Тетрадь для сочинений
«Мы пошли в дремучий лес...»
Мы и не собирались вообще-то… Но старшие так часто орали: «Не ходите!», что мы не выдержали и всё же пошли. Лишай ещё на опушке стал ныть: ща, мол, и похватают нас людоеды, но, получив в ухо, заныл без слов. Нормально, мы привыкли - что сделаешь, если у человека характер такой? Пусть себе ноет, это не западло.
Вичка пошла вперёд – это она нам доказывает, что не боится. Или почуяла что-то?
Потому что людоеды напали сзади и первым схватили Лишая, конечно… Наверное, это закон природы: я по телевизору видел, что хищники хватают сперва больных животных, которые и так подохнут. Но тут эти суки лоханулись – у Лишая только вид такой доходной, а вообще он живучий, собака.
Людоедов было четверо, и нас четверо. Самый здоровый, лохматый такой, держал Лишая, а остальные стали нас окружать. Мы с Саней стали спина к спине, а Вичка вынула из гольфов свои кошмарные пиковины и выдала козырную фишку - лицо её побледнело, задёргалось, откуда-то из подвздошья низко зарокотало, потом звук пополз вверх, усиливаясь, утончаясь, переходя в непереносимый визг: «У-уррро-о-ю-ю-у-у-у!!!!» Эти, само собой, очканули – ещё бы. Тут здорового людоеда затошнило – это Лишай ему показал «несчастного маленького дауна».
Саня прыгнул первый, а я чуть припоздал. Так что за своим мне пришлось побегать. Пока догнал, ребята остальных уже и вырубили, и карманы почистили. У лохматого в мешке нашлась буханка серого, я такой больше всего люблю. А картошки мы на кухне ещё утром натырили. Усталые, но довольные пошли мы дальше в лес.
На поляне развели костёрчик и стали на прутьях поджаривать хлеб. Картофаны потом в углях испечём.
Мамочки, как же пахнет хлеб над костром! Музыка!
Вичка подсела к Лишаю поближе и стала канючить тихонько: «Валери-и-к, ну пожа-а-алуйста!» Лишай не стал ломаться – чуть приподнял голову (он всегда, когда читает, вверх смотрит) и начал: «Я знаю, что деревьям, а не нам дано величье совершенной жизни…»
Саня засопел и отвернулся – он стесняется плакать при нас.
Зашебуршала вокруг всякая мелкая лесная нежить, подбираясь поближе. А нам пофигу, мы привыкли. Когда Лишай Гумилёва читает или Пушкина, или Ду Фу, его даже крысы слушать приходят. Даже пауки.
Кстати, о Ду Фу…
- Лишай, давай вот это – ну ты знаешь…
Замер лес, замер ветер - всё замерло, только тихо-тихо дозванивало птичье эхо…
- …Вот трое друзей, благородных, как древний нефрит.
Расставлены вина и яства – им счёт золотой.
Спускается вечер, а флейты так нежно звучат,
Что вторит им даже волшебный дракон под водой.
Макс
Вот чья-то куртка - не знаю чья. Мне она мала, а Лене и ребятам - велика. Отложим пока. Так… мои старые зимние сапоги, на одном молния расходится. Попробую починить, с обувью у нас туго совсем. Тут чего-то женское, мамино. Лене, наверное, это нужно, но я как-то стесняюсь ей предложить. Отложим, пусть потом сама посмотрит.
О! Дяди Колина шляпа. Почти настоящий стетсон, это ему мои родители с Кипра привезли когда-то. Маленький кругленький дядя Коля выглядел в ней совершенно уморительно, но это ему даже шло. Особенно когда он преувеличенно-церемонно приподнимал её перед дамами, обнажая блестящую коричневую лысину, и по бокам головы пружинисто распрямлялись седые кудряшки. Говорун, выпивоха, душа компании, любитель анекдотов, романсов и слезоточивой лирики, дядюшка мой пользовался у женщин неизменным успехом.
- Мм-м-ахах! - с хищноватым добродушием похихикивал дядя Коля, - Хах, деточка, невозможно на вас смотреть, хочется вас просто скушать! Аха-хех-х-х! Как сказал поэт: «Я милку не помилую - поймаю и снасилую!»
Женщины краснели и возмущались, но явно балдели.
