«Ну вот, отчего-то всегда так получается: когда куда-то спешишь, по закону подлости непременно возникают неожиданные препятствия, и начинаешь психовать, высчитывать оставшиеся в твоём распоряжении минуты», – подумал Владимир Фёдорович Чижов, опасливо поглядывая на возникшую впереди автомобильную пробку. Похоже, случилось столкновение, и теперь, после самого невинного «поцелуя» двух автомобилей узкая улица не скоро освободится от затора. Ничего удивительного: судя по архитектуре, центр Симферополя застраивался в первой половине девятнадцатого века. Здесь нет современных широких проспектов, а то, что было когда-то рассчитано лишь для лёгких пролёток и гужевых перевозок груза, уже через сто лет вынужденно потеснилось перед наступлением техники: вначале посреди улиц возникли трамвайные пути, а затем появились и троллейбусы. Ну, а сегодня обилие автомобилей всё чаще превращает проезд по центру города в сущую пытку.
Водитель микроавтобуса чертыхнулся, глядя на часы.
– У нас в распоряжении не более двадцати минут. Надо что-то срочно придумать…
Двигатель сердито рыкнул, автомобиль вырулил на трамвайный путь, и уже метров через сто все с облегчением вздохнули: удалось выскочить на перекрёсток, а с него путь к железнодорожному вокзалу был открыт. Хоть и сделали небольшой крюк, на людной привокзальной площади оказались ровно за десять минут до отхода поезда. Владимир Фёдорович расплатился с водителем и, подхватив сумки спутниц, скорым шагом направился к перрону. Утомлённые переживаниями женщины, едва поспевали за ним. Посадка заканчивалась. У десятого вагона остановились, достали билеты и протянули их белокурой полноватой проводнице с оранжево-красными неаккуратно накрашенными губами.
– Пожалуйста, проходите, – вежливо пригласила она. – Занимайте четвёртое купе. А ваше место, – обратилась к Владимиру Фёдоровичу, – в следующем. Счастливого пути!
У двери своего купе Наталья Федяева мило улыбнулась элегантному спутнику и кокетливо проворковала:
– Минут через двадцать мы переоденемся, приведём себя в порядок, и милости просим к нашему шалашу… на рюмочку чая.
– Да ни в коем случае… – он сделал заметную паузу, – не откажусь! Спасибо, Наташенька!
Попутчиками Чижова оказались бритоголовый, до пояса раздетый загорелый качок с татуированным драконом во всё предплечье (а как же нынче без этого жить?) и красивая, русоволосая молодая женщина с утончёнными чертами лица. Робкий взгляд серо-зеленоватых глаз, который нынче встречается у женщин редко, придавал её облику необыкновенное очарование. Она была восхитительно стройна, как музейная статуэтка из фарфора, упругие линии тела плавно перетекали одна в другую, подчёркивая природное изящество и совершенство форм. Поздоровавшись, Чижов представился:
– Меня зовут Владимиром Фёдоровичем. Буду вашим соседом, если вы не возражаете.
– Гы!.. Тут хоть возражай, хоть не возражай, а согласно, так сказать, купленным билетам… – ответил он не очень-то любезно, расплывшись в покосившейся улыбочке. – А ты располагайся, земляк. За знакомство сейчас долбанём по рюмахе, как положено…
– Ну, во-первых, наше знакомство – так думаю – до конца ещё не состоялось.
– Слышь, мужик, ты не парься!.. Давай по-простому. Меня Фёдором зовут. А это жена моя – Лера.
– Очень приятно… Что ж, давай по-простому, если вас ничуть не смущает некоторая разница в возрасте.
– А меня ничё и никогда не смущает, – ответил с полупьяной ухмылочкой. – Да и старика перед собой не вижу. Тебе лет тридцать пять – не больше. Я прав? И мне скоро будет столько же.
– Нет, вы не правы. На самом деле я несколько постарше.
– Федя, милый, дай человеку время достать вещи, переодеться. Иди пока в тамбур, перекури, а я на столе порядок наведу, – мягким голосом вклинилась в разговор его жена, желая избавить Владимира Фёдоровича от бестактных наскоков мужа.
– А ты – знай своё место и не суйся… Впрочем, оно верно: пора перекурить.
Он взял пачку сигарет, зажигалку и, сыто икнув, вышел из купе.
– Вы его извините, Владимир Фёдорович. Когда он выпьет, для него в этом мире все – братки.
Их взгляды нечаянно соприкоснулись, как крылья двух ласточек в полёте, и где-то на дне её глаз Чижов заметил сумеречное неблагополучие. «Зачем же ты вышла замуж за этого шалопая? – спросил мысленно. – Неужели на что-то хорошее надеялась?»
Завернув в салфетку обглоданную куриную кость, ещё какие-то объедки, она вышла, прикрыв за собою дверь.
«Да-а, подарил случай соседа, не приведи Господи! – подумал Владимир Фёдорович, переодеваясь в лёгкую дорожную одежду. – И как только это невинное симпатичное существо уживается рядом с таким чудищем?!.. Надо бы поскорее в соседнее купе сбежать, иначе придётся пить с ним коньяк и запивать пивом».
На столе стояла початая бутылка «Коктебеля», двухлитровая «бомба» пива и маринованные огурчики в рассоле – какой изыск!..
Поезд уже набрал скорость, за окном проплывали утопающие в садах предместья Симферополя. Вот уже и они остались позади. До самого горизонта простирались незасеянные поля с тощими лесопосадками по краям. «Когда-то, – вспомнил Владимир Фёдорович, – эти поля поливались и цвели. А сейчас у верных строителей нашего счастливого будущего пошло всё прахом…»
Дверь купе открылась.
– Ну, что, земеля, ты уже на мази? Лера, подсуетись, достань ещё один стакашек да закусон подрежь. Сейчас мы врежем за знакомство, так сказать!..
