На последнем отрезке жизненного пути Уильяма Шекспира в его внутреннем мире произошел переворот.
Свидетельство этого переворота – «Буря», пьеса, венчающая все творчество поэта [1].
Для исследователей и читателей его произведений является аксиомой то, что в конце жизни Великий Бард отошел от жанра трагедии. Внимание гения на склоне его жизни привлекла более простая форма (возможно, как предполагают, навеянная сценариями комедии dell’arte), сказочный сюжет, далекий от суровой реальности прежнего мировидения Шекспира.
По какой же причине произошла эта трансформация?
Побуждения Шекспира к написанию его последней пьесы были, похоже, настолько глубоки, что, скорее всего, не до конца осознавались самим автором «Бури».
Связаны были эти побуждения, по-видимому, с какими-то обстоятельствами, которые в последние годы жизни Шекспира значительно продвинули его к так называемой третьей ступени экзистенциального развития личности.
Что здесь имеется в виду?
Человеку в процессе его личностного развития, на его индивидуальном жизненном пути непременно предстоят три стадии, три этапа. Об этой закономерности знали многие мыслители. О ней писал Серен Кьеркегор, обозначая стадии жизненного пути как «эстетическую» (жизнь ради удовольствий, горячку молодости), «этическую» (когда человек критически переосмысливает свое прежнюю погоню за радостями и наслаждениями) и «религиозную» (когда ему удается приблизиться к реальному исполнению заповедей Бога, т.е. проявить «образ Божий», составляющий саму сущность человека, а значит – стать поистине человечным).
Такого рода классификация верно отражает объективный ход внутреннего созревания всякого человека. Другое дело, что далеко не каждому удается пройти в своем развитии до конца, до высшей фазы; некоторые застревают уже на первой, а другие – терзаются внутренним разладом, метаниями меж высоким и низким, бесплодными угрызениями совести на стадии второй, «этической».
Кстати говоря, этическая стадия очень характерна для тех, кто по натуре и по призванию своему являются художниками (в широком смысле этого слова). Они ищут некий идеал красоты, они живут некоей мечтой-образцом, однако почти не находят аналогов этой красоте и этой мечте в реальности. Вот почему в поступках и творчестве этих людей так часто можно увидеть самые невероятные сочетания, перепады и крайности. И вот почему художники, поэты так часто заканчивают свою жизнь трагически, так и не сумев достичь гармонии «небесного» и «земного».
Надо вообще отметить, что указанные стадии вовсе не обязательно отграничены друг от друга резко и определенно: чаще всего они сосуществуют так, что одна пытается потеснить другую, а эта другая долгое время не уступает ей места.
Что же касается Шекспира, то здесь мы имеем дело с очень редким случаем. Судя по его завершающей пьесе, Шекспир, в силу, вероятно, каких-то серьезных внешних событий, не только приблизился к «религиозной» ступени личностного развития, но, кажется, стал на эту ступень достаточно твердо. «Эстетическая» фаза с ее искрометными и легкими комедиями была для него позади так же, как и фаза «этическая» с ее суровыми трагедиями и историческими хрониками, в которых он в ходе мучительных раздумий и внутренней борьбы вынес как будто бы не подлежащий обжалованию приговор порокам человеческого рода.
В «Буре» поэт предстает совершенно другим по своему мироощущению. Теперь он – не столько поэт, сколько – не побоимся этих высоких слов – почти святой, мудрец, просветленный. Мы вправе даже усомниться, а действительно ли эту светлую пьесу написал Шекспир. Но нет, такое сомнение не находит достаточных историко-литературных и текстологических подтверждений, поэтому о «другом Шекспире» точнее будет говорить лишь в фигуральном смысле. Без особого преувеличения можно сказать: Шекспир стал иным, в нем родился новый, подлинный внутренний человек. У него словно бы раскрылись глаза на природный и общественный универсум, на потрясающие события, которые предстоят в будущем, и на главные законы, которыми отныне и навсегда надлежит неукоснительно руководствоваться людям.
