикупить кое-что из вещей для зимы.
– Анна, – услышала она уже на пороге полупьяный голос Бориса. Он еще толком и не проспался, приволокся домой под утро. – Дай денег на бутылку, голова трещит.
Анна взглянула на небритого, исхудавшего мужика с трясущимися руками. «Неужели этот человек младше меня?» – удивилась, словно сделала какое-то открытие она.
– Я тебе сейчас дам, я тебе, пожалуй, дам! –  разозлилась на Бориса и на себя Анна.
– Ты же пенсию получила, – канючил Борис.
– Борька, заткнись! – теряла всякое обладание над собой Анна. – Пришибу  сейчас, чтобы больше глаза мои на твою пьяную рожу не смотрели!
И со словами этими она схватила стоящую рядом табуретку и замахнулась ей на Бориса. Сожитель, поддаваясь инстинкту самосохранения, моментально вжал голову в плечи и отклонился. А в следующий миг в пропитом мужике, вероятно, проснулся мужчина. Он ухватил Анну двумя руками за кофту и со словами: «Ещё и табуретками размахивать вздумала», – резко толкнул её от себя. На ногах Анна не удержалась, а, зацепившись за стул всей своей грузной массой, повалилась на пол. И всё бы ничего, но голова ударилась об острый угол столешницы, руки как-то неестественно вскинулись кверху, словно пытаясь зацепится за воздух и остановить падение. Разом обмякшее тело свалилось на пол…
Ничего пока не понимая, Борис закурил сигарету, посмотрел в окно, а когда повернулся в комнату, увидел Анну, всё также лежащую на полу.
– Вставай, чего развалилась-то, – сказал он примирительно. – Сама первая махаться начала.
Но Анна не поднималась.
– Вставай, – совсем не уверенно, почувствовав  неладное, ещё раз проговорил Борис. Анна не отзывалась. Он медленно наклонился к ней, повернул к себе лицом и оторопел – лицо было мертвым. Это он научился определять еще в зоне. С виска стекала струйка крови. Машинально он взял руку Анны и принялся отыскивать пульс – сердце не билось.
И вот тут-то Борис напугался. Не от того, что стало жалко бывшую сожительницу, а от того, что себя стало жалко. Ведь даже за убийство «без отягчающих» ему вклепают столько, что мало не покажется.  Просидеть остаток жизни в тюрьме совсем не хотелось.
Не соображая ещё толком, что делает, он перенёс Анну в спальную комнату, положил на кровать и укрыл одеялом. Плотно  задернул на всех окнах занавески, вытер следы крови на полу, сел за стол, обхватил голову руками и крепко задумался. Однако состояния этого хватило не на долго. Краем глаза он увидел завалившуюся под стол сумку Анны. «Там же у нее кошелёк и вся пенсия», – обрадованно подумал он. И тут же устыдился своих мыслей. В милицию идти нужно, с добровольным признанием, заявить о смерти, в которой он не повинен.
Всё смешалось в голове Бориса. Он поднялся, походил по кухне, почему-то вспомнил, что когда делал стол, предложил Анне закруглить углы, что бы было красивее и безопасней. 
– Маленьких детей у нас нет, – возразила она тогда. – Кто об острые-то углы ударяться будет?
Подошел к спальной комнате, для чего-то плотнее прикрыл дверь,  чуток приоткрыл занавеску на окне и выглянул. На улице всё спокойно, ни одной живой души. Только вот руки тряслись, прямо удержа никакого. Присел на стул и на глаза вновь попалась сумка Анны.
Не раздумывая больше, он достал из сумки кошелёк и быстро направился в магазин. Идти по улице было страшно, казалось, что все уже знают о мёртвой Анне, что схватит его за руку первый же прохожий и переправит в милицию. К счастью прохожих, по случаю рабочего дня, почти не было. Водки он набрал с большим запасом. Где-то подсознательно в мозгу промелькнула мысль, что и помянуть Анну надо.
Закрывшись на все замки, он со слезами принялся «поминать» сожительницу. Впрочем, слёзы текли не долго – на старую закваску вливаний много не потребовалось. И уже через каких-то полчаса Борис уютно посапывал, откинувшись в мягком кресле.
Проснулся ближе к вечеру, возникла необходимость удовлетворить естественную потребность. На улице он на время задумался, что ещё светло, а дом зачем-то закрыт изнутри, но не придал этому значения. Увидев на столе бутылку, тут же накатил полстакана и вновь откинулся на кресле.
А вскоре пришла Ирина. Анна обещалась зайти к ней ещё утром, да что-то не зашла, вот дочь и заволновалась.
– Ты чего это днем нажрался? – удивилась она, увидев  спящего в кресле Бориса. – Все двери нараспашку. Где мама-то?
Но Борис спал крепко, ни один мускул на его лице не шелохнулся. Не догадываясь пока где мать, Ирина кружила по кухне, пытаясь понять, что произошло. Напряжение нарастало. А когда увидела сумку матери, почувствовала, что в доме произошло что-то неладное. Она подскочила к спящему Борису и принялась шлепать его по щекам, настойчиво пытаясь разбудить.
– Где мама? – повторила она вопрос, когда отчим приоткрыл один глаз.
Ещё несколько пощёчин заставили прийти пьяного мужика в сознание. Увидев перед собой лицо Ирины, ему на миг показалось, что это сама Анна пришла за расплатой. Но это был миг. Следующая пощёчина привела его в окончательное чувство. Он понял, что случилось непоправимое – появился лишний свидетель. И осознав, наконец, ситуацию крепкие мужские руки мертвой хваткой вцепились в девичье горло… 
Ничего не понимая, Ирина даже не пыталась сопротивляться. Тело её медленно обмякло и повалилось на пол. Так и не узнала дочь, что мать ушла из жизни раньше её…
Милиция приехала на другой день, утром. Вызвала соседка.
– Я удивилась, что весь день Анна в сад не выходит, – объясняла потом соседка приехавшему Вадиму. – В такую-то пору бабьего лета она в дом не загонялась, все в огороде что-то копала да подрезала. Потом, смотрю, Борис с сумкой в дом зашёл, видно в магазин ходил. И опять все тихо. Дотянула я до утра, да и решила заглянуть к ним. К двери подошла – всё нараспашку, неладное почуяла, в дом заходить не стала, а скорей к телефону. И правильно сделала. Вишь чё натворил, тюремщик.
– Они же вроде нормально жили? – удивился Вадим. – Когда я заезжал, мама хвалила Бориса.
– Нормально, пока Анна его в руках держала. А как бросил работу, так и пошёл куролесить. Сколь раз ей говорила: «Гони его». Так нет, жалела она Бориса. Да и сама Анна, чего греха таить, рюмку мимо рта последнее время проносила редко. Весело им было вдвоём, усядутся в своей беседке, да и поют весь вечер. Песен-то они много хороших знали. Чего уж совсем-то они не поделили, никак не могу понять, – жалея Анну, рассказывала соседка.
Хоронили скромно. Основные заботы взял на себя Вадим. Правда и завод помог и домоуправление. Собрались соседи, знакомые, со старого барака много людей  пришло, родственники кое-какие подъехали. По-людски похоронили, по-христиански.
Максимка, которому к тому времени исполнилось семнадцать, очень переживал. Он не мог представить, что люди могут погибать вот так запросто, без болезней, без катастроф, от рук себе подобных. Для его возраста потерять сразу мать и бабушку было очень тяжело. Он никак не мог смириться с мыслью, что  больше их не увидит.
– Ты что сейчас делаешь-то? – спросил его Вадим, когда похороны и поминки закончились.
– Хотел в  училище поступать, теперь не знаю, – совсем растерялся мальчишка.
– Отец-то где?
–  Мы же без него жили. Отчимов у меня много было, а отец заглядывал иногда с подарками, когда я маленький был, а последние лет пять я его не видел. Мать говорила, что уехал куда-то.
– Мерзавец, – заключил Вадим.
Он устал за эти дни, ругал себя, что не забрал мать к себе несколько лет назад, когда они с женой получили квартиру. Всё откладывал чего-то, боялся, что она не согласится. Дооткладывался. Судьба Бориса его не интересовала совершенно, он только не мог понять – как это мать угораздило связаться с уголовником.
– Слушай, в нашем городе тоже училищ хватает, давай посмотрим, что там со специальностями, да и перебирайся к нам жить, – решительно обратился к племяннику Вадим. – Ближе чем я у тебя теперь человека нет.
Максим внимательно посмотрел на дядю, на этого крепкого мужика, которого он видел второй раз в жизни, и захотелось согласиться с его предложением. Неосознанно, непонятным ещё чувством, он был убеждён, что они одной крови.


                Алёша — божий человек  рассказ
  Как не скрывала этого Марина, но однажды мать все поняла и спросила:
– Ты что, Маринка, беременна?
– Да, – не стала отнекиваться дочь, причём даже не покраснела и не застеснялась, просто по лицу её проскочила какая-то непонятная не то улыбка, не то ухмылка. – Я, Мама, давно хотела тебе сказать об этом.
– Ты с ума сошла! – пока ещё не веря словам дочери и своим глазам, раздражённо проговорила перепуганная мать.
– Не надо так расстраиваться, мама, – попыталась  успокоить её Марина.
Но разве можно успокоить в таких случаях мать. Позор на всю деревню – её дочь принесёт сураза!
– Ты, доченька, в своём уме?
– В своём, – просто как-то и твердо ответила Марина. – Мне уже двадцать восемь лет, замуж выходить поздно.
Тут Марина, вероятно, была права – выходить замуж ей было может быть и не поздно, просто она поняла, что по любви, как мечталось когда-то в девичестве, выйти вряд ли удастся, а выходить замуж так вот, за первого встречного, пусть даже и хорошего парня, ей не хотелось.
Виной всему была её первая любовь, школьная ещё – до сих пор не может Марина забыть своего Ванечку. Да вот беда, что Ванечка-то давно уехал из их села и женился на городской. А она, дура, помнит его.
Росли они вместе, учились вместе, друг друга и не замечали, а ближе к десятому Марина вдруг стала стесняться встреч с Иваном, старалась первой вышмыгнуть из класса и побыстрей убежать домой. Но, видно, «шила в мешке не утаить» –   как-то само собой получилось, что Ваня вызвался проводить её после кино до дома. Стоял тёплый весенний вечер и они, не сговариваясь направились за околицу, туда где зазывно пели соловьи да по долине реки тянулся легкий туман. Короткая ночь пролетела быстро. Они и не заметили, как погасли звезды на небе, как заалел горизонт. С тех пор стали встречаться часто. Марина отчетливо помнит те летние рассветы – сидят они с Иваном прижавшись друг к другу, накроются его пиджачком, молчат или тихо перешёптываются. Тепло было, радостно и волнительно. Ванюша клялся в вечной любви… Сейчас вроде и вспоминать смешно, а в те времена все  воспринималось серьёзно. Они и не мыслили дальнейшей жизни друг без друга. Вольностей Марина не допускала, хотелось, чтобы всё было как в старых бабушкиных «сказках» – вначале под венец.
Парню, понятно, нужно было отслужить в армии – она ждала. После армии Ванюша поступил в институт, говорил, что скоро они поженятся  – она ждала.
Редкие встречи, а потом и письма прекратились как-то незаметно. Из института к ней Ванюша не вернулся, нашел себе девчонку где-то там, в городе, женился, а Марина осталась в родной деревне, не веря в измену, не в силах  простить обиду.
Парней кругом было много, но не могла она забыть Ивана, понять не могла, что такое в жизни может случиться, а поэтому ждала и верила, что всё когда-то встанет на свои места, хотя представить не могла,  как это может произойти. У её Ванюши семья, и даже если он бросит семью, сама Марина простить измену не сможет. А вот на что надеялась, непонятно. На чудо, наверное.
– Сураза принесёшь, стыд-то какой, – залилась слезами мать.
– Отец у ребенка нормальный парень, – возразила дочь.
– Кто?
– Этого, мама, я не скажу, – твёрдо заявила Марина.
На этом их разговор в тот вечер и закончился. Долго вздыхала мать, но прекрасно зная характер дочери, с расспросами больше не  домогалась.
Родила Марина крепкого белобрысого мальчишку. Мать ещё раз попыталась узнать про его отца, но всё оказалось бесполезным. Дочь замкнулась окончательно, и, казалось, ничего, кроме своего пухленького мальчонки не видела, да и не желала видеть.
Поубивались родители навалившемуся горю, поплакали, но отчаиваться не стали.
– Вырастим как-нибудь, – заключила мать и с грустью спросила: – Как звать-то сына будешь?
– Алёша, – назвала Марина давно обдуманное имя.
Родители перечить не стали.
– Пусть растёт… Без отца только как-то вроде и не прилично, – проговорила мать, глядя на внука. А глубоко о чем-то задумавшись, добавила: – Будет он у нас: Алёша – божий человек.
Впрочем, что родился Алеша без отца, в деревне вскоре забыли. Растет мальчишка, да и растет, кому какое дело. Часто ведь случается в жизни происшествия подобного рода – «поматросил, да и бросил».
Только сама Марина не забыла ничего…
– Маринка, смотри, сколько парней кругом. Пора и замуж выходить, – часто говорила ей мать, видя, что дочь не проявляет особого интереса к парням, хоть и доходит ей уже третий десяток.
– Успеется, мама, – всегда в таких случаях отговаривалась дочь, прекрасно понимая что, действительно, замуж выходить пора.
Но не могла Марина забыть Ваню, того школьного, с пушком на верхней губе, стройного и постоянно улыбающегося. Не могла и всё тут. В последние годы часто ходила на дискотеки, многие парни пытались завести с ней дружбу, да вот только её-то сердце никак не отзывалось на их ухаживания. Сама себе от неприступности своей становилась противной, но поделать с собой ничего не могла. Так и жила в холостячках, с непонятными даже для себя самой мыслями о счастливой семейной жизни.
Увидела как-то одноклассницу с «выводком» – троих успела родить проворная девчонка, голова закружилась от зависти. Такие они прелестные и чумазенькие, бегут в разные стороны, подруга их хватает за руки, к себе под «крыло» собирает, а они опять разбегаются.
– Житья от вас нет! – кричала на детей подруга.
Всю ночь не спала Марина после этой встречи, пыталась понять, чем же она-то хуже. Но чем дальше размышляла и задумывалась над своей жизнью, приходила к мысли, что  никто ей кроме Ивана не нужен. Почему они не поженились ещё в десятом классе? Зачем нужна была его учёба, и мечты о будущей, правильной жизни. Гонялась бы она сейчас за тремя сорванцами и радовались жизни – всё не так получилось, предал Ванюша их любовь. Жалко. А что дальше делать? Жизнь-то проходит!
И додумалась она до ужасных, как ей показалось на первый взгляд, мыслей.
Марина знала, что Ваня её, бывший её, живёт в городе, работает на заводе, женился и ребенок есть. Мать Ивана рассказывала. Они как-то случайно встретились и старая женщина спросила:
– Что-то ты, Мариночка, в гости не заходишь?
– Да всё времени нет, с работы домой, старикам помочь нужно, –   торопливо ответила девушка и хотела проскочить мимо. Марина стеснялась матери Ивана, подозревая, что она знает о её давних отношениях с сыном.
– Ванюшка недавно письмо прислал, просит тебе привет передать.
– И вы ему привет передавайте. Он ведь в городе живёт, большой человек.
– Что ты Мариночка, он в каждом письме пишет, что мечтает в деревню  вернуться.
– Кто ему не дает, пусть  возвращается, – с напускным безразличием проговорила Марина.
– Жена у него городская, никогда не согласится в деревню переехать, – обречённо заметила старая женщина. – Ребенка мучают, Иван выпивать стал, всё у них наперекосяк последнее время идет, – добавила мать Ивана и как-то странно посмотрела на Маринку.
– Всё наладится, Ваня серьёзный парень, – заверила Марина и быстро направилась домой.
После слов матери Ивана, на какой-то момент Мариной завладело желание сейчас же, бросить всё и ехать к Ивану. Она даже не сомневалась, что бывший одноклассник будет рад её возвращению. Но внезапное желание споткнулось о неверность Ивана. Марина твёрдо знала, что  нормальной жизни у них не получится, не сможет она простить измены. Не спокойно было на душе – того, школьного Ивана, она любила до сих пор.
Долго раздумывала Марина над сложившейся ситуацией, по-разному пыталась представить и своё и Ивана будущее, но ничего определённого придумать не могла – решилась только съездить в тот большой город, в котором жил Иван.
Найти Ивана оказалось не сложно – встретила его у проходной завода на котором он работал. Подождав, когда её Ванюша выпьет кружку пива, которым торговали недалеко от проходной, подошла к нему.
– Здравствуй, Ваня, – решительно и напористо поздоровалась она.
 Долго мечтала Марина об этой встрече и слова, которые скажет, выучила наизусть, и то, что одета будет в то, школьное цветастое платье, которое ему так понравилось на выпускном вечере, и что не будет у неё в ушах и пальцах ни грамма золота, и что туфли будут на высоченном каблуке, которые тоже когда-то нравились её Ване.
– Откуда  ты красавица моё имя знаешь? – начал было балагурить Иван, но тут же осекся, узнав в «красавице» Марину.
– Куда направляешься-то? – грубо спросила бывшая одноклассница. Она верила и не верила, что перед ней тот самый Ваня, которого она когда-то так страстно любила, из-за которого ночи не спала и никого не пускала в сердце.
Перед ней стоял совсем другой человек. Мужик стоял перед ней со слегка затуманенными пивом глазами, с каким-то пожухлым лицом, в потёртой одежонке, с папиросой, которые сейчас редко кто курит, в зубах. Не таким представляла увидеть свою первую любовь Марина.
– Дом у меня есть, семья, – растерянно проговорил Иван. – А ты-то как здесь оказалась?
– Да уж вот так, оказалась, – с грустью проговорила Марина. – Найдешь полчаса со мной поговорить?
– Найду, – сдержанно ответил Иван. – Было бы о чём говорить.
– Найдем, – заверила Марина. Она взяла себя в руки и хоть не такой представляла встречу, хоть и встретила вместо бывшего Ивана «другого» человека, отступать от намеченного не захотела.
И двинулись они по запыленным городским улицам: сочная зелень на газонах, распустившаяся недавно, быстро покрылась налетом пыли. Душно было, но терпимо – молодая листва на деревьях еще справлялась с городским смогом.
– Присядем, – предложила Марина, когда они проходили мимо скамейки в парке.
Иван послушно присел. Он терялся в догадках, зачем появилась его школьная подруга, которой он когда-то клялся в любви. Как давно это было! Он действительно любил Марину, да только вот служба в армии, а потом учёба с каждым годом приносили новые впечатления, а она, его первая любовь, была где-то далеко, ждала его в деревне. Ивану же в деревню возвращаться расхотелось, да и вообще как-то облик Марины с годами стал  расплываться. Девчонок хватало и в институте, и на заводе, куда он распределился, и где нашёл себе спутницу жизни, совсем забыв о своей бывшей подруге.
– Дело у меня к тебе есть, – решительно проговорила Марина.
 Иван подумал, что нужно будет опять что-нибудь достать на заводе. В последнее время он на этом очень поднаторел.
– Какое дело? – с усмешкой спросил Иван.
– Ты можешь месяц не пить водки?
– Да хоть год, – ничего не подозревая, опрометчиво  заявил Иван.
– Ты же знаешь, Ваня, любила я тебя. Не смейся только. И сейчас люблю только тебя, никого больше полюбить не могу. У тебя семья, свое счастье, да и ты уже не тот, кого я когда-то, теперь уж десять лет назад, любила, – начала издалека Марина. Ей было сложно говорить то, что задумала бессонными ночами, но назад пути не оставалось.
– А какой же я? – с вызовом спросил Иван, не понимая пока, куда клонит его бывшая одноклассница.
– Ребёнок мне нужен, Ваня! – осмелилась, наконец, сказать о главном Марина.
– В чём же дело? Мужиков кругом хоть пруд пруди.
– Не паясничай. Я же тебе сказала, что в сердце-то моём только ты остался, да только тот ещё, школьный.
– Во, дела! –  единственное что смог  произнести Иван. С годами он уверовал, что россказни о большой любви бывают только в сказках да книгах.
– Я приеду через месяц, найду тебя. На одну ночь ты мне нужен, Ваня, – успокоилась, наконец, Марина,  и говорила теперь четко и уверенно. – Ты ни в чем не будешь обязан ни мне, ни нашему ребёнку.
Иван не мог понять, серьезно говорит его бывшая подруга или собралась подшутить над ним и рассчитаться за преданную любовь. Он посмотрел ей  в лицо, которое было так знакомо и до бесконечности приятно. В отличие от него Марина почти не изменилась, немножко разве загрубела кожа, но ни морщин,  ни припухлости под глазами – яркий румянец растекался по щёкам. В чистых и светлых глазах не было и намёка на фальшь.
– Ты где живёшь-то сейчас?
– Это значения не имеет. Ребёнок мне нужен, Ваня, – повторила свою просьбу Марина. – От тебя ребёнок.
Она погладила его, когда-то пышные, а теперь выцветшие и посекшиеся волосы. Внимательно посмотрела в глаза, таким просящим взглядом, которого Иван выдержать не смог.
– Я что, я не против… – не нашел ничего больше для ответа Иван.
– Вот и хорошо. Ровно через месяц я встречу тебя здесь же, – подвела итог разговору Марина и повторила просьбу: – Постарайся только не пить, ради нашего ребёнка постарайся.
И не говоря больше ничего, Марина поднялась со скамейки, внимательно взглянула на Ивана и направилась вдоль тенистой аллеи. Оглянувшись в конце, увидела, что Иван так и сидит на скамейке.
Ровно через месяц всё случилось так, как задумала Марина. Она ни о чём не жалела. К Ивану отнеслась равнодушно, а на его предложение бросить семью, ответила решительным отказом.
– Зачем, Ваня? Мы с тобой разные люди.
– Я не изменился, уверяю тебя, – торопливо пытался заверить Иван. Было видно, что месяц прошёл для него в серьёзных раздумьях.
– Всё изменилось на этом свете, а мы-то с тобой уж тем более, – спокойно и рассудительно проговорила Марина и уже твёрдо добавила: – О нашей встрече никто знать не должен.
Она и сама не понимала теперь, чего ей больше хочется. Просто родить ребёнка и воспитывать его одной или принять предложение Ивана и увезти его в родную деревню. Но, как видно, сердце, когда-то разрывавшееся при одном виде этого красивого и стройного парня, перегорело…
               

                К о п е й к а  рассказ

  Степан Петрович ехал в соседний город к внучке на свадьбу. Не торопился – ехать не так уж и далеко, машина старенькая, «Жигули» первой модели, которая оказалась достаточно выносливой и подходящей для российских дорог. В народе её уважительно стали называть – «копейка», имея в виду ту, старую копейку, которая «рубль берегла». Спокойно ехал, размышлял о быстро выросших детях и внуках, о проскочившей незаметно жизни, с чем он никак не мог смириться и ему всё казалось, что жизнь только начинается. Но за спиной почти семь десятков лет, напоминающие о себе болями в суставах, покалывание сердца, да толстой карточкой в поликлинике. Он ли это, босой мальчишечка, с ципками на ногах, носился целыми днями по полям, помогая матери пасти колхозных телят, изнывал от жары на сенокосе, а когда случалось свободное время, неутомимо гонял с друзьями мяч. Мысли отчего-то бухались из одной крайности в другую. Вспомнил внука, мальчишку шустрого и умного, но с детства «повенчанного» с компьютером,  бегать по земле босиком времени у него не остаётся, да и желания, вероятно, особого нет. Всего за каких-то полвека, на его глазах, жизнь человеческая изменилась до неузнаваемости.
 Жена уехала на два дня раньше – приглядеть за подготовкой к свадьбе, а он, нагрузившись продуктами из сада и погреба, потихоньку двигался по трассе, намереваясь попасть на торжество к самому его началу. Впереди показалось небольшое село и Степан Петрович сбавил скорость до положенных шестидесяти километров.
В этот вот самый момент его обогнал крутой джип. Все бы ничего, но впереди джипа неожиданно появилась выскочившая прямо под колеса собачонка. Сворачивать на узкой дороге некуда – понятно, резкое торможение  и удар не успевшей затормозить «копейки» – ей просто не хватило места, старенькая машина плавно врезалась в буфер неожиданно появившегося препятствия. Хоть и не сильный был удар, но стекла от разбитых фар и фонарей посыпались на дорогу. Что бывает в таких случаях, Степан Петрович представлял прекрасно. Это бы стукнулся с подобной машиной, так повздыхали бы, посчитали, сколько стоят разбитые фонари и заделка вмятин, (автостраховки в те времена ещё не было) отдал бы деньги кто-нибудь, у кого первого появились проблески совести, и все дела. Но тут иномарка! А, сколько стоит покраска её «царапины», представить сложно. «Выйдет сейчас крутолобый амбал, сделает пальцы веером и начнет качать права, потребует полной перекраски его блестящего чуда, – представил ситуацию Степан Петрович и приготовился к обороне, сдаваться без боя было не в его правилах. «Верно оценить обстановку смогут только работники ГАИ», – нашел Степан Петрович нужный ход и попытался успокоить себя.
Из джипа действительно неторопливо вывалился амбал – на время дорожную тишину огласили звуки мягкой незнакомой музыки и тут же пропали, когда дверь иномарки  захлопнулась. Степан Петрович пошёл навстречу. Он был готов ко всему, но только не к тому, что произошло в следующую минуту на месте столкновения автомобилей. Амбал остановился, удивленно  посмотрел на водителя «копейки» и громко проговорил:
– Степан Петрович! Вот так встреча! – и принялся тискать его огромными лапищами.
– Валерий…, ты  смотри-ка, отчество забыл, – не меньше удивился встрече  водитель «копейки» все ещё пугливо поглядывая на два попавших в беду автомобиля.
– Меня до сих пор не величают, не заслужил, – радостно доложил амбал. – А это пустяки, – махнул он на покалеченные машины. – На Урале железа много. – Расскажите лучше, где Вы сейчас, чем занимаетесь?
– Я уж давно пенсионер, – немного успокоившись, сказал Степан Петрович. – Как Ельцин «сократил» КПСС, так я и остался без работы, к счастью пенсионный возраст подоспел. В политику играть не захотелось. – Объяснил в двух словах своё положение Степан Петрович. Не объяснять же давнишнему знакомому, что при современной жизни ему не только на новую машину,  на бензин не всегда денег хватает, и не рассказывать же ему, что обкомовскую квартиру он отдал сыну, а сам построил маленький домик на садовом участке и живёт в нем с женой. Поэтому, стараясь быть как можно вежливей Степан Петрович спросил: – Ну а ты где теперь преуспеваешь?
– Особых радостей нет, – откровенно ответил Валерий. – Уж лучше бы я работал просто инженером.
– Ну не скромничай, на руднике ты быстро взлетел по служебной лестнице.
* * *
И Степан Петрович вспомнил как  несколько десятков лет назад, задолго до начала перестройки, появился у него в кабинете молодой мужик огромного роста. Валерий к тому времени уже успел поработать на Крайнем Севере, но дети в суровом климате стали болеть и он попросился к ним в область в надежде, что местный климат подойдет его детям и жене, тоже принявшейся прихварывать. Как и было принято в те времена, зашёл Валерий в обком КПСС  и попытался выяснить необходимость инженеров-геологов.
Степан Петрович в то время заведовал отделом перспективного развития области.
– Где бы вы желали работать, Валерий Юрьевич? – спросил он, просматривая документы попавшего к нему на прием специалиста.
– Если возможно, хотелось бы продолжить работу в геологии, – попросил Валерий, прекрасно понимая, что в сельскохозяйственной области найти  работу по его специальности не просто.
Степан Петрович задумался. Пристально вглядываясь, неторопливо пролистал трудовую книжку посетителя, потом позвонил куда-то, долго разговаривал по телефону и Валерию начало казаться, что лучше бы ему было искать работу без обкома.
– А в Залесовский район вы согласны поехать? – спросил после долгого раздумья хозяин кабинета.
– Если там будет нормальное жилье, согласен.
– Квартира будет, – заверил Степан Петрович и, пристально глядя на Валерия, проговорил: – В этом районе, еще до революции добывали руду. Недавно нам удалось пробить в Госплане открытие рудника и перерабатывающего комбината. Геологи там нужны. Но, сразу предупреждаю, работы много и работа трудная.
– Мышь копны не боится, – попробовал пошутить Валерий и тут же спохватился – он же в обкоме партии, и шутки подобного рода вряд ли здесь уместны. Ему хотелось серьезной работы, но и хотелось, чтобы семья жила в нормальных условиях. Это совмещается редко – заведующий отделом гарантирует нормальную квартиру, для начала уже не плохо.
– Удачи вам. На рудник я позвоню, вас встретят. Месяца через два приеду сам, посмотрю, как устроились, – сказал на прощание Степан Петрович, вышел из-за длинного стола и крепко пожал Валерию руку.
Начало жизни на руднике проходило сложно. Квартиру район выделил в полузаброшенном доме – заселение  началось с ремонта. На руднике и комбинате порядка не прослеживалось. Хоть и были спущены большие деньги на строительство и проходку первой шахты, их катастрофически не хватало. Не хватало жилья и квалифицированных рабочих. Районное начальство, столь долго ожидавшее существенных перемен от появления рудника, помогать оказалось не готово ни морально, ни физически. Работать Валерию пришлось больше прорабом на строительстве, чем геологом. Но постепенно быт и дела на работе стали налаживаться. Он знал, что главное для любого руководителя определить круг функциональных обязанностей и неукоснительно выполнять их. Навели кое-какой порядок в квартире, пристроили детей в детский сад, жена тоже вышла на работу.
И Валерий всё чаще стал задумываться об исполнении своей старой мечты – купить автомобиль. Работая на севере, он мог бы сделать это элементарно, но в их экспедиционном посёлке ездили только на вездеходах,  а покупать автомобиль в Норильске и потом перевозить на «материк» дело дорогостоящее и хлопотное. Поэтому мечта его отодвинулась на неопределенное время. И вот теперь, когда жизнь понемногу стала  входить в нормальную колею, задумал Валерий вернуться к своей мечте.
Помня, что КПСС – «руководящая, направляющая и распределяющая», начать осуществление мечты решил с первого секретаря райкома Ивана Васильевича Долганова. По делам работы он уже был с ним знаком и поэтом прорвался в кабинет без доклада. Несколько вопросов о положении на руднике, потом о делах семейных, ну а когда секретарь почувствовал, что у посетителя есть еще что-то за душой, спросил:
– Если есть еще проблемы, говорите, будем решать.
– Понимаете, вот пять лет на Крайнем Севере отбухал, – начал Валерий заготовленную фразу, он решил идти напрямик, – очередь там у меня на автомобиль подошла, но купить его не успел, пришлось «на материк» уехать. Нельзя ли мне здесь как-то попасть в льготники, – заискивающе проговорил он и от этих заискиваний сделался сам себе противен.
В  душе Валерий отчетливо осознавал что, по большому счету, работая на севере автомобиль он заслужил, но как это доказать?
– Очередями на легковые машины заведует райисполком, обратитесь туда, – сказал, как отрезал, Иван Васильевич. При этом лицо его враз сделалось гневным. Валерий был готов провалиться сквозь землю.
Понимая, что дальнейшие разговоры на эту тему с секретарем райкома бесполезны, он вышел из кабинета с горящим лицом. Секретарша, взглянув на него, удивилась, подумав, вероятно, что хороший нагоняй получил посетитель.
То, что идти в райисполком бесполезно, Валерий понимал хорошо, однако решил уж всё же довести дело до конца. На очередь, в отделе учета, он встал. В районе автомобиль иметь хотели более полутысячи человек, а в год приходило всего тридцать-сорок автомобилей. Так не хотелось ждать больше десяти лет. Но и другого выхода не было – ехать на БАМ, где автомобили зарабатывали за три года, не особенно хотелось.
И, набравшись мужества, пошёл Валерий в кабинет председателя райисполкома. Под большим портретом Ленина, за длинным т-образным столом сидел лысоватый мужичок небольшого роста. И вновь, как и у первого секретаря: несколько вопросов о делах рудника, о семье и та же жалобная просьба о льготной очереди.
– А вы полагаете, наши животноводы и землепашцы не заслуживают льгот, условия их работы ничуть не легче северных! – непонятно от чего вдруг вспылил и перешёл на крик лысый мужичок. И таким уничтожающим взглядом посмотрел на Валерия, что он вновь, теряя чувство собственного достоинства, начинал понимать своё место в этой жизни, свою неполноценность. Ему показалось, что председатель райисполкома уличил его в желании что-то украсть. Запомнился ему этот крик надолго. Больше разговаривать было не о чем.
Для себя Валерий всё же решил, что прав и он, и руководители района, за спиной которых всё население вверенной территории.
Спустя несколько лет, когда он вновь услышал этот крик и напористость – отчетливо понял, что крик председателя от непонимания сути вопроса, от желания не допустить споров. В тот год у коллектива рудника, случился  конфликт с начальником. Такое происходило не впервые, но на этот раз для разборки была приглашена комиссия из министерства и она сделала заключение в пользу руководителя. Посыпались «буйны головы» – одной из них, оказалась голова Валерия. Партбюро комбината исключило его и еще  трёх коммунистов из партии. Решение утверждало бюро райкома, которое не владея до конца вопросом, не задумываясь приняло сторону министерской комиссии. Одним из членов бюро райкома, как и положено, был председатель райисполкома – он и вел бюро. Все потуплено молчали, даже первый секретарь, которому в серьёзных вопросах рудника разобраться было сложно, а вот председатель райисполкома лютовал как злая собака на цепи. Валерий, вспомнив свой прежний поход к нему, улыбнулся, чем переполнил чашу терпения. Райком в тот раз утвердил решение партбюро комбината.  Их  исключили из партии, ну, а победивший начальник, не замедлил уволить их с работы. Три месяца ушло на защиту собственного достоинства. Выбора не было. Валерий с друзьями добился приезда представителей контрольно-ревизионного управления из ЦК КПСС. Их восстановили, строптивого начальника отдали под суд. Что касается районного начальства, то они оказались как бы в стороне.
Но до этого было ещё далеко. Пока же Валерий просто дал себе слово лишний раз к районному начальству не соваться. Понимал он всю ситуацию, убеждал себя, что правы районные руководители, и на душе делалось противно от осознания своего ничтожества.
Степан Петрович, как и обещал, приехал через два месяца, в тёплые и ласковые дни бабьего лета. Приехал на личной машине, «копейке», в спортивно-полевой одежде.
– Я на рыбалку в ваш район собрался, у меня лесник знакомый здесь живёт, – пояснил он удивленному Валерию. – Ну а вы как устроились, рассказывайте?
– Пока всё нормально. Работа, вроде, пошла хорошо. На новом месте всегда интересно.
– Вот и замечательно. В Залесовском районе хорошие руководители, – с деловым видом проговорил Степан Петрович.
– Мне они тоже понравились, – сфальшивил Валерий и, удивившись тому, что сказал неправду, неожиданно добавил: – Только в очередь на автомобиль не ставят.
– Вот как? – теперь удивился Степан Петрович.
И молодому инженеру пришлось рассказать, что очередь его в лучшем случае подойдёт через десяток лет.
– Ну, уж это они напрасно, – искренне как-то, возможно больше для самого себя, проговорил Степан Петрович. – Инженеров согласившихся ехать в наши отдаленные сёла на руках носить нужно.
– Это вы преувеличиваете, – в свою очередь скромно  возразил Валерий.
– Через неделю я вернусь в область, постараюсь что-нибудь придумать, – пообещал Степан Петрович, крепко пожал руку Валерия и укатил на своей, поблескивающей свежей краской «копейке». Она действительно была хороша и вызывала зависть. Новый автомобильный завод, купленный в Италии, начал выпуск легковых автомобилей.
Дней через десять Валерия вызвал первый секретарь райкома. Ничего хорошего от этого вызова Валерий не ждал, а поэтому готов был ко всему. Секретарша пропустила его без очереди, и это еще больше насторожило молодого геолога.
Иван Васильевич приветливо улыбнулся, вышел из-за стола и поздоровался, крепко пожимая руку. «Опять какой-то подвох», – подумал про себя Валерий, опускаясь на предложенный секретарем стул.
– Что же нам раньше-то не сказали, что много лет отработали на севере, – ласково и дружелюбно проговорил Иван Васильевич. – Надо было сразу к нам заходить.
«А к кому же я заходил»? – раздраженно подумал Валерий и хотел было сказать об этом вслух, но решил всё же посмотреть,  чем может закончиться столь радушный приём.
– Мне сказали, что вам нужен легковой автомобиль? – спросил Иван Васильевич.
– Я встал на очередь, буду ждать.
– Ну, зачем ждать? – фальшиво удивился секретарь. – Какой автомобиль вы желаете получить?
Валерий ничего пока не понимал, продолжая видеть во всем этом какой-то подвох, но вопрос был задан и требовал ответа.
– Я особенно не думал, – проговорил он сбиваясь. На «Запорожце» вроде как стыдно северянину ездить, на «Волгу» деньжишек маловато, значит, «Жигули» или «Москвичёк».
– Вот и прекрасно, я бы так же рассудил, – согласился Иван Васильевич. – В конце месяца обещают партию машин, постараемся выделить и вам.
После этого районный секретарь еще раз пожал руку посетителю и сел на свое место. Валерий пока ничего не понимал, он даже жене не сказал о состоявшемся разговоре. Через пару недель ему позвонили, пригласили получать «Жигули», «копейку». Он, конечно, понял, чьих это рук дело. От машины отказываться не стал, хотя долго чувствовал неуважение к самому себе, особенно когда вспоминался грозный приём в кабинете председателя райисполкома.
* * *
– Ну а ты-то как пережил перестройку, рассказывай, –  спросил Степан Петрович. – Характер у тебя крутоватый, такие либо сразу «лбы расшибают», либо далеко идут. – Лукаво подмигнул совсем успокоившийся водитель «копейки».
– Жизнь, она ведь до ужаса простая штука, – с улыбкой заметил Валерий. – Как в армии говорят: «Сапоги дорогу знают – выше ноги поднимай». Вот я и шагал потихоньку, а земля сама под меня катилась, ну правда, подталкивать её нужно было иногда… С этой перестройкой, всё ведь за нас давно решили. Заставили нас приватизировать комбинат, были опасения, что «пойдёт с молотка», но мы не позволили, и полной его остановки не допустили, костяк коллектива остался. – Отчитывался Валерий, словно был он на бюро обкома. – Ну, в общем, поступал так, как вы учили.
Два старых приятеля дружно рассмеялись.
– Извините, Степан Петрович, я спешу, – неожиданно заторопился Валерий. – Вот телефон в городе, позвоните, машину вам отремонтируют бесплатно. Не гневайтесь уж на меня, что я так резко затормозил.
Со словами этими, Валерий быстро вскочил в «джип» и умчался. Почесав затылок, столкнув ногой с асфальта разбитые стекла, поехал дальше и Степан Петрович. И вновь воспоминания о скоротечности жизни, о её смысле, о навалившихся переменах которые он хоть и не поддерживал, но понимал, что уйти от них невозможно. За рулем, в бесконечном потоке машин, он чувствовал себя одиноко, а от этого думалось легко и вольно.