«От этого барбоса запросто не отвяжешься, – подумал Чижов. – В этом случае, как перед насильником, надо расслабиться и сделать вид, что получаешь удовольствие». А вслух сказал:
– Вы меня извините, Фёдор, но в такие жаркие дни я остерегаюсь возлияний, особенно, если речь идёт о крепких напитках. Возраст уже не юношеский – знаете ли, сердечко пошаливает…
Сердце у него, к счастью, никогда не болело. В свои сорок один Чижов ни разу не лежал на больничной кровати, каждый день принимал холодный душ, и даже посещал клуб «моржей», купался в проруби среди зимы. По утрам, по заведённой привычке, в недавно отстроенном загородном доме спускался в спортивный зал полуподвала и, получая истинное наслаждение, пыхтел на тренажёрах до седьмого пота.
– Старик, ты обычаев не уважаешь! Коньяк дорогой, не в гараже изготовлен – я его в фирменном магазине купил, – изрёк Фёдор с заметной горделивостью. – А пять капель, – сто пудов даю, – нашему сердцу не повредят.
И налил до краёв две металлические стопки.
– Я знаю: этот коньяк действительно хорош. Своему другу, довольно известному художнику, с которым завтра встречусь, такую же бутылку в подарок везу.
– Так вы, Владимир Фёдорович, тоже художник? – спросила Лера.
– Искусствовед. Я всего лишь пишу книги и статьи о творчестве художников.
Чижов достал из сумки плитку шоколада, разломил на дольки.
– Ну, будьмо! – Фёдор хлобыстнул коньяк одним глотком, как самогон. Затем пальцами достал из банки плавающий в рассоле маринованный огурчик и вкусно хрумкнул.
– За наше знакомство! – Чижов, держа наготове дольку шоколада, выразительно посмотрел на Леру, вдохнул запах и, явно смакуя вкус благородного напитка, медленно его выпил.
Краем глаза она наблюдала это действо и подумала, что пить коньяк надо именно так, а не иначе…
– И сколько же тебе, старик, за эти книги платят? – спросил вдруг Фёдор, словно хотел сразу же взять быка за рога. Ему не терпелось узнать, ради каких таких гонораров эти умники высиживают геморрой, и вообще, имеет ли смысл долго учиться и копить в голове лишние извилины? А может, его скромных девяти классов вполне хватает, чтоб всякий день иметь в кошельке «штуку зелени» на карманные расходы?
– Я не считаю себя обездоленным человеком. Во всяком случае, не бедствую, – ответил Чижов уклончиво. – Потому и не бедствую, что деньги никогда не считал высшей ценностью. От гнёта излишеств избавлен. Роскошь, как известно, зачастую бывает вульгарна. В мире есть немало ценностей, к которым деньги не прикладываются, и эти ценности следует видеть в ином измерении.
– Постой-постой, браток! Чё-то я в мозгах перетереть не могу… Ты об чём таком толкуешь?
– Ну например, сколько стоит здоровье вашего ребёнка или преданность и любовь прекрасной женщины? В какую сумму можно оценить простое человеческое счастье? Всё это стоит больше денег и за деньги не покупается. Разве не так? А теперь прошу извинить, меня коллеги пригласили в соседнее купе на чай. А заодно нам предстоит обсудить ряд важных вопросов, касающихся нашей профессии.
– Ну что ж, вали, – не очень-то охотно, но милостиво согласился Фёдор.
– Ура-а! Ну, наконец-то! – воскликнула Наталья Федяева, когда Чижов появился на пороге их купе.
– Проходите, Владимир Фёдорович, усаживайтесь рядышком, – сказала Вишнякова. – Мы действительно уже вас заждались.
Лариса Ивановна была музейщиком старой закалки. С этой седовласой женщиной благородной внешности Владимир Фёдорович изначально был знаком по её публикациям в журналах Союза художников, по альбомам и книгам. Личное знакомство случилось на одном из молодёжных вернисажей в Санкт-Петербурге лет пятнадцать тому назад. Во время обсуждения той скандальной выставки, где были представлены довольно неожиданные и спорные произведения, после выступления Чижова к нему подошла Лариса Ивановна и представилась.
– Я целиком разделяю вашу озабоченность о путях развития искусства молодых, – сказала она с приветливостью во взгляде. – Все критики, выступавшие до вас, как всегда, старались в своих выступлениях избежать нелицеприятных критических оценок. Соревновались в карамельных похвалах… Комплиментарность – очень даже съедобный продукт. Она, может быть, в чём-то удобна и выгодна, но потакать натиску бездуховности, безнравственности искусства – занятие опасное и безответственное. Тут я с вами целиком согласна. Вы сказали модным художникам то, что они должны осмыслить и проглотить, как горькую пилюлю. Пусть теперь думают, кому служить – Богу или дьяволу. У каждого есть право выбора.
…Извинившись за то, что заставил долго себя ждать, Чижов присел рядом с Ларисой Ивановной. Напротив расположились сотрудница киевского Музея русского искусства, которую звали Светланой Сергеевной (её фамилия Чижову почему-то не запомнилась), а рядом с ней – Оленька Нисевич, весёлая русоволосая хохотушка из минского художественного музея. На столике в пластмассовых тарелочках аккуратно разложены нарезанные апельсины, маслянисто-тёмный инжир и огромная гроздь крупного янтарного винограда.
– Владимир Фёдорович, а у нас юбилей! – торжественно произнесла Наталья. – Сейчас вы будете меня поздравлять и целовать в щёчку.
Из-под столика она извлекла бутылку коньяка «Шустов».
– Наташенька, зачем же вы весь день молчали? Нехорошо как-то получилось… На день рождения принято, как минимум, дарить цветы, – растерянно произнёс Чижов.
– Не огорчайтесь, Владимир Фёдорович! Мой день рождения ещё очень не скоро, а вот ровно десять лет назад я пришла работать в музей на скромную должность научного сотрудника, на которой и пребываю поныне.