Поймаю и снасилую… Когда вся эта мерзость только начиналась, дядя Коля вдруг бурно увлёкся политикой, стал ходить на митинги и там чего-то орать. А когда начались погромы, так же вдохновенно и энергично принялся громить - жёг, бил, и насиловал. На глазах у Равика и Люси изнасиловал их сестрёнку.
Дядя Коля был у меня одним из первых - ночью я вызвал его во двор, ударил шилом в сердце, потом утопил труп в уборной.
Постельное бельё - отлично! Простыни, наволочки. Одеял и подушек, правда, у нас всё равно нету, но если наволочки набить мягкими тряпками, получатся вполне приличные подушки. Одеяла можно будет попробовать сшить из рваной одежды. Ниток вот совсем нет. Надо бы распустить что-нибудь вязаное на нитки. Ну-ка, вот это, кажется, вязаное…
Ага, это папины знаменитые дырявые носки. Когда они прохудились, мама хотела выбросить, но папа не дал. Мама смеялась и сердилась, обзывала папу Плюшкиным. А папа говорил, что не даст выбросить полезную вещь, и он берётся доказать её полезность. Пришил к носкам по две разноцветные пуговицы, собрал у нас детей со всего двора и устроил кукольный театр. Один носок звали Артур, второй – Мадлен. Я-то себя тогда уже ребёнком не считал, но смотрел вместе со всеми и ржал - до слёз просто. Тоха, Валерыч и Кноп должны это помнить, а остальные были ещё маленькие тогда. Люся вообще моего папу не помнит, ей было года два, когда он погиб.
Он раньше всех погиб - наци пришли пикетировать школу для инородцев, в которой папа кружок вёл. Уроки кончились, а дети выйти из школы боялись - на улице десятка два бритых уродов стеной стоят и орут: «Чемодан - вокзал - Россия! Чемодан-вокзал-Израиль!» А тут как раз папа на занятия шёл. И кинулся на них, конечно, - кто б сомневался… Ну и сердце не выдержало… Разрыв аорты. Я хотел этих козлов найти потом, - но где ж их искать?
Мы тогда с мамой сразу к её друзьям за границу уехали. А сбежать и вернуться мне удалось только через полгода. Паспорт у меня уже был, мне восемнадцать исполнилось месяца за три до папиной гибели, так что через границу пустили.
Квартиру нашу никто не тронул, разграбили только дома инородцев. Наш дом опустел наполовину. Из инородцев в живых оставили только детей, и то не всех. В нашем детском саду устроили временный интернат и переселили их всех туда. Начальником поставили Зажопу, как опытного, заслуженного педагога. Тут-то она, курва, и разгулялась. От неё ещё я в детстве натерпелся. Бывало, ворвётся в спальню во время тихого часа, а мы болтаем. «Всем встать! Кто пасть открывал??? На подоконник!!!! Трусы - снять! Руки - за жопу! За жопу!!!!»
Но мы хоть могли родителям пожаловаться…
Ха, тогда она говорила только по-русски, хоть и с акцентом. Если кто-то по-нашему к ней обращался - «Гавари паруске! Шо, тупой?» Зато теперь - ни слова на языке оккупантов!
У нас во дворе чистокровные были только Кноп, Юлик, Алина и я, но мы свободно говорили на двух языках. Инородцы тоже. Но чаще говорили по-нашему, в пику той же Зажопе и таким, как она. Зато теперь Кноп только по-русски. А Алина в Легионе…
Странно, но Зажопу я убивать не стал. Рука не поднялась почему-то. Оглушил и запер в подсобке.
Мы не смогли тогда взять с собой всех. А некоторые и сами не захотели, побоялись. Бежало нас тогда девять человек - больше не влезло в машину Кнопиного отца. Потом уже, недели через две, сюда, на заброшенную турбазу, Кноп и Юлик привели ещё одну группу - пятерых инородцев и троих детей предателей нации - уже из другого временного интерната. Потом ещё из рейдов приводили по одному.
Продукты на первое время привезли Кнопины родители - насобирали по знакомым, а потом мы напали на фуру с гуманитарной помощью. Что смогли, перетаскали в лес, а остаток вместе с фурой сожгли. Миротворцы потом неделю прочёсывали лес и даже бомбили, но мы с грузом были уже далеко. Так что запас теперь есть, но мы со старшими пацанами всё равно выходим в рейды. Местных крестьян не трогаем - они и сами кое-чего приносят, и прикрывают нас от миротворцев и полицаев.
