Рыбакова Светлана Николаевна 29.11.02.
1.
Юноша, лет двадцати, стоял у окна, углубившись в размышления. Без особого интереса он уставился в одну точку на улице, держа в руке чашку с недопитым кофе. На чашке тончайшего фарфора были изображены сюжеты из светской жизни. Однако, хоть эта изящная чашка столь шла к его утонченной руке, юношу совершенно не интересовали ни сверкая жизнь, ни хороший кофе, ни роскошные, богато украшенные интерьеры, в одном из которых он так задумчиво завтракал. Все это ему опостылело…
Всем существом он был сейчас устремлен к тому заветному, что скрывал от его проницательного взора горизонт. Как ему хотелась быть там, за тысячи километров отсюда! И на десять лет раньше…
Молодой человек был хорошо одет и ухожен, несмотря на то, что внешность занимала его куда как меньше, чем душевные терзаний и внутренние потрясения. Юноша был худ, очень ладно сложен. У него был узкий острый нос и аккуратные, пухлые нежно-розовые губы. Светло-русые волосы средней длины вились кудрями, бывшими в полном беспорядке на голове. Заостренный подбородок и несколько крутой излом бровей могли придавать его лицу как суровый, так и изможденный вид. Но лишь глаза юноши выделялись какой-то совершено особенной выразительностью. Они были прекрасны, но делали лицо его лицом страдальца, которого мучит ужасная боль непостижимой природы. Даже когда они улыбались, они не излучали счастья.
На пороге появился камердинер:
— Вы еще не окончили завтрака, Ваша Светлость? — обратился он к юноше.
Молодой герцог вздрогнул, очнувшись от размышлений. Он поставил чашку на серебряный поднос, на котором был подан ему завтрак, и, возвращаясь к окну, распорядился:
— Можешь унести, Вильгельм.
Камердинер взял со стола поднос и, со словами: «Да, Ваша Светлость»,— удалился.
Молодой Карл Франц герцог Рейхштадский вновь остался один в прохладной зале.
Природа радовалась приходу теплого июньского утра. Солнце уже встало, было девять часов, и небесное светило начинало прогревать землю, пробуждая птиц и людей.
Герцог не относился к числу придворных сонь и вставал в восемь, а иногда и в семь часов. Но каждое утро, каждый новый день не приносили ему радости. Не потому что он искал новых открытий и утех, испробовав все имеющиеся: он за свою жизнь ни разу не предавался этим усладам и утехам. Ему шел лишь двадцать первый год.
Юноша отошел от окна. Сев на диван, с тяжелым вздохом он вынул из кармана табакерку. Он не нюхал табаку, да в этой серебряной шкатулочке его и не было. И всё же, эта безделушка была для молодого человека величайшим сокровищем. На крышке табакерки была миниатюра, сделанная на эмали. Она изображала мужчину лет тридцати, с редкими каштановыми волосами, орлиным изгибом носа, с легкой горбинкой на переносице, и такими же, как у герцога, бездонными серо-голубыми глазами. На мужчине был зеленый мундир французских стрелков.
Взгляд этого человека был магнетическим. Смотреть в эти глаза было немыслимо! Взор его, проникая в глубины души, раскрывая все её сокровенные тайны, порабощал любого. Нельзя было глядеть в эти глаза, не чувствуя стеснения и вины, а еще… боли, которая скрывалась в нем за обличением. Боли — неутоленной и непреодолимой. Прежде любой, кто вживую рискнул смотреть в эти глаза, стыдливо отводил взор. Не одного мужественного война этот взгляд однажды заставил плакать от стыда.
Изображение на табакерке передавало неуемную энергию мужчины: он полон был жизненной силы, стремительности, воли. Его смуглая кожа выдавала в нем пылкую южную кровь.
Франц долго всматривался в лицо на миниатюре, ведь он один мог смотреть в глаза этому человеку без стеснения и страха. Наконец, поддавшись наплыву чувств и воспоминаний, молодой герцог с упоением прильнул губами к милому изображению. Затем он прижал табакерку к сердцу, и глаза его заблестели от собирающихся слез. Горячая капля покатилась по его щеке, и он сдавленным шепотом произнес:
— Отец! Милый мой отец! Как мне тебя не хватает! Что с того, что меня называют «орленком», если мои крылья не принесли меня к тебе десять лет назад?! Если меня заперли в «позолоченной клетке»?! Когда бы ты только мог быть со мной теперь и сказать мне, как вырваться отсюда!
За этими страстными мольбами, обращенными к призраку отца, герцог совсем не заметил, как в комнате неслышно появилась его матушка, принцесса Пармская, Мария-Луиза. Увидев его плачущим, она опустилась на диван рядом с сыном и обняла его за плечи:
— Франц, мой мальчик, что случилось? — спросила принцесса, но, увидев через плечо герцога табакерку в его руке, моментально переменилась в лице и мрачно промолвила.— Франц, прекрати это. Я прошу тебя. Перестань мучить себя и меня. Ведь прошло уже десять лет...
— ВСЕГО только десять лет! — запальчиво перебил Марию-Луизу сын, развернувшись к ней.— Но вот почти уже десять лет меня мучает один и тот же вопрос, и он не дает мне покоя ни днём ни ночью. Ответьте мне на него, матушка! Ответьте, почему вы не поехали к нему, на остров, в изгнание?! Почему вы не привезли меня к нему, почему остались, матушка?! Мы должны были быть рядом с ним, когда он был болен! Он бы не умер, если бы мы были рядом, чтобы ухаживать за ним! Но вы осталась! Остались, несмотря на мои мольбы! Остались!
— Послушай, Франц, — попыталась она перебить его, но молодой человек продолжал, словно не слыша.
— Вы осталась в Вене и бросили его потому, что никогда его не любили! Быть может, вы уже тогда изменили ему?! Вы бросили моего отца, бросили, когда были нужны ему больше всего! Так нужны! — юноша задыхался от негодования.— Вы убили его, матушка! Понимаете ли вы это?! Вы убили его своим безразличием! Ведь, если бы он узнал о вашей измене… ведь он узнал! Он узнал! Поэтому его сердце остановилось! — его запальчивые слова оборвались всхлипом, и юноша отвернулся от матери.
