Мед из красного вереска.
по мотивам произведений М.А. Булгакова "Мастер и Маргарита" и "Собачье сердце"
1.
И так много лет. Беззвучие. Мужчина и женщина. Их голоса – баритон и альт с грудной хрипотцой, лишь изредка разбивали тишину. Так же почти, как мужчина не так давно разбил цветное стекло на венецианском окне, запустив в него чернильницу. Он ждал, когда в ней высохнут чернила. Не дождался. Чернильница была медная. В форме цветка нильского лотоса. С прозеленью на литых лепестках.
К следующему утру окно заросло стекляшками, словно свежая рана шершавой коркой. Только фрагменты мозаики были другого цвета. Не жёлтые и зелёные – а красные и тёмно-синие. Да и в узор сложились иной. Не на готический походящий – а с византийскими извивами какими-то. Впрочем, это не удивляло. Точно так, хоть и не скоро – но зримо, нарастал воск на огарках сожжённых за ночь свечей. Иногда утром, приоткрыв глаза, и сдвинув на затылок засаленный ночной колпак, мужчина, сначала с удивлением, потом с содроганием, а последние время равнодушно наблюдал, как свечки в бронзовом канделябре оплывают в обратном порядке. Как из бесформенно замысловатых подтеков мраморного воска вновь формируется дорическая колонна свечи. «И потекут реки вспять» - прошептал мужчина, в первый раз узрев этот процесс.
Так было и в это утро. Свечи обрели свою монолитность почти одновременно с тем, как свет невидимого солнца во всю свою мощь промыл стекляшки цветной мозаики на венецианском окне, предварительно просочившись сквозь ядовито зелёные заросли дикого винограда по ту сторону стены пристанища. Мужчина снял с головы колпак, увеченный истёршийся кисточкой. Взъерошил волосы. И повернул голову. Влево. К стенке, завешенной бархатным гобеленом. На гобелене, августейшими пальчиками вышит сюжет королевской охоты на оленя. Налитые предсмертным ужасом глаза затравленного животного смотрели на мужчину весьма выразительно. С тоской и мольбой. А его взгляд никуда не мог деться от обнажённой женщины, сладко спящей рядом. Сон сделал её лицо дурным. Впрочем, своим разумом, острым, как нож гильотины с одинаковой лёгкостью дробящей шейные позвонки что короля, что санскелота, мужчина давно подметил. Когда тело женщины заполняется мутью сонного покоя, то он почти полностью вытесняет из тела ту суть, тот вдох Творца, который превратил кусок вязкой, липнущей к пальцам плоти в существо разумное, способное морща гладкий лоб пытаться даже постичь замысел своего Создателя. А попросту задать себе вопрос – «зачем», с тоской осознав бесполезность этой попытки. Так бывает. Но редко. Эта женщина – не тот случай. У неё, как и подавляющего большинства (о как оно давит!) во время сна, пустоту отлетевшей души, заполняет истинная суть. Животная. Похотливая. Такое необходимое качество для существа, предначертанная цель бытия которого, есть воспроизводство рода человеческого и средств для подобного воспроизводства необходимых. Сказано ведь. Цель оправдывает средства. Но как же часто у Цели - женское лицо. То самое. Вот одно из них. Лицо, сладко потягивающейся во сне, лежащей рядом женщины напомнило человеку мордочку течной киски, сладко дремлющей после перипетий мартовского гона. И баюкают её приторный сон не видения вечно цветущей вишни над журчащим прозрачно-розовым ручьём, вода из которого по вкусу напоминает лёгкий мускат – а истошный ор двух котов-паладинов, рвущих когтями шерсть из морд друг дружки, за право залезть ей под хвост. А она, с искрами выгибая спину, хищно жмурясь, ловит чёрточкой зрачка, сквозь щель прижмуренных век, извивы тела того из блохастых «рыцарей», кому решила подставиться, не смотря на исход поединка. По крайности «дать» ему сразу же, после того как победитель реализует своё право, добытое при помощи когтей и зубов. Согласись, читатель, не всегда ведь острые когти, и крепкие челюсти есть основной аргумент для сердца женщины. Пусть даже кошки. Но рядом с мужчиной спала дурным сном, пуская полуоткрытым ртом пузыри, не большая ласковая кошка – а женщина. Тоже ласковая. Лет тридцати. По крайней мере, настолько выглядело её тело. Ещё гладкое. С подтянутой упругой попкой. Женщина спала на животе. И если запустить ей руку под мышку и потренькать пальцем сосок, то можно было даже на ощупь убедиться в том, что её грудь хоть и мягче налитой ягодицы – но так же довольно упруга. Она, женщина эта самая, иногда обнажив в довольно резкой улыбке ровные мелкие зубы и розовый краешек верхней десны, шептала с веселым вызовом: «Я ведьма!». На самом деле её звали Маргарита Николаевна. Маргарита. Марго… Рита… Ребекка. Когда-то одна весьма компетентная в подобных вопросах личность, толи в серьёз, толи шутя, вбила ей в голову мысль, что среди предков этой двуногой прелести была одна из французских королев времён позднего средневековья. Намёк был довольно прозрачен. Скорее всего, имелась в виду Маргарита Неаварская первая жена короля-гугенота Генриха IV. Что ж это вполне вероятно. После развода с весёлым королём Анри, его супруга не постриглась в монахини. И слизкая пашня между её, если верить мемуарам современников, прекрасных бёдер, впитала в себя не мало студенистых зёрен. Почему бы одному из них не прорости сквозь толщи нескольких веков и превратиться в весьма миловидную почти натуральную блондинку с длинными ногами и шальным взглядом глаз, цвета тягучей меди? Почему бы ей не родиться, скажем, в Москве примерно в начале 20 века от рождества Христова? Почему? Но ещё одна личность, с которой вполне вероятно, представится возможность познакомиться чуть позднее, уверила Маргариту Николаевну в том, что ей известен более глубокий извив времён, в который тянется нить связывающая это существо с гениталиями самки вида homo sapiens и живым умом, к тому куску чуть тёплой глины, из которого морщинистые руки Создателя слепили собственный образ и подобие. Так вот, поверим словам существа, которое появиться на страницах романа чуть позднее (примерно через 5-6 страниц).
А суть их вот в чём. Спустя почти пять тысяч двести лет от сотворения мира, не многим менее одной тысячи лет до рождения Иисуса, сама суть перводевы Эвы, якобы воплотилась своим образом и подобием в некоей Ребекке, дочери Дагона, царя древнего города-государства семитов Сидон. Её языческие прелести прельстили второго императора евреев Соломона. Точнее были сменяны на таможенные привилегии для финикийских торговцев, подданных Дагона. В те патриархальные времена смазливые дщери служили для их родителей не менее твёрдой валютой, чем находящиеся в финансовом обращении золотые шекели, или стада крупного и мелкого рогатого скота. Она сделалась наложницей похотливого мудреца. Налитым сладким соком бутоном среди цветника из тысячи роз, расцветших в гареме основателя Великого Храма. Именно упоённый изощрённой нежностью этой бывшей жрицы Мелькатра, Соломон отвернул свою пресыщенную душу от общения с богом евреев Иеговой. А ведь именно Иегова, согласно первой книге пророка Моисея и создал этот мир и его обитателей. И именно Он даровал Соломону мудрость, сделавшую имя еврейского императора нарицательным среди потомков. Как евреев, так и тех, кто не имеет сомнительного счастья назвать себя представителем «народа избранного» Иеговой для своей Цели, суть которой по большому счёту так и осталась сакральной для сотен поколений двуногих обитающих на земных твердях. И что же оказалось сильней, могущественней дара Господина миров? Что превозмогло саму мудрость? Что заставило человека, чей интеллект сравним с гением Сократа, совершить глупость. Ту самую, за которую пришлось расплатиться мириадам его потомков на протяжении веков?
Любовь.
«Французская».
Если опять же положиться на слова вышеупомянутого персонажа, то именно Ребекка изобрела и первой из женщин подарила повелителю Израиля ту интимную процедуру, которая даже сейчас иногда называется «любить по-французски». Когда-нибудь случается всё. Это случилось тогда.
И вполне реально предположение, что во процессе этого действа император стародавних евреев, закатив очи долу, и унизанными перстнями пальцами азартно перебирающий завитушки кудрей за ушками склонившейся перед ним на коленях прекрасной Ребекки, шептал слова которые вряд ли вошли в «книгу Премудрости Соломона» или «Экклезиаст». Разве что-то из этого шепотливого речитатива просочилось в текст выхолощенной церковными цензорами «Песни песней». Но не к Иегове – однозначно, развернулась тогда душа одного из самых адекватных персонажей ветхозаветных хроник. Вероятно наименее глупый из всех представителей семитской популяции, удостоенный в свое время личной аудиенции Иеговы, имел веские основания полагать – Создатель настолько велик, что не обидится. Он и не обиделся. Он просто стал равнодушен к своему бывшему любимцу. Ведь Творец миров велик не менее чем непостижим.
Сейчас, конечно же, не возможно с определённостью сказать владела ли королева Марго ремеслом интимного действа, получившим имя страны, повелителем которой стал первый из её мужей, столь же изощренно, как и её вероятная далёкая прародительница, царица Ребекка. Может да, а может, нет. Однако достоверно известен следующий факт. Маргарита Николаевна обладала искусством «любить по-французски» в совершенстве. Это вполне компетентно может подтвердить мужчина, вставший с постели. Вот он потянулся и направился к настенному шкафчику из резного ореха в противоположенном углу комнаты. Истрёпанные полы фланелевой ночной рубахи волочились по полу как мантия короля в отставке. Пол же выложен из тщательно подогнанных, гладких до блеска булыжников. Всегда почему-то чуть тёплых. Будто их только принесли с пляжа. Кстати, пора представить нашего героя. И он сам, и Маргарита Николаевна, а теперь и ты читатель будем называть его Master.