В июле мы ходили к самой границе, там полиции поменьше. Ничего удивительного - через границу контрабанду везут, а войска ООН предпочитают контрабандистов сами стричь, с местными делиться не хотят. А их патрули только вокруг базы и нескольких блок-постов. Большой караван контрабанды мы атаковать не могли, только одиночные машины. В багажнике одной из машин была Лена - судя по всему, везли на продажу.
Сама она не помнит, как в багажник попала, вообще почти ничего о себе не помнит, или не хочет говорить. Как зовут, сказала, но ни где жила, ни что с ней случилось - об этом ни слова. Понимает по-нашему, значит, скорее всего, беженка. Или из диаспоры - за границей своих наци хватает, и режут они в первую очередь азиатов, но нашим тоже достаётся: мочат всех, кроме девчонок – этих можно вывезти и продать.
На вид Лена моя ровесница, лет двадцать ей. Удивительно красивая. Наши все в неё поголовно повлюблялись, особенно мелкие. И она с ними целыми днями возится: играет, поёт, чего-то рассказывает. А меня дичится, да я и сам с ней разговаривать робею, слова из себя выдавить не могу.
Так, а тут у нас что? Блин, игрушки! Ну, Кноп молодец… Я просил собрать по пустым квартирам побольше тряпья - мы тут в рванине ходим, да и мелкие из своих шмоток повырастали, а скоро зима. А он игрушек набрал - целый мешок.
Ге, какой заяц! Люська обрадуется.
Тетрадь для сочинений
«Как я провёл это лето»
Как всегда, даже не знаю, с чего начать… Мне говорят, мол, начинай с главного. Ну ладно. Главное в этом лете, что оно - было. И мы – были. Ну, то есть , мы ещё есть, но это уже ненадолго: лето кончается, и нам пора уходить.Первым из нас уйдёт Саня. А нам придётся увидеть, как затягивается за ним белёсая глинистая мгла, мы будем слышать, как корни пырея и осота прошивают его спящее лицо. Он постарается, конечно, нам не сниться. Бессмысленное и херовое это дело – сниться живым. Но тут уж как получится – не каждый выдержит, чтоб не появиться хотя бы во сне. Мы давно ещё условились, что если совсем припрёт, то пусть ко мне приходит. Лишай и так весь дёрганый, а Вичка все же девочка, хотя дай бог любому пацану быть, как она. Вторым надо бы мне, но это не от нас зависит. Поэтому, как всегда: сначала Саня, потом Лишай, потом я, а последней – Вичка. На два дня мы останемся с Вичкой вдвоём, и в этом-то году я обязательно решусь с ней поговорить. А может и не решусь. Вообще, мне кажется, она и так всё знает, потому что наверняка читает мои записи, когда одна остаётся. Прошлой осенью я тетрадку не убрал в захоронку, оставил у себя в тумбочке. А весной она была в дупле – завёрнутая в мои штаны и в пакет. Кроме Вички её спрятать было некому, потому что взрослые уходят задолго до нас – мы почти месяц живём одни, и уже не по отрядам, а по компаниям, каждая компания – отдельно. Едим в основном грибы, но в конце лета есть уже почти не хочется, тело само готовится к уходу. Весной мы появляемся одновременно, хотя Лишай всегда хвалится, что он – чуть раньше. Свистит… Это закон природы: мы появляемся в день весеннего равноденствия, в первую секунду рассвета. Независимо от возраста. Это уж потом, осенью, кто старше, тот и идёт первым. Вичка остаётся одна примерно на неделю, и я не верю, что за неделю она так и не заглянула в мою тетрадь. Ну и пусть… Всё равно я хотел ей сказать, только вслух стесняюсь.
Это лето я провёл очень хорошо. Старшие нас особо не воспитывали, с едой было нормально, и бомбёжек почти не было. Лишай даже перестал бояться самолётов и показывал им факи. Правда, при этом зажмуривался. А лучше всего этим летом было, когда мы прятались от дождя в шалаше, и Вичка сидела рядом со мной, и дышала мне прямо в ухо.