— Как ты жесток, мой мальчик, — пораженно вымолвела Мария-Луиза.— Ты не прав… не прав…— она встала и подошла к окну, словно высматривая что-то в саду.— Ты многого не знаешь, многого ещё не можешь понять, ты слишком молод…
Франц пришел в бешенство и, вскочив со своего места, крепко вцепился в руки матери и заставил ее смотреть себе в глаза:
— Да будь я немощным стариком, я бы не понял вашего предательства, вашей измены отцу! — Юноша тряс мать за руки.— И с кем?! С графом Нейпергом!!! С этим прощелыгой, одноглазым уродом, в котором нет ни капли достоинства, одна подлость!
— Не говори так, Франц,— принцесса вырвалась из рук сына.— Не оскорбляй графа, он…
— Довольно! Вы его защищаете, — герцог отступил от матери на шаг, не сводя с неё глаз.— Оооо, матушка, неужели вы любите его?! Любите, тогда как мне противна одна мысль о том, что вы делили ложе с этим человеком. Что он занял место, по праву принадлежавшее моему отцу,— юноша запустил пальцы во взмокшие волосы, закусил нижнюю губу.
— Я никогда не любила графа, Франц,— Мария растеряно опустила глаза.— Но чего ты хочешь от меня, сын мой?! Чтобы я ненавидела отца собственных детей?! Да, я не люблю Нейперга, но… это так мало значит сейчас. Его Священное Императорское Величество желал видеть нас вместе…
— Как до того желал, чтобы вы сделались супругой моего отца?! Ведь вы никогда ничего не делала по своей воле. Вы лишь слепо следовали приказам моего деда. И когда вышли за отца, и когда произвели меня на свет, и когда уехали из Парижа, забрав меня с собой. Все время, и теперь…— он подошел к ней, стараясь заглянуть матери в глаза, но она лишь стыдливо опускала их все ниже.— Теперь я напоминаю вам вашего покойного супруга, и вы… Вы ненавидите меня… «Вот посмотрите, как радостно смотрит моя мать, а нет и двух часов, как умер мой отец»,— Мария наконец подняла глаза на сына в смятении, а он, довольный этим замешательством, продолжал.— «Ах, нет же, тому уже дважды два месяца.— Так давно?.. О небо! Умереть два месяца назад и все еще не быть забытым?»,— юноша сыграл произнесенный монолог, как приличествует хорошему актёру.
Угадав замыслы сына, Мария-Луиза отчаянно прошептала:
— Перестань, Франц, пожалуйста…
— Это Шекспир, матушка. Вам не нравится? Есть еще такое: «О, пощади! Предательству не жить в моей груди. Второй супруг — проклятие и стыд! Второй — для тех, кем первый был убит!».
— Перестань, Франц! Это не правда! — женщина кинулась из комнаты в слезах.
Юноша, осознав, что жестоко поступил с матерью, выбежал следом и настиг ее у окна в конце коридора. Подойдя к матери сзади, он нежно обнял её за плечи:
— Простите меня, матушка. Порой, я так ослеплён своим горем, что не понимаю, что говорю…
Принцесса повернулась к сыну, ее глаза блестели от слез:
— Да, не понимаешь! — она прижала сына к груди и поцеловала в темя.— За что ты осуждаешь меня, Франц?! За то, что я была покорной дочерь, за то, что не знала свободы и не имела выбора?! С детства я была окружена одними дамами, единственными мужчинами в моём кругу были Его Священное Императорское Величество и князь Меттерних. Из книг, которые мне позволено было читать, вырывали страницы, считавшиеся излишне фривольными. Представь же тот ужас, который я пережила, когда мне объявили о помолвке с твоим отцом! — Мария-Луиза гладила сына по спине, и его внимательное молчание ободряло её. Она продолжала свою исповедь:
— Девочкой я впервые услышала это странное имя — Наполеон Бонапарт. Тогда твой отец ещё был генералом и приводил в ужас Венский двор. Помню, как я стояла в холе среди чемоданов, а вокруг суетились люди и все твердили: «Бонапарт! Он уже совсем близко! Он вот-вот приведет своих варваров в Вену!». И я с детства боялась этого человека как смертного греха. Но воля Его Священного Императорского Величества была для меня законом.
Когда я впервые ехала на встречу с твоим отцом, я дрожала от ужаса как осиновый лист. Несколько раз я теряла сознанье. Карета ехала медленно, и нервное напряжение было чрезвычайным. Я размышляла о том, каков император собой, так ли он добр, как описывал her Бертье, и смогу ли я полюбить его. И вот твой отец, нарушив церемониал, не дождался и приехал верхом навстречу к нам. Он рванул дверцу нашего экипажа, и моё сердце замерло! Я спряталась за вуалью, и видела лишь, как кто-то опустился напротив меня, и только слышала его голос, скомандовавший «Трогай!». Помню, голос показался мне приятным и очень мужественным. Но ещё долго я не решалась взглянуть на своего будущего супруга. Наконец, набравшись смелости, я подняла вуаль и посмотрела в лицо твоему отцу. Его глаза пронзили меня насквозь, и я запомнила, как мне не давал покоя этот диссонанс: его ласковая улыбка и его печальные голубые глаза. С того дня мне хотелось узнать его ближе. Он был так нежен и осторожен со мной. Он был первым и последним мужчиной, которого я полюбила! Он сделал меня по-настоящему счастливой. С того момента, как стало известно о моем положении, он делал для меня всё. Он был внимательнее и заботливее моего отца и как же он был счастлив! Он носил меня на руках. Однажды он лично вынес меня на руках из страшного пожара! Но тогда я была так глупа и эгоистична! Мне казалось, что и он, и Его Священное Императорское Величество, и все вокруг ждут от меня только рождения наследника, и никому нет дела до меня. В ночь твоего рождения, мой милый Франц, я окончательно поняла, как я была неблагодарна и несправедлива к твоему отцу. Я поняла, как он любит меня, по-настоящему любит. Когда после стольких мук я произвела тебя на свет, мне казалось, что я вот-вот отдам душу Господу. Отчаяние и боль переполняли меня. Ты не кричал, ты был бездыханен. В комнате появился твой отец и, несмотря на то, что все вокруг суетились вокруг твоего омертвевшего тельца, император бросился не к тебе, а ко мне. Он нежно утешал меня, целовал мои пальцы, а я видела, как вот-вот он не выдержит и заплачет от горя, но он ласкал меня. И лишь когда ты разразился первым своим криком, мой мальчик, он бросился к тебе, чтобы заключить тебя в объятья. В тот миг боль оставила меня, усталость отступила и я была абсолютно счастлива.