Master открыл дверцу шкафа. На одной полке стоял полупинтовый флакон целиком вырезанный из огромного кристалла хризолита. Он был на половину наполнен вязкой жидкостью цвета густого настоя корицы. Грани сосуда, даже в полумраке искрились блестками, подобно снежинкам, вьюжной ночью случайно попавшим под мутное свечение газового фонаря. Рядом изящная стопка, отлитая из черненого серебра. Узор на её боках завораживал. В него можно было долго смотреть, провожая взглядом замысловатый изгиб. Master чисто машинально проводил глазами мутно блестящий завиток, взбухший, словно вена на натруженной руке пролетария. Свернул с витого горла флакона золотой колпачок, увенчанный головой гребенчатого дракона с камешками вместо глаз. И наполнил стопку до половины. По комнате как, густое вино на скатерть, разлился терпкий аромат ночных фиалок и поздних яблок. Master, медленно сквозь зубы выцедил содержимое стопки. Щёки его заметно порозовели. Он фыркнул. Взял с другой полки опасную бритву рукоять которой представляла из себя вытянувшегося в прыжке леопарда. А нож был бронзовым. Только полоска лезвия из чистого метеоритного железа. Оно никогда не тупилось. Бриться можно было и без мыла. Master развернулся к висящему напротив зеркалу. Лист полированного серебра в рамке слоновой кости с орнаментом из зубов белой акулы. В нём отразилось лицо сорокалетнего мужчины с обострённым овалом, простроченной сединой темно-русой шевелюрой и глубоко запавшими глазами цвета расплавленного олова. Покончив с туалетом Master вышел в следующую комнату. Она же столовая. Круглый стол на гнутых ножках по середине помещения покрыт бардовой парчовой скатертью. Когда Master, в прошлой свей жизни посещал Эрмитаж, то он подметил что портьеры на окнах дворца были из такого же материала. А может это и была портьера из дворца русских царей, приспособленная под скатерть в обители вечного покоя. После штурма зимнего в 17 году многие его аксессуары начали своё замысловатое путешествие по странам и весям. Что ж. Кусок добротной материи вполне мог приглянуться какому-нибудь балтийцу, гордости революции. Возмечтал, может матросик что бы его мамзель деревенская, не хуже барыни какой, щеголяла в сарафане из царской парчи скроенном. А оно вона как вышло. Теперь на куске ткани этой завтракает человек письменами своими силы высшие потешивший, в месте, упоминание о котором не то что на карте географической не найдёшь. В Каббале даже. А в книге этой жидовской вроде о мирах потусторонних всех – всё сказано. Говорят сам царь пекла Люцифер цензурировал страницы сии. Сверял. Правил. Доволен остался. Правда книгу эту (вон на полке стоит – между «Экклезиастом» и «Илиадой») Master так и не осилил. И не потому что интереса не имел. И не от того что писана она была от руки, а в чернила, похоже кровь подмешивали – ржавые буквы какие-то, а потому что начертаны эти знаки письма на языке вроде старожидовском. Да ещё смесью знаков из латиницы и арабского алфавита. Тут сам дух нечистый ногу сломит разбираясь. А ведь возможно с той поры и прихрамывают все отблески исчадия Тьмы в сознании человеческом, как в зеркале мутном отразившиеся, как оригинал их премудрости каббалистические постичь попытался.
Из всех яств, красовавшихся на серебреных блюдах и деревянных тарелках, и возобновлявшихся в непревзойдённой свежести, Master никогда не пробовал ни ломтика от румяного по бокам, чуть слезящегося на надрезе добротного ломтя тамбовской ветчины. По крайности очень похожую ветчину он пробовал именно в Тамбове. В 16 году. В трактире. Master уже не помнил почему, но в Москву из Нижнего он тогда возвращался через Тамбов. Тётушку что ли проведать решил. Да она кажется, писала. Просила приехать. Как звали тётушку-то? Master напряг лоб и попытался вспомнить лицо. Она была ведь ещё не старая. Не получилось. Было сложившиеся в смазанную мозаику фрагменты образа рассыпались, как треугольник из бильярдных шаров сложенный. Никогда так и не пробовал Master и дымящиеся куски жареного мяса на серебряном подносе, сбрызнутые Туринским яблочным уксусом и пересыпанные базиликом и кинзой. И вино никогда не пил. Вот оно, в высоком графине из переливчатого богемского стекла. Искриться как огромный жидкий рубин. Пробка лежит рядом с двузубой платиновой вилкой. Это что бы напиток дышал. Лёгкости набирался. Оттуда излучался тонкий аромат являющий из себя смесь запахов виноградной лозы и лесных ягод. Из графина другого, простого тонкого стекла, Master нацедил в хрустальную стопку ржаную водочку. Чистую, как слеза невесты, девочки почти, красы ещё не тронутой, перед венчанием с суженным своим. Старым да развратным – богатым разве что. Водочка была без запаха. А привкус чуть хлебный имела. А через горло проходила как шёлк жидкий через кольцо протягивается. Стенок не касаясь. А где касалась – то с лаской. Так губы лоб трогают в поцелуе братском. И стало Master тепло и благостно. Даже закусывать что-либо перехотелось. Он всё же взял из вазы большую жёлтую грушу, так туго соком сладким налитую, что кажется, тронь только и кожура лопнет, сладостью мутной брызнув. Так оно и случилось, как только зубы чуть черкнули бок фрукта раздутый восковой спелостью.
А мясо Master не пробовал по чисто субъективной причине. Не то что бы отвращение, брезгливость какая-то к жареному мясу, скользким угрём заползла в сознание. Отсчёт появления этого качества организма начинался вот когда. С того момента времен, когда Master был выдернут неведомой силой из «дома презрения». Для воссоединия со свой ведьмой Марго. В те минуты чудные, наблюдая за тем как обитатели «нехорошей квартиры» смачно ужинали сочными кусками с шампуров из камина, он поймал себя на мысли. Так сладка на вкус, так румяна и сочна, так аппетитна – может быть только человечина. Естественно, Master людятину никогда не вкушал. Но с учётом того кем являлись участники того памятного ужина в майскую ночь полнолуния, он не смог избавиться от этой навязчивой мысли. К тому же вспомнилось много раз повторённое Маргаритой Николаевной повествование, как хозяин бала с вожделением испил из черепа-чаши пинту свежей человечьей крови. И теперь не было никакой возможности избавиться от ощущения, что и ветчина и лангеты изготовлены из тушки животного способного вести вполне осмысленный и членораздельный диалог на абстрактные темы. Цвет же благородного рубина вину в графине придёт добавленная в него кровь. Возможно с каким-нибудь натуральным разжижителем. Водочка совсем другое. Её ведь ни кровью не разбавишь. Не мочой. Водой разве что? Но какой в этом смысл. Здесь. Не вызывала аппетитных позывов и брынза, белая как снег ещё не коснувшийся земли. И сыр рокфор. Почему-то Master испытывал деревянное какое-то чувство уверенности, тупо взламывающее висок – продукты эти изготовлены путем брожения женского молока. Не овечьего. И не коровьего. А молока из груди самки homo sapiens. Почему так? Откуда взялось подобное ощущение? Интуиция. Согласитесь, если принять за правду то, что Master удалось в деталях предугадать и описать перипетии сюжета 2000-ей давности, то он имеет весьма веские основания полагаться на свою интуицию. А если оно так, то ты читатель, на его месте попробовал бы такой сыр без смешанного чувства содрогания и брезгливости, не смотря на весьма товарный вид? По доброй воле, по крайности. То-то. Хотя конечно, со стороны другой, как говаривали соплеменники одного персонажа книг евангелистов: «De gustibus non (est) disputandum». Вкус же Master не смотря на некоторую утончённость, так присущую натурам творческим, и пресыщенность последнего времени, был довольно стандартным. Точнее, не смотря на некоторую метаморфозу затронувшую многие фрагменты личности, продолжал оставаться вполне человеческим. Вменяемым уж точно.
Сервировка стола исчезала незаметно после того как Master и Маргарита Николаевна утоляли голод и на что-нибудь отвлекались. «Что-нибудь» представляло из себя «занятие любовью» вплоть до полного изнеможения (Master-а) или же довольно однообразными беседами в основном на две темы. В первом случае Master пытался выудить из легкомысленной памяти Маргариты Николаевны подробности достопамятного приёма в ночь полнолуния, когда на её долю выпало исполнять роль Королевы Тьмы. Его почему-то очень интересовали не столько даже подробности торжища, сколько как звали гостей. Маргарита Николаевна сморщила свой гладкий лобик, под шальной чёлкой, которую она стала носить с недавних времён. Но всё никак не могла выудить из недр подсознания имён висельников и подонков, прикладывающихся ледяными губами к её, белому как мел колену, за исключением нескольких известных не только Master, но и сотням тысяч прочитавших небезызвестных роман советского писателя по фамилии Булгаков. Второй темой, на которую обычно начинала разговор Маргарита Николаевна было содержание нового романа Master. А главное, то вознаграждение которое они получат от того чей слух усладят страницы грядущего шедевра. Страниц было пока только одна. Чистая. С большой лиловой кляксой вместо текста. Практически каждый день после обеда, Master примащивался за резное бюро, макал в чернильницу одно из очинённых перьев. Жевал его конец. И думал. Результатом этих раздумий и явилась вышеупомянутая клякса. Но мысли копошащиеся за матовым лбом, покрытом крупными каплями пота, всё же и по форме и по содержанию отличались от этого знака. Смысл сути заключался как раз в том, как отразить на плоскости белого листа этот живой шевелящийся клубок образов и сентенций. Пока не получалось. Правда, впереди была ещё вечность. Но что есть вечность в сравнении с мыслью? С одной стороны способной впитать в себя мириады галактик и все жизни человечьи бывшие и грядущие. С стороны другой бьющейся в капкане пространства между лобной и затылочной костями черепной коробки.
Когда внимание вновь возвращалось к столу – на нём оставались лишь фрукты и вино с водкой. А утром, к завтраку, как сейчас вот, изобилие возобновлялось. Впрочем, за время присутствия в этом месте, женщина и мужчина ни разу не проголодались по настоящему. Master подозревал, что теперь у них вообще отсутствует потребность в «хлебе насущном». И пища потребляется исключительно для разминки вкусовых рецепторов и работы организма в привычном режиме потребления и выделения. Тем более что по большей своей части эти выделения являли из себя слюну и семя в часы любовных игрищ. Они, игрища эти самые, уже давно приелись Master, так же точно как виноград, от двухфунтовой грозди которого, он только что отщипнул несколько ягод размером с голубиное яйцо. И косточками, которые с приятной терпкой горечью сами таяли на языке. Подкрепившись, он вышел из дома, оставив за спиной спящую Маргариту Николаевну и практически нетронутый завтрак.
