НАЧАЛО ПОВЕСТИ: http://www.proza.ru/2011/05/08/465
В пятницу Тома собралась в город. Денег с продажи молока скопилось пять тысяч, вполне хватит, чтоб на Настю и Деньку взять детского чего и Борису купить джинсы к школе. В августе цены попрут, как пырей на назьме, – не удержишь.
Город она не любила, и едва спрыгнула с подножки шустрой «Газельки», тут же и охватило зудящее беспокойство. Именно здесь чувствовала она себя так: одежонка её криком кричит о возрасте и изношенности. А людям, с одной стороны, будто и дела нет до Томки, хоть распластайся она в обмороке на сером асфальте, будут так же бежать, перепрыгивая через безвольное тело, а с другой, словно у каждого из этой пёстрой толпы только и заботы, что рассматривать её. И одного взгляда им достаточно, чтоб понять, что баба она деревенская и что-то вроде подгнившего яблока в корзине с глянцевыми лощёными собратьями. Нет, деревенскости своей Тамара не стыдилась. Но среди разноголосой пёстрой толпы просыпалось в ней вина и за немодный и истёртый вид, и за потерянность, и за саму вину – вина…
Городской рынок, прозванный «Китайкой» за обилие шустрых, невысоких, даже маленьких по российским меркам, узкоглазых человечков – через дорогу от автовокзала. Два года назад власти взяли да и очистили его от китайцев. Он опустел. Растерянные покупатели, не совсем понимая, что же происходит, шлялись вдоль девственно-голых лотков, преодолевали путь от одного европеоидного продавца к другому. Те сидели, заваленные сверх меры тряпьём, наскоро перекупленным у изгоняемых китайцев. Вещички грудились ворохами, чохом заталкивались в какие-то коробки, баулы, даже матрасовки, сваливались на скамейки и прилавки, на газеты, небрежно брошенные на асфальт. Покупатели рылись в бесформенных ворохах и... уходили разочарованные. Цены у местных были в разы выше, чем у прежних торговцев. И рынок смысла теперь не имел. Ведь и шли-то на "Китайку" не столько за платьешками и штанами, сколько за ценой, заманчиво низкой, почти дармовой, впрочем, вполне отвечающей качеству.
А потом место китайцев заняли жители ближнего зарубежья – то ли киргизы, то ли казахи. Появлялись они поначалу осторожненько, а вскоре хлынули так, точно кто-то открыл невидимые шлюзы. Вместе с тряпьём, безвкусным и аляповатым, привезли они и низкие цены. Сколько было среди этих торговцев, дорогих нищему кошельку россиян, жителей Поднебесной, никто не считал. Главное, что вновь забурлила «Китайка», дешёвая, как наступившая жизнь. И столь же настойчивая, упорная и неистребимая.
Томка искала коробки. Те самые, на которых продавцы маркером небрежно рисовали: «Всё по 100 руб.», скидывая туда вовсе непотребное тряпьё, кисло благоухающее пылью, крепким духом слежавшихся вещей и нагретой синтетики.
В детских рядах заветных коробов маловато, но есть. Примерилась Томка к одной стыдливо по старой привычке. Отучил уж Мишаня и от «Китайки», и от уценёнки. Когда Денька родился, очумелый и полупьяный муж щедро скупил половину детского отдела всё в том же гипермаркете, да и приволок. Не любил он дешёвки, наелся ею уже.
– У моего пацана всё будет! – заявлял он. Прозаявлялся.
Для приличия Тома пальцем детскую одёжку на прилавке потрогала, не решаясь взять в руки, потому что знала – не купит. И бочком, бочком подобралась к серому коробу, смущённо бормоча:
– Может, и тут что найду?
Продавец, не по нации рослый и уверенный, даже бровью не повёл, привык к деревенским.
А Томка вытаскивала одни за одним выгоревшие ползунки и прикидывала, возьмёт ли злющая «Белизна» непонятные пятна и запах, проверяла швы, растягивала на просвет, уже забыв про стеснение и не оправдываясь более. Дух кладоискателя, ожидающего откопать в куче навоза жемчужину, захватил с головой.
– Зенсина, балать-та будите-е-е-е? – встряхнул её певучий говорок, особенно мягкий в надежде на прибыль.
Тамара вынырнула на поверхность и торопливо закивала:
– Буду! Буду!
Торгаш пошевелил губами, подсчитывая.
– Четыле тысяса, – улыбнулся радушно.