Я любила его, как никого на свете. Больше чем отца, больше, чем даже собственную жизнь. И он никогда не давал мне повода усомниться в его любви ко мне. В тяжелые минуты он не хотел обременять меня, но не было никого, кто более чем я хотел бы быть всегда рядом с ним…
Франц проникся материнским рассказом. Отпрянув, он обнял мать за плечи:
— Но что помешало вам, матушка? Отчего вы не ослушались вашего отца, отчего не последовали за мужем?
— Оттого, мой мальчик, что отныне моим господином был твой отец, и его я ослушаться не могла,— Мария-Луиза пристально посмотрела на сына и, опасливо оглянувшись по сторонам, достала из-за корсажа пожелтевшие бумаги.
— Но что значат ваши слова, матушка? — Франц наблюдал за принцессой в недоумении.
— Взгляни на эти письма, Франц. Взгляни, и ты всё поймёшь, — она протянула герцогу бумаги с надломленными сургучными печатями. Юноша принял их и узнал отцовский почерк. Пока он просматривал письма, Мария продолжала:
— Он сам просил меня уехать из Парижа и забрать тебя, он сам просил меня не приезжать к нему на Эльбу, не пытаться приехать к нему на Святую Елену. Генерал Гюрго, посетивший меня в восемнадцатом году, рассказал мне о его просьбах. Он сообщил, что твой отец часто болеет, что условия на острове невыносимы, но, что император не хотел бы, чтобы ты и я приехали к нему. Он знал, что жребий его тяжек, но желал мучиться один, он сказал об этом Гюрго, генерал передал его слова мне. Теперь, ты понимаешь? — заключила она, наблюдая за тем, как сын пробегает письма глазами. Свернув последнее письмо, он передал их матери. Франц вопросительно взглянул на принцессу:
— Почему же вы раньше не показывали их мне?
— Тише,— осекла она сына, заметив в конце коридора лакея, и спешно спрятала бумаги за корсаж.— Никто не должен о них узнать. Я страшусь, что в моё отсутствие князь Меттерних прикажет обыскать мою комнату, оттого ношу их при себе. Прошу тебя, мальчик мой, ради своего блага, ради меня: скрой свои чувства, как скрывала их я все эти годы. Его больше нет, но надо жить дальше. Франц, смирись и перестань смотреть пуританином! Ты ничего не изменишь своим бунтом, только насторожишь Меттерниха. О, ты не знаешь, какой это страшный человек! Если он заподозрит тебя в желании возглавить бонапартистов и осуществить переворот,— зашептала Мария-Луиза.— Князь не остановиться ни перед чем. Пойми же, он просто убьет тебя! Он изыщет способ. И я ничем не смогу ему помешать.
— Не беспокойтесь, матушка. Мне более импонирует быть Гамлетом, нежели вождем безумцев. Отец писал и мне. Я смог понять смысл его слов лишь сейчас: он наказывал мне никогда не идти против французского народа. И я не имею права осуществлять какой-либо переворот. Только если народ сам пожелает вновь видеть Бонапарта на престоле.
— Не говори более, не хочу и слышать об этом!
Герцог вновь прильнул к груди матери, она обняла его:
— Мне с каждым днем все больше не хватает отца, матушка, — промолвил он.
— Мне тоже не хватает его, Франц,— Мария провела рукой по волосам сына, как когда-то проводила по волосам мужа.— Особенно, когда с каждым днем я вижу в тебе всё больше и больше от него… Мы должны жить дальше, чтобы выжить. Ты не знаешь коварства Венского двора, не знаешь Меттерниха. Подумай, пожалуйста, над моими словами. Никто не помешает тебе любить отца в тайне, так же, как любила и люблю его я… Подумай…
2.
К полудню, когда солнце поднялось уже так высоко, что достигло зенита, двор окончательно ожил и зашевелился с привычной силой. Несмотря на то, что дворец находился под Веной, здесь была та же суета, что и в столице, ведь здесь был весь цвет австрийской аристократии во главе с императором. Оттого-то большинство слуг сновали по дворцу, выполняя какие-нибудь поручения придворных. Молодому герцогу открылась привычная картина суеты Венского двора. Перед обедом Франц решил прокатиться верхом до леса.
— Прикажете Вас сопровождать, Ваша Светлость? Мне право за вас боязно,— сказал Вильгельм своему хозяину.— Вы так лихи в седле. Это, верно, у вас от отца.
— Что ж, мой дорогой Вильгельм,— ответил герцог.— Если хочешь — поезжай со мной.
Едва сев на лошадь герцог дал шпор и, едва ли не с места, ринулся со скоростью молнии в сторону леса, преследуемый испуганными криками отставшего камердинера.
Не слыша этих криков, Франц стремительно мчался по полю. Ветер свободы гулял в его волосах и развевал за спиной его серый плащ. Этот ветер был исполнен пьянящего аромата воли, которого юноше так не хватало. Но внезапно он вынужден был остановиться у самого въезда в лес. Невесть откуда на дороге возник всадник на белом коне. Издали герцог не приметил, как всадник возник из лесной тени.
— Добрый день, господин герцог! — воскликнул незнакомец по-французски весьма задорно.
Это привело в изумление Франца. Голос его, довольно высокий, юношеский, не показался герцогу знакомым. Лица человека, облаченного во все черное, герцог рассмотреть не мог: его черты скрывали широкие поля шляпы. У незнакомца были длинные темно-русые волосы, собранные в хвост на затылке.
— Откуда вы знаете меня, сударь? Я впервые вижу вас,— ответил Франц так же по-французски.
