Юродивый Дорога к храму 1ч

Василий Лыков
   Юродивый
Василий Лыков

Часть 1. Дорога к храму

      ЮРОДИВЫМИ на Руси называли аскетов, странников и бродяг, ведущих униженный образ жизни, обладающих, по мнению верующих, даром прорицания. Одни из них выдавали себя за безумцев,  другие действительно имели умственные расстройства. И те и другие порой почитались за святых, некоторые даже канонизированы Русской православной церковью.


ГЛАВА 1. 
ЗЛОСТЬ

     Валерий  вышел на широкое, дощатое крыльцо лесничества, злобно хлопнув дверью.
     - Твари, совсем оборзели!  - прошипел он сквозь зубы, слегка обернувшись на звук дверного хлопка.
      Холодный пронзительный ноябрьский ветер сразу охватил распотевшееся в тепле домика тело. Но Валера все равно не спешил застегнуть замасленную телогрейку. Он еще раз злобно выматерился и направился к стоявшему на бугорке трактору. Голова,  что называется, трещала по швам со злости и вчерашнего похмелья. Валера закурил и присел на сцепку, кинув под зад рваные галички.
   - Ну, - сказал подошедший Ефим. – Не выписывают?
   - Нет,… - бросил в ответ Валера и смачно высморкался. – В лапу дать нечем! А в морду - как дашь?!
   -  Да и х… с ними, поехали на пилораму, похмелимся немного.
     Через пять минут трактор  МТЗ-80 пылил по проселку в объезд деревни, к стоявшей на отшибе комбинатовской пилораме.
    Лес  под лесосеки выписывали нынче и без того плохо, так еще и по великому блату. Кому поближе да погуще, а кому и за тридевять земель в дальних рубцах да колках, где и дорог-то почти нет.  На  нашего брата, простого мужика, что говорить – поглядывали свысока. А чего с него взять….
    198.. й год, Перераспределение власти на местах, все организации сотрясала перестроечная суета. Начинался великий процесс деления собственности.  Огромное, почти беспредельное лесохозяйство России подходило к грани, за которой всякий государственный контроль прежних времен постепенно сходил на нет.  И право на владения лесными наделами переходило в руки, что называется, удельных князей, местечковых секретарей обветшалых райкомов и горкомов.
      В магазинах пустели полки, мистические расположенные неизвестно где закрома государства перестали пополняться. По телевизору крутили прожектор перестройки, где ожившие после многих лет шептания по кухням журналисты, ловко разоблачали - кого прикажут. Где-то что-то производилось, перевыполнялось, побеждалось в соцсоревнованиях. А полки сельпо все пустели и пустели.  Зарплата все еще давалась вовремя, однако купить килограмм сахара или бутылку русской можно было только по талонам.
     Кто-то великий и могущественный решал за весь народ - сколько каждому из нас нужно мыла в месяц и порошка для стирки, сколько каждому полагалось пить заваренного чая. Странно, но это не привело к бунтам и революциям. Народ, многострадальный русский народ словно пребывал в какой-то прострации, утратив всяческий интерес к грядущим переменам. Старики, помнившие тридцатые и сороковые годы небывалого подъема, удивленно и испуганно слушали первые программы о былых репрессиях. А по всем просторам земли сибирской варили брагу и гнали самогон – следствие сухого закона.
       На экраны телевизоров выплеснулась чернуха, сермяжная правда городской и сельской жизни.  В кинотеатрах шла «Маленькая Вера», и «Меня зовут Арлекин». Фильмы, вогнавшие в ступор партийную интеллигенцию, привыкшую на все  в жизни смотреть через идеологическую призму газет.
       Советский Союз, постепенно разложившись, умирал…. Рушилась великая экономика Госплана и Госпроекта. Простой  мужик все так же  пытался выжить, как всегда, как всегда…
       Поэтому трактор Валерки Зимина вот уже третий раз ни с чем отъезжал от  покосившегося забора лесничества.   