                Суицид Рассказ
  В середине большого автомобильного моста, свесив ноги в пустоту, вглядываясь в бурный поток с проносившимися льдинами, сидел мальчишка лет пятнадцати. Река завораживала его, покоряла своей силой и мощью.
Водители проезжающих по мосту машин за ограждением мальчишку видеть не могли и не мешали ему вспоминать трудную и совсем ещё короткую жизнь. Яркие вспышки фар выхватывали из темноты мостовые ограждения, контуры берегов, но всё это было где–то там, в другом мире. А здесь на пешеходной дорожке – он и бурлящий поток внизу…
Отца Максим не помнил, даже на фотографии его не видел. Мать ушла из дома год назад, прихватив с собой шестилетнюю сестрёнку Максима. Остались они вдвоём со старшим братом Петькой, вернее, не самым старшим, а вторым по счету в их семье, в маленьком деревянном домишке.
Старший-то брат, Николай, как только подрос и получил паспорт, ушёл из дома. В городе прибился, да, видать, к плохой компании. Кого-то пырнул ножом в пьяной драке, осудили на десять лет. В школу братья не ходили – не было у них ни одежды приличной, ни учебников. Петька бросил учебу после четвертого, он, Максим, и третий не закончил. Все деньги, какие попадали в их семью, мать пропивала. Пришлось мальчишкам на пропитание и на одежду зарабатывать самим: помогали соседям расколоть дрова, заготовить сено, разгрести снег, вскопать огород – да мало ли в деревне работы, братья не гнушались ничем. Матери деньги не отдавали, сами покупали продукты и питались. Мать вообще жила своей жизнью, отдавала дочь на всю неделю в детский сад – ей, как многодетной и одинокой шли навстречу, дома ночевала редко. А когда ночевала, постоянно была пьяной и не переставала кричать на сыновей:
– Навязались на мою голову, погибели на вас нет, поскорей бы пересажали хоть что ли.
В такие моменты Петька и Максим уходили из дома – летом в лес, где у них был шалаш и жили в нём привольно, зимой просились ночевать в школьную кочегарку. Их жалели, не выгоняли. Деревня помнила, что лет семь назад их закоренелый холостяк и пьяница Венька  Сыромятов, привёл в дом жену с тремя ребятишками. Где он её нашел и как уговорил поселиться в своей маленькой избушке, люди не знали. Соседи удивлялись, что все трое сыновей, приехавшие с Ириной, новой женой Веньки, совершенно не походили друг на друга.
Зная, что правды на деревне не скроешь, Ирина сама рассказала, что когда-то, когда ей было пятнадцать лет, дружила она с мальчишкой одноклассником, да как-то так получилось, что поторопились они с любовью –  забеременела.  Мать в слезы, отец с кулаками, родители мальчишки с деньгами, лишь бы оставила она их сыночка в покое. Собрала Ирина свои нехитрые пожитки и отправилась куда глаза глядят, слабо надеясь, что одноклассник пойдет вместе с ней, но мальчишка, хоть и клялся в любви и верности, с ней не пошёл.
Долго скиталась девчонка из деревни в деревню, из города в город, пока не встретила хорошего человека. Пожалела её вокзальная уборщица, пустила на квартиру. Родился сын, назвала Николаем, в честь непутёвого малолетнего отца.  Добрая женщина помогала во всем, но недолго продолжалось счастье.
– Пожила и хватит, – заключила хозяйка квартиры, когда ребёнку исполнился год. – Мне и свою жизнь налаживать надо.
И вновь скитания по белу свету. Куда только не заносила судьба, всякого народа насмотрелась, Петьку, второго сына нажила. С отцом Максима познакомилась случайно. На грузовой машине он работал, приезжал часто в их степной совхоз, где Ирина на время остановилась и заведовала маленькой совхозной столовой. Симпатичная была, в самом соку, взглянет своими обжигающим взглядом – у мужиков мурашки по телу. Было ей в то время чуть больше двадцати. Многие пытались облапить красивую бабёнку, но она никого к себе не подпускала. Заезжий шофёр Ирине приглянулся и, не раздумывая, она согласилась поехать с ним, когда тот в очередной раз появился в их деревне и позвал её с собой.
Обрадовалась Ирина неожиданно свалившемуся счастью, старалась во всём угодить новому мужу. Жили дружно – Максим родился. Только родня нового мужа никак не могла смириться, что взял он в жёны бабу, да еще с двумя детьми.
– И что ты к нему прицепилась! – кричала свекровка. – Нашла себе ровню! Потаскушка.
– Напрасно вы так, мама, мы любим друг друга, – старалась спокойно отвечать Ирина.
– Любовь какую-то придумала, – злилась свекровка. – Хвост приткнуть некуда, вот и вцепилась в парня.
Такие разговоры шли постоянно, а тут ещё и детей в школе начали обзывать суразами. Мальчишки спрашивали у неё, что это такое, но как она могла объяснить? Да и самой ей надоели косые взгляды, подначки от родственников мужа и откровенная ненависть свекрови. В деревне новому человеку прижиться сложно...
И отправилась вновь Ирина, теперь уже с тремя на руках, искать свое счастье и долю. Путь этот привел в маленький домишко, в котором и остались теперь обитать Петька с Максимом. Хозяин дома, приютивший большую семью пробивался случайными заработками, но руки были золотые: мог и по плотницкому делу, и печи выкладывать, и  в машинах толк понимал. Работал несколько лет шофёром, но за пьянку права отобрали, а идти на поклон к гаишникам, да получать новые не захотел. К неожиданно свалившимся на голову детям относился хорошо, старался заниматься с мальчишками, учил их работать. Выпивать даже стал меньше.
Через год счастливой жизни Ирина родила  дочь. Радость сплотила и объединила всех членов, созданной вроде как понарошку, семьи. Максим помнит мать в то время: всё больше занималась по дому да с дочерью, кушать постоянно готовила, выпивать совсем редко стала. Его с Петькой в школу определили. Хоть и были они переростками среди одноклассников, но учиться пошли с удовольствием.
К сожалению, это хорошее время закончилось быстро. Новый муж Ирины погиб,  когда они калымили на лесоповале у какого-то фермера. У частников никакой техники безопасности не бывает, а потому и виноватых в его смерти не было. Да и особенно о смерти бывшего пьяницы в селе никто не жалел. Только Ирина долго заливалась по ночам слезами, проклиная свою нелегкую долю, да сыновья её горевали о добром отчиме.
И вновь для семьи началось бедное и  полуголодное  существование, которое не закончилось и сейчас. Мать  стала чаще прикладываться к спиртному,  приводила мужиков, на сыновей перестала обращать внимание. В это как раз время Николай получил паспорт и ушёл из дома, а ему и Петьке пришлось бросить школу. Так и не доучился Максим в третьем классе.
В прошлом году мать потерялась: нашла ли нового любовника, просто ли ушла из дома и живёт где-нибудь у добрых людей, этого мальчишки не знали, но не переставали верить, что мать вернётся и будут они жить большой и дружной семьей. К зиме готовились самостоятельно: натаскали с реки дров, выкопали картошку. На мелких заработках скопили деньги и обзавелись  мало-мальской зимней одежонкой, о школе не вспоминали – какая уж тут учеба, если столько забот. Да и отстали они от своей ровни основательно.
После того, как совхоз распался,  даже многие специалисты высокого класса остались без работы, мальчишкам и подавно приткнуться было негде. Петька ездил несколько раз в город, но и там оказался никому не нужен. Так и жили подаяниями, да мелкими приработками. После ухода матери в доме стало появляться пиво, а иногда и спирт. Пристрастились заглядывать к ним деревенские парни и холостые мужики, и тогда в их маленькой избушке начинался такой шалман, что Максим не выдерживал и уходил, прихватив с собой собаку.
– Ну, что Дружище, надоело тебе слушать пьяные бредни? Мне тоже, – разговаривал он с четвероногим другом, как с человеком.
Чаще всего Максим уходил на берег реки, усаживался поудобней и, глядя на стремительные потоки воды, размышлял о своей жизни. Почему у него всё не так как у всех мальчишек в их деревне? Вон они его одногодки с утра до вечера футбол гоняют, а им с Петькой не до того. Почему так случилось, что у него два класса образования, хотя учиться ему хотелось всегда? Почему у его матери четверо детей и все от разных отцов? Вопросам не было конца. Максиму хотелось быть таким как все: учиться, служить в армии, работать, иметь большой дом и семью, но он понимал, что всё это ему недоступно – слишком отстал он от сверстников. Его и в армию не возьмут с двумя-то классами образования.
– Вот так, Дружок, собакам – собачья жизнь! – с грустью заключил он и, уткнувшись в мягкую шерсть послушного пса, горько заплакал. Поговорить по душам Максиму было не с кем. Брат Петька в последний год как-то стал отделяться от него, раздражительный стал и злой.
С Дружком Максим свыкся как с человеком. Года два назад увидел  он возле дороги маленького щенка, который тыкался подернутой пушком мордочкой во все стороны и слабо повизгивал – вероятно, кто-то выкинул его из проезжающей машины. Люди, они ведь сейчас гуманные, не в чистом поле на верную гибель выкинули – в деревне, где добрые люди погибнуть собачке не дадут. Максим взял щенка на руки, покрутил, и, прижав к груди мягкий слегка повизгивающий комочек, отнес к себе домой, накормил щенка молоком,  сколотил деревянную  будку. Вырос большой, красивый и умный пес.  Максим редко привязывал его на цепь, постоянно брал с собой. И Дружок преданно охранял хозяина. Был даже такой случай: Максим разговаривал с соседом, вечно недовольным и ворчливым мужиком.
– Распустил свою псину, всех куриц распугала, – грозно и громко принялся ругаться сосед. Дружок насторожился и плотнее прижался к ногам хозяина.
– Да ладно, дядя Паша, не буду я больше его отпускать, – миролюбиво сказал Максим и протянул соседу руку.
Дружок рукопожатие расценил по своему – вероятно ему показалось, что сосед намерен обидеть хозяина и, не раздумывая, вцепился дяде Паше в ногу. Вот крику-то было! До сих пор дядя Паша грозит Максиму пожаловаться на него в милицию.
В тот вечер всё было как всегда. Собрались парни: пили, пели песни. И Максим выпил пива и ещё какой-то ужасно противной жидкости. В голове закружилось, хорошо стало, ощутил себя единым с этой горластой толпой из мужиков, парней, мальчишек.
Выпивка закончилась быстро. Кто-то предложил сходить к Куркулю. Он приторговывал техническим спиртом, и каждый житель деревни знал об этом. «Работал» Куркуль все двадцать четыре часа в сутки, не обижался, когда будили ночью. Но в долг не давал. Не дал выпивки в долг и на этот раз, на что разгоряченная масса парней справедливо обиделась и поколотила Куркуля так, что пришлось ему отлеживаться пару недель в больнице. Всю вину взяли на себя старший брат Максима Петька с другом – дали им по году колонии. Зимовать Максим остался один.
Пьянки в доме устраивать прекратил. Сам, кроме пива, ничего в рот не брал, писал письма Петьке, ждал его возвращения, надеясь, что за хорошее поведение брата могут отпустить досрочно. Не терял надежды, что вернется мать. Люди жалели Максима – помогали, чем могли. Кто-то дал вполне приличную теплую куртку, кто-то ботинки. Сам он ходил по деревне, всё так же колол дрова, делал другую посильную работу. О деньгах никогда заранее не договаривался, сколько давали, тому и был рад.
Длинная зима плавно перешла в весну. Ярче засветило солнце, от теплых его лучей появились лужи, пришлось поменять ботинки на резиновые сапоги. Максим с нетерпением ждал, когда вскроется река, и паводок будет прибивать к берегу подмытые где-то и свалившиеся в воду деревья и брёвна, случайно оказавшиеся на берегу, и подхваченные  весенним половодьем. Во время паводка, они с Петькой всегда выходили на берег, вылавливали плывущие рядом с берегом деревья, распиливали их на чурки и носили домой. Картошки Максим решил посадить побольше, на себя и на брата.
Этим летом ему исполнится пятнадцать лет. Впервые стали тревожить мысли о будущем. Давно настала пора получить паспорт, но за паспортом нужно ехать в район, а Максим всё как-то не мог собраться или скорее насмелиться. Дальше своей деревни, в сознательном возрасте, он никогда не был. «Вот приедет Петька, с ним и съездим», – рассудил он про себя.
Беды начались неожиданно. Пришло письмо от Петьки. Срок его заключения закончился, но возвращаться домой он не захотел: «Поеду, мир посмотрю. Не обижайся, братишка, ты уже большой. Учись толкаться локтями – иначе не проживёшь», – напутствовал он младшего брата. Всего что угодно ожидал Максим, но только не этого.  Один он остался в жизни. Совсем один…  Враз лишился он точки опоры, зашаталась под ногами земля. Не хотелось  заготавливать  дрова и садить картошку. Максим первый раз самостоятельно взял бутылку водки и выпил её всю без остатка. Утром проснулся с больной головой, подниматься не хотелось. Он не мог понять, как брат мог бросить его, не мог до конца поверить, что это правда.
Взглянув в окно, увидел, что река вскрылась и с шумом несла и крошила толстые льдины. Они налезали одна на другую, словно торопились уплыть туда, на север, где ещё холодно. Максим любил ледоход, старался не пропустить его, всегда выходил на берег и смотрел на бьющиеся льдины, на образовывающиеся заторы, сквозь которые прорывалась быстро скопившаяся вода, увлекая за собой огромную массу льдин.
Сегодня идти на берег Максиму не хотелось, вообще ничего не хотелось, он вновь прилег на кровать, пытался сообразить, что же произошло. Впервые в жизни почувствовал себя одиноким и никому не нужным.
 Но долго лежать не пришлось. Дружок залаял громко и надсадно. Так он лаял, если рядом с оградой появлялся посторонний человек. И действительно, когда Максим выглянул в окно, то увидел двоих мужчин, что-то обсуждавших, не обращая внимания на лай собаки.
Максим вышел.
– Ты что здесь делаешь, мальчик? – спросил один из мужчин.
– Живу, – удивился Максим неудачной шутке.
– Как живешь? Ваш Глава администрации продал этот участок нам, – в свою очередь удивился мужчина. – Сказал, что здесь давно уже никто не живет.
– Он ошибся, мы с братом здесь живем, – не видя пока беды, сказал  Максим и ушел в дом.
Дружок лаять не переставал и это начало раздражать. Двое мужчин так и стояли у забора, о чём-то рассуждали,  изредка показывая то на дом, то на участок.               
Деревня их стояла в живописном месте, в том, где заканчивалась степь и подступали высокие горы, на берегу большой реки, несущейся с заснеженных вершин. Рядом проходила оживленная трасса, по которой можно было добраться до самой Монголии. В последнее время деревня стала привлекательной для дачников и отдыхающих, многие скупали здесь дома и жили в них по целому лету. Некоторые из приезжающих на скупленных участках строили такие теремочки, о которых деревенские жители и помышлять не могли.
Домик, в котором жил Максим, стоял как бы особняком, на берегу реки, вдали от большого тракта. Обычный пятистенок, в каких совсем ещё недавно в Сибири жили все крестьяне, хорошо зная цену заготовки дров вручную – о каменном угле в то время и не помышляли. Когда-то это был красивый дом, сложенный из хорошо протесанных и подогнанных одно к другому бревен, с резными наличниками и крыльцом. Но сейчас красота поблекла, перекосилась крыша, вздернулось вверх резное крыльцо. Дом был без фундамента, а от этого врос в землю почти по самые окна.
Вскоре появился Глава администрации, слегка располневший и вечно торопливый мужичок. Максим знал его хорошо, не раз Глава вызывал мальчишку в свой кабинет и беседовал о его поведении и смысле жизни – он даже уважал его как-то за такие разговоры, за то, что обращал на него внимание, заботился.
– Валерий Евгеньевич, – с ходу выпалил Максим. – Почему эти двое говорят, что я не живу в этом доме? – Он не сомневался, что Глава администрации сейчас же топнет ногой и прогонит мужиков.
– У тебя паспорт есть, прописка есть? – зачастил Валерий Евгеньевич и Максим заметил, что этот взрослый дядя, который не раз говорил с ним о благородстве и справедливости, волнуется. – Сколько раз я просил тебя  съездить в район и получить паспорт?
– Так ведь не было же времени и денег.  Петька вернётся, тогда и съездим.
Он пока не стал говорить, что Петька в эту деревню возвращаться передумал.
– Дом этот Ивана Сыромятова, который погиб на лесозаготовках. Больше на него никто прав не имеет, – твердо проговорил Валерий Евгеньевич. – Тебя будем оформлять в детский приют.
–  Как в приют? Я не хочу, – испугался Максим. – Вот вернется мама, и наша жизнь наладится.
– Не вернется, – твердо сказал Глава администрации, так, что Максиму стало понятно, что мать не вернется. Он почувствовал, что Глава знает, где его мать и что с ней произошло, но спросить об этом побоялся.
К ним подошли те двое мужчин.
– Ну, что, мальчик, когда ты освободишь эту сараюшку, – спросил один из них. – Нам нужно начинать строительство.
Такого напора и наглости Максим не ожидал, внутри все вскипело.
– Уходите сейчас же! – не своим голосом прокричал он. – Уходите, не то я Дружка с цепи спущу.
Мужчины вопросительно посмотрели на Главу, который махнул им, что-то негромко проговорил и все трое торопливо направились в сторону от дома Максима.
А мальчишка, ничего пока не понимая, подошел к собаке и похвалил ее:
– Молодец, Дружище…
Потом, усевшись рядом, Максим с грустью добавил:
– Вдвоём мы остались, Дружок, совсем вдвоём. – Пес слушал, повиливая хвостом. – Куда нам теперь? В детский приют? Там порядки суровые, забьёт шпана. Да ещё и не оформит он – Петька писал, что с местами в приюты сейчас туго.
Максим зашел в дом, посмотрел на убогость его убранства. Стол да печка на кухне, две кровати в горнице, да ещё телевизор на тумбочке, который отдали им соседи, когда себе купили новый. На стенах наклеены картинки из журналов.  На одной, которая нравилась Максиму больше всего, красовался знаменитый боксёр, его как-то и по телевизору показывали. Вся фигура боксёра казалось сложена настолько крепко, что никакой соперник не пробьет бугры мускулов на груди и животе. Максиму хотелось походить на боксёра, быть сильным  и ловким. Он даже соорудил в ограде турник и занимался на нём почти каждый день. Но сейчас было не до боксёра.
– Что же делать теперь? – проговорил он вслух, и, обхватив голову руками сел к столу. Мысли путались. Кому он нужен на этом свете? Петька его бросил, отца в глаза не видел, мать скорее всего запилась и, может быть, погибла, что-то уж больно загадочно говорил про неё Глава. Её-то с маленьким ребенком он бы не насмелился выгонять из дома.
Максим вспомнил, что с утра ничего не ел. Включил чайник, но есть не хотелось. Прилёг на кровать. Голова кружилась, приходили мысли одна несуразнее другой. Можно было уехать в город, но куда он там без денег и документов? Наняться бы кому-то в работники, но в их деревне зажиточных мужиков не оказалось. Идти неведомо куда – страшно.
Так с невеселыми рассуждениями Максим заснул. Тело его мелко вздрагивало от навалившихся, совсем не детских забот. Проснулся, когда теплое весеннее солнце скатилось за горы и на дворе стало сумрачно и прохладно. Прохладно было и в избе. Он удивился, что никто до конца дня его не потревожил, но твердо знал, что раз уж принялись выгонять – выгонят. А от осознания этого внутри становилось пусто.
На глаза попалась кастрюля с вчерашним супом, но есть не хотелось. Бросив в неё остатки хлеба, отнёс суп Дружку. Когда сумерки сгустились, закрыл дом на замок, и отправился, сам не зная куда. Шёл и шёл, не разбирая дороги. Как оказался на мосту, не помнил. Присел на край пешеходной дорожки, свесив ноги в пустоту.
Основной ледоход уже прошел и теперь по бесновавшейся реке проплывали отдельные льдины. Завтра река будет совсем чистой, и только  льдины, вытолкнутые бурным потоком на берега, будут ещё долго напоминать о зиме. На проходящие машины Максим внимания не обращал, там ездят сытые и довольные люди, что им какой-то мальчишка с его горестями.
Мысль оттолкнуться руками и полететь в бурный весенний поток, выбраться из которого уже не удастся, пришла сама собой. Максиму почему-то показалось, что именно за этим он сюда и пришел. Сразу решаться все проблемы. Чего уж теперь, раз он оказался в этой жизни лишним! И не узнает никто, что он утонул: Глава подумает, что сбежал парнишка… Больше «плакать» о нём в этом мире некому. Все стало просто и понятно. Дружка вот только жалко – сможет ли привыкнуть к новым хозяевам?
Страшно не было, нет. Было загадочно и суматошно…