— Карл Франц герцог Рейхштадтский. Но, помилуйте, кому же не известно это имя? Хотя оно и не ваше, не так ли Франсуа? — в голосе незнакомца сквозила ирония.
— Но?! — еще более изумился герцог.— Откуда вам все это известно? Как вы меня нашли? Кто вы такой?
Увидев приближающегося Вильгельма, всадник немедленно повернул коня обратно в лес:
— Ни слова больше,— безапелляционно бросил он.— Больше вы, Ваша Светлость, сможете узнать только в Париже. Там вам следует разыскать человек по имени Луи Маршан. Он расскажет вам все, что вы захотите узнать о вашем бедном отце… и о ваших родных братьях,— сказав это, незнакомец пришпорил коня и устремился в чащу леса так быстро, как только это было возможно.
Франц растерялся:
— О каких родных братьях? Ведь у меня нет родных братьев! Какие братья? — кричал он вслед незнакомцу, стремительно теряющемуся в гуще леса.
Герцог в недоумении сидел на лошади и теребил в руках уздечку, когда наконец подъехал обессилевший от скачки камердинер:
— Ох, Ваша Светлость, как вы меня напугали,— задыхаясь обратился он к Францу.— К чему такая спешка? Мне показалось, или вы с кем-то только что говорили?
Герцог очнулся от мыслей:
— Да, я говорил с каким-то человеком, французом, полагаю. Он назвал меня моим настоящим именем.
— И что же он сказал вам, Ваша Светлость?
Герцог подозрительно посмотрел на слугу, но затем улыбнулся:
— Я знаю, Вильгельм, тебе можно доверять. Он сказал, что в Париже есть человек по имени Луи Маршан. И что он многое мог бы рассказать мне о моем отце. Незнакомец утверждал, что от Маршана я смогу узнать и о моих родных братьях...
— О ваших родных братьях? — не понял Вильгельм.
— Да, именно! Он так и сказал! Меттерних ни за что не отпустил бы меня даже в этот лес, а в Париж! При дворе опасаются даже упоминать о моей родине в моем присутствии! Ну, неужели я такая огромная угроза для общества?! Жизнь здесь невыносима для меня, а теперь ещё это…
Наступило молчание, в котором Вильгельм с волнением ожидал, что же решит его хозяин. Внезапно глаза Франца блеснули озорным огнем:
— Вильгельм, а что если нам попытаться обмануть князя Меттерниха, дедушку Франца и всю Европу? — сказал он.
— Интересно, как вам это удастся?! Можно провести всю Европу, но не князя Меттерниха! Он хитер, как Фуше и Талейран вместе взятые,— ответил Вильгельм с недоверием.
— Возможно, это еще слишком сильно сказано! — возразил герцог, вдохновленный своим замыслом.
— Это слова вашего батюшки.
— Надеюсь, он впервые ошибся, сказав это,— вздохнул Франц: мысли об отце никогда не оставляли его.
— Смотря, что вы хотите предпринять, Ваша Светлость, — подбодрил его Вильгельм.
К герцогу молниеносно вернулась уверенность в успехе его плана:
— Вот что я задумал, Вильгельм. Мы разыграем… мою смерть…
— Но каким образом, Ваша Светлость?!
— Меня убьют!
— Кто же вас убьет?
— Ты, Вильгельм!
— Я?!
— Да ты. Да послушай же! Ты убьешь меня за отказ от побега. Мы напишем записку от твоего имени: «Так будет с каждым, кто предаст интересы революции!». Тебя сочтут сумасшедшим якобинцем, а меня будут считать мёртвым.
— Но, господин герцог, они расстреляют меня!
— Не беспокойся, Вильгельм, ведь ты поедешь со мной! Ты заберешь из комнаты самые ценные вещи, будто это убийство с ограблением. И мы отправимся ночью. Они ничего не узнают, когда они обнаружат труп, мы уже будем в Тироле.
— Это чертовски дерзкий план, Ваша Светлость!
— Лучше назовем его «наполеоновским»,— подмигнул юноша.— Из Тироля мы отправимся прямиком в Париж. Под чужими именами. Нас никто не узнает, мы изменим внешность. Сделаем документы. Если повезет, найдем этого Маршана… О, Вильгельм, ты должен мне помочь! Это наш шанс! Свобода!
— Я всегда и во всем с вами, Ваша Светлость. Но где мы найдем человека, который сыграет роль вашего трупа? Он же должен быть похож на вас!
— Это ни к чему. Труп будет обезглавлен. Ты же «сумасшедший якобинец»! Ну, а мало ли несчастных бродяг на улицах Вены, которые умирают молодыми?
— Правильно ли я разумею, что моя задача найти нынче такого несчастного? — уточнил Вильгельм.
— Именно. Я полностью доверяю тебе. Но, Вильгельм: ты должен воспользоваться только умершим бродягой!
— Конечно, Ваша Светлость! Не думаете же вы, господин герцог, что ваш Вильгельм действительно способен на убийство?! Только если будут угрожать Вашей Светлости.
— Я уверен в твоей бескорыстности, Вильгельм,— герцог положил руку на плече слуги.— Но нам потребуется выдержка и изрядное актёрское дарование, чтобы заставить их поверить нам… Необходимо войти в образ и порепетировать. И сделать это нужно немедленно, прямо сейчас. Все должно быть готово к полуночи.
— Разумеется, господин герцог.
— Послушай-ка меня, Вильгельм. Сейчас мы оба отправимся обратно во дворец и разыграем жуткую ссору. Я буду изображать непреклонного аристократа, а ты — безумного фанатика.
— Я не уверен, что справлюсь, Ваша Светлость...
— Смелее, Вильгельм! Ты же видел представления придворной труппы, помнишь, как актёры играют убийц?! Какой у них стальной взор, твёрдая рука, решительный шаг… Впрочем, ручаюсь: если ты будешь чуть менее нарочит и чуть более натурален, чем эти паяцы — все придут в ужас и им будет не до того, чтобы подозревать неладное. Один волевой взгляд, пара решительных слов, ну?!