 ГЛАВА 2.
ПЕРЕСЕЛЕНЕЦ

       Ненашевы приехали в Забайкалье два года назад из далекого и ставшего неспокойным Ставропольского края. Купили небольшую избу возле речки и зажили неуютной жизнью, в неуютном краю вечно зеленых помидоров, как пошутил сам Ярослав Ненашев, в прошлом слесарь консервного завода. Семья небольшая, из трех человек, жена – Зульфия Георгиевна и сын восемнадцати лет от роду, Николай. Николенька, как ласково называл его не чаявший в сыне души Ярослав.
       Николенька с детства был странным мальчиком, тихим и задумчивым, не способным постоять за себя в школе, добрым и застенчивым. Учился Николенька плохо, никак не давалась ему премудрость науки. И после восьмого класса Ненашевы переехали в Черкесск, а затем и вовсе в Забайкалье. Здесь когда-то сам Ярослав старательствовал. Вот и решил глава семьи перебраться в суровый край в расчете на хороший заработок. Рабочий люд непьющий здесь еще требовался. Устроились в лесничество обходчиками - и он, и сын Николенька.
       Зульфия же подвязалась на поприще домашнего кроя и шитья. Небольшой огород, куры да рыжая коровка с отломанным рогом - вот и весь достаток. Однако все лучше, чем в долгах, как в шелках у Ставропольской родни.
       Суровый все же край Забайкальский… Лето теплое, иногда жаркое, словно пустынное, иногда холодное, словно поздняя осень. Зима лютая и малоснежная, с сухими ветрами, что обжигают лицо, словно жар костра. Одно в радость Ярославу было – лес, огромные хребты, укрытые, словно кудрями, березовых и осиновых шапок, цветущий весной багул и таволожка - медвяный запах. Лиственницы стройные да средь сопок текущие хрустальные ключи. Так бы и бродил по нему, раздвигая ветви кустарника, лакомясь голубицей и жимолостью. Николенька, глядя на отца, тоже прикипел душой к лесу. Как-то успокоился парень, не так остро воспринимал злобу людскую. Об одном тосковал, говорил тихо отцу:
       - Нет здесь церкви, папа, и даже колоколенки какой. А мне бы надо, хоть поглядеть, хоть издали… -  и вздыхал. Ярослав, отвернувшись, болезненно морщился, но гладил сына по плечу, успокаивая.
       Странность в сыне Ярослав заметил давно. Отставал малыш от своих сверстников в развитии. Видел Ярослав, как болезненно воспринимает мальчик всякого рода жестокость и несправедливость. Позже стал примечать, как Николенька убегает к церкви, к воротам православного храма. Подолгу сидит, глядя на деревянные, давно не ремонтированные купола. С каким трепетом малыш вслушивается в звон колоколов.
       Еще на родине, будучи десятилетним, сын упросил Ярослава окрестить его в православие. До сей поры смущала Ярослава вера сына, фанатичная, граничащая с душевной болью. Иной раз видел он украдкой, как шепчет мальчик молитву со слезой на глазах. Однако одно дитё, богом даденное. Родственники жены вначале пробовали настоять на обрезании. Однако в те времена и вера непопулярной была.
       Ружья Николенька в руки не брал.
