Маленький, низенький городок, больше походивший на село, тонул в зелени и зное. Когда к вечеру разношерстное стадо, медленно перебирая сотнями ног двигалось по широкой санькиной улице, пыль, желтая и мутная, долго еще стояла неподвижно в воздухе, точно не хотелось ей вновь ложиться на дорогу и смягчать удары босых ребячьих ног. Но вот коровы и козы под призывные крики хозяек разбредались по своим дворам, шествовал мимо пастух – городской дурачок Анюта, громко щелкая бичом, и пыль, наконец, оседала на серые крыши домов и редкие заборы, которые за долгие военные зимы жители не успели полностью пожечь в печах, на картофельную ботву, росшую у предприимчивых горожан прямо на улице под окнами.
День клонился к концу. Темнел воздух. Тени от домов и деревьев медленно пожирали дорогу. Предосеннее солнце сперва путалось в верхушках яблонь у соседки – бабки Солдатихи, потом еще несколько минут яркими бликами билось в оконных стеклах и наконец исчезло вовсе за кромкою бора, далеко за огородами. Становилось свежо и в сумерках как-то тревожно, точно невесть каким образом перенесли тебя со знакомой улицы в заколдованное царство – до того неузнаваемыми делались окружающие предметы.
Ребятишки, весь вечер бегавшие взапуски, а потом помогавшие родителям управляться со скотиной, теперь, притихнув, сидели на бревнах у Сотниковской избы и слушали сказки Вальки Коршуновой: о Кащеях, оживших мертвецах и принцессах, королях и Железной Маске. То ли от всех этих «ужастей» то ли от холодного дыхания ночи, парнишки и девчонки теснее прижимались друг к другу, судорожно натягивая на себя не гревшие курточки и кофты.
Наконец, все рассказы кончились. Кое-где уже оранжевели окна в домах. Матери звали детей ужинать и спать. Саньке Сотникову тоже хотелось в тепло и уют. И в животе подвело: пробегал весь день без обеда. Но идти домой не было никакого желания. Мать его работала на фабрике в вечернюю смену, изба казалась пустой и страшной. Только сверчок регулярно заводился с наступлением темноты.
Нехотя сполз он с бревен, и тут, точно угадав его мысли, Борька Иваныкин стал звать его к себе домой:
- Сань, айда к нам. Что тебе одному-то дома сидеть?
- К вам? – растерянно переспросил Санька. У Иваныкиных ему никогда
раньше бывать не приходилось, хоть с Борькой они уже четвертый год учились вместе в одном классе и тот часто забегал к нему решать задачки по арифметике, а то и просто поиграть. Порой в единственной комнатушке Сотниковых поднимался такой кавардак, что мать сердито выпроваживала всех на улицу, чтобы хоть немного прибрать в избе. Но и тогда им даже в голову как-то не приходило идти к Иваныкиным. Так уж повелось.
Видя сомнения друга, Борька стал тянуть его за рукав.
- Пошли! Мамка сегодня «какаву» варит. Вкуснятина! Попробуешь хоть.
Санька вновь ощутил голод. Нет, ужин у него был: пара помидоров с грядки, хлеб, крынка козьего молока. Что еще надо? Но … «какава». Что это за штука такая? Наверное, что-то очень вкусное, раз Борька так блаженно жмурит узкие свои глазки.
- А тетя Нюра не прогонит? Поздно уже, - осторожно спросил он.
- Да что ты! Она сегодня добрая! Пойдем!
Тетя Нюра, Борькина мать, накрашенная полная женщина с кудряшками на голове, в общем-то и не казалась Саньке слишком уж строгой. Но он почему-то недолюбливал ее. Порою, когда где-нибудь в городе им с матерью приходилось попадаться ей на глаза, тетя Нюра гладила Саньку по голове как маленького и приговаривала уж как-то очень сладко:
- Бедненький, как же он без отца-то растет? – При этом мать обычно вспыхивала и старалась поскорее уйти. Про отца Санька ничего не знал, кроме того, что он работал шофером и погиб на войне. А что тут особенного? У половины пацанов отцы погибли на фронте! Взаимоотношения между взрослыми до Саньки доходили еще туго.