                Младший сын на корню  рассказ
  Деду Трофиму приснился сон. Не плохой вообще-то, но тяжелый какой-то. Проснулся дед и больше уж до утра заснуть не смог. Долго перебирал в памяти остатки сна. Покос их приснился, из густого тумана выбивается солнце, урывками освещая сочную росистую траву, цветы и косарей. Косят они вдвоём с младшим сыном Антоном. Мерно размахивая литовкой, аккуратно сваливая траву в рядок, сын идёт впереди, спина его, то ярко освещается холодными лучами солнца, то пропадает в густой пелене утреннего тумана. К чему бы это, он и на покосе-то не был уже года два, с тех пор как держать корову ему с женой Марией стало в тягость.
Поднялся дед Трофим, когда едва забрезжил рассвет. Он всегда поднимался рано – хоть и не велико хозяйство, но дел хватает, и  делать их лучше пока  солнце не поднялось на небосвод и не принялось нещадно прожигать воздух и землю. Последние годы жару дед Трофим стал переносить тяжело. Да он и всегда-то зиму любил больше. Сухо, чисто, и никто тебе не досаждает, ни комары, ни мухи.
Дед Трофим присел на крыльцо, закурил. Вновь вспомнился сон. «С детьми разе что?» – попробовал порассуждать он. Пятерых вырастили они с Марией, да вот только с ними в деревне никто жить не остался. Письма пишут, в гости приезжают, все вроде твёрдо на ногах стоят, но до слёз иногда доходит обида глядя на них – другие старики в деревне с детьми живут да с внуками, а им с Марией вдвоем куковать приходится на старости-то лет.
Рассвет разгорался медленно. За вершинами гор заалело небо, заподергивал слабый ветерок, словно предупреждая о скором появлении ярких лучей солнца. Сколько вот раз за жизнь пришлось ему видеть зарождение дня, а всё равно не в силах пропустить момент солнцевсхода, не может не посмотреть, как огромный красный шар, прожигая макушки деревьев, отрывается от них и медленно поднимаясь, освещает всё вокруг.
Хоть и пошёл восьмой десяток, старым себя дед Трофим не чувствовал. Сухопарый, подвижный, даже лёгкую армейскую походку ему удалось сохранить. Последнее время, правда, ноги стали сдавать, да и фронтовой осколок в бедре начал беспокоить чаще. Но дед Трофим крепился, не хотелось верить, что наступает старость, на боли и болезни не жаловался, по больницам не ходил. Бывало, заломит ночью ноги, скажет жене: «Что-то ты Мария сегодня жарко натопила, пойду  в зал, там прохладнее». Там и промучается на диване остатки ночи, а утром поскорей во двор, понемногу «расхаживаться». К врачам обращаться не любил. Один, правда, раз, когда нестерпимо прихватило спину, пошёл к местному фельдшеру, та выписала направление в район. Выбросил его дед Трофим – чего ради он туда, за сто-то верст попрётся? Разыскал в лесу муравейник с большими муравьями и принялся сажать их по одному на спину. Люто кусали «пучеглазые звери» – слезу из глаз вышибало, но терпел. От мужиков слышал, что помогает такое лечение от боли в спине. Дней десять ходил дед Трофим к муравейнику, и помогло – боль как рукой сняло. Теперь вот ноги побаливают, а как их подлечить никто пока не подсказал.
Про болезни можно было рассуждать без конца, особенно сейчас, когда их становилось всё больше и больше. Но сигарета закончилась и дед Трофим направился в свой маленький обход хозяйства. Первым делом открыл сарайку с курами. Петух выскочил первый и сразу на забор, и заголосил во всю свою мочь. Курицы выходили степенно, как и подобает заслуженным труженицам. Рядом в низком хлеве надрывалась свинья.
– Вот ненасытное создание, орёт и орёт. Выходи давай, да иди погуляй немного, успеешь ещё комбикорм-то съесть, я тоже ещё не завтракал, – разговаривал со свиньей как с человеком дед Трофим.
Дальше он идёт к пчёлам, открывать там ничего не нужно, однако дед Трофим всё равно каждое утро смотрит как эти работяги разлетаются из ульев. По тому, сколько пчёл вылетает, дед Трофим определяет погоду на день. Пчёлы для него образец организованности и трудолюбия. Во всей их, казалось бы беспорядочной суете, он не мог найти ни одного лишнего движения. Целый город в одном улье и все хорошо знают, кому чем заниматься. Пчёлы дружно разлетаются за мёдом, трутни охраняют «жилье», а большая матка присматривает за общим порядком. У них же на совхозной ферме и ста человек нет, а некоторые порой до обеда сидят у конторы, ждут указаний. Не жалеют пчёлы и мёд отдавать, охотно носят его в настова, когда в своем жилище рамки уже забиты полностью. Но если случается ненароком обидеть хоть одну пчелу, тут уж война и знай уноси ноги, пока не забудется, пока не пройдет обида, а обиды пчёлы помнят недолго, как дети – слезы на глазах высохнут и нет обиды.
Потом дед Трофим идёт завтракать. К этому времени Мария успевает подоить корову, отправить её в поле и накрыть на стол.
– Сёдня, видать, вёдро будет, пчёлы дружно разлетаются, – замечает дед Трофим.
– Пусть постоит погода, люди хоть с сеном приберутся, – соглашается Мария.
– А что Антон-то писал в последнем письме? Когда сулился приехать? – спрашивает дед Трофим про письмо от младшего сына.
– Писал, что, может, соберется летом, а когда и сам еще не знает: работы у него много, не дают отпуск.
– Пошто они ленивые-то такие, написал бы точно, когда приедет и насколько, – ворчит дед Трофим, хорошо понимая, что отпуска на работе дают не тогда, когда пожелаешь, а тогда, когда есть возможность.
– Написал же, что и сам не знает, работа у него ответственная, – защищает сына Мария.
После завтрака дед Трофим не спеша перекуривает на крыльце, любуясь теперь умытыми утренней росой цветами, которыми у Марии был засажен большой палисадник.
– Сходить что-ли за хлебом-то, – спросил он жену, когда закончил курить. Так, для проформы спросил, поскольку давно уж установился такой порядок, что утром дед Трофим идёт в обход по селу, а хлеб – это только заделье.
– Сходи уж, – не нарушает ритуал Мария.
На свой утренний обход дед Трофим вот уже несколько десятков лет одевал хромовые сапоги, которыми его регулярно снабжал старший сын, выходной костюм, на котором прикреплены два ордена и три ряда колодок. Сейчас, когда в их селе фронтовиков осталось полтора десятка человек, он особенно дорожил  фронтовыми наградами. Деду Трофиму было важно пройти по селу, подметить перемены, поговорить с людьми, обменяться новостями. Правда, молодые-то не особенно «разбалтывались» с ним, торопились по неотложным делам, зато со своей ровней он душу отводил.
Первым делом дед Трофим заглянул на совхозную конюховку. Там хозяйничал его старый друг – Прокоп. Оно и лошадей-то в последнее время в совхозе намного поубавилось, техника кругом, но в деревне без конной тяги всё равно не обойтись.
– Как живешь-можешь? – спрашивает он старого друга.
– Скриплю понемногу. Лошадёнок, вот сегодня насилу собрал, – пожаловался Прокоп, когда они закурили «Беломор».
– Оно, конечно, сейчас день-то промаются на жаре, утром самая еда, вот они и забиваются подальше в лес, где трава посочней, – поддержал конюха дед Трофим.
– Это верно, продыху им сейчас не дают, в сенокосную пору для лошадей самая работа, – говорил, словно жаловался Прокоп.
За последние годы коров в совхозе и в частных дворах добавилось, не стало хватать сенокосов, вот и пришлось людям выкашивать все крутые склоны и болотины – на тракторах там  не проехать, вся надежда на лошадей.
– Сегодня с утра всех разобрали, сейчас покурю с тобой, да домой пойду, – доложил Прокоп.
Дальше дед Трофим идет мимо гаража. По случаю сенокосного дня, там уж тоже нет ни машин, ни тракторов. Осталась только бригада слесарей, да кузнец со сварщиком. Кузнец Пётр сидит в летней курилке.
– Что без работы остался? – подначивает его дед Трофим. – На сенокос отправляйся, а то пристроился – зимой и летом в тепле.
– А ты вот подыши-ка этой копотью, зараз выскочишь на улицу.
Уже несколько лет Пётр на пенсии, но в страдную пору его всегда приглашают поработать в кузнице – никто из молодежи в их деревне так и не смог освоить мудрую работу с металлом. «Им, молодым-то, только бы за баранку забраться, да на педаль газа давить», –  каждый год уговаривал Петра поработать в страду директор совхоза, обещая за это привезти на зиму сена его корове.
– Вишь ты, чистого воздуха он захотел, а на покос что-то тебя не тянет.
– Отпокосились мы с тобой, Трофим. Я и здесь-то, видно, последний сезон роблю. Тяжело, – с горечью заключил Пётр.
– Какая теперь работа, на гору подсобироваться пора, – согласился дед Трофим, имея в виду деревенское кладбище, которое раскинулось на взгорке.
Потом он шел мимо сельсовета, совхозной конторы,  иногда заглядывал в эти заведения, но долго не задерживался: работали там одни женщины хоть в большинстве своём и родственницы, но с бабами какой разговор. Вот начальником почты служил его старый друг, тоже пенсионер, но при таком непыльном месте работу не бросал.
– Ну, рассказывай, от кого мне нынче пришло письмо, – первым делом спрашивал дед Трофим. Письма они с Марией получали часто –  дети писали, да внуки, которые уж в школу пошли.
– Сегодня тебе одна газетка, – часто отвечал его старый друг.
Потом они долго ругали современные порядки – начальник почты был старым коммунистом и ему не нравилось, что люди теперь работают спустя рукава.
– Заходи как-нибудь в гости, – приглашал дед Трофим друга и выходил из покосившегося здания почты.
Дальше его ежедневный путь лежал в магазин. День выдался действительно ясный и теплый, самый сенокос. И что-то не давало покоя деду Трофиму в такую вот ясную пору – в поле хотелось, под вилы. Сколько он переметал стогов-то этих, если  в кучу собрать большая гора получится.
Вместе с тем,  в душе зародилось предчувствие приятной встречи. В последнее время он стал верить непонятным чувствам иногда наваливающимся на него, и заметил, что они часто сбываются.
– Дедушка Трофим, – услышал он детский голос и сразу же узнал соседского мальчишку Тимошку: – Здравствуй, дедушка Трофим.
– Здравствуй, Тимофей Тимофеич, – так уважительно они с Марией называли этого сорванца. Было ему лет семь, но похож был на маленького мужичка, этакий сбитненький, накачанный деревенской работой человечек, всегда весёлый и не по годам рассудительный. Он часто приходил в дом к старикам. Они любили этого сорванца, как любили и своих внуков, но те далеко, а этот рядом, заглядывает чуть ли не каждый день. У младшего их сына Антона тоже мальчишка, они с Тимошкой ровесники. Привозили его два года назад, шустрый малый, но рассудительности и деревенской сноровки, как у Тимошки, нет.
– Дедушка, пойдем на рыбалку, я червей накопал.
– Когда ты успел, спал бы спокойно до обеда.
– Папка сказал, что скоро лето кончится, а мне еще охота много раз порыбалить, – простодушно ответил мальчишка.
– Ну, тогда пойдем, только мне, братец, за хлебом еще сходить надо.
– И я с тобой!
– Пойдем, – согласился дед Трофим. – А папка-то с мамкой на работе?
– Ушли с утра, меня даже не разбудили. Вовка в лагерь уехал, я теперь один остался.
И они пошли по селу вдвоем. Мальчишка радовался, что у него весь день свободный и проведёт он его интересно. Ему не терпелось на рыбалку, торопил деда Трофима, забегал вперёд, отставал, потом опять уносился далеко. У деда Трофима день тоже был свободный, и ему хотелось на рыбалку, одно расстраивало, что не его внук подпрыгивает рядом. Его городские внуки, к сельской жизни не привычные. Дед Трофим даже злился иногда, что ни на коня их посадить, ни порыбалить с ними. Оставили бы хоть одного на всё лето, уж он бы научил парнишку всем деревенским премудростям. А то приедут на недельку-другую, да на море им ехать надо, отпуск догуливать.
Так размышляя, дед Трофим шёл по деревне со своим «приемным» внуком, здоровался с прохожими, пока не заметил молоденькую девчушку, почтальона.
– Дед Трофим, – ещё издали закричала она. –  Вам телеграмма.
– Да я же вот только на почту заходил! – удивился дед Трофим.
– Вы только дверь захлопнули, аппарат и принялся отстукивать вашу телеграмму. Я сразу побежала Вас догонять, – весело щебетала девчонка. Ей было приятно осознавать, что принесла людям хорошую новость.
Телеграмм дед Трофим боялся. За свою жизнь приходилось получать всякие вести, чаще плохие. Это сейчас стали богато жить: день рождения – телеграмма, Новый год – телеграмма. Письма им писать лень, а прежде-то телеграммы давали только про болезнь, да похороны.
Осторожно открыв бланк, он прочитал: «Будем пятницу Евгений». Дед Трофим сразу вспомнил утреннее предчувствие, обрадованно проговорил:
– Спасибо, дочка, – и, забыв про хлеб, трусцой направился искать управляющего фермой, просить машину, чтобы встретить сына у автобуса, который доходил только до центральной усадьбы совхоза.
 Младшего сына, Евгения, он как-то выделял из всех детей. Ему казалось, что он больше всех унаследовал отцовский характер. Такой же неуспокоенный, нескладный в жизни ему всегда чего-то не хватает. Да и специальность у него подстать характеру – геолог. Деду Трофиму геологи нравились. После войны ходил один сезон с ними по тайге, все окрестные горы и лога излазили, всё камни какие-то собирали, про какую-то руду всё талдычили. Была даже мечта пойти учиться на геолога, да судьба распорядилась по-своему. Война-то закончилась, а жизнь мирную еще долго налаживать пришлось – не до учебы было. Матери помогал поставить детей на ноги, потом свои пошли. Работу искал где потяжелей, не боялся подставить плечи под всякий  груз и это, конечно, позволяло приносить в дом лишний кусок. Летом уходил на лесосплав. Зарабатывали там не плохо, но и работа не из лёгких – проходилось бродить целыми днями в холодной воде, подталкивать застрявшие сутунки, разбирать заломы. Больших резиновых сапог тогда не было, бродили в лаптях, их выдавали каждый день. На зиму подавался в ямщики, возить грузы: в город за сто пятьдесят километров везли орех, мёд, ягоды – назад товары в магазин. И только осенью приходилось немного легче – в положенный на основной работе отпуск, уходил в тайгу, на охоту. Ночи осенью длинные, свободного времени много, да и таскать и грузить ничего не нужно. Любил тайгу, оттого, наверно, и казалось легко. Вот и Евгений, было в нём что-то от него. Когда закончил институт, предложили ему там же остаться преподавателем, так нет, «хвост трубой» и на север. Нравится, говорит, работа.
В конторе, кроме молоденькой курносой бухгалтерши никого не было.
– А где Иван Григорьевич, – спросил дед Трофим про управляющего, потому что только он мог распоряжаться машинами.
– Он ещё вчера уехал в бригаду Торлопова, они заканчивают стоговать дальние покосы. Вечером обещал вернуться.
– Да что мне вечером, у меня Евгений приезжает, надо автобус встретить.
– Ты бы тогда дед Трофим с Васькой Казанцевым  поговорил, я его видела, он сегодня дома, – посоветовала бухгалтерша и добавила: – Они же одноклассники. 
– Дедушка Трофим, а я поеду с вами встречать дядю Женю? – оказывается маленький Тимошка ждал его на крыльце.
– Пока ещё ехать не на чем.
Вот проблема, сокрушался дед Трофим. В прежние бы времена на лошади встретил, каких-то десять километров до центральной усадьбы совхоза, дальше которой автобус не ходил, но сейчас и телеги нормальной во всем селе не найти, да и лошади все на покосе. Придётся идти к Ваське, хоть и не очень ему этого хотелось – слишком уж он какой-то прижимистый, всё у него на деньги считается, простых человеческих отношений не бывает. Он даже водку с друзьями редко пил, всё как-то стороной, да особняком. Можно было к другим мужикам пойти, в деревне было ещё две легковые машины, но в такой ясный день все на покосе.
Василий работал электриком, причём в двух организациях сразу: в государственных сетях, которые уже были подтянуты к их селу, и в совхозе. Работа не пыльная, он как-то умудрялся постоянно быть дома. В последнее время ещё и телевизоры наладился ремонтировать, народ дуром попёр к нему – больше-то ремонтировать было негде и некому.
– Дед Трофим, вон дядя Вася в реке купается, – первым увидел Василия Тимошка.
Дом Казанцевых стоял на берегу небольшой речушки, которая пересекала всё их село. Погода разоднялась, солнце стояло высоко и ласково пригревало землю – духоты пока не было, было просто тепло. Вот и залез, видно, Василий в воду охладиться чуток.
– Я тоже искупаюсь, – обрадовался Тимошка и побежал к реке, на ходу сбрасывая одежонку.
– Василий, подойди на минутку, – позвал электрика дед Трофим. Он знал, что сейчас начнется торговля, своего этот парень не упустит.
– Автобус нужно встретить, Евгений приезжает, – и, опередив готового к возражению Василия, добавил: – Бутылка с меня.
– Я бы с удовольствием дядя Трофим, но трамблёр что-то барахлит.
«Ну, нет – подумал старик, хорошо зная прижимистый характер Василия, – дороже я тебе не заплачу. Оно и бутылку много, мог бы вообще старого друга бесплатно встретить». А вслух сказал:
– Ну, на нет и суда нет, – и направился в сторону своего дома.
– А когда автобус-то приходит? – останавливает деда Трофима Василий.
– Вечером, словно ты не знаешь.
– Тогда может я успею посмотреть трамблёр, подходите, как надо будет ехать, – неожиданно согласился Василий.
«И в кого он такой?» – в сердцах подумал дед Трофим. Отец у него нормальный мужик, в тайгу вместе не раз ходили, а сынок всё больше к деньгам липнуть стал. Рассуждая, дед Трофим вдруг вспомнил, что Мария ещё и не знает про телеграмму от сына и прибавил шагу.
Охам да ахам не было конца. Огорошенная новостью Мария хваталась то за одно, то за другое.
– Два года не был у нас Женечка, отдохнёт хоть немного от своего севера, молочка попьет. Я с Митрофановной-то с весны ещё говорила про гостей, у неё будем брать молоко, – тараторила она без умолку.
– Ты дед хлеб-то купил?
Про хлеб дед Трофим совсем забыл.
– Иди пока не закрыли магазин, да вина купи какого-нибудь хорошего. Жена-то у него не очень наше домашнее уважает, и если большие шоколадки есть, купи Антону, конфет-то я загодя припасла.
Остатки дня прошли в хлопотах. Мария пекла, жарила, варила. Дед Трофим был на подхвате – воду носил, печь топил, огурцы с помидорами собирал, картошку копал. Ближе к вечеру затопил баню. Маленький Тимошка  крутился тут же, он заразился азартом встречи гостей и все спрашивал:
– А Антон со мной рыбачить пойдёт?
– Пойдёт. Все вместе пойдём, – радовался дед Трофим.
Простое вроде событие – сын в отпуск приезжает, а вот волнений сколько. Раньше дед Трофим своими детьми был доволен. Все выучились, трое с высшим образованием, двое со средним – такого их село ещё не видело. Жили все в хороших местах, родителей не забывали: писали письма, в гости приезжали. Это льстило деду Трофиму. Что бы казалось ещё нужно? Так раньше он и думал, но сейчас, когда дело подвинулось ближе к старости, начал осознавать, что они с бабкой здесь одни остались. В родное село никто из детей возвращаться не собирается. Это вот и начало беспокоить деда Трофима. Может быть, они с Марией сами виноваты? Постоянно талдычили детям: «Нам учиться не пришлось, вы должны выучиться, в люди выйти». Вроде и вышли дети в «люди», но обидно порой становится, что выучились дети, да и разъехались, родителей одних оставили.   Посмотришь по селу на стариков – от внуков отбоя нет, а здесь – привезут на неделю-другую и неизвестно как к ним подступиться. Может, Евгения попробовать уговорить переехать к ним. Он ведь младший, а на Руси испокон веков ведётся – младший сын на корню. Надо обязательно поговорить с ним. И не беда, что он геолог, пойдёт в совхоз работать, от крестьянской жизни не должен отвыкнуть. Поживёт немного, могут управляющим назначить – Лукянычу скоро на пенсию, а Евгений с высшим образованием, поездил по свету, людей повидал – будет первый человек на селе. Понимал, конечно, дед Трофим, что мысли слишком уж необычные, но ему до боли в сердце хотелось, чтобы хоть один его сын прижился в селе, чтобы не погиб их корень для этих мест.
Ближе к вечеру  дед Трофим разволновался окончательно. На месте сидеть не мог и всё поглядывал в сторону дома Василия, но тот, словно издеваясь над стариком, долго не ехал, зато появился неожиданно, когда дед Трофим потерял всякую надежду.
– Ну что, не передумали сына-то встречать? А то молодой, и так дошлёпает, – крикнул через забор Василий.
Встречать, конечно, поехал дед Трофим сам. От него не отстал и Тимошка.
– А вдруг тебе на обратный путь и места не хватит, в багажнике поедешь? – пытался отговорить его дед Трофим.
– Я маленький, к тебе, деда, на колени сяду.
Дорога, по которой ещё лет двадцать назад можно было проехать только на тракторе да верхом на лошади, за последние годы приобрела вполне нормальный вид. Даже «Жигули» мчались по ней на полной скорости и дед Трофим  рассудил, что автобусы  вполне бы могли ходить и до их села.
– Наверное, пассажиров бывает мало, – сделал предположение Василий.
Когда приехали на центральную усадьбу, автобуса ещё не было. Дед Трофим, вспомнив, что хорошего вина в своем магазине он не нашёл, решил посмотреть здесь.
– Здравствуй, Клава, – поздоровался он с продавщицей. Она была ему внучатной племянницей.
Да и вообще, здесь, на центральной усадьбе он знал почти всех жителей, половина из них была какой-нибудь родней. Он не очень-то в этом разбирался и Мария не раз упрекала его, что он не помнит родню. «Ты что Шебалина Андрона не помнишь? Это же моего тяти троюродный брат, – обычно начинала она. – У него было три дочери и два сына. Митрофан, старший, жил в нашей деревне, он лет на десять постарше нас, сосватал Евдокию Нохрину, тоже нам сродни немного. Потом он на шахте в Междуреченске работал, а вернулся сразу на центральную усадьбу, дом они большой купили. У него четыре сына, старший в армии остался, средний с ним живёт, он уж тоже скоро на пенсию выходит, у него две дочери, так вот одна, Тамара в сельсовете работает…». После таких объяснений дед Трофим запутывался окончательно и забывал последнюю родню.
– Здравствуйте, дядя Трофим! как здоровье, как тетка Марья поживает? – зачастила родственница, не обращая внимания на покупателей.
– Да живы пока, здоровы. Как твои ребятишки растут?
– Что им доспеется, носятся целыми днями, то на речке, то в тайге.
– У тебя хорошего вина нет? – спросил дед Трофим, считая что попусту отвлекать продавца не стоит.
– Небось девку присмотрел, соблазнить  собрался? 
– У тебя одно на уме, – ворчит дед Трофим. – Евгений сегодня приезжает, с женой и сыном.
– Так бы и сказал сразу, – делает вид, что обиделась Клава и быстро достает из-под прилавка бутылку светлого вина с иностранной этикеткой. – Себе хотела оставить, да что ради Жени не сделаешь. Пусть в гости заходит.
– Зайдёт, – обещает дед Трофим и выходит из магазина.
Теперь, когда торопиться некуда, он вновь обратил внимание на перемены когда-то захолустного села. Лет пятнадцать назад все колхозы собрали в один большой совхоз, а центральную усадьбу решили сделать в этом селе. Вот и начало оно разрастаться не по дням, а по часам. Политика государства была на укрупнение деревень. Людей насильно переселяли в новые дома в этом селе. В деревнях оставались только старики, а они, как известно, народ недолговечный. Так и не стало больше половины деревень в их округе. Хорошо это или плохо дед Трофим сказать не мог, только уж тому радовался, что их село пока стоит не тронутым. А то ведь как – корни-то у них там, родители и деды там похоронены. Оно и здесь не плохо: вон какие хоромины отстраивают, улицы под асфальтом, водопровод. Чего и не жить!
Дед Трофим радовался новому поселку, стройному ряду домов под одним забором, в их-то деревне дома стоят хоть и кучно, но в беспорядке –  места для строительства было много, каждый выбирал себе по душе. А здесь всё на городской манер, рядочками да по линеечке. Одно только скребло душу: «Нет во всём этом труда его детей». «В люди вышли!», – теперь это звучало укором. Ну, а если бы не учились? Нет, учиться-то нужно было, но почему никто не пошел работать в  деревню? Опять же они с Марией виноваты, настаивали, чтобы дети старались получить городские специальности. Жить на селе в послевоенное время было не престижно. Евгений просился после восьмого класса в училище механизаторов – не отпустили, побоялись, что как все трактористы в совхозе будет пить водку, да ходить испачканный мазутом. На селе от этого никуда не уйти. И Евгений внял мольбам родителей – после десятого укатил учиться в геологический. И только вот теперь дед Трофим осознал, что именно в то время сын оторвался от деревни. Не сам оторвался, а с их помощью…
Запыленный автобус подкатил незаметно. Его и не встречал никто, кроме них. Пассажиров было мало, не сезон раскатываться по гостям – сенокос. Всматриваясь в окна, дед Трофим увидел сына. Евгений не ждал, что его встречают и о чем-то договаривался с водителем. «Просит, видно, подвезти его», – догадался дед Трофим. Иногда такое случалось, если размер вознаграждения устраивал водителя.
– Женя, – позвал дед Трофим, просунувшись в открытую дверь.
Сын увидел его, схватил за руку Антона и они радостно выскочили из автобуса. Дед Трофим обнял Евгения, потом поднял на руки внука, прижал к груди, и счастливей человека в тот момент не было.
– Я уж шофера почти уговорил довезти нас, – взволнованно проговорил Евгений, укладывая небольшую сумку в багажник «Жигулей».
– А жена где? – опомнился от первых минут встречи дед Трофим.
– Она сразу на море махнула, пусть поживёт одна, да и нам квартиру найдёт, – стараясь скрыть смущение, объяснил сын.
Дед Трофим не стал торопиться с расспросами, хоть ему, конечно, не понравилось, что сын приехал без жены. Она вообще у него какая-то нелюдимая. Никак он с ней не может найти общего языка.
– Мы прямо с самолета и на автобус как раз успели, – рассказывал Евгений, когда «Жигулёнок» мчал их в сторону родной деревни.
Тимошка с Антоном сидели рядом, они быстро освоились и завели свой разговор.
– Ты на коне умеешь ездить? – с некоторым вызовом спросил Тимошка.
– Нет, – простодушно признался Антон. – Зато я зимой на олене ездил, только не верхом, а на нартах.
– Как мама, не болеет? – спросил Евгений.
– Да чего там не болеет, то мажу её какой-нибудь мазью, то таблетки достаю, лонись две недели лёжкой пролежала. Сейчас топчется понемногу.
– Я ей тут черники сушёной привез, все болезни рукой снимает.
– Нам уж с ней, наверно, одно только поможет, – с грустью проговорил дед Трофим, и чтобы перевести разговор, спросил: – Вы-то у нас долго поживёте?
– Не получается долго, хоть и хочется, – признался Евгений.
– У нас бы и отдыхали. Тепло – купались бы да загорали, а то море им подавай, – проворчал дед Трофим.
– Мы с друзьями договорились вместе отдохнуть.
– Я вот за всю жизнь ни одного, считай, отпуска не отгулял. Все подгадывал, то к орехам, то к белке, а больше к сенокосу.
– Ну что ты ровняешь, вы тут как в раю живёте, а у нас за длинную полярную ночь так устанешь, что не только в отпуск, вообще сбежать с севера хочется, – в шутку пожаловался Евгений.
С разговорами доехали быстро. У ворот их  ждала Мария. Она радостно бросилась на шею сыну и со слезами на глазах проговорила:
– Вот и довелось еще раз  свидиться.
– Да ты что, мам, – растерялся Евгений. При виде постаревшей матери, ему тоже захотелось заплакать.
– Все своим чередом идет, сынок. Печалиться не надо, – вытирая слезы, посоветовала мать и обняла Антона. – Вот и наша смена подрастает.
Евгений радовался, что опять попал в родную деревню, родной дом, где все было знакомо и до боли щипало душу. Здесь вот, на этой земле он и вырос, паспорт получил и отправился колесить по белу свету. Ему было приятно встретиться со всем, что крепко запало в детскую память: и с домом, с крыши которого они с братом каждую зиму сгребали снег и прыгали в образовавшиеся сугробы, и с большим огородом, на котором пролилось много его пота, и с колодцем в ограде, который постоянно приходилось чистить, залезая почти по пояс в холодную воду. 
Баня  давно была готова и ждала гостей. После приветствий, дед Трофим сразу принялся отправлять Евгения с Антоном мыться.
– Я там веник-то запарила, – сказала Мария, протягивая Евгению полотенце и посоветовала: – Ты берёзовым-то отваром голову помой себе и Антону, волосы кучерявей станут.
– Не забыл ещё, мама, – охотно соглашается Евгений.
Нет ничего приятней, чем вволю попариться в бане по-чёрному. Хоть и  просила Мария разобрать каменку, да поставить «как у людей» металлическую печку, дед Трофим всё отнекивался.
– Вкус  не тот.
– Вкус какой-то нашёл, как черт в этой копоти испачкаешься, пока помоешься, – ворчала Мария, хотя и сама была не против бани по-чёрному.
Попарились вволю. После бани Евгений прилёг на диван. Мария принесла в большой кружке клюквенный морс. «Бывает же так хорошо в жизни», – радостно подумал Евгений, отпив холодного напитка.
Но «блаженствовать» долго не пришлось – у родителей была своя программа встречи сына. Так уж заведено в деревне – делиться радостью с родными и близкими друзьями. Мать накрыла на стол и один по одному потянулись гости. В основном это были родственники Евгения, которые когда-то принимали активное участие в его воспитании и взрослении. Первым пришел дядя Яков, двоюродный брат отца, мужик крутой, но справедливый. Много пришлось выслушать Евгению от него «крепких слов» на сенокосе, когда мальчишкой, копновозом, он неумело управлял лошадью, или на заготовке дров, или на рыбалке, когда несколько мужиков закидывали в бурную реку невод, а ребятня должна была помогать – прыгая по воде, не оставлять рыбе выхода. Мальчишки мужчинами не рождаются – деревенская жизнь воспитывает в них умение работать, настырность и выносливость. И тут  уж по-отцовски дать мальчишке хорошие наставления может любой деревенский мужик.
– Ну, что племянничек, не обижаешься на меня за то, что иногда разговаривал с тобой не совсем цензурно? – спросил дядя Яков, крепко обнимая племянника.
– Думаю, на пользу пошло, – с улыбкой согласился Евгений. – Моего бы сына кто поучил.
Хоть и медленно собирались гости, но вскоре  за столами места не осталось. Пришлось сдвигаться, подставлять табуретки. Было весело и немного грустно. Давно не видел Евгений всех этих людей, которые знали его и перед которыми он был ответственным в этой жизни. Пришёл и его одноклассник – Юрка. Когда-то они мечтали вместе поступать в геологический, но друг в последний момент переменил решение и пошел в сельхоз. Встречались изредка на каникулах,  а потом встречи прекратились, его распределили на работу в другой район.
– Ты тоже в отпуске? – спросил Евгений, после крепких объятий.
– Да нет, перебрался вот в родную деревню, – ответил Юрий и, показав на стройную девушку, которая сходу принялась помогать накрывать стол, добавил: – Это Наташа, моя жена.
– Где ты отыскал такую принцессу? – проговорил Евгений удивляясь красоте и какой-то непосредственности жены Юрия.
– Ты разве не помнишь, – удивился друг. – Это же Гордеева Натаха, она на три года поздней нас училась.
«Да, забывать я начал деревню», – с грустью подумал Евгений, помогая матери усаживать  гостей за стол.
Вечер прошел хорошо. Больше всего Евгению понравились песни, которые в их родне любили и умели петь.  Больше пели старинные, которые Евгений в своих скитаниях уже начал забывать, но стоило кому-то напеть про Ланцова, который «задумал убежать», и слова словно ниоткуда выплывали в его голове, и вместе со всеми он пел как заключенный ломает печь и  бежит из тюрьмы. Запевали обычно женщины – первый куплет они вели спокойно, после этого последние две строчки дружно подхватывало все застолье, да так, что начинали дребезжать стекла в окнах, а в прежние времена, когда не было электричества и в доме зажигали несколько керосиновых ламп, огонь в них от дружных голосов гас. Это Евгений помнит с самых малых лет, когда им разрешали наблюдать за гулянкой с палатей.
Много было в тот вечер спето песен, они вспоминались и вспоминались, до боли знакомые и хорошо подзабытые. Были и пляски, и перекуры на улице с разговорами и рассказами о жизни. Евгений вдруг подумал, что вот ради только одного этого вечера нужно было приехать в родное село…
Расходились далеко за полночь. Евгений вызвался проводить Юрия и Наташу. Яркое звёздное небо напоминало детство. В такую теплую летнюю пору усидеть дома было невозможно – собирались ватагами и устраивали мальчишеские игры да делали набеги на огороды. Немного повзрослев, в их ватаге появлялись девчонки.
– Ты помнишь, Евгений, как залезали ночью в интернат? – спросил Юрий, когда проходили мимо того самого здания, бывшего когда-то общежитием для  девочек.
– Здорово мы их тогда пуганули!
– Расскажите, мне интересно, – не скрывая волнения, попросила Наташа.
– Этот дом давно в деревне с дурной славой, – кивнул Евгений на едва видневшийся в темноте ночи деревянный, покосившийся от времени дом. –  Да ты и сама знаешь, что строили его для церкви. В одной половине жил поп с семьёй, во второй монашки и весь прочий, прибившийся под защиту Господа Бога люд. Деревянная церковь стояла чуть в стороне. После революции церковь сгорела, а семья попа в тот же день сгинула – никто их больше не видел. Вот и принялись некоторые фантазёры рассказывать, что убили всех, да в подполе их же дома схоронили. С тех пор приключения и начались. Многие в селе утверждали, что видели ночами того попа: ходит он и проверяет, как живут бывшие прихожане. После пожара в доме поместили колхозную контору, потом школу, после войны дом приспособили под интернат для детей из соседних сёл.
– Когда мы-то с Юркой учились, – продолжал рассказ Евгений, стараясь придать ему как можно больше загадочности, – в самой большой комнате жили девчонки, большие уж, маленьких бы мы пугать не стали. Ночевала с ними старая учительница, но мы выбрали момент, когда она уложила девчонок спать и отлучилась по своим надобностям домой. Ближе к полуночи время двигалось. Страшно было, конечно, но мы храбрились один перед другим, да и желание поозорничать влекло неудержимо. Забрались в подпол дома через отдушину, которую весной всегда открывали для просушки стен. Из подвала был лаз прямо в комнату девчонок. Обернувшись простынями, мы стали медленно открывать крышку лаза – что там началось: девчонки сбились в один угол и такой подняли рёв, что не только им, но и нам стало страшно. Мы быстро прикрыли лаз и выбрались на улицу. И не напрасно поторопились – из соседнего дома на спасение девчонок уже бежали люди. Спасла нас темнота. Боясь неизбежного наказания,  мы долго никому не рассказывали о своем похождении.
– Так вот и родилась ещё одна легенда про поповский дом. Опровергать её и рассказать всю правду у нас не хватало смелости. Так я говорю? – с улыбкой спросил Евгений у Юрия.
– Так, – согласился друг. – Мне до сих пор кажется, что в подполе были настоящие приведения. А о том нашем похождении так никто и не узнал. Теперь уж никто и не поверит.
Жили Юрий с Наташей почти в самом центре села, в большом двухквартирном доме.
– Ну, вот мы и пришли.
– Большой у вас дом, – с завистью отметил Евгений. – По нашим экспедиционным меркам – дворец.
– Не обжились ещё толком, всё времени не хватает, – подосадовал Юрий.
Простившись, Евгений медленно направился в сторону родительского дома. Тихо было в деревне, спокойно. Изредка только загавкает где-нибудь спросонья собака, откликнутся ей одна-две и опять тишина да огромное звездное небо. Завидовал Евгений другу, по-хорошему завидовал.
Родители ещё не спали, мать мыла посуду, отец помогал убирать со стола.
– Давайте и я помогу, – предложил Евгений.
– Отдыхай, сынок, мы уже скоро заканчиваем, – возразила мать и заботливо добавила: – Может чаю попьешь?
– Можно.
Дед быстро поставил на стол сахар, малиновое варенье, мёд, принес горячий электрочайник.
– Проводил гостей?
– Проводил, – ответил сын, – разливая по чашкам чай. – А дети у Юрия с Наташей есть?
– Есть, – с готовностью ответил дед Трофим. – Мальчик как твой Антон, да девочка помлаже. Наталья-то она бабёнка спокойная, покладистая, хозяйство вести умеет. Ты бы вот жил в деревне, так, может быть, все по-другому было.
– Поздно теперь об этом говорить, слишком уж у меня специальность для деревни не подходящая.
– Да что уж там специальность. Работу и у нас найти можно, инженерам теперь и в деревне дел хватает.
– Так не геологов же, да и нравится мне геология. Видно уж путь в село мне заказан.
Дед Трофим только собирался завести разговор о своих мечтах видеть последыша в деревне, а он сразу дал отбой – прямо телепатия какая-то. Он не спеша отхлебнул из чашки чай и решил все-таки поговорить на больную тему немножко обширнее.
– Одни мы остались, сынок, – вкрадчиво начал заветный разговор дед Трофим. – Ты наш последыш, а младший сын завсегда на корню оставаться должон. Может, переедите к нам, а работу ведь любую делать можно. У вас у обоих образование, в сельсовете или школе работать можно. Опять же и мы бы с матерью помогали вам детей растить. Скучно без внуков.
Евгений не ожидал такого поворота разговора и даже вначале растерялся как-то, не нашелся сразу, что ответить отцу. Мать стояла в дверях и по всему было видно, что она  думает так же как муж. Давно, видно, в их головах зародилась эта мысль. 
– Да рано вам еще о старости задумываться, живёте вдвоем, всего хватает, –  уклончиво принялся рассуждать Евгений. –  Потом видно будет. На севере мы век жить не станем, да я и учиться сейчас поступил.
– Ещё учиться? – удивилась мать. – Без того пятнадцать лет учился.
– Аспирантуру решил закончить, теперь это необходимо.
– Значит, в деревню к нам совсем не приедешь? – ещё на что-то надеясь, спросил дед Трофим.
– Вы к нам приедете, вот обоснуемся года через три в каком-нибудь городе и милости просим, – скрывая волнение, весело  заверил Евгений. Ему и самому   хотелось переехать в деревню, поселиться на берегу прозрачной речушки и каждый день встречать рассвет и провожать закат.
– Нет уж, мы никуда не поедем, здесь родились, здесь и помирать будем, – подытожил разговор дед Трофим.
– Ну вот, опять за прежнее, совсем не серьезный разговор получается, – попытался  сгладить острые углы Евгений.
– Теперь уж серьёзный, старики должны помирать, и мы помрём когда-нибудь, – философски заметила мать. – Дед уже и доски на гроб припас, прострогал, да на чердак сложил, чтобы не портились. Да и потом вам колготни меньше будет.
– Ну, поверх земли ещё никто лежать не остался, – как-то растерянно, скрывая раздражение, заметил Евгений. Ему стало неприятно от такой рассудительности родителей. С детства ещё он помнил, как бабушка давала указание своим детям относительно её предстоящих похорон. Во что одеть, где лежит одежда – смёртное у неё было припасено давно – кого пригласить на поминки. Всё предусмотрела старуха – показала, где могилку выкопать, кого попросить нести гроб, а кого и близко не подпускать. Тогда по малости лет для Евгения это было забавно, игра какая-то, да и бабушку в гробу было не очень жаль. Все говорили: «Пожила Ивановна, царство ей небесное, светлое место». И вместо страдания о бабушке, Евгений представлял, как она станет жить в царстве небесном.
После бабушки хоронить кого-нибудь из близких родственников ему не приходилось – судьба хранила. Теперь вот понял, что родители о смерти говорят серьёзно и, глядя на них, слушая разговоры о досках для гроба, его охватила оторопь.
– Да что вы помирать-то собрались, ещё и на пенсии почти не жили, – единственное, что смог  выдавить из себя Евгений.
– Мы разве собрались? Доски-то дед припас так, на всякий случай. Помнишь, у нас сосед был, дед Никон, из кержаков, лет десять назад помер. По их вере хоронить полагается в долбленых гробах, так вот выдолбил он его в шестьдесят лет, да потом пришлось новый долбить – первый жучки-короеды за два десятка лет съели. Оно хоть в сухом месте, но жучек  везде забирается. Так и мы, сгниют доски, новые припасем, – попыталась разрядить обстановку мать, но не смогла не добавить. – Плохо только, что пятерых вас вырастили, а рядом нет никого.
– Вы бы по гостям чаще ездили, каждый ведь будет рад.
– От хозяйства, да огорода разве уедешь. Уж лучше вы к нам, хоть родину вспоминать будете.
– Давайте-ка спать, а то уж светать скоро начнёт, – предложил дед.
Евгений попросил постелить на веранде. В детстве они с братом всегда там спали – свежий воздух и утром никто не тревожит. Долго не мог уснуть. Задел за живое разговор с отцом, хоть и понимал, что изменить ничего невозможно. Однако, на душе было неспокойно. Родители в комнате тоже о чём-то долго разговаривали.
Утром Евгений проснулся, как ему казалось, рано, но мать уже пошла доить корову. Густой туман окутал всё вокруг и было непонятно, взошло солнце или ещё где-то там, за горами прячется.
– Отдыхал бы, сынок, – удивилась столь раннему подъёму сына мать. – День сегодня ядрёный будет, успеете накупаться, – добавила она, увидев, что сын взял полотенце и направился к реке.
– Днем мы с Антоном плавать учиться будем.
Вода в реке была тёплая, не хотелось вылезать в моросящий утренний туман. Растерев тело полотенцем, Евгений почувствовал необычайную легкость. «Так бы вот каждый день», – с сожалением подумал он и вспомнил, что в пору своего отрочества он был настырным парнем. В этой вот реке купался круглый год. Зимой приходилось долбить прорубь, но это было дополнительной зарядкой. Пригодилось ему домашняя закалка в скитаниях по тайге и тундре. Теперь вот, вспомнив то старое доброе время, он с грустью подумал об Антоне. Совсем по-другому растет мальчишка. И от чего так? Ведь не сотня лет прошла – всего пара десятилетий.
Евгений присел на берег, закурил. Туман, казалось, сделался еще гуще –  тропинка к дому терялась в сплошной молочной пелене и было даже опасение, что он собьется с дороги. Уходить от реки Евгений не торопился, сидел, размышлял. Его тянуло в родное село, до боли хотелось дышать этим воздухом, смотреть на речку,  на берегах которой вырос, но он отчётливо понимал, что есть в жизни законы, переступить которые ему не дано.
Туман медленно расплывался по долине реки, открывая контуры домов и горных вершин, сквозь его пелену теперь просматривался огромный, но ещё холодный диск солнца. Евгений так и сидел на берегу. Разойдется вот окончательно туман и примчатся сюда мальчишки с девчонками, плескаться будут в теплой воде весь день, как они когда-то. Так хотелось туда, в далекое и беззаботное детство, где все было понятно и ни что не вызывало сомнений.
Оторвал от приятных воспоминаний крик Антона. Евгений быстро поднялся и заторопился в сторону дома, пытаясь предположить, что там могло  случиться.
Антон сидел на диване, испуганно хныкал, а дед с бабкой суетились возле него, прикладывали компрессы, уговаривали не плакать, потерпеть.
– К пчёлам забрался, – пояснила мать Евгению. – Хорошо хоть дед недалеко был, но три штуки жогнуть успели.
– Это только на пользу, – весело проговорил Евгений, обрадовавшись,  что ничего серьёзного не случилось. – А нам ты, мама, что-то компрессов не прикладывала.
– Время было другое. От пчёл-то вы и не плакали, а вот когда твоего брата лошадь копытом в лоб звезданула, насилу отходили. Хорошо, что тогда до нас автомобильной дороги не было – самолет летал. Санрейсом удалось довезти до областной больницы.
Неделя отпуска пролетела быстро. Хоть и не ставили родители сено, но каждый день находились разные заботы по хозяйству. С отцом сделали неотложные дела которые одному старику были уже не под силу, сходили на охоту за рябчиками, заодно набрали малины и грибов. В свободное время Евгений ходил на речку, где Антон вполне вписался в коллектив деревенской ребятни и целыми днями не вылезал из воды. Погода не подкачала,  стояли теплые ласковые дни самого приятного летнего месяца – июля.
Пора отъезда наступила неожиданно,  Евгению не верилось, что неделя проскочила.
Отвезти гостей до автобуса дед Трофим попросил у управляющего фермой легковой «газик».
– Присядем на дорожку, – предложила мать, когда сборы были закончены и она втихаря от всех обняла внука и выплакала свое одиночество.
– А зачем садиться? – удивился Антон.
– Дорога будет счастливей.
– Это, Антошка, чтобы мы чаще сюда возвращались, – добавил Евгений и на глазах его навернулись слезы. Он не мог забыть разговора с родителями в день приезда. Почему так все сложно устроено в жизни? Кто придумал эти встречи и расставания?
Провожать до автобуса старики не поехали, попрощались у своих ворот. Когда машина отошла от дома, Евгений оглянулся: родители стояли слегка наклонившись друг к другу возле своего покосившегося от времени дома и с грустью смотрели вслед уезжающему сыну с внуком. «Одни остаются, – с грустью подумал Евгений. – Помочь бы им, да чем он поможет?». Угрызение совести не давало покоя, тревожило, бередило душу.
– Дедушка, дедушка Трофим, – тянул деда Трофима за рукав Тимошка.
– Ты опять не спишь?
– Я хотел проводить Антона, да мамка с утра за коровой посылала, пока нашел, да пригнал ее, вот и опоздал.
Тимошка удивился, что дед Трофим с бабушкой все еще смотрят вслед давно скрывшейся машине, словно надеясь, что она вернется.
– Дедушка Трофим, а сегодня на рыбалку пойдём? Я червей накопал.
– Когда ты успел?
– Вчера ещё. Антон сказал, что сегодня утром уезжают.
– Тогда пойдём, Тимофей Тимофеевич. Гости уехали, другие приедут не скоро, теперь времени много, – согласился дед Трофим, погладил Тимошку по вихрастой голове и с грустью посмотрел в ту сторону, где скрылась легковая машина.