         – Как же, папа, не смогу я в божью тварь выстрелить, ить живые все добрые, - на глазах юноши слезы. Всякую тварюшку норовит пригреть, приласкать - и кошку облезлую, и собачонку бездомную. Поначалу это пугало Ярослава. Как же так, все пацаны в казаков-разбойников да в войнушку играют, из рогаток по воробьям пуляют, а мой цветочки нюхает и с птичками разговаривает. Как-то нашел под подушкой сына маленький томик святого писания, что солдатам раздают. Видать, из мисси Гедеоновых братьев. Хотел было выбросить, да мать вступилась, Зульфия хоть и не православной веры, а все поняла раньше. Не от мира сего пацан у них родился, нет таким людям мирского счастья.
          - Больная у него не голова, отец, – говаривала она не раз Ярославу - больная душа у него. И за что нам бог такого послал... Пусть уж он убогого сохранит,- вздыхала мать.
          Думал Ярослав тяжкую думу - хватит ли сил вырастить такого, защитить от жизни жестокой…  А Николенька все рос и улыбался. Жалостливо так, беззащитно. Хоть и учился плохо, а дома помогал, ничем не гнушался, все по силам. Мать не нарадуется, и ничего, что соседи в хуторе пальцем у виска вслед крутят, юродивым обзывают. Какого уж всевышний послал...
         Пробовала свозить в больницу к психиатру. Врач пожилой, седой, как лунь, только плечами пожал:
       – Вроде, не дурак, эпилепсии тоже нет, а что жалостливый да бесхарактерный - сами воспитали. Живите понемногу, авось все обойдется, лекарствами тут не поможешь.
        И помолчав немного, добавил, смутившись:
      – В монастырь бы ему, послушником.
      Ярослав, узнав о таком приговоре врача, вспылил:
     - Не отдам его никуда, уедем отсюда, мать, где нас никто не знает. Хоть на рудник какой, я там в артель устроюсь, может, проживем, как-нибудь. Народ там не в пример здешнему, добрее.
      Зульфия согласилась с радостью. Вот так и попали Ненашевы в Забайкалье.
      И вправду, при всем здешнем неуюте и неустроенности, не в пример Ставропольскому изобилию, народ здесь оказался добрее и приветливее. Как потом сказал Ярослав, это от трудности жизни. Чем суровее природа, чем труднее жизнь, тем дружнее живут. Сама Зульфия поразилась гостеприимству, куда бы ни приходила она в соседские подворья, везде норовят чаем угостить, пельмени на стол ставят, бабы простые, хоть и измученные очередями и добычей пропитания. В общем, помогали, кто чем мог. И на Николеньку не пеняли, ну странный мальчик, ну верит в бога, и пусть, лишь бы не бандит да не воровайка. А что улыбается всем, так и лучше, значит не обидит.
      Минуло три года. Жизнь становилась все труднее и труднее, в лесничестве задерживали зарплату, электричество по полдня не включали, дрова приходилось возить на санях, да воду с проруби. Однако убедилась Зульфия, что все же людская доброта и независтливость лучше всякого богатства. И украдкой благодарила всевышнего за то, что дал ей такого умного да работящего мужа и сына, хоть и убогого, да доброго.