– В таком случае действительно есть повод вас поздравить и кое-что пожелать. Подайте мне бутылку, я поухаживаю за вами.
Чижов разлил коньяк в стаканчики.
– Ну что ж, друзья, надо поздравить Наташеньку с такой замечательной датой и пожелать ей творческих успехов. В нашем деле, как и в любой науке, успех приходит только в результате каторжного труда. Потому-то, уж извините, я желаю вам, мой друг, наслаждаться не похвалами и лестью коллег, а звоном кандалов искусства. Вот за это я и предлагаю выпить. Позвольте поцеловать вас в щёчку, на большее и не смею претендовать, – сказал, лукаво улыбнувшись.
– Спасибо вам! Я чувствую, что пока до всеобщего признания не доросла, но у меня есть надежда: я молода и, надеюсь, не глупа.
– Как говорят в Украине, «будьмо!» – и, чокнувшись со всеми, выпил коньяк.
Федяева с полуулыбкой Джоконды наблюдала, с каким наслаждением Чижов вдыхал запах благородного напитка. В этом человеке ей положительно нравилась всё. В нём угадывалась не внешняя манерность, деланная и потому фальшивая, какую она встречала не раз среди профессиональных обольстителей женщин, а форма изысканного общения с людьми, пришедшая из далёкого прошлого, несколько устаревшая, но неизменно притягательная. «Чувствую, поцелуя в щёчку мне явно недостаточно, – думала она. – Его сочные губы, щекочущая холёная короткая бородка невозможно возбуждают… Хотелось бы продегустировать его настоящий поцелуй! Давно такую тягу к мужикам не испытывала. Он, конечно, уже не мачо, но всё ещё ого-го!.. Интересный мужик! Помнится, Лариса Ивановна говорила, что с женой он в разводе, что бывшая супруга – солистка театра оперы и балета, а в театрах, как известно, всегда кипят нешуточные страсти. Впрочем, кто знает, на ком лежит вина… В его чёрных глазах иногда бесенята кувыркаются…»
Федяева сама воспитывала дочь: несколько лет назад муж в собственной спальне застукал с любовником. Всё случилось, как в анекдоте: вдруг вернулся из командировки на день раньше. Грянул грандиозный скандал, были слёзы, угрызения… И хотя в груди имелось большое сердце, вмещающее сразу несколько персон, но все эти временные коты ей уже изрядно поднадоели, а нового мужа так и не нашла. Ни смазливое личико, ни стройная фигурка поиску суженого не помогли. С опозданием поняла: один мужик в доме стоит дюжины тех, что встречаются на улице. «Значит, не судьба!..» – горько думала она, но обветшавшую надежду не теряла…
– Смею мечтать – наша встреча не последняя, – сказала Светлана Сергеевна. – За последние годы, пока у руля власти были оранжевые мальчики и девочки, ничего полезного эти «общечеловеки» для культуры не сделали. Мы в мёртвой зоне прокисали. Наконец-то кошмар закончился! Конференция в Симферополе хоть какую-то слабую надежду подарила. Пока не берусь судить, удалась ли она, но хорошо бы следующим летом вновь встретиться в Крыму.
– А вот за это следует выпить отдельно! – хлопнула в ладоши и засмеялась Оленька Нисевич. – Если меня не пустят в командировку, возьму отпуск за свой счёт и непременно приеду.
Её глаза всегда лучились добротой и светом, а после первой рюмки коньяка этот свет заметно усилился. «Хороша, ах, как хороша собою эта бестия! – думал Чижов, восторженно разглядывая молоденькую женщину. – Должно быть, очень повезло её мужу: с такой развесёлой подругой не соскучишься. Она создана не для семейной скуки, скандалов или сцен ревности». И тут же вдруг задал ей неожиданный вопрос:
– А если у вас в Беларуси грянет какая-то очередная цветная революция – всё равно приедете?
– Ну, что вы такое говорите! Наш «бацька» переворота никогда не допустит.
И, радуясь чему-то, опять засмеялась.
Наталья искоса не без ревности наблюдала, как Чижов упорно разглядывает Оленьку, и думала при этом: «Мужчины терпеть не могут хмурых баб. И правильно делают! Если Оленька об этом не знает, то интуитивно чувствует своё превосходство над умными, но злыми «мадамами». В её внешности, вроде бы, нет ничего особенного, однако, если приглядеться, сквозит нечто непонятное и притягательное, чего, видимо, нет во мне. Чижов с неё глаз не сводит. Неужели меня это бесит?.. Впрочем, много лучше, когда мужики нас разглядывают, чем в упор не замечают. Оленька мне не соперница, она едет домой к своему благоверному. Ей повезло: есть собственный мужик на каждый день».
– А вы, Владимир Фёдорович, приедете на следующую конференцию, если таковая состоится? – с мягкой улыбкой спросила Оленька. – Вам понравилось? – И, не дав ему ответить, восхищённо продолжила: – А мне очень понравилось! В Крым я приехала впервые. Экскурсия в ханский дворец в Бахчисарае, поездка в Севастополь, в Балаклаву – это что-то!..
– Наперёд загадывать не стану. Признаюсь честно: понравилось мне далеко не всё.
– Ну как же так! – с какой-то детской непосредственностью огорчённо воскликнула Оленька.
– Экскурсии мне, конечно, понравились. Я в Крым прилетел побездельничать за неделю до конференции. Два дня бродил по Коктебелю, вдоволь накупался в море, а потом в Гурзуфе, в доме творчества на даче Коровина отдыхал, познакомился со многими интересными художниками. Кстати, вполне разделяю желание Оленьки – пора бы выпить по второй…
– А мы разве против – наливайте! – отозвалась Лариса Ивановна.
Чижов разлил коньяк, выпили за осуществление мечты.
– И всё же вы так и не сказали, что вам не понравилось, – сказала Оленька.