– Как четыре? Вот же написано, – она ткнула в синее, дождями размытое обещание: «Всё по 100 руб.».
Продавец, не снимая счастливой улыбки, повернул коробку другим боком. Выходило, что всё – по триста. Тамара машинально прижала вещички к груди: с чем-то надо расстаться, а с чем? Если и так лишнего не взяла?
«Джинсы Борьке не меньше тыщи станут, а ещё и круп купить, и яблок хоть. Свои когда ещё будут?» – подумалось. Вопросительно приподняла светлые брови и уставилась на продавца, точно он мог подсказать ответ.
– Сталая цена, – пояснил китаец.
– Может, сбавишь сколь? – прошелестела Тома.
– Засем сбавлю? Холоса цена, бели, носи долго.
Тома опять принялась разглядывать штанишонки и распашонки, мучимая непростым выбором.
Вот эти с подсолнухом хороши, чуть подстирать да по краю, где шов полез, оверлогом пройтись, и будет Настюшке – на выход, а полосатенькие, весёленькие такие, для Деньки бы! Ущерба на них почти нет, разве замарались так, будто эта грязь после Мишкиной мазутной робы?
Быстлей думай, – поторопил торгаш.
Тома вздохнула и решительно сбросила в общую кучу тёплую кофточку, предполагая, что и сама такую свяжет ничуть не хуже, штанишки на лямках и две распашонки. Их она из Мишкиных рубах нашьёт, там байка уже старая, цвет потеряла, зато мягонькая, как раз для нежного детского тельца.
И вдруг охватили лишь женщине понятные жалость и сомнение: а вдруг вот сейчас отказывается она от самого необходимого, а после именно этих вещичек и не будет хватать? Склонилась вновь, перебирая и приглядываясь.
Плати, зенсина, потом буди-и-ишь исикать, – затеребил нетерпеливый торговец. Вокруг него уже толпилось ещё несколько таких же искательниц дешёвого и жизненно важного. А торгаш боялся оторваться от замешкавшейся покупательницы: кто её знает-то, вот схватит сейчас шмотки и бежать?! Но женщина бежать не кинулась, лишь повторила жалобно:
– А может, сколько-нибудь скинешь?
Эх, не знала Томка, что на рынке, как и всюду теперь, просящих тихо не слышат, надо бы ей встать, швырнуть тряпьё и скандально заявить, что всё что на прилавке навалено, есть полная негодщина, никудышняя ткань, и швы наспех пробежали, нитки торчат. А потом и прочь пойти гордо, вот тогда кинулся бы следом продавец, и сам уже просил взять товар. Но Томка этой истины не знала, да и хитрить не умела. Отвернулась, извлекла из сумочки кошелёк и вновь пересчитала деньги, точно надеясь, что за тот час, что торчала она в рядах, каким-то чудом число их удвоилось. Нет, в кошельке по-прежнему лежало пять тысяч рублей.
Мозгуй шёл сквозь толпу, как ледокол, не выбирая дороги. На рынок он если и заходил, то в «жестянку». Иногда там можно было перехватить расходники к машине. Выбирать он умел, да и цены под его напором продавцы сбивали легко. Он железно усвоил правило: на рынке два дурака – один продаёт, другой покупает. А в дураках Мозгуй ходить не любил. Вот и сваливал эту ношу на плечи торговцев. Но сейчас среди тряпичников потерялся. Ряды, казалось, уходили к горизонту, и в их бесконечность верилось уже потому, что вот уже час он искал Томку, а она как в воду канула. В павильоне с детской дребеденью её не нашёл, не видно было и в русских рядах.
В китайские палатки Мозгуй заглянул просто так, на всякий случай. В самом деле, не пойдёт же чистюля и умница Томка рыться в том дерьме, что сюда «братья навек» привезли. Тут даже от запаха тошнило. Кислый, химически жёсткий, казалось, он имел вид и цвет, и вес, оседая на плечи и прикипая намертво. Смешав в одно целое ароматы духов, пота, дешёвой обуви, чебуреков, тряпья и пыли, «Китайка» приобрела свой неповторимый дух. Дух нищеты, грязи и безнадёги. Мозгуй поморщился, непривычно хватанув его ноздрями, и сплюнул. И только тут заметил Томку.
Она старательно разглаживала на прилавке что-то бесформенно пёстрое, почему-то втянув голову в плечи.
«Ну, на фиг!» – ошарашено стукнуло в виски.