Тем самым Шекспир предстает перед нами сегодняшними не только с обновленным, преображенным мироощущением, но еще и как пророк, причем в буквальном смысле этого слова, то есть как человек, способный видеть будущее и предрекать его. Ключевые реалии пьесы «Буря» свидетельствуют, как представляется, о связи этого произведения с ситуацией нашего времени, отмеченного глобальными проблемами эсхатологического масштаба, с нынешними бурными временами – катастрофическими и очистительными.
Прежде всего обращает на себя внимание место действия пьесы. Координаты и приметы этого места в произведении Шекспира достаточно точно указываются «духом воздуха» (an airy spirit) – Ариэлем:
Корабль стоит на якоре в той бухте,
Куда меня призвал ты как-то в полночь
Сбирать росу Бермудских островов.
Весь экипаж я крепко запер в трюме:
Там моряки усталостью своей
И волшебством моим усыплены [2].
Бермудские острова… Быть может, это название – не более чем условность, как считает, например, известный шекспировед И. Гилилов в пятой главе своей известной книги [3]? Однако, если даже так, то условность эта довольно знаменательна. Название «Бермуды» прочно ассоциируется с теми таинственными феноменами, с которыми человечество, особенно в последнем столетии, сталкивается в географическом регионе, носящем это наименование. Наряду с Морем Дьявола, как известно, «Бермудский Треугольник» является одним из наиболее загадочных мест на нашей планете. Именно в этом месте происходят непостижимые исчезновения воздушных и морских лайнеров, обнаруживаются странные сдвиги во времени, неопознанные летающие и плавающие объекты и т.п. Наконец, этот регион печально известен и своими сложными погодными условиями: частыми грозами и дикими бурями.
Поистине, трудно было подобрать более подходящее место, чем Бермуды, для волшебных событий на острове «Бури», где все пронизано странными видениями и фантомами, где можно слышать голоса, неизвестно кому принадлежащие. Они так сладостны, что даже дикарь Калибан готов слушать их бесконечно:
Ты не пугайся: остров полон звуков –
И шелеста, и шепота, и пенья;
Они приятны, нет от них вреда.
Бывает, словно сотни инструментов
Звенят в моих ушах; а то бывает,
Что голоса я слышу, пробуждаясь,
И засыпаю вновь под это пенье.
И золотые облака мне снятся.
И льется дождь сокровищ на меня...
И плачу я о том, что я проснулся.
Этот отрывок, когда читаешь его сегодня, буквально воспроизводит одно из весьма характерных явлений нашего времени, а именно – феномены, возникающие в столь популярных ныне психотехнических медитативных практиках. Более того, здесь ясно просматривается опыт тех, кого называют «контактёрами» – людьми, вольно или невольно вступившими в телепатический контакт с иным разумом – как правило, нечеловеческим.
Человеческому существу этот нечеловеческий разум пытается внушить возможность обретения неслыханных знаний и необычных способностей. Он пытается завоевать доверие человека или же, в лице иных своих представителей, – запугать и поработить его. Внечеловеческий разум вмешивается в сознание человека и прельщает его чудесами. Правда, порой он делает оговорку, что чудеса – отнюдь не самое главное в деле надлежащего развития человека. Однако ввиду назойливости и многочисленности демонстрируемых им чудес эта оговорка звучит неубедительно: похоже, что именно знания и чудодейственные умения считаются самым важным с точки зрения обладателя сверхчеловеческого разума.
На этом фоне Шекспир выглядит более проницательным. Согласно шекспировской пьесе, из потока знаний и знамений, изливаемых на человечество, из попыток научить людей необычайным умениям не получается ничего по-настоящему полезного для надлежащего развития человека в его духовно-нравственном существе. Так, чудотворец Просперо, говоря о Калибане, прямо констатирует:
…Я научил
Тебя словам, дал знание вещей.
Но не могло ученье переделать
Твоей животной, низменной природы.