ГЛАВА 3.
СГОВОР

      В сторожке дым от самокруток стоял такой, что хоть топор втыкай. Аж глаза резало. На столе - раскрытая банка «Завтрак туриста», превращенная в пепельницу, и полупустая бутылка с самогоном. Мужики, распохмелившиеся с утра, теперь спорили, обсуждая провал Валерия.
       Опять не удалось нарезать лесосеку в долг, и соляра у каждого есть, наворованная в совхозе еще летом, и сено повывозили все, теперь бы дровец попробовать продать. Ань нет! Не хочет лесничий нарезать выгодную лесосеку. Видно, на лапу требует.
       - А ты ему самому-то обещал дров напереть. Мы бы в раз по телеге с носа. Ночью бы приперли куда надо или делового, хрен с ним, пусть давится.
       - Да намекал… Куда там! Знаешь, сколько барыг ему возить будут, и не чета нашему, строевого напрут, за зиму-то. Чо, скажи, мало лесбазовцы нынче летом листвянки на доску распустили у вас же на комбинате? Небось, все лето пропили на их поставах, - туша самокрутку, зло сказал Ефим. Мужики возмущенно загалдели. Сам, дескать, с нами пил…. Разлили оставшийся самогон, выпили и замолчали, морщась.
       - Я вот чего, мужики, задумал, - негромко просипел Валерий притихшим мужикам. Все обернулись, понимая, что редко говорящий, продуманный Валерка зря болтать не станет. Всегда все взвесит и рассудит. А если чего не так, то поправит. Уважали Валерку мужики.
       - Лесу нам нынче путевого не видать, который год такая канитель, барыгам пораздадут, что половчее, а нам на просеках по два метра на брата. А что если мы посадки запалим? - сказал наконец Валера. – Им поневоле горельник списывать придется. А чо, снега еще нету, ветра постойняк дуют, хвоя тоже упала….
       - Ты чо, дело подсудное! За это и срок засветят! - воскликнул трусоватый кочегар Витя.
       - А нас здесь пятеро, - хитро прищурясь, произнес в тишине Валера. - Кто языком трепанет….
       - Посадки-то под охраной вот уж третий год. Там даже лучить не дают. Да какое там лучить, лесничий туда даже осмотрщика приставил.
       - Кого?
       - Этого, переселенца Ненашева, он там с сынком своим, убогим придурком, всякую тропинку знает, почитай из лесу-то и не вылазят. Уж я-то знаю, соседи они мои, - торопливо сказал Ефим. – А в какие дни дома бывают, хрен поймешь, поначалу вроде по субботам шарились, охотников гоняли, теперь не поймешь как. Да и лесничий озверел совсем, у сына моего Витьки ружье отобрал. Иной раз даже с ментами ездиют.
       - А еще говорят, что сынок-то этот за версту человека в лесу чует, как собака. Только мужики на номера встанут, а он тут как тут, улыбается. И начинает морали читать. И бить-то его жалко и выходит - не спрячешься, - просипел, закашлявшись, Витя.
       - Чо, мы его не об…м, что ли? Урода какого-то. На тракторе не поедем, возьмем кобылу у Семена, и под утро запалим со стороны хребта, все одно ветер с севера, и на будущий год горельника хватит,- оборвал его Валерка.
       Разошлись только вечером, больше, правда, не говорили о поджоге, однако каждый задумал, как все провернуть и не попасться.
       Ефим выманил у своей бабы талоны на водку и, отоварившись, заперся в бане при банке огурцов и ковшике чистой воды…. Дочка его, Лиза, вроде как знакома с этим убогоньким, вот бы её попросить, чтобы разузнала, когда он в посадках шарахается….