                Браток  рассказ

                Россия! Как грустно! Как странно поникли и грустно
                Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
                Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,
                И лодка моя на речной догнивает мели.
                Н.Рубцов
  Наконец-то самолёт приземлился и Василий Андреевич вздохнул облегчённо. Последнее время он отчего-то стал тяжело переносить перелёты. Возможно, сказалась сделавшаяся доступной информация о постоянных крушениях авиалайнеров, а, вернее всего, просто наступала старость.
Получение багажа много времени не отняло, да и багажа у Василия Андреевича было не так уж много – один чемодан с книгами любимого поэта. Площадь перед аэровокзалом встретила привычной толчеёй и очередями на автобусы и маршрутные такси.
В Москве Василий Андреевич  последний раз был около десятка лет назад и, естественно, удивился переменам, нахлынувшим на него прямо с «крыльца» столицы. Капитализация в государстве продвигалась полным ходом, а вместе с ней менялся облик городов, вокзалов, аэропортов. Огромные и какие-то неживые транспаранты призывали «летать», красочные надписи на иностранном языке призывали «покупать», ну а компания «PEPCI» призывала – пить. Только кое-где, мелким шрифтом проскакивали русские слова, вещающие, что «минздрав предупреждает…». И ностальгически захотелось вернуться в тот старый и добрый аэропорт, встречавший командировочных и гостей столицы длинными очередями у касс, дешёвым кофе, копчёными курицами и улыбчивыми девушками за стойками регистраций.
Отойдя в сторонку от главного входа и обрадовавшись, что наконец-то вырвался из аэрофлотовских объятий, Василий Андреевич поставил чемодан на землю и с жадностью закурил. Теперь он никуда не торопился, его рейс на Вологду вечером, весь день оставался свободным. Хороших знакомых и родственников у него в Москве не было, а «плохим» надоедать лишний раз не хотелось, поэтому решил Василий Андреевич просто прогуляться по улицам столицы, взглянуть на её изменившийся в последние годы облик.
 Пока же “случайный гость столицы” просто стоял на перроне и раздумывал куда поехать и стоит ли вообще окунаться в большой “муравейник”, в котором с каждым приездом чувствовал себя всё неувереннее и неуютнее.
Однако, спокойно постоять и поразмышлять ему не удалось, откуда-то подскочил молодой парень и предложил:
– Такси не желаете?
– Нет, – коротко ответил Василий Андреевич, отчётливо понимая, что содержимое его карманов далеко не соответствует запросам столичных таксистов.
– Совсем даром, в любой конец златоглавой, – настаивал парень, пытаясь тащить Василия Андреевича к своей машине, ухватив при этом его чемодан.
– Да пошел ты… – хотел отправить Василий Андреевич таксиста куда следует, но сдержался и спокойно добавил: – Поставь чемодан на место,  я не тороплюсь.
И, удивительно, прилипчивый таксист поставил чемодан на место и отошел в сторону, а Василий Андреевич, докурив сигарету, встал в очередь на «маршрутку» до метро, желание взглянуть на  столицу победило. Очередь двигалась медленно и он принялся разглядывать попутчиков, замечая, что и одежда, и выражение лиц у людей с каждым годом приобретают новые оттенки. В очереди стояло больше сосредоточенных, угрюмых людей, меньше стало дружеских улыбок, реже слышался смех. 
За подобного рода размышлениями он не заметил, как к нему подошли трое рослых, стриженных под «ноль», развязных парней со жвачками во рту. Один из них предложил:
– Отойдем в сторонку, батя.
Ничего не понимая и не предчувствуя беды, Василий Андреевич охотно согласился. Был он не робкого десятка и ему стало интересно, для чего этим юнцам  он мог понадобиться «в сторонке».
– Ты зачем нашего друга обидел? – спросил один из стриженых парней,  когда они отошли на несколько шагов от длинной очереди.
– Кого я мог обидеть, бог с вами? – искренне удивился Василий Андреевич.
– Его вон, – кивнул парень в сторону таксиста, который пытался «подвезти» Василия Андреевича, а теперь стоял возле своей машины и обиженно посматривал на отказавшегося ехать пассажира.
– Как я его обидел?
– Послал на… Это очень не хорошо, – констатировал лысый парень и выплюнул на асфальт жвачку.
– Я не понимаю о чём идет речь? Если вы про таксиста, так я его не послал, а только хотел послать, – удивился Василий Андреевич, действительно не понимая, что хотят от него стриженые парни.
– За оскорбление платить надо, – не принял возражений всё тот же, который выплюнул на грязный асфальт жвачку, и вежливо так  добавил: – Он и просит-то всего три сотни… баксов.
У Василия Андреевича, что называется, «отвисла челюсть» – много чего приходилось переживать ему в жизни, но с наглостью подобного рода столкнулся впервые.
– У меня нет лишних денег, – попытался возразить настойчивым парням Василий Андреевич, начиная понимать, что вокзальная братва решила на него «наехать». Он торопливо принялся соображать, как выкрутиться из этой ситуации: кричать и звать на помощь, дело гиблое – насмотрелся по телевизору, как «средь бела дня» хватают людей, вталкивают в легковые машины и увозят в неизвестном направлении. Никто из прохожих и рта не раскрывает – милиции при этих событиях почему-то рядом никогда не оказывается. Инстинктивно он всё же попытался поискать в толпе пассажиров служителей порядка, но, понятно, не нашел. Втолкнут сейчас в машину с тонированными стеклами, вытряхнут последние копейки и выкинут. Хорошо если живого…
Не мог сообразить Василий Андреевич, что ему делать дальше. Вероятно, он всё же попытался бы бежать к остановке, к людям, искать у них помощи, но в это время к ним подошел здоровенный мужик в кожаной куртке, с перстнями и наколками на припухлых и растопыренных пальцах. Василий Андреевич даже усмехнулся про себя: «Вот это детина, такой может не только троих перелопатить».
– Ну, что пристали к человеку! – прикрикнул он на  стриженых парней, и те быстро отошли в сторону.
Василий Андреевич обрадовался внезапно появившейся помощи,  ему стало приятно, что не перевелись еще на Руси «добры молодцы».
– Никакой сообразительности, – вроде как с расстройством проговорил нежданный спаситель и с сочувствием спросил: – Чего они пристали-то?
– Таксиста хотел отправить куда следует, вот они и прицепились, – быстро проговорил Василий Андреевич, всё ещё видя в появившемся мужике спасителя.
Детина кивнул в сторону парней и в растяжку проговорил:
– Бандиты! – а пристально взглянув в лицо Василия Андреевича, вежливо добавил: – Не стоит их обижать.
Едва затеплившаяся надежда тут же рухнула. Василий Андреевич понял, что все, и таксист, и трое стриженых парней, и Детина, «работают» вместе. Вновь принялся торопливо отыскивать пути своего спасения.
– А в чемодане-то что? – все так же вежливо, но требовательно поинтересовался Детина.
– Что, что? Золото! – неожиданно для себя смело проговорил Василий Андреевич, обалдевший от нахальства вокзальной шпаны.
Давно ему не приходилось попадать в подобную ситуацию. Вдвойне было обидно, что «бандиты» годились ему в сыновья. Внутри закипала обоснованная злоба и Василий Андреевич знал, что стоит ему перейти в этой злобе определенную  черту, он потеряет чувство страха. С ним так было не раз, входил в какой-то раж, переставал соображать и трезво оценивать обстановку. Он боялся таких минут, но поделать с собой ничего не мог. Вероятно, лысые парни и дородный детина, уже довели его до состояния безмозглой тупости.
– Давай поделимся, – не изменил тона Детина, хотя и почувствовал резкий тон собеседника.
– Твоей стриженной бестолковке это золото будет не по зубам.
– Вот даже как! – слегка повысил тон Детина и стало заметно, что он тоже умеет злиться.
– Работать надо, а не груши околачивать.
– А ты-то работаешь?
– Во-первых не ты, а Вы. Я тебя, сопляк, в два раза старше, а во-вторых, в чемодане этом лежит тридцать экземпляров книги Николая Рубцова, я был ее составителем и главным редактором, – четко и уверенно, понимая, что он уже впал в необъяснимый для себя раж,  отчеканил Василий Андреевич.
– Николая Рубцова? – искренне удивился Детина и лицо его хоть и медленно, но стало принимать нормальный человеческий вид. Непонятно от чего Детина засуетился, из только что грозного парня превратился в послушного, готового откликнуться на любую просьбу, человека. – Это ведь он написал:
Жуют, считают рублики,
Спешат в свои дома…
И нету дела публике,
Что я схожу с ума!
Не знаю, чем он кончится,
Запутавшийся путь.
Но так порою хочется
Ножом… куда-нибудь!
Теперь пришло время удивляться Василию Андреевичу. Моментально вскипевшая злость, стала быстро пропадать. Он вытащил из чемодана  книгу, и тут же открыл страницу, где были строчки про «рублики и нож».
– Это его раннее стихотворение, – отметил Василий Андреевич, не зная пока, как реагировать на прочитанные Детиной стихи. Здесь, на перроне аэропорта, где стоят три его подельника, готовые в любой момент вцепиться в глотку, стихи были чем-то неуместным, в крайнем случае, неестественным.
– Рубцова я знаю наизусть почти всего, – уверенно проговорил Детина, и было понятно – действительно знает.
– Сейчас  его редко кто помнит, – искренне удивился Василий Андреевич, размышляя как ему поступать дальше. После прочитанных стихов он успокоился и почувствовал себя защищенным от привокзальных хамов, а нахлынувшая, моментальная злость быстро улетучилась.
– У нас в школе учительница литературы была, просто гениальная женщина.  Научила нас понимать хорошую поэзию. С Рубцовым она была знакома лично, они переписывались и у неё сохранились его письма, она их нам показывала. Почерк у Николая был ровный, правильный, как у девчонки отличницы в десятом классе.
– Вот это новость? – ещё раз удивился Василий Андреевич, понимая, что Детина действительно знает много о поэте Рубцове. – Мне обязательно нужно с ней встретиться. Она в Москве живет?
– В Москве, только я адрес подзабыл.
– Людей обирать он не подзабывает, а адрес любимой учительницы забыл!
– Да ладно вам, не от хорошей ведь это жизни. Раньше-то я мастером на заводе работал, когда в государстве провозгласили свободу, завод работать перестал, а меня сократили. Маленькие дети кушать просят, деньги нужны, попал вот в эту «обойму», здесь законы как в волчьей стае: кто кого первый сожрёт, – стараясь быть спокойным,  с тоской поведал грустную историю своей жизни Детина и было понятно, что говорит он правду.
– Нормальным бы делом занялся.
– Поздно батя, из этой игры не выходят, –  заверил Детина, а, пристально посмотрев на Василия Андреевича, спросил, – Не могли бы вы мне подарить одну Колину книжку. С вашим автографом?
Он так и сказал: «Колину», словно речь шла о его старом знакомом. Василий Андреевич растерялся. Только что униженный этим человеком, теперь он должен писать на книге для него добрые слова – плохих слов в автографах не пишут.
– Зачем она тебе, потеряешь ведь, – попробовал отшутиться Василий Андреевич.
– Не надо так говорить, отец. Рубцов для меня отдушина, в которую я забираюсь один и никого в неё не пускаю… Подари.
И столько было в этой просьбе искренности и чистоты, что Василий Андреевич не устоял, вытащил ручку и  размашисто написал на титульном листе: «Горячему поклоннику стихов Николая Рубцова, с пожеланием удач и достойной жизни. От составителя». Поставил число и расписался. Потом он долго проклинал себя за эту минутную слабость. Пожелал достойной жизни вокзальному бандюге!
Детина взял книгу, как мальчишка прижал к груди, и искренне поблагодарил:
– Спасибо, отец. – А, немного справившись с  нахлынувшим волнением, добавил: – Вам куда ехать-то? Давайте я подвезу?
– Не волнуйся, сынок, просто по Москве хотел прокатиться, на людей посмотреть. Торопиться мне некуда, я уж как-нибудь сам.
– Тогда  хоть до метро позвольте вас подбросить.
Отказываться Василий Андреевич не стал и покорно направился за Детиной, который успел подхватить чемодан, к чёрному джипу.
Уже в машине Детина спросил:
– Надолго вы в Вологду?
– Пару недель придётся пожить. Юбилей в этом году у Николая – программа обширная, намечено много поездок и выступлений.
– Давайте сделаем так, – предложил Детина. – Вы возвращаетесь, спрашиваете у братвы Вована, и я сразу же появлюсь. К тому времени я обязательно встречусь со своей учительницей, покажу ей Вашу книгу и договорюсь о встрече. Идет?
– Я не против, – охотно согласился Василий Андреевич, действительно заинтересовавшийся возможностью отыскать новые материалы о Рубцове.
Когда джип остановился у метро, Детина протянул Василию Андреевичу бумажку.
– Это мой мобильник, лучше позвоните, когда окажетесь в Москве, мне очень хочется встретиться с вами ещё раз, – с детской искренностью проговорил Детина и на глазах его навернулись слезы. Василию Андреевичу поверить в это было сложно, счёл, что слезы ему показались.
Дверь джипа быстро захлопнулась и машина тут же затерялась в густом потоке автомобилей. Василий Андреевич долго смотрел в ту сторону, где она скрылась.
Торжества по случаю юбилея Николая Рубцова прошли замечательно. Поклонники поэта съехались со всей страны, было много выступлений, плодотворных встреч и вместо двух недель Василию Андреевичу пришлось прожить в Вологде почти месяц.
Билеты на обратный путь заказал так, чтобы на один день остановиться в Москве. Его заинтересовала учительница Детины, и он решил обязательно встретиться с ней в надежде отыскать новые крупицы в биографии любимого поэта.
Уже в столице Василий Андреевич позвонил на мобильник Детины, но холодный женский голос ответил: «Абонент отключил телефон».
В аэропорту у братвы, теперь он сходу определял эту публику, спросил про Вована.
– Долго жить приказал твой Вован. Вали отсюда, а то и тебя тряханем, мало не покажется.
– Меня уже пробовали трясти, руки короткие оказались, – огрызнулся Василий Андреевич и отошел в сторону от суетящихся людей. Закурил.
Он как–то враз почувствовал усталость от длительной поездки. В смерть Детины Василий Андреевич верил слабо, хотя, вероятней всего, прошли разборки по «территории». Он часто слышал об этом, и Детина вполне мог стать жертвой. Так это или нет, но на душе стало нестерпимо горько – уж лучше бы не дарил книгу любимого поэта бандюге.
Он прошел в здание аэропорта, сел в твёрдое и неудобное кресло, да так и просидел весь день в ожидании своего рейса, пытаясь понять, отчего гибнут молодые и здоровые люди. За что им объявили войну?..


                Старик   Кандеин  рассказ

  Яркий солнечный день подходил к концу. «Самая рыбалка, самый клев», – отметил про себя старик Кандеин, торопясь к заветному местечку на реке. Вот уже несколько лет живёт он в узкой теснине гор, истоке большой реки, в том самом месте, где вверх по течению нет ни только ни одной деревеньки, но и вообще кроме сезонных охотников, да совсем уж «диких» туристов, присутствие человека  не отмечается.
Не напрасно торопился старик Кандеин, рыбалка удалась на славу. Крупный хариус  азартно шёл на мошку. В большом улове, где, вырвавшись со стремнины, вода, гася скорость, закручивалась водоворотами и медленно растекалась по огромной и глубокой яме, на дне которой просматривались черные камни. Такого же цвета были  спины хариусов, и если бы они стояли на месте отличить их от камней было бы невозможно. Однако рыбы медленно двигались, отыскивая в бурных потоках корм. Старику оставалось только ловко держать мошку на поверхности воды, стараясь провести её над хариусом. Хариус, заметив наживку, резко отрывался ото дна и хватал её. В это время нужно было моментально  дергать удилище – на языке рыбаков это называется – подсечь. Малейшее промедление оборачивалось тем, что хариус, стремительно схвативший мошку с искусно упрятанным в ней крючком, чувствовал обман и мгновенно выплюнув её, так же стремительно уходил вглубь улова. Учиться подсекать хариуса пришлось старику Кандеину на старости лет. Он ведь и рыбу-то  эту своенравную увидел первый раз только здесь, когда забросили его вертолетом на самый дальний кордон заповедника. До этого он был сугубо городским жителем, даже родственников в деревне никогда не было. Хотя так получилось, что родственников он не знал вообще – вырос в детдоме, а фамилию свою получил за то, что подобрали его на вокзале с большой деревянной чашкой-кандейкой, с которой он не хотел расставаться, ну а поскольку фамилии он своей не помнил, записали его – Кандеин.
Рыбалка захватывала, останавливаться, когда харьюза выскакивают из воды один за одним и нужно только успевать  подсекать их, не было сил. Но с ним был его любимый горбовик, который старик смастерил из бересты и узких дощечек, и в который рыбы входило не больше пяти килограммов. Этого было достаточно, чтобы накормить семью рыбой несколько раз. Хоть и захватывал рыболовный азарт, нарушать давно установившийся обычай Кандеин не стал, аккуратно смотал удочку, поставил под большой кедр, знал, что до следующей его рыбалки никто её здесь не тронет – посторонних людей в такой глухомани не бывает.
Домой Кандеин не торопился, там жена с сыном все хозяйские дела сделают сами. Это первые годы, когда жил на кордоне один, тяжеловато было везде успеть самому. Да и время сейчас не напряженное – сенокос закончился, в огороде убирать ещё рано. Нравилось ему это время: тепло ещё, ночи короткие, зимние приготовления подходят к концу, выдается время так вот спокойно посидеть, поразмышлять.
Кандеин присел на берегу, вглядываясь в прозрачные струи голосистого переката – камни на дне и берегах, тысячелетиями омываемые тугими потоками воды, были гладкими, с замысловатыми углублениями.  Медленно догорал осенний закат – чётче высветились вершины на противоположной стороне, в долину надвигались сумерки. В той, прежней жизни, он и подумать не мог, что бывает в природе подобная красота, что на душе у человека может быть так хорошо и покойно.
 Вспомнил, как попал в эту глухомань! После детдома Кандеин служил в армии, учился в институте в большом городе на Волге. Там и работать остался. И если бы кто-то сказал  тогда, что на старости лет  придется ему перебраться в Сибирь, в тайгу, он бы громко рассмеялся. Но вот так получилось…А главное, не жалеет ни о чём.
Вспоминать старую жизнь Кандеин не любил, но вспоминалось и вспоминалось. Началось все с очередной ссоры с женой. Допекла. «Денег мало, детям не помогаем, сами с копейки на копейку перебиваемся…», – только и слышал он от нее. Ну, все как всегда. Она и жизнь-то у него прошла вот в таких мелких ссорах, да работе – обязательной и сверхурочной. По образованию Кандеин инженер-строитель, работал в проектном институте, и часто, ради денег, выполнял на дому «левые» заказы. Он давно устал от такой жизни, но даже отпуска приходилось тратить на левые работы. С начальством особого контакта у него не получалось. Городская суета и постоянный шум давно утомили. Дачку бы завести, да жить там спокойно хотя бы пару месяцев в году, но ни денег, чтобы её купить, ни времени, чтобы её построить, у Кандеина не было. Вот  и приходилось проводить время в своей квартире, да на работе. И до того все было однообразно, до того надоели «каменные стены», что хотелось бросить все и сбежать куда-нибудь. Но, изменить что-либо в своей жизни Кандеин был не в силах: на работе постоянно подгонял начальник, дома – жена. Прямо замкнутый круг. Вроде не привязанный, а не убежишь!
Однажды жена допекла окончательно: то ли громче кричала, то ли слова обидней подобрала, только решился Кандеин после этой ссоры уйти из дома. Схватил свой пиджак (как только ещё догадался) и выскочил на улицу, выскочил просто подышать воздухом, остыть немного. Так в его жизни было не раз. Потом он всегда возвращался, хоть и не  винился, но чувствовал себя неловко. Полный решимости и непонятного предчувствия, добрел он до городского вокзала. Кандеин и вспомнить-то не мог, когда был здесь последний раз: то ли когда его в армию из детского дома провожали, то ли когда-нибудь позднее. Только вот ощутив ветерок движения, запах подгоревших тормозных колодок, что-то зашевелилось в нём, воспрял он как-то духом и непонятно зачем подошёл к кассе. А когда пересчитал остатки содержимого своих карманов, то вместе с непременной заначкой, денег хватило только на билет до Иркутска.
И вот мчится поезд по большой магистрали, унося Кандеина в неведанные дали. Стучат колеса, пролетают мимо телеграфные столбы, города и деревеньки. Смотрит в окно Кандеин, и радостно ему становится, жизнь прожил, а вот такого восторга и бодрости не испытывал. Леса за окном, перелески, поляны… Волнительно.  Что же делать-то теперь, куда он едет? Что будет дальше Кандеин и представить не мог. Дождавшись вечера, он сразу улегся спать. А утром, когда неутомимые колеса отстучали несколько сот километров, долго проклинал себя за минутную слабость, захотелось домой, где все понятно и размеренно. Однако поезд мчался вперёд с редкими остановками. Кроме Кандеина в купе был ещё один пассажир – полный, рыжебородый мужик, который вечером, после посадки сразу куда-то пропал, вернулся только поздней ночью.
Утром попутчик долго спал, потом отправился умываться, а через некоторое время появился пропахший табаком и железнодорожной пылью. Кандеин с грустью смотрел в окно.
– Чего грустишь, земляк? – весело спросил рыжебородый попутчик.
– Да уж чему радоваться, – уклончиво ответил Кандеин.
– Это ты напрасно, – заверил рыжебородый. – Новый день начался, уже  праздник. – И со словами этими он быстро как-то поменял дорожное трико на брюки, надел свежую рубашку и предложил Кандеину:
– Не пора ли позавтракать? В ресторан идём?
– Да я как-нибудь так, – замялся Кандеин.
– Что значит так? Я большую премию получил, собирайся быстро, – не терпящим  возражения тоном, протрубил рыжебородый.
В ресторане они быстро познакомились, а, разомлев от выпитого коньяка, Кандеин как на духу рассказал случайному попутчику свою грустную историю. Рыжебородый слушал внимательно, потом неожиданно предложил:
– Едем со мной, у нас для тебя дело найдётся, – он оказался директором заповедника в горах Алтая.
– Едем, – после некоторого раздумья согласился Кандеин. – Только знаешь, чего мне больше всего хочется?
– Чего?
– Забраться куда-нибудь в самую глушь, чтобы меня люди не тревожили, устал я от суеты.
– Это устроим, – твердо пообещал директор.
На том они и порешили.  Ругал себя Кандеин за подобное решение, но  отказываться от него не торопился. «Назад вернуться никогда не поздно», – утешал он себя.
Желание его директор исполнил сполна, закрепил за Кандеиным кордон, до которого и на вертолёте добираться почти час, а на лошади в двое суток редко укладывались. Отправил бригаду плотников, подремонтировали мужики просторный дом (в прежние времена на кордоне жило несколько семей), печку соорудили, построили баню, наловили по мешку рыбы и отбыли восвояси.
И остался Кандеин один посреди безбрежного царства тайги. Страшновато было с непривычки. Хорошо хоть директор уговорил взять Полкана – шустрого кобелишку, которому тайга оказалась в радость. С ним только и разговаривал первую зиму. Многому пришлось учиться городскому человеку, но Кондеин удивлялся, что вся работа ему  не в тягость и, что у него всё быстро получалось. Научился топить печь, заготавливать дрова, охотиться на рябчиков, белок, соболей, готовить еду. Сидя длинными зимними вечерами у раскаленной печки, ему было хорошо, и начинало казаться, что так было вечно, что не было в его жизни грязного и шумного города, что это не он, а кто-то другой всю жизнь добывал изнурительным трудом деньги на содержание семьи.
Раз в месяц прилетал вертолёт, привозил продукты, почту. Жена и сын уговаривали не дурить и вернуться. Но после неожиданно обретенной свободы, расставаться с ней Кандеин уже не захотел. Здесь, далеко в горах, ему нравилось все. Нравилось долбить каждый день прорубь и зачерпывать изумрудно чистую воду, нравилось подкармливать прижившихся рядом с его домом белок, нравилось встречать по утрам яркое ослепительное солнце и провожать его по вечерам. На лыжах он исходил все окрестные лога и горы, пересчитал количество зверей и птиц на его участке, это входило в его работу, научился понимать их повадки и характеры.
Весной, после того, как снег скатился бурными потоками в реку, он раскопал землю на берегу поляны и посадил картошку и лук, огурцы и помидоры. Летом  завел корову и куриц. Главное, удивлялся он, что всё у него получалось, вся работа шла от души и была не в тягость, как та, городская с чертежами, формулами, бесконечными справочниками, нормативами и цифрами.
Ближе к осени к нему приехал сын Данил. Не выдержал, решил посмотреть, как на самом деле живет отец. В письмах-то Кандеин писал, что все у него нормально, только Данил с матерью не верили этим письмам.
– Неужели тебе здесь не скучно? – задал он первый вопрос отцу.
– А ты вот поживи тут хотя бы месяц и поймешь, что скучать времени нет.
– Откуда ему взяться – за хозяйством ходить нужно, дрова готовить, печку топить! – подковырнул отца Данил.
– Когда работа в радость, она не тяжела, – глубокомысленно заметил Кандеин. За прожитый в тайге год он стал говорить медленно, словно осмысливая каждое слово.
– А что, можно и пожить, без вертолёта от тебя выбираться сложно, – согласился Данил и это очень обрадовало Кандеина. Он любил сына и теперь хотелось передать ему хоть часть накопленных таежных знаний, хотелось, чтобы сын понял красоту природы и удивился ей.
Вдвоём они заготовили на зиму сено для лошади и коровы, напилили дров, поправили крышу у дома, сделали еще массу необходимых и нужных дел. Каждый вечер ходили на рыбалку. Данил и представить не мог, что есть ещё на земле такие места, где хариуса можно ловить хоть на голый крючок. Несколько раз поднимались в горы, насобирали черники и брусники, насушили на зиму грибов. Но, настала пора и Кандеин сказал сыну:
– Завтра будет вертолёт, нужно собираться.
– Неужели месяц прошёл?  – искренне удивился Данил. –  Я и заметить не успел, как пролетело время!
– Так и передай матери, пусть приезжает, будем вместе жить.
– Это, конечно, смешно – представить маму в тайге я не могу, у неё другой менталитет. А вот я действительно тебе завидую. Сбежал бы с этого завода, куда глаза глядят, да только вначале детей нужно на ноги поставить.
– Работай. Сбежать всегда успеешь, – посоветовал Кандеин, укладывая в большой рюкзак сына вяленую рыбу, мясо, сушеные грибы и ягоды.
– Вот ещё бы тебе электричества здесь немного научиться добывать, тогда и телевизор и телефон, и утюг завести можно, – мечтательно заметил сын.
– Без электричества действительно скучновато, – согласился Кандеин. – Особенно зимой.
– Я постараюсь что-нибудь придумать, – пообещал Данил.
Долго скучал Кандеин после отъезда сына, даже думал порой, что уж лучше бы он не приезжал, не тревожил душу. Но навалились осенние заботы и все постепенно вошло в свою колею. Да тут еще кабаны прознали про его огород, принялись «помогать» в уборке картофеля. Пришлось Кандеину зарядить патроны крупной солью, да поджидать по ночам воришек. Долго оглашалась тайга, после удачного выстрела диким свиным воем. Но страха кабанам хватало не надолго, через несколько дней приходилось устраивать засаду вновь.
Изредка по его участку проходили туристы. Кандеин радостно приглашал их в дом, топил баню, угощал, чем мог. Туристы удивлялись, что среди глухой тайги человек живёт совсем один. К тому времени Кандеин уже отрастил большую бороду и выглядел довольно таки дремучим лесовиком. Да и лет-то собственно ему уже было около шестидесяти. Туристы охотно фотографировались с Кандеиным, снимали его кинокамерой, брали автографы.
Однажды, где-то уже в конце сентября, увидел Кандеин необычную группу людей, вроде и туристы, но несли кого-то на носилках.
– Переночевать, отец, пустишь? – спросил первый из них, который нес два рюкзака.
– Места мне не жалко! – ответил Кандеин. А, заметив на носилках девушку, спросил, – Что с ней?
– Нога. Не знаем, перелом или вывих, – ответил всё тот же парень.
Кандеин подошёл к девушке. В измученных её глазах светилась непонятная не то гордость, не то злоба и зависть. Девушка взглянула на заросшего бородой мужика тоскливым и доверчивым взглядом. От взгляда этого Кандеина как-то бросило в озноб. Простой взгляд, простой девчушки, женщины вернее, и отметив для себя, что давненько он не видел вблизи женских взглядов, потупил глаза. На вид девушке было лет тридцать, тридцать пять. Лицо  красивое и без косметики, которую Кандеин устал видеть на  лице своей жены. Парень приподнял накинутую на девушку плащ палатку и Кандеин увидел распухшую красную ногу, чуть ли не в два раза толще, чем другая нога. Нужно было срочно что-то предпринимать.
– Вы тут располагайтесь, –  распорядился он, показывая на ходу, где и что у него размещается по хозяйству. – А я на соседний кордон съезжу, там у нас мудрый старик живёт. Привезу его, тогда будем решать, что делать.
И быстро заседлав своего Карьку, Кандеин помчался на соседний кордон, до которого было около пятнадцати километров. Он ещё в прошлом году познакомился с соседом, добродушным и веселым старичком, Федотычем. Познакомились они на общем собрании егерей заповедника. Позднее Федотыч приезжал к нему на кордон, рассказал о премудростях их работы, да и водочки попили, не без того. Зимой Кандеин как-то отважился сходить к соседу на лыжах, но по убродистому-то снегу в один день не уложился, пришлось ночевать в тайге, к соседу добрался с обмороженным лицом и пальцами на ногах.  Жена Федотыча тут же чем-то помазала обмороженные места, заставила погостить у них три дня и ни каких следов от обморожения не осталось. С тех вот пор и уверовался Кандеин в медицинских способностях своих соседей.
– Федотыч, – сказал Кандеин после приветствия. – Там, у меня на кордоне туристы остановились. Бабёнка одна ногу сломала.
– Тебе-то чего? Пусть идут дальше, – недовольно как-то ответил Федотыч.
– Не может она идти.
– Чего ты предлагаешь? – спросил Федотыч, словно не понимал, чего предлагает Кандеин.
– Ты же всё можешь, всё умеешь.
– Ладно, поехали, – не стал долго кочевряжиться сосед.
К утру они уже были во владениях Кандеина. Нога у женщины распухла ещё больше и теперь казалось, что она может лопнуть от малейшего к ней прикосновения.
Федотыч долго и внимательно смотрел и ощупывал опухоль, просил шевелить пальцами, поднимал и опускал ногу, а в конце сказал:
– Страшного пока нет ничего, оставите девушку здесь, до вертолёта почти месяц, постараемся поставить её на ноги.
Спутники девушки, к удивлению Кандеина, на это предложение согласились охотно, быстро собрали вещи и направились продолжать свой нелегкий маршрут. Федотыч принялся лечить ногу. Густо намазал опухоль мумиём, обмотал тряпками, смоченными в отваре только ему известных трав и посоветовал отдыхать.
Потом они с Кандеиным занялись своими делами, вечером поменяли повязку на ноге у случайно попавшей к ним женщины, поужинали вместе и легли отдыхать. Утром опухоль значительно спала и Федотыч засобирался  домой.
– Старуха одна осталась,  не дай бог чего случится, – словно оправдываясь, сказал он.
– Пожил бы пару дней, вдруг не будет заживать нога, – просительно проговорил Кандеин. Он действительно боялся за здоровье девушки.
– Ты, Пётр Кузьмич, меньше переживай, мажь ногу, да прикладывай примочки, как я тебе объяснил, – сказал последние наставления Федотыч  и уехал.
Кандеин исполнял всё строго по наставлению соседа и опухоль на ноге Ольги, так звали туристку, быстро спала. Через несколько дней она самостоятельно поднималась с кровати, добиралась до умывальника и туалета. Перелома, к счастью, не было и нога быстро заживала. А ещё через неделю Ольга вообще, казалось, забыла про болезнь и принялась помогать Кандеину в хозяйских делах.
Присутствие молодой женщины в доме начало раздражать Кандеина. Раздражала чисто вымытая посуда, до блеска натертый пол, чисто постиранное бельё на кровати и вкусная еда.  Отвык он от всего этого за время жизни в тайге и не было ни какого желания возвращаться. Ждал только вертолёта, до которого оставалось несколько дней, надеялся, что после отъезда Ольги, жизнь его войдёт в нормальную колею.
Часто уходил на берег реки, подолгу сидел, вглядываясь в прозрачные и упругие струи воды, гнал от себя непонятно откуда появляющиеся мысли о женской красоте и его одиночестве. Те ясные и испуганные глаза Ольги, которые запомнились ему при первой встрече, не давали покоя. Теперь-то она смотрела проще, но все равно, как-то гордо и с нескрываемой женской обаятельностью.
– Ловко у тебя получается управляться по хозяйству, – похвалил как-то Ольгу Кандеин.
– Я ведь родом-то из деревни, – ответила Ольга.
– Как же ты в туристы попала? – удивился Кандеин, зная, что попав в город, деревенский люд редко уж выбирается к природе.
– Родители умерли рано, я в город к сестре перебралась, на фабрике работала. Надеялась, что в городе полегче устроиться в жизни будет. Ребята на фабрике туризмом занимались серьёзно, всю страну объездили. Вот и меня соблазнили.
– Чего это тебе в туристы-то захотелось?
– Не знаю. С кавалерами всё что-то не везло, – откровенно призналась Ольга.
– Разборчива слишком?
– Да нет вроде. С первым мужем развелась, пустой он какой-то оказался, кроме квартиры да машины в мечтах ничего не было. А мне хотелось детей рожать. С тех пор уж десять лет прошло, но по сердцу так никого и не нашла, – с грустью проговорила Ольга.
– А в поход-то зачем поперлась?
– Не знаю даже. Частушка у нас есть такая:
Я стою у ресторана, замуж поздно, в ящик рано –
А пойду-ка в турпоход, может, кто и подберет.
– Вишь, как получилось. Не подобрали, а совсем бросили, – съязвил Кандеин.
– Да и бог с ними. Мне здесь нравится, тяжело в городе, – откровенно призналась Ольга.
– Завтра вертолёт, пора собираться.
– А что мне собирать-то? – удивлённо ответила Ольга и пристально посмотрела в глаза Кандеина. От взгляда этого старика охватило непонятное волнение.
Назавтра вертолёт не прилетел – испортилась погода. Не прилетел вертолёт и на послезавтра. Такое случалось часто и для Кандеина ничего удивительного в этом не было. А вот Ольга всё расценила по-своему, как знамение судьбы расценила и когда вертолёт не прилетел и на четвёртый день, решительно заявила:
– Остаюсь здесь до следующего лета.
– Тебя же дома ждут, – только и нашёл, что сказать растерявшийся старик Кандеин.
– Ничего, я им письмо отправлю, – утешила старика Ольга. – Да и не ждут они меня давно – только и мечтают, чтобы я где-нибудь пропала, им квартира достанется.
– Живи, если уж так хочется, – пробурчал Кандеин в бороду. – Места у меня в доме много…
А в начале следующего лета  у Кандеина с Ольгой родился сын.  Лететь в больницу она отказалась, роды принимала жена Федотыча.
Забот прибавилось, но это были приятные заботы, от которых на душе становилось теплее и радостнее.
В июле прилетел сын. Удивившись переменам на кордоне, пряча улыбку, сказал:
– Вам теперь вода горячая нужна.
–  У нас печка есть, нагреваем, – ответил привыкший уже быть независимым от обстоятельств Кандеин.
– Это понятно, да только я вот турбинку для ГЭС привез, с генератором, попробуем добыть из вашего ручья электричество.
Ручей рядом с кордоном действительно протекал. Не протекал даже, а бурно проносился вниз к большой реке – воды в нём, даже зимой, было столько, что хватило бы крутить не одну такую турбинку, какую привёз сын Кандеина.
Через несколько дней в доме, примостившемся на крутом берегу горного ручья, загорелась электрическая лампочка. Кандейн отнесся к этому с видимым безразличием, но в душе ликовал, строя планы «использования» неожиданно свалившегося на него чуда. Долго не раздумывая, подгадав  к одному из рейсов вертолёта, привёз в дом холодильник, телевизор, стиральную машинку, утюг и все прочие необходимые приборы и инструменты работающие от электричества. Благо деньги, которые он заработал в заповеднике, тратить было негде и они до сей поры лежали мёртвым грузом.
А вспомнив своё инженерное образование, Кандеин завел по трубам в дом воду из ручья, установил раковину для мытья посуды и для умывания, соорудил канализацию. И теперь одинокий их домик, на самом глухом кордоне заповедника можно было сравнить с городской благоустроенной квартирой. Ночные излишки электроэнергии от электростанции хватало на отопление. Много, конечно, пришлось поработать Кандеину, но Ольга была довольна.
Теперь вот, сидя на берегу реки, он удивлялся, как удалось ему добиться той жизни, которой он теперь живёт, ведь даже в мечтах он не мог допустить создания семьи. Самое большее, о чём он мог подумать, так это об уединении, о том, чтобы остаться самим собой, не мешать никому в этой жизни, и чтобы  ему не мешал никто.
Всё получилось иначе. Он ни о чём не жалеет, да и чего жалеть, здесь в тайге у него есть жена, которая относится к нему с большим вниманием, чем оставшаяся в большом городе, есть сын, который его любит.
Пора направляться домой, ждут ведь. Сын обрадуется улову, долго будет выкладывать хариусов из горбовика, удивляться и хвалить отца. Перепачкается так, что Ольга сразу направит его под тёплый душ и уложит спать.
И медленным, размеренным шагом, Кандеин направляется домой. Яркие лучи солнца скользят по противоположным вершинам, но до темноты  ещё далеко. Здесь, в горах, после захода солнца сумерки сгущаются медленно.









                Приметы времени
                миниатюры
               
                Деревенька моя
  Для каждого из нас нет на земле места ближе и родней того, где он родился и вырос. Вот и для меня с каждым годом становится ближе и милей моя родная деревенька. Виноват я перед ней, что пятнадцати лет отроду бросил её, как оказалось, насовсем. Можно найти массу оправданий, и они будут обоснованными – не один же я такой, почти все мои одноклассники уехали из села, да вот только это как раз всегда мешает мне убедиться окончательно в своей правоте.
Поездил я по свету немало, специальность досталась бродячая, да и родители, видно, заложили тягу к путешествиям. Но если бы кто-то спросил меня: будь твоя полная воля и возможность, где бы ты хотел прожить остатки дней своих? Я бы не задумываясь ответил: «в Раю», в местечке, где родился и вырос. В деревне нашей, на её окраине есть  уголок земли с таким не совсем скромным названием, на котором ещё до революции  поселился мой прадед Андрей, да так и оставалось место нашим, фамильным. Получается, конечно, как у того кулика, который своё болото хвалит. Однако ничего поделать с собой не могу, потому что сердце больше нигде не прикипело.   
К сожалению, сейчас местечко с красивым названием пустует. Причин тому, что не удержалась фамилия на облюбованном клочке земли много. Крепко разорила хозяйство революция, потом 37-ой забрал деда, ну а дети его – враги народа, постарались как-то затеряться в «толпе» и с родословной не вылезать. Мы же, его внуки, покидали местечко Рай с сожалением и с уверенностью, что сумеем «выйти в люди» и вернуться на родину. «В люди вышли», да и позабивались по городским квартирам…
Впрочем, есть и ещё одна причина, отчего райское место перестало притягивать нас к себе. В пору моего детства было оно действительно – Раем. Усадьбу дед Андрей расположил на сухом берегу небольшой, но своенравной речушки. Вдоль берега, где раскинулась усадьба, полосой метров в двести тянулся чистый луг, постепенно переходящий в залесенное низкорослым березняком болото шириной не более полукилометра, за болотом начинались пологие горы удобные для выпасов и сенокоса. И где-то вдалеке, на горизонте, небо подпирали вечно белые скалистые вершины. Противоположный берег реки был сплошь покрыт кедровым лесом. Вода, на говорливых каменных перекатах, бурлила и пенилась, вызванивая замысловатые мелодии, а на широких плёсах растекалась ровной гладью, отражая берега и голубое небо. Любил я слушать незатейливую музыку мчащейся по камням воды, вглядываться в прозрачные волны стремящиеся от стремнины к прибрежному песку и ни о чём не думать. Часто в волнах можно было увидеть тёмные косяки гальянов-краснопёрок – мальчишками мы черпали их прямо вёдрами и кормили куриц. Рыбы в ту пору в реке было столько, что клевала она на голый крючок. На зиму каждая семья в деревне заготавливала рыбу мешками. На болоте росла клюква – её запасали бочками.
На другом берегу, в кедровой тайге, свой мир – там и орехи, и грибы, и ягоды. А уж дичи! С десяти лет у меня было своё ружьё и без рябчиков с охоты я не возвращался. Весной и осенью на болоте останавливались табуны уток, гусей, журавлей. Пасеки в деревне были почти в каждом доме. Знатной пасечницей была и моя бабушка. В войну семья спаслась только мёдом да картофельными лепешками.
Но всё течёт, всё изменяется. В истоке реки образовался золотодобывающий рудник и первым делом принялся перемывать драгами русло, отыскивая  золотой песок. С тех пор чистой воды в моей деревне уже не видели. Даже тем, кто жил на берегу и всегда брал воду из реки, пришлось копать колодцы. Рыба не захотела «дышать» золотоносными и ртутными отходами и покинула когда-то благодатные места.
С образованием в деревне совхоза мелиораторы принялись осушать болото. Избороздили его вдоль и поперёк глубокими канавами, но результата не  добились, только клюква расти перестала, да деревья посохли.
Развернувшийся под боком леспромхоз добрался и до кедрача, безжалостно оголил, смешал с землей всю таёжную растительность вокруг деревни. Вдобавок ко всем бедам, осыпали наше село с самолёта дустом – вроде как для уничтожения энцефалитных клещей. Вытравили всё живое: рябчиков и косачей, козлов и маралов, пчёл и бабочек, последнюю рыбу в реке и комаров – только клещей не убавилось.
Такая вот горькая доля досталась моему селу. И я не слукавил, сказав, что остатки дней хотел бы прожить в местечке, где вырос, но только при этом мне бы ещё хотелось, что бы было там всё как тогда, в пору моего детства. А пока рассчитывать на жизнь в старости приходится на то место, где она меня застанет.
Но без надежды оставаться нельзя, считают мои земляки и не покидают село. Да вроде некоторые перемены и наметились: золотокопатели перебираются за перевал и больше не станут промывать в истоках нашей речушки руду и глину,  рубку кедра запретили полтора десятка лет назад и посадки его, сделанные заботливыми руками работников лесхоза и учеников школы поднялись выше человеческого роста, появились первые рябчики, а кое-кто в деревне пытается даже разводить пчёл. Может быть, когда-нибудь природа вылечит себя и наше фамильное местечко вновь можно будет называть – Рай.  Если не нагрянут новые варвары, то и у меня есть надежда попасть на старости лет в «Рай».