А Томка низенько склонилась над коробкой, да так, что юбка приоткрыла ноги, обнажив белые бёдра почти до середины.
«Какого чёрта, она тут делает?»
И опешил. Нет, что Дьяковы живут сейчас не шибко богато, Мозгуй знал. Но не далее чем неделю назад он попытался всучить пять тысяч, но Тамара отказалась наотрез. Мол, деньги с молока идут хорошие, и ещё масло удалось сбить… Видать, не велики те «хорошие деньги».
Жалость, острая, как металлическая стружка, зло вцепилась. Расталкивая людей, Мозгуй шагнул к прилавку
Тамара вроде бы и распрямилась, но как-то странно, точно согнувшись в коленях, и подняла глаза на продавца:
– Может, хоть сколько сбавите? На десяточку… Хоть…
Китаец вежливо оскалил дёсна:
– Колобка товал савсем дёсиво, савсем дёсиво, потом плидёсь, зенсина!
Тамара, услышав ответ, стала ниже ростом. Засуетилась, считая купюры. Труфанов, сам не зная почему, закрыл глаза.
– Отдай это дерьмо на хрен! – раздалось над самым Томкиным ухом. Голос был и знаком, и не знаком… Железные пальцы накрепко схватили её за локоть, схватили так, что даже её жилистое и сухое тело откликнулось болью. Вскрикнула.
Мозгуй стоял странно жёсткий, без привычной расслабленно-добродушной и почти безмятежной улыбки, каким привыкла видеть его Тома, резко перехватил деньги и сунул в сумочку.
– Пошли отсюда!
– Александр Фёдорыч? Да дешевле-то нигде не возьму?! – удивилась Томка беcпонятливости Мозгуя и озадаченно замерла, а он не ждал ни согласия, ни протеста, просто зашагал прочь из рядов, не отпуская Томкиной руки.
– Да стой ты! – дёрнула было она застрявший намертво локоть. – Мне-ж детей одеть надо!
– Оденешь, – Мозгуй высвободил руку и решительно подтолкнул Томку к высоченным железным воротам, – в машину пошли, разговор есть!
Тома покорно двинулась вперёд, жутко досадуя на Труфанова, но вслух ничего говорить не решилась. Он почти запихнул её в машину, устроился рядом. И потерялась Томка в непривычно богатом салоне, где каждое кресло, казалось, кричало о достатке и недосягаемой высоте владельца.
– Вот, держи.
Он извлёк из «бардачка» сложенный вдвое листок, Тома бережно его развернула. Первые строчки прочла: «Свидетельство о рождении. Дьякова Анастасия Александровна».
– Почему же Александровна? – растерялась, – Перепутали, что ли, безголовые?
– Не перепутали. Получил сегодня утром, хотел сразу к тебе, вот Бориска сказал, что ты тут.
Томка молча уставилась на не умещающуюся в голове строчку. «Отец – Труфанов Александр Фёдорович». Перечитывала бесконечно и почти не слушала объяснений Мозгуя. И только когда он забрал свидетельство, выдавила:
– Зачем же вы так-то?
– А так, Тома. У меня не отнимут. Я о другом поговорить хотел. Есть будешь?
О чём ещё другом, Мозгуй и не знал. Пока сюда ехал, всё казалось просто. Отдаст «свидетельство» и объяснит, что теперь она может на него рассчитывать, а не на Мишкины куски с рейсов и перегонов. На него, Мозгуя. Почему-то последнее было очень важным.
– Что?
– Хотя... К чёрту кафе! Поехали.
Машина тронулась. Томка уставилась на уверенные руки на баранке, широкие хваткие ладони с узловатыми, наработанными суставами пальцев и даже не спросила, куда едут и зачем. Пока петляли по городу, всё собирала в кучу разбежавшиеся мысли и жалела, что так и не взяла вещички, очень уж хороши были ползунки.
Мозгуй от дороги не отрывался, и не то чтобы трасса сложной была, куда там! Дорожники на совесть поработали, кати – не хочу. Но вот на Томку глянуть боялся, всё мотылял думки, мотылял... Казалось бы, что такого увидел он там, на рынке? Сотни, даже тысячи баб только на нём и одеваются, но вот Томка, Томка... Тихая и маленькая, беззащитная Томка, не должна она так жить. Не заслужила этого.
– А может, сколько-нибудь сбавите, хоть десяточку… – звенело в ушах.