Отметим эту оценку, данную полудикому человеку. Его не в состоянии исправить никакое учение и никакое знание само по себе. Если понять образ Калибана шире, чем он непосредственно выведен в пьесе, а именно – увидеть в нем не просто грубого и невежественного туземца, а сатирическое изображение человечества, то весьма знаменательным начинает выглядеть скептическое отношение Шекспира к возможности самого по себе знания, просвещения сделать человека более порядочным. По сути дела, поэт не признает той главенствующей роли разума в истинно человеческом развитии, о которой так любят рассуждать философы. Человека делает человеком нечто совсем иное, нежели разум, – такой вывод можно сделать уже из одного этого высказывания Шекспира (или, по крайней мере, его героя – Просперо).
Но нельзя не заметить, что лейтмотивом и всей «Бури» является именно идея милосердия как главного признака человека. Не разум, не творчество, не сила и не волшебство (паранормальные способности) составляют сущность человека как такового.
В этом, кстати, легко обнаружить разительное отличие шекспировского мировоззрения от современной мифологии, от популярных литературных произведений, где успешно действуют дети-волшебники, старцы-колдуны, непобедимые рыцари, чародейки-феи и т.д. и т.п. В этом же заключен разительный контраст мировоззрения Шекспира, как оно выражено в «Буре», и со всей наукой, вплоть до ее современного состояния. Наука никак не может вырваться из тисков абстрактной трактовки человека как существа «разумного» – трактовки, ни в малейшей степени не указующей на человеческую уникальность, на то его качество, которое одно только и отличает его от всех других форм жизни и разума во Вселенной. А ведь человек имеет кардинальные отличия от высших животных, от инопланетных форм сознания, – наконец, от Мира как разумного и живого целого. В противном случае он – всего лишь «микрокосм», т.е. еще одно подобие Мироздания в этой вселенной-анфиладе, полной бесчисленных своих подобий и, соответственно, симулякров. Но нет, человек не есть дубликат Универсума, он не просто «микрокосм», не просто существо разумное: в нем существует то, что решительно отсутствует в Природе как таковой, – нравственное начало.
Вот почему Ариэль с тихой грустью произносит фразу о короле Алонзо и его свите:
Будь я человеком,
Мне было бы их жаль.
Знаменательная фраза! Ариэль, всепроникающий бестелесный дух, безусловно разумный, к тому же обладающий колоссальными, сверхчеловеческими и творческими способностями, оказывается, лишен того качества жалости, сочувствия, шире говоря – доброты, которое свойственно одному лишь человеку!
Это-то дополнительное и сущностное качество и отличает человека от всех чудотворцев и могущественных духов. Поскольку это так, постольку становится понятным все дальнейшее развитие событий в шекспировском произведении. Становится ясным, почему волшебник Просперо отрекается от своего дара.
Остановимся на этом важном моменте чуть подробнее.
Ближе к концу пьесы Просперо говорит о своем могуществе, способном активно воздействовать на природные стихии и тонкие элементы, т.е. о своих экстраординарных способностях. Однако от этого могущества он тут же и отказывается:
…Но ныне собираюсь я отречься
От этой разрушительной науки.
Хочу лишь музыку небес призвать,
Чтоб ею исцелить безумцев бедных,
А там – сломаю свой волшебный жезл
И схороню его в земле. А книги
Я утоплю на дне морской пучины,
Куда еще не опускался лот.
Почему? Почему Просперо столь сурово решает отречься от своих чудодейственных способностей? Почему считает их «разрушительной наукой»?
Очевидно, потому, что понимает: не обеспеченная нравственными качествами, эта наука становится опасной для человека и окружающей его природы. Чудеса – не синоним человечности. Человек без волшебных способностей не перестает быть человеком. А вот обладающий сверхъестественными способностями, но лишенный внутреннего, душевного тепла, не может быть безоговорочно отнесен к представителям рода «Человек».
Что же нужно для нормального, надлежащего развития человека и человеческого общества, с точки зрения Шекспира? На это поэт отвечает в своей последней пьесе со всей определенностью: нужны бесхитростность, простота, доброе отношение друг к другу, отсутствие алчности, известный аскетизм, умеренность в желаниях.
