Впечатления от книги Жени Хорвата («Раскатанный слепок лица», Москва, «Культурный слой», 2005) еще не улеглись и довольно противоречивы. Горькое сожаление о том, что такой блестящий дар не получил полного воплощения. Невольное чувство вины. Раздражение от неумеренных восхвалений (помилуйте, были еще Пушкин, Данте и Шекспир) и до крови царапающие стихи. Слишком быстрый разбег от подражательных вещей к себе настоящему – и вдруг вниз, вниз, до распада стихов на сегменты, фрагменты, осколки, слова, звуки, мычание. И – обратная съемка – от безнадежности, болезни и смерти к ранним вещам, которые, при всем ученичестве, отмечены талантом, но, главное, в них есть воздух и что-то молодое, симпатичное.
Из того, что вошло в «мемуарный» раздел, многое нуждается в сносках и комментариях. Точнее и лаконичней всех, наверно, Алексей Цветков с давним предисловием к журнальной подборке Хорвата. Все остальное пестро, клочковато и в каждом случае как-то досадно однобоко.
Кстати, о сельских клубах
Более цельное впечатление – от глав книги Кати Капович «Три зимы под копирку» (позже опубликованной в других изданиях целиком).
Читать повесть Капович интересно, тем более что все фигуранты мне хорошо знакомы. Наткнувшись в первых абзацах на самое себя, очень смеялась. Понимаю, что Кате в этом месте понадобился такой персонаж: советская литературная дама, одним полупопием – советская, другим - литературная. Но, коль скоро заявлено, что повесть документальная, отмечу ряд существенных неточностей (их наличие могут подтвердить многие бывшие «молодежкинцы» и члены литературного объединения). В ответе на мое электронное письмо с их перечислением Капович высокомерно указала мне на то, что я ничегошеньки не понимаю в художественном вымысле. Помилуйте, речь идет о реальных людях и реальных событиях, да и я еще жива и кое-что помню.
Литературное объединение, детище Кирилла Ковальджи, никакого отношения к СП не имело. Кирилл Владимирович создал его при республиканской газете «Молодежь Молдавии» в 1955 году. Название оно получило в более поздний – космический период. Многие русские писатели, журналисты, киношники прошли через это очистительное горнило. «Орбита» была отличной школой для пишущих в период становления творческого почерка. Обоснованная критика со стороны таких же бедолаг быстро излечивала от комплекса гениальности и приучала работать со словом. При «Молодежке» лито нашего призыва продолжало действовать до начала восьмидесятых, когда и почило в бозе, не без некоторого содействия Саши Фрадиса.
Я попала в «Орбиту» в девятом классе, когда начала печататься в «ММ» со стихами и всякими полухудожественными заметками. Через несколько лет Рудольф Ольшевский, зав. сектором культурной жизни и литературы, уходил в журнал «Кодры», и на его место прочили Виктора Чудина – взрослого мужчину, члена партии и выпускника Литинститута. Но и Витя предпочел «Кодры», а вместо него, после тщательного обсуждения в ЦК комсомола Молдавии, в штат газеты взяли меня, с моим несерьезным полом, возрастом, репутацией, беспартийностью и кишиневским филфаком.
Сектор занимал половинку маленького кабинета на пятом этаже Дома печати и состоял из одного человека. Вторую половину отдавали сектору спорта в таком же составе. Спорт не выдерживал ежедневного нашествия молодых дарований, старых маразматиков и разновозрастных шизофреников - и пускался в постыдное бегство как раз тогда, когда требовалась помощь.
Вместе со стулом Ольшевского и бумагами в ящиках стола мне в наследство досталась «Орбита», до которой никому другому просто не было дела. С 1976 по 1981 годы в определенные дни в редакции собирались поэты, прозаики, сочувствующие и просто красивые девушки. О последних подробней могли бы рассказать мои товарищи-мужчины. Иру Челышеву хорошо помню потому, что она была чудным поэтом – и прелесть как хороша. Запросто захаживали Борис Викторов и Наум Каплан, на пятки им наступало наше поколение – Коля Сундеев, Люба Фельдшер. Юного Женю Хорвата никто всерьез не принимал. В редакцию его за руку привела мама. В ту пору он мечтал о карьере чтеца-декламатора. Из тогдашних его литературных достижений приходят на память лишь поэма «Поморин» (о той самой зубной пасте») да текст песни о работниках советского прилавка, написанный для соответствующего конкурса. Среди прозаиков не могу не упомянуть самобытного Жана Кривого, подающую надежды Светлану Мосову и нежно мной любимого Борю Ройтблата. Свои журналистские материалы он печатал как Борис Сандрацкий – фамилия матери звучала более невинно, не столь «евреисто». В роли тяжелой критической артиллерии нередко выступал въедливый Миша Дрейзлер, который также печатался в газете под доброй сотней изобретательных псевдонимов, в том числе и женских.