Master вышел во двор. Лёгкий ветерок лизнул лицо как котёнок руку. Обоняние впитало в себя запах цветущего абрикоса и вишни. Слух тихое журчание ручейка, струящегося в ярдах двадцати от входа в вечный приют. Над ручьём и цвели эти самые два дерева – вишнёвое и абрикосовое. Они цвели всегда. Сначала это умиляло и умиротворяло. Теперь, по прошествии многих лет вызывало глухое раздражение. Master проклинал себя что в свое время не начал делать зарубок на косяке фиксирующих счёт времени. Вся прелесть весеннего цветения ведь заключается в его краткости. Так устроен мир. А Master, не смотря на изменения произошедшие в собственном организме всё ещё оставался человеком. По крайности считал себя таковым. Возможно он ошибался. Но ведь человеку свойственно ошибаться – в отличие от того по чьему образу и подобию он был создан. Дорожка из жёлтого, прессованного песка вела к арочному мостику через ручей. На другом берегу прозрачной стеной тёмного мрака стояла вечная ночь. На чернильно-тёмном небе, ярко как в тропиках переливались металлическим блеском ртутные шарики звёзд. Они словно бы замерли, по команде кружа ледяной хоровод вокруг огромного медного блюда луны. А здесь, если обернуться на голубом до рези в глазах небе солнечный диск. Яркий – но не слепящий. Master затылком чувствовал, как нежные лучи дневного светила словно волосы на голове шевелят. Здесь, за ручьём, в обители Покоя была вечная весна и смена дня и ночи. Там за мостом – только ночь. Master никогда не переходил на тот берег. Ему это делать никто не запрещал и ничего не мешало. Просто он почему-то знал что может сюда и не вернуться. Даже если захочет. На берегу сидел старый слуга. В услугах, в принципе мужчина-и-женщина не нуждались. Пыли в комнатах не было. Посуда каждое утро появлялась чистая вместе с новой пищей. Бельё почему-то так же не требовало стирки. А различные бытовые мелочи по дому Маргарита Николаевна делала просто от скуки, в перерывах когда любовная неистощимость Master подпитывалась новыми силами. Или когда он часами сидел за бюро над первым и пока единственным листом своего романа. Как уже упоминалось единственным письменным знаком которого была большая лиловая клякса.
- Здравствуй, Милорд.
- Рад вас видеть Master.
Слуга по прозвищу «Милорд», хоть и неуклюже как-то, но довольно быстро встал на ноги и хоть и вежливо, но с каким-то затаённым вызовом поклонился в пояс. Каждое утро он приходил невесть откуда (впрочем, откуда же как ни «с того берега»). Ждал здесь, у ручья, появления своего хозяина и его поручений. Не получая их он так же незаметно, как грязная посуда после трапезы, куда-то девался. Уходил? Улетал? Растворялся в воздухе? Кто знает? Но с закономерностью возврата маятника вновь оказывался по утру на берегу ручья. Впрочем, одна обязанность на слугу всё же была возложена. Вот и сейчас, попытавшись изобразить улыбку он вопросил,
- Мюзик, да? – и торопливо, что бы ответа не дождаться, - Sel vu ple
Патефон он конечно же приволакивал с собой. С той стороны. Здесь его просто спрятать было негде. Вот уже и пластинка на месте. Кисть с вздувшимися, почни чёрными венами, сноровисто вертит ручку. Игла, кошкой зашипев, совокупилась с пластинкой. И начался вальс композитора Шуберта. Всегда один и тот же. От звуков, когда-то ласкавших слух, теперь сводило челюсти. Впрочем ещё большая оскома чавкнула во рту от мысли, что вскоре придётся опять любиться с Маргаритой Николаевной. Часа через пол она должна проснуться. И начнётся ежедневный моцион. Любовь. Сначала «по-французски». А после уже «по-взрослому». Со всей страстью и пылом. Потом перерыв на кормёжку. Чисто символическое посещение нужника. Вон за безумно цветущим абрикосом, дощатая кабинка обвитая плющом и диким виноградом. К ней от ручья канальчик камешками цветными вымощен. Всё в каком-то восточноазиатском стиле. Внутри специальные лопухи растут. Стебли в щели между тесаного бута аккуратно так пробиваются. С широкими листьями нежно-салатового колера. Сочными и мягкими на ощупь. Камни пола опять же тёплые. Самое забавное запах из выгребной ямы не фекальными миазмами лучится – одеколоном пахнет. Хоть и дешёвым. Шипр, вроде. Хотя нет. Шипр ведь не жасмином благоухает. А оттуда несло дурманящим запахом цветков жасмина. Ну понятно и мух никаких. Впрочем, как и насекомых прочих. Да и птиц заодно. Правда иногда Master казалось, что к журчанию ручейка порою примешиваются трели не то щегла, не то кенара. Но он сам себе боялся сознаться в том – что эти звуки уж больно походят на слуховую галлюцинацию. А он нормален. Нормален! Нормален!!!
Ведь здесь покой. А разве покой не есть лучшее лекарство для истерзанной души?
…А потом, сидение за резным бюро сандалового дерева над белым листом с кляксой. Над романом, то бишь. Пока свечи не зажгутся. А после объятия при свечах. Ночная кормёжка. И сон. Хорошо хоть без сновидений. И снова утро. А потом ещё одно. И ещё… Неотличимые как карточные листы в колоде состоящей из одних трефовых семёрок. И вечность. Или какой там срок Покоя ему отмерен. Счастье! Да? Жизнь удалась? Впрочем жизнь кончилась. Там в Москве начала 30-х годов. А интересно, сейчас она, Москва, «каких»? Или же для него время остановлено. Песочные часы разбиты. Не этим ли песком из расколотых часов вечности посыпаны аккуратные дорожки к благоухающему одеколоном нужнику?
- А другой музыки у тебя нет, Милорд? – безнадёжно вопросил Master.
Слуга укоризненно покачал головой, как бы подчёркивая неуместность данного вопроса. Возможно, кто-то покривиться услышав последние слова Master. Раздражение вызовет скорее всего сочетание обращения «на ты» и «Милорд». Невежливость здесь какая-то чувствуется. Чуть ли не издёвка. Не так это. Master если и не являлся джентльменом в чистом виде, и, кажется, дворянство только личное имел – но был человеком очень воспитанным. Не глупым. И уж точно не желчным. Когда слуга был только представлен Master и Маргарите Николаевне, на вопрос об имени, было отвеченно – «Милорд». В ответе не было и доли высокомерия. Master только вяло кивнул головой. События последних времён отучили его удивляться чему-либо. А на «ты» хозяин «Пристанища Вечного покоя» обращался к своему слуге отнюдь не оттого, что считал свой социальный статус более высоким. И не из-за присущего коренным обитателям среднерусской равнины природного хамства, что, как не забавно, противоречит наблюдениям небезызвестного русофоба маркиза де Кюстрина, о врождённой учтивости русских. Просто согласитесь, не совсем как-то комфортно обращаться существу с собачьей головой на «вы» в сочетании с кличкой «Милорд». Милорд имел человечье тело пожилого мужчины и кудлатую голову фокстерьера, чья морда обтерла свой палевой шерстью не одну лисью нору. Одет он был по парижской моде конца XVIII века. Скорее всего, по крайности так явствует из полотен Давида, именно подобный наряд носили небогатые буржуа, с 1792 года решившие именовать себя не «подданными» а «гражданами». Башмаки с пряжкой. Чулки. Лосины. Белая льняная блуза. Поверх жилет. Впрочем, этот наряд скорее всего был прихотью того, кто его выдал Милорду. Как-то во время очередной скучной утренней беседы, он вычёсывая гребнем репьи из шерсти вокруг пасти, обмолвился Master-у. Мол, что его чеканный профиль на золотых монетах, в своё время, был весьма близок к оригиналу. В отличии он похабной хари «этого подонка». Кем был «этот подонок» Master так и не узнал. В какое-то другое из бессчетных утр, кривясь от очередного дубля вальса Шуберта, и получив на вопрос стандартной покачивание кудлатой головой, мол, «нету другой музыки», Master неожиданно спросил Милорда, какую мелодию предпочёл бы он сам. Собачьи губы на пасти дернулись вверх, обнажив ещё крепкие клыки и свою чёрную изнанку.
- Что может более ласкать слух мужчины чем грохот боевых колесниц? Ну разве что звук литууса, играющего classicum canit, подчиняясь которому полки начинают маневр атаки?
- Ты много воевал, Милорд? Там… - Master кивнул на другой берег реки, где в лунном свете подрагивали очертания другой, иной жизни.
- Я мужчина, – глаза фокстерьера приобрели охотничье выражение. Возможно на прежнем, человеческом лице его взгляд выражал бы гордыню. По блеску расширенных зрачков Master понял – собачья у этого человека только голова – но не сердце. А песьеголовый продолжил, ловко перебирая пальцами за ухом, блоху очевидно ловя, - При шевелении моей брови (клок шерсти над левым глазом дернулся) сердца солдат британских легионов трепетали как листья осины при порыве норд-оста. По мановению моей длани (он принял позу в которой, как помнил Master, изображают статуи вождя мирового пролетариата указывающего верный путь) тысячи пар ног поднимали пыль с просторов азийских степей. Моя мысль обретала своё воплощение в дымящихся развалинах великих городов и стройках грандиозных храмов … - Милорд хрипло закашлялся. Кашель собачий походил конечно больше на причудливую смесь поскуливания и рычания. – Я был императором. И не самым плохим из императоров. Впрочем, теперь всё это не важно …
Милорд поймал наконец блоху и с брезгливостью раздавил её ногтями…
Это было тогда. А сейчас Master, всмотревшись сквозь кудлатую рыжую челку в круглые карие глаза, задал вопрос, который свербел язык с того самого момента как он впервые увидел своего слугу.
- А скажи-ка Милорд, почему ты ко мне так относишься …
- Как?
Всегдашняя влага на песьем взгляде в мгновение превратилась в изморозь. В нём мелькнуло воистину что-то звериное. Нечеловеческое. Master же сглотнув ком, детализировал вопрос,
- За что ты меня ненавидишь… так.
- Ненавидят иначе, хозяин… Уж поверьте, я хорошо знаю что есть ненависть. Ненависть это двоюродная сестра непонимания.
- А чему она сестра родная?
- Пониманию. В своё время я испытал эти чувства. Ненависти и непонимания к одному человеку. Старому человеку. Умному человеку. Он считал себя умным. По крайности сотни тысяч двуногих воспринимали его слова как глас мессии. Иногда мне кажется, что он сам порою верил, что его устами говорит божество. Одно точно, этой личности порой думалось что она произносит истину. Что ж. Возможно. А что не возможно? Но истина эта была прописная. Избитая. Известная каждому. И мне не меньше чем ему. Я сам не раз произносил подобные истины. Ему почему-то верили. А меня считали не искренним. О, люди! Почему так? Разве суть истины меняется от того кто её произносит?
- Да Милорд. Часто главное значение имеет не что говорят – а кто говорит. Ты должен это понимать.
- Возможно. Я же возжелал что бы изо рта это мудреца раздавались не философские концепции и нравственные притчи – а животный вопль. Проклятия. И себе. И своему божеству. Что бы его разум забыл что наделён языком – и превратился в мутный студень животных эмоций в голове зверя. Не получилось. Когда по моему приказу, с него, живого, медленно сдирали кожу раскалёнными медными скребками – он кричал: «Слава Иегове!». И за то, что я услышал этот членораздельный хрип, а не проклятия и вопль животного ужаса, заплатили жизнью пол миллиона мужчин и женщин. Они хоть и были варварами – но не перестали быть людьми, до того момента, когда кошмар грядущей гибели не затоплял их сердца раскалённым битумом. Так-то. А он так и остался человеком. И тем самым заслужил мою ненависть. И я его так и не понял… а тебя, хозяин, я понимаю. И не ненавижу. Я тебя презираю. Я отношусь к тебе с брезгливостью. Прости. Но ты ведь приказал отвечать правдиво. Мне же велено твою волю исполнять.