– Кажется, я знаю, что именно не понравилось, – предположила Лариса Ивановна.
– Откуда же вам это известно? – улыбнулся Чижов.
– О, уважаемый коллега! – она выразительно посмотрела ему в глаза. – Я человек наблюдательный. Иной раз, слушая чей-то доклад, вы вообще не замечали человека на трибуне, и вид у вас был такой, словно все зубы вдруг разболелись.
– Вот уж – точно! Каюсь, иногда испытывал почти физические страдания…
– Отчего же так?
– Учёность и простота, как известно, – вещи совместимые. Вам, Лариса Ивановна, не надо объяснять: понятно и научно могли писать и говорить все те великие учёные, кому мы обязаны существованием советской искусствоведческой науки. Умели же они обходиться без канцеляризмов и прочей зловредной словесной чепухи!
– О, это уже интересно! Это, уважаемые коллеги, камешек в наш огород, – иронично, даже несколько задиристо заметила Наталья Федяева. Ну-ну, смелее, Владимир Фёдорович!
Честно говоря, Чижова она слегка побаивалась, считая его довольно серьёзным учёным. Несмотря на относительно молодой возраст, уже несколько лет он возглавляет музей современного искусства, который сам же и создал; много пишет, его часто приглашают на различные симпозиумы, научные конференции; имеет звание и государственные награды. Федяева читала его книги, а потому точно знала, что ко всякому слову этого человека следует прислушиваться очень внимательно. Но сейчас она была не готова подставляться под критические оценки.
– Наташенька, милая, я не люблю камни разбрасывать, мне больше нравится их собирать. Всех молодых и думающих людей я бы хотел доброжелательно предостеречь от псевдонаучных «ляпов». Да, именно предостеречь и не более! Научная мысль становится живой и доходчивой, когда мы обращаемся к людям непосвящённым и к специалистам на одинаково доступном для понимания языке. Вспомните, по каким учебникам в институтах вы накапливали знания, какие книги или журнальные статьи читали. А теперь только представьте: нынешнее поколение студентов художественных вузов изучает историю искусства и художественную жизнь по учебникам и статьям, вышедшим из-под вашего пера. Они что-нибудь поймут?
– Мы же не для них пишем и не для простых людей, а для себя, – опять забиячливо возразила Федяева. – Неучей среди нас нет – всем всё понятно.
– Как хотите, но я тоже себя неучем не считаю. Однако зачем из научных терминов громоздить конструкции, неподъемные даже для моего понимания? Половину из того, что вы называете научными докладами и сообщениями, считаю обыкновенным выпендрёжем. Обилие заумных понятий свидетельствует только об отсутствии ясного ума.
– А Николай Бердяев говорил, что творчество нас освобождает, что это выход из себя – как-то очень робко заметила Оленька Нисевич.
– Это мысль неполная, а потому и неточная. На самом-то деле он говорил: «Творчество менее всего есть поглощённость собой, оно всегда выход из себя. Поглощённость собой закабаляет, выход из себя освобождает». Потому-то, уважаемые коллеги, творчество ради самолюбования нас подавляет. А настоящее творчество – это всегда шаг по пути личного опыта в неведомое.
– Отчего же вы, Владимир Фёдорович, там, на конференции, молчали, глаза в сторону отводили? – с досадой и с некоторой долей ехидства спросила Наталья Федяева.
– В глубине души, быть может, на подсознательном уровне мы считаем себя солью земли. Оттого и молчал, что не хотел травмировать психику иных интеллектуалов. Хождение в нелицеприятную критику очень похоже на путешествие по минному полю.
– Тогда зачем всё это сейчас нам говорите? Не боитесь наступить на мину?..
– Виноват, конечно! Коньяк язык развязал… Но я надеюсь – в клочья вы меня не разорвёте хотя бы потому, что мои замечания доброжелательны и уважительны по сути.
– Раз уж мы затронули столь сложную тему, не могли бы вы, Владимир Фёдорович, обратиться к конкретике из наших выступлений. Я вам достану из папки распечатку материалов конференции, – попросила Чижова долго молчавшая Светлана Сергеевна. – Вообще-то я с вами целиком согласна: мы действительно разучились говорить и писать на нормальном человеческом языке. Если без редакторской правки опубликовать в газете некоторые изыски нашего ума, читатели будут долго смеяться.
– А из психдиспансера машину с санитарами пришлют, – смеясь, добавила Лариса Ивановна.
– Вот досада! – огорчилась Светлана Сергеевна. – В моей папке этой распечатки нет. Я, кажется, положила её в боковой карман сумки, а сумка стоит под полкой.
– Не беспокойтесь, у меня такая же распечатка в кейсе лежит. Я мигом принесу.
Чижов вышел. В соседнем купе на неприбранном столике стояла уже пустая коньячная бутылка, да и пива в «бомбе» осталось всего-то чуть-чуть на донышке. Пьяный попутчик лежал на верхней полке головой к выходу. Он бессмысленным взглядом уставился на Чижова, о чём-то туго соображая.
– Слышь, земеля, выпить хошь? – прохрипел сипло.
– Нет, не «хошь».
– А придётся!.. Погоди, я новую бутылку достану. Лер, а Лер, подсуетись, что ли!.. – промямлил он, тяжело ворочая языком. – Помоги м-мне слезть, а то – убьюсь нах-хрен…
Облокотясь о край столика, его молодая жена сидела у окна и смотрела на проплывающий мимо вагона в сгущающихся сумерках пустынный пейзаж крымской степи. Во всём её облике читалась крайняя измученность, утомлённый взгляд вдруг стал выцветшим, как старая фотография.
– Феденька, спи! Не терзай меня… Как же я устала от всего этого!..
– Бога ради, извините! Я кое-что возьму и немедленно удалюсь, – сказал почти шёпотом Чижов.
– Лер, а Лер, подойди ко мне, – прогугнил в нос.