ГЛАВА 4.
ЛИЗА

       Лизавета в свои семнадцать лет уже все понемногу испробовала. И брошенное ГПТУ, и романтические отношения с парнями после танцев под портвейн, окончившиеся абортом.           Пробовала даже работать санитаркой в соседнем райцентре в больнице. Однако скучная медицинская практика вдали от дома и подружек быстро опротивела ей, и Лизонька вернулась домой. Теперь красавица больше сидела у телика, при маме, вечерами правда цепляла пластмассовые клипсы и, нанеся боевой раскрас, удалялась культурно отдыхать в кино или на танцы, с такими же подругами в коротких юбках или брюках бананах.
        Клеевое нынче время настало. Всякие группировки, рокеры, даже панки деревенские появились, музон классный. «Ласковый Май» жалостливо гундосил из рваных динамиков РДК. Даже травку курить можно было, менты сами через одного укуренные шарахаются. В общем, в обществе что-то коренным образом менялось, видимо к «лучшему». «Перестройка, Перестройка, по России мчится тройка, Мишка, Райка, Перестройка. Водка десять, мясо семь, - оху…л мужик совсем».
       Отец, вылезший поздно вечером из бани, подозвал её и, полупьяно шепча, спросил.
       - Деньги-то, доча, есть?
       Лиза удивленно округлила подкрашенные глаза и с сарказмом ответила:
        - Фазер, ты чо, с дуба рухнул, откуда у меня башли? Те чо, на самогонку не хватает, или не догнался?
      - Да не, я не про это… – все так же шепотом ответил Ефрем. Ты же с Николенькой общаешься?
      - Ну, а чо? - еще более удивляясь, заинтересовалась Лиза.
       С Николенькой они познакомились два года назад. Лизка как раз вернулась домой из медицины. Вся в горьком разочаровании - и мужчинами, и жизнью вообще. Все ухажеры, которые встречались в жизни, прознав про её недавний аборт, норовили сразу под юбку. И никакой тебе романтики, любви и прочего. Лишь бы в койку, а потом гуляй, не хочу. А хотелось чего-то необычного, сказочного….
       Лиза на некоторое время впала в мрачную меланхолию. Мать постоянно брюзжала, ругая непутевую дочуру за аборт и брошенную работу, денег никто не давал, в магазины было не пробиться, везде толпился народ, потный, раздраженный и злой. На работу устраиваться не хотелось. Вот тут-то и обратила внимание Лизка на убогонького, Николеньку.  «А чо, парень красивый, даже очень красивый, глазищи голубые, волосы как вороново крыло, черные, только вот губа нижняя слегка оттопырена, как у идиота.» Стала Лизавета незаметно для себя мелькать в ограде в одном прозрачном халатике. Иногда даже улыбалась при встрече. Однако парень, как ребенок, краснел и смущенно отводил глаза. Подолгу пропадал в лесу. Лизку такое отношение к своей фигуре поначалу раздражало, даже бесило, уж она-то знала, как блестят глаза у всех без разбору деревенских мужиков, глядевших на её коронное потягивание.
          Впервые заговорила с Николенькой у универмага. И тут её словно током ударило. Ласково улыбающийся красавец оказался полнейшим тупицей во всем, что касалось жизни. Музон вообще не понимал, не матерился, не курил, в кино не ходил, и женщину, как поняла Лизка, даже не нюхал. Зато с жаром рассказывал о библейской фигне и святых мучениках. Мясо не ел, и вообще шибанутый во весь рост. А голос такой приятный, как начнет про Христа рассказывать или про богородицу - все внутри трясется, словно волной по телу жар. И вроде слова мимо ушей идут, и не все понятные, а красиво….
        - Что-то тут не так, - подумала она. - На педика вроде не похож. Не гопник, не рокер из новых течений. Одевается, правда, как «крест хопзайский». Таких на своем пути Лизонька никогда не встречала. Еще было в нем что-то подкупающе доброе, что-то, что она чувствовала всем своим женским нутром, а вот объяснить не могла. Загадка в нем была. Именно эту встречу вспомнила она теперь, когда отец заговорил о Николеньке.
         - Ты бы его к нам пригласила, как- нибудь, что ли,- шептал папаня, суя в её ладонь мятую двадцатипятитку.
         - Почё? - нахмурила брови, заподозрив подвох, Лиза.
         - Да ни почё, так посидели бы вечером, чаю попили, магнитофон ему бы включила… -продолжал папик, шаря по карманам, и извлекая на божий свет горсть пятнадцатикопеечников. Лиза открыла, затем медленно закрыла рот и, взяв мелочь, положила в карман халатика. Ефрем Иванович только приложил к губам палец, заговорщически подмигнув.
        - Когда? - прошептала Лиза в ответ.
        - Да хоть послезавтра. Или в субботу.
       - Ну, вот еще! В субботу дискач, а я с этим буду валандаться. Завтра так завтра.
       А сама подумала: можно пригласить, где-то в груди что-то екнуло. Она махнула рукой и упорхнула, зажав в кулачок мелочь.
       В отличие от матери шибко нравственной, Ефрем никогда не ругал дочуру. Пускай дает помаленьку, авось замуж выскочит.
      