- Но за что? Что ты такого понял обо мне, Милорд?
- А то. Вы приняли дар. А он имеет свойство. Ведь (пёсьи глаза вспыхнули кристалликами холодного пламени) часто имеет значение не что дают. А кто дает! Timeo Danaos et dona ferentes. Вы пошли на сделку добровольно. А то, что для вас есть награда – для меня наказание.
- И что же это такое.
- Покой.
Master горько усмехнулся.
- Покой мне только сниться.
- Зачем обманывать меня, хозяин? Зачем обманывать себя, хозяин? Вам ведь ничего не сниться? Верно? Ваш сон – это явь. А ваша явь – есть тьма. Вы хотели вечности? Вы её получили. Только что с ней теперь делать? Поверьте мне на слово, для того что бы превратиться в животное, совсем нет необходимости проснуться по утру с хвостом или вот…
Милорд, словно умываясь, провёл ладонями по кудлатым щекам песьей морды. Так обычно магометане завершают воздаяние своей хвалы Аллаху. Но вместо обычной в подобных случаях фразы «Иш Аллах», почти пролаянно со всем возможным почтением,
- Ещё мюзик, хозяин? Пластинку перевернуть?
- Да нет уж. На сегодня хватит. Значить ты думаешь, что обретя бессмертие человек не становиться подобным божеству – а просто перестаёт быть человеком? Так?
- Простите, хозяин. Но это не моё собачье дело размышлять о подобных вещах. Сейчас. А тогда, там, я был всего лишь императором. Простым императором… я любил философию. Я кое-что понимал в ней. Но я не был философом… не стал им и здесь… Каждому своё. Но не всем всё. Какие у вас ещё приказания, хозяин?
- Никаких. Можешь быть свободен.
- Вам же известно. Я не могу быть свободен. Впрочем, как и вы. Покой и свобода – не суть едины. А часто даже противоположены. Если по понятиям.
Милорд, покряхтывая, аккуратно вложил пластинку в конверт. Закрыл патефон. И, взяв его подмышку, заковылял к мосту между днём и ночью. Кстати, общался слуга не только с Master, но и с Маргаритой Николаевной. Именно он рассказал ей этапы возможной родословной подруги постояльца обители Вечного покоя. Милорд уверял, что вычитал подобный факт из подлинников хроник сионских мудрецов. В другом мире он был личностью весьма начитанной. И не только потому что свободно говорил по латыни. Знакомы были Милорду и когтистые буквы иудейского алфавита на пергаментах из тайных хранилищ Великого Храма. Впрочем, комментарии к Аристотелю в своё время, написаны им же не только по старогречески – но и весьма занимательно. Но это забылось.
Как только нога Милорда ступила на другой берег, мостик за его спиной вспыхнул синим холодным пламенем. Что бы утром возродиться из пепла подобно фениксу. «Там не горят рукописи – здесь мосты» - подумалось Master когда он впервые узрел этот процесс. Проследив, как слуга растворился в потусторонней тьме, словно капелька молока в стакане чернил, он проговорил едва слышно,
- Присяжные заседатели, они же охрана.
Это была фраза из его нового романа. Фраза не была первой – но оставалась единственной. Возможно именно по этой причине – она пока ещё не взошла на снежном поле чистого листа ростками черных, обугленных букв.
2.
Когда Master вернулся в дом Маргарита Николаевна уже завтракала. Она заразительно уписывала за обе щёки куски жареного мяса. И хоть при этом пользовалась ножом и вилкой, причём весьма ловко, всё равно процесс поглощения выглядел весьма патриархально. Скорее всего отсутствие светскости завтраку придавало то, что Маргарита Николаевна вкушала пищу абсолютно голой. Действительно. Не считать же за одежду лёгкий пуховый плед на плечах. Ну а изящные пятнистые туфельки сшитые из кожи на капюшонах сотни кобр – это ведь тоже не одежда. Обувь.
- Ты бы хоть оделась, что ли – равнодушно проговорил Master, садясь за стол и привычно наблюдая как мелкожемчуговые зубки вспарывают нежную кожу на налитом боке ширазкого персика.
А может и не ширазкого. Кому ведомо где растут дерева с ветвей которых, срываются плоды невесть откуда появляющиеся на этом столе?
- Я ведьма! – с весёлым подвывом ответила Маргарита Николаевна и брызнула персиком с другого бока плода, - А ведьме положено быть нагой!
- Да… Только знаешь, Марго когда-то я думал что нагота ведьм довольно уродлива. У тебя это не так. Ты ведьма – наоборот.
- Вот как, - Маргарита Николаевна игриво растянув букву «о» в слове «вот», переместилась на колени к Master. Закопошилась в ширинке на брюках, - Налей мне вина!
Пока Master нацеживал вино из графина в фужер на тонкой, почти не осязаемой ножке, его подруга уже на коленях. Голова её уже на уровне живота, а вьющиеся локоны щекочут кожу в районе паха. Мужчина запустил пальцы в кудри ритмично покачивающейся головы женщины и, запрокинув голову тихонечко застонал. «Довольно Марго, довольно…». Движение копны волос на миг остановилось. Шальной взгляд исподлобья в течение мгновения привычно оценил обстановку – и действо продолжилось в убыстряющемся темпе.
Проходит всё. Кончается и страсть. Хоть «африканская», хоть «французская». Маргарита Николаевна потерлась щекой о колено своего повелителя вновь уперлась взглядом исподлобья в его разгладившееся лицо. Рукой нащупала на столе фужер с вином. Не отводя глаз сначала пригубила. А затем залпом запила содержимое ротовой полости. В свое время, от безделья роясь в книгах Master, она случайно вычитала, кажется у Петрония Арбитра, что белок добытый таким образом не только укрепляет эмаль зубов, но и вообще способствует процветанию девичьего организма. Кто его знает? «Арбитр Изящества» судя по всему был человеком не только весьма ироничным но и довольно желчным. Вполне в его духе столь злая шутка над изнывающими в поисках утонченных удовольствий матронами, большая часть из которых была не чужда привычке читать модные книги. Но со стороны другой глупо не положиться на наблюдения человека на равных беседовавшего с Сенекой, и одно время сдерживавщего мощью своего интеллекта звериные позывы души такого чудовища как император Нерон. К тому же женщине этот интим, противоестественный биологической логике, почему-то нравился. А интеллигентный Master если иногда и возражал – то слабо. Как это ни парадоксально, даже тем, кто по сути людьми быть перестал, порою ничто человеческое по-прежнему не чуждо.
Во взоре Master растаяла поволока наслаждения, он обострился и устремился куда-то вдаль. Продолжая машинально перебирать локоны на голове женщины, как кошка придремавший на его коленях, он спросил,
- Послушай Марго, постарайся всё же вспомнить … ты Ленина видела? Там… на балу.
- Какого Ленина? Милый, хороший зачем тебе это? Забудь… этого всего уже нет. Зачем тебе? Я не помню. Я не хочу вспоминать. Я даже, если честно не помню уже императоров российских. Ну Николая Кровавого там, Александра Миротворца ещё помню. А вот фамилию того милого кавказца, который управляет сейчас Россией позабыла. С железом что-то связано. Да что там! Я даже «Отче наш» позабыла… как там: «… дам нам хлеб насущный на каждый день» и избавь от чего-то… У нас ведь всё есть! Все! Нам ничего не нужно. Зачем тебе это. Выпей вина. Поцелуй меня. Съешь что-нибудь. И всё пройдёт. Бедный мой. Ты ещё не можешь избавиться от призраков прошлого. Все пройдёт. Моя любовь всё прогонит. Пиши роман. Я жду новых страниц. Я готова ждать вечность.
- И всё же… постарайся вспомнить. Мне это важно (чудь помедля, при этом лаская кончиками пальцев мочку уха своей «ведьмы», по-прежнему коленопреклоненной) знать.
- Зачем это знать? Зачем тебя что-то знать? Ведь у тебя есть я! Ведь у нас с тобой есть этот дом! ведь в доме всё есть. Ведь это же счастье! Неужели что бы быть счастливым необходимо какое-то знание? Для того что бы быть счастливым ведь совсем необязательно чего-то «знать»? Просто должно быть хорошо. Нам ведь хорошо? Да. Да?! Да!!? Мне хорошо! Хорошо с тобой! И я ничего не хочу больше знать!
- Я тоже не хочу, - ответил Master бесцветным голосом, - Но я не могу иначе. Ведь мне нужно писать роман. А тебе нет. Ты говоришь что тебе нужен я. А что я есть без своего романа … ничто. Тебе ведь ни к чему пустота. Пустота не нужна никому. Я не хочу быть пустотой. Пусть даже вечной. Пусть даже бессмертной. Это ведь даже хуже чем быть животным. Прошу тебя. Вспомни. Ты видела Ленина на балу у сатаны?
- А что бы ты хотел услышать? Я хочу что бы ты услышал то что хочешь.
- Человек всегда слышит то что хочет. Но не всегда то что он слышит есть истина. Мне нужна истина, Марго. По крайней мере то, что мне показалось бы истиной.
- Но причём тут какой-то Ленин?
Маргарита Николаевна встала с колен и села в резное кресло напротив Master. Сама налила себе вина.
- Ты будешь?
- Нет, благодарю. Я лучше водки.
Опрокинув рюмку «ржаной», а затем ткнувшись носом в запястье он быстро заговорил, при этом нервно пассируя длинными ломкими пальцами.
- Понимаешь, Марго… если господин Ульянов там был – то он преступник. Отпетый преступник. Висельник. Тогда многое становиться ясно. Понимаешь ведь большую часть сознательной, нашей человеческой жизни, мы прожили в стране под властью висельников. Бандитов. По их законам. Или же эти люди просто заблуждались? Мне это важно знать. Очень.
- Но зачем? Зачем? – Маргарита Николаевна произнося эти слова синхронно при этом намазывала икрой ломоть французской булки уже покрытой толстым слоем янтарного коровьего масла. Вот намазала. Протянула бутерброд Master, - Закушай, любимый.
Мужчина машинально откусил бутерброд прямо из протянутой руки своей вечной подруги. Сглотнул не жуя. И продолжил.
- Для романа нужно, Марго. Для романа. Для нового романа.
Глаза Маргариты Николаевны широко раскрылись. Стали почти круглыми. А левая, рисованная бровь, изогнувшись, словно бы вспорола безоблачную гладь высокого круглого лба.