– Ну что… что ещё тебе надо? – спросила она с дрожащей в голосе досадой, но послушно поднялась, меркло глянула на мужа.
Этому упившемуся самцу вдруг очень захотелось демонстративно показать свою власть над красивой женой. «Тебе, нищему умнику, моя Валерия , конечно, нравится, – в его пьяных мозгах примороженной мухой ползала горделивая догадка. – Пусть видит, что моя красотка безраздельно принадлежит только мне одному. Одному!.. Пусть завидует и облизывается…» Правой рукой он подхватил жену за подмышки, приподнял над полом и, тяжело дыша в лицо утробным смрадом, впился в её губы долгим мокрым поцелуем. Чижов брезгливо отвернулся. Забитость Валерии, её рабская покорность была ему совершенно непонятна.
– П-пусти, пусти!.. Неудобно, мы же не одни!.. Мне больно. Завтра увидишь на руке синяк и опять скандал учинишь: как всегда, ничего не вспомнишь…
– Мы не одни? – куражливо удивился он. – А кто здесь? А, этот… Дык, третий лишний! – опять стеклянисто посмотрел на попутчика и нагло ухмыльнулся. По взопревшему голому темени и по сытой круглой роже стекали капельки пота.
Достав из кейса нужные бумаги, раздражённый Чижов вышел из купе и прикрыл за собой дверь. «Урод скотоподобный! – мысленно выругался он. – Передо мной решил похвастаться своей красивой игрушкой. Бедная девочка!.. Невыносимо жаль её».
– Если угодно, вам, Светлана Сергеевна, я наугад зачитаю некоторые выдержки из докладов, – он сел на прежнее место и раскрыл распечатку где-то на середине. – Не буду долго искать, послушайте, о чём здесь говорится:
«…В силу некоего закона сохранения несвершимости эта последняя задача нерешаема, ибо вопросы интенсиональны, зависят от проходящей через них траектории вопрошания, а таких траекторий сколь угодно много. Метатраектория всех возможных вопрошаний и есть постмодернистская ризома. Поскольку же вечность – это абсолютный ответ, открывшийся исключительно в свете абсолютного вопроса, поскольку в постмодерне есть всё (любые вопросы на любые ответы), но нет ни времени, ни вечности, ибо «любое» всего несовместимо с «абсолютным» вечного. Иначе говоря, постмодерн есть всё, кроме вечности».
– Друзья мои, вам что-нибудь понятно? – спросил, оглядывая всех с лукавою улыбкой. – Писать, говорить, а тем более думать на таком языке невозможно.
И вдруг Оленька Нисевич засмеялась – заразительно, звонко, а следом за ней хохотать стали все. Ещё минуту назад лицо Натальи Федяевой было сковано напряжённым вниманием, а теперь в уголках глаз от смеха даже слёзинки навернулись. Заглядывая в круглое зеркальце, она вытирала их розоватым кружевным платочком, но не могла остановиться и продолжала смеяться, мелко вздрагивая всем телом.
– Ой-ой, не могу!.. И правда – смешно! – задыхаясь от накатившего веселья, едва вымолвила она. – Там, на конференции, это почему-то не смешило, а здесь…
– Мне чуточку понятна только последняя фраза, – потешно округлив глаза, сказала Вишнякова. – Всё остальное "сукно" невозможно перевести на понятный всем русский язык.
Когда немного успокоились, Чижов воскликнул:
– Вот вы и убедились в моей правоте! Не правда ли – какой припляс интеллекта!.. Так ухарски обращаться с языком может только тот, кто мозги окончательно вывихнул в погоне за научностью. Не люблю, когда бескрылые машут руками, воображая, что у них выросли крылья. А хотите, я вам подходящий в этом случае анекдотец выдам?
– А почему бы нет! – с одесским колоритом среагировала Оленька.
– Ну, нет, так нет, – с улыбкой ответил Чижов.
– Владимир Фёдорович, вы ведёте себя, как старая жена Рабиновича. Когда соседки спросили её, зачем она напялила платье с таким глубоким вырезом, ответила: «О, милые дамы, декольте – это только часть моей великой тайны!» Выкладывайте свой продукт немедленно!
– Этот анекдот я услышал ещё в студенческие годы. В купе поезда едет пожилой профессор. По натуре – человек чрезвычайно общительный, а поговорить-то и не с кем. На одной из станций входит угрюмый мужик, борода – лопатой, в руке – холщовая сума. Молча усаживается напротив профессора; первым делом достаёт из сумы булку чёрного хлеба, шмат сала, завёрнутый в замызганную тряпку, шелушит чеснок, чинно и неспешно режет ножом сало на ломтики и отправляет весь этот провиант в лохматый зев. Молчит, чавкает и, не замечая профессора, хмуро смотрит в окно. Профессор изнывает от желания завести с ним беседу, но не знает, с чего начать, Наконец не вытерпел и говорит:
– Вы знаете, в наше пессимистическое время каждый индивидуум метафизически представляет себе абстракцию.
Мужик от неожиданности поперхнулся, откашлялся, подозрительно посмотрел на профессора, прожевал сало и смурно задумался минуты на три. Потом важно отвечает:
– Оно, канешно, так! Но, ежели крепко помазговать насщёт энтих усяких-разных весщёв, то получится не более их самих и воапче…
…В своё купе Чижов вернулся уже ближе к полуночи. Верхняя полка после остановки в Джанкое по-прежнему оставалась не занятой. «Если в Мелитополе никто не подсядет, до Запорожья будем ехать втроём» – подумалось ему. Не включая свет, достал туалетные принадлежности, взял полотенце и пошёл в конец вагона умыться перед сном. В коридоре в два приоткрытых окна врывался встречный плотный поток степной душистой прохлады и остервенело трепал синие шторки.
«От дневной жары следа не осталось. Ну, и хорошо – спать будет приятно».
