Толерантная Надя
В приморском городе N с наступлением новых времен жизнь населения качественно переменилась. Она, эта жизнь, возносилась к общемировым стандартам, что называется, стремительным домкратом.
Вот и Надя, несмотря на безнадежно совдеповское прошлое, старалась во всем идти в ногу со временем. Училась быть толерантной. И по мере сил, цивилизованной. А тут на тебе.
Обычно Надю видели улыбчивой и доброжелательной женщиной. Но теперь человека словно подменили. Она была возмущена до предела – кричала криком. Не сумела справиться с эмоциями. Однако женщину отчасти можно понять: ее на днях муж бросил. Ушел, сволочь, к другой. К молоденькой.
Ну еще бы. Наде, то есть Надежде Григорьевне, пятьдесят четыре, а сучке тридцать два. Попробуй тут остаться толерантной, если сучка только родилась в год их с Борькой свадьбы. В Наде все кипело. Можно только представить градус страстей.
— О дочери подумал? А о внуке? – Надежда Григорьевна вкладывает во взгляд всю силу женского презрения. Бывший родной Борис упорно избегает встречаться глазами: опасается электрического разряда. Он лопатит шифоньерные полки в поисках свежих носков. Попадаются трусы. Борис запихивает их в карман джинсов и разворачивается, наконец, к страдающей стороне.
— Надя. Давай без этого. Цивилизованно чтоб. Я бы сам ни за что. Но пойми ты, чувства, – уже не ее, сучкин Борька, Борис Андреевич, на секунду теплеет взором. — Мы же современные люди. И Верка наша здесь совершенно ни при чем. Ей там, в столице, некогда голову ерундой засирать. Не дите, чай, тридцатник осенью.
— Ну а мне, мне-то что прикажешь делать? – Надя растерянно смотрит, осознавая, что процесс принципиально необратим.
— А что делать… Поезжай к матери в Гнутово. Ей одной тяжело управляться, сама говорила. Не с нами же тебе тут. Я недельку перебьюсь у Пузина, ну пока ты съедешь.
— Так ты… Ах ты… Вон чего задумал. Приблуду в дом! Жену на улицу, на помойку, значит, – слезы потоком заливают высокий Надин бюст.
— Да пойми ты, Надь, мужик я или не мужик. Не могу я девчонку по съемным углам таскать. Она ведь слабенькая, неприспособленная. Ковры там, телевизор забирай, конечно. Ремонт все одно делать.
— Вот же сволочь, я сколько лет талдычила – давай ремонт начинать. Как тебя после этого называть, а, Борюшка?
Да. Наверняка тяжела и некрасива была сцена расставания. Но, отметим про себя, сумела Надя обуздать праведный гнев. Отпустила паразита. Позволила соединиться влюбленным сердцам.
Пришлось, конечно, Надежде Григорьевне горечка помыкать. Не без того. Жить негде. С работой тоже неувязка, как раз под сокращение пошла незадолго до всего. Структуры-то государственные всё в новые, крепкие хозяйские руки двинулись. А там разговор короткий. Возраст до тридцати пяти, навыки с компьютером, бес его придумал, мордашка, ну и к ней остальное. Кому ты нужна, когда год до пенсии. На бирже, само собой, зарегистрировалась, только проку с той биржи. Копейки жалкие.
Спасибо Ленке Силаевой, приютила старая подружка. Так, вдвоем, потихоньку, под уговоры Андрюши Малахова с Оксанкой Пушкиной сумели бабы остудить Надюхин пожар. А тут еще и новость добрая подкатила. В газетном ларьке – под самым домом – точка освободилась. Иди, Надька, поработай, ты ведь учетчицей всю жизнь. Тебе эти газетки-журнальчики – тьфу, какая там документация. Сдал-принял, на хлеб мизер накапает. Да ты и не старая у нас, глядишь и…
Надежда Григорьевна и смеялась, и сердилась на Ленку – брось чепуху молоть. Кому нужна бабка без копья-без угла. В зеркальце, впрочем, стала внимательнее поглядывать. А как же. Юноша вдруг какой Плейбоем поинтересуется, а из оконца – гуп! – ведьма нечесаная, неумытая. Черт из табакерки. Не-е.
Верь-не верь, как в воду Ленка глядела. Пообвыклась Надежда Григорьевна на новой должности, притерлась на двух рабочих квадратах в сжатые сроки. А там и случилось.
Зачастил в Надюшину будочку дедок один. Это она мысленно сперва его так называла. А он, если разобраться, просто пожилой мужчина. Аккуратный, сухонький такой. Пролысина, конечно, большая; да и шут с нею. Очень любезный, и в политике хорошо разбирается.
Константином Давидовичем назвался мужчина. Вы, говорит, не переживайте, Надежда Григорьевна, – это недельки через две, когда они уже именами обменялись, – я крепкий мужчина, и хозяин крепкий. Так и сказал. У меня, знаете ли вы, дом хороший. Кстати, не в этом, загазованном химзаводом районе, а на поселке Песчаном. К пляжу пройтись – три с половиной минуты, если не спешить, конечно. А поскольку я человек вдовый седьмой год, то вы, Надежда Григорьевна, как женщина для меня удивительно привлекательны. Если сумеете, говорит ей, отнестись к делу без предрассудков, об ином счастье и не мечтал бы.