Вот поразительный монолог добряка Гонзало, который раскрывает эти установки в полной мере:
Когда бы эту землю дали мне <...>
И королем бы здесь я стал, то что бы
Устроил я? <…>
Устроил бы я в этом государстве
Иначе все, чем принято у нас.
Я отменил бы всякую торговлю.
Чиновников, судей я упразднил бы,
Науками никто б не занимался,
Я б уничтожил бедность и богатство,
Здесь не было бы ни рабов, ни слуг,
Ни виноградарей, ни землепашцев,
Ни прав наследственных, ни договоров,
Ни огораживания земель.
Никто бы не трудился: ни мужчины,
Ни женщины. Не ведали бы люди
Металлов, хлеба, масла и вина,
Но были бы чисты. Никто над ними
Не властвовал бы <…>
Все нужное давала бы природа –
К чему трудиться? Не было бы здесь
Измен, убийств, ножей, мечей и копий
И вообще орудий никаких.
Сама природа щедро бы кормила
Бесхитростный, невинный мой народ <…>
И я своим правлением затмил бы
Век золотой.
Конечно, в своих суждениях об отношениях человека и природы, о справедливом устройстве общества Гонзало излишне категоричен. Он рассчитывает, что человеку вовсе ничего не нужно будет познавать и совершенно ни к чему – трудиться. Такого рода мечты безусловно беспочвенны. Однако есть в грезах Гонзало очень глубокий и поистине пророческий момент.
Речь идет об отчетливом понимании однозначно бесчеловечной сущности денег. В них нет ни грана добра: деньги ставят между людьми неодолимые барьеры, из-за которых человеческие отношения становятся «непрозрачными», или, говоря строже – не-человеческими. И, следовательно, избавиться от денежной зависимости возможно только выйдя из существующего социума и сформировав на лоне девственной природы тот коллектив единомышленников и друзей, который с полным правом можно будет назвать человеческим братством, семьей человечества.
Доселе «минимально утопичный» (по выражению И. Гарина), поздний Шекспир создает новую прекрасную утопию, рисуя картину обретенного земного рая. Но, впрочем, так ли уж утопична эта картина? Не вдаваясь в подробный анализ этого вопроса, следует отметить только то, что экологические общины создаются в последнее время со все возрастающей интенсивностью и во все больших масштабах – уже в этом предвидении Шекспир намного опередил свою эпоху, относительно благополучную в экологическом смысле. Более того: сегодня есть по крайней мере одно такое сообщество, где люди сознательно, целенаправленно стремятся уйти от денежной зависимости, перейти на производство всего необходимого для жизни своими руками и, соответственно, на бесприбыльный обмен. Особо примечательно то, что в этом эконоосферном мегапоселении его члены руководствуются заповедями и законами, которые дает им живое, олицетворенное Слово Бога – Христос [4].
В новом обществе, предрекает Шекспир, сложатся не просто какие-то новые отношения между людьми. Произойдет нечто неизмеримо большее: эти отношения станут бескорыстными, всецело дружественными и одухотворенными, и, следовательно, на планете появится человечество новое, иное, чем до сих пор.
Сегодня род человеческий пока еще, увы, – калибан-каннибал, он находится в оковах дочеловеческого, природного триединого инстинкта (самосохранения-самообеспечения-размножения), имя которому – ненормальный, чрезмерный эгоизм [5]. Но, к чести человечества, оно все-таки ищет, оно чувствует и видит необходимость качественного самоизменения и коренного поворота в своем движении. В лице лучших своих представителей человечество верит, что на смену калибанам придут те, о ком столь высокие и ответственные слова произносит шекспировская Миранда:
… О чудо!
Какое множество прекрасных лиц!
Как род людской красив! И как хорош
Тот новый мир, где есть такие люди!
Пораженный этим обновленным, совершенно новым миром (brave new world), ей вторит Фердинанд:
О, если бы остаться здесь навеки!
С такой женой, с таким отцом премудрым
Здесь был бы рай.