По возрасту я была чуть моложе тогдашних молодых поэтов, родившихся в конце сороковых годов. И чуть старше совсем молодых, родившихся в начале шестидесятых. Поэтому, естественно, ни с какими менторскими речами ни к кому не обращалась. Как раз в 79 году у меня вышла тощенькая, общипанная пугаными издательскими редакторами дебютная книжка, которую было стыдно кому-то показывать.
И, конечно же, никто в литобъединении не «занимался» - туда просто приходили. Это была почти единственная легальная возможность (не считая Клубов творческой и научной молодежи при горкоме комсомола и литстудии при молдавской газете «Тинеримя Молдовей») свободно общаться, обсуждать новые книги (в том числе и самиздатовские), читать свои нигде не публикуемые вещи. При этом все было крайне невинно, кроме некоторого вольномыслия и вольнословия.
Время от времени, как нетрудно догадаться, к нам засылали «казачков». Но, во-первых, их легко вычисляли, во-вторых, все мы прекрасно владели вторым родным языком – эзоповым. А в-третьих, каждое заседание состояло из двух частей. И когда первая, в Доме печати, заканчивалась, мы, в узком составе, отправлялись к кому-нибудь домой, на пресловутую кухню. Или в ближайшую «бодыгу», где можно было выпить хорошего, фантастически дешевого вина. Или просто к театру имени Чехова, где интеллигентная старушка выдавала стакан и штопор в обмен на освобождающуюся тару. Это и был главный «глоток свободы».
Через несколько лет мой муж (не так давно умерший поэт и журналист Лев Гольдберг) мельком заметил, что мы могли познакомиться намного раньше. Примерно в описываемый период «комитет глубокого бурения» обещал ему кишиневскую прописку и членство в СП, но в обмен настоятельно рекомендовал внедриться в «Орбиту». И он, под полунадзором живший в городке Чадыр-Лунга на юге республики, с немалыми ухищрениями от этого предложения уклонился.
Катя Капович никогда не была участником нашего лито, заглядывала лишь раз-другой. Мы нерегулярно, но все же встречались с ней - вне «Орбиты», в довольно непринужденных обстоятельствах. Филипп Николаев, ее нынешний супруг, частенько приходил в кабинет на пятом этаже Дома печати (любопытно, что в ту пору они друг друга терпеть не могли). С ним мы подолгу и вкусно спорили о литературе, читали стихи. Такого тесного общения с Катей у меня не было. Когда я успела побывать для нее «редактором с типичной фальшью в интонациях и уверенностью во взоре», а также с загадочным «узелком на улыбке», ума не приложу.
(Редактором «Молодежки» была Рита Степановна Пелинская, номенклатурный кадр и комсомольская богиня в одном лице. Она с подозрением относилась к поэтам, которые вместо прославления строек коммунизма писали о любви и смерти. Но не колеблясь отдавала под наши сборища самые просторные кабинеты – отдела писем и комсомольской жизни. На этом ее вмешательство в творческий процесс заканчивалось).
Впрочем, как-то Капович нагрянула ко мне в рабочее время. Будь я не так занята, сразу бы поняла, что девушка, скажем, не вполне трезва. А мне показалось, что она мямлит что-то неразборчивое от юношеской застенчивости. И только когда Екатерина стала жаловаться на безденежье, для пущей убедительности выворачивая дырявые карманы хорошенькой шубейки, я заметила, что она слегка окосела. А что ко мне ее послала теплая компания Алика Братта, у которой вышли припасы, догадалась позже.
Если бы Катя честно сказала, в чем дело, я, скорее всего, наскребла бы или заняла у коллег какую-то сумму. Она же продолжала тянуть резину, а мне нужно было сдавать статью в номер. Поэтому я предложила ей зашить дырки в подкладке, написать материал и получить за него гонорар.