Макс
Боюсь, нам не продержаться тут зимой. Домики фанерные, и печек нет. Мы уплотнились и утеплились, как могли, но это мало помогает. Мелкие все поголовно сопливят и чихают, а из лекарств у нас только парацетамол, йод и активированный уголь. Градусника нет. Тут есть электричество и есть две электроплитки и утюг, но когда ударят настоящие морозы, нас это не спасёт. Нужны печки. Мы пробовали делать из камней, из глины, из большой столовской кастрюли - ни фига не вышло. Жжём костры. За хворостом приходится ходить всё дальше, забор спалили, начинаем ломать самые ветхие домики. Крашеная фанера даёт густой дым, в ясную погоду его видно издалека, и мы уже дважды видели над собой полицейские вертушки. Вряд ли они рискнут сюда сесть – они не знают сколько нас, и какое у нас оружие. Десант тоже, думаю, сбрасывать не станут. А вот обстрелять и сбросить пару фугасов – это запросто. А если налетят штурмовики миротворцев – нам вилы. Надо что-то решать.
Идти нам некуда: даже если доберёмся до границы и даже если сможем перейти на ту сторону – там не лучше, чем у нас.
Все всё понимают, но никто не жалуется и не ноет. Даже мелкие. Они плачут, конечно, но не при всех – по очереди приходят плакать к Ленке. Мы с ней уже третий месяц живём отдельно от всех, но теперь Лена стала оставаться с малышнёй на ночь. Я сплю у себя, но сижу у них допоздна каждый вечер – да мы все там сидим. Девочки поют, а мы с пацанами просто треплемся. Я рассказываю про своего папу, и всякие смешные байки, которые папа придумывал. Смеются. Иногда включаем телек, но антенна у нас – просто кусок провода, ловит только один местный канал. Местные программы мы не смотрим – там либо политика, либо бодренькое фольклорное тра-ля-ля. Но они транслируют иногда бибисишные сериалы про природу – это смотрим.
Недавно включили – какой-то бритый поп проповедует. Хотели сразу вырубить, но увлеклись. Заговорили про бога. Спрашивают меня, а что я им скажу?
Я не знаю, есть ли бог. Но я его как-то чувствую. Иногда накатывает такое ощущение, будто кто-то на меня глядит, и мне от этого легче. Такая в этом взгляде есть…хрен знает – жалость, что ли...
Бритый говорил, что бог нас сейчас наказывает. Равик возмутился: а нас-то за что??? А Люська сказала, что он, наверно злой. Вика запротестовала – мол, не злой, а просто слабый. А Саня – серьёзный такой пацанчик - угрюмо буркнул, что ничего не слабый, и он ещё всех нас спасёт… Саня человек авторитетный, большинство ему поверили. А я не знал, что сказать. Кивнул только. Получается, я тоже им обещал, что бог нас спасёт.
Бог, блин! Если ты есть, ты меня наверняка слышишь. Извини, я не знаю, как к тебе правильно обращаться, но раз ты бог, то, думаю, тебе это без разницы. Я ещё никому не говорил, я тебе скажу: я не знаю, что делать дальше! Помоги нам. Мне некого больше просить! Если мы даже не замёрзнем, нас тут или разбомбят, или спецура зачистит. Я, может, и заслужил, потому что убивал. И другие убивали, но мелкие – они ни при чём. Ленка не говорит, но, кажется, она беременна. Я не прошу много: только спрячь нас куда-нибудь и не дай от холода загнуться. А там мы как-нибудь сами.
Тетрадь для сочинений
Мой друг Макс
Я хотел сначала про Саню написать, но потом подумал, что про него одного нельзя, потому что он не один, а нас четверо – Саня, Лишай, Вичка и я.
А Макс – он отдельно. И пусть никто не думает, что это я подлизываюсь, а кто подумает – тот может и в рыло получить.
Потому что, хоть мы и договорились, что не будем мысли читать, эту мысль я всё равно услышу.
Макса я помню с тех пор, как помню себя. И не тут, не с первого лета, а ещё раньше, когда мы с родителями жили. А он жил над нами – на втором этаже.Он был самый старший в нашем дворе, все пацаны его уважали. И потому что старше, и потому что у него папа был такой клёвый, и потому что сам Макс занимался рукопашным боем и даже стал чемпионом , и потому что он – Макс. Он никогда не строил из себя крутого и не кидал понты. Со всеми разговаривал на равных. Пацаны попросят приёмчики показать, он и показывал. Только предупреждал, что если узнает, что кто-то дрался не по делу – тому оторвёт башку. Помню, однажды чуть не оторвал мне. Я тогда своей сестре решил приём показать и врезал ей в поддых коленкой. Этому меня Макс, кстати, не учил, это я сам придумал. Я думал, Люська заорёт, и всё, ну или, на крайняк, маме пожалуется, а она схватилась за живот, сжалась и стала сильно так дышать. И когда вдыхала, у неё в горле что-то тихо и страшно пищало, а глаза стали пустые и чужие… Я с перепугу чуть не обоссался. А тут Макс появился, он как раз с тренировки шёл. Люську схватил, ощупал, прижал к себе. Ну она голос и подала, конечно, – аж уши заложило. И домой побежала. А Макс меня за шкирку поднял и потряс. Молча. Но я всё понял – наверное, от трясения у меня мозги на место встали. Пошёл и перед Люськой извинился сам, и ничего мне не сделалось.