ГЛАВА 5.
В ЛЕСОПОСАДКАХ

        Валера сам решил провести разведку боем, оглядеться и выбрать аккуратный участок, где деревьям уже по тридцать, сорок лет, и чтобы подъезды были нормальные.
       - Все для народа, все для людей, - шептал он под нос, искренне убежденный, что делает справедливое и доброе дело. Воображение уже рисовало картинки, где все мужики, промышлявшие заготовкой и делового леса и дров, шепчутся – дескать, вот повезло, нашелся умный человек, сотворил доброе дело, и везут, везут трактора и лесовозы, опаленную палом, но устоявшую лиственницу. А иначе - все по барыгам, по блату – демократия, тииху мать...
       Зло поглядывал на сопку, где разместилось лесничество с продажными насквозь лесниками. – Я вам устрою прожектор перестройки, мать вашу за ногу, уроды! Ворчал он под нос, выкатывая мотоцикл за ворота. За плечами чехол с ружьем и рюкзак для вида, якобы на охоту, белку погонять, куницу там всякую, может, на солонце в последний разок перед снегом посидеть. Кому дело-то... К вечеру подъеду, поди, никого не встречу, лишь бы лесников не было. Хотя охотничий сезон на козу еще не открывали, значит и ментов в лесу нету….
         Ярославу в спину вступило. Прокололо аж до лопаток - не нагнуться, не разогнуться. Сидел на табурете спиной к печке, постанывал  да чай прихлебывал. Терпеть не любил больниц, а на работу надо, сегодня как раз плановый объезд.
       - Сынок, ты бы за папу выехал, - сказала Зульфия Николеньке.
       - Хорошо, матушка, - Николенька только что закончил убирать подсохшую картофельную ботву в огороде и теперь убирал в сарай инструмент.
       - Ну, вот и славно, я тебе в дорогу сейчас соберу.
       В этот же вечер Николенька выехал на серой смирной кобылке в лесопосадки. За плечами старый, видавший виды, рюкзак с нехитрой снедью. На груди бинокль времен гражданской войны, привезенный еще из Знаменского.
       Валера добрался до посадок уже в сумерках, тихо на нейтралке скатился с хребта прямо к молодому листвяку, саморослому, - видать от семян пошла поросль. Бросил мотоцикл и огляделся. Тихо, безветренно, ни души вокруг, птицы, которые перелетные, уже утянулись на юга. А зимующие вяло перечирикивались далеко в березняке. В кустах за ручьем целая деревня ворон, вяло каркала, приметив одинокого мотоциклиста.
       - А чо ждать-то…. - лихорадочно прошептал Валерий. Наспех перекурив, он вынул из сидора бутылку с чаем и немного отхлебнув, вылил остатки здесь же, возле мотоцикла. Сдернул шланг с карбюратора, присел, наблюдая, как бензин медленно наполняет зеленую бутыль. Затем, воровато оглядываясь, заспешил вдоль промытого вешней водой овражка, вглубь лесного массива.
       Валежник, заботливо собранный чьей-то хозяйской рукой и кипой сложенный после прореживания молодых стволов, взялся сразу, весело затрещав, выбрасывая мелкие кусочки тлеющих веток. Валера немного постоял, глядя на двухметровый костер, осветивший сбросивших хвою красавиц, и заспешил к мотоциклу. За спиной уже слышался свист теплого воздуха, предвестника огневого гула. Он немного постоял на хребте, пока не убедился, что одинокая точка костра превратилась в короткую пока, но полосу.
       - Эх, ветерка бы сюда... Но к ночи задует. Как путем стемнеет, так и задует. Холод с вершин хребта опустится, и пойдет огонек гулять, опаляя смолистые стволы.
      Уже садясь на мотоцикл, вынул помятую пачку «Примы» и вдруг увидел, как из ряжа, что за речкой, выезжает всадник. Злобно выматерился и, пригнувшись, покатил к тропе мотоцикл.
      – Скачусь, поди, не заметит. Так-то далековато, если через падь не поедет, то почти час объезда. А я за это время и без света ускачу.