Вильгельм расправил плечи, взбодрённый задором хозяина:
— А что… Я бы смог, если Ваша Светлость мне подыграет. Матушка говорила, что в детстве я недурственно притворялся больным, отлынивая от работы.
— Вот видишь! — рассмеялся герцог.— Без сомнения ты губишь свой талант! Пришло время воздать ему должное.
Внезапно уверенная улыбка Вильгельма померкла:
— Ваша Светлость, но что ежели господин канцлер догадается о нашем лицедействе?
Герцог решительно похлопал слугу по плечу:
— Если Меттерних окажется в холле в эту минуту, то и он не должен ни о чём догадаться, Вильгельм. Мы должны быть непререкаемо убедительны! А потому давай-ка прорепетируем всё. Когда я войду в холл, ты неотступно будешь следовать за мной. Мы дойдём до середины зала, ты взглянешь на меня с ненавистью и громко произнесёшь…
3.
Подъезжая к воротам дворца, герцог и его слуга молча переглянулись. Их общение при помощи взгляда давно стало для всех вполне привычным, и никто более не заострял на этом внимания. Франц и Вильгельм были вместе с самого детства. Вильгельм следил за своим хозяином, который был младше его на год. Больше всего о своем отце герцог узнал именно от преданного слуги. Они были не столько хозяином и слугой, сколько добрыми друзьями. И если эти друзья договаривались о чем-то заранее, то им достаточно было полувзгляда и полунамёка, чтобы моментально понять друг друга.
Вот и теперь эти ничего не говорящие окружающим взгляды привили в действие механизм их заговора. После того, как камердинер и его господин спешились и вошли во дворец, где суетились слуги, накрывающие на стол к обеду, и беседовали между собой разномастные вельможи, Франц и Вильгельм на глазах у всех разыграли бурную сцену ссоры:
— Я предлагаю вам все же подумать, господин герцог! — отчетливо произнес Вильгельм с откровенной ненавистью в голосе. — Иначе, вам не уйти от возмездия! Новая республика не простит вашему отцу праведной крови французов, а значит — не простит и вам! — он стоял поодаль от господина и его взгляд, направленный на герцога, был взглядом свирепого зверя.
В зале немедленно воцарилось гробовое молчание. Вельможи от неожиданности лишились дара речи, мгновенно прервав все беседы, и с нетерпением ждали ответа герцога дерзкому слуге:
— А здесь и думать нечего! — решительно ответил герцог, выдержав паузу.— Я не имею более ни малейшего отношения к политике Франции! Уж не намеривались ли вы, сударь мой, запугать меня своими угрозами?! Вы — всего лишь жалкий фанатик, смевший называться моим другом! Я повторяю вам: я более не желаю вас знать! Убирайтесь! — тон герцога был исполнен высокомерия и уверенности.
Сверкнув на последок ледяными как сталь глазами, Вильгельм с едва заметным поклоном удалился.
Едва слуга исчез, герцог, как ни в чём не бывало, взошел по лестнице, про себя довольно отметив, сколь удачным оказалось их с камердинером предприятие. Придворные, пожирая Франца глазами, неистово зашептались у него за спиной. Однако за сценой, которую так ловко разыграли молодые люди, наблюдал и стоявший неподалеку от входа пожилой человек, с серыми проницательно-холодными глазами, худощавый и невысокий. Это был австрийский канцлер, князь Клеменс фон Меттерних, которому такой поворот в отношениях Франца и его верного камердинера показался крайне подозрительным. Ему, лучше, чем кому бы то ни было, знавшему, сколь нежная и давняя привязанность связывает двух молодых людей, было очевидно, что в этом неожиданном разладе кроется какой-то подвох. Князь знал всё и обо всех при дворе. Поговаривали даже, что у него были особые отношения с полицией, которая поставляла ему отменных шпионов, чтобы опутать сетями не только венский двор, но и всю Австрию, а, быть может, и Европу. Человека такого недюжинного ума, каким был Меттерних, было крайне трудно одурачить. Герцог Рейхштадский и без того служил объектом пристального внимания князя; но, став свидетелем сцены в холле, канцлер твёрдо вознамерился выяснить правду за обедом.
В четыре часа дня весь цвет венского двора уселся обедать за длинным столом, накрытым и сервированным изысканейшим манером. Стол изобиловал, и сам император, возглавив его, оживленно беседовал с придворными. Меттерних очень внимательно следил за герцогом Рейхштадтским. Юноша, привычно оживленный, казался ему, однако, не таким мрачным в своих изъявлениях, как обычно.
Францу от отца досталась толика актерского дарования, достаточная, чтобы провести недалеких царедворцев, в обществе которых он оказался. Ведь от этого теперь зависел успех всего их с Вильгельмом предприятия. Однако юноша ловил на себе подозрительные взгляды канцлера, как назло сидевшего прямо напротив, и прилагал все усилия, чтобы выглядеть как можно более естественным. Для убедительности он даже завел разговор с императором о роскоши дворца, которая, якобы, открылась для него недавно в совершенно новом свете. К несчастью, Меттерниха этот разговор герцога с дедушкой лишь еще более насторожил. По его мраморному лицу юноша не смог бы догадаться о намерениях князя, но глаза Меттерниха недоверчиво сверлили герцога, и Франц, изредка кидавший взгляды в сторону князя, мысленно выискивал способ отвести от себя его подозрения:
— Нет, право, здешняя природа восхитительна! В её лоне совершенно не думаешь о скверном. Как я жил раньше, на что я истратил свою молодость? — доверительным тоном говорил императору Франц, поддерживаемый одобрительным смехом вельмож.— Здесь очень свободно и, главное, спокойно. Но, поверите ли, стоило мне войти во вкус — как явился очередной возмутитель спокойствия! Право сегодня у меня выдалась пренеприятнейшая беседа с моим камердинером Вильгельмом… Впрочем, Ваше Величество это, вероятней всего, не заинтересует,— герцог играл с любопытством деда.