Вскоре, освежённый водой, он разделся и лёг, слегка прикрывшись простынёю. На верхней полке, всхрапывая, дрыхал упившийся Федя. Через некоторое время вдруг послышался сдавленный всхлип и прерывистый тихий выдох. «Неужели не спит, – встревожился Чижов. – А плачет почему? Впрочем, с таким муженьком свету белому не будешь рад». Вскоре всхлип повторился – сомнения не осталось: Валерия плакала. Владимир Фёдорович откинул простыню и подсел на постель несчастной женщины. Она лежала лицом к стене, прикрывшись рукою.
– Валерия, что с вами? Вам плохо? – тронул её плечо. – Скажите, чем я могу помочь? У вас что-то болит? – опять участливо спросил шёпотом.
Тело женщины мелко затряслось, она расплакалась безутешно, горько…
– Девочка моя, что с тобой происходит? – опять спросил шёпотом и опять не услышал ответа. – О чём ты молчишь, почему не хочешь мне сказать? – совсем растерялся Чижов, но тут же взял её за плечи, повернул к себе лицом и, приподняв, усадил на постели. Мокрым лицом она уткнулась Чижову в плечо. Он тихонько сжал ладонь женщины, а свободной рукой стал гладить по вздрагивающей спине. Чуя её страдания, горячо прошептал в самое ухо:
– Тихо, тихо, тихо… Будь умницей. Умоляю тебя, успокойся, пожалуйста! Успокойся, миленькая!
Он уже обращался к ней на «ты» не только потому, что она была значительно моложе, но прежде всего оттого, что хотел её, как обиженного ребёнка, защитить от прошлых печалей и новых страхов. Но она плакала всё безутешнее и всё сильнее прижималась к нему. «Тут, как говорится, нужна шоковая терапия, – подумал он. – Упаси Боже, если сейчас проснётся этот Мурло Мурлович!» Слегка отстранившись, Чижов обхватил ладонями её заплаканное лицо и поцеловал сначала в самый кончик носа, потом в лоб, в мокрые глаза, в пылающие жаром щёки. Рыдания сразу стали утихать. Она смотрела в темноте на Чижова широко распахнутыми глазами и, сомкнув кольцом руки на его спине, вдруг тихо попросила:
– Ещё,.. ещё, милый мой! Ещё хочу!.. Никто и никогда так не целовал меня, – прошептала на выдохе и сама потянулась вишнёвыми, слегка припухшими устами к его губам…
Рассекая тишину сентябрьской ночи, поезд весело клацал колёсными парами на стыках рельсов и мчался всё дальше на север. Эта ночь дарила удивительную и одновременно таинственную прелесть. Прижавшись друг к другу обнажёнными телами, они лежали на узкой постели. Валерия, едва касаясь губами, благодарно целовала лоб Чижова, кончиками пальчиков нежно гладила кожу вокруг глаз, трогала коротко стриженую бородку.
– Я даже не подозревала, что может быть так хорошо, – шептала устало.
– А как же с тем? – он кивнул головой вверх, где неистово храпел новоиспечённый рогоносец.
– Его я только терпела и никогда, ни единого дня не любила.
– А с другими тоже было плохо?
– Может быть, я очень несовременная, но других у меня не было. А ещё я прошу вас только об одном: не считайте меня ветреной дамочкой, которая при первом случае готова покориться своей минутной страсти. Всё далеко не так. Одноразовая любовь меня не интересует. Боже мой, как я всем вам завидовала, когда слышала за стеной смех! А у меня нет ни друзей, ни подруг, с кем я могла бы так весело и просто общаться. Я устала, очень устала… В этой золотой клетке начинаю тупеть.
– Девочка моя, что тебя заставило пойти замуж за этого человека?
– Так надо – это мой крест… Я не являюсь его законной женой, мы не венчаны и не расписаны. К счастью…
– Зачем же тогда живёшь с этим чудовищем и как вообще ты попала в его лапы?
– Это давняя история… Если хотите, расскажу. Ночь длинная, а его – она указала пальцем вверх – теперь пушкой не разбудишь. Утром проснётся – опять начнёт похмеляться. С некоторых пор у моего муженька запои случаются всё чаще. В Крыму пил каждый день, не просыхая. Опротивело…
– Ну что ж, расскажи.
Она положила голову на руку Чижова и прижалась к нему ещё теснее.
– Ты замёрзла? Могу достать одеяло.
– Нет, не нужно. Мне очень хорошо с вами…
– Скажи, у вас дети есть?
– Нет. И не будет. Как мне стало известно от его бывшей жены, он чем-то в юности переболел, какой-то гадостью венерической, стал бесплоден и зол на всех женщин.
На минуту Валерия затихла, собираясь с мыслями, потом вздохнула и начала рассказывать о себе. В этой волшебной ночи она не видела даже тени греха. Всё случилось так, как должно было случиться. Ей хотелось выговориться.
– Может, я не такая, как все, но ещё со школьных лет очень не хотелось стать стадным существом. Видимо, я всегда жила в каком-то другом мире, и этот выдуманный мир стараюсь оберегать от вторжения посторонних людей. Я много читала, это увлечение передалось от родителей. Дома была большая библиотека, и родители всегда следили за тем, что я читаю.
– Расскажи о родителях. Кто они?