- Уж не этого ли Ленина ты собрался живописать? Кому это сейчас нужно? Кому это здесь нужно? Пиши лучше опять что-нибудь про Понтия Пилата. Или про Алаозия Магарыча, как мессир рекомендовал. Или попытайся предсказать судьбу того немца похожего на Чаплина, которого назначил прошлой осенью канцлером старый фельдмаршал, как его, ну на дирижабль фамилия похожа. Сам же говорил, что чувствуешь - этот забавный комик и его партия могут преподнести ещё не один сюрприз, в сравнении с которым … чему ты улыбаешься? Что я не так сказала?
- Всё так, милая Марго. Только ты перепутала Гинденбурга с Цеппелином. А насчёт этого немца. Как его там по имени, кажется, Адольф. Он скучен. И предсказуем. И хоть от этого страшен не менее, но в сравнении с Пилатом подобный психотип примитивен. Мне это не интересно. И боюсь это никому не интересно. Пойми, милая моя Марго, будущее предсказывать не только бесполезно – но и не разумно. Опасно даже. А вдруг предсказания сбудутся, а? Вдруг какой-нибудь маньяк рискнет воплотить предначертания в реальность. И вдруг у него получиться. То-то.
- Ты думаешь от человека, тем паче, как говоришь, маньяка, что-либо зависит? Неужели ты не убедился что это не так?
- От человека зависит всё. Да всё. При условии что он обладает не только свободой воли но и полнотой информации. Представь себе, личность обуяна темными инстинктами, но не знает как, куда воплотить позывы своего извращённого духа. И тут на глаза попадается брошюра, к примеру, с изложением прогноза грядущего. Всё сошлось. Текст. Личность. Время. Место. И вот уже из этого флюидного компоста прорастает багровый цветок рододендрона кошмарной реальности. Кто написал этот текст? Высшие силы? Сомневаюсь. Пойми, Марго и в этом, и во всех прочих мирах – нет настоящего. Есть только прошлое, плавно, как растопленный воск, перетекающее в будущее. И между ними нет той черты, которую мы, в силу своей природной ограниченности именуем «сегодня», «сейчас». Угадывать прошлое куда занимательней и безопасней. Я угадал Пилата. И получил вот это (он провел рукой вокруг). И тебя. Пойми. Для того что бы что-то угадать – что-то необходимо знать. Возможно мне суждено угадать ещё кого-нибудь в своём новом романе. И ты мне поможешь, вспомнив то о чём я просил. И за это мне воздастся чем-нибудь другим…
Глаза Маргариты Николаевны стали похожи на ягоды крыжовника, выточенные из мутно-зелёных кристаллов изумруда.
- … и кого-нибудь другого – её голос вдруг зазвучал сухо, как скрип несмазанных петель.
- Ну что ты, Марго, глупенькая моя ведьмушка, - Master потянулся через стол и дотронулся кончиками пальцев до её щеки. Будто несуществующую слезинку стряхнул, - Мне никто не нужен (чуть помедлил и как бы спохватившись). Кроме тебя. Помнишь, ты говорила, что я тебя не смогу прогнать. Даже если захочу. А я и не хочу. Но ты мне так и не ответила. Насчёт господина Ульянова. Я это ясно себя представляю. Мне приходилось видеть этого субъекта. Когда очутился в Питере, во время отпуска с фронта по ранению, то имел сомнительное удовольствия слышать речь вождя мирового пролетариата с балкона особняка Кшесинской. Господи! Могу поклясться вечностью, никто из толпы ведь не верил, что у этого бойкого, картавого фигляра что-нибудь получиться. А как вышло-то… Это животное. Умное хитрое животное с человечьим органом мышления в черепной коробке матёрого зверя.
- Но ведь этого давно уже нет. Ты знаешь сколько времени мы здесь находимся? Я думаю много. И в России наверное уже кончилась власть тьмы. И этого смешного канцлера немцы давно уже переизбрали. Там … в том мире уже всё должно быть нормально. Ты же ведь сам рассказывал что история это как каучуковый мяч. Его можно мять. Им можно бить о стенку – но мяч быть круглым не перестанет. Так ведь?
- Возможно. А кстати, Марго, что «железного» ты нашла в фамилии Джугашвили? Мне как имеющему отношение к филологии интересно.
- Какого такого Джугашвили.
- Того самого «милого кавказца», который управляет, или «уже управлял» Россией после Ленина.
- А ты ничего не путаешь, милый. Я ведь тоже газеты читала. Конечно, не так часто как твой роман. И радио слушала. У моего первого мужа имелся прекрасный приемник «телефункен». Сталин. Разве при произнесении этого слова не слышится скрежет металла. А Джугашвили… это что? Настоящая фамилия того кавказского большевика? А я и не знала. Джугашвили … Кинздмараули … Ашхети… Хванчкара… Звучит как журчание вина наливаемого из меха в рог. Позапрошлым летом мы с… ну в общем отдыхали в отпуске в санатории. В Боржоме. Там очень хорошие вина. Не хуже французских.
- А где ты пробовала французские вина, Марго?
- Муж привозил. Он часто ездил в загранкомандировки. В Германию. Италию. Швецию. Он в наркомате тяжелого машиностроения служил. Я ему наверное испортила карьеру. Он хоть и партийный, хоть и коммунист – но не большевик. Ему, видишь ли оказали доверие в партию приняв. У него ведь соц.происхождение не совсем пролетарское. Но ты не думай. Он был добрый. Он так смешно рассказывал про этого немца-канцлера, похожего на Чаплина. Он слушал его речь. В Берлине. По радио. Господи. Что я говорю. Был… сколько мы здесь… Может он ещё жив. Нашел себе новую жену. Дослужился до зам. наркома. Он очень хороший инженер. Он говорил мне. Большевики приходят и уходят. А результаты, как её, индустриализации достанутся народу. России. Понимаешь, он то и в партию их продрался, что бы ему не мешали строить заводы… запускать, как их там, домны. Ладно. Роман говоришь. Ленин говоришь. Даже сейчас, вспоминаю ту ночь, и будто муравьи под кожей снуют. Да. Я была королевой. Но ты знаешь, не тогда – позже, я поняла. Быть королевой и быть счастливой, для женщины не суть едино. Когда сотни губ на лицах, нет на мордах(!) человеческого отродья прикладывались к моей руке я думала о тебе. Не эти похабные хари стояли перед моими глазами – твоё лицо. Если бы ты только знал в каком я была отчаянии когда этот демон сделал мне предложение в парке на Пречистенке. Предложение, от которого я не могла отказаться. Но самое страшное я и не отказалась бы от него ни за что. Потому что это был единственный шанс найти тебя. И я его использовала. Если бы ты только знал как я горячо молилась Господу, что б увидеть тебя. А он послал мне Сатану в помощь. Или как? Ладно. Ленин, говоришь… - Маргарита Николаевна попыталась сморщить непослушную кожу на лбу, дабы достигнуть возникновения в мозгу эффекта мысли, - Кая Цезаря Калигулу помню, мне на него указали. С ним ещё Мессалина под ручку вышагивала. Ты знаешь – ничего в ней такого нет. Глаза только какие-то… прости уж за выражение ****ские-****ские. По другому не скажешь. Все женщины похожи друг на друга если их раздеть до бриллиантов в ушах. Впрочем так же как и мужчины если их одеть во фраки. Малюта Скуратов запомнился. Я его сама как-то узнала. Почуяла печенью – он. Борода рыжая лицо каймой по кругу обрамляла. А глаза чёрные. Как два куска угля. Мёртвые и блестящие. И словно свиной жир на них тонкой плёнкой застыл. Да ещё Тамерлан с Чингисханом запомнились. Только я так не уяснила кто из них есть кто. Они на старых китайцев походили. Мордочки сморщенные, как пёчёное яблоко. В складках кожи лиц даже щелки глаз теряются. Оба рыжие с проседью. Бородатые. У одного нечесаные космы до плеч. У второго волосы в косу заплетены. Совсем не страшные китайчата. Может потому что во фраках. Фраки на этих азиатах очень смешно сидели. Хотя по фигуре идеально подогнаны. Бородёнки длинные, но реденькие. Козлиные. Медно-рыжего цвета. А ростом карлики почти. Мне вот покуда (Маргарита Николаевна черканула себя пальцами по твёрдому соску, стоящему по стойке «смирна»).
Master вставил реплику.
- Тамерлан должен бы прихрамывать. И одна рука у него короче другой. По крайности об этом писали те, кто имел возможность видеть живьём азийского деспота. И кастильский посол Клавихо, и ландскнехт на татарской службе Шильтбергер и даже придворный хронист Гийасаддин Али. А с косой, судя по всему Чингисхан.
- Да оба они, кажется, переваливались с ноги на ногу. Я же говорю. Все во фраках были. Представляешь одни фраки. Фраки. Фраки. Фраки. А лица расплывались. Как будто я на них сквозь стекло дождём захлёстанное глядела.