Интерес пожилого императора разыгрался:
— Милый Франц, что ты такое говоришь! Не хочешь же ты упрекнуть меня в том, что я не интересуюсь делами своего внуком?! — с укоризной говорил император, пригубив вина из бокала.— Конечно же расскажи нам обо всем, что тебя взволновало! Мы с удовольствием и большим интересом выслушаем тебя, не так ли? — император Франц окинул присутствующих вопросительным взором.
Тут же все начали упрашивать герцога поведать им о его сегодняшнем эксцессе, которому многие из присутствующих были свидетелями. Молодая и свежая девушка, баронесса Марта фон Цимерман, сидевшая рядом с герцогом, наклонилась к нему и, посмотрев своими выразительными голубыми глазами в лицо Францу, шепотом попросила:
— Пожалуйста, доставьте нам это удовольствие, Ваша Светлость.
— Если об этом меня просите вы, небесное создание, я не осмелюсь отказать,— так же шепотом отвечал ей герцог, улыбнувшись.
— Господа,— объявил он громогласно, после чего все стихли и обратили на герцога взоры, исполненные учтивого внимания. Юноша начал свой рассказ:
— Сегодня утром, на конной прогулке мне стало известно, что мой камердинер и друг моего детства Вильгельм, оказался во власти якобинского безумия. По началу, я было решил, что он просто ошалел от скачки,— обаятельная улыбка герцога, которая так же была славным отцовским наследством, растопила сердца нескольких дам и вызвала приличествующие смешки у вельмож. Герцог продолжал уверенным тоном:
— Но речи его становились всё путаней и горячее, и, наконец, он произнёс заветное слово — революция!
От неожиданности одна дама поблизости от Франца выронила прибор, и тот, с приглушенным лязгом, в полнейшей тишине упал на скатерть.
— Что ты такое говоришь, мой мальчик?! — как можно спокойнее переспросил император.
— Именно так всё и было, Ваше Величество,— продолжал Франц, поклонившись в сторону деда.— И вы можете представить себе моё удивление. Мой Вильгельм, бывший мне не только слугой, но почти другом, осмелился предлагать мне побег!
— Побег? — император недоумённо отложил прибор.
— Именно. Побег из ненавистного австрийского плена, как выразился этот безумец.
Император хрипло и сдавленно рассмеялся, окидывая взором робко улыбавшихся ему придворных:
— Что ещё за вздор?! Разве что мой любимый внук находится в плену моей любви!
— Такое пленение делает мне честь, Ваше Величество,— ласково ответил Франц, подтверждая своё полное согласие с императором.— Именно об этом я и говорил Вильгельму. Но этот фанатик ничего не желал слушать. Подумать только! — герцог картинно взмахнул рукой, но тут же бегло взглянул на Меттерниха, в глазах которого тлел едва уловимый сарказм, в то время, как губы князя сложились в призрачной ухмылке. Юноша приосанился и решил смотреть на деда, чтобы князю сложнее было разгадать его обман.
— Представьте себе,— продолжал Франц.— Теперь, когда я совершенно осознал прелесть дворцовой жизни, когда Австрия стала моей любимой родиной… Теперь этот сумасшедший предложил мне бежать, угрожая, в случае моего отказа, расправиться со мной от имени Франции и Республики!— Глядя на потрясенные и несколько глуповатые лица придворных, Франц не сдержался и рассмеялся, а вслед за ним рассмеялись и сами придворные. Все, за исключением Меттерниха, матери герцога и баронессы Цимерман. Марии-Луизе, беседовавшей с сыном утром, его речи тоже казались весьма подозрительными. Окинув его вопросительным взглядом, она, однако, получила от юноши в ответ лишь многозначительную, несколько наивную улыбку.
Меттерних же пронзил юношу взором и непринуждённо спросил:
— И чем же вы, Ваша Светлость, ответили на угрозы безумца?
Выдержав взгляд князя, юноша решительно ответил, глядя в лицо канцлеру, но обращаясь к императору:
— Я выгнал его вон, Ваше Величество! Некоторые из присутствующих здесь могли стать свидетелями нашей с ним ссоры и моего решительного отказа.
Многие придворные закивали, подтверждая слова герцога. Франц, невозмутимо глядя на Меттерниха, упивался успехом:
— Господа могут подтвердить вам, государь, что это сущий безумец: он едва не прожег меня взором, а его рука дрожала так, будто сжимала незримый кинжал! Готов поклясться, он из числа тех, кого в эпоху террора называли «бешенными»! Сущий бешенный! — Франц разыгрался, и в голосе его было нечто зловещее, будто он, как когда-то его отец, самозабвенно рассказывал леденящую кровь историю про призраков, наслаждаясь ужасом своих слушателей. По лицу князя Меттерниха скользнула язвительная ухмылка. Герцог сделал вид, что не заметил ее, но умерил свой артистизм и повернулся к деду.
Напуганный император взволнованно обратился к внуку:
— Мальчик мой, не хочешь ли ты, чтобы я приставил к тебе охрану или приказал бы поймать этого безумца и расстрелять его?
— Это ни к чему, Ваше Величество. Тут совершенно нечего опасаться. Обыкновенно все эти «революционеры» больше болтают, чем совершают. И хотя в решительности этого сумасшедшего мне не приходится сомневаться, но… я уверен, он не рискнёт появиться здесь снова. Впрочем, если даже он заявится ко мне, смею надеяться, что Ваше Величество не лишит меня удовольствия лично расправиться с этим мерзавцем! — под восторженные аплодисменты присутствующих, герцог чокнулся бокалами с императором и, отпив немного вина, взглянул на Меттерниха, сидящего напротив. Князь подозрительно глядел на юношу.
Уверения Франца подействовали на всех, за исключением канцлера, который сомневался в столь резкой перемене взглядов герцога, и Марии-Луизы, которая хоть и была рада, что сын забывает свои тревоги, но, в глубине души, его словам не верила. Она чувствовала, что он затевает какую-то игру, и волновалась, вспоминая слова сына о Гамлете. Однако труднее всего оказалось обмануть любящее сердце баронесса Цимерман: она ни на секунду не усомнилась в том, что ее возлюбленный герцог после всех его восхищенных рассказов об отце никак не мог в одночасье превратиться в убежденного роялиста. Но невинная улыбка молодой особы, как и взгляды Вильгельма, была понятна одному герцогу: Франс мгновенно догадался, что его замыслы ясны баронессе, и она их вполне одобряет.