                Горькая шутка
  03.11.2004год. Передача по телевизору: «Окна». Обсуждается ситуация: парня, солдата срочника контузило в Чечне, надолго прикован к постели. Девчонка, обещавшая ждать, его бросила. Приезжает друг инвалида и не позволяет ей встречаться с парнями. После длительного обсуждения ситуации в студии, где в основном собраны молодые люди, аудитория приходит к мнению: «Девчонка права – парню помочь сложно, вероятнее всего инвалидность останется постоянно, а у неё вся жизнь впереди!..»
В нашей деревне был замечательный кузнец, дядя Проня, в просьбах что-нибудь выковать для хозяйства никому не отказывал, цену за работу никогда не называл – брал то, что давали и всегда с благодарностью говорил спасибо. На деревенских гулянках любил рассказывать историю, которая приключилась с ним во время войны. На фронт дядя Проня, тогда еще просто Пронька, пошёл женатым человеком, но супружеский стаж был совсем мал. И случилось так, что кто-то в их взводе кинул идею написать жёнам, что тяжело ранены, лежат в госпитале и, вероятно, дальнейшая судьба их не легкая. Молодые были, кровь кипела. Каждый из них писал про оторванные руки, ноги и прочие органы, а главное, что жизнь с ними теперь просто невозможна, за ними нужно будет только ухаживать. Так вот тетя Нина, жена дяди Прони, который, как и все в их взводе, осмелился написать дурацкое письмо, ответила кратко: «Проня, я тебя люблю, возвращайся скорее…».

                Большая Россия
  «Большая ты Россия и вширь, и в глубину,
Как руки не раскину, тебя не обниму…», – писал когда-то поэт Евгениий Евтушенко.
Оно и действительно – «большая» Россия. Президент Путин в начале 2005 года доложил, что прошедший год был тяжелым, но инфляция снизилась, а вот поток валюты зарубеж всё так же исчисляется миллиардами долларов.
Да что же это такое! Что это за страна такая Россия? При коммунистах кормила полмира и сейчас кормит. При коммунистах хоть идея была поднимать слаборазвитые страны – теперь-то мы кормим «золотой миллиард», а «слаборазвитые» по уровню жизни давно оказались впереди нас.

                Печальная статистика
  Во времена Первой Мировой и Гражданской воин Россия была разграблена и уничтожена под, как сейчас принято говорить, «ноль». В середине тридцатых молодое государство, Советский Союз, уверенно заняло лидерство на мировой арене, что и позволило одержать победу во Второй Мировой. Победу над всей мировой системой капитализма! Цена победы – полное разграбление страны, разруха и физическое истребление десятков миллионов людей. К началу семидесятых страна вновь пробивается в число передовых держав планеты.
В начале девяностых, прошлого теперь уж века, страну насильно подвергли приватизации и перекачали зарубеж основные финансовые средства, разграбили державу российскую опять под тот же «ноль». Лет после этого прошло не мало, а Россия все так же далека от мирового лидерства в экономике.
Интересные мысли возникают – на правильном ли мы пути?.. А от этого пожить еще хочется, посмотреть, что произойдет в нашем государстве раньше – закончится нефть и газ, или появится дееспособное правительство.

                Страной гордиться
  К Алле Пугачевой отношусь равнодушно. Но вот фраза, сказанная ей в интервью газете АиФ, понравилась. «Чтобы все в этой стране было хорошо, чтобы можно было ею гордиться», – сказала она. Не хватает нам сейчас этого чувства – гордиться, патриотизма не хватает.
Покорители
Нашему поколению изначально предписывалась борьба со стихией, с природой. Нас призывали осушать болота, перекрывать реки, направлять по каналам воду в пустыню. Был огромный энтузиазм, подъём: мы замерзали в тайге, жарились в песках, свято веря, что от нашего труда зависит будущее страны и планеты.
Теперь, когда какая-то часть человечества стала жить в сверхкомфортных условиях, для создания которых «перекрыли, осушили, вырубили», мы вдруг начинаем понимать, что не в силах планета перенести такого надругательства над собой – в небе появились «озоновые дыры», ледникам грозит полное исчезновение, пустыня наступает… Возможно, это оттого, что наш труд оказался слишком плодотворным?


                Горит земля, горит родная… 
  Убили губернатора Якутии. В АиФ прошла статья, что в 92-93 годах из России за рубеж вывезено 786 тонн золота, «фактически весь золотой запас страны». Депутат Госдумы Сергей Шашурин попытался сделать анализ произошедших событий и отметил, что все было в одном комплексе – нефтяные промыслы, завод КамАЗ, якутское золото, красноярский алюминий и многое, многое другое. Ужасные времена, и счастье, наверное, что при столь крупном дележе нам ничего не досталось, иначе и мы могли бы попасть под «отстрел».
Шашурин отметил, что на Камском автозаводе, чтобы скрыть следы наглой растащиловки, был организован пожар, и под пожар этот, естественно, списали очень много.
А мне вспомнилась история с нашим предпринимателем Николаем Новоселовым, тоже, кстати, в последствии отстрелянным. Он удачно взлетел на волне перестройки: производство организовал, банк свой открыл в деревне, теперь, кстати, этот банк в центре Горно-Алтайска. Хорошо зацепился мужик – деньги считал миллионами баксов. Но и налоговая служба не дремала, постоянно накладывала аресты на его деятельность. Так вот, когда уж видно стало совсем невмоготу, «совершенно случайно», в полночь, у него загорелось деревянное здание конторы.
Понятно, пожарные машины, которые остались по сёлам ещё от советской власти, даже из соседних деревень примчались быстро.
– Перекурите, ребята, – посоветовал Новосёлов приехавшим на пожар мужикам…
Много российского добра «сгорело» в таких вот пожарах. Тогда это было непонятно, а по прошествии десятка лет, ничего удивительного мы в этом не видим. Капитализм – до чужого добра дела нет никому.

                Господа и холопы
  Михаил Жванецкий как-то, выступая по телевизору, с присущим ему юмором сказал: «Я боюсь мнения большинства. Если дума голосует единогласно, значит решение неверное. Если народ проголосовал большинством, значит – ошибка». Задумавшись серьезно, я понял, что юмора-то здесь мало. Просто озвучил популярный в стране человек то, что произошло у нас в 1993 году, когда выдали всем ваучеры и всех назвали господами. Приятно-то как было! (Для справки: господин – человек, обладающий властью эксплуатировать зависимых от него людей. Толковый словарь С.И.Ожегова). Те, кто это говорил, и за что ратует теперь Жванецкий, давно предвидели финал, который мы сейчас имеем – господа и холопы! То есть, тех, кто производит жизненно необходимый продукт, значительно больше, чем тех, кто его, продукт этот, распределяет и потребляет. Устами Жванецкого нам преподносят, что не господа мы вовсе, хоть и с ваучерами, а холопы, и прыгать выше «пупа» не нужно.

                Равенство и справедливость
  Пытаюсь осмыслить две публикации в республиканской газете Звезда Алтая от 16 и 17 ноября 2006 года. 16 ноября в газете обнародуется указ Главы Республики Алтай о «дополнительной выплате ежемесячного денежного поощрения лицам, занимающим должности государственной гражданской службы... в размере от 0.5 до 2.0 должностных окладов». Оклады, как известно, у наших чиновников исчисляются десятками тысяч, а если ещё получать по три оклада в месяц, то вероятно за такую работу следует держаться руками и зубами, упрятав свое мнение в самый дальний карман, или ещё дальше.
В следующем номере газеты напечатано обсуждение депутатами Эл Курултая бюджета на 2007 год. Понятно, деньги приходится делить внимательно – на все нужды всё равно не хватает. И вот депутат от Турачакского района Л.Яковлева заявляет: «…мы не предусматриваем увеличение детских пособий, сумма ежемесячной выплаты которых на сегодня составляет 78 рублей, а надо увеличить хотя бы до 100». Ну, молодец женщина! Набралась смелости и «грудью встала на защиту матерей».
Пытаюсь понять две эти публикации и не могу, страшно как-то становиться, мурашки по «шкуре» пробегают.


                Не быть тебе, дева…
Есть хорошая песня с такими словами: «…Не быть тебе, дева, женой казака».
Работать я пошёл летом 1966 года, сразу после получения аттестата о среднем образовании, разнорабочим в совхоз. И вот в декабре 2006 года, когда общий трудовой стаж перевалил за сорок лет, мне нестерпимо захотелось узнать про почетное звание «Ветеран труда», которое присваивается гражданам нашего государства. При социализме его давали всем, кто отработал на производстве 25 лет.
Нашел нужный кабинет в министерстве(!) труда и еще чего-то там. Смазливая девчонка, полистав тугие подшивки папок с законами, вежливо объяснила, что быть ветераном труда мне вряд ли удастся.
По российскому законодательству  необходим стаж работы сорок лет, плюс обязательно награды. Стаж, понятно, есть, а вот почетная грамота, выданная мне главным управлением геодезии и картографии СССР девчонку не убедила – по их спискам отыскать подобного управления ей не удалось.
По законам Республики Алтай необходим также стаж сорок лет и непременно награда, как минимум почетная грамота от Правительства РА или Курултая республики. Почетная грамота от Курултая у меня есть, но следующий пункт республиканского законодательства гласит, что сорок лет нужно отработать именно в Республике Алтай. Я же в республике отработал двадцать пять, до «ветерана» осталось еще пятнадцать. Боюсь, что ни сил, ни здоровья у меня уже не хватит. Но стараться буду – уж очень хочется бесплатно прокатиться на автобусе.

                Зависть
  Два парня в глухой сибирской деревне «братались». Порезали вены и напились друг у друга крови – обоих увезли в больницу. Придурки!.. А иногда завидно! Очень хочется найти себе подобного, за которого можно было бы отдать всё, что есть.

                Похотливая болезнь
  Я не перестаю убеждаться, что больно наше общество на современном этапе. Знаменитый актер Олег Табаков вдруг объявляет всему миру, что у него родился сын. Все почему-то рады такой аномалии – ребенок в 65 лет! Ну, бывают случаи, не он, конечно, первый, не он последний. Только вот если бы родила его первая жена – я бы приветствовал это. А так, соблазнил девчонку своей популярностью и зарплатой – это ведь грешно. Он, по большому счету, обокрал молодых парней, детей своих – кому-то невесты не досталось и он с горя, положим,  принялся водку хлестать! Даже если такой грех случился, не устоял мужик в своей прихоти, так зачем же об этом трезвонить на весь мир?
Больно наше общество, а лечение только в привитии нравственных устоев. Пока же мы всё дальше и дальше сваливаемся в яму, и результатов ждать осталось недолго – очень скоро войдет в активную силу поколение, выросшее на стереотипах безнравственности и себялюбия, основы которого закладывают для нас наши бывшие кумиры эстрады и кино.
На земном шаре так уже было не раз – теряя нравственность, погибали целые государства.

                Право на существование
  В одной деревне, затерявшейся в полях необъятного Нечерноземья, в доме начинающего фермера нашли четыре трупа…
Долго пыталась встать на ноги семья, но, к сожалению, как все мы знаем, закупочные цены на сельхозпродукцию мизерные, а затраты таковы, что волосы дыбом. К счастью, находятся ещё отчаянные головы, пытаются хоть что-то, но производить.
Вот и эта семья, затерявшаяся в безбрежных просторах российского нечерноземья, долго боролась за право на существование. Испытано было всё, что только можно было испытать в тех условиях – работящая семья, да и хозяин не глупый и без дела не сидел. Но поднять фермерское хозяйство никак не удавалось, постоянно не хватало денег. Подвернулась мафия и без всяких расписок всучила кредит под сто пятьдесят процентов годовых. Семья радовалась, закупили семена, посеяли – до урожая три месяца, там и рассчитаются и с деньгами будут. Да только урожая не случилось – град прошёл…
Хозяин семьи вначале втолкнул в петли жену и детей, чтобы их не мучили за долги после его смерти, потом накинул веревку и на свою шею.
В 2007 году подобный случай произошёл и у нас на Алтае.

                Дайте и бедным дорогу
  Друг на стареньком «Жигулёнке» столкнулся с крутой иномаркой. Случайно. Просто тот «козёл» резко затормозил, а тормоза старенького «Жигулёнка» оказались слабее. Виноват, понятно, друг – дистанцию соблюдать нужно. Водитель иномарки накинулся с кулаками и стал требовать на ремонт две тысячи баксов. Друг и во сне не видел таких денег.  Продал кое-что, соседей и родственников обошел, тысячу насобирал. Как они разойдутся, неизвестно?
А ведь, по большому счёту, ситуация у автомобилистов складывается сложная и она будет сохраняться до тех пор, пока богатые и бедные будут ездить по одним дорогам. Невольно вспоминается старый анекдот: горбатый «Запорожец», мечта рядовых граждан СССР, столкнулся с «Волгой» за рулем которой сидел представитель кавказской национальности. Обе машины вдребезги. Водитель «Запорожца» со слезами простонал: «Всю жизнь копил!..». Водитель «Волги»: «Опять три месяца бесплатно работать»...
Во времена гужевой тяги, ездили хоть и по одним дорогам, но если мчался на тройке барин, голытьба дружно уступала дорогу, ещё и шапки снимала и поклоны отвешивала. Я бы и сейчас, если бы знал, что едет «барин», остановился на обочине да переждал.
Теплится надежда на платные дороги, рядом с которыми оставят бесплатные проезды для народа, так, в крайнем случае, обещают. Пусть крутяки катаются по платным, а мы уж как-нибудь рядом и спокойно, не опасаясь, что на старости лет придется оплачивать стоимость чужой иномарки, которая нередко исчисляется миллионами. Столкнешься с такой, ОСАГО выплатит не более 120 тысяч, остальные будут взыскивать с виновного через суд. Ну, а на чьей стороне суд, нам известно из пословицы приведенной два века назад в толковом словаре В.И.Даля: «с сильным не дерись, с богатым не судись».
Так что, выезжая на автомобиле из дома, я рискую расстаться не только с ним, но и со всем, что удалось нажить за сорок лет упорной работы. Тем более что судебным приставам в наше время позволили за долги выкидывать жильцов из квартир и домов, описывать и конфисковывать имущество.

                Дикость
  В одном из самых популярных мест отдыха в Горном Алтае, на берегу Катуни, в районе «Золотого ключика» с одной стороны и базы отдыха «Бирюзовая Катунь» с другой, в разгар туристического сезона, днём, из леса вышел медведь, добрёл до середины моста и бросился в воду. Утонул… Газета Р.S. № 33, 2007 год.

                Истина
  Каждый из нас считает себя настолько мудрым, что бесспорно знает «истину в последней инстанции». Вся разница между нами только в том, что одни об этом молчат, а у других не хватает силы воли не высказывать «свою истину» окружающим.
               
                По кругу
  Из детства запомнилась большая яма в берегу реки. «Там землянка была, в войну люди жили», – объяснила мне бабушка происхождение ямы. Я попытался представить, как там «люди жили» – и не мог.
Совсем недавно, приехав в родное село навестить родственников, решил пройтись вдоль реки. Путь лежал как раз мимо той, запомнившейся мне с детства ямы. Каково же было мое удивление, когда я вдруг увидел вместо ямы взбугрившийся дерн, металлическую трубу и сизоватый дымок из неё.
– Здесь что, люди живут? – удивился я.
– Живут. Беженцы из Казахстана приехали, а денег купить дом нет, – пояснили мне земляки, разделённые временем на богатых и бедных.
По философии нас учили, что развитие человеческого общества происходит по спирали. Теперь-то я знаю, что нас обманывали – по кругу ходит человечество.

                Кое-что о тиражах
  «В войну ученики в школах на газетах писали», – часто слышим мы в воспоминаниях людей перенёсших тот кромешный ад. И курили ведь самокрутки тоже из газет! Меня всегда мучил вопрос: «А газеты-то откуда брались?». И вот, попав в архив, беру номер газеты нашей любимой «Звездочки» за 1945 год. Смотрю тираж – 4500 экземпляров, и это притом, что  не всё население в те времена умело читать. Сейчас тираж газеты примерно такой же.
От родителей мне достался учебник истории КПСС довоенного выпуска. Тираж у этой книги 4500000(четыре с половиной миллиона) экземпляров!
Не скупилось коммунистическое правительство на приведение мозгов народа в соответствующее состояние.

                На чьи жируем, господа?
  В Париже на одном из центральных проспектов дома скупают «новые русские». Да что дома, если Абрамович купил футбольную команду!..
 Под контролем государства осталось меньше пятидесяти процентов собственности. Ежегодно за рубежи России утекают  миллиарды долларов. Общая цифра уже исчисляется триллионами. И все это теперь не вернёшь. Те, кто приватизировал предприятия, не хотят делиться доходами с  государством.
А ведь с каким трудом создавалось наше национальное  богатство! Сколько потрачено сил и энергии на строительство заводов, гидроэлектростанций,  на  разведку и обустройство месторождений той же самой нефти, которая пока еще хорошо подкармливает Россию. И я, как рядовой гражданин СССР, внес лепту в это создание. Двадцать лет мотался по экспедициям, пять из них на Таймыре. Работали и в 40 градусов мороза, и в 50. А плоды этого труда, выходит, кто-то свободно перевел в банк Европы! И теперь за частичку моего труда, за то, что я на севере «сопли морозил», кто-то имеет возможность греть пятки на берегу Средиземного моря. А я, и миллионы таких как я, вынуждены ежегодно садить картошку, чтобы иметь хоть какую-то гарантию на выживание.
Кого мы  должны благодарить за это? Ельцина, Горбачева? Выкарабкается, конечно, Россия, не в первый раз. Народ  у нас настырный. Но ведь какие усилия нужно будет приложить, чтобы с нуля-то все начинать. За что нам кара такая?

                Призрак равенства и справедливости
  Удивительно, но ведь только моему поколению удалось пожить при командно-административной системе, при равенстве прав и материальных возможностей, при социализме. Те, которые были по веку впереди нас, ещё помнили частную собственность, богатство, тайком прятали что-нибудь на чёрный день. Мы же, живущие, как нас убеждали, при «полной и окончательной победе социализма», с детства под неусыпной заботой государства, с явным пониманием, что впереди светлое будущее – мы не боялись остаться голодом. Нас бесплатно учили, отправляли в пионерские лагеря, лечили – нам же оставалось только гордо вскинув руку отвечать: «Всегда готов». И мы отвечали, свято веря, что наше поколение «будет жить при коммунизме». Да и сомневаться-то больших оснований не было: в стране царил определённый порядок, не страшно было ходить ночью по улицам городов, не страшно было поехать по туристической путёвке или просто к знакомым или родственникам в любую республику. И, казалось, что так будет вечно.
Но состарились наши славные вожди в политбюро, а смену не подготовили, ну а по законам природы старого да дряхлого любое сообщество истребляет. Быстро подняли головы и навалились на СССР страны и республики, которые советский народ освободил от фашистов, помог подняться с колен. В сознании этих людей были ещё живы собственнические инстинкты, расстаться с которыми им не хватило одного, максимум двух поколений.
Я пытаюсь представить, что было бы, продержись социалистический строй ещё три-четыре десятка лет. За это время, положим, устранились бы недостатки социалистической системы накопившиеся к концу восьмидесятых (застой), наука разработала бы для производства современные технологии, повысился бы жизненный уровень людей, и уж что говорить, не заглядывали бы мы на автомобили импортного производства – уж элементарные-то вещи смогли бы сделать и не позорить страну и народ ездой на подержанных, да ещё с правым рулем, «японках». Что было бы с мировой социалистической системой?  Ведь призрак равенства и справедливости бродил, бродит и будет бродить в умах всех народов.   
Я не предлагаю вновь одеть телогрейки, чтобы поднять страну, но мне жаль, что с таким трудом, пройдя через кровь и лишения,  мы добились колоссальных успехов в организации общественного строя, который нравился большинству населения страны и который сейчас с грустью вспоминают во всех странах СНГ. И вот новоявленные реформаторы, выполняя чьё-то задание, заявляют нам, что всё было не так, что за рубежом, где господствует частная собственность, живут богато, а мы бедно. Под этим девизом раздают всем по ваучеру. Что делать с ваучерами реформаторы прекрасно знают, вот только от народа это продержали в секрете – и потекли бесценные бумажки в массу народившихся фондов, которые так же быстро исчезли, как и народились. В результате нехитрых махинаций с простыми и доверчивыми российскими людьми народное достояние успешно оседает в карманах небольшой кучки людей оказавшихся, как утверждает один из архитекторов перестройки, академик Аганбегян, в «нужное время в нужном месте». Вот уж действительно: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…».
Ну а если взять меня, то я остаюсь сторонником равенства и справедливости. Обидно всё же становится – рождаемся-то мы все с одинаковыми возможностями, вроде как земля, её недра, воздух и вода должны быть доступны всем в равной мере. Но когда нам говорят о нефтяных и прочих олигархах,  сумевших забраться в первые десятки самых богатых людей мира, думается, что блуждающий по планете «призрак равенства и справедливости» в нашей стране появится вновь, жаль только мирно это не произойдёт – опять кровь, голод и лишения. Мирно можно только делить, а отнимается всегда силой.

                Моральное право
  Вот когда она, душа-то, выболит до самого нутра, до пепла, тогда человек становится способен рассуждать объективно. Тогда он и моральное право на это имеет. Но сколько для этого нужно пережить горя!..
 
                Месть
  В Америке очень часты случаи суицида и массовых убийств. Больше всего этому подвержены ученики старших классов – они просто убивают своих друзей и учителей.  Алтайский мыслитель Б.Бедюров считает, что это месть европейским завоевателям уничтоженных индейцев.

                Умение сострадать
  Коммунистическое общество приучило нас к состраданию. Каких только митингов не проводилось у нас в стране в защиту международного коммунистического движения. Помнится анекдот тех времен: «На большом заводе выступает передовой рабочий: Я не знаю, кто такая Чиля, но если Луис завтра не вернется с карнавала, я на работу не пойду». Это в защиту чилийского лидера коммунистов Луиса Карвалана.
И ведь действительно, сострадание чужому горю, чужой беде у нас было. В пору моей учебы в институте, на китайской границе, на острове Даманском произошёл серьезный конфликт – погибло несколько десятков пограничников, моих ровесников. Мы, парни всего потока, без пяти минут лейтенанты, пошли к ректору с просьбой срочно направить нас в зону конфликта. На защиту Отечества. До сих пор помню решительное чувство, овладевшее мной –  не задумываясь пошёл бы сражаться с завоевателями.
Сейчас с любовью к родине как-то стало сложнее. Воюют в Чечне и Таджикистане, в Абхазии и Приднестровье, а каждый из нас теперь думает – лишь бы его и его семьи война не коснулась. «Я-то что могу сделать?» – утешает он себя бессмысленной отговоркой да старается правдами и неправдами отгородиться от службы сам, и сыновей отгородить.

                Наемная армия
  В связи с затянувшейся войной в Ираке по телевизору часто показывают американских солдат. Запомнился отчего-то обед солдат на авианосце. Много людей в военной форме за длинными столами с жадностью проглатывали пищу, вероятно, какой-то суп, куски хлеба и мяса, проглатывали быстро, неаккуратно и с проглядывающейся боязнью, что пищу могут отнять. Люди эти не глупые (глупых на авианосец служить не определят), но без слов становится ясно, что служат они ради живота и денег, с мечтой о хорошей жизни после службы.
И в этой связи, что бы мне не говорили, солдат, который служил в Советской Армии по призыву, имел большое преимущество – он не служил, он отдавал долг Родине. И это, как оказалось, не пустые слова. Он гордился своей сопричастностью к делам государства, к тому, что его страна ведёт правильную политику, не обижает слабых, защищает честь и достоинство соседей. Он в это верил.
К сожалению, кому-то очень хочется сделать и нашу армию наёмной, чтобы служили в ней солдаты, основываясь на полузвериных  инстинктах живота и денег, безразличные к настоящему и будущему своего народа и государства.

                Выборы «медведей»
  26.11.07г. Предвыборная встреча творческой интеллигенции в Горно-Алтайске с губернатором республики Бердниковым А.В. Как в лучшие советские времена на встречу пригнали студентов колледжа культуры, работников типографии, кое-каких клерков из министерств, усадили в кресла весь технический персонал театра, ну и почти под конвоем привели несколько лояльных деятелей культуры. По задуманному сценарию все выкрикивали, что спасение России только в партии «Единая Россия». Два часа прошло в «полном взаимопонимании». В конце губернатор с генеральской простотой отметил:
– Я очень боялся, что на этой встрече меня размажут по стенке…
Обидели, стало быть, генерала-губернатора.
А страна, между тем, на грани нового падения в пропасть. Инфляция к концу года сделалась неуправляемой. Взят курс на иждивенческое существование, основные доходы в государстве только от торговли сырьем, полнейшая продовольственная зависимость. Собственное производство не развивается, безработица прогрессирует. И в это же время в стране появляется дешёвая рабочая сила: таджики, узбеки, молдаване, китайцы – это ведь тоже, по большому счету, перекачивание народного состояния соседям.
Пенсионерам перед выборами добавили по триста рублей и теперь средний уровень пенсии в районе трех тысяч – оплата средней двухкомнатной с телефоном и электричеством в Горно-Алтайске две с половиной. Средняя зарплата по Москве 45 тысяч. Глядя на московских чинуш и региональные не стесняются повышать оклады и привилегии. Когда же закончится жирование бояр? Может быть, по примеру Петра отрубить им что-нибудь. Бород теперь нет, так ведь можно подумать, чем ещё можно их напугать.
А наш генерал-губернатор призывает не препятствовать продвижению правящей партии в массы.

                «Телевизор»
  Живу на окраине Горно-Алтайска, на самой границе с Майминским районом, в частном секторе застройки, так это официально называется. Из окна дома видно большое поле, которое каждый год засевалось то овсом, то кукурузой до самого крутосклона, а на крутосклоне постоянно паслось огромное, не меньше трех сотен, стадо коров. Распаханное поле было отгорожено от выпасов проволочным забором – поскотиной по-таежному. Вот уже с десяток лет большое поле не распахивается и густо поросло разнотравьем, проволоку с забора смотали и утащили запасливые мужики, стадо коров поредело настолько, что вся трава остается целой. Весной трава подсыхает, мальчишки подпаливают ее и любуются огромными языками пламени. Красиво и жутковато, особенно ночью. Крутосклон, куда сейчас коровы не заглядывают вообще, быстро подернулся зарослями «сорного» леса, еще через десяток лет будем собирать в этом месте грибы.
Выходит, если мы сами ничего не производим, а до сих пор ещё живы, то кто-то нас кормит. А зачем? Задумаешься порой серьёзно над брошенными полями и становится ясно – кому-то Россия не нужна, забить её кто-то хочет окончательно.
Так вот из окна моего дома видно все, что происходит в государстве, газет читать не нужно.

                Громоздкие планы
  «В этом году в республике будет построена современная четырехполосная автодорога до Усть-Семы. И это состоявшаяся реальность». Из новогодних поздравлений спикера и губернатора на 2007 год. Не указано, правда, откуда дорога – если от Барангола, то при сверхестественном напряжении четыре  километра дороги построить можно, а вот если от Маймы, то, полагаю, задача эта лет на пять-десять, а далеко не «состоявшаяся реальность», как  пытаются убедить нас правители. Только проектирование и согласование во всех инстанциях потребует времени не одного года. Хорошо хоть про Катунскую ГЭС промолчали, а то ведь ее уже двадцать пять лет строят. Только полнейшее отсутствие технической интеллигенции в правительстве Республики Алтай, может породить подобные заверения. Жители просто напичканы планами гигантских строек, позволяющих сделать нашу жизнь богатой и благополучной. Теперь вот еще одно, ничем не подкрепленное заверение – четырехполосная дорога до Усть-Семы!
А соседи наши, не заверяя никого, просто взяли и построили автомобильный мост и турбазу «Бирюзовая Катунь», который уже год принимают туристов на цивилизованном уровне.

                Смело мы в бой пойдем…
  Удивительный период времени выпал на долю моего поколения. Мы пели революционные песни: «Смело мы в бой пойдем…», «Сотня юных бойцов, из будённовских войск…», совершенно не понимая их смысла, в крайнем случае, я не понимал, это уж точно. Мы и представить не могли, что за этими песнями кровь и смерть. Песни эти были для нас лирическими. Тот, кто немного старше и хватил хоть краешком те события, тот понимал серьёзность песен и относился к ним по-иному, но в то время говорить о своей жизни и горестях было не принято. Вернее запрещено. О своем деде по маме я знал только, что забрали его в 37-ом, что не вернулся, что в 54-ом реабилитирован. И все! На мои расспросы о нем мама и бабушка старались отвечать уклончиво, или совсем не отвечать. Страх сталинских репрессий надолго засел в сознании народа, отчасти он передался и нашему поколению.
И теперь, когда в стране поменяли строй, форму правления и распределения собственности, основная масса народа своего мировоззрения не изменила и активно голосует за власть предержащих. Привить людям веру в новый строй, чтобы они поняли его смысл, приняли его и захотели жить по новым правилам, нужно чтобы сменилось несколько поколений.

                Судьба России
  До революции в моей родной деревне жил купец Орлов. Мирно торговал, народ не обижал. После революции, в момент перемены власти, он остался в селе, крепко веря в то, что людям он ничего плохого не делал, и они ему ничего не сделают. Но времена были суровые и не все поступки воюющих поддавались логике: зарубили купца красные партизаны на глазах всей деревни, на глазах жены и детей. Мне посчастливилось встретиться с сыном купца, которому, когда убили отца, было семь лет, а когда я с ним встречался – девяносто два. Судьба мальчишки складывалась не просто, почти до самой войны он скитался по стране без паспорта, без постоянного угла, без права жизни в ней. Перед войной документы всё же  удалось выхлопотать и на фронт его забрали.
С войны сын купца вернулся офицером и с тремя боевыми орденами. А защищал он, думается мне, не Советскую власть, забравшую у него отца и богатство – Родину защищал. Высокопарно? Но другими словами о его подвиге сказать невозможно. Он не стал припоминать все обиды в тяжёлый для страны период, воевал честно и добросовестно. Так же честно и добросовестно прожил он и дальнейшую жизнь.
Во время начала перестройки, когда в стране брали «демократии сколько хотели», по заказу предпринимателя Новосёлова из Чойского района нашей республики, успевшего сообразить на что нацелены перемены и быстро открыть в наших местах большое производство, мы проектировали для него ГЭС на реке Уймень. Постоянная нехватка электроэнергии заставила предпринимателя серьезно задуматься о её собственном производстве – затраты на строительство в десятки миллионов рублей его не пугали. Когда мы заходили в дом Новосёлова с вопросами о проектировании гидроэлектростанции, там бегал мальчуган годочков семи-восьми, шустрый такой малец.
Вскоре удачливого предпринимателя, как многих в те времена, уничтожили физически, жена продала всё, что можно было продать, собрала детей и уехала в неизвестном направлении.
Какие выводы для себя сделает тот малец, сын Новосёлова, когда вырастет? Сумеет ли он подавить в себе обиды и сохранить любовь к Родине, как это удалось сделать сыну купца Орлова? Судьба России в руках таких вот мальчуганов, которым с детства пришлось задумываться о смысле жизни. И надежда у меня на них большая.

                Когда же проснется мужик на Руси?
  В июле 2007 года в одном из аэропортов Москвы при посадке потерпел аварию грузовой самолет АН-10. Год выпуска самолета – 1967. Сорок лет отходила машина на воздушных трассах, да и ещё бы, я уверен, могла отходить столько же, не допусти ошибки невнимательный механик.
А нас уже два десятка лет пытаются убедить, что при Советском строе все было плохо. Самолет АН-2 бороздит небо больше шестидесяти лет и до сих пор в мире достойной замены ему не придумали. Автомобилю УАЗ столько же. Монголы в момент начала перестройки кинулись на японские «Тойоты», но быстро к ним остыли и вновь попросили у нас УАЗики. Автомат Калашникова перешагнул все границы и объёмы выпуска.
Список можно продолжать долго. Этим нужно гордиться и преумножать славные традиции. А пока же у нас в государстве то застой, то перестройка, и как результат – народ отучился работать. Живём на нефтедоллары, получаем пенсии и пособия по безработице, и вроде как и привыкать работать теперь и не к чему.
Пора, ох пора, будить мужика русского!

                Государственный тендер
– Сейчас ведь на все «государевы» работы проводят тендер.
– Как это?
– Ну, выбирают того, кто сделает эту работу быстрей и дешевле.
– Это же сложно выбрать самого хорошего?
– Чего уж там сложного. Вот, к примеру, один заявляет, что сделает работу за миллион, второй за два, а третий за три. Кто, думаешь, выиграет тендер?
– Конечно, тот, кто соглашается сделать работу за миллион!
– Если бы… Выиграет тот, кто обещает сделать работу за три миллиона.
– ?
– Миллион тебе, миллион мне, – предложит он чиновнику, от которого зависит поступление денег. – А работу, у меня на подряде, пусть выполняет тот дурачок, который соглашается её сделать за миллион.
Вот так! Все славно потрудились и получили по заслугам. Много чего у нас в государстве последнее время делается по этому принципу.

                Графоманы
  Сейчас малой и нетрадиционной энергетикой занимаются все у кого есть  избыток времени и благородное желание оградить человечество от энергетической катастрофы. Рассуждают эти люди обо всем смело, а от того иногда такие проекты предлагают, что в пору хвататься за голову и бежать, куда глаза глядят. И все это от отсутствия элементарных технических знаний.
Как-то с одним из таких защитников природы, человеком очень влиятельном в нашей республике, проезжали в Барнауле старый мост через Обь, на обоих концах которого постоянно выбиваются большие ямы.
– Неужели нельзя убрать эти неровности? – возмущённо проговорил он, виня во всем русскую бесхозяйственность.
И мне пришлось долго объяснять умному  человеку, что это температурные стыки, что при нагревании тела расширяются и от стыков этих, при эксплуатации мостов избавиться невозможно.
А про себя я подумал, что вот такие люди, совершенно не признающие законов физики, и верят в вечные двигатели и альтернативные источники энергии, способные работать без каких-либо затрат.

                Сложное время
  2004 год. Лето. Среди ночи в Чемале подожгли магазин молодого предпринимателя. Кто-то разбил окно и бросил внутрь бутылку с бензином. Магазин был деревянный и до приезда пожарной команды успел сгореть дотла.
Жалко и удивительно.
– Меньше будет хапать, – радостно проговорил его бывший сослуживец, которому открыть свой магазин способностей не хватило.
– От зависти народ бесится, работали бы сами, а другим не завидовали, – сделала заключение соседка, знающая предпринимателя с пеленок.
То ли мы еще не научились богатыми быть, то ли уж так у нас заведено, не можем видеть рядом того, кто живет лучше? И произошло-то это с парнем, у которого всех денег в обороте не больше миллиона в наших рублях, в долларах тысяч тридцать-сорок – одна средненькая иномарка!
Не научились мы быть богатыми, и бедными тоже, да и невозможно это за несколько лет. Сложное переживаем время: «Бедным быть стыдно, богатым – страшно».

                Война против российских мужиков
  Приехал в гости приятель на серебристой «Сefiro». Только о машине и разговор. Доволен без ума, о наших «Жигулях» и «Волгах» слушать не желает. Оно и действительно, отстало наше государство в автомобилестроении, особенно в создании комфортабельных легковушек. Даже с экранов телевизоров сейчас не стесняются заявлять, что тот, кто посидел за рулем импортного автомобиля, за отечественный автомобиль уже не сядет. (Думаю, это уж слишком).
И все бы хорошо, пусть ездят на иномарках те, кому это нравится. Но есть, как мне кажется, несколько отрицательных моментов при массовом переходе на подержанные японские «праворульки»:
1.Огромная страна с населением полторы сотни миллионов человек, кормящая нефтью и газом всю Европу и прочие приграничные государства, имеющая колоссальный научный потенциал, не в силах обеспечить своих людей нормальными автомобилями? Где же наша национальная гордость!
2.Правый руль, при принятом в государстве правостороннем движении, создает трудности в управлении автомобилем, а если учесть, что дороги в России преимущественно однополосные, то это значительно усугубляет ситуацию. Своими глазами видел несколько аварий со смертельным исходом по вине «праворулек». Кстати и один мой приятель, сидя за рулём скоростной «праворульки» не избежал лобового столкновения и обречён остатки жизни коротать с переломанным позвоночником.  Объясняется все просто – встречную полосу им при обгоне не видно, а скорость у машин подобного класса очень высокая. Выпуск на российские автодороги подержанных автомобилей с правым рулем – ещё один шаг в истреблении русских мужиков. Кому-то это, вероятно, выгодно.
3. Более того, появление подержанных иномарок поставило нашего мужика в унизительное положение. Купить новый, как сейчас принято говорить, «нулевый» автомобиль, большинству нашего населения не по карману. Стоимость среднего импортного автомобиля 35-50 тысяч долларов США. Для основной массы населения России это стоимость почти всей недвижимости, которой располагает семья (квартира, мебель, бытовая техника, и т.д.), а для большинства сельского населения это не составит и половины его богатства. Так как же, положим, если даже свершилось чудо, и купил мужик хороший импортный автомобиль за полтора миллиона рублей, как же он будет на нем ездить, если это больше всего его состояния?
Отечественные автомобили стоят 10-25 процентов от стоимости всей недвижимости семьи, и это более-менее нормально. Подержанные японские «праворульки» стоят примерно так же как наши автомобили, но, покупая их, российский мужик попадает в полную финансовую зависимость. Он становится пленником уюта и комфорта импортной машины, потому что очень скоро понимает – российские дороги, а особенно сибирские, не для нежных иномарок. Не выдерживает подвеска, разлетаются от встречных камней лобовые стекла и «навороченные» фары, а всё это стоит приличных денег. И вот тут мужик российский вспоминает, что его доходы не позволяют выкраивать деньги на ремонт и приходится ему, как и с отечественными моделями, проявлять  изобретательность и смекалку.
Понятно какой-то части нашего населения «по карману» содержать и джип, и просто приличную иномарку: предприниматели средней руки, работники банков, чиновники, а вот учителю и врачу да и еще массе людей это не под силу. А ведь человек так устроен, что если есть у соседа, то и ему хочется. Зависть, если рассматривать её нормально – не такое уж плохое чувство, она заставляет работать, думать. Но как говорили ещё коммунисты: «Всего и всем всё равно никогда не хватит», а это, мне кажется, создает напряжённость в обществе и до тех пор, пока мы не научимся быть бедными и богатыми, не поймём, что господами все быть не могут, напряжённость будет оставаться.
Неужели не понимают те, кого посадили в заплеванные, подержанные иномарки конечной цели умело задуманного мероприятия?