- А этот ассистент мессира, ну переводчик, как его, Абдулов или Коровьев уж не помню, что не представил их? Ты же говорила что…
- Подожди… Вспомнила! Я Ленина видела. Да непременно это был он. Я вот на что тогда обратила внимание. Понимаешь, на бал были званы гости, которые уже покойники. Из камина-то ведь сначала гробы подгнившие, с прахом истлевшим или костями, вываливались. Ну или плахи с трупами обглоданными. А потом они как по волшебству… впрочем почему как? Короче скелеты обрастали плотью, оживали и превращались в мужчин во фраках и голых женщин. Были правда там и такие, представляешь – голова отдельно, тело отдельно. Вообрази, идёт безголовый фрачник, под руку даму свою ведёт, а другой рукой голову собственную под мышкой, как трость прижимает. И голова живая и говорящая. Они когда представлялись, то собственную голову своей же рукой протягивали держа за волосы, что бы к моему запястью губами приложиться. А губы шепчут: «Королева…». А торс безголовый в пояснице сгибается. А… имена безголовых этих из памяти словно вымыло. Помню только что почти все на французский манер звучали. Ну так вот, уже перед самым концом исторжения гостей, но до того как появился «новенький» какой-то, чьё имя даже Коровьев ещё не знал (я слышала как к нему эти чернявые, из свиты Абадонны обращались «господин нарком», звучит непривычно – от того и запечатлелось) из камина гроб выплыл абсолютно новый. Красный. Красивый. С газырями. С прозрачной крышкой. А в нём какой-то лысый мужичок лежит. Бородка клинышком. Ощущение, что только что его туда положили. Костюмная пара на нём. Галстук в горошек. Я Ленина, конечно на портретах видывала. Но тогда не узнала. На портретах он как живой – а там жёлтый какой-то. А запомнился мне вот чем. Крышка с гроба откинулась. И об пол – дзинь. На мелкие кусочки. Они в разные стороны – как стеклянные таракашки разбежались. Пылью хрустальной рассыпались. А мужичок этот с гроба приподнялся, глаза протёр, как кот лапой умывается, словно в гроб подремать прилёг после обеда. И так в костюмчике этом своём, в галстуке в горошек вместо бабочки, двинулся по лестнице. Стремительными шажками такими. А с ним под руку из куска падали материализовалась мадам какая-то. Не то малайка, не то киргизка. Нагая понятно. На шее вместо ожерелья живая кобра шевелится, чешуёй переливается. А в пасти змеюка та, в зубах жемчужину держит. Огромную. С голубиное яйцо. И язычком раздвоенным всё вылизывает, вылизывает… Уж в чем в чем, в камешках я разбираюсь, и то не сразу поняла что это жемчуг. Мне об этой madam, свита Королевы Тьмы, моя то есть, с минуты две в оба уха что-то горячо шептала. Дама эта, подруга ульяновская, не то гейша какая-то знаменитая, не то, известная не менее, сиамская проститутка. Она по умыслу да по расчёту, и ото злобы природной мужчин, на красоту нашу бабскую падких, тысячи три заразила не то едучим сифилисом, не то проказой. А ещё детей специально на продажу рожала. А продавала она их, крестив перед этим в католической миссии, не то жидам каким-то для их пасхальных таинств, не то для черной мессы. Ей даже сам мессир милостиво так улыбнулся. А у Бегемота аж шерсть дыбом встала. Правда, судя по тому что из камина вывалилось, умирала она страшно. И тягуче. Я как ей в глаза тогда глянула – Фрида, сразу в памяти всплыла. И опять пожалела её, Фриду… Может по этому и спутника малайки не разглядывала особо. Но теперь вспомнила. Ленин, точно. Все во фраках – а он один в пиджачной паре с жилетом. Его ведь верно, на аудиенцию к Сатане прямо с мавзолея доставили. А в мавзолее, говорят, он как живой лежит. Я там не была, мне Наташа, домработница моя бывшая рассказывала. К ней когда из деревни племяш приехал, так его водила на живого Ленина посмотреть… Она теперь ведьмой промышляет. И кстати, милый, мне Милорд говорил, знает он её оказывается. Слышал, уж не знаю где, о Наташе моей. Оказывается этот мсье Жак, с которым они на балу снюхались, её не только пятью золотыми наградил – но и стригучкой чесоткой. Это болезнь такая женская. Людям пока не известная. Недугом этим ещё только ведьмы да нимфы мучаются. Нос проваливается. Кожа слазит. А боли не чуешь. Если не одеваться. Не касаться. Так и ходишь. Голая. Без кожи. Неприкасаемая. Жак этот, сволочь – её теперь по шабашам ведьмачьим возит в клетке железной под попоной. И за мзду показывает. Тем и живёт. Милорд говорил, что видел балаган этот на той стороне. За мостом. За тем, который нельзя сжечь...
3.
Сталин любил ночные звонки по телефону. Только он любил звонить сам, а не что бы звонили ему. Да ещё в полночь. Да ещё когда только смежил веки, набрякшие за день усталостью, как рваная рана гноем. «Поднимите мне веки». Зачем-то вспомнилась фраза из книжки писателя Гоголя, прочтённой давным-давно, прыщавым семинаристом Ешеко Джугашвили, ночью, чуть ли не под одеялом. Веки пришлось поднимать самому. Лично. Как и многое другое. Это к примеру, для того что бы уничтожить сотню другую тысяч асоциальных элементов, достаточно поставить свой корявый росчерк на гербовом бланке. А уж отлавливать, забивать под завязку вагоны для скота двуногим быдлом, расстреливать над свежее вырытым рвом тысячи превращённых в затравленных животных людей, будут другие. Подвластные извивам линии крошащегося грифеля красного карандаша, являвшегося воплощением железной воли партии большевиков. Его воли. А вот кушать лобио и сациви, пить бархатное красное вино из нежной лозы Кахетии, расстёгивать штаны, что бы потом опорожнить желудок и мочевой пузырь – приходится самому. А самое главное получать величайшее удовлетворение от воплощения в реальность своей воли, своей прихоти, с которым нельзя сравнить даже тот момент бытия когда впрыскиваешь семя в гениталии желанной женщины. Наверное именно это и означает – «быть вождём», да что там «вождём» - «мессией». «Мессией мирового пролетариата». Впрочем, на хер «мирового» - российского. А вообще какого к чёрту российского – русского. Но с другой стороны – какие из «русских» пролетарии, в марксовом понятие этого слова. Лентяи. Жлобы. Невежества. Впрочем, как ни ничтожен этот народец – а в сравнении с ним родные грузины племя куда более подлородное и дремучее. А главное никому, ни англичанам, ни французам, ни даже сванам не потребен мессия почему-то. Разве что жидам да немцам. Но немцы похоже уже нашли своего мессию, а на роль мессии жидовского он и сам бы не согласился. Остаются одни русские. «Попросили лягушки у Зевса царя»… А телефон правительственной связи, на тумбочке рядом кроватью в кремлёвской квартире, где первый секретарь ЦК ВКП(б), только укрывшись пуховым пледом было собрался отдаться во власть тревожной дрёмы, звонил требовательно. Истерично. В звуке этом причудливо переплетались мольба и тревога.
Сталин, покряхтывая щелкнул выключателем светильника. Сел, беззвучно матерясь одними губами. Несколько лет назад, разменяв шестой десяток он по-прежнему чувствовал себя «джигитом». «Кремлёвским горцем» - как написала эта жидовская сволочь упорно считающая себя великим русским поэтом. Мастером. Так сказал этот лошадиномордый Пастернак, когда вождь, спросил его «Мастер ли этот…». В том смысле, стоит ли его сразу превратить в лагерную пыль, или стоит пока позабавиться как кошак с мышонком. Ведь такой «кошак» как «вождь мирового пролетариата» не может унизиться до того что бы забавляться с простой мышей. «Мыша» должна быть Мастером – большой буквы «М». Так что пусть пока промаринуется в Воронеже. Может до того как превратиться в сырье для печки Сухановского крематория какую-нибудь путёвую оду состряпает. Если он действительно «мастер» - то как бы он не ненавидел советский строй, ода должна получиться бессмертной. И вот ещё за что пощадил пока Великий Сталин этого жидёнка-стихоплёта – так это за смелость. Всё-таки джигит этот Мандельштам. Не дурак ведь. Знал что его ждёт. А всё равно. Рискнул. Написал. И не сожрал тут же со страха листок с писаниной пол стаканом водки запив. Показать не побоялся. Знал ведь что донесут. Кстати, нужно будет, Ягоду напрячь, что бы всё до тонкости разобрался. Уверен ведь Сталин, уверен процентов на 120, что не все донесли из тех, кто прочёл эти стишата. Плохо это. Страх значить ещё не до конца потерян. Как это там,
… а вокруг него (меня!) сброд тонкошеих вождей…
Что-то там про «полулюдей» дальше. Верно. Верно жидёнок подметил. Сброд полулюдей его окружает. И не только его. Из 10 граждан РСФСР 9 таких. Хорошо это или плохо? С одной стороны хорошо. С другой плохо. Особенно хорошо – что «тонкошеи». Шеи – тонкие-тонкие. Головы на них как одуванчики качаются. Дунь только и полетят. Полетят. Полетят-полетят-полетят. И он дунет. Изрыгнёт из нутра своего пламя – аки дракон. И этот очистительный огонь выжжет всю плесень на просторах одной шестой части земных суш. А что не выжжет – так то колымская мерзлота подморозит. Она, мерзлота-то для плесени, для заразы всякой смерть. Не зря ведь на Северах ни чумы, ни холеры какой никогда не бывает. Только одна зараза – крамола заморозке не поддаётся. Так её железом калёным. Свинцом расплавленным. А плохо то, что с народцем таким, Америку, к примеру или там Англию с Францией не завоюешь. Румынию ту можно. А вот Америку нет. И не потому что Америка здоровая – а Румыния масенькая. И не потому что Америка сильная – а Румыния вонючая. Захлебнется ведь РККА. И не кровью своей да вражиной захлебнётся – а кока-колой. Вот в своё время принесли Сталину выписки из архивов. Царских. В 1814 году Париж взяли! Самого Бонапарта разбили как рюмку об пол после крика «Vivat!». А что толку? Из Парижа пришлось убираться, хоть и под фанфары победные, а с резвостью не меньший чем Бонапарт из Москвы. А иначе бы пол армии растворилось бы среди виноградников Тулузы и мансард Монмартра, как плевок в фужере с бужеле. Под одеялами французских шлюх попряталась бы. Казаки разве что вернулись бы. Так те людишки вольные. Им было куда и к чему возвращаться. И за это, за вольность сию и пришлось изводить под корень в «незабываемом 1919-ом». Расказачивать то бишь. Дворяне-офицера; вернулись бы. Им в Рассеии было что терять. Поместья-именья там всякие. И то не у всех. Те у кого приличные были и так пол жизни по Европам тасовались. На «водах» всяких. Да по Римам и Рулетенбургам. Так ведь всё одно «возврат» этот, из бон-вояжа Парижского боком вышел в декабре 25-го года. 1825. Чуть империю не порушили, заразу вольнодумную французскую подхватив как матрос триппер на шлюхе в портовом притоне. Пришлось царю Николаю дворянам своим дезинфекцию крови производить. Кому Сибирью. А кому и верёвкой пеньковой. С той поры цари русские в Европу больше не лезли. Поумнели. Если и воевали то с турками да персами всякими. Что ж рационально. Тут те и победа. И дело богоугодное. На басурманские ценности духовные (да и материальные – убоги инородцы-то) народ российский не шибко-то зарился, не глядя на всю зависть да косность свои природные. А в сравнении с узбеком грязным, или калмыком диким, русский человек себя воистину представителем народа богоносца ощущал. Цивилизованным. Перед австрийцем или там швейцарцем каким, попробуй цивилизованностью своей покичься. Посмеются ведь в лучшем случае, сволочи. Сталин сам за границей бывал. Видел. Один раз только, царь Николай Первый в Европу занырнул. В 1848 годе. В Венгрию. Как лис в курятник. Кур передушил (крамолу революционную, то бишь) – и домой. В нору. От греха подальше. А в 1914, правнук его, теска, тоже Николашка – не удержался. В войну европейскую ввязался. И что толку? Вообще толк то получился. Для него, сына сапожника уж точно. Для Ленина толк вышел. А для жидов российских – прямо манна небесная. Они, да полячишки всякие, в ЧК набились как черви в яблоко падалицу. Уж покуражились во времена Гражданской. Всласть покуражились. За все унижения и фактические и мифические воздали народу русскому. А зря все-таки Ленин царя Николая порешить велел. Как истинный абрек, как джигит, как матёрый гангстер в конце концов, Сталин прекрасно понимал мотивацию поступков своего учителя. Кровная месть, диалектика, «законы гор» и всё такое. А всё же зря. Как бы хорошо было теперь велеть тому же Ягоде привести к нему сюда, в Кремль из камеры на Лубянке бывшего императора всероссийского. Камера хорошая была бы у Романова. Отдельная. С раковиной и ватерклозетом. С книжками. Типа «Екклесиастов» там всяких. С радио даже. Папиросы без ограничений. Посидел бы он со Сталиным. Побеседовали. По рюмашке коньячку хорошего бы хлопнули. От Шустова. В кремле запас имеется. Ещё с Гражданской войны новые обитатели палат белокаменных всё допить никак не могут. Говорят, что именно Николашка моду ввел коньячишко лимоном закусывать. Единое, пожалуй, что сделал полезное за жизнь свою непутёвую. Посидели бы. Посокрушались. К примеру, как же это фельдмаршал Гинденбург, пруссак прожженный, вояка старой закваски так опустился. Назначил канцлером рейха ефрейтора бывшего, который только два месяца назад гражданство германское получил. Нельзя ведь быдло такое к власти и пушечный выстрел подпускать. Конечно, не надолго это. До следующих выборов. Но всё же. Вот она язва республиканская, либеральная к чему приводит. Случайные людишки к кормилу сакральному прорываются. Хотя с другой стороны Гитлер этот Сталину чем-то был симпатичен. Поговорили бы с императором о том, о сём. Потрепал бы фамильярно он, Джугашвили, бывшего императора за пушистый бакенбард. Днепрогэсом, Магниткой похвастался бы. Мол, в надёжные руки страна попала. Хозяйские. А потом бы сыто отрыгнув бастурмой, махнул бы он вяло лапкой своей сухой, калеченной, и два мордоворота с голубыми петлицами на гимнастёрках отконвоировали императора обратно в камеру. Кроссворды до одури разгадывать. Пока новый «хозяин земли русской» снова не заскучает. Э-эх! Лепота.