— Я несказанно горд, мой милый Франц, что ты с таким достоинством парировал этому безумцу. Но ещё более я счастлив, что ты наконец повеселел,— с удовольствием заметил император, который беспрекословно верил внуку.
***
Пока шла светская беседа и продолжался обед представителей двора, камердинер герцога Рейхштадтского, Вильгельм, был уже в Вене.
На окраине столицы расположились самые бедные и неустроенные районы. Смрадные, плохо освещённые улицы, хранили тайны и следы безжалостных убийств и пьяной поножовщины из-за сущих грошей. Каждый день здесь умирали люди: кто от голода, кто от чумы, кто от лихорадки. Зимой к ним добавлялись замёрзшие насмерть в своих неуютных лачугах. Умирали и дети, и старики, и женщины, и взрослые сильные мужчины. Здесь были разные: разорившиеся крестьяне, промотавшие состояние вельможи, бегущие от долгов, скрывающиеся от полиции, немцы, евреи, венгры — все, кто не мог бы жить ближе к центру города, за неимением средств или по причинам социальным.
Вильгельм проезжал по кварталу верхом, и тихий гулкий стук копыт лошади по булыжной мостовой раздавался на мертвых улицах. Слышались приглушенные стоны, далёкая брань. Слуге герцога потребовалась изрядная выдержка, чтобы привыкнуть к зловонию здешнего воздуха и подавить тошноту. Стемнело. Улицы окутались дымкой.. Из какой-то убогого жилища, совсем поблизости, донесся явственный стон. Вильгельм спешился и, ведя лошадь под уздцы, пошел на звук. Стоны доносились из сарайчика на окраине улицы. Войдя в него, Вильгельм увидел, молодую женщину и старуху, сидящих на полу. Перед ними догорала свеча и рядом, у их колен, лежал на полу, на подстилке из соломы стонущий мужчина, лет двадцати на вид. Старуха, сложив молитвенно руки, качала головой и, кажется, читала молитву, прерываемую то её тяжкими вздохами, то резкими стенаниями мужчины.
Вильгельм подошел ближе, и молодая женщина, заботливо протиравшая пот со лба умирающего, заметила гостя и встала ему навстречу:
— Кто вы, что вам нужно? — спросила она, утирая слезы.
— Я врач,— придумал объяснение находчивый камердинер.— Я разыскиваю свежих покойников.
— Для чего вам покойники, mine herr? — удивилась женщина.
— Для практики,… для исследований, разумеется, — продолжал фантазировать Вильгельм.
— Боюсь, что скоро мы сможем предложить господину свои услуги,— горестно проговорила старуха, по-прежнему сидевшая на полу.
Человек, лежащий у ног ее, вновь жалобно застонал, еле слышно шепча:
— Ссуди мне чуть-чуть… я отыграюсь… что тебе стоит?..
— Бред не прекращается, ему еще не долго осталось, господин доктор? — спросила старуха, обращаясь к Вильгельму.
— Для того чтобы понять это, не нужно быть доктором,— ответил Вильгельм многозначительно.— Давно он болен?
— Да, пожалуй, что дней пять уже,— ответила молодая женщина.
— А кто он такой, откуда? — недоумевал Вильгельм.
— Какой-то промотавшийся дворянин, господин доктор,— отвечала старуха.— Он спустил все деньги на карты и вино. Но большего мы не знаем: он прибрёл к нам насквозь больным, всю ночь его знобило, а на утро он впал в беспамятство и вот уже пятый день бредит. У него наверно лихорадка.
— Да-да, именно, так и есть,— рассеянно подтвердил «врач».— Значит, вы его не знаете?
— Не знаем, mine herr. Здесь такое часто случается. Мы просто его приютили,— ответила старуха.
— А есть ли у него родные?
— Не знаю, сударь, но кабы были, разве бы он бы пропадал здесь, с нами.
— Матушка,— воскликнула молодая женщина, обращаясь к старухе.— Он не дышит!
— Кончился, — вздохнула старуха печально.
— Уступите мне его,— предложил Вильгельм, вложив две монеты в руку старухи.
Та посмотрела на деньги и печально кивнула: у них с дочерью всё равно не было средств ни чтобы его похоронить, ни чтобы отпеть.
Погрузив покойника в холщёвый мешок и водрузив его на лошадь, камердинер, пустился в обратный путь, довольный тем, что всё так удачно сложилось.
Вильгельм вернулся во дворец, когда была уже половина одиннадцатого. Двор оживлённо беседовал за не менее пышным, чем обед, ужином: великолепие венской придворной жизни и впрямь могло очаровать, но разве что ненадолго. Слишком утомительными и однообразными были эти обеды и приёмы. Утомлённый герцог, в глубине души ненавидевший придворную знать и её болтовню, сонно улыбнулся своему венценосному деду и, получив в ответ одобрение императора, поспешил откланяться и удалиться ко сну.
Едва оставшись наедине в спальне герцога, Франц и его слуга принялись вдохновенно создавать «место преступления». Пока камердинер хлопотал над трупом, герцог собрал всё необходимое и, облачившись в дорожное платье, принялся создавать в комнате беспорядок, раскидывая книги, одежду и мебель. К двенадцати часам Вильгельм омыл и переодел покойника, найденного им накануне, в одежду герцога. Камердинер уложил труп на пол и обезглавил его рядом с камином. Голову покойного он, завернув в мешок, спрятал в небольшой сундук, который прикрепил к седлу: решено было выбросить её в какой-нибудь неприметный пруд по пути в Тироль. Спальня герцога находилась в первом этаже и лошади, приготовленные камердинером заранее, ждали прямо под окном. Пока Вильгельм царапал пером записку на клочке бумаги, герцог собрал все свои драгоценности и деньги, спрятав их на теле в своём поясе. Завершив все дела, беглецы сели на лошадей, и бесшумно, как тени, ускакали под покровом ночи. А потом они мчались к западу через лес во весь опор.