                Общий поток
  Когда едешь по нашим сибирским трассам, в большинстве своем избитым и узким, на которых можно разъехаться только двум машинам, возникает особое чувство понятия «общего потока», к которому нас приучил прежний строй и выйти из которого немыслимо, не построив дороги хотя бы по две полосы движения в каждую сторону. Однако, в России, тем более в Сибири, до этого далеко.
А пока мы в общем потоке. Особенно это чувствуется в гололед. Тут и в потоке ухо нужно держать востро. Машины разные – грузовые и легковые, наши и иностранные, у каждой свой потолок скорости и возможностей, водители разные – новички и профессионалы, молодые и старики, а двигаться приходится всем одинаково, попал в поток и держи баранку, старайся, что бы на обочину не столкнули.

                Нашествие
  Знакомый фермер рассказывал:
– Зашел как-то в министерство (министерство! Прежде-то отдел был при облисполкоме) сельского хозяйства. Охрана у дверей документы требует. Дальше и того смешней – у секретарши, когда удалось проломиться в нужную дверь, вопросы: к кому, да зачем, да сколько времени намереваетесь отнять у занятых людей? Хоть и с трудом, но пробился в отдел, который курирует фермеров в нашем районе. И прямо прослезился от умиления! Куда только наши профсоюзы смотрят, ведь работают люди в нечеловеческих условиях, столы стоят впритирочку – как только они за них забираются? Зато важные сидят, как каменные балобаны в музеях. Прокричал я что-то в этот стройный ряд из столов и чиновников, но ответа членораздельного не услышал, махнул рукой и торопливо вышел на свежий воздух.
При Советской власти в Облисполкоме, в отделе сельского хозяйства сидело несколько человек, но знали они каждый колхоз и совхоз области «назубок». Теперь никак не пойму за что отвечает эта огромная куча чиновников, объединенная под громкой вывеской – министерство сельского хозяйства? Ни одного государственного сельхозпредприятия в республике нет. Фермеры и директора ассоциаций решают все вопросы самостоятельно.
 Число министерств в нашей республике подбирается к двум десяткам. И это при населении в две сотни тысяч и полном отсутствии промышленного и перерабатывающего производства.
Одно радует – трудоустроили большое количество народа. Министерства из здания правительства поползли по городу, а кое-кто уже и в Майму перебираться стал.
Но ведь всему же есть предел, вечно кормить Республику Алтай Россия не станет, пора бы и о самоокупаемости подумать.
Пора и шапки снимать
В наше время в городах и на междугородных трассах часто можно встретить колонну легковых автомобилей, мчащихся на большой скорости с зажжёнными фарами. Впереди машина ДПС с мигалками и микрофоном которой грозно и неустанно выкрикивает: «Примите право, пропустите колонну…».
А мне хочется спросить: «И шапки снимать?».

                Безумного не вразумляй
  Когда Петр Мамонов (наш популярный певец), попытался влезть не в свое дело и защитить безжалостно вырубленные елки в пригородном парке, его чуть не поколотили, но самое интересное, что он не нашел поддержки и у церковного батюшки. «Безумного не вразумляй», – посоветовал батюшка (АиФ, №42, 2005 год). Но как же так? Ведь вырубили больше пяти сотен молодых елочек на центральной аллее городского парка, кто-то их должен защитить? А если речь пойдет о людях?
Мое мировоззрение формировалось в смутное время «засилия коммунистической идеологии» – возможно, я чего-то недопонимаю, но отрицать, что добро «должно быть с кулаками» не собираюсь.

                Своя вера
  У знакомых сына, мальчишку неполных шестнадцати годов, соседский мужик погонял с ружьем (в Сибири это не редкость), выстрелил парнишке в ноги, но, к счастью, пуля прошла мимо, рикошетом  разбив стекло на его же автомобиле. И удивительно, отец  мальчишки, примкнувший в зрелом уже возрасте к какой-то вере, где считают, что все на земле от Создателя, отнёсся к оскорблению сына равнодушно. Мальчишке же и прочитал нотацию.
А я вспомнил, как моего сына в шесть лет в Чемале сбил мотоциклист. Занесли сына в дом – плачет. А меня затрясло, завел машину и помчался прямо посередине дороги в сторону сбежавшего мотоциклиста… Ох, если бы он мне в тот момент попался! Нашел я его на  окраине села, стоял в компании таких же как он мотоциклистов. Каким-то седьмым чувством, я понял, что моего сына сбил именно этот парень. Не раздумывая, я подскочил к нему, стремительно завернул руку за спину, повалил на землю, прижал коленом и в гневе просипел: «Ты сбил мальчишку?». «Я», – испуганно выдавил мотоциклист. Как же мне хотелось пристукнуть его тут же! К счастью, сдержался, поднял парня с земли и втолкнул в машину: «Поехали в милицию, там разберутся». Друзья его, хоть и было их не меньше десятка, не сдвинулись с места, так и стояли с открытыми ртами. По моему виду они поняли, что им со мной не справиться.
По дороге в милицию гнев мой начал проходить. Перепуганный парнишка-мотоциклист сидел тихо. Я вспомнил его тонкую руку, которую бы сгоряча мог переломить одним  неосторожным нажатием, совсем мальчишка, наверное и прав-то на мотоцикл ещё не имеет. Жалко мне его стало, а самому стыдно за минутную слабость. Остановил машину и выгнал пацанёнка. Стыд быстро сменился страхом: вот ведь бед-то мог натворить! Инстинкт сработал что ли…
Сынишка в тот раз отделался простым ушибом, а у меня до сих пор при воспоминании того случая мороз по коже и постоянные сомнения – правильно ли я поступил? 

                Сибиряки
  Зашел ко мне как-то родственник, племянник в пятом колене, но наши родители роднились и я хорошо знал мальчишку, тетрадку со стихами принес. Молоденький и застенчивый, стройный и симпатичный паренёк. Присмотревшись внимательно, я узнал в нем черты нашего рода, который несколько веков назад добрался до Горного Алтая, поперемешался с местным населением и теми, кто добрался до Сибири позднее. И получился такой вот крепенький паренек: широкий в кости, толстогубый, большеротый, со слегка приплюснутым носом, с высоким открытым лбом и большими варениками вместо ушей, немного валоват, слегка застенчив и улыбчив. Впрочем, это было заметно только мне одному, и стало приятно, что не погиб наш род даже в пятом колене. Какой-то чертовской крепостью навеяло от  случайно появившегося родственника. 

                Северное
  Попутчик в поезде, обиженный на всех и вся (таких сразу видно) с болью заявил, что он три года отбухал на Крайнем Севере, а теперь ему за это ни уважения, ни почета.
– А где ты бухал-то? – ради приличия поинтересовался я.
– В Игарке! – гордо заявил попутчик.
– Холодные места, – соглашаюсь я.
– Куда уж холодней, Полярный круг рядом, ночи по четыре месяца!
– И где ты там бухал? – совсем теряя интерес к попутчику, выдавил я ради приличия.
– Диспетчером в автоколонне, пока всем путевки выпишешь, столько матерков наслушаешься.
– За что?
– Им, шоферюгам, все казалось, что только они работают, а я нет…
А мне вспомнился мой север. Те же почти места, только значительно ближе к Ледовитому океану, центр Таймыра. Вели мы тогда изыскания ГЭС на реке Курейка. Работали в поле круглый год, а в апреле, когда морозы ещё спокойно доходили до тридцати, нас вертолётом отправляли на дальние объекты. Устанавливали палатку и в ней печь-капельницу на солярке. Печь грела так, что пятки от жары трескались, а вот волосы на голове примерзали к нарам. Жарким летом от пота сопревали энцефалитные костюмы, снять которые не позволяли полчища комаров. Передвигались по тундре больше пешком, перетаскивая весь необходимый груз на плечах. И так несколько сезонов, пока не построили дороги и нормальное жилье.
Попутчику я не сказал, что тоже был на севере. Да и разговаривать с ним стало совсем не интересно.

                Затяжной нырок
  Любимым занятием в детстве было ныряние под воду с затаенным дыханием – набираешь полную грудь воздуха и стараешься продержаться под водой как можно дольше.
Перед выходом на пенсию, я словно тот мальчишка – на мизер, которым решило государство откупиться от моего сорокалетнего труда, набираю в грудь «воздуха»: собираю остатки нажитого за долгую жизнь, которые, кстати, почти полностью уничтожила перестройка (хорошо хоть дом есть, да кое-какая одежонка), и «медленно погружаюсь» в свой последний путь, очень опасаясь при этом, что последний вздох может оказаться в доме престарелых.

                Заноза
  Случайно вогнал в руку занозу. Вытащить не удалось. К врачу бы нужно было сходить, но как-то не собрался. Рука разболелась, вокруг занозы образовался гнойник – пришлось терпеть…
В один прекрасный момент, когда терпению пришел конец, я, собрав в кулак волю, надавил на гнойник и заноза вывалилась вместе с белой кашицей гноя. Когда круги в глазах, вспыхнувшие от боли, стали исчезать, наступило неописуемое облегчение. Получилось, что организм сам себя вылечил!
Человечество наизобретало ужасное количество химических средств для  борьбы с сорняками на полях,  для производства бумаги, мытья посуды, чистки раковин, стирки белья и уничтожения «братьев наших младших» переодически появляющихся на кухнях. Телевизор неустанно рекламирует средства от одного прикосновения которых к грязным пятнам на белоснежных рубашках, они исчезают моментально.
Но вся беда в том, что без воды всю эту «химию» не применить. А вода, напичканная отравой, стекает в канализацию, потом, оставив что-то в очистных сооружениях и на полях фильтрации – в реки, озера, моря и океаны. Сколько ещё может продержаться природа, испытывая подобные надругательства над собой? Не отсюда ли кислотные дожди и жёлтый снег?
И не случится ли так, как с моей занозой? Терпит земля, терпит, нагнивает помаленьку. А потом может ведь и «выброс» сделать. Кислотные дожди и жёлтый снег, вероятно, первые предупреждения нашей кормилицы-планеты.

                Свои рога не давят
  Аэропорт города Барнаула. Прямо к вылету самолета к зданию аэровокзала подъезжает микроавтобус с номерами Республики Алтай. Выходят несколько представительных мужчин, сопровождающий помогает им выгружать большие чемоданы на колесиках. Далее все двинулись внутрь здания. Сопровождающий пытается помочь катить чемодан одному из мужчин, на что получает замысловатый ответ:
– Свои рога не давят.
Вероятно, какая-то очередная комиссия хорошо загрузилась дарами Горного Алтая, в том числе, и рогами маралов.

                Взаимоотношения
  Чем человеческие отношения отличаются от звериных? Вероятно, только тем, что люди дают  спокойно дожить себе подобным до старости и умереть естественной смертью, а всегда голодные звери тут же пожирают ослабевших.
А вот межгосударственные отношения напоминают мне звериные. «Сожрали» Югославию, Афганистан, Ирак…

                За что боролись…
  Шестой съезд союза писателей России в 2004 году прошел в городе Орле. Были представители всех регионов, стран СНГ и много делегаций из ближнего и дальнего зарубежья. Ни один канал телевидения не отметил этот факт, ни одна центральная газета и словом не обмолвилась  о столь грандиозном для России событии. Были, оказывается, на этот счет указания министра культуры.
Это что – и есть та демократия, которую обещали народу в 1991 году? Вот уж точно – за что боролись, на то и напоролись!

                Экономия
  Большая семья, бабка, мать, трое детей попала в сложное положение – не стало хватать денег на жизнь, плату за квартиру наскребали с трудом.
 Установили счетчики на горячую и холодную воду. Для экономии десятилетний мальчишка носит воду с колонки. Когда в доме стирка – целый день ходит с маленькими ведерками.

                Цена жизни
  Мужика с проломленной головой нашли недалеко от своей пятиэтажки, в канаве. Заключение судмедэксперта: «Смерть наступила в результате острой сердечной недостаточности». Заявление жены в милиции не приняли, как не имеющее основание, уголовное дело по явному факту убийства не открыли. Сын особого рвения по выяснению причины смерти отца не проявил – он немного, как и большинство современной молодежи, «теплый».
Вот и вся цена человеческой жизни в нашей стране на современном этапе.

                Горькая правда
  «Если правда на вашей стороне, это хорошо, но еще лучше, если на вашей стороне хороший адвокат». Реклама на телевидении, 2005 год.
Вновь и вновь убеждаюсь в болезни нашего общества.

                Счастливые «трудоголики»
  2005 год. Юбилей Чойского района. Его однажды ликвидировали и через два десятка лет, в 1980, восстановили. На юбилее присутствуют люди, которые были у истоков образования района в последний раз.
Выступает бывшая заведующая ЗАГСом, пышная, хорошо ухоженная, совсем не напоминающая деревенских пенсионерок, бабёнка: «Как нам было тяжело! Словами это передать невозможно. У меня даже не было отдельного кабинета!..»
А какого было тем, кто организовывал район в 1924 году? Установление новых отношений между людьми, не закончившаяся гражданская война и ни каких аналогов подобного строительства нового общества. Их убивали, жгли, но они несли в народ идеи новой жизни. Я не говорю сейчас о том, правильные или нет были те идеи, только перед людьми этими я бесконечно преклоняюсь, завидую их мужеству и упорству.
Но о них, этих людях, на юбилее и не вспомнили. Та ЗАГСовская бабенка, вероятно, прожила свою жизнь в одно из самых спокойных времён в истории России. Счастливая!

                Тридцать баночек «Пэпси»
  Случилось побывать в Париже – сбылась мечта идиота. Много интересного и примечательного довелось увидеть. Гордятся французы своими средневековыми замками, Наполеоном и Джозефиной, виноградниками и рекой Сеной… Богатая страна, роскоши много. Но мне-то с моим занудным характером бросилось в глаза, что на вершине Сакреке, у самого храма, стоят люди с протянутой рукой. Значит, им в этой богатой стране живётся плохо? Заходить вечером  в метро мы боялись – там толпы пьяных и обкуренных негров. Я бы мог привести ещё множество негативных примеров, но к чему? Вот только хотелось отметить, что при  всеобщей сытости в стране, гид наш, молоденькая девчушка, самостоятельно выучившая русский язык, при прощании с нами сказала:
– Водитель не обидится, если мы, в знак благодарности, скинемся для него по пять франков.
Мы, конечно, скинулись, и девчушке-гиду купили подарок. Только удивляет меня, что на пять франков в Париже  можно купить всего лишь маленькую баночку газировки типа «Пэпси». Значит, не так уж и благополучно живет водитель большого и красивого автобуса, если тридцать «баночек Пэпси» могут поправить его бюджет.

                Спасение утопающих
  Приехал в родную деревню. Все там с этой перестройкой пришло в упадок – вымирает деревня постепенно. Парень молодой, сын моего друга, учитель, с грустью заметил:
– Я бы согласился по дворам ночами ходить, лишь бы рождаемость в селе не падала. Детей мало, школу прикрыть могут, без работы останемся.

                Судьба – судьбинушка…
  Когда народу нашему выдали ваучеры и господами назвали – вот радости было! Не сказали только народу, что и при новом, капиталистическом  строе, работать нужно. А мы, глупые, действительно возомнили себя господами и захотели враз хорошо жить, как герой рекламы МММ Леня Голубков. Взрослое население, правда, быстро одумалось, да только работать стало негде. Пришлось доброй половине трудоспособного населения пойти в торговлю, по старому – мелкую спекуляцию. Многие там остались до сих пор. Кое-кто, конечно, вырос до крупных предпринимателей, а основная масса так и задержалась в «челноках».
Теперь основная задача государства, раз уж объявлен в стране капитализм, научить своих граждан быть бедными и богатыми, а с этой задачей оно справляется отвратительно. Достояние наше было разделено задолго до выдачи ваучеров. Самое страшное, что теперь, когда государственную собственность разделили, страна перестала производить продукцию, остановились заводы, пустуют скотные дворы… И это при обилии товаров в магазинах. Поставками из-за рубежа мы окончательно добиваем своё производство.
Но самое, пожалуй, страшное, что затянувшийся процесс перестройки изменить пока невозможно. Трудоспособному населению некогда задумываться о смысле жизни – им нужно продержаться: детей поднять, родителей достойно докормить, да и самим не помереть с голода и иметь возможность содержать хоть какую-то машинёшку. А вот молодежь, которая родилась перед перестройкой и вначале её свято верит в красивую жизнь, так упорно преподносимую нам нашими средствами информации. Да и о чём они могут мечтать, если выросли уже при сникерсах и в памперсах. Они с разинутыми ртами смотрят на зарубеж – так у них там всё хорошо, а у нас плохо – и свято верят, что и у нас будет так же. А как «так же», они не понимают, веря тем программам телевизора, которыми нас безжалостно пичкают. Не понимают они пока и того, что в любом обществе только труд может быть мерилом благополучия.
Возродится же Россия, думается мне, когда это вот поколение, выросшее на «сникерсах и в памперсах», войдёт в силу и разум и встанет у руля государства. К тому времени они многое поймут, переоценят, и уж поверьте мне, не дадут Россию на окончательное растерзание. Пойдя через жернова перестройки, настучавшись лбами о стены политических провокаторов и не потопляемой гвардии чиновников, окрепнут они душой, поймут в какое дерьмо окунули Россию псевдодемократы, закатают рукава и не дадут стране погибнуть.
Работёнку мы для них уготовили тяжёлую и сложную.

                Нежданная свобода
  В нашей деревне было два старинных здания. Деревянных.  Кирпичных, к сожалению, глухой таёжной деревне не досталось вообще. Дома ещё до революции построили купцы. Один дом стоит до сих пор. Его бы ещё чуток подреставрировать и «износу», как говорят в народе, ему бы не было.
Второй дом был покрупнее, с большими окнами, резными наличниками и на  крепком фундаменте – умели строить в те далекие времена. После изгнания купца, новая власть разместила в большом доме сельский совет, да так он и «гнездился» там до самой перестройки. А дом оставался самым красивым домом на селе.
И вот, когда «свободы народу дали, кто сколько хотел», у дома отыскался хозяин. Внук ли, правнук ли какой-то того купца. Однако, власти заартачились, отдавать дом так вот сразу не захотели.
В одну прекрасную ночь сгорел дом дотла. Жалко, он бы еще не один десяток лет послужил людям, удивляя  красотой своей и прочностью.
Под чертой бедности
На заре перестройки, когда в магазинах еще кое-что осталось от «развитого социализма», а у народа еще водились кое-какие деньжонки, но что-то смутное, страшное и непонятное уже грозило издалека, купил я по случаю двадцать пачек лезвий для безопасной бритвы. И успокоился, при рациональном-то использовании этого запаса мне должно было хватить года на три-четыре. А там, уверенно думал я, что вся эта чехарда с перестройкой закончится. Не закончилась, через три года пришел Гайдар с рыночной экономикой… В магазинах появилось всё, а родное правительство озвучило для нас фразу: «За чертой бедности». Народ разделили этой чертой и тем, кто остался под ней, выбраться наверх уже проблематично.

                Стыд
  Вырос я в деревянном пятистенке размером примерно четыре на шесть метров, всего-то двадцать четыре квадрата жилой площади. Количество душ, населяющих дом, доходило до полутора десятков. Тепла и места хватало всем.  Большая русская печка согревала, лечила и кормила. Дрова для неё возили из леса на санках. Мы знали, что лес быстро восстанавливается – уже через двадцать-тридцать лет на вырубках березняка и осины можно было вести новые заготовки дров.
Сейчас с женой мы живем в доме девять на девять метров, да еще в двух уровнях, вдвоем. Отапливаем углем, который привозят нам большие самосвалы. Мы не жалеем его вталкивая в котёл отопления. А ведь энергоресурсы на планете кончаются, загрязнение атмосферы достигло критических уровней, и становится как-то стыдно перед планетой и перед будущими поколениями. Утешения, что другие живут лучше, моя душа не принимает.

                Сытость
  Все мы с какими-то недостатками и изъянами. Одни слишком болтливы, другие молчаливы, третьи немного прижимисты, четвертые недоверчивы, самолюбивы, бескомпромиссны, высокого мнения о себе, ленивы, трудоголики, излишне влюбчивы или равнодушны к любви земной, и так далее и тому подобное. Недостатков этих можно набрать ровно столько, сколько человек живёт на земном шаре (на конец первого полугодия 2008 года – 6666666666). И сложно становится жить, когда столько людей и все с недостатками. Но сложность-то не в разности людей, а в их сытости. Когда-то не так уж и давно, на моей даже памяти, люди были объединены одной задачей – выжить, найти пропитание на завтрашний день, не умереть с голода. Все рассуждения о недостатках отходили в сторону.

                Раскрестьянивание
  Процесс раскрестьянивания населения на земном шаре начался в прошлом столетии – виной тому индустриализация. В разных странах переход на промышленную основу осуществлялся по-разному. Россия, как всегда, отличилась и истребила при этом сотни тысяч крестьян. Но процесс, как в России, так и во всем мире оказался неизбежным.
В Республике Алтай, со дня её образования (1991 год), процесс раскрестьянивания населения приобрел новую и решительную фазу. Утомились люди жить в деревнях и на животноводческих стоянках, не имея сбыта своей продукции, захотелось им поднимать индустрию молодой республики. Ну а поскольку до индустриализации оказалось далеко, пришлось спустившимся с гор людям пополнить ряды чиновников и безработных – кому как повезло.
Одно только неудобство испытывают переселившиеся в город люди – отсутствие жилья. Хоть и выделяет родная республика льготные кредиты на его приобретение, но жильё в Горно-Алтайске купить можно только по баснословным ценам. Вот и приходится бывшим крестьянам строить дома самим. В итоге город за последние десятилетия растет не ввысь, а вширь, забираясь на немыслимые крутосклоны и в сёла Майминского района.
Найти же работу становится всё проблематичнее – все доперестроечные предприятия приказали долго жить, а новых нет. Чем же будет жить бывшая сельскохозяйственная республика, когда раскрестьяним последнего сельского жителя? Не прокормит нас ни газопровод, ни ГЭС, ни дорога на Китай. Да и туризм дело сомнительное, вроде торговли своим телом. А  это очень сложная работа – тело долго не выдерживает…
Вот такое запоздалое раскрестьянивание по-Горно-Алтайски.

                Что поём?
  Попался как-то в руки сборник песен и романсов, выпуска того ещё, прошлого века. Полистал я его с большим удовольствием. Сборник толстый, листов пятьсот. Но самое интересное – почти все песни и романсы я узнавал, помнил мотив и стихи. «Степь да степь кругом…», «В лунном сиянии снег серебрится…», «Белеет парус одинокий…», «При лужке, лужке…». Ведь когда-то я их слышал и пел!
Во всех этих песнях душа русского народа. А вот молодое поколение, наша смена, их не слышит, да и где сейчас можно услышать старинную песню? На телевизионных программах они не звучат, в семейных застольях предпочитают коллективный просмотр телевизора да собственных видеотворений. Единственная передача, которая борется за народную песню, «Играй гармонь» в загоне, да и время её трансляции у нас в субботу, так рано, что и пенсионеры ещё спят. Вот так и убивают русскую песню, душу русскую убивают.
…Старик, наверное, стал, разнылся. Конечно, во времена моей молодости и сахар был слаще! Да вот только совсем недавно, на юбилее певца Николаева, услышал песню «Валенки», причём исполнением похожую на ту, Руслановскую. Слеза прошибла и уверенность, что русский народ, хоть и «валенки не подшиты», хоть и «босиком», но в обиду себя не даст и не погибнет.

                Вповалку
  В одной из двухкомнатных квартир Горно-Алтайска живёт двадцать человек. Спят вповалку. Утром первыми поднимаются те, которые на полу…
Пустили наш народ на самовыживание. Вряд ли в таких условиях повысится рождаемость и снизится смертность. Как здесь не вспомнить дедушку Некрасова:
«Вынес достаточно русский народ…
Вынесет всё и широкую, ясную
Грудью проложит дорогу себе».
Я в это верю. А вот правителей наших не могу понять – ведь не будет народа, кем они будут руководить, кого будут посылать на войну и на трудовые подвиги?

                Расслоились
  Всем нам знакома картина ковыряющихся  в мусорных баках грязных и потерявших всякое чувство брезгливости людей. Отвратительная картина. Можно много говорить об этих людях, но если они есть, значит, наше общество живет далеко не одинаково. Одни могут позволять выкидывать на помойку то, что для других позволяет сохранить жизнь. Что это, тот самый капитализм, к которому нас успешно привели перестройщики?

                Часы
  Не перестаю удивляться переменам, которые принесла нам научно-техническая революция. Посудите сами, что произошло только за мою сознательную жизнь, всего за каких-то пять десятков лет. В начальные классы школы я ходил ориентируясь на настенные часы, висевшие в доме на самом видном месте и которые почему-то постоянно останавливались – отец навешивал на цепочку дополнительный груз. Теперь на двоих с женой в нашем доме больше десятка часов. Большие настенные – три штуки, настольные, в электроплите, в кухонном гарнитуре, в телевизорах, в компьютере, в мобильных телефонах, в фотоаппарате и видеокамере и т.д. Оно бы и не нужно столько много-то, да так уж случилось, что без всего перечисленного прожить в настоящее время невозможно. А что будет дальше?

                Недозволенность
   Человек с рождения до смерти проходит путь от вседозволенности до полной недозволенности. Девяносто пять процентов этого пути приходится на первые пять-шесть лет жизни.
Когда мы растим своих детей, об этом не задумываемся. Потом становится стыдно за свою строгость, но когда у нас появляются внуки, мы об этом забываем. Всё повторяется: «Не балуй, не прыгай, не дразни собаку, не ковыряй в носу, не лезь в лужу и т.д. и т.п.». Сами мы к этому времени уже всё это делать перестали и освоили грань недозволенности на 99,9 процента.

                Молчание – золото
  В народе говорят: «Больше молчи – за умного сойдешь». Выборы 2007 год. Партия «Единая Россия», правительственная партия, отказалась от предвыборных дебатов?!. Мне до конца не понятно, откуда она взялась и почему стала решать государственные вопросы? Спросить не у кого, политинформаций перед работой, как было при социализме, теперь не бывает. Сама же «Единая Россия» выбрала политику молчания.

                Мудрость природы
  Ближе к старости люди становятся нетерпимы к чужим недостаткам, с повышенным чувством самомнения, эгоистичны и упрямы. Многих эта нетерпимость заставляют замыкаться в самих себе с обидой на всех и вся. Кто-то пишет анонимки на соседей и начальство, но большинство, сами того не понимая, находят спасение во внуках, постоянное общение с детьми не позволяет таить обиды, возвращает умение прощать по-детски, не помнить зла и смотреть на мир без груза прожитых лет. Мудрая природа сама закладывает болезнь и пути её излечения.

                Кто понял жизнь, тот не спешит?
  Всю жизнь торопился. Хотелось больше знать, выше пробиться по служебной лестнице, понравиться красивым женщинам, воспитать мудрых детей. Было не просто, не одну преграду пришлось покорить. И все с напором, с боем, с непомерными усилиями!
Вот только в инвалиды меня записали без моей инициативы, насильно. Может быть и не стоило торопиться жить, без «напора-то» прожил бы дольше?..

                Количество и качество
  Обострился вопрос объединения Алтайского края и Республики Алтай (2007год). Инициатива исходит от Алтайского края. Предлагают провести референдум. Наши, понятно, такую программу – в штыки. Гневно осуждают покушение на суверенитет.
Мне бы как-то особенно и не хотелось рассуждать на эту тему. Но есть народная мудрость: «За широкой спиной стоять проще». Кроме того, один из законов философии напоминает нам о «переходе количественных изменений в качественные». Население нашей республики – двести тысяч человек. Подготовить и сконцентрировать из них специалистов во всех областях очень проблематично. Население Алтайского края около трех миллионов, то есть возможности значительно больше. Если это выразить в площади, то на один квадратный километр в Республике Алтай приходится два человека, в Алтайском крае семнадцать. При надвигающемся серьезном и неизбежном развитии территории местное население растворится в общей массе. 

                Хакасия
  Республика Хакасия имеет самую большую в России ГЭС, больше десятка процентов затопленной водой территории, постоянный размыв берегов, дешевую (в 4-5 раз дешевле, чем в РА) электроэнергию для населения и огромные пустынные степи, два десятка лет назад прокармливающие около четырех миллионов овец.
В 2007 году мне удалось проехать по степным просторам от Саяногорска до границы с Красноярским краем. Октябрь месяц, снега еще не было. На всех трехстах километрах не встретилось ни одной отары овец. Изобилующая древними захоронениями степь оставила гнетущее чувство тревоги, которое никак не могло совместиться с горячими приемами в министерстве культуры, администрациях городов и районов, библиотеках. И показалось мне, что промышленность Хакасии (ГЭС, алюминиевый и другие заводы) живет отдельной жизнью, не совместимой с жизнью коренного народа. Более того, своими отчислениями в бюджет республики, она не способствует развитию малочисленного хакасского народа.

                Соседские пельмени
  Из детства вспоминается как угощала нас соседка пельменями. Ох, какая это была вкуснятина! Дома таких пельменей не бывает. И я всегда удивлялся – сколько же времени им пришлось их лепить, если угощала она всю нашу уличную ораву, а это не меньше двух десятков прожорливых мальчишеских ртов. У них самих было трое мальчишек, девчонок тоже трое, но с ними мы не играли. Не знаю уж по какому случаю, но захотелось хозяйке дома угостить нас всех пельменями, всех мальчишек, кто бегал с их сыновьями по льду крепко замерзшей речушки, катался на лыжах с крутых гор, морозными зимними вечерами забивался в чей-нибудь теплонатопленный дом и слушал сказки какой-нибудь старенькой бабки. Все у нас было вместе – и учеба, и работа, и игры, да и такие вот совместные обеды тоже были не редкость. Но чтобы нас кто-то угощал пельменями, да всю ораву сразу – такое было первый раз.
Жили соседи в обычном пятистенке – горница и куть, как у нас тогда это называлось. В кути огромная глинобитная печь с голбцем и полатями, где большую часть времени и проводили дети. В горнице камелёк, кровать родителей, этажерка с книгами и большой стол.
Так вот пригласила нас всех соседка на пельмени. Побросав в огромную кучу у порога обледеневшие пимишки и фуфайчонки, мы стыдливо пробирались в горницу. А на разгорячённой плите камелька уже стоял ведерный чугун с кипящей водой, и соседка сбрасывала туда мороженые пельмени. Много пельменей. Нас хозяйка усадили за два стола, в кути и горнице, но места все равно всем не хватило. «Несмелым» пришлось размещаться на кровати, да на приступке печи. Но пельменей хватило всем. Пока мы расправлялись с первой варкой, в огромном чугуне уже доходила вторая. И до чего же они были вкусными, соседские пельмени!
В доме было жарко, сытно, радостно и волнительно. От того, наверное, что каждый из нас впервые познавал что-то большее, чем просто набить желудок вкусной едой…
Период такой был в государстве. Люди, пережившие войну с её голодом и холодом, познав утрату родных и близких, привыкшие делиться последним куском хлеба, последней мёрзлой картофелиной, постепенно «становились на ноги». Достаток приходил не сразу и привыкали к нему с опаской, было удивительно есть досыта и без оглядки на завтра. 
Люди радовались переменам, позади осталась не только война, позади полтора десятка лет, которые потребовались народу для поднятия страны. Вот и соседка, успевшая родить после войны шестерых, радовалась, что будущее у её детей нормальное и угощала всех мальчишек пельменями…

                Впереди, как всегда, мещане
  Зашел в редакцию нашей родной «Звездочки». В замах у главного там бабёнка, злая на всех и вся. А мне нужно было всего-то дать объявление в газете о проведении семинара молодых литераторов. Дело вроде как общественное, надеялся, что редакция мне поможет. Оказалось, нужно платить деньги. Помочь безвозмездно злая бабёнка отказалась наотрез. Я попытался что-то сказать о помощи молодым литераторам, об их поддержке в тяжелое время, а она с явным раздражением спросила меня:
– А нам, когда мы были молодыми, кто-нибудь помогал?
– В наше время жить было проще, – пытаюсь напомнить я.
– Кому, может быть, и проще жилось, а нас после университета загнали в глухую деревню, заработок у мужа сто двадцать рублей, я с ребенком сидела. Денег не хватало, в магазинах шаром покати, – понесло бабёнку. – Продукты выписывали с совхозного склада. Вещи купить можно было только в городе.
– Вы знаете, молодые литераторы, в основном студенты, – делаю я ещё одну попытку, – а на их стипендию можно купить только полкилограмма колбасы!
– Пусть подрабатывают, – невозмутимо посоветовала умная баба.
Мне сделалось отчего-то очень грустно – прослойка мещан в любом обществе неистребима.
Пошёл в кассу и заплатил из своего кармана деньги за объявление. Писатели, в отличие от журналистов, в те времена, вообще никаких денег за свои труды не  получали.

                Пока спичка горит
  Изощренные командиры в армии кричали: «Отбой!». Зажигали спичку, и пока она горела, мы должны были успеть раздеться, аккуратно уложить одежду, лечь в кровать и приготовится ко сну.
И сейчас моя спичка зажжена – внуки. Пока они растут, я должен успеть доделать всё, что наметил в жизни и «приготовиться ко сну». Как ни грустно, но по-другому на этой земле не бывает.

                Бред
  Зам. министра РА Акпашев, будучи в состоянии крайнего опьянения мчался на автомобиле по селу Шиба со скоростью более сотни километров, сбил двух мальчишек, стоящих на противоположной стороне дороги. Одного насмерть. До этого сын главы администрации Онгудайского района, накурившись   до чертиков дурмана, тоже сбил на автомобиле мальчишку, и тоже насмерть…
«Некоторая часть жителей «несчастливого» района склонна связывать цепь трагических происшествий  с проведением юбилейного Эл-Ойына в месте, где множество культовых захоронений», – пишет Валерий Панин в газете «Листок», пытаясь защитить зам.министра и сына главы. (06.09.06).
Жизнь человеческая в наше время стала дешевле благополучия чиновников.

                Лерен
  Лерен (Ленин, революция, народ), Гертруда (герой труда) – такими и подобными именами называли детей те, кто свято верил во всеобщую справедливость, равенство и братство на всей земле. А теперь?

                Злая мода
  По роману Достоевского «Идиот» в 2003 году поставили фильм. Всё, что было Достоевского в книжных магазинах моментально раскупилось.
Продавщица знакомая рассказывала, как они продавали книги в конце восьмидесятых. Полки были постоянно пустые, после привоза товара, люди занимали очередь с вечера, открывать дверь было страшно, могли стоптать. Хватали все подряд, да по несколько экземпляров – на соседей и родственников!
Что это было? Действительно народ тянулся к прекрасному или мода? Охотно скупали классику, теперь она может лежать на прилавках годами, а народ покупает нашумевшие детективы, эротику, да справочную литературу типа «как приготовить в домашних условиях водку». Что с нами сделалось и пройдет ли это когда?

                Антилёд
  Приятель из деревни, имея троих взрослых детей и пятерых внуков, жаловался:
– Достали эти деточки, вся пенсия и приработок им уходит. А у меня из-за этого на водку денег не хватает, антилёд пить приходится!
Прим.: Антилёд – жидкость на техническом спирте, применяемая для очистки в мороз автомобильных стёкл. На момент 2005 года в каждой деревне имеется 5-10 «точек», где продают антилёд. Сто граммов – десять рублей. По «убойной» силе это читок водки, который в магазине стоит в пределах сорока.

                Кусочек армии
  После защиты дипломов в институте нас направили на месячные военные сборы в строевую часть. Там мы и присягу приняли и звание получили.
Вот времечко-то было! Диплом уже в кармане, а формальность с военной подготовкой нами рассматривалась как необходимая и приятная обязанность. Надев солдатскую форму, мы больше выпендривались перед объективами фотоаппаратов, чем занимались службой. Да и командиры – они были наши, институтские – особенно против этого не возражали.
Только вот для обучения нас строевой подготовки к нам приставили настоящего армейского старшину. Тут уж шуточками было не отвертеться. А чтобы хоть как-то скрасить  однообразное топанье ногами, решили мы распевать при ходьбе  частушки. Быстро выбрали полюбившийся всем припев:
Шуба, шуба, шуба у Михея –
У Михея длинный нос, как у гуся шея,
И ходили строем в сто пятьдесят «штыков» по городу Кемерово распевая народный фольклор. К концу месяца частушек набралось больше двух сотен. Старшина не только не возражал, а даже гордился создавшимся положением.
Весело было, задорно – жизнь начиналась!