Десяточку… Чирик… Червонец… Интересно, когда же червонец деньгами был? Вот для него – когда? Уже и не помнил… И нет в том его вины, ему деньги не с неба падали, а вина есть. Перед Томкой. Почему? Где и когда начинает человек чувствовать, что судьба другого, ещё недавно далёкого существа ему не безразлична? Когда поселилась в его душе эта женщина-птичка? Да какая, на хрен, птица, перепёлка разве… И какого чёрта так нужно ему, чтоб вот именно она, в платочке этом дурацком, именно она не была больше в числе тех, атакующих многоязычную «Китайку». Неожиданное для себя самого решение разом появилось, пришло и... всё...
– А что я теряю-то? – вырвалось вслух.
– Что теряете? – не поняла Томка.
– Ничего. Подожди сейчас.
Дорожный указатель сообщил радостно-белым по густой синеве: «Берёзовск – 5 км».
Мозгуй крутанул руль, и машина поползла неторопко вовсе без дороги, через поляну к лесу. Тамара увидела, как ворох бабочек поднялся из-под колёс, и смялась вымахавшая в рост трава…
«Косить скоро...» – вздохнула.
– Ну, вот здесь, пожалуй. – остановил машину и рубанул несусветное:
– Короче, Тома. Сходиться нам надо. Так решил.
И стало легко, даже радостно. Повернулся к Томке, но глядя ещё не в глаза, а на губы.
– Как это? – шевельнулись они в ответ.
Тома прекрасно поняла, о чём сейчас Труфанов, но поверить в догадку было страшновато.
– Так это. Настя мне, считай, родной стала. Пацанов твоих не обижу. С Борькой лажу, мальчишка с головой, после школы поступит в институт. Вот ему всё и передам. Что скажешь?
Шутит Труфанов, что ли? Тома подняла глаза, взгляда он не отвёл. Не шутит, значит. И стало совсем неловко.
– Я понимаю, – произнёс он, так и не дождавшись ответа, – что ты молодая ещё, тебе бы про любовь надо. Не буду врать, Тома. И не поверишь. Так подумал, живу вроде впустую совсем, а тут Настя… И не в этом дело. Решил я, Томка, что так лучше будет. Тебе, ребятишкам. Я, понятно, тебя на десяток годков старше, но бабы ещё не жаловались. Руки не подниму, зарабатываю, сама знаешь как. В следующему году базу в городе открою, там можно будет и такси запустить, бизнес лёгкий и почти неконтролируемый. Так что деньги...
– Господи, Александр Фёдорович, да при чём тут деньги-то? – выдавила Тамара. Отказывать было неловко, неудобно, даже стыдно после того, как он Настю-то, Настю… И тут накатило жуткой волной… Ведь неспроста он в отцы-то себя?
– Александр Фёдорович, ты Настю только не забирай! Приходи, я же вижу, я понимаю, ты не забирай… – запричитала, глупея от страха и путаясь в словах… – Ты? Что ты, какой же старый? Нет, любая рада будет, послушай, послушай, приходи хоть каждый день… Но, но… замужем же я! А Мишка как же?
– Мишка? – Труфанов повернулся всем корпусом. – Мишка?!
– Ну, муж, он, муж...
– О, как… Ну-ну, Мишка с рейса три дня назад пришёл. И сразу – в Новосёловку. Я тоже думал, что хоть к сыну заглянет.
Ещё жалея её, прикусил было язык… Но вырвалось:
– Не нужна ты ему, Томка. Видимо, там…
– Нужна! – перебила Томка. – Александр Фёдорыч! Он просто сам не знает ещё, что нужна! Катька – молодая, красивая… Но девки – они, как лёд весной… Сколько их было! А жена ему – я! Жена! Мы и в церкви хотели обвенчаться.
Она ещё пыталась что-то объяснить, но Мозгуй вдруг лёг всем весом на баранку и засмеялся до слёз в глазах… И пока хохотал, всё сильнее понимала Томка, что обидела хорошего человека, обидела. Стыдно-то как! И повинуясь стыду ли, вине ли, вдруг протянула ладошку к жёстким Труфановским волосам. Он резко отшатнулся.
– Мало хреначил он тебя, видно, – бросил, заводя машину.