ГЛАВА 6.
СТОН

         Кобыла не дошла до огня метров пятьсот. Зато огонь бежал навстречу, вниз, в падь, по жухлой сухой траве, со скоростью курьерского поезда. Какими-то чудовищными вспышками, весело сметая на своем пути все, что когда-то было живым. Николенька, сбитый наземь взбрыкнувшей кобылой, пришел в себя от жара и удушливого дыма, который катился впереди огня прижатый холодным, ночным воздухом к самой земле. Чудовищная красота ночного пожара завораживала взгляд, гипнотизируя и без того странное сознание парня.
          - А….! - закричал он пронзительно низким голосом и кинулся на пламя, чтобы затоптать ревущий, нещадно трещащий ад. Он уже не воспринимал окружающее как действительность. От нестерпимого жара волосы на его голове скручивались, на лице и руках всплыли волдыри.
          Огонь рвался от лесопосадок вниз, к кустам ольхи, к реке, заросшей сухими стеблями осоки и камыша. Николенька, отчаянно бивший его полусгоревшей телогрейкой отступал, невнятно хрипя сухим от жара горлом. Кашель то и дело сотрясал его плечи, слезы катились по вздувшимся щекам. Наконец, споткнувшись, он упал в промоину возле огромного валуна. Упал, ударившись затылком о вымытый из земли корень огромного куста вербы.
          Что за силы вмешались во все произошедшее, внезапный порыв ветра закрутил над кустами воронку теплого воздуха и лихо погнал вдоль речушки вниз. Юноша остался лежать в холодной воде, беспомощно раскинув руки. То ли ветер рассеял удушливый дым, наполненный угарным газом, то ли еще кто могущественный и великий вмешался десницею своей, отведя смерть от Николеньки... Остается лишь гадать.
          Утром вся низина и близлежащие чашки были затянуты дымом, белым, словно туман. Высоко летающие и отчаянно кричащие вороны видели, как сквозь белый смертельный туман вспыхивают тлеющие в утреннем безветрии огоньки.
          В дыму шел человек, или то, что когда-то им было. Когда-то синий застиранный свитер пожелтел на его груди и рукавах, кирзовые сапоги хлюпали ледяной водой. На голове почти не было волос, брови на опухшем и страшном лице его опалились дотла. Из ноздрей, от опухоли, неестественно вывернутых, капала кровь, надуваясь красным пузырем, который то и дело лопался, оставляя жуткую кляксу на потрескавшихся губах.
          Казалось, он не ощущал боли. Совершенно безумный взгляд синих глаз его блуждал по обгорелым стволам листвянок. Он брел, превратившись в чудовищный стон леса, горелого леса, поднимая подошвами сапог клубы все еще горячего пепла. А лес все стонал, как живое существо, скрипом тлеющих стволов, горячим маревом, стоящим над самой землей.
          В эту ночь, пожар шагнул на много гектаров выше по хребту и ниже по руслу реки. Три дня ещё бежали веселые огоньки, выжигая сушь, и вот, наконец, что-то в природе сдвинулось, и налетевший, казалось, ниоткуда циклон пригнал тяжелые тучи. Похолодало, и пошел снег, сырой осенний снег вперемежку с дождем.
          А человек все шёл и шёл, провалившись сознанием в стон, издаваемый лесом. Он уже не осознавал себя человеком. В голове его что-то окончательно сдвинулось, сместилось. Словно душу его призвал другой, параллельный, лучший мир.
          Николеньку искали всем лесничеством, из соседнего райцентра приезжала милиция, люди растянувшись широкой дугой, прочесывали раз за разом всю территорию пожарища.
          Ярослав, почерневший от горя, обошел все близлежащие пади. Все никак не верилось отцу, что его единственный Николенька пропал навсегда.
          Через месяц  из области пришло разрешение выписывать лесосеки в рассрочку, размером хоть до гектара, в связи с осенними пожарами. Горельник пошел, что называется, в дело.
          ВСЕ были довольны….