– Так уж получилось: я родилась в те дни, когда отец – а он был офицером – в числе самых первых ликвидаторов находился в Чернобыле. Девятого мая, когда они разбирали завалы под стеной станции, лопнувшим тросом ему перебило левую руку. В киевском госпитале руку по локоть ампутировали. Вот так встретились радость и боль. Кто знает, может быть, это несчастье спасло ему жизнь или… продлило её. Во всяком случае, все его сослуживцы получили такую дозу радиации, что потом долго не протянули. Из армии папу комиссовали и отправили на пенсию по инвалидности. Через полтора года после этого случая умерла бабушка, и отцу досталась её трёхкомнатная квартира в Евпатории. В армию отца призвали после пединститута, и после года службы он был направлен на учёбу в военно-инженерную академию. Женился поздно – в тридцать пять лет, когда уже носил погоны майора. А маме в ту пору было неполных двадцать, но любили они друг друга, несмотря на такую разницу в возрасте, очень нежно. В Евпатории пришлось вернуться к своей первой профессии: преподавал в школе математику и физику; а к тому времени, когда я пошла в первый класс, его назначили директором. Учиться мне нравилось. А ещё полюбилось рисование, с двенадцати лет посещала художественную школу. Модельером мечтала стать или дизайнером. Когда подросла, отец часто болел. Школу закончила с золотой медалью, но никакой радости не было: в то лето папа умер. Ему было всего пятьдесят два года. Ликвидаторы долго не живут… Никуда не стала поступать: надо было спасать маму. Эта беда её подкосила: через три недели после смерти отца случился инфаркт. Она очень извелась, глядя, как отец угасает; а когда он умер, сердце от горя раскололось. Мама до самоотречения любила его. Видимо, такая любовь случается очень редко, разве что в романтической литературе прошлых веков…
Вспоминая пережитое, Валерия на некоторое время затихла. Чижов не хотел беспокоить её вопросами. «Бедная девочка, какие суровые испытания выпали тебе» – думал он, и сердце переполнила тёплая нежность.
В душе этой молодой и несчастной женщины оставалось пространство, свободное для чистой любви. Чижов хотел войти в этот храм блаженства, быть в нём не царём, не ханом, а другом на все времена. По судьбе ему не раз встречались другие женщины: умные, самостоятельные, иногда агрессивно требовательные, но при этом излишне своекорыстные. Беззащитность Валерии не только нравилась – она была ему необходима как мужчине, в чью жизнь постучалось неизрасходованное чувство. Он хотел вырвать её из замкнутого круга несчастий, быть для этой девочки надёжей и опорой, чтоб никакие ознобы нашей грубой действительности не трясли её ранимую душу.
«Но при этом надо бы до конца понять, как она сама оценивает свою жизнь? – гадал Чижов. – У каждого из нас на этот вопрос есть свой ответ. Для многих людей смысл жизни заключён лишь в том, чтоб отъесть, откусить, хоть чуток от каждого блюда, коими уставлен роскошный стол благ цивилизации, и вся наша кипучая деятельность очень похожа на возню у дверей счастья. Такова сложившаяся система ценностей. Мы почему-то думаем, что приходим в этот мир лишь для того, чтоб грабить его, и, продираясь к заветной двери, острыми локтями расталкивать ближних. Но, достигнув входа, вдруг видим, что есть другая дверь, за которой припрятаны ещё большие соблазны, и давка повторяется с ещё большим ожесточением. Материальный интерес становится главной целью жизни, её позорным смыслом. Преисполненные высоким пониманием такого смысла, на подсознательном уровне привыкаем ценить в себе рационализм, прохиндейство, а хуже того – начинаем обожать цинизм, и бесстыдно отрицаем духовное начало, в котором заложена наша связь с Высшим миром. Мы забываем своё прошлое, как опыт, как вереницу не извлечённых горьких уроков, беспечно относимся к своему будущему, и, как следствие, со временем то, что должно называться душой, в нас усыхает, кукожится, а сознание становится искривлённым, изгаженным корыстью. Деньги – наш единственный бог! И вот среди всего этого вселенского безумия встреча со столь прелестным и беззащитным существом – какое счастье!» – думал он, удивляясь случаю и той неведомой силе, которая влекла его к этой молоденькой женщине.
– Четыре года я была рядом с мамой, – продолжила свой рассказ Валерия. – Работала в библиотеке и оставалась затворницей. Все молодые люди, кого знала, были мне малоинтересны. Что они мечтают заполучить от любой молоденькой куколки, объяснять не нужно… Второго инфаркта мама не выдержала. Похоронила её рядом с папой и вскоре уехала в Киев поступать в университет культуры на факультет дизайна. А в квартире осталась жить старшая папина сестра. В первом же туре споткнулась на рисунке: он у меня не совсем такой, какой нужен там. Сказали, что необходимо переучиваться. Надеялась с осени записаться на платные подготовительные курсы, а пока устроилась на работу к нему, к Фёдору. Поначалу делопроизводством занималась. Чувствую – глаз на меня положил… Недели через две почти силою меня взял. Всё было ужасно некрасиво, грубо. Фу! – вспоминать противно… А как удостоверился, что он у меня первый, отвязаться от него не могла.
«Вот такая ты мне и нужна, – сто раз потом повторял. – Надоели мне эти шлюхи, от них сплошной убыток. Они не меня – они мои «бабки» любят».
– Как же так, зачем тебе нужно это рабство? – с горечью спросил Чижов.
– Я должна была пройти это испытание. Я заранее знала свою печальную участь. В тот день, когда купила билет на поезд, там, на привокзальной площади в Евпатории, ко мне подошла старая цыганка и буквально ошарашила: «Ты, – говорит, – осталась одна, и тебе очень плохо. Скоро тебе будет ещё хуже, но не противься судьбе. Только терпением завоюешь своё настоящее счастье. Два года терпи, ровно два года…» Сказала и ушла, а я опешила и, к сожалению, в ответ не успела даже её поблагодарить.
Валерия действительно безропотно терпела свою кабалу все два года. Первая часть предсказания цыганки очень скоро сбылась довольно точно, теперь надо было набраться смирения и ждать своего часа. Владимиру Фёдоровичу она сказала не всю правду. В тот жаркий полдень Валерия стояла в тени деревьев и думала о предстоящих переменах в жизни.