И вот, быть может, самое характерное место в шекспировской «Буре» – ее эпилог. (Заметим кстати: он произносится «актером, играющим Просперо». Не самим Просперо, т.е. не персонажем пьесы, – а актером, его изображающим. Не следует ли это понимать как намек на то, что в Эпилог вложены мысли не персонажа ее, а непосредственно самого автора пьесы [6]?)
Отрекся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам.
<…> И дав обидчикам прощенье,
И я не вправе ли сейчас
Ждать милосердия от вас?
Итак, я полон упованья,
Что добрые рукоплесканья
Моей ладьи ускорят бег.
Я слабый, грешный человек,
Не служат духи мне, как прежде.
И я взываю к вам в надежде,
Что вы услышите мольбу,
Решая здесь мою судьбу.
Мольба, душевное смиренье
Рождает в судьях снисхожденье.
Все грешны, все прощенья ждут.
Да будет милостив ваш суд.
Раньше мир виделся Шекспиру ареной беспрерывной кровавой борьбы. В трагедиях и исторических драмах Шекспира преобладали образы неодолимого рока и мщения (Гамлет, Лаэрт, Отелло и многие-многие другие).
А что же мы видим теперь, в последней, итоговой пьесе великого поэта?
На острове в «Буре» собрались все грехи человечества. Поистине, их тут едва ли не больше, чем в прежних произведениях самого Шекспира: пьянство, насмешливость, властолюбие, предательство, раболепие, похоть, жажда убивать, обман, лицемерие, воровство. Но – в финале пьесы никто никому не мстит, рок, непрестанно витавший в прежних шекспировских сочинениях, отходит куда-то в тень. Все прощены, все пришли к гармонии друг с другом и с природой. Буря на острове Просперо и Калибана смела все наносное, затхлое, отжившее и не дававшее жить, после чего смягчилась и улеглась.
До этого Просперо преследует Калибана, Стефано и Тринкуло, полный мстительных чувств, так знакомых нам по другим произведениям Шекспира:
Лети и духам прикажи лесным,
Чтоб корчами замучили злодеев,
Чтоб судорогой мышцы им свели,
Чтоб кожу им щипками испестрили,
Как шкуру леопарда.
И однако очень скоро Просперо прозревает: «…Милосердие сильнее мести».
Благодаря силе милосердия, персонажи «Бури», словно в дни обещанного в евангелиях воскресения мертвых, обрели своих дорогих «умерших». И – самих себя. Как восклицает по этому поводу Гонзало:
…Нашли себя, когда уже боялись
Утратить свой рассудок.
Итак, все стали братьями, – каковыми и были изначально, до того как возненавидели друг друга (среди действующих лиц пьесы, если читатель помнит, – две пары братьев по крови: Просперо и Антонио, Алонзо и Себастьян).
В этом, похоже, и заключается главная идея шекспировской «Бури»: путь к спасению – не гордыня, не мщение, не наращивание силы и не стяжание чудес, а всепрощение, смиренная и всеобъемлющая братская любовь [7].
Так в последней шекспировской пьесе облекается художественной плотью главная заповедь Христа, ради которой Сын и был создан Отцом и во исполнение которой Христос приходит к людям как их единый Учитель.
В качестве выводов ко всему вышесказанному можно высказать следующие обобщающие гипотезы.
1. Новое человечество появится благодаря осуществлению идеи всепрощения. В художественной форме Шекспир дает человечеству предупреждение: если оно не изменит себя в корне и будет жить по-старому, на основе природно-инстинктивных законов, оно будет сметено великой Бурей.
2. Следовательно, остров, описанный в пьесе Шекспира, необходимо истолковать как образ всей планеты Земля – уникальной структуры в океане Космоса.
3. А это означает, что шекспировская Буря – символ глобальной, планетарной катастрофы.
Недаром в пьесе действие разворачивается на одном из Бермудских островов, который, так сказать, по определению своему, предстает как символ какой-то таинственной, сверхчеловеческой и страшной силы, угрожающей человечеству. Шекспир предчувствовал, что эти «времена бури» будут ключевыми в истории человечества, поворотными, решающими в судьбе человечества, его дальнейшей эволюции. Это будут годы, когда Землю заполонят колдуны, контактёры, НЛО и когда вся нечисть, вся сила тьмы выплеснется наружу во всем ее чудовищном многообразии.