- А когда гонорар? – спросила она. – А о чем писать?
И снова принялась выворачивать карманы, в которых и впрямь не удержалась бы даже мелкая монетка.
- О сельских клубах, - разозлившись на юродствование, сказала я. Все знали, что эта тема, которой приходилось расплачиваться за «литературу», - моя больная мозоль.
Катя задумалась, а может быть, задремала, согревшись на стуле. Потом вздохнула:
- Нет, не получится. Я плохо знаю сельскую жизнь.
- Тогда напиши о том, что знаешь хорошо.
Мы потолковали еще немного и, кажется, договорились о публикации. Скорей всего, на следующее утро Катя Капович ничего не вспомнила. Потому что к этому разговору мы больше никогда не возвращались.
Наш маленький Азеф
«Засланных казачков» было двое. Они приходили на заседания, чередуясь, иногда вдвоем. Один из них, Мина Г., обнаруживал неплохой вкус, выдавая стихи Александра Межирова за собственные сочинения. Другой, Федя Т., творил собственноручно – и прозой. Помню его опус из жизни животных, в котором суку он жеманно именовал собакой, а кобеля – псом. Народ очень смеялся. Однако в присутствии этих двух самородков вел себя чрезвычайно аккуратно.
Ныне Мина – гражданин Франции. Недавно из небытия вынырнул Федя. Он превратился в бизнесмена средней руки, но все такой же недотепа. Пришел в Дом печати в поисках справедливости и, путаясь в словах, на каждом углу рассказывал горькую историю своего маленького краха.
Если со стукачами все было более или менее ясно, провокатор долго оставался неизвестным. Сейчас, по прошествии лет, понимаю, что и этот детективный сюжет можно было разгадать раньше, если бы все мы не отличались патологической доверчивостью.
Фрадис в ту пору в «Орбиту» не входил. Мы общались за ее пределами. Он первым спел мне песни Галича и прочитал стихи Цветкова (провозвестником Бродского в Кишиневе был Коля Нарцов). Мы жили почти на одной «магале», неподалеку от Пушкина горки, и я хорошо знала его родителей, тихого еврейского папу, худого и невысокого, похожего на ассирийца, с золотыми руками прирожденного мастера, и горбатенькую маму, известного в Кишиневе врача-гинеколога. Из уважения к этим людям я нередко доставляла сына к их крылечку в беспамятном состоянии.
Однажды Сашка обмолвился, что родители были бы счастливы, если бы он перестал хороводиться с многочисленными девицами и женился на мне. Сначала я удивилась, потому что никогда не смотрела на него как на мужчину. А потом вдруг разозлилась и с не адекватной моменту грубостью сказала, что удавила бы его наутро после первой же брачной ночи. Фрадис заржал, а я потом с изумлением обнаружила, что сказала чистую правду.
Не странно ли, что в пору полной очарованности и некоего ученичества (слушала, развесив уши) я увидела сон, значения которого тогда не поняла – не пожелала понять.
Во сне Кишинев захватили немцы. Мы, большой компанией, пробирались окраинами от бассейна «Локомотив» до Пушкина горки. И напоролись на патруль. Кто-то из нас на ломаном немецком что-то правдоподобное соврал, и вот оно, спасение. Но тут Фрадис выкрикнул какую-то разоблачительную глупость. Патрульные принялись строчить из автоматов - и я проснулась в холодном поту, с ощущением смертельного ужаса.
А вот случай, который произошел наяву. После очередного заседания «Орбиты», в легком подпитии, мы собирались ехать к Сашкиному знакомому. Перед этим он попросил меня закинуть в мой безразмерный портфель «важные», как шепнул Фрадис, бумаги. В автобусе хотели заплатить за проезд, но Сашка стал уговаривать нас ехать «зайцами». Потом он вдруг бросился на контролера с кулаками, и в результате нас отвезли в отделение милиции. Сочтя Фрадиса пьяным, мы, девушки, отвлекали его и удерживали, пока ребята утрясали вопрос со штрафом. К счастью, у Коли Сундеева и у меня были при себе редакционные документы. Нас отпустили быстро и легко, даже, кажется, не оштрафовали.