– Миша? Меня? – губы женщины задрожали. – Раз и было. Вот тогда..., так я сама под кулак подлезла. Господи, что же вы все слепые-то такие? Мишаня, он, как ребенок, дурит, гоняет, а гоняет потому, что самому страшно. Это же такую семью кормить, хозяином быть?! Страшно. Я смотрю и иной раз сама думаю, что если бы мне вот так, я бы уже и не знала что делать. А он, он же пашет, он же домой чёрный приходил, его же от усталости качало. Что же вы все?
Так же неторопливо машина нащупывала себе дорогу обратно.
«Не вышло разговора, да и хрен с ним!» – подумал зло.
А Томка неслась, громыхая пустой бочкой с горы... И из слов её получалось, что Мишаня Дьяков, не брезгующий ни шалавами с трассы, ни случайными попутчицами, нимб не носит только потому, что он ему виски жмёт… Яростно резанула досада. Прервал чумовую бабу:
–Томка, ты дура или святая?
– Не святая! – вскинула острый подбородок и, глянув в безграничное синее небо, кивнула. – Святые там, Александр Фёдорович, а я к Мишке бегать от Ивана ещё начала. Не надо нам сходиться. Не надо.
– Значит – дура, и я – дурак! Мне бы тебя сперва в койку уложить. – И уставился куда-то на коленки. Насмешливо, но вместе с тем жадно, будто заранее зная, что и правда, уложил бы.
Тамару как кто в воду сунул. Студёную. И как под водой, не понимала она, что же творится, как же Александр Фёдорович, уважаемый ею безмерно, вот так в лицо слова швыряет липкие «в койку». Да что же она ему, шлюха какая?! Она же жена чужая. Мать она. Вот, мать она…
Мозгуй даже остановиться не успел, а женщина распахнула дверь и скакнула на ходу в пряную июньскую траву, упала, на миг потерявшись, но тут же и поднялась. И пока он торопливо скидывал ремень, пока открывал дверь и оббегал вокруг верную «хитрилку», она мчалась уже к березняку на пригорке.
– Тома, стой! – крикнул.
И побежал следом, понимая, что выглядит сейчас по-идиотски, а не бежать не мог.
Нагнал на поляне. Да нет, не нагнал, а наткнулся. Томка спиной берёзу подпирала, уставившись куда-то в синее небо. Так с размаху и налетел на них обеих. И не думая уже, не размышляя, притянул к себе.
– Томка-а-а... – выдохнул в волосы.
Забилась отчаянно, вырываясь, упёрлась в грудь кулаками:
– Не надо , не надо , что же вы, Алесандр Фёдо... – договорить не дал, накрыл тёплые губы…
Замерла, как каменная. И даже когда скинул с плеч блузку, совладав с непослушными пуговицами, не пошевелилась. Горячие руки скользнули к груди, пытаясь раздразнить. Сдавили жадно соски… Томка вскрикнула…Нет, не застонала, не выгнулась, принимая ласку, а вздрогнула, точно крапивой обожглась, и жалобно взвизгнула…
– Больно? – Мозгуй недоумённо посмотрел на руки.
Томка безвольно опустилась к ногам, будто разом вдруг вынули кости, и всхлипнула:
– Нагрубли они… Кормить пора…
И заплакала навзрыд…
Сел рядом:
– Ладно, чёрт... Ну, не железный я тоже. Чёрт. Ладно, ладно…
Что и кому было ладно – не объяснял.
– Зачем вы так-то? Зачем? Вы – зачем? Вы? – всё всхлипывала Томка.
– Не знаю, – ответил честно.
Накинул на вздрагивающие плечи блузку.
– Я в машине подожду. – Поднялся и остановился, не решаясь уйти и тщательно разглядывая березняк, облитый щедрым солнцем, жарки… да всё подряд, чтоб только не видеть её, сжавшуюся, сломанную. Им сломанную.
– Я ведь как лучше хотел, я серьёзно говорил. – пробормотал.
Услышала. Вскочила. Неожиданно спокойно отчеканила:
– Вот что, Александр Фёдорович. Ты не говорил, а я не слушала. Расписал мою жизнь, как рейс, что ли? Замуж, не обижу, институт… Не выйдет. Я тебе за всё, что ты сделал, в ноги упасть должна. Упаду. Но вот в койку. К Насте всегда приходи, а я уж как-нибудь одна проживу. Иди теперь. Всё.
И ведь пошёл железный и упорный Мозгуй, пошёл неторопливо и поминутно оглядываясь. Ждал у машины, курил нервно. Непонятно кому твердил:
– Нет, Тома, я сказал, а ты услышала… Я сказал. Я.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2011/09/10/1175