А телефон всё звонит и звонит.
Не всё спокойно видимо в Республике Советов.
Впрочем, какой к яйцам псиным республике. Вот за что особо уважал Бонапарта Джугашвили – так это за ловкость мысли. Это ж надо удумать такое! Император республики! Бред вроде бы. Но как звучит! Вот она вершина диалектики! Он-то ведь кто получается? Первый секретарь политбюро империи? Не звучит. Президент Империи Российской ещё звучит как-то. Регент хорошо звучит. Так ведь регентом не назовешься самовольно. Регента назначают. И то слава богу, хоть не избирают. Его кто регентом назначит? То-то. Надо момент улучить и при случае в премьер-министра переименоваться. Первый министр Империи. Неплохо, конечно – но не то всё это. И именно премьер министром. А не председателем совета народных комиссаров. Как Ильич. Не глуп был. Ловок даже. Что уж тут говорить. Прожженным был политиканом. Но не было в нём все же здорового консерватизма. Четвертушка крови семитской консерватизм в себе растворила. Четвертушка всего, а какую червоточину в гении проела. Всё что-то новое умишком своим суетным удумывать пытался. Понять не мог всё до них уже придумано. И после них ничего нового не придумают в сути природы страстей человечьих. Нет не премьером. Председателем совета министров. Неплохо. Председатель империи. А что? Звучит почти так же как Император всея Великая, Малая и Белая … Кстати, момент нужно выбрать и великое Княжество Финляндское обратно прикромсать. Да все эти Эстляндии, Лифляндии заодно с ним. Для полноты ощущений. Как это там Маяковский, поросенок этакий, писал
На Польшу глядишь как в афишу глаза,
В тупой полицейской слоновости,
Откуда мол, и что это за
Географические новости.
Ну Польша ещё ладно. «Есть такая партия». Границы со временем подравняем, народец проредим – но пусть будет. А Латвия? А Эстония? Это же не географическая карикатура даже. Географическая порнография. Вот что это такое.
Председатель империи… Нет «империи» не поймут. Пока уж точно. Тогда просто – «Председатель». Неплохо – но уже не то. «Председатель колхоза» само к языку липнет. Это в Азии где-нибудь «просто «Председатель» прокатит. А у нас нет. Мы ведь Ивропа. Хоть и захудалая, типа Польши какой или Румынии той же – а Европа. И никуда от этого не денешься. Разве, что когда Европа нами станет. Как при Батые чуть не стала. Как при Аттиле чуть не стала. Отбились, суки. Ну ничего. Ещё всё впереди. Вот индустриализацию толком довершим. Америку по экономике догоним. Красную Армию стальной мощью напитаем – и вперед. За орденами.
Ордена.
Никогда ни жалел Джугашвили, что в своё время по-крысьи увильнул от призыва воинского. До сей пору мороз по коже продирает. При мысли одной о том, что его вождя будущего, кавказца так любящего вкусное вино из Алазанской долины дымящийся шашлык по-карски, горячую любовь женщин, тупые русские чиновники отдели бы во вшивую шинелишку, и рядовым в вонючие окопы войны мировой. Лоб под пули подставлять. За царя. За это слюнявое ничтожество? За отечество? То самое, которое отвергло его, такого умного, такого доброго, такого нежного. Превратившее его в гангстера. В бандита. В бомжа. В профессионального революционера. Он что? Хотел стать бандитом? Он что? Хотел стать абреком, грабителем банков? Революционером стать хотел? Не хотел. Он просто денег много хотел. Он уважения хотел. Он жить красиво хотел. Как князь. Не грузинский, понятно. Это всё оперетта. Как русский князь хотел! Чем он хуже князя какого-нибудь. Юсупова какого-нибудь, что род свой от вы****ков татарских ведёт. Грузинские вы****ки – что? Хуже – да? А грузины все князья, если по большому счёту разбираться. Кроме, мингрелов, сванов и гурийцев. И за это воевать – да? Шиш. Сталин усмехнулся заметив что его здоровая рука сама собой свернул кукиш. А вот орден бы какой-нибудь не помешал. Настоящий орден. Боевой. Крест георгиевский к примеру. Да кто ж его дал бы дезертиру-революционеру. Даже царю Николаю не досталась висюлька эта. Хотя говорят, мечталось ему. Эх, как бы смотрелся сейчас этот скромный крестик на его полувоенном френче. В чем завидовал Джугашвили этому истеричному Гитлеру, так это в том что у того крест железный имелся. Боевой. Настоящий. Люто завидовал. Искренне завидовал. Видел Сталин и кинохронику и фото. Как выскочка эта грудь с наградой выпячивает. Как пыжится. Что ж. Как не обидно – а право имеет. Конечно, сейчас можно орденами обвешаться как ёлка новогодняя шарами блестящими. И «Красного знамени», и «Красной звезды». Хоть в два ряда во всю грудь. А сверху «Звёздами Героя Советского Союза» припорошить. Да что толку. Смеяться только будут. В сторону понятно. В кулак. А всё ж будут. Даже недоносок Ворошилов будет. Даже тупица Буденный улыбку в усах спрячет. За Тухачевского да Блюхера какого не говоря. Сволочи они все если по большому счёту. Ладно.
А телефон всё звонит и звонит.
Как колокол. Маленький такой колокольчик. Ох, как раздражал в своё время Сталина этот звон церковный проклятый. Особенно вечерний. Чего он звонит? По ком он звонит? По нему, по вождю мирового пролетариата колокола звонить не будут. Никогда. По нему гудки фабричные выть будут. Вот. Да и нет больше колоколов то. Церковных. Почти все на трактора перелиты. На шашки для красной кавалерии. Так спокойней. Никто теперь в набат не ударит. Не в смысле переносном. Ни в прямом. Сталин взял трубку. За окном что-то грохнуло. В окна дождь забарабанил. Май. Гроза. Полночь. Полнолуние. Повертел вождь трубку в руке, как бы раздумывая. И, помедля чуть, к уху своему волосатому приложил. Звонил комендант кремля Мальков. Тот самый что Фаню Каплан лично расстрелял, а потом вместе с поэтом Демьяном Бедным спалили её тушку расчаленную в бочке из-под мазута. Помнит Сталин (он как раз в Царицын собирался), вонь тогда стояла. Труп-то сжигали здесь же. На территории Кремля. Вот же придурки. Нет что бы за город вывести. А голос в трубке хрипел от страха и возбуждения,
- Товарищ Сталин. Ленин украли. Пропал Ленин из мавзолея. Вместе с гробом.
4.
«Евреи, евреи… кругом одни евреи» - прошептал сам себе пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат Сабин. Он с какой-то зачарованностью наблюдал за суетой фигурок на храмовой площади. Наблюдал же он за площадью в просвет меж колоннады на балконе верхнего покоя дворца Ирода. Храм и ипподром сжимали площадь как ладони блюдо с мелко крошеными кусками дымящегося мяса. Только там, внизу, по площади сновало в основном мясо не жаренное - живое, двуногое, говорящее. Изрыгающие из трепещущих глоток короткие гортанные звуки. Звук еврейской речи, смысл которой прокуратор за 6 лет своей претуры стал понимать, вызывал у него мигрень. Вид евреев в их цветастых азийских одеждах вызывал рвотный спазм. Все эти епанчи небесно-голубого цвета, тюрбаны, китары – казались прокуратору умышленной карикатурой на одеяния цивилизованного человека, которыми являлись тога, хитон, туника. Евреи не носили шаровар как парфяне или barcata – штаны, как галлы или дикие германцы, этого атрибута гардероба любого варварского народа. Но варварами быть от этого не перестали. К своему величайшему изумлению прокуратор вдруг в определённый момент уразумел, что только здесь в этой стране, правители которой в своё время подползли к подошвам калиг Помпея Великого, подобно шелудивому псу ластящемуся к хозяину, живут люди, считающие варварами римлян. И его Пилата – варваром. И даже princesses Тиберия императором варваров. И всё из-за чего? Прокуратор передёрнул шеей. Смотря на площадь нельзя было не упереться взглядом в золочённую, чешуйчатую крышу Великого Храма иудеев. Она сверкала под мертвенно пекущими лучами солнца, подобно тысячам рыб выброшенных на берег. В нем, если верить мракобесным догмам их варварских суеверий Великий бог Иегова иногда проводит уикенд. Евреи, оказываются, верят в то, что этот самый Иегова не только самый могущественный из богов Ойкумены, но и вообще – единственное из божеств. И нет необходимости оканчивать школу риторов, что бы сделать логический вывод из подобного постулата. Все прочие обитатели мира, предпочитающие Иегове культ других богов, есть представители низшей расы, уж по крайности в сравнение с иудеями являющимися «народом избранным». Избранным для чего? Прокуратор дойдя в своём размышлении до этого места сардонически дернул левым углом рта. А для того что бы терпеть. Терпеть владычество Великого Рима. И никто. Ни этот самый Иегова, ни германский Вотан, ни парфянский Митра, ни халдейский Ваал не в силах поколебать это владычество. Почему? Боги любят сильных. У Богов свои проблемы. У людей свои. Боги, Юпитер в частности, назначает своего наместника над пространствами ойкумены. Точно так же как великий цезарь назначает своих наместников в провинции своей империи. Ойкумена – это провинция империи Юпитера. Цезарь Тиберий его наместник. Он, Пилат, наместник цезаря. Богов и их наместников любить не обязательно. Боятся? Да, нужно. Ненавидеть? Пожалуйста – можно. Но презирать? Это кощунство. И за кощунство это положена кара. И от людей и от богов. Что ж. Нужен повод. Он его дождётся. Он наместник живого бога. Наместник строгий и справедливый. Он дотерпит. Евреи тоже терпят римлян. Терпят как вол терпит болотную муху ползающую у него по крупу. В голове у парнокопытной скотины полная уверенность, что стоит ей взмахнуть хвостом и муха улетит. Quote licet Uovi, non licet bovi.