Естественно, никуда мы уже не поехали. Стали расходиться по домам. Фрадис потребовал у меня бумаги и похвалил: «Молодец, старуха, хорошо держалась». После всего произошедшего похвала почему-то прозвучала крайне неуместно. То ли потому, что говорил он довольно трезво, то ли потому, что про бумаги (к слову, это были никакие не «секретные материалы», а просто рукописи Сашкиных стихов) я попросту забыла. Сейчас я вижу, что это был плохой любительский спектакль.
В повести Кати Капович, если можно доверять ее свидетельству в этой части, ситуация повторяется. Фрадис втравливает молоденьких ребят в историю, которая может очень плохо для них закончиться. Сам же остается в стороне. Да, это его стиль. И сколько бы он ни убеждал их, что это необходимо для выезда (высылки), провокаторская суть дела не меняется.
К Хорвату он сразу пристал, как банный лист. И, общаясь с ним, даже стал писать стихи после длительного перерыва, словно напитался свежей крови. Спустя много лет о Жениной смерти сообщил мне со скучающим видом, как говорят о прошлогодней погоде.
Меня потрясло, что одаренный мальчик, каким в моей памяти остался Хорват, покончил с собой.
- Почему, почему он это сделал? – твердила я.
Фрадис равнодушно пожал плечами:
- Наверно, по пьянке.
Долгие годы все, связанное с Фрадисом, мучило меня очень сильно. Наконец, я рискнула озвучить свои догадки в кругу ближайших друзей. Выяснилось, что у каждого были с ним связаны аналогичные ситуации и похожие подозрения.
И сразу все стало на свои места. Стали понятны таинственные Сашкины исчезновения и его внезапные поездки то в Москву, то в Питер (откуда у нигде не работающего человека деньги на дорогу?). В «беседах» со мной гэбэшники ссылались исключительно на показания Фрадиса. Это он изобразил им «Орбиту» как некую трибуну диссидентства, чтобы придать себе больший политический вес. Это он представил невиннейшего Мишу Дрейзлера как «вербовщика» кандидатов едва ли не в тайную организацию. Это он передавал в КГБ литературные материалы, которые могли серьезно осложнить жизнь нашим авторам. В частности, однажды Жан Кривой доверил ему свою двухкопеечную тетрадку. Потом его полустраничный рассказик о старом еврейском кладбище, на месте которого разбили парк, мне предъявили в КГБ дословно. Машинописных копий Жан не делал, писал от руки в единственном экземпляре. Наконец, однажды в ответ на туманные посулы Фрадиса: «Когда уеду, я опишу вас такими красками, что вас затаскают в КГБ», ему немного помяли бока. Но всерьез тогда эти слова никто не воспринял. А он уже «описал».
В результате этого «описа» в 1981 году старое литобъединение было разгромлено гэбэшниками. Меня несколько раз вызывали в «планетарий» - «как честного человека». Один из «собеседников», Николай Николаевич, держался вполне по-свойски. Второй – Юрий Владимирович – не гнушался ни оскорблений, ни угроз. Первая изматывающая беседа длилась шесть часов, вторая – четыре, далее – по нисходящей, остальных ребят дергали по месту работы и учебы. Рита Степановна, как обманутый муж, узнала обо всем едва ли не последней. Затащив меня в женский туалет на пятом этаже Дома печати, она шепотом возопила: «Почему ты мне ничего не рассказала!?». «Я подписала бумагу о неразглашении», - таким же шепотом ответила я.
Вольница на этом закончилась. «Орбите» назначили платного куратора – члена СП. Но это уже совсем другая история.
После отъезда за границу Фрадис регулярно появлялся в наших краях. Несколько раз его задерживали в Кишиневе, Одессе и Приднестровье за развратные действия в отношении малолетних. Мы прекратили всякое общение, когда он предложил Юле Семеновой и мне, чтобы наши дети, которым было тогда девять и десять лет, начитали «для радио» его порнографическую прозу. На днях Фрадис объявился снова. Позвонил как ни в чем не бывало и сообщил, что решил обосноваться в родных местах. Видимо, ни в Штатах, ни в Германии, ни в Израиле его эстетические порывы успеха не имели.
Родителей Саши уже нет в живых. И все равно хочется попросить у них прощения. Как-то раз Тамара Зиновьевна, глянув на своего единственного сына, вполголоса сказала мне, что надо или рожать нескольких детей, или не заводить их вообще. Тогда я не спросила, что она имеет в виду. А может быть, побоялась спросить.
Александра ЮНКО
Кишинев