Сестра Витуса Беринга

Ян Лех
Моя бабушка была великой сказочницей. Вначале я это ощущал на уровне стихийного детского чувства привязанности к ней и любви. Обычно по вечерам она брала в руки книжку, и я с радостью устраивался на табуретку около теплой печи. Впереди меня ждали самые лучшие приключения удивительных персонажей. Шедевры мировой литературы при ее выразительном чтении вдруг наполнялись удивительной жизнью и начинали сверкать неожиданными гранями понятных и близких истин.

За окошком – вьюга, за окошком – снег да мороз, а мы - у теплой печи, которую растопила бабушка. Она читает мне о вечной борьбе добра и зла, и мое сердечко замирает и бьется чаще. Я становлюсь на сторону справедливых и отважных героев. А это означало, что в реальном мире стало больше добра на несколько восхищенных детских вздохов. А это означало, что мы увидели мир в ином свете, в иных красках. И что увиденное мы уже не забудем никогда.

Бабушка творила чудеса.

Она могла поднять занавеску тайного касинчика, встроенного маленького шкафа, и там, где еще вчера среди многочисленных банок, пустых и наполненных разными крупами, ничего толкового не было, сам проверял, обнаруживала огромную жестяную банку со сгущенным молоком. Однако лакомством одаривала маленькими порциями, как она говорила, на верхосытку.

Она каждый день исчезала в пространстве между стеною и печью, чтобы через некоторое время, приговаривая, что вот, мол, и лесные подарочки, появиться оттуда с охапкой сушеных грибов или с ковшом, наполненным сморщенными и усатыми ягодами шиповника. Грибы использовались для приготовления супа, который, если честно, я не очень любил. А вот чай с ягодами шиповника, напротив, обожал. Бабушка заваривала крепкий шиповниковый чай.

Мы с ней сидели за единственным в доме столом, накрытым клеенкой с пестрым рисунком, и пили горячий лесной, витаминный чай. Бабушка рассказывала, что в старину только самые богатые люди могли позволить себе пить чай вприкуску. То есть сахар не растворяли непосредственно в чайном напитке, а каждый раз перед очередной порцией приема ароматной жидкости откусывали кусочек от большого, обычно увесистого монолита, сахарной головы. Я же, не особо утруждаясь, каждый раз брал целый кубик рафинада из сахарницы и, соответственно, чувствовал себя очень уверенным и состоятельным человеком. Бабушка трапезничала скромнее, так как комочки сахара растворяла в кружке чаю. У нее на то время оставалось не то два, не то три зуба.

- Цинга, мил-мой, - говорила она сокрушенно. – А ведь и я когда-то была! Нет, не красавицей, но о-очень интересной женщиной.
«Странно все-таки, - думал я, глядя на ее привычное оживленное лицо, со светлыми глазами и глубокими морщинами, - когда же это она все успела?»

В детстве на меня очень большое впечатление произвела трагическая судьба легендарного мореплавателя Витуса Беринга. Я внимательно читал и перечитывал книгу с историей его жизни. Он, пройдя северным путем между Чукотским полуостровом и Аляской, погиб среди океанских льдов от цинги. Героизм Ивана Ивановича, так на русский лад называли датчанина Витуса Ионассена Беринга, впечатлял уникальностью поступков и мужеством.

Я проникся его судьбой. Тем более что зимой снега и льда в деревне с избытком, поэтому, оказавшись на 40-градусном морозе, почувствовать себя капитаном-командором не составляло труда. И бабушку я зауважал еще больше, так как мой герой и родная бабуля пострадали от одной болезни – цинги. Потому мне казалось даже, что они – родственники. И я имею прямое отношение к Витусу Берингу.

Поэтому когда бабушка вытаскивала из тех же потайных припасов очередную головку лука или чеснока, приговаривая, что это – первейшее лекарство от цинги, я, представляя суровую обстановку северных широт, смело соглашался с любыми предложенными порциями, был первейшим и самым терпеливым едоком острых и терпких огородных даров. Потому что я догадывался, что далекий океан спросит строго.