ГЛАВА 7.
ЮРОДИВЫЙ

          Зульфия замолчала, как-то сразу состарилась, съежилась и похудела. Да и Ярослав сдал, поседел как лунь и все чаще и чаще прикладывался к водке, благо её теперь без талонов продавать стали, по две бутылки в руки. Зато в каждом продуктовом.
           Прошел год, магазинные полки по-прежнему пустовали, районная потребкооперация разваливалась. Даже по талонам трудно было приобрести кусок хозяйственного мыла. А по телевизору все громче бубнили об окончании Ускорения и начале Перестройки. Поговаривали о какой-то мистической приватизации, что вот-вот, дескать, простой человек сам станет хозяином всего, всего, го, го…. Кто-то украдкой уже сбивал красные флажки с заборчиков в парке перед Первомаем, да и сам первомай, хромоногий и убогий, печально шагал по ставшим грязными и обшарпанными улицам.
           Энтузиазм былых лет эфиром испарился из общества. Ему на смену уже крался призрак загнивающего капитализма, пестря первой полусоветской рекламой. В столице кипели страсти. В страну вдруг вернулись сбежавшие когда-то правдолюбцы, злоязыко призывая разрушить тоталитаризм, оставленный коммунистами. На столы правкомов летели партбилеты, внезапно утратившие магическую силу. В ларьках, что на каждом углу, крутили Цоя и Талькова, Технологию и Дюну: «А за морями есть лимоновый сад, а я найду лимон и буду рад….».
           А где-то возле мусорных баков на станции Кар…..я, сидел сумасшедший бомж, которого даже милиция не трогала, ей и без того работы хватало. Молодежь, с головой окунувшаяся в досуг, которого её так подло лишали все эти годы, собиралась в стайки и весело грабила первые кооперативные ларьки. Рэкет волной катился по всей стране, создавался первичный банковский капитал. Внезапно, откуда ни возьмись, появились наркоманы, нищие побирушки, дети-беспризорники, освоившие коллекторы теплотрасс. Часы на вокзале то и дело со скрипом отсчитывали новое время…. Поезда, ставшие грязными снаружи и внутри, пятились мимо забросанных мятой бумагой вокзалов и поломанных общественных нужников. Начиналось новое, новое, новое ВРЕМЯ.
           А у мусорных баков все появлялся и появлялся тихий урод, обросший, с обгорелым лицом. Какой-то шутник в кожаной куртке-косухе с наклепками, напялил на него петлю из ржавой цепи, от которой на грязной, худой шее образовалась рана. Но бомж, словно ничего не чувствовал. Он все время мычал что-то под нос, шепелявя беззубым ртом: - Иже еси на небеси….
           А иногда, завидя огонь чьей-нибудь зажигалки, начинал нудно стонать.
           Однажды в июле, когда в вагоны уже закачали воду, и ПЧ простучало длиннющими молотками по буксам, шторка одного из купе отдернулась, и молодая симпатичная мордашка с глазами подведенными синей тушью, выглянула в запыленное окно. Взгляд девушки почти безразлично скользнул по привокзальным старушкам, бойко торгующими варениками с неизвестно чем, и уперся в пронзительно синие глаза урода. На миг ей показалось, что она уже видела этот светлый и необычный взгляд голубых, словно небо, глаз. Девушка побледнела, смутилась и, отвернувшись, задернула штору.
           - Ты чо, доча, что с тобой? - спросил красный от выпитого пива мужчина.
           - Ничего, фазер, показалось вдруг, - задумчиво ответила девушка и, взяв со стола пачку «Финлайт», вышла в прокуренный тамбур.
           В тот же вечер нищий исчез куда-то, кто-то потом видел его, бредущего вдоль путей аж в самой Завитой…. Да мало ли их, убогоньких, в то время по российским просторам хаживало, да теперь ходит….