Разговор с матерью предстоял серьезный. Игорь мысленно настраивался на него всю дорогу, пока ехал домой. Нужно раз и навсегда дать понять, что она в его доме - никто, права голоса не имеет, и, если хочет жить нормально, должна вести себя соответственно.
Вот только, что из этого получится?
Мать не переделаешь. Горбатого, как говорят, могила исправит.
И для того ли мать затеяла комедию, чтобы покаяться и смириться с собственной ничтожностью? Игорь был уверен - нет. От нее следовало еще ожидать сюрпризов. Естественно, неприятных. На иные она неспособна.
Что делать, Игорь не знал. С одной стороны ему хотелось быть хорошим сыном, как и положено по всем моральным канонам, с другой, прекрасно понимал, ничто не угрожает его семейному счастью больше, чем его собственная мать.
От тупиковости ситуации заклинивало мозги. Он курил одну сигарету за другой, а приемлемого выхода из ситуации отыскать не мог.
Возможно, его просто не существовало...
Дом стоял на месте, с виду - целый и невредимый, что само по себе было отрадным. У калитки радостным повизгиванием встретил Тузик. Естественно, весь день ему пришлось провести на морозе. Мать бы ни за что не потерпела собаку в доме. Интересно, догадалась она его покормить? В записке Игорь напоминал, но сомневался, что к его напоминанию отнеслись с должным вниманием.
В доме было холодно и как-то неуютно. Печка потухла, батареи остыли. Мать лежала в отведенной ей комнате, укутавшись в одеяло, и притворялась спящей. В том, что притворялась, Игорь не сомневался. С улицы он заметил шатающуюся занавеску, а, когда входил в дом, услышал скрип диванных пружин.
Ну и ладно, чем меньше слов, тем спокойнее. Он быстро переоделся, выгреб из печки золу, затопил ее заново, поставил на газовую плиту чайник. Заглянул в холодильник: чего бы приготовить? За день проголодался. Надумал пожарить картошку, но отказался. Слишком долго, а готовить приходилось на двоих. Не мудрствуя лукаво, поставил на газ сковороду, нарезал в нее толстыми кусками сало, вбил штук пять яиц.
Когда примитивный ужин был готов, позвал маму. Та заворочалась, будто только что проснулась.
- Поздно ты сегодня, - заметила недовольно.
- Как всегда, - лаконично ответил Игорь.
- А где эта, твоя... - она, по-прежнему, избегала называть Юлю по имени. - Вы что, поссорились? - в голосе угадывалось предвкушение радости, если ответ окажется положительным.
- Нет, не поссорились. Завтра ее увидишь. Соскучилась? - спросил, как бы, серьезно.
- Глаза б мои ее не видели. Наверное, совсем по рукам пошла, а ты, дурачок, пашешь на нее, одеваешь, кормишь...
- Умеешь ты утешить, мамочка, - сил, чтобы сдерживать себя, едва хватало. - Лучше бы о себе подумала, о своих проблемах.
- Мои проблемы тебя не касаются! - сказала, словно отрезала.
- Еще как касаются. Ведь теперь мне приходится за тобой смотреть и кормить тебя.
Он старался подать последнюю фразу в виде шутки, но мать восприняла серьезно.
- Я тебя всю жизнь кормила. Вырастила на свою голову. Теперь он матери куском хлеба попрекает...
- Да кушай, на здоровье. Приятного аппетита!
Подвинул к ней тарелку с яичницей.
Она брезгливо поморщилась, но вилку взяла и начала, как бы с неохотой, ковыряться в еде. Однако тарелка опустела почти сразу. Игорь налил чай, пододвинул вазу с сладостями.
Пока мать грызла пряники, она вынуждена была молчать. А грызла - с жадностью очень проголодавшегося человека. Игорь успел заметить, что за день она ничего не съела. Вареные яйца, которые он ей оставил, лежали нетронутыми. Или не прочитала записку, или своеобразный знак протеста. А, может, иные принципы, не понятные никому, кроме ее самой...
Игорь смотрел на мать и видел перед собой пожилую женщину, потрепанную судьбой, худую до изнеможения, с виду совершенно безобидную. Божий одуванчик, с таких можно иконы рисовать.
Об истинной ее сущности напоминали лишь узкие полоски всегда плотно сжатых губ и взгляд.
Откуда в тщедушном теле столько злобы и желчи?
Ответа Игорь не знал. Сколько он себя помнил, мать всегда была такой: вечно недовольной, ворчащей по причине и без, не терпящая возражений.