- Ну, пошли, - сказал Санька, решившись, наконец. И они весело побежали разгороженными дворами на соседнюю улицу к громадному дому Иваныкиных.
- Сегодня мамка принесла «какаву» и консервы, - возбужденно говорил Борька по дороге. – Вот наедимся-то! Ты консервы когда-нибудь ел? А мы их каждый день едим! – хвастался он, захлебываясь от восторга.
Ну, не ел Санька консервы! И вообще видел их только в витрине магазина, где они годами стоят нетронутыми! "Крабы", "лосось" - не на что матери их покупать. Ну и что? Подумаешь, «какава» с консервами! Без них прожить нельзя, что ли?
Но любопытство и надежда отведать невиданные кушанья брали верх.
Борька придержал в будке злющую овчарку, пока Саня пробежал от ворот до высокого резного крылечка. И вскоре они оказались в просторной кухне ярко освещенной электрической лампочкой, болтавшейся на витом шнурке под потолком.
Вся семья Иваныкиных уже сидела за столом. Тетя Нюра, улыбаясь, разливала по тарелкам вкусно пахнущий борщ. Казалось, что сама доброта так и светится в каждой черточке круглого ее лица в каждой складке опрятного фартука и красивой белой кофты. Рядом сидел отец, дядя Федя, мужчина молчаливый и суровый. Санька редко встречал его на улице. Обычно под вечер дядя Федя подходил к своему дому, прижимая под мышкой толстый портфель. И, отпустив взмахом руки машину, исчезал за тесовой калиткой. Но по осени ребятне приходилось сталкиваться с ним в другой «обстановке». Ни у кого в городе не было таких красных, таких аппетитных и зазывных ранеток как у Иваникиных! И не один любитель спелых плодов выходил с Иваныкинской усадьбы с малиновыми полуоторванными ушами. Дядя Федя всегда был начеку!
- Где шляешься? – глухо спросил отец у Борьки. – Живо за стол!
Тот немедля уселся на табуретку у дымящейся на столе тарелки. Саньке приглашения не последовало: на него как-то не обращалось внимания, будто от – пустое место, хотя, войдя вслед за Борькой, он громко сказал: «Здравствуйте!».
Потоптавшись немного у двери, он присел на порог, поджав под себя босые в цыпках ноги, недоумевая, почему это так произошло? Зашмыгал носом. Хозяин искоса поглядел в его сторону и как ни в чем не бывало, принялся за еду, с шумом втягивая в себя жижу с алюминиевой ложки. Тут же прочие члены семейства молча и споро принялись таскать борщ из тарелок. Дисциплинка, видимо, держалась здесь твердая. Санька же не знал как поступать: его и не гнали, и не звали к столу. Он оказался в роли зрителя, перед которым дружная семья Иваныкиных раскручивала спектакль: «Как прекрасно мы кушаем». Что же делать?
Когда с борщом было покончено, тетя Нюра раскрыла пару консервных банок, от которых вмиг распространился острый, щекотавший обоняние запах. По стаканам разлили какую-то коричневую воду. Тут Санька еще сильнее почувствовал, что не ел с самого утра.
А Иваныкины тяжелыми блестящими ножами резали белый хлеб, мазали его сливочным маслом, клали поверх кусочки колбасы и медленно пережевывали все это, запивая неведомым Саньке напитком.
Изредка то один, то другой ужинающий кидал взгляд на гостя. Особенно усердствовала Лидка, Борькина младшая сестра. Исподтишка, чтобы не замечали родители, она кривлялась, строила рожи Саньке, относила руку с бутербродом в сторону, точно протягивала его Саньке, а затем резко отдергивала ее назад.
«Дразнит, как собаку какую-то», - подумал Санька с обидой и перевел взгляд с этой глупой обезьяны на буфет с резными колонками, сквозь стекла которого была видна посуда: вазы, рюмки, тарелки и маленькие бокальчики с нарисованными на них ягодками.