***
В десятом часу утра по настоянию Меттерниха дверь в спальню герцога была взломана, и вошедшие, включая и самого князя, увидели всё в точности так, как и предполагал герцог Рейхштадтский. Узрев обезглавленное тело сына среди вороха книг и мебели, принцесса Пармская лишилась чувств, но, даже прейдя в сознание, она всё ещё была вне себя от горя и удалилась к себе. Его императорское величество был потрясен и уже намерился приказать разыскать Вельгельма, который, без всякого сомнения, был повинен в смерти герцога, но волевой голос Меттерниха перебил императора:
— Я заверяю Ваше Величество: в этом нет надобности. Юный Вильгельм без сомнения сейчас подле своего господина.
По началу растерявшись, император быстро пришел в себя от дерзости канцлера:
— Что всё это значит, Меттерних?!
— Это значит,— князь невозмутимо взглянул на государя.— Что нам вовсе ни к чему поднимать шум вокруг этого происшествия. Подумайте, Ваше Величество, какой резонанс вызвало бы известие об убийстве герцога, наследника низвергнутого узурпатора! Тем более, я со своей стороны убеждён в том, что наш юный герцог сейчас в полной безопасности…
— В безопасности?! — император не понимал ни слова из того, что ему говорил канцлер.— Но он же…
— Изволил несколько мрачно пошутить над Вами и Вашими придворными…
— Но здесь же труп…
— Некоего несчастного, которого герцог, разумеется, с помощью своего камердинера, переодел в свой мундир…
Император перестал возмущаться и пришел в искреннее недоумение:
— Из чего вы сделали такой вывод?
— Вы позволите, Ваша Светлость,— невысокий человек средних лет, одетый в чёрное, чьё присутствие до этого было никем не замечено, обратился к князю с явным желанием объяснить ситуацию императору. Меттерних одобрительно кивнул.
Незнакомец почтительно поклонился, и император обратил внимание на шрам на его щеке:
— Как Вы, государь, может видеть, мундир сидит на покойном нескладно: он ему мал и несколько тесен. О чем это может свидетельствовать? Ваше Величество без труда догадались, что это указывает на то, что мундир сей был сшит не по мерке покойного, а, следовательно, ему не принадлежал. Так как этот мундир вчера блестяще сидел на Его Светлости — это без сомнения мундир герцога. Из сего видно, что на данный момент в мундире не герцог, а некто иной. Осмелюсь присовокупить к этому ещё одно наблюдение: этот некто – скорее всего дворянин, умерший вчера от лихорадки.
Император был потрясен. Незнакомец, так подробно описавший ему истинную суть ситуации, вызвал у Франца II раздражение и он неприязненно оглядел мужчину:
— Господин канцлер, вы не представили мне вашего подчиненного. Ручаюсь, что мне не приходилось видеть его прежде при дворе.
— Его профессия, Ваше Величество, не предполагает нахождение в светском обществе,— парировал Меттерних.— Позвольте представить вам, Ваше Величество, моего агента, господина Йогана Вольфа.
Человек со шрамом поклонился императору. Франц II недоуменно переспросил:
— Агента?!
— Для меня большая честь быть представленным Вашему императорскому Величеству,— учтиво ответил Вольф.
Меттерних прервал затянувшийся обмен любезностями. Видя неприязнь императора, канцлер обратился к нему:
— Я осмелюсь просить Ваше Величество повременить немного с обращениями к подданным. Из доводов, приведенных гер Вольфом, следует, что герцог Рейхштадский жив и здоров, но совершил побег.
— Побег?! Но с какой целью?! — не переставал удивляться император.— Не думаете же вы, князь, что…
— Конечно нет, Ваше Величество, конечно нет. Герцог совершил эту шалость от праздного желания развлечься. И я лично берусь в скором времени вернуть его в Вену. Я прошу Ваше Величество ни о чем не беспокоиться, успокоить вашу дочь и никоим образом не потворствовать слухам. О том, что случилось сегодня утром, не должно быть известно.
— Я доверяю вам, князь, и жду выполнения ваших обещаний,— заключил император, спешащий выскользнуть из-под пристального и тяжелого взгляда Вольфа.
Едва император удалился, Меттерних огляделся по сторонам, словно не замечая присутствия своего агента, и среди царившего кругом беспорядка, взял с пола книгу и стал с интересом пролистывать ее.
— Смею предположить, господин канцлер, что беглецы уже в Зальцбурге,— прервал молчание Вольф.
Князь, не отрываясь от книги, ответил:
— Я уверен в вас, гер Вольф. Вы немедленно отправляетесь в погоню и привезете мне герцога живым и невредимым,— внезапно он поднял глаза на агента и захлопнул книгу.— А знаете ли вы, что это? — он поднял том, демонстрируя его Вольфу.
Несмотря на красовавшеюся на обложке надпись «Жизни Наполеона Бонапарта», шпион, предугадывая желание Меттерниха объяснить ему всё, покачал головой с недоуменным видом.
— Это запрещенное французское издание Вальтера Скотта. Совершенно не ясно, откуда взялась эта книга. Я вообще никогда не видел, чтобы герцог читал что-либо серьёзное. В моём присутствии он часто развлекался тем, что забрасывал книги на балдахин над кроватью. Однажды я спросил его, почему он это делает. Знаете, что он мне ответил?
Вольф пожал плечами, ожидая продолжения:
— Это меня забавляет! Вот так,— и Меттерних зашвырнул Вальтера Скотта на балдахин над кроватью герцога.
Криво улыбнувшись, канцлер собрался уходить, как вдруг… Из прорвавшегося с треском балдахина, на кровать обрушился поток книг, сопровождаемый чудовищным облаком пыли. Когда пыль рассеялась и откашлявшиеся Меттерних и Вольф смогли приблизиться к кровати, их взору предстали запрещенные издания всех мастей на разных языках. Десятки и десятки книг, которые герцог при первом же появлении Меттерниха закидывал на верх. Взбешенный князь, поняв всю очевидность своей нелепой оплошности, схватил первую же подвернувшеюся книгу и с досадой швырнул ее в сторону:
— Найдите мне его, Вольф! — взревел канцлер.— Достаньте этого мальчишку хоть из-под земли!