                Испытание страхом
  Всю жизнь меня мучает проблема: как бы я поступил, случись оказаться наедине с серьезной опасностью? К счастью, от слишком уж тяжелых жизненных перипетий бог миловал. А вот по мелочам… Стыдно порой становится за себя, тем более, что наше-то поколение воспитано на подвигах Павлика Морозова, Александра Матросова, молодогвардейцев.
Первый раз  основательно я об этом задумался, когда мне было лет четырнадцать – в это время мальчишки только о геройствах и мечтают. Случай выпал серьезный. Ехали на грузовой машине, в кузове – в те времена легковые и автобусы в сторону нашей деревни не ходили вообще. Машина по пути «зачихала». Шофёр предположил, что заправился топливом с водой, что по тем временам тоже не редкость, открутил сливную пробку в баке и бензин тонкой струйкой потёк на дорогу. Через некоторое время шофёр набрал вытекающую из бака жидкость в ладошку, отплеснул её в сторону от машины и попросил меня чиркнуть спичку, что бы убедиться бензин уже бежит, или ещё вода. Видно «с головой парень дружил плохо».
Ну, а я, не задумываясь спичку чиркнул… Оказался бензин! Быстрой змейкой огонёк метнулся под машину, где бензина натекла целая лужа.
– Разбегайся! – завопил шофёр, и сам первый побежал в сторону от машины. Полтора десятка пассажиров моментально выскочили из кузова и кинулись врассыпную.
Увидев огонь под машиной, под баком с бензином, я начал осознавать, что взрыв неизбежен и спасение только в бегстве. Отбежав несколько десятков метров, услышал крик человека, не поддавшегося панике, одного из пассажиров.
– Брезент давайте, – и сам же быстро забрался в кузов, из которого только что выскочил, достал брезент и накинул на горящий бензин. Огонь на мгновение захлебнулся, но пробка в баке была открыта и новая порция бензина уже горела поверх брезента.
А бесстрашный мужик заскочил в кабину, завёл двигатель и машина медленно двинулась по дороге удаляясь от горящей лужи. Но маленькая змейка огня от машины всё же не отставала.
В это время шофёр грузовика, вероятно, тоже начал соображать, отыскав пробку от бензобака ему быстро удалось ее «наживить». Струйка исчезла – сбить огонь  теперь труда не составило.
Я не запомнил ни шофёра, ни того мужика, который спас машину, а может быть и нас, а вот чувство страха, сковавшее меня в то время, помню до сих пор. После крика мужика я остановился как вкопанный и сил бежать ни дальше, ни назад не было. Я смотрел, как два мужика спасают машину, и… не помогал им.
С тех пор и мучает меня разлад с совестью, всё пытаюсь уяснить, что такое страх, вспоминаю в трудные моменты того мужика, да на себя его поступок пытаюсь «примерить» постоянно.

                Сверхзадача
  2004 год. По инициативе какого-то центра связей с США на одной из живописных турбаз в Чемальском районе проходит семинар по нетрадиционной энергетике. Заморские специалисты пытаются убедить нас, что дома из прессованной соломы ужасно хороши, учат нагревать воду от солнца, что-то мычат про биогаз и микрогэс. А  на закуску выдают информацию о целесообразности, удобстве и экономической эффективности в сибирских домах устройства полов с подогревом.
Мы сидим спокойно, слушаем, пытаемся понять, зачем же и кому вновь понадобилось учить народ русский?
Когда речь заходит о полах с подогревом, археолог из нашего университета поднимается и с иронией сообщает, что в одном из селений, при недавних исследованиях, обнаружено древнее строение, имеющее подогрев пола. Дым из печи проходит по каналам, устроенным в полу, затем в стенах, и уже потом, почти холодный, выталкивается наружу.
Всё у нас есть, и всё мы умеем. Оставили бы только нас и вождей наших в покое. Так ведь нет, что-то их заставляет пересекать океан, мотаться по нашей стране, тратить деньги и втираться в доверие. Вероятно, сверхзадача – завладеть миром, не даёт им покоя.

                Сказка стала былью
  В начале восьмидесятых годов прошлого века, наш изыскательский трест занимался составлением планов нефтепромыслов на севере Тюменской области. Как-то, возвратясь из командировки, собрал я сотрудников и ткнул пальцем в карту  Тюмени, ближе к полярному кругу, где остались работать наши сотрудники, объявляя о чуде, которое может произойти через несколько минут. И действительно, чудо  произошло. Мы соединялись, по правительственной тогда еще связи, с половиной сотрудников отдела. Каждому было приятно поговорить с коллегами и убедиться, что работа идет нормально, что все здоровы и полны сил.
А нынче, с этими мобильными да спутниковыми телефонами что происходит! Любая точка земли моментально доступна для связи! Как тут не вспомнить Александра Сергеевича в одной из сказок которого, есть слова: «Свет мой зеркальце, скажи…». Не далеко то время, когда можно будет нажать кнопку на мобильном телефоне и увидеть, чем занята любимая.
Но главное, чудом-то это теперь совсем не считается, очень быстро привыкаем мы к сказкам, а современное поколение с этим рождается.

                Трамвайная мелочь
  Мой дядя любил вспоминать случай, когда его жена, при выходе из трамвая, случайно увидела на ступеньках медный пятак. Растолкав пассажиров, она умудрилась подобрать его. Было это в те времена, когда в трамвай нужно было не входить и выходить, а влезать и вылезать.
В жизни тетки ничего хорошего не получилось, так всё время и прогонялась по мелочам, большое и настоящее прошло рядом.
И я себя часто ловлю на мысли, а не размениваю ли я жизнь на «трамвайную мелочь», не за ней ли гоняюсь всё время?

                Дыры небесные
  Судя по тому, как за несколько последних десятилетий на земном шаре возросло количество автомобилей и с каждым годом в разы увеличивается потребление энергоресурсов планеты, возникает опасение, что человечество её населяющее, сошло с ума.
По скоростным магистралям, в прожорливых автомобилях, сжигая бензин и кислород, образуя огромные пустоты под землёй и озоновые дыры в небе, планета наша неминуемо мчится к гибели. И самое интересное, почти никто из здравомыслящих людей этого не отрицает, слабо утешаясь мыслью – на наш век хватит…

                Ножницы
  В поликлинике нашего маленького городка два врача кардиолога. Так случилось, что в какой-то момент люди этой профессии стали мне нужны. Согласно талона выданного в регистратуре меня встретила заезженная бабенка годами далеко за шестьдесят, нервная и знающая истину в последней инстанции. Но она, к сожалению, уже не могла запоминать не только болезнь пациентов, самих пациентов через две недели не узнавала.
– Неужели вы не принимали лекарства, которые я назначала? – всякий раз истерично кричала она на меня. Причём даже не пытаясь пояснить какое лекарство она прописывает и как оно действует на организм, просто назначала пять таблеток утром, пять вечером и семь в обед. Может быть так и нужно, но ведь страшновато по столько-то «отравы» заглатывать.
На время её отпуска попал я на приём ко второму кардиологу. Молодая, стройная женщина, до тридцати наверное. Я приятно удивился, что видел её, когда отлежал пару недель в стационаре. «Подрабатываю в ночную смену», – не стала скрывать она от меня.
Разговаривать с молодым кардиологом было значительно проще – она внимательно слушала, смотрела карточку, рассказывала и поясняла, но как-то всё же торопилась и сомневалась перед принятием решения.
Так вот попал я и мои сотоварищи с лечащими врачами в сложную ситуацию: одной давно пора  заслуженно отдыхать, да всё деньги хочется зарабатывать, второй семью на ноги поставить хочется, а, следовательно, на уме тоже пока только одни деньги. Лет через десять из второй выйдет замечательный врач. Дотянуть бы только…

                Роскошь…
  С начала 2008 года в государстве нашем введена новая система штрафов водителей автомобилей. Тарифы возросли в несколько раз. Наезд на сплошную линию разметки – 1500 рублей, езда с не пристегнутыми ремнями безопасности – 500, заезд на тротуар – 1000 и так далее. С моей пенсией в три тысячи рублей, это всего-то два раза переехать сплошную линию разметки. Как же аккуратно я теперь должен ездить! Вероятнее всего не придется ездить вообще, потому что цены на бензин не сопоставимы с пенсией. А еще техосмотр – 500 рублей, автогражданка – 2000, содержание гаража, техническое обслуживание. И когда ссумируешь всё, то получается всё же, что автомобиль в нашем государстве не средство передвижения, а роскошь.
 И такая  «счастливая» старость мне за то, что был первопроходцем в  глухой тайге на Таймыре, прокладывал по болотам дороги, размечал площадки под строительство Курейской ГЭС, которая благополучно «молотит» уже больше двух десятков лет, исходил пешком все горы в окрестностях Еландинской ГЭС на Катуни, своими ноженьками прошёл по берегам почти половины рек СССР. И все это за пенсию, равную двум штрафам ГАИ!?. Очень щедрое у нас государство.
И такая порой наваливается тоска и безысходность, что хочется какого-нибудь скорого конца. Не о том мечталось всю жизнь. И переход страны к рыночным отношениям здесь не при чем – просто у нас в государстве любое дело всегда доводят до абсурда.
Два Карагужа
– Откуда у вас сметанка? – спросил я продавщицу на рынке.
– Из Карагужа, сынок. Тут от вас рядышком.
И вспомнил я, что их Карагужа-то два. Верхний, что был в границах Горно-Алтайской А.О. и просто Карагуж, что в десяти километрах от него, да только уже по принадлежности в Красногорском районе Алтайского края. После получения областью высокого статуса Республики, между Карагужами пролегла суровая граница. И казалось бы сметанку-то нам должны возить со своей территории, с Верхнего Карагужа, но развалилось село, не осталось в нём ни общественного, ни частного скота. А вот Красногорский Карагуж исправно возит нам сметану и благодарит бога, что дела в сельском хозяйстве Республики Алтай идут плохо.
Комментировать данное обстоятельство излишне, да и всё равно сочтут за предательство родного народа.

                Не мальчишеские игры
  Встретил знакомого мальчишку – под глазами синяки, взгляд потупил. Удивился, спокойный вроде рос паренек. На мой вопрос мальчишка без утайки ответил:
– Возвращался вечером с дискотеки, три пацана-алтайца встретились, деньги просить начали. А откуда они у меня? Да хоть бы и были, не дал бы, – со злостью принялся рассказывать мой знакомый. – Накинулись на меня и давай молотить, с ног сбили и пинками… Но я знаю где их найти, это им даром не пройдет!
Мальчишки наши на разросшемся за полтора десятка лет микрорайоне Байат, дерутся по национальному признаку! Прежде здесь был колхоз имени Чкалова и преимущественно жили русские. А вот с приходом перестройки с южных, приравненных к крайнему северу, районов республики стали приезжать алтайцы и казахи. Получая льготные кредиты, они строят здесь жилье и обосновываются капитально. В их деревнях работы нет, а здесь, в республиканском центре, они пополняют стройные ряды чиновников в огромном количестве народившихся министерств и прочих служб, да отряды безработных, живущих на пособия. Взрослое население, перебравшись в город, ведёт себя нормально, разногласий на национальной почве у нас не возникает. Сосед, парень лет тридцати, перебрался из Усть-Канского района, приходит как-то ко мне пьяный и говорит:
– Возьмите десять тысяч, пусть у Вас полежат, а то пропью.
– Так жене отдай, – посоветовал я.
– Вы что, пропадут!
Через неделю, окончательно протрезвев, сосед деньги забрал.
А вот мальчишки на поселке принялись драться по национальному признаку. Плохо это. Я вырос в смешанной деревне. Благодаря дружбе наших родителей, мы перенимали все хорошее, что накопили два народа за несколько веков совместного проживания. Мы любили  угощать алтайцев солеными помидорами и огурцами – им, особенно вначале весны, они сильно нравились. Нам нравились их котлеты из конины и копченое мясо. Соберемся где-нибудь на проталинке и принимаемся уплетать, кто что принес. Потом начиналась борьба. А иногда и драки, но не русских с алтайцами, а улица на улицу, округа на округу. С теми старыми деревенскими друзьями мы и сейчас встречаемся радостно, не раз помогали по жизни друг другу. Теперь вот у нас на Байате, выходит, нет такой дружбы? А слова моего юного приятеля: «Это им даром не пройдёт! – наводят на серьёзные размышления. Вмешаться бы нужно, да разве вмешаешься в мальчишескую жизнь? Остается надеяться, что их разборки не перерастут в конфликт, а с возрастом они сами поймут, что живем мы в Горном Алтае уже несколько веков и друзей выбираем не по национальному признаку.

                Моя Сапронка мало каши ела!
  – Моя Сапронка мало каши ела! – ругался на воспитателей  Ыныргинского интерната отец одного из мальчишек-алтайцев, выбравшись из тайги на свидание с десятилетним сыном.
Сын и воспитатели убедили его, что каши хватает. Успокоился алтаец и решил пройти по селу. Увидел новое здание – столовая. Зашёл.
– Чай есть?
– Есть.
Выпил один стакан, второй, третий.
– Ох, чай! Корош чай! Сроду такой чай не пил!..
А когда его попросили рассчитаться, выдал:
– Гамна чай, – и гордо вышел. В своем аиле чаем он угощает бесплатно.
Первые кадры алтайской кинохроники. Выборы, аил, лошади, люди в национальной одежде. И уже современный интернат для детей. Кровати, занавески на окнах, воспитатели в белых халатах. Крупным планом лицо мальчишки лет семи. Чистый, искренний взгляд с улыбкой. Один этот взгляд отражает всю эпоху. Мальчишка доволен, ему действительно в интернате хорошо.
Не просто было переселиться из аилов в деревянные дома с крышами и печками. И вот мальчишка с искренним взглядом подтверждает, что в интернате, куда его переселили, ему хорошо. Конечно, не так всё просто происходило. Но удалось всё же при помощи порядков, установленных русскими людьми алтайцам, за несколько десятков лет, преодолеть и освоить то, что другие народы преодолевали веками.

                Перемена мировоззрения
  Из книги Чевалкова М.В.: « …на следующий день мы направились к крещенным инородцам, живущим в селе  Ынырга. Когда я хотел войти в дом новокрещённых, то нашел его пустым, ибо новокрещённые не живут в избах, выстроенных им миссионерами, а устроили себе берестяные юрты, где и живут, сидя около огня, разведённого посередине… Мы не умеем жить в русских избах».
С приходом перестройки и новых отношений между людьми, собрались мы в Ынырге построить церковь, даже место с отцом Ростиславом освятили, да только слишком мало людей кинулось в поддержку. Веру в Бога у нашего поколения отняли коммунисты, поэтому народ живёт теперь без всякой веры. Я и сам в таком же положении, а помочь строить церковь хотелось просто из веры, что большинству людей это нужно.
Но оказалось, что строить церковь или даже часовенку сейчас совершенно нет смысла – народ не готов воспринимать христианскую веру в её настоящем понимании. Вера должна накопиться изнутри, но для этого нужно время и не одна смена поколений.
А алтайцы давно уже с удовольствием живут в русских избах.

                А вы знаете, как пасут овец?
  Выступать перед читателями не простое дело, особенно, для прозаиков. Поэтам значительно проще, прочтёт два-три стихотворения и с гордо поднятой головой садится на место, совершенно не заботясь, поняли его или нет. Видно сразу – человек великий.
Мудрого алтайского прозаика Дибаша Каинчина, когда он ещё был  студентом литературного института, пригласили вместе с поэтами в какой-то престижный технический ВУЗ Москвы. Когда дошла до него очередь выступать, он на минуту стушевался, что могло показаться просто задуманной паузой, а потом задал вопрос залу:
– А вы знаете, как пасут овец?
Среди городских студентов послышались сдержанные смешки. Однако отступать Дибашу было некуда, и он принялся рассказывать про горы, про овец и кочевую жизнь чабанов, да так, что через несколько минут каждый сидящий в зале увидел прозрачную речушку, медленно пробивающуюся сквозь выжженную степь, остропикие, покрытые снежными шапками горы, огромного орла, парящего в знойном небе и овец, мирно щипавших колючую степную траву.
Когда он закончил рассказ, зал разразился дружными аплодисментами, такими, что поэты завистливо посмотрели на своего сокурсника.

                Может, не стоит «щеки дуть»?
  Тема жизни в Горном Алтае алтайцев и русских – особая тема. Касаться её страшновато, очень просто можно поддаться сиюминутному влиянию и сфальшивить. В республиканской печати и литературе она умышленно умалчивается. Кстати, так поступил и В.Шукшин, не вставив в фильм «Живет такой парень», ни одного алтайца, на что писатели Горного Алтая кровно обиделись и не желают посещать литературные чтения в Сростках. Я же Шукшина вполне поддерживаю, походя этой темы касаться нельзя.
Прожив почти шестьдесят лет в Горном Алтае, я просто попробую дать кое-какие штрихи в наших взаимоотношениях. Во-первых, хочется просто выразить огромную благодарность им, алтайцам, за то, что они на этой земле не пытаются, а может и пытаются, провозгласить пальму первенства, указать нам, славянам, что мы здесь никто. И не напрасно я ставлю вопрос двояко, поскольку полной уверенности в их искренности у меня нет. Одно только понимаю, что земля, которая досталась нам, разделу не подлежит. Ну, как я смогу оставить её, если мои потомки по пятое и дальше колено, лежат в этой земле. А моя пра-пра-прабабушка в одной из ветвей по национальности была алтайка и по-русски понимала с трудом. Вторая моя пра-пра-прабабушка по фамилии Зяблицкая пришла в этот благодатный уголок земли с мужем своим из далекой Польши, закрепились здесь основательно, нашли понимание и поддержку у местных жителей. Про дедов своих я не говорю – они, в большей части, остались в разных землях: кто в турецких и польских, кто в германских и корейских, кто на финской погиб, а кто по репрессиям сгинул на стройках и лесоповалах. Но мы от того рода и пошли, от тех крепких и настырных мужиков, сумевших пробиться в Сибирь и найти общий язык со всеми, кто заселял эту землю. Я не чувствую в этом вины моих предков. Они не были завоевателями, они вносили цивилизованный образ жизни кочевым народам, которые своей-то территории, практически не имели. Присоединиться к Китаю гордому народу не захотелось, а в русских они увидели родственные души. Народы наши схожи по характеру, по душевному настрою, по любви ко всему светлому и человечному.
У меня есть много друзей и родственников алтайцев, и я уверен, что они думают так же. Они понимают, что только через Россию у них есть путь выйти на мировые рубежи и не ассимилироваться, не раствориться в чьем-то огромном пространстве. И только некоторые из алтайцев этого не понимают. Им важнее республика, пусть даже такая, которая получает восемьдесят процентов дотации. Как тут не держаться за Россию! Обидно только, что и на советскую власть они обижаются. Уж какие ни были ошибки у коммунистов, но алтайцев при социализме не обижали. Разве стоит обижаться на то, что из всего населения Горно-Алтайской АО было отправлено за годы советской власти в литературный институт около трех десятков человек – и все алтайцы. Неужели не нашлось ни одного талантливого русского? Ведь что получалось – нашим ребятам приходилось уезжать на учёбу в Барнаул, Новосибирск, Томск, Кемерово и уже оттуда пробиваться назад. Так что все эти обидушки совершенно не обоснованны. 
В селе Алтайском на одном из старых каменных зданий есть табличка: «Здесь проходил первый съезд комсомольцев Горного Алтая». (Алтайская волость некоторое время входила в состав Горно-Алтайского уезда). Не удивлюсь, что при отстаивании политики Республики, да пренебрежительном отношении к русским, на современном «Белом Доме» может появиться табличка: «Здесь было первое правительство Республики Алтай»…
И, тем не менее, я не могу не любить алтайцев, и очень радуюсь, что экстремистские выпады не влияют на основную массу народа, которая мечтает просто жить, как жили их родители, деды и прадеды и не позорить их имен, не терять их завоеваний.

                Скукотища
  Ну, родил сына, посадил дерево, построил дом – теперь что, до смерти песни петь? Скукотища! А ведь иногда смотришь на стариков, живущих без всяких проблем и забот – кухня, аптека, диван, телевизор – терпеливо дожидаются смерти? Не дай господь уподобиться.

                Урезать, так урезать
  Редактор областной газеты, перед тем как напечатать мой рассказ «Двойняшки», взял и урезал его с самого начала процентов на двадцать. Я, в этих двадцати процентах, представлял главного героя, время, в котором он работает и прочие, как мне казалось, необходимые детали. Безжалостный газетчик все это резанул. И рассказ получился! Теперь начинался он простой фразой: «Работали вдвоём…», а вся занудность, которая была у меня впереди, осталась «между строк», она только утомляла читателя.
В последнее время замечаю за собой: сокращать рассказы стал с конца – иначе появляются нравоучения и назидательный тон. Вероятно, старею. Пока «есть силы», буду бороться с собой – сокращать все, что написал и с начала и с конца, а потом уж отдавать на суд читателю… Однако, занятие это требует большой силы воли.

                Издержки прогресса
  Секретарей-машинисток пересадили с пишущих машинок на компьютеры. Смотреть больно, как женщины эти, десятками лет с силой долбившие клавиши машинок, с такой же силой долбят клавиатуру компьютера.

                Армейские будни
  Вернулся из армии соседский парнишка, на наших глазах вырос. В военной форме заявился, грудь колесом, на кителе значки в два ряда, может и медали есть, аксельбанты навесил, яловые сапоги блестят – гусар да и только.
А года два назад парнишка этот приставал ко мне с вопросом:
– Дядя Володя, а в армии страшно?
– Если будешь бояться, конечно, будет страшно, – отвечал я.
Родители пытались «отмазать» парня, но то ли мало давали, то ли не тем, кому следовало. Теперь рады, что сын вернулся живой и здоровый – гордятся.
Приняло наше государство закон об альтернативной службе. Три года молодым и здоровым парням разрешили таскать параши в больницах или заниматься еще чем-то подобным. Заманчиво – главное, ни какого риска. А как потом с совестью быть? Жизнь-то она у каждого одна, и тот груз, что спасовал когда-то парень перед армией, будет давить его постоянно. Когда-то задумается парень, что он спасовал. Напугался, что вроде как и не совсем полноценный в этом обществе, и, наверное, станет ему горько, грудь-то колесом расправить не сможет. Так и проживет «мышкой», не высовываясь из своей «норки».
Мне в армии довелось служить лейтенантом. Однако с какой-то тоской сожалею, что не служил рядовым, не получал наряды от старшины, не ел овсяной каши. Армия в наши времена делала из мальчишки мужчину. В современные же времена, при поголовном тепличном воспитании, полном отсутствии жизненных ориентиров, армия бы помогла многим мальчишкам. За два года не окрепший мозг сталкивается с такими препятствиями, что выбор правильного пути формирует сознание на всю оставшуюся жизнь. Каждому человеку необходимо дать возможность самоутвердиться, сверить себя и свои поступки с такими же как он. Просто это не проходит. Тут и споры, и драки, и борьба за лидерство, и желание найти самого себя в обществе.
А что касается «дедовщины» и прочих армейских беспорядков, вернее, установившихся негласных порядков, которых больше всего боятся «комитеты армейских матерей», так с этим действительно нужно бороться. И не так уж это сложно. Хотя, по большому счёту, «дедовщина» есть везде, даже в детском саду, и какие-то положительные элементы в воспитании и становлении характера она приносит.

                Время
  Мы всегда чего-то ждём: лета, зарплаты, автобуса, повышения в должности, праздников – и не замечаем при этом, как стремительно уносится время, проскакивает сама жизнь, отпущенная каждому из нас только однажды.

                Щедрость стариков
  В Горно-Алтайском доме престарелых остатки пенсии (25 процентов) выдают восемнадцатого числа каждого месяца. Это единственный день, когда у стариков много гостей. Дети объявляются, внуки, прочие родственники, всем хочется  «справиться» о стариковском здоровье…

                Не нужно огрызаться
  Удивительное дело! Ведь жук колорадский, сожравший у нас весь картофель и помидоры, совершенно не борется за выживание. Он не убегает, не дает сдачи, не кусается, не огрызается, если свалится с куста, то лежит вверх ногами и не шевелится. А вот – не истребим!

                Чудеса
  Когда со мной случается что-то неординарное, я всегда начинаю думать, что это не к добру. Вот и сегодня, надо же такому случиться – останавливает мою машину работник ГИБДД и, завладев моими правами, начинает их пристально изучать. Через пару минут вежливо так произносит: «А ведь у вас ( в это время у водителей сердце уходит в пятки) в следующем месяце заканчивается срок техосмотра, не забудьте». И спокойно так возвращает документы.
Думай вот теперь, к чему бы это!

                Любой каприз за ваши деньги
  Как-то мы пригласили мастера по ремонту квартир, ну надоело самому мне уже до чертиков мазать, затирать, клеить: и времени нет, и способности уже не те, а жена все пилит, все надо красивей, да не хуже чем у соседей.
Приходит этакий мужичок вполне интеллигентного вида и давай мы к нему приставать: а это вы можете? А это? А это вместе с этим? Ну и так далее… Слушал нас мужичок, слушал, а потом выдал:
– Любой каприз за ваши деньги!

                Надо жить
  «Помирать нам некогда, значит – надо жить!», пел наш земляк Михаил Евдокимов.
Значит – надо жить. Куда теперь от этого деваться. Да и надо не просто жить, а так, чтобы действительно помирать было некогда.

                Верный путь
 «И кошка живет, и собака живет», – говорила моя мама. Кошка-то целыми днями на печи греется, а собака круглый год в холодной конуре ночи коротает.
Вот и мы сейчас в нашем государстве живем по-разному. Великий архитектор перестройки Егор Гайдар до сих пор утверждает, что Россия на верном пути к капитализму и, ссылаясь на учения Маркса, утверждает, что первоначальное накопление капитала происходит за три поколения, но наши «ворюги» (АиФ, №12,2003г), «думаю, уложатся в десяток лет».
Ох, и мало, вероятно, драл его в детстве отец! Ох, мало.

                Что-то от настоящего
  Василий Макарович Шукшин говорил: «Главное чтобы у человека было что-то от настоящего».
Всю жизнь проверяю себя этой фразой. Есть ли у меня что-нибудь от настоящего? Есть ли у тех, с кем знаком и дружу, доверяю свои дела и мысли, что-то от настоящего?

                «Гокая» ягода
  Лето. Выбрались на природу. Солнце, зелень, теплая вода в реке – о вечном хочется думать. На крутом берегу отыскал несколько ягодок красной, душистой земляники. Так хотелось съесть их, детство вспомнить, но с нами была наша городская внучка, и я позвал ее.
– Не хочу, – отвернулась девчушка двух с половиной лет при виде красной ягоды. – Она гокая. – Букву «р» внучка еще не выговаривала.
– Да ты что? Это самая сладкая ягода, попробуй, – настаиваю я.
Внучка долго и подозрительно смотрела на маленькие красные ягодки, потом неуверенно взяла одну, откусила половинку и так же категорично заявила:
– Гокая!
Внуки наши растут на йогуртах, сникерсах, пепси, а нам слаще морковки в детстве есть ничего не приходилось. А вот плохо это или хорошо, вероятно, время рассудит.

                Работа у каждого своя
  Когда трёхлетний ребёнок наигравшись за день, напрыгавшись и в меру напакостившись, начинает капризничать перед сном, просит рассказать сказку – он её заслужил. Он ведь весь день трудился – рос!
Колыбельные песни
Качаю на коленях внучку, пытаюсь петь колыбельные песни, они как-то сами из сознания выплывают:
Баю, баю, баю, бай –
Поди бука во сарай.
Поди бука во сарай –
Коням сена надавай…
Какая бука? Какие кони, в наш-то космический век! А вот ведь «выплывают» они откуда-то слова эти и мотивы. Ведь и меня кто-то качал так же вот и пел те же песни. И моим родителям пели колыбельные песни, и их родителям… Значит, с предками мы сцеплены напрямую генной памятью!

                Не удержалась
  Внучка лет восьми приехала из большого города на лето в гости. Любит животных, не отходит  от собаки и кота, а если встретит телёнка, обязательно погладит и попытается накормить его травой. Любит рассуждать о гуманном отношении к животным. Категорично утверждает, что есть мясо, очень плохо и недостойно для человека.
Как-то ездили отдыхать. Остановились возле шашлычной, заманили  соблазнительные запахи. Купили по шашлыку. Внучка ела с таким аппетитом, какой, вероятно, бывает только у детей.
– Ты же не ешь мяса, – с улыбкой напомнил я её прежние заверения, когда шашлык на её шампуре закончился.
– Не удержалась…

                Боль
  Случилось то, что случилось… Две мои внучки в возрасте шести и двух лет остались без отца. Полгода прожили далеко от нас и одни с матерью. На лето мы взяли девчонок к себе. В первый же вечер жена, занятая кухней, доверила мне укладывать внучек спать. Я рассказал им сказку, вторую, но сон у них не приходил. Потом сказку рассказала старшая внучка, а младшая всё не хотела засыпать и баловалась.
– Шлепни её по попе, как мама делает, – посоветовала старшая и тихо добавила, – только не больно.

                А поделиться?..
  – Дедушка, зачем ты колорадских жуков убиваешь? – удивленно спрашивает внучка застав меня за столь варварским занятием. Я их собирал и сбрасывал в банку с водой.
– Они же нашу картошку едят, нам не останется, – пытаюсь я объяснить ситуацию.
– А поделиться никак нельзя? – задает семилетняя внучка вполне резонный для её возраста вопрос.

                Ящерка
  Внучка поймала ящерицу, она с детства не боится ни животных, ни насекомых, за что была кусана и клёвана, но обиды на братьев младших у неё проходят быстро. Оторвала ящерице, как и положено, хвост, посадила в стеклянную банку и принялась кормить травой, мухами и муравьями. Перепуганное животное, понятно, интереса к пище не проявляло.
– Зачем ты ящерку мучаешь? – возмутился я.
– Не ящерку, а ящерицу, – наставительно заметила внучка.
И мне стало понятно, что с внучкой я говорю на разных языках. Не будет в их речи той напевности и красоты народных звуков, от которых навевает веками. Да и откуда им взяться, с рождения в телевизор детей втыкаем.

                Шесть десятков лет
  – Это твои зубы? Зачем ты их достал? А у меня зубы не достаются, – удивилась внучка трех лет, когда я неосторожно обошёлся со своей вставной челюстью и выказал её наличие. Между нами пропасть почти в шесть десятков лет.
 
                Между пальцами года…
  Мало кому в жизни завидовал – это плохое качество, присущее людям недалеким и с повышенным уважением к себе.
Но вот соседям, которые лет десять назад поселились с восточной стороны, построили дом, родили двух сыновей и живут в постоянной работе и согласии, завидую. Завидую, когда они после рабочего дня подъезжают на машине к дому (мне видно это из окна), старший сынишка мчится открывать ворота, потом дверь на веранде, и вся семья: родители с продуктовыми пакетами, а мальчишки с чупочупсами во рту, входят в дом.
И вспоминается, вспоминается… Как быстро пролетело счастливое время моей жизни, как быстро она изменилась. Был ведь и я когда-то сильный и здоровый, не боялся подставлять плечи под тяжелый груз, и два сынишки после каждой моей командировки терзали портфель, отыскивая подарки. Так уж устроено в природе, когда есть счастье, его не замечаешь и растрачиваешь направо и налево, а потом, как я вот сейчас, приходится искоса поглядывать на чужое счастье и завидовать, и тосковать.
Да и это, видно, уже счастье, что есть у меня возможность видеть рядом нормальную семью, здороваться с ними, да изредка поглаживать по головам пробегающих мимо мальчишек.

                У горожан все наоборот
  У нас в деревне, когда хотели кого-нибудь обидеть, говорили: «Тебя, наверное, в детстве с печки уронили». А вот Аркадий Арканов в одной из телепередач признался, что когда в детстве катался на коньках, получил удар, после которого около часа пробыл в бессознательном состоянии, а вследствие этого обрел память и способности, которых раньше не было. Он теперь, благодаря часовому беспамятству, читает все свои рассказы наизусть.
Ах, как жаль, что меня в детстве с печки как следует не уронили…

                Таёжная грамота
  Наконец-то дед Антон дождался своего десятилетнего внука на зимние каникулы. Раньше всё больше летом его привозили. Обрадовался, на свои, камусом подбитые лыжи поставил мальчишку, себе такие же у соседа попросил, и по мягкому, искрящемуся на солнце снегу, направились они в лес. По пути дед принялся объяснять мальчишке таёжную грамоту.
– Вот видишь, собаки набегали, след у них большой, они тяжёлые и лапы проваливаются глубоко, от деревни собаки далеко не отходят, быстро устают по сугробному снегу.
– А это зайчик, – объясняет дед, когда добрались до леса и собачьи следы закончились – Две лапки враскид – впереди, две вместе – сзади. Это лисичка: следок маленький, ровный – спокойно бежала…
Так они шли долго, дед объяснял мальчишке, где следила белка, где рябчик зарывался в снег на ночевку, а утром выпорхнул, оставив глубокую ямку, где мышка выбиралась из-под глубокого снега на прогулку и наследила мелким бисером.
– Понятно? – каждый раз спрашивал дед.
– Чего тут сложного, конечно понятно, – соглашался мальчишка, и дед был на седьмом небе.
Когда вышли на опушку леса и вновь встретили следы зайца, дед Антон решил проверить внука:
– А это кто тут накуролесил?
Мальчишка долго всматривался в оставленные на снегу отпечатки и, наконец, беспомощно пожал плечами.
– Экий ты неприметливый! – в сердцах проговорил дед Антон, понимая, что городскому человеку таёжная грамота не по плечу. И уж совсем сникнув, расстроено добавил: – Тут бурундук пробежал или старая ящерка.

                Рубцы сердечные
  Знакомый поэт из Барнаула, этакий полненький и довольный собой мужичок, большой охотник до банкетов и просто гулянок на природе, ярый противник строительства ГЭС на реке Катунь заявил, что много рубцов на его сердце оставила борьба со сторонниками строительства.
А я вновь убедился, что рубцы на сердце от нервных стрессов, любви, горя, отчаянья бывают только у сильных и серьёзных людей. У остальных сердце болит от курения, водки, переедания и прочих, вполне прозаичных причин…

                Наследственность
  Руки мои, доставшиеся по наследству от физически работающих предков, мускулистые, ширококостные, а если сжать пальцы в кулак, штуковина получается больше пивной кружки. Такие руки нужны были человеку для выживания в трудных природных условиях, ведь когда-то, не так уж и давно, людям приходилось выполнять очень много физической работы.
А теперь вот, пальцами-брёвнами, я вынужден стучать по клавиатуре компьютера, выдавливать циферки на мобильном телефоне и калькуляторе, сложней задачи нет.

                Что имеем, не храним
  Моя бабушка говорила каким-то особым, старорусским языком. Жаль вот только, померла она, когда мне не было и десяти лет, и впитать её великолепный язык удалось не полностью. Да и понятно, что в то время на прелести языка я не обращал внимания, просто впитывал его, познавая окружающий мир. А теперь  откуда-то из глубины памяти всплывают слова и фразы и каждый раз удивляют своей простотой и звучанием.
Ктоезнат, треттёводни, бесперечь (причём ударение ставится на французский манер в конце предложения-слова), загодя, лонись, одолючий, поднаумить, разоставок, сызнова, пашто, обыдёнком, шибко и ещё много-много других, забытых в теперешнем обиходе слов. Жаль, погибают они, теряются. Вот уж действительно: «Что имеем, не храним – потерявши плачем».
А меня бабушка звала: «Христовый оладик».

                Страшная примета
  Седой старый человек рассказывал, что в тяжёлые военные годы, хоть и был он подростком, пришлось ему, как и всем его сверстникам, работать в колхозе. Во время пахоты поручили погонять корову, запряжённую в плуг. Они ведь, коровы-то, не приучены к такому труду, вот и приходилось хлестать её прутом беспрерывно, чтобы она не останавливалась. За плугом шла женщина, а он хлестал и хлестал по впалым бокам измученную животину. Бывало, от бессилья коровёнка падала прямо на вспаханную землю, падал и он, и, стараясь хоть как-то набраться сил, подползал к вымени и сосал молоко.
И я полностью уверен, что только благодаря мальчишкам этим, да коровёнкам, удалось выиграть войну.

                Совсем правильный
  Встретился старый приятель и поведал, что жизнь его семейная дошла до развода.
– Я же у вас на серебряной свадьбе водку пил! – удивился я.
– Где-то после этого и стала наша жизнь давать перекосы.
– Да что случилось?
– Прихватило меня со здоровьем. А жить-то хочется. Вот и додумался я совсем бросить водку пить и курить, ну, а смотреть на сторону мне трезвыми-то шарами как-то стыдно стало.
– А дальше что? – ничего пока не понимал я.
– А то, что правильный я стал, самому тошно. А жене какого? В прежние времена притащусь домой в полночь, лыка не вяжу. Вот ей и радость на пару дней – пилит меня, а я молчу, виноват. Теперь ей пар спускать негде, изозлилась вся, а если на меня начинает подниматься, я нахожу что ответить – правильный стал.