Саньке вспомнилось вдруг, что Солдатиха и другие соседки, часто забредавшие к матери за всякой всячиной болтали, будто бы тетя Нюра «носит» из детского сада, где работает заведующей.
Две двери вели из кухни в соседние комнаты. Одна была завешана тяжелыми плюшевыми шторами с кистями, зато в просвете другой виднелась кровать, разряженная, как невеста, в кружева и шелк. Пышные формы ее напоминали хозяйку. На стенке висел клеенчатый ковер с нарисованными на нем лебедями. А рядом на этажерке торчала кошка-копилка с раскоряченными лапами и чемоданчик с трофейным германским патефоном. Из открытого окна Иваныкинского дома по воскресеньям часто доносились песенки про «казаков» и про то, как «расцвели в саду цветочки». Недаром соседи прозвали их куркулями. Иваныкины жили с большим шиком!
Настроение у Саньки менялось. Ощущение растерянности и смущения вытеснила тоска и желание уйти из этого роскошного дома. Но боязно было собаки, громыхавшей цепью на дворе. И попросить кого-либо проводить его до ворот он не решался.
А Борьке не сиделось. Ощущая неловкость перед другом, он крутился на табуретке, точно бес на сковороде, стараясь обратить внимание родителей на Саньку. Когда же ужин начал явно подходить к концу, наконец, он не выдержал и сказал громко:
- Мам, а Санька?
Отец сердито взглянул на него. Мать же, сморщив на секунду лоб, как будто сообразив что-то, промолвила:
- Ах, да, Санечка!
Она взяла кусок хлеба, намазала его маслом, тяжело вылезла из-за стола, сыто икая, и, подойдя к порогу, протянула кусок Саньке:
- На, кушай, миленький!
Ласково улыбались ее подведенные глаза, обрамленные бледным от пудры лицом. Янтарно блестело желтое масло на куске. Оторопевший от неожиданности Санька машинально взял хлеб, с минуту подержал его в руке – и слезы ручьями брызнули из его глаз.
- Что ты плачешь, глупенький? Ешь! – все также ласково уговаривала его добрая тетя.
Но Саня уже не мог есть. Он стоял, опустив руку с приношением, и челюсти его сводило от беззвучных рыданий. Потом, резко повернувшись, выскочил из негостеприимного дома. По пути он что-то задел впотьмах, по сеням загромыхало. Испуганно заверещала Лидка.
- Ишь, гордый какой! – шипела вслед медовая тетенька.
Но Санька уже ничего не слышал. Проскочив мимо собаки, видимо, от удивления не успевшей даже залаять, он на ходу бросил ей хозяйский кусок с маслом и припустив еще быстрее в пять минут добежал до своей избы, кинулся на сундук, покрытый лоскутным одеялом, и снова заплакал, зарыдал до изнеможения, до боли в груди. Никогда еще не приходилось ему плакать не от боли, не от разбитой коленки или расквашенного носа, а от обиды, жестокой и, как ему казалось, безмерной, переполнившей все его существо.
«Ворюги проклятые, - шептал он, – куркули, ворюги! Пропадите вы пропадом со своими «какавами»! И еще хлеб суют будто побирушке какому! Ну, я вам покажу!».
И он со злорадством стал придумывать, что он такое сделает Иваныкиным в отместку. Помнет и порвет все астры в палисаднике? Нет, этого мало! Выждет случай, влезет через окно в дом и сломает им патефон! А пластинки потопчет: хрусть, хрусть. Вот вам цветочки, вот вам ягодки! А в «какаву» куриного помету подсыпет – что, вкусно? А?
Так пролежал он долго. Когда мать вернулась с работы, Санька уже спал, подложив под щеку мокрый от слез кулак. Мать не стала его будить. Она подложила ему под голову подушку и укрыла своею шалью, которую за прошлую зиму связала из козьего пуха.
А после задула керосиновую лампу и легла сама.