Не менее одного раза в неделю бабушка пугала меня не на шутку. Она распускала свои длинные-длинные густые и жесткие волосы, чтобы их расчесать гребнем, сделанным из кости какого-то мамонта. Волосы ниспадали густой шапкой буквально до пояса. Она их аккуратно и старательно расчесывала, укладывая то в одну, то в другую сторону широкими движениями руками. Когда волосы падали вперед и закрывали ее лицо, мне казалась, что она – ведьма или Баба-Яга. Поэтому я просил ее не зачесывать волосы вперед, так как переживал в такие минуты настоящий страх. Сидел сычом на кровати с мягкой металлической пружиной, застеленной простеньким матрацем, ватным одеялом, а поверху одеялом байковым, и очень боялся бабушки, которая, увлеченно и энергично орудуя костяным гребнем, расчесывала могучие тронутые сединой волосы. На мою просьбу она отвечала шумно – смехом, какой-то присказкой, мол, не переживай, добрый молодец, то еще не страх, коль сам в доме родном. Вот на чужбине – да, любой куст или пень врагом смотрится. Однако приводить в порядок прическу старалась все-таки без меня, чтобы не ранить напрасными переживаниями ребенка.

Мои подозрения, что моя бабушка все-таки лесной человек, вскоре оправдались. Конечно же, она не была, наверное, Бабой-Ягой в прямом смысле, но происхождение, как оказалась, действительно имела таежное. Так получилось. Кто-то имеет происхождение дворянское, кто-то - крестьянское или пролетарское, а моя бабушка пришла в большой свет из уральской тайги.

 Иногда она сожалела, что ушла из леса. «Надо было выйти замуж за лесника, - говорила она в минуты нахлынувшей нездешней грусти. – И дело с концом. Там – хорошо!» Затем она рассказывала, что и отец у нее был лесником, то есть жил в лесу. И ее дед по имени Парамон Беляев тоже был лесник. Далеко отсюда, в Пермской области. Как бы сказали сейчас, выступала в роли источника эксклюзивной информации.

Она вспоминала, как ее дедушка в рубленной, пропахшей сосновой смолой и травами, избе, сидя на деревянной скамейке, перематывая льняные портянки и затем надевая огромные сапоги, громогласно говорил ей, девчонке: «Эх! Жаль, что ты не парень!». Она, застенчиво улыбаясь, только поглядывала исподлобья на старшего родителя, прятала руки за спину, по которой до самых пят ниспадала знаменитая девичья коса.

Дед Парамон знал почем жизнь. Когда становилось туго со съедобными припасами, он, вооружившись ножом и рогатиной, уходил в дремучий лес на охоту. Он шел в гости к хозяину тайги, к медведю, и не ведал, вернется он по милости божьей домой или останется в лесу.

Они сходились в страшном бою - царь тайги и мой прадед Парамон. Они рвали и резали друг друга, бешено вращая безумными кровавыми глазами. Окрест стоял дикий рык. От их горячего дыхания таял снег. И стремглав мчалось прочь иное таежное зверье. Только они, медведь и человек, могли выдержать такой бой. Только один из них мог остаться живым. Дед Парамон возвращался домой с добычей. Хотя в любой день с добычей мог оказаться медведь. Правила игры были справедливы: побеждал сильнейший.

Дед Парамон ходил на охоту больше 100 лет. И погиб не своей смертью, то есть – трагически. Когда ему исполнилось 120 лет. Будучи на заготовке леса, он не успел увернуться от опасности, и на него рухнуло подрубленное огромное дерево. Бабушка помнила, как искореженное тело принесли из тайги в избу, положили под иконы, и как долго стонал дед Парамон, прощаясь со знакомым и суровым миром.

- Меня не согнешь, - в трудные минуты говорила бабушка, встрепенувшись вся и вскинув голову, увенчанную ровными рядами длинной тугой косы. – Из кержаков я.
Не ведал я, кто такие кержаки. Однако то, что бабушка не собиралась гнуться перед кем бы то ни было, мне нравилось. Она была гордой, моя бабушка. Хотя жизнь ее ломала отчаянно, как медведь - деда Парамона.



***
Что наша жизнь? Информация, умноженная на чувства...


Отрывок из информационного романа «НО-НО»
Фото автора.