                Вся жизнь
  В последнее время у деда Ивана стало прихватывать сердце. Врачи посоветовали оформить инвалидность, он, сколько мог сопротивлялся, не верил, что это всерьез и надолго, но от судьбы не уйдешь. Согласился, решив, что хоть лекарства будет получать бесплатно. Заставили проходить медицинскую комиссию. Когда стоял в очереди на кардиограмму, в кабинет завели с десяток мальчишек лет по пятнадцать – сестра вежливо объяснила, что это призывники и идут они без очереди.
 И вспомнил дед Иван свою призывную комиссию.  Тогда всех парней из их класса сняли с уроков и на грузовике отвезли в деревянную больницу районного центра. Весело было как-то и задорно, многие из них и врачей-то настоящих, и райцентр увидели в первый раз. Вечером в военкомате выдали призывные свидетельства. Это был первый документ деда Ивана. Сейчас вот сидел он и дожидался последнего – удостоверения инвалида. Расстояние между ним и этими мальчишками – вся жизнь. Завидовал он им до ломоты в зубах.

                Молодость
  Неужели это было со мной!.. В парадной форме лейтенанта Советской армии, с золочеными погонами на плечах, я ехал в отпуск к родителям. Девчонки в голубых пилотках за аэропортовскими стойками доставали мне билеты «из-под земли», солдаты отдавали честь, прохожие, особенно пожилые люди, оглядывались и с завистью провожали меня глазами. Впрочем, меня в то время больше волновала одна особа, которая ждет и будет рада встрече.
Портфель мой до отказа забит подарками – родителям, сёстрам, родственникам, и той, «которая будет рада». Ждала меня пара недель приятного времяпровождения. Был я до безобразия молод, красив, бестолков и силен духом.
Вся жизнь впереди! А пока – родители здоровы, детей и жены нет, одна заботушка – о себе любимом!
Мне бы и в голову не могло прийти в то время, что когда-то придется жить «за отца и сына».

                Это тоже подвиг
  Последние несколько лет мой отец жил один. Спокойно жил, на здоровье не жаловался, на отсутствие вкусной пищи тоже. Мы, дети, старались навещать его почаще, привозили что-нибудь вкусное из еды, но ведь это не каждый день и не с «горячей сковородки». Отец просто жил, убивая излишки свободного времени прогулками да лежанием на диване напротив телевизора. Он не докучал никому, не звонил лишний раз по телефону, что при нашей загруженности нас вполне устраивало.
И вот теперь, когда  отца мы похоронили, я запоздало задумываюсь – как же ему было тоскливо длинными зимними вечерами и ночами, бессонница, небось мучила, поговорить хотелось хоть с кем-нибудь, рассказать о жизни, о своих успехах и поражениях в ней. Он, вероятно, терпеливо дожидался утра и шёл растапливать печку, потом выносил ведро с помоями, приносил дров и воды на следующий день – вся дневная работа в одночасье была переделана. А ведь в жизни-то он без дела сидеть не мог… О чём же он думал, когда вся жизнь уже позади и очередной восход солнца ничего нового не обещал?..
Страшно как-то и жутко становится от мысли, что и мне когда-то придется жить вот так, в безделье и никчемности, никому не нужным. Упаси меня от этого Бог.

                Малокомплектная школа
  Над одной из малокомплектных школ в глухой деревне  Пензенской области нависла угроза ликвидации. Коллектив учителей принял решение: каждому преподавателю взять по ребенку из детского дома.
Взяли – и школу отстояли.
2006 год.

                Чудак
  003 год. Чудак из Манжерока этим летом, на самодельной лодчонке доплыл до устья Иртыша. Вроде как ему хотелось доказать возможность таких путешествий в прежние времена. Не взял парень с собой ни денег, ни продуктов. Журналист В.Бочкарев описал его поход. По его словам путешествие длилось два месяца и всё это время народ, обитающий в пойме реки (рыбаки, туристы, и т.д.) кормил его бесплатно, требуя взамен пить водку. Чудак пил из уважения, болел с похмелья и проклинал гостеприимный русский обычай.
А из плавания самым опасным оказалось не попасть на маленькой лодчонке под пароход или баржу. Все это, думается мне, приметы уже нового времени и никакой связи с прошлыми веками не имеют.

                Ответственность
  Помню, как-то с отцом поехали на лошади в соседнюю деревню, за тридцать пять километров. Зимой, на санях. И такая началась непогода – жуть. Снег пошёл, ветер поднялся – метель. Хоть и в горах не бывает сногсшибательных ветров, но тогда мне десятилетнему мальчишечке, метель показалась адом. Деревья по обочинам дорог, то скрывались в сплошной пелене, то выплывали неясными очертаниями. Снег полностью перемёл наезженную колею и лошаденка еле тащила сани. Мы вылезли и пошли пешком. На первый перевал, а их на пути было три, пришлось помогать лошади: вместе с отцом мы подталкивали сани. Продвигались медленно, а тут еще ночь на носу. Мне сделалось страшно и хотелось вернуться домой, от которого мы отъехали не так и далеко, стоило только повернуть лошаденку, и с перевала вниз и вниз.
Но я молчал. У нас не принято советовать старшим и завидовал отцу: он мог принять решение – вернуться домой или пробиваться дальше. На перевал мы всё же, спасибо лошадёнке, забрались. Под гору двигались быстрее, а где-то там, на половине пути, перед вторым перевалом, снег прекратился, да и дорога была переметена не так уж сильно. До соседней деревни добрались благополучно.
А мне был хороший урок – не пасовать перед трудностями.

                Знать меру
  Академик Углов в свои сто лет сделал операцию постоянной клиентке, причём, как он утверждает, пальцы его не тряслись. Ну, а вообще, по жизни он сказал, что во всём нужно знать меру, особенно в сексе, ему сейчас нельзя заниматься этим делом больше двух раз в неделю!
Помирают не от старости, – утверждает академик, а от болезней, с которыми организм вполне может справиться, не нужно только мешать ему.
Семейная жизнь
Семейная жизнь делится на несколько этапов:
– Не трожь моих родственников!..
– Родственники одинаковы;
– Родственники мужа (жены) становятся дороже.
И вот когда семейная жизнь подходит к третьему этапу, если это удается, в жизни двух людей начинается идиллия. Такие пары доживают до золотой свадьбы.

                Отдых на халяву
  Когда мне было около тридцати, работы почему-то наваливалось столько, что «спина трещала». В геодезии, после того, как весь день оттопаешь ногами, очень много приходилось камералить (вычислять, чертить), все это как раз я и оставлял на вечер. Понятно, семья, двое маленьких детей, всё требовало времени. Ну и иногда удавалось книжку прочесть, просмотреть периодику, в дневник чиркнуть что-нибудь. На сон времени оставалось совсем мало.
Экспедиция наша стояла в Чемале, красивом посёлке в самом центре Алтайских гор. К государственной электроэнергии поселок ещё подключён не был, электричество вырабатывали несколько дизельных станций, да маленькая ГЭС, на которой постоянно что-то выходило из строя. Случались поломки и на дизелях, а потому перебои в электроснабжении были не такими уж редкими. Иногда по техническим причинам, или просто из экономии горючего на ночь свет отключали.
И я, измотанный за день и усталый, отключение электричества воспринимал за счастье – появлялась возможность нормально выспаться. Злился, правда, при этом, что намеченные планы не выполнены, но отключения  света ждал как блага – главное и перед своей совестью вроде как оставался прав.

                Механизм самоуничтожения
  Когда организм вырабатывает свой жизненный ресурс, включается механизм самоуничтожения, заверяет мой мудрый друг Юрий Тошпоков. Страшно становится. Но я с ним не совсем согласен, а точнее совсем не согласен. Всё в мире относительно, а человек сам творец своей судьбы, механизм самоуничтожения может и подождать. Нужна только сила воли, способная управлять собственным организмом, способность не придавать значения подобным бредням и неугасимое желание жить.

                Второе дыхание
  Порфирий Иванов в молодости вёл распутный образ жизни. К сорока годам серьёзно заболел раком, врачи оказались бессильны. Решил покончить жизнь самоубийством, но прямой суицид счёл не христианским подходом, а отважился крепко простыть и умереть от воспаления легких. Для этого он больше часа простоял в ледяной воде, но воспаления легких не случилось. На второй день он повторил процедуру – опять безрезультатно. Стал купаться в ледяной воде каждый день и… рак отступил!
Я вот с детства купался в проруби, занимался бегом и в школе, и в институте. И потом, по жизни, физических нагрузок мне хватало, и я свято верил, что болезни – это не про меня. Да так и было. За всю жизнь не имел ни одного больничного листа! А вот в год выхода на пенсию прихватило сердечко. Отлежав пару недель в больнице, я подумал, что произошла какая-то ошибка, что со мной этого быть не может, что это не про меня. Да вот только через пару лет приступ повторился. Врачи стали поговаривать об операции. Задумался о здоровье серьёзно, пересмотрел кое-что в образе жизни, занялся ходьбой, трачу на это не меньше полутора часов в день. Появилась полная уверенность, что  болезнь победить удастся, но, как я сделал вывод, пора добавлять в организм закалки, вероятно, старая закончилась.
Пора серьёзно заняться укреплением организма, а там, может быть, и   «второе дыхание» откроется.

                Велик человек
  Вышел ночью на улицу, взглянул на небо – «звезды летают»!.. Велик человек в делах своих и разуме.

                Современные Ермаки
  По соседству с нашими домами остался небольшой пустырь в четыре сотки – мы мечтали на нём разбить детскую площадку, но пока мечтали, городские власти отрядили пустырь под жилую застройку. Появились на участке два молодых и здоровых парня, ростом чуть ли не по паре метров, широкие в плечах,  поджарые, ну, в общем, такие, как мне кажется, и пришли в Сибирь с Ермаком Тимофеевичем. Горы парни свернут, думалось мне. Уж я-то сам, на что хлипкое создание, а ведь построил дом самостоятельно. А этим-то мужикам – раз плюнуть!
Но проходит полгода, год, а на их участке всё ещё идет работа на стадии фундамента, причём ребята добросовестно приходят почти каждый день и всё что-то капают, таскают, прибивают… На третий год возвели эти два «Ермака» какое ни на есть жилье. Когда приехали электрики подключать его к энергии, спросили: «Баню-то зачем подключать отдельно?» Такое вот жилье они возвели! Теперь пытаются поставить в этом «коттедже» печку. Третий месяц мучаются ребята.
Выходит, и Ермаки разные бывают.

                Груз по силам
– Ваське не поднять! – кричали мужики, собравшиеся по случаю какого-то праздника в центре села, моему прадеду.
А Васька взял да и поднял на свои плечи огромное бревно, к которому остальные-то мужики и подойти боялись. Поднял, и что-то хрустнуло в спине –  всю оставшуюся жизнь был инвалидом.
Главное в жизни – выбирать груз по силам.

                "Фронтовички"
  Восьмое мая 2003 года. На площади Ленина в Горно-Алтайске выстроилась колонна автомобилей «Ока» для фронтовиков. Мой отец не дожил до этого времени всего несколько месяцев, не дождался автомобиля, хотя за плечами у него больше трёх лет передовой и семнадцать ранений. В числе первых должен был получить машину. Да все какие-то «фронтовички» вперед пробивались – он же ходить по кабинетам не любил. Да и не умел. Не дожил отец до большого подарка…
 Да и вообще как-то не особенно приятно становится от такой щедрости государства. Благодарности получают те, кто и войны-то толком не застал, кто отсиживался в тылу, или призван был в последние месяцы, получив тем самым право называться участником ВОВ.
Благодарность и подарки заслужили те, кто не вернулся домой, кого похоронили без венков и почестей в больших братских могилах, те, кто все четыре года, в мороз и жару, толкал землю уставшими ногами «от себя», держа курс на запад, а потом, вернувшись домой, взвалил на свои плечи заботы о семье, о раззорёном государстве и не думая о ранениях и инвалидности помог стране подняться. Их сейчас почти не осталось.

                Кумовья
– Вы-то там, в городах своих, живёте, а мы вот здесь – выживаем! Нужно и печку топить, и воду носить, и о питании своём заботиться. Корову кормить и доить каждый день, снег разгребать, прорубь на речке долбить, – жаловался хозяин большого, крепко сложенного дома городскому гостю. – В благоустроенной-то квартире, чем не жизнь! Лежи себе весь день на диване, хоть пятками, хоть животом вверх.
– Много ты знаешь про город? Прямо уж пятками вверх! – возразил городской кум.
– А то как? Вода под носом, уборная в квартире, тьфу! Магазин на первом этаже. Как забрался с осени в этот каменный ящик, так и попукивай в потолок до весны пока на боках пролежни не появятся.
– Да нет, кум, я уж лучше бы печку топил.
– Ну, ты отчебучил! Подумай своей башкой-то, печка-то она кажодённо внимания требует – с утра чиркнешь спичку, да весь день и бросаешь в её ненасытное хайло дрова.
А весной, как притеплит немного, так и долбишь во льду эти ручьи, чтобы под дом вода не набежала. Только закончит вода безобразничать, надо мусор вокруг усадьбы прибрать, а потом… эта нескончаемая работа в огороде. Копаешь его, поливаешь, тяпаешь все-то летушко просвета нет. Вы из городов в наши места приезжаете телеса свои в воде помочить да под солнцем погреть, а нам летом и рубахи снять некогда, так они и спревают на плечах от пота. Сенокос-то помнишь? Вот то-то и оно. Жаркая работа…
Осень и того хлеще. Грязища развозится, ногам ступить негде, спасибо умным людям – сапоги резиновые придумали. Скотина во дворе орёт, забивать рано – морозы-то наступать поздно стали. Забьешь телка. Вроде как мечтаешь, что всю зиму с мясом, а в ноябре оттепель бухнет – вот и жуем всю зиму подопревшее мясо.
Да это ли главное. Ты помнишь ведь, как наша Успенка-то по весне разливается. Забыл! Летом она по колена воробью, а весной, когда метровые-то снега обмякнут вдруг и в воду преобразившись, начинают искать выхода, а выход один – в Успенушку, так её ласково родители наши звали, так ведь лодки на воду спускать приходится.
Потом пахота эта. По нынешним временам ни трактора не найти, ни конного плуга, так и думаешь – руками бы быстрей перекопал огород, чем бегать с канистрой солярки за пьяными трактористами.
Это вы там, в городу живёте, а мы, прости меня Господи, выживаем, – повторил хозяин дома.
– Чего разнылся-то? – неожиданно перебил его городской кум. – Давай поменяемся. Я тут у тебя останусь, а ты в город ко мне перебирайся, пятки греть будешь!
– Нет уж, кум, я тут горе мыкать буду,  а работать-то мы привычные, – насторожился деревенский житель.
– Горе у них… Сало в ладонь толщиной жуют, да про горе вспоминают, –  рассердился городской кум. Больше из зависти рассердился, он всю жизнь мечтал жить своим хозяйством, да не получилось.
– Да хватит тебе придираться, живём пока, Бога гневить не будем. Давай-ка ещё по одной пропустим.

                Отцы и дети
  Скворцы в этом году какие-то квёлые. Прилетели поздно, пели мало, птенцов вывели незаметно. Но вот птенцы, как оказалось, родились с характером. Наблюдаю за ними. Принёс скворец-папа, а может быть и мама, червяка. Сунул голову в скворечник и вылетел назад вместе с червяком. Со второй попытки «всучить» угощение своим любимым деточкам тоже не удалось. Только после пятого залёта настойчивый родитель уговорил «покушать» своих наследников.
Все это очень уж напоминает наши, человеческие взаимоотношения в части отцов и детей. Правда, повзрослев, наши детки «упрямятся» редко, особенно, когда речь идёт о деньгах.

                Вечность
  Увидел в большом городе на рекламном щите красивую девушку и подумалось о вечности. Ведь сто и тысячу лет назад, она, эта красивая девушка, была. Будет она и ещё через тысячу лет. Живёт в природе поколение зрелых людей призванных продолжать потомство, ухаживать за стариками, быть хозяевами вверенной земли. Оно, поколение это, есть постоянно, а каждый из нас постепенно переходит от младенчества к старости незаметно проскакивая тот возраст, когда он бывает надеждой и опорой продолжающейся жизни.
Истина в последней инстанции
Многие из нас с годами становятся «невыносимо умными», да еще вооружаются при этом поговорками типа: «Жизнь прожил, а ума не нажил!» 
А мне вот думается, что если человек сомневается в правильности своих суждений, если поступки свои и накопленный за долгую жизнь багаж знаний не принимает за истину в последней инстанции, если, не рубя с плеча, пытается найти объяснение поступкам друзей и знакомых, пусть даже далеко не совпадающим с его мнением это ещё не конченый человек.

                Беспокойство
  На улице метель, в двух шагах ничего не видно. А я сижу в теплой квартире, смотрю «на это явление природы» из окна. Кто-то где-то борется со снегом, кого-то сшибает с ног шквальный ветер, обжигает мороз. Шофера едут по трассе с включенными фарами, сбиваются с пути, автомобили вязнут в сугробах. Чабаны на пастбищах, выбиваясь из сил, пытаются загнать в кошары овец. Застигнутые врасплох в степи путники сбиваются с дороги, но идут и идут не останавливаясь. Тяжёло им всем сейчас.
И очень беспокойное чувство испытываю я сидя в тепле и уюте: ведь и мне нужно быть там, с теми, кто борется со стихией. Я же ещё не стар, ещё могу, как и прежде, идти против ветра, бороться и побеждать.

                Ковбойская шляпа
  Есть в нашем городе неплохой парень, Валерий. Его часто показывают по телевидению –  известность парню нравится, а для её поддержания работать ему приходится то в комитете экологии, то в университете, а иногда  выезжает на жительство в озёрный заповедник. Душа его чего-то ищет и пытается сеять «разумное, доброе, вечное». Усердие парня в деле защиты природы заметили, программы его поддержали, а когда подвернулся случай, направили в Америку на какой-то симпозиум по защите окружающей среды.
Они ведь, американцы, нас всему учат. Недавно вот дом из соломы пытались построить, а того не понимают – зачем нам соломенные-то дома, у нас ведь леса в достатке. Солнечную батарею привезли – прямо чудо света! А у нас и свои есть подобные, но массовое применение они найдут только тогда, когда грамм гелия (основа солнечной батареи) будет стоить меньше грамма урана. Всё мы это прекрасно знаем, но уж если им хочется нас учить, пусть учат, русский мужик по природе своей терпеливый и безобидный. Только вот беда, что кое-кто принимает их учения и поучения за истину и начинает преданно заглядывать заморским учителям в рот, тем более, что иногда из их рук перепадают кое-какие «крохи».
Но вернемся к Валерию. Подарили ему в Америке ковбойскую шляпу, чёрную и широкополую. Такая у нас в городе была только у Аржана Адарова. При мне он надевал её один раз, когда ездили с ним на его родину в Онгудайский район. А тут смотрю декабрь месяц на дворе, мороз под тридцать, а навстречу мне, с гордо поднятой головой, покрытой большой широкополой шляпой – Валерий. Меня, понятно, не заметил, хоть раньше и здоровались при встречах. Он теперь, наверное, и на ночь её не снимает. Жалко. Так хочется верить, что и у него есть что-то от настоящего.

                Любовь
  В магазине старая женщина покупает игральные карты.
– А потолще у вас нет?
– Нет. А зачем вам толстые?
– Да нам с дедом зимой делать нечего, вот и играем день денской в карты, а эти быстро снашиваются.
Невольно подслушав разговор, я подумал: «А ведь это любовь. Попробуй-ка целый-то день выдержи другого человека рядом!»

                Наше будущее на планете
  Рассказал соседу, что попал в Новосибирске в сильный мороз и пришлось на стоянке разогревать УАЗик паяльной лампой. Рядом стояли современные иномарки, их двигатель заводился для подогрева в автоматическом режиме. Есть оказывается теперь и такие автомобили. Правда у одной «японки» что-то там внутри не сработало и на сорокапятиградусном морозе она «околела» так, что пришлось её на «автоспасе» тащить в теплый гараж и отогревать. Наши способы заводки: буксир, прямой подогрев и т.д. для неё бесполезны. Влезть же в компьютерную душу машины на морозе было просто невозможно.
Поделился я пережитыми страданиями с соседом, не так ведь часто приходится попадать в подобные ситуации – и выдал мудрый сосед мысль, простоте которой мне пришлось удивиться.
Человечество стоит на грани гибели и не от истощения энергетических запасов, чего более всего опасаются учёные, глядя на увеличивающееся в геометрической прогрессии население планеты, а от автоматизации управления процессами жизнеобеспечения человека (какая умная фраза!). С этими проблемами человечество заходит в тупик. Управление процессами, происходящими на земле в сфере обеспечения жизнедеятельности с появлением компьютерных технологий с каждым годом усложняется и человеческому разуму становится трудно угнаться за ним. Недалеко время, когда работу сложной системы жизнеобеспечения человека на земле понимать будут единицы. Сбой же её работы приведёт к катастрофе. Выращенное в тепле, сытости и неге поколение людей перейдёт в первобытное состояние. В этой связи процесс выживания человечества с каждым годом становится проблематичнее.

                Долгой день
– День-то он – долгой, – говорила мне моя бабушка. В жизни она особенно-то вроде как и не торопилась, а успевала, как я теперь понимаю, много.
Прежде я не понимал этого, а потом, с годами, смысл слова «долгой» для меня открылся: нужно уметь распоряжаться временем! И тогда, действительно, за день можно успеть очень много. А можно просто весь день пролежать на диване и «прохотеть» работать.

                Доверчивость
  В одном крупном городе, в большом микрорайоне, в подъездах нескольких многоэтажных домов появились объявления: «Санэпидемстанция, в целях обеспечения гигиены жилья, предоставляет все желающим эффективное средство для борьбы с тараканами. Во избежание беспокойства жильцов просим выставить тару, желательно стеклянные бутылки емкостью 0,5 литра, у дверей своей квартиры».
Большинство жителей многоэтажек возжелало получить халявный препарат от тараканов. Совсем не глупые бомжи собрали дань своей изобретательности и с удовольствием отметили в ближайшей забегаловке основную черту русского характера – доверчивость.

                Деревенское детство
  Холодные зимние дни. Иногда даже по улице бегать пропадает желание, знобит руки, уши, ноги. Родители на работе. В такое время мы забиваемся к кому-нибудь в дом, где есть взрослые и жарко натоплена печь. У наших соседей мальчишка младше меня на год и девчонка трех лет. За ними приглядывает бабушка. Промерзнув основательно на улице, мы вваливаемся в тёплый дом соседей. Бабушка разрешает всем раздеться и подсесть ближе к печке. Мы – это человек с десяток окрестной ребятни от трех до семи лет. Те, кто постарше в школе. Бабушка вытаскивает из печи чугунок и дает каждому из нас по румяной горячей картофелине в «мундирах».
До вечера далеко, бабушка принимается рассказывать сказки, она их знает столько, что никогда не повторяется. Потом бабушка вспоминает мужа, который не вернулся с войны. Мы его, конечно, не помним, но о войне знаем много все наши  отцы воевали, и воевали не плохо, потому что вернулись с войны живыми. Мы гордимся отцами, да и бабушка их хвалит. Потом вдруг она вспоминает своего старшего внука Ваню, которого забрали в армию в этом году. Мы его прекрасно помним, любил он возиться с нами, малышней. И тут бабушка начинает перечислять парней и парнишек из нашей округи и прикидывает, кто за кем пойдёт в армию после её Вани. Мы всех их знаем – кто-то уже работает, а большинство ходят в школу. Очередь доходит и до нас. Когда бабушка называет и мое имя,  меня охватывает гордость и восторг от того, что и я стану причастен когда-то к длинному ряду защитников.
Кладбища под асфальтом
Деревеньки вдоль Катуни в старые добрые времена кладбища располагали в самых красивых местах на крутых берегах могучей реки. Удобно или нет это было ушедшим из мира сего неизвестно, а вот тем, кто приходил поминать их красивая природа, крутые берега и шум воды помогали утешить горе. Приходили люди на кладбище, вспоминали родственников, вглядывались в голубизну неба, в высокие скалистые горы в дымке, в неприступные берега Катуни, в бурно проносящуюся воду. И словно вечность открывалась перед ними…
К сожалению, с приходом в горы Алтая туристического бума, красивые места по берегам рек сделались местом особого притяжения. Кладбища во многих селах попали во власть всемогущих бизнесменов и постепенно закатываются асфальтом.

                Звездное желание
  В прежние времена он верил в исполнение желаний, и в то, что загадать их можно в момент падения звезды. И загадывал, и желания свершались.
Теперь из всех желаний осталось одно, сбыться которому не суждено никогда.
Случилось горе, страшней которого нет – потеря близкого человека. Всякие утешения бесполезны. Тут не помогут даже слова о том, что в войну погибали целые семьи, что в голод народ вымирал целыми деревнями – это очень горько, но свое горе тяжелей и нести его придётся до гробовой доски.
Но с каждой падающей звездой он не перестает загадывать своё единственное желание – воскреснуть близкому человеку.

                Нетужилка
  Сестренка у меня есть, возраст предпенсионный, жизнь била всяко, но одно, чего не перестает она делать, так это смеяться. Мама её звала – Нетужилка. Как-то звоню ей по мобильнику, просто поинтересоваться здоровьем и делами.
– Здравствуй.
– Здравствуй.
– Как дела?
– Пока не родила… – и пошел смех.
Не смех даже, а хохот навзрыд. Бывает так – смеяться хочется, удержу нет.
– А у тебя… – прорывается между смехом.
– У меня тоже семья не добавилась, – с трудом удается вставить мне.
И опять никто не может произнести ни слова кроме  ха-ха-ха…
– Ну ладно, а то мы все деньги проговорим, – находит силы сказать сестра и отключает телефон.
А ведь поговорили! Эти несколько минут смеха много пустых слов заменили.

                Спасительный кислород
  Мне всегда казалось, что кислород, который применяют в медицине, должен напоминать запах весенней поляны в лесу, запах только что распустившихся деревьев и цветов.
Ничего подобного – он мне больше напомнил «скрипучий» воздух в работающей деревенской кузнице. Но после того, как сестрички-санитарки «выдавили» в меня два мешка спасительного газа, дышать стало легче.

                Сорок дум
   Была на Руси поговорка: «Пока баба с печи летит, сорок дум думает». Нынче бабы с печей не летают, а вот чтобы продержаться в современном обществе «на плаву» человеку приходится думать быстрей, чем той бабе, иначе зажмут, затопчут и выкинут на обочину.

                Ты мине уважь, я тибе завсегда
  Совсем мальчишкой попал я на реку Ангару, на изыскания Богучанской ГЭС. И хоть была в то время Иркутская область озарена электричеством,  низовья  большой реки только готовились к освоению. Передвигались мы на лошадях, жили в палатках, электричества не видели вообще. Но по тем временам это называлось романтика и меня подобная жизнь устраивала вполне. Мне всё было интересно, особенно уклад жизни поселившихся когда-то давно и сумевших выжить в этих местах русских первопроходцев.
По соседству с нашими палатками в покосившемся доме жила одинокая старуха, которая постоянно была в хозяйских заботах. Коровы она уже не держала, но огород, куры, свинья – не  оставляли ей времени на отдых. Она постоянно была в движении.
И вот однажды эта старуха попросила меня расколоть ей дрова. О вознаграждении она не говорила, сказала только не совсем понятную мне тогда фразу:
– Ты мине  уважь, я тибе завсегда.
Дрова я поколол, не надеясь, конечно ни на какую компенсацию моего труда, просто было жалко старуху. Однако, в тот же день старая женщина принесла ведро горячих пирожков, которых хватило на всех. Потом пошла картошка, рыба, сало – мне с каждым разом становилось стыдно.
А по жизни взял я на вооружение правило той старухи с Ангары. Человеку кроме уважения да доверия особенно-то ничего и не нужно. И если к нему  по-человечески, он «уважит завсегда».

                Нормально болела
  Сосед пришел позвонить. Телефоны у нас не в каждом доме. Вот и приходится постоянно принимать гостей. Оказалось, что ему нужно было вызвать скорую помощь, заболела жена.
– Она сначала-то нормально болела, а потом температура поднялась, – объяснял он в телефонную трубку.
А я сразу представил соседку, вечно ворчливую и недовольную женщину пенсионного возраста. «Нормально-то» она, видимо, постоянно болеет,  допекла мужа…

                Скучно будет
  Друг, в свои шестьдесят, занялся ходьбой на длинные расстояния, врачи посоветовали. Как-то прихватил с собой меня, уверяя, что мне это тоже полезно.
– Да мне-то ходьба зачем? – пытаюсь увильнуть я.
– Как это зачем? Не будешь ходить, быстро умрешь. А мне без тебя жить скучно будет.

                Коротка жизнь…
Весна! В деревне это чувствуется с особой, неподдельной радостью. Покоряет всё: взбурлившие реки, пробивающиеся ласковые и беззащитные травинки на проталинах, подёрнутый зелёной поволокой лес и очищенное до блеска зимними метелями небо.
Одинокий старик живет на отшибе, в том месте, где когда-то давно его прадед, с большим трудом добравшийся до вольных сибирских земель, построил дом и распахал огород. Место славное, земля плодородная, домик с окнами на юг стоит на берегу прозрачной речушки. Перед окнами тихо раскачивается подёрнутый весенней зеленью набухших почек куст распустившейся и успевшей поблекнуть вербы. Только его и видно старику со своей кровати.
Старик помирает. Он даже не может приподняться, чтобы взглянуть в окно на вспенившуюся реку, берега которой его выпестовали и всю жизнь охраняли.
– Коротка жизнь-то оказалась, язви тя, – тихо прошептал старик, пристально вглядываясь в слегка покачивающийся куст пожухлой вербы и пронзительно голубое небо за ним…

                Сенокос
  Вот  уже около десятка лет не был на сенокосе, но в знойном июле каждый погожий день провожаю с грустью. Крепко вбилась в меня эта крестьянская забота с детства, а, может быть, это в крови и передается по наследству.
Наша маленькая деревушка, оторванная от мира десятками километров глухой тайги, могла надеяться только на свои силы. В деревне хорошо знали, что накосить (свалить) траву – это полдела: косить можно и в дождь, и прохладным росистым утром. Главное – собрать сено в стога.
В вёдренные дни мама будила нас с братом задолго до того как разойдется туман. Братишка отправлялся за конем, а мне нужно было собрать обед: кусок копченого сала припасённый для этой поры с самой осени, бидончик молока, огурцы, лук, десятка два варёных яиц, пару буханок хлеба – вот, пожалуй, и все припасы на бригаду человек в пять.
Весь день мы сгребали и копнили сено под палящим солнцем, а вечером, когда у отца заканчивалась совхозная работа и он прибегал к нам на подмогу,  принимались метать стог. Заканчивали работу в сумерках.
Таких авральных дней за лето было несколько, и когда они проходили, словно гора сваливалась с плеч, но становилось немножко грустно – уходило лето.

                Жива Россия
  Начало декабря. Наконец-то выпал глубокий снег, сантиметров сорок. Теперь и горнолыжка открылась и почти все окрестные горы заполнились лыжниками – не смотря на мороз, мальчишки, соскучившиеся по лыжам, с азартом носятся с гор.
 Ох, как знакомо мне чувство летящего на лыжах с горы человека – «душа уходит в пятки», сердчишко разрывается, но главное – не осрамиться перед друзьями. Снега на моей родине глубокие, мягкие, вот и «раскатывали» мы их целыми днями. Чего только не вытворяли – строили трамплины, на отвесных крутяках пробивали слаломные трассы. А лыжи-то были в большинстве случаев самодельные, к пимишкам привязанные, «базарские» просто не выдерживали. И так хочется вернуться туда, в своё детство. Но… теперь приходится только с завистью вглядываться в горнолыжный подъемник, да на отчаянные головы, что несутся вниз, падая и поднимаясь, несутся и хочется верить, что дух российский не потерян, что живы ещё сорви головы, способные идти на риск, а, значит, будет жива и Россия, и всё у нас будет хорошо.

                Потепление
  Мороз на улице держится уже третий день – устойчиво держится, градусов двадцать пять. Конечно, это не таймырские морозы, которые держаться по две-три недели градусов под пятьдесят, но для Горно-Алтайска чувствительно. Вышел на улицу, а в такой мороз и выходить-то не очень хочется – смотрю, дым из труб потянулся в северную сторону, а с утра столбом в небо уходил, звезды ярче вспыхнули, не загорелись, как перед непогодой, а засветились чуток ярче. Вернулся в дом, кот на лежанке не клубочком свернут, а вальяжно развалился, посмотрел давление на барометре – на два деления опустилось, значит, послезавтра будет потепление.
Прогнозам, которые по телевизору передают, я верю слабо, слишком уж они часто ошибаются, вроде как и не знают примет народных. У них там все циклоны да антициклоны. Как начинают «раскрашивать» карту России да мира – голова кругом.

                Навеянная вечность
  Конец февраля. День выдался ветреный. По небу беспрерывно движутся серые тучи, но полностью закрыть его им удаётся редко и просветы голубизны между облаков удивляют своей сочностью и первозданностью. Бреду борясь с порывами ветра по дороге на Тугаю. Автомобильные колеи с подтаявшим снегом забиты легким мусором, который природа не сумела сбросить с плеч своих осенью: остатки сухих листьев, тонкие высохшие ветки и разлетевшиеся по снегу сережки с берез, семена и листья с просохшей за зиму травы, тоненькие берестинки, которые, скрутившись маленькими колечками, катятся по снегу, гонимые ветром, словно, загадочные существа. Ожила природа на мгновение. Напористый свежий ветер то упирался в грудь, то подталкивал в спину. Снежной поземки не было – день был теплый и подтаявший снег схватился ледяной коркой.
 Постоянно встречая по обочинам дороги кучи сбившихся листьев, сухих веток и прочего, вполне естественного для природы мусора, я поднялся почти на самую вершину горы, почти до телевышки. Над головой надсадно шумели огромные берёзы и сосны. Оказавшись один на один с природой, как-то неизбежно навеяло вечностью, думать хотелось о большом и неповторимом.
И я бы так и вернулся домой в этом приподнятом настроении, если бы не пластиковая бутылка из-под пива. Её тоже прибило ветром к обочине дороги, но уж слишком она не вписывалась в свежий природный мусор. Кто-то небрежно выбросил её, скорее всего, из окна проходящего автомобиля, нисколько не заботясь о чистоте природы.
«Навеянная вечность» рухнула…

                Снежные шары
  Весной на наших сибирских дорогах с ослепительно белым снегом, который всю зиму выталкивают на обочины бульдозера, можно наблюдать интересную картину. Сугробы на обочинах в большинстве своём образуют как бы шары различной величины, а, пригретые жаркими мартовскими лучами, постепенно начинают  подтаивать. И если в белоснежный ком попадает песчинка или просто прошлогодняя травинка, то на тёмную их поверхность весеннее солнце накидывается всем своим накопившимся теплом и, разогревая её, заставляет подтаивать лежащий рядом снег. На следующий день всё повторяется и постепенно солнцу удаётся пробиться внутрь большого шара, внутри которого теперь образуется микроклимат – снег быстро растаивает и испаряется. С наружной же стороны огромной снежной глыбы на обочине дороги, как и прежде холодно. Кристально чистый снег сохраняет оболочку шара. Пустые эти шары напоминают какие-то неземные существа, и не так далек день, когда шары, созданные  солнечным теплом, рухнут, обратившись в воду, и помчатся взбешёнными и мутными потоками вниз.
– Весна, батенька!

                Предвестники
  Как в конце сентября, начале октября, выпадает первый снег, ещё не настоящий, который в тот же день и растаивает, но понятно, что в скором времени неизбежный, так и в конце апреля, начале мая выдается несколько ясных и по-настоящему жарких дней – хочется думать, что наступило лето. Но две-три недели ещё будет неустойчивая, дождливая и прохладная погода. И всё равно хорошо, что эти дни бывают, они убеждают нас, что зима закончилась окончательно, что впереди длинное теплое и ласковое лето, что оно «не за горами».

                Весна
  Не знаю, только у нас в Сибири, или во всех заснеженных местах так, но, в отличие от осени, которая надвигается монотонно и неумолимо, весна наступает поэтапно. Весь март – ночью морозы, днем, капели, сосульки на крышах вырастают порой  до земли, а снег на полях как лежал, так и лежит. В начале апреля погода портится ветер, мокрый снег, туман. Температура уверенно перебирается через нулевую отметку и медленно движется вверх, мокрый снег незаметно сменяется мелким холодным дождем. И в это время зимние сугробы на полях и в лесу начинают чернеть, вода, пропитавшая их, уже не в силах сдерживаться и начинает прорываться первыми звонкими ручейками. Снег оседает прямо на глазах, под деревьями появляются большие проталины, которые тут же покрываются зеленым пушком, полевые дороги превращаются в сплошное грязное месиво.
После двух-трех дождливых, туманных и теплых дней и ночей, снега на полях и в лесу почти не остаётся. А когда вновь выглядывает промытое и ласковое солнце, наступает настоящая весна, бушуют переполненные талой водой ручейки и речки, деревья подергиваются слабым налётом зелени, первые проталины быстро просыхают и оглашаются смехом деревенской ребятни.

                Год на год не приходится
     Зима была необычно холодная даже для Сибири. И весна не порадовала. На календаре конец апреля, а старый снег не сошёл и наполовину, даже ручьи как следует ещё не звенели, и уже вторую неделю, при уравновешенной, слегка отрицательной температуре, с неба монотонно сыплется мокрый снег – вероятно, превысил все нормы осадков. В прошлые годы в это время мы уже начинали обтягивать пленкой теплицы. Возможно, «тепловая смерть планеты» пока повременит?... 2006 год.