Надя сходу ответ давать не стала, а мобильными обменяться согласилась. Хуже, небось, не будет – так, может быть, подумала.
Через месячишко-другой оставила таки Надежда Григорьевна хорошую подругу. Рискнула повернуть жизнь под крутым углом. Переехала к доброму человеку, осматриваться начала.
А и не обманул мужчина. Все, что наобещал, сбылось в точности. Вот уж действительно, во всю ширь расцвели их отношения. Она в сад, он рядом. Надя в магазин – муж из рук сумки груженые выхватывает. На пляже тоже исключительно вместе, под общим зонтиком.
Расписались, конечно. Константин Давидович, он к порядку привыкший. Хорошо зажили. Летом Веруня внучка привозит, на оздоровление как бы. Дом большой, всем места хватит. Вечером, по благородным правилам, в подкидного. Или в лото, да под яблоней. Барабанные палочки – одиннадцать. Дедушка – девяносто. Полста пять. Квартира, по одной бочке. Красота.
Успела, не подумайте плохо, Надя и ласки мужской перехватить от того Давидыча. Бабьего, скажем так, счастья. Смущалась Надежда Григорьевна попервах маленько, а после во вкус вошла. Вроде как так и надо. Не соврал Давидович про крепкость, успела.
Может, подумает кто, почему успела. Врать тут ни к чему. Умер Константин тот Давидович. Как любой хороший человек – без мучений. Во сне, если вдруг кто-то запереживает. Уснул и не проснулся. Надя встала по нужде, глядь, а он холодный.
Для нее это было большим ударом, истинная правда. Вроде только к счастью начала привыкать, а хлоп, и нету того счастья.
Ну, похороны, туда-сюда. Детки Константина Давидовича, упокоившегося, на горе прилетели. Не то чтобы детки – единственный сын с супругой, Надины почти ровесники. Из самой Америки, между прочим. Любили старика крепко.
Надя волновалась всё. А вдруг подумают чего худого про нее, вдруг люди нашепчут пакостей. И напрасно она переживала. Ничего даже близко похожего не было. Спасибо, говорят, вам, Надежда Григорьевна, за большое доброе сердце. За то, что подарили папе короткое счастье на закате. Он нам, говорят, писал про вас просто замечательные слова. Ну а поскольку вы наследуете этот большой уютный дом, то мы, ничего не оспаривая, имеем одну просьбу, сорри-иес. Позвольте нам в память о папе, увезти за океан его личную библиотеку и альбом с фотографиями.
Надя аж растерялась. Какие люди бывают. И интеллигентные, и цивилизованные. Уметь надо быть такими.
Берите, отвечает, все что захотите. Все равно это не мною нажито. И прилетайте в Константина Давидовича дом в любое время дня и ночи. Одним словом, тепло они расстались.
Сороковины минули, стала Надя о будущем подумывать. Случайна ли была их с Константин Давидычем встреча, об этом вот часто задумывалась. Может судьба знак какой подавала. Неспроста ведь все происходит.
Решила Надежда Григорьевна дело небольшое открыть. Поставила на ближней остановке ларек-батискаф и мелкую в нем торговлю затеяла. Помимо дома от покойного мужа еще и кое-какие сбережения женщине перепали. А чем торговать, даже не сомневалась. Не сигаретами с пивом-чипсами, а полезной печатной продукцией. Тем паче, поставщиков уж всех знала, опыт.
Так и зажила вдовица; тихо, размеренно, обеспеченно.
Хотелось бы и точку поставить, но нет, рано. Не конец это Надиной удивительной истории.
Тут такое дело. Ленка Силаева вдруг позвонила. Звонит и рассказывает: оказывается, жизнь у Бориса Андреевича, предателя-изменника, с соплявкой той не сложилась. Скандалить принялись через месяц. А годик спустя и вовсе беда – сердечко Борьку подвело. Не мелочевка какая, а обширный, во все влюбленное сердце, инфаркт. Речь отнялась у Борьки и пол, как бы, стороны. Трудно сказать какой – правой, а может и левой. Мычит и плачет, стервец. А эта-то, первым делом квартиру на себя зарисовала. Опекунство оформила, и теперь присматривается, куда Борьку сбагрить. Во как оно.
Ахнула Надежда Григорьевна, рот ладошкой накрыла. Хоть и подлец Борька, и негодяй растакой, а больно так отозвалось. Пронзило.
Недолго Надя размышляла. Милость к паразиту сама собой проснулась. Или, если кому ближе, толерантность эта, по-нынешнему. Схватила такси, к Борику через город рванула.
Борис Андреевич теперь у бывшей законной живет. Она его крепко жалеет. Кресло на заказ оплатила. Верблюжьим одеялком с боков подтыкает. В доме и вкусная еда, и комнаты чистые, проветренные. Большие пластиковые окна.
Но Борис Андреевич на это почти не радуется. Он не понимает Надиной толерантности. И он, что ни час, плачет.
А то, болтали, вроде бы к Наде за прессой какой-то пожилой мужчина повадился. И что у этого мужчины огромная четырехкомнатная квартира в центре. В том сталинском доме, где бутик «Нью Вумен». С балкона просматривается море. И якобы он демонстрирует Наде серьезные намерения.
Знаете, своими глазами мы этого не видели. А городить напраслину на добрых людей... не в нашем, так скажем, характере.