Когда нас сюда только привезли, то все – и пацаны, и девочки, и старшие, и мы – учились защищаться и нападать. Старшие ещё учились стрелять, но только в начале, потом экономили патроны.
В первое лето, когда мы появились здесь уже без Макса, мы думали, нам это уже не пригодится – от кого теперь защищаться, на кого нападать? Но оказалась, что и тут есть и от кого, и на кого. То деревенские вдруг придумали за нами гоняться с кольями, то из лесов всякая нечисть полезла – упыри, оборотни, людоеды те же. В одно лето яга объявилась, потом лешие взбесились – стали кидаться на всех. Ну, самолёты, - это само собой. Опасность от них, правда, небольшая – от бомб только дым и грохот, а так даже траву не приминают – исчезают просто. Но противно всё-таки, нервирует, когда на тебя такая махина пикирует и бабахает. Однако самолёт руками не собьёшь, только мыслью, а мы договорились сразу, что так не будем. Ни летать не будем, ни взглядом поджигать, ни предметы двигать мыслью. Потому что мы хотим быть, как настоящие. Хотим вырасти и прийти обратно туда, откуда мы уходили в первый раз. И найти там родителей, у кого остались, и Макса. Мы сначала надеялись, что он тоже тут с нами появляется, только в другом месте. Лену мы ведь тоже не сразу нашли. Только уже в конце первого лета – наши в деревню ходили еды заработать, и им кто-то сказал, что приблуда ребёночка родила. Это Лена была. Она, когда тут появилась, побежала Макса искать, заблудилась и вышла к деревне. Там её бабка одна к себе взяла. Ну, мы её с ребёнком увели тогда и всё надеялись, что и Макс найдется. Долго ещё надеялись – лет пять. Появимся – ещё полупрозрачные, с бесцветными ещё волосами – продышимся, откашляем холод, потом кидаемся к речке, ложимся на берег и пьём, пьём – долго и жадно, как звери. Когда напьёмся, начинаем узнавать друг друга, девочки сразу пищат и бегут одеваться, а мы ещё какое-то время носимся по лесу голышом и кричим, зовём Макса.
В первую осень , когда поняли, что нам пора уходить, больше всего боялись за ребёнка – боялись, что он останется один. Думали на зиму его в деревню отдать. Лена, понятно, должна была уходить первой, мы решили дождаться и отдать. Но они ушли вместе. А весной мы заметили, что мальчик подрос. А в июле уже начал ходить. Теперь он с моей сестрой в отряде и по росту почти её догнал.
Мы тут все растём, только медленно. Вон у Сани уже пушок над губой.
У Макса тоже были усы. Ну, то есть не такие усы, как у деревенских дядек, а усишки – чуть погуще, чем у Сани. А больше я ничего из его внешности не помню… Голос помню, и что говорил, помню, а лицо почти забыл. Наверное, он там, дома, уже совсем взрослый дядька, и когда мы вернёмся, нам трудно будет его узнать. Но мы узнаем. Мы придём, тоже все такие взрослые, и скажем: «Здравствуйте, Макс!» А он удивится: «Ой, кто это?» А мы тогда расступимся, и он увидит Лену и сына.
У меня уже кончается тетрадка, а другую взять негде. Я её с собой ещё из дому привёз, потому что как раз писал домашку в тот вечер когда ребята пришли нас из интерната вытаскивать.
И вот стал иногда сюда записывать, потому что она для сочинений. Интересно, что б я делал, если бы она была по математике?
Блин, полстраницы осталось, а я всё пишу какую-то ерунду, а хотелось сказать что-то важное. Что-то самое важное. Но я не знаю, что. Лишай подглядывает через плечо, чего это я тут пишу, и говорит, что он знает. Но это он, зараза, врёт.