С детства засело в памяти, как она пилила отца по всяким мелочам. Тот не выдержал, потух, начал выпивать. Потом и вовсе распрощался с жизнью, решив, наверное, что хуже, чем есть быть не может. Сам Игорь невыносимо долго покорно терпел ее диктат. Может, потому, что не знал другой жизни, был уверен, что так и должно быть, что так живут все? Человек привыкает ко всему, к плохому в том числе, способен смириться с ним и принять его, как должное.
Прозрение пришло, когда начал встречаться с Юлей и познакомился с ее родителями. Увидел, можно жить иначе и удивился, почему у него не так. Но и тогда он еще не был готов к бунту. Чужая жизнь потемки, - думал он. Все что показывается другим, не обязательно таким есть на самом деле.
К тому же, почему он должен считать себя обиженным? Сколько вокруг людей, у которых, вообще, нет родителей, воспитываются в сиротских приютах. Им, наверняка, хуже. И ему не плакаться на судьбу нужно, а благодарить небо за то, что он такой счастливчик.
Действительно, чего еще желать? Одет, обут, накормлен, квартира почти в центре города. И ведь мать, по-своему, любила его, более того, души в нем не чаяла. Вот только любовь ее была своеобразной. Она состояла из постоянных упреков, долгих назидательных бесед и всевозможных запретов, нужных и не очень.
У каждого человека свои слабости. Святых на земле не бывает. Осуждать - последнее дело. При желании всегда можно понять другого и отыскать приемлемый компромисс.
О том, что с его матерью никакие компромиссы не проходят, он убедился, когда Юля стала жить в их квартире.
Что было перед тем и вспоминать страшно.
Истерики, сердечные капли, когда узнала, что сын решил жениться. Ему тогда уже было под тридцать. Последний шанс. Но мать так не считала. Не могла примириться с мыслью, что ей придется делить ребенка с кем-то чужим, посторонним. Мать воспринимала его, как игрушку, право играться которой имеет лишь она одна. И возненавидела Юлю сразу, еще даже не познакомившись и ни разу ее не увидев.
Все ее ухищрения не смогли помешать свадьбе. Это был первый случай, когда Игорь не подчинился и поступил вопреки ее воле. Удар по самолюбию оказался настолько сильным, что мать действительно слегла с сердечным приступом и первый брачный месяц у молодых, вместо медового, получился больничным.
Юля показала себя хорошей невесткой, можно сказать, идеальной. Не отходила от постели больной, понукала ее капризам, что, отнюдь, не смогло растопить ледяное сердце свекрови...
Второй удар, пожалуй, более чувствительный для ее самолюбия, был нанесен, когда они уехали из ее дома.
- Хочу с тобой поговорить, мама, - увидев, что родительница насытилась, сказал Игорь.
- О чем, сынок?
В ласковом обращении не было ничего ласкового, нежного, хоть чем-то напоминающего материнскую любовь. Ту любовь, какую показывают в фильмах, о которой пишут в книгах. Фраза, которая, самим построением слов, должна была излучать доброту и тепло из ее уст вылетела сухо, без эмоций. Впрочем, как всегда.
- Завтра приедет Юля. Мне не хочется, чтобы вы ссорились.
Она открыла рот, намереваясь сказать что-то, наверное, как всегда, неприятное в адрес невестки, но Игорь не позволил.
- Я не хочу, чтобы ты говорила о ней плохо.
- А что о ней можно сказать хорошего? Воровка, украла у меня сына...
Таки вырвалось. Старая, заезженная пластинка. Надоевшая, почище зубной боли. Доставшая до печенок. Раньше звучавшая, как эталон истины, сейчас перешедшая в разряд фарса, но от этого не ставшая менее противной.
- Это - Юлин дом. И мой - тоже. Наш с Юлей дом. Когда мы жили у тебя, мы выполняли все твои требования. Так что, будь, добра, вести себя соответственно. Иначе...
- Но ведь я твоя мать! - ее голос сорвался в неком подобии крика. Негромкого, резкого, скрипящего.
- Мне - мать, а Юле ты - никто. Не захочет, чтобы ты жила с нами - ее полное право. Так что, учти, мама.
- Я сама с ней жить не захочу!
Сказала прежде, чем подумала. Потом сообразила, что ляпнула лишнее. Умолкла, сникла.
Теперь перед Игорем снова сидела всего лишь старая измотанная женщина, которая, возможно, и заслуживала на жалость, если бы не плотно сжатые губы и хищный, нехороший блеск в глазах. Ни тени раскаяния или понимания. Она, по-прежнему, считала себя незаслуженно обиженной, единственно хорошей, которую со всех сторон окружают враги.