– Ты потеряла всех, но так надо, – неожиданно вышла откуда-то из-за спины Валерии эта старая с черничными глазами цыганка. Она была в длинной цветастой юбке и в чёрной легкой кофте, усыпанной мелким белым горошком. Морщинистое лицо прожарено солнцем, а открытая шея прокоптилась до хромового блеска и напоминала смятое голенище сапога. Пышные до белизны поседевшие волосы схвачены на затылке чёрным гребнем, каких нынче в продаже уже не встретишь. – Твоя мать ушла, чтоб тебя не держать рядом. Настало время твоих испытаний, – продолжила она. – Сейчас тебе очень плохо, но будь готова к новым трудностям. Ровно два года терпи и судьбу не пытайся исправить. А через два года встретишь того, кто сделает тебя самой счастливой. Он будет похож на твоего отца.
– А как его узнать среди всех? – спросила растерянно.
– Узнаешь, красавица. Сердце сразу подскажет. В полночь познакомишься, а перед рассветом станешь его женой. А ещё через два года ты ему подаришь двоих сыновей.
Покачиваясь от подступившего головокружения, Валерия сделала несколько шагов, присела на свободную лавку и уткнула пылающее лицо в ладони. «Такие слова из уст цыганки – это очень серьёзно. Очень!..» – думала она. Через минуту, немного придя в себя, огляделась вокруг, а старухи уж и след простыл… Но пророчество крепко засело в голову девушки, потому в дальнейшем она не противилась ударам судьбы, безропотно терпела хамство своего сожителя, работала на его фирме и тихо выполняла все его прихоти. Свинцовой тяжести печаль налегла на её душу и придавила. Виду не подавала, знала одно: нужно стерпеть любые унижения и не выказывать гнева. Такая молчаливая покорность нравилась Фёдору. Иногда терпеливость жены он принимал за первую жертвенную влюблённость и в глубине души начинал гордиться самим собой. Особенно льстила его самолюбию зависть друзей, которым его молоденькая жена откровенно нравилась «нездешностью» ума для их круга, красотой и редкой старомодной скромностью, какая нынче вообще не встречается, но знакома нам только по книжным и киношным барышням позапрошлого века.
Вскоре он поручил Валерии контролировать работу четырёх его ресторанов, а сам занимался тремя десятками магазинов, раскиданных по городу и в пригороде. Пришлось освоить вождение, сдать на права. В гараже больше года без дела стоял совершенно новенький белоснежный «Ниссан», который был куплен для первой жены. Святое и грешное всегда живут по соседству. При всех недостатках в этом человеке было что-то и хорошее: Фёдор не скаредничал, не чах над богатством, деньги порой тратил без оглядки. Ему перед всеми хотелось выглядеть принаряженным в благополучие. С самого начала, видя глубокую порядочность новой жены, целиком доверился Валерии и не копошился в её кошельке. На банковском счету постепенно скопилась зарплата, которую ни разу не трогала – верно знала, что когда-то эти деньги ей очень пригодятся.
– Интересный сюжет… Шекспир отдыхает, – с улыбкой произнёс Чижов, потрясённый рассказом своей новой подруги. – И что же мы дальше будем делать? – спросил, испытующе глядя на неё. – В пять часов утра я должен выйти в Запорожье, там меня встретит старый товарищ, с которым давненько не виделся. А уже послезавтра из Запорожья путь лежит на Москву, где тоже задержусь дня на три. Надо пройтись по выставкам, по музеям, встретиться кое с кем из художников и заодно решить в издательстве вопрос о публикации новой книги.
– Пожалуйста, возьмите меня с собой, – вдруг жалобно пролепетала утухающим шёпотом. В этой просьбе слышалась почти обморочная боязливая надежда.
– А что потом?
– А потом будь что будет… Два года моих мытарств уже закончились.
– Не боишься новых неприятностей?
– С вами я ничего не боюсь. Вернёмся из Москвы, и я…
– В Украину, моя девочка, мы не вернёмся. Я живу в Новосибирске.
– В Новосибирске? – переспросила растерянно. – А как же тогда быть?.. Ведь у меня украинский паспорт, – выдавила на потухшей ноте.
Воцарилось молчание. Чижов трудно раздумывал…
– А ты выходи за меня замуж, вот и получишь паспорт российский. Я не слишком стар для тебя?
– Вы шутите?..
– Таким не шутят.
– Я… я ждала вас… Я согласна!.. – И слёзы торжествующей радости брызнули из глаз, в которых только что таился испуг.
– Прелесть моя, ангел мой, ну что же ты… зачем опять плачешь? – сгрёб Валерию в охапку, а у самого горло от волнения перехватило, голос слегка осип.
– Я чувствую себя самой, самой… – недоговорила, задыхаясь от наплывших чувств. – В такое трудно поверить! – и прильнула в долгом поцелуе.
– Пока моё сердце бьётся, с тобой, поверь, ничего плохого не случится. Это я тебе, моя радость, обещаю твёрдо… А ещё: если не раздумала учиться, – на следующее лето поступишь в Академию архитектуры. Там есть отделение дизайна. У меня будешь учиться – я преподаю в этой Академии. Времени достаточно, успеешь подготовиться к экзаменам.
– Конечно, конечно, я согласна!..
Минут за тридцать до прибытия поезда на вокзал Запорожья Чижов и его будущая молодая жена сидели уже одетые. Валерия включила светильник у изголовья, переложила свои вещи в отдельную сумку и написала на блокнотном листке записку:
«Я ушла навсегда. Надоело терпеть пьянство и грубость. Не ищи меня. Валерия».
Пустое небо на востоке заметно высветлилось. Нарождался новый день. У окраины города поезд усмирил свой бег и вскоре, скрипя тормозами, осторожно подкатил к перрону вокзала. Вагоны с лязгом вздрогнули и замерли.
Открыв дверь купе, Валерия остановилась у порога, посмотрела долгим взглядом на похрапывающего Фёдора и тихо сказала:
– Ну, что ж, прощай, Федя! Ты не прав: это ты был третьим и лишним...