4. Но именно страшные, катастрофические времена станут очистительными, они заставят людей (по крайней мере, тех, что еще не умерли душой окончательно) пробудиться и приступить к работе над собой. Тогда-то и настанет Время Поворота человечества к новой, единственно достойной его жизни. Недаром в одном из актов пьесы на сцену является фигура Ириды. Она говорит о себе:
…Я, радуга, предвестница чудес,
Мост, на землю опущенный с небес…
Ибо радуга – вестница очищения после бурной стихии и восстановления гармоничной связи меж человеком и Богом [8].
5. Идея всепрощения и внутреннего очищения людей реализуется благодаря второму пришествию Спасителя.
Шекспир, похоже, предчувствует, что именно глобальная катастрофа, т.е., иными словами, эпоха глобальных проблем человечества, рубеж XX-XXI столетий, станет временем второго пришествия того спасителя, того волшебника в чудесном плаще (хитоне), который своею властью научит людей жить в любви [9].
…Итак, не есть ли «Буря» – величайшее из всех прозрений Уильяма Шекспира?
Не есть ли она – своеобразный Последний Завет Шекспира человечеству?..
Примечания
1. Разумеется, если исходить, как это делается в предлагаемой статье, из версии единого авторства шекспировских пьес.
При этом вполне можно считать таковым и авторство коллективное, при условии, что оно пронизано общностью художественных и идейных устремлений группы со-творцов как единого субъекта.
2. Цитаты из «Бури» приводятся по изданию: Шекспир Уильям. Буря. Перевод Миx. Донского // Шекспир Уильям. Полное собрание сочинений в восьми томах. Т. 8. – М., 1960. – C.119-212.
3. См.: Гилилов И.М. Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса. – М.: Международные отношения. – 2-е изд., испр. и доп.
4. Подробней об этом см. напр.: Казаков С. Эконоосферные поселения. Общины XXI века. – Красноярск, 2000. См. также: Колчигин С. Оазисы для будущего // Аль-Фараби. – 2003. - № 1. В целом же законы внутреннего обновления человечества подробно и в полном объеме даются в книгах Последнего Завета (см.: Последний Завет. Тт. I-III. – СПб., 1995 -2001; издание непрерывно продолжается).
5. По существу, человек все еще представляет собой, в большинстве человеческих индивидов, не более чем социальное животное. Но даже и эта характеристика может быть усугублена той, которую дал, например, Герберт Уэллс в романе «Необходима осторожность»: «Мы – общественные животные, правда, общественные не в полной мере». Писатель имел в виду именно чрезмерный эгоизм, эгоцентрическое начало в людских индивидах.
6. Впрочем, как указывает И.М. Гилилов в указанной выше книге, мало кто в шекспироведении оспаривает, что в словах, во всем духовном облике Просперо чувствуется сам автор.
7. Диссонансом этому счастливому концу звучит знаменитый монолог Просперо о том, что когда-нибудь все сущее исчезнет, растает, подобно дыму или сновидению.
Чем можно объяснить этот диссонанс? Вероятно, тем, что у Шекспира не было твердой уверенности в осуществимости увиденного им идеала всечеловеческого братства, не было той духовной крепости, стойкости в вере, которая отличает пророка от поэта. Кроме того, психологически вполне понятна печаль при расставании со всем, что было дорого в прошлом, и, соответственно, превращение ее в печаль вселенскую.
8. Хорошо известно, что радуга – важный библейский символ. Об этом, от имени Бога, было сказано еще в Ветхом Завете: «Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением [вечного] завета между Мною и между землею» (Бытие 9:13).
Этот символ вечной связи Бога и человека занимает важное место и в Последнем Завете и фигурирует в нем неоднократно.
9. Разумеется, это отнюдь не означает, что люди при этом не должны делать никаких усилий и самостоятельных шагов. Потому что Спасение есть не что иное, как стяжание духовности, т.е. победа человека над его собственным эгоизмом.
2006 г.