( все даты в тексте – по старому стилю)
Накануне Казанской Гаврила Погорелов полдня топил баню, дров извёл – на два раза хватило бы, и всё-таки не набрал жару. Труба и топка словно местами поменялись: весь дым не в трубу, а обратно через топку идёт. Будто черти в трубе засели вместо затычки!
Оно и понятно: тучи тяжёлые, с проседью, зависли над селом, давят, урча и погромыхивая. Вся мелкая живность затихла и попряталась.
Очень похоже, что пойдёт дождь. Напьются, наконец-то, яровые хлеба. Свою озимь, пшеничку, Погореловы уже убрали, не дождавшись благодати с неба.
Недобрала озимая пшеничка, ей бы ещё недельку наливаться, но неизвестна было, сколько ещё продлится жара. И если смотреть по январю, то надежды на дождь было мало. А потому решили убирать озимь. И в самый солнцепёк, под квас и молочко, в четыре серпа (а как иначе?) – всей семьёй – уложили родимую. И, как оказалось – правильно сделали: потеряли бы больше, если бы оставили на корню. Ни пяди не отступая от обычаев, приступили к святому делу: уборке хлеба.
Многострадальная пшеничка, градом битая, тревогой пропитанная, жарой обожженная, до единого колоска собранная, высушенная – была перевезена во двор Погореловых. Именинный сноп по зёрнышку выбран и заповедан.
А яровое поле всё ещё ждало дождя и жизни.
Тончайшие волоски нервных окончаний-начал в форме кореньев пронизывают и человека и землю. Жилы-стебли прокачивают жизнь сквозь плоть всего сущего: и человека и злака. Нарушение равновесия и гармонии рвёт общие жилы.
Гаврила был убеждён, что и пожары, и любовь Даши, и расправа над Маланьей – всё впитывается землёй-матушкой и влияет на урожай. А жизнь поля отражается на жизни крестьянина.
Тысячелетия знает землепашец о существовании этого незыблемого закона. А если не знает, то чует его как зверь ( хребтом, верхним чутьём и чёрт те чем ещё! ), как неразрывная часть живого.
Потому и труд для него естественен. Труд – это жизнь. Это – как дышать и есть, пить. А праздность – как награда за трату себя, отдых.
Вот Аграфена сегодня и готовит каравай из новины ( из зерна нового урожая ), а Гаврила топит баню – праздник.
Завтра, 8 июля – летняя Казанская. Прошлым летом на Казанскую мужики пир устроили, а в этом – после такой засухи – какой пир. Это Гаврила проскочил почти без потерь пока, а у других… Может сваты придут завтра. И только подумал, как явился семилетний Митяй Кулыгин:
- Дядька Гаврила! Папка велел сказать: завтра придут в гости. Ждите!
И убежал.
Вот тебе блины да блинчики! Это хорошо, что праздник будет с гостями.
Дым из бани стелется по огороду, усиливая духоту, но это уже неважно. Тихо, ни ветерка. И это неважно. В душе повеяло южным ветром и упрямым восточным сквознячком. И вот это – хорошо. Это – очень хорошо!
- Ванятка!
Ванятка сидит в огороде на гороховой полосе, наслаждается молодым сладким горохом.
- Чего, пап?
- Дуй в кузню за Данькой. Скажи: баня готова.
Данька прибился к кузнецу Григорию и всё свободное время пропадал в кузнице. После изнурительной работы в поле у него хватало сил и желания идти к кузнецу и помогать ему. Бесплатно. За пирожки с тАком. И кузнец был доволен его упрямством и возрастающим умением.
- Гарный хлопчик! Но – дрибненкий, мелковат для кузнеца.
- Он ещё войдёт в силу, - возражал Гаврила, - пятнадцать лет только.
- Нехай робить.
Может и получится из него кузнец, дай-то, бог. Почётное ремесло. Да и скотину Данька любит и понимает; всё знает и многое уже умеет. Хороший работник растёт.
Вышла из избы Аграфена.
- Цып,цып,цып! Ну, что – банька?
- Готова, пожалуй. ГорячЕй уже не будет.
- А у меня каравай готов. Цыпа, цыпа, цыпа!
Крепкое они с Пантелеем поставили хозяйство, царствие ему небесное. Для крепких рук. А руки-то всё уходят из семьи. Никак не поспеть за жизнью.
Даша… Ну, как отдать её в чужую семью: и так еле-еле справляемся. Но – надо. Не ломать же жизнь дочери. Приданное надо готовить. Вот продадим новую пшеничку… Она сейчас самая дорогая, самая высокая цена ей. Будет что к свадьбе.
Ах, Емелька-Емельян! Угораздило же вас с Дарьей. И зачем ты – «карачаровец»? Не любит народ «горшечников», никак. Ни с горы – ни на горку. И ничего тут не поделаешь. Не прикажешь ведь любить. Вон, чуть не забили Тихона, Маланьиного мужа. Тоже – «карачаровец» и тоже – примАк. Почему – тоже? Не уходит эта мысль от Гаврилы. Пришёл бы Емельян в семью Погореловых – облегчение пришло бы посильное; прибавка мужских рук и Даша – дома. Прав Кузьма, прав сват.
С отцом у Емельяна – нелады, земли у них нет. Мало. Чем жить будут с Дашей? Что Даша делать будет? На горшки здоровье губить?
Построит Емелька школу, а потом куда? Отхожий промысел, на заработки? Крестьянина земля кормит, а его – что? Не-ет… Не годится.
Возвращается Ванятка с чумазым и счастливым Данькой.
- Ну, что, мужики, - говорит Гаврила, - первыми пойдёте? Раз Даши нет.
- Да! – подпрыгивает Ванятка, - Первыми!
…Не задержались в бане ребята: то ли жару мало, то ли желания не хватило в такую духоту томить себя баней – выскочили красные, да в избу.
- Кошку надо выбросить, - на бегу говорит Ванятка, - гром гремит.
А тучи всё никак не разрешатся от бремени, не могут опростаться – и всё тут.
Гаврила подбрасывает полешков в печку, заходит в баню и парится долго и с наслаждением. И там, на полкЕ, расслабленный и умиротворённый, слышит странные звуки: будто по срубу бани хлещут длинными вожжами, с оттяжкой.
Он открывает дверь – ливень стеной стоИт.
Гаврила выходит в эти хляби небесные, поднимает лицо к небу, разбрасывает в стороны руки и стоИт, впитывая в себя животворную влагу.
Лей! Лей!