Пилат перевёл взгляд с парящего миазмами блюда площади на пергамент который он держал в руке. Это было письмо от римского друга. От боевого соратника. Луция Виниция Корвина. Ему Пилат обязан жизнью. Более двадцати лет тому назад молодой всадник Понтий Пилат Сабин начал свою службу империи. Декурионом третьей турмы второй алы XI легиона армейской группировки генерала Публия Квинтилия Вара. Цель воинской экспедиции – Эльба. Именно до берегов этой дикой реки Вар вознамерился отодвинуть границы римской империи. Не получилось. Во время походного марша, в Тевтобургском лесу, легионы Вара попали в засаду устроенную рексом херусков Арминием. Практически вся армия, вместе с командующим была уничтожена. Катастрофа вполне сравнимая с разгромом в побоищах под Каннами и Карами. Этим двум вечно ноющим рубцам на милитаристском сознании империи. Из двух легионов спаслось меньше когорты. Золотые орлы легионов, воплощение боевой доблести великого Рима стали трофеем, забавой, для кровожадных германцев. Но не все. Вексиллиум, штандарт конницы XI легиона, доверенный Пилату был им не брошен. Германский дротик попал в шею скакуна будущего прокуратора. Поднявшись на ноги после падения, молодой декурион подхватил обронённый штандарт и, обнажив меч, приготовился принять смерть достойную гражданина и офицера. Под знаменем и с оружием в руках. Тем более пленных херуски не брали. Но за пару мгновений, до того как лизнувшие крови немцы окружили отчаявшегося храбреца, перед ним осадил своего коня ротмистр Виниций Корвин. Он был без каски. Кираса и круп лошади забрызганы кровью. Ножны пусты. Перекрывая боевой вой херусков, лязг металла, и предсмертные крики легионариев, прохрипел,
- Хватайся за хвост!
И выждав долю мгновения, уже не оборачиваясь, ударил коня пятками по рёбрам и погнал его рысью. Эта самая часть мига и спасла Пилату жизнь. Он бросил меч и сцепил в кулаке конский хвост. Никогда ни раньше, ни позднее не смог бы пробежать с такой скоростью полторы мили будущий прокуратор. Шрамы на его лице, изборожденном морщинами, вот этот в углу широкого, но низкого лба, и этот белеющий на правой скуле, чей конец, вильнув, теряется в ямочке подбородка – есть не следы германского железа. Их оставили сучья и ветви дубов и вязов, хлеставшие по лицу, во время того бешеного бега за хвостом лошади по пересеченной местности.
Однако вексиллиум, который Пилат так и не выпустил из своей левой руки оказался единственным легионным штандартом, спасенным с поля побоища.
Через несколько лет тень от его древка упала на суровый лик прокуратора, с законным удовлетворением наблюдавшим как его кавалеристы поют своих коней из Эльбы. Тогда Пилат уже был префектом конницы легиона Витрикса (IX-го во времена галльских войн Юлия Цезаря). Этот легион, трибуном которого являлся Виниций Корвин входил в армейскую группировку Германика Цезаря. Молодой генерал, которого уже при жизни современники ставили в один ряд с Александром Великим, показал варварам – можно уничтожить два римских легиона, но величие Рима испепелит дерзких. Рекс Арминий бежал на Восток в киммерийские болота. Рекс Морабод сдался Германику, и до сей поры проживает в Равенне почётным пленником. И кто его знает, если бы не панонское восстание рекса иллирийцев Ватона в тылу победоносных легионов Германика, то возможно в северном направлении он продвинулся на Восток, столь же далеко сколь и Великий Александр в южном. Впрочем, боги и новый цезарь Тиберий (кстати победоносно завершивший иллирийскую войну и разбивший Ватона) предоставил любимцу армии и надежде римского народа стяжать лавры македонского царя здесь. На Востоке. Однако, Германик успел провести лишь одну блистательную компанию против парфян, в результате которой шахиншах Артабан отказался от претензий на Армению, а восточной границей империи вновь стало верхнее течение Евфрата. Пожалуй ничья гибель не вызвала у римлян столько горечи и разочарования, как неожиданная смерть Германика в возрасте 34 лет. Официально он умер от лихорадки. Злые языки шептали – от яда. Именно Германика в роли будущего императора видели и народ Рима и его легионы. После смерти своего дукса Виниций Корвин подал в отставку, а Пилат служил под началом проконсула Сирии Луция Виттелия, пока шесть лет тому назад не сменил Гая Каппония на должности прокуратора Иудеи. Это предел карьеры для всадника. Всё. Скоро ему исполниться 50. Впрочем, будь он простым легионером-ветераном то уже отслужил империи полный срок выслуги, и получил бы почётную отставку. 25 лет беспорочной службы. Дубовый венок за спасение знамени. Медаль за победу над Германией. Вилла в Кампании. Латифундия рядом с галльской Виеной. Достаточные средства вертятся в обороте у надёжных банкиров как в Сирии, так и в Италии. Что ещё нужно что б спокойно встретить старость? Что бы подобно победоносному Лукуллу проживать скопленные капиталы под сенью отеческих олив?
Всё.
И ничего.
Всё – это то, что для ещё большего покоя, для достижения полной идиллии, капиталы эти необходимо удвоить. Утроить! Удесятерить!!! А для этого и приходиться нести имперскую службу в этой проклятой стране, раскалённой солнцем как сковорода на огне очага. И со страстями, кипящими в душах амбициозных варваров, подобно маслу налитому в эту самую сковороду. Служба империи приносит доход. Хороший доход. Здесь в Иерусалиме на эти средства можно прожить две жизни. С размахом. Но в столице империи другие цены. На всё. И на жизнь в первую очередь.
И ничего.
Это в том случае если допустить ошибку. Если хоть один из многочисленных доносов поступающих на него (а на кого нет?) в имперскую канцелярию попадётся на глаза цезарю, и что-либо шевельнёт в его заскорузлой душе. Тогда не спасет никакое богатство. Скопленный капитал станет бесполезным. В самом лучшем случае ссылка в какое-нибудь захолустье, где в вечном страхе придётся ждать визита центуриона с вердиктом императора.
И ещё. Прокуратор умел подчиняться и привык повелевать. Привычка могла реализоваться в максимальной мере для него только здесь. И только на этом посту.
И так что же там пишет старый друг из Рима. Прокуратор продолжил чтение письма.
«… император похоже окончательно перебрался на Капри. Да продлит Юпитер его дни. Видимо предпочтение к жизни на острове осталось ещё со времен Родоса. Впрочем, свидетели его ссылки спешат переселиться в Аид, дабы своим видом не раздражать цезаря. Да пошлёт Юпитер ему крепкое здоровье и прекрасное настроение. По доброй ли воле, либо скорее всего по случаю, их мемуары вдохновляют врагов империи, а возможно просто глупцов на эпиграммы такого типа. В июльские календы посещал я термы. Там на стене парилки какая-то сволочь нацарапала: «Тиберий – Биберий» . А ниже и того хуже: «Он позабыл про вино, охваченный жаждой крови. Он упивается ею так же как вином».
Знал бы кто написал – своими бы руками удавил. Да пошлют боги императору Тиберию счастье и покой. Ибо даже прихоти императора лишь подчеркивают его достоинства. Как это не смешно, ныне даже кое-кто из сенаторов люто завидуют некому прорицателю Фрасиллу, вольноотпущеннику Домиция. Этот хитрюга предрек цезарю, что он переживёт этого самого Фарсилла на девять месяцев. Конечно же, наш император человек прогрессивный, чуждый грубых предрассудков черни, и Фарсилла он взял с собой на Капри и откармливает как жертвенного быка исключительно ради прихоти, и природного гуманизма присущего характеру принцепса. Или вот ещё. Божественный Тиберий приобрел для спальни своего Каприйского дворца картину изображающую таинства Кибелы за 6 000 000 сестерциев. Надеюсь ты, (как и я) прекрасно осознаёшь что сделано это исключительно что бы высокохудожественная работа живописца ласкала палитрой красок взор повелителя. А не (как клевещут подонки общества), что бы скабрезный сюжет полотна пробуждал низменную похоть пожилого мужчины. Кому ж не известен утончённый вкус императора и его высокие моральные качества, превосходящие в своих добродетелях и Нуму с Камиллом, и Катона (Старшего, понятно). Я, как и никто из истинных римлян конечно же, ни йоту не верю тем мерзким слухам, которые распространяют враги государства о том, что остров Капри превращен в один большой лупанарий.
Сеян, (помнишь его) назначен консулом. Говорят великий цезарь обещал выдать за него внучку Юлию. Интересно, куда Сеян денет свою жену? Впрочем, что это я? Благодаря неустанным заботам императора о торжестве законности, мы живем в свободной стране, в которой разводы ещё не отменены. Зато указом нового консула запрещены приветственные поцелуи. Это весьма мудрое решение, хотя бы потому что одобрено императором, да будет благословенно его имя. Указ сей только на первый взгляд кажется забавной причудой исполнительной власти. На самом деле он продиктован трогательной заботой о благе империи и её граждан. Наши эскулапы неопровержимо доказали, что распространившаяся в последнее время «ветряная сыть», есть именно результат поцелуев. Эта зараза вроде занесена в Рим с Востока. Смотри не лобызайся там со своими пархатыми евреями. Вся нечисть от них. Кстати, римские иудеи распространяют очередное пророчество, суть которого гласит, что вскоре небеса пошлют в наш мир какого-то могущественного спасителя. Он, подобно Прометею избавит все народы ойкумены от скверны и зла. Придёт он с Востока, а родиться (а может уже родился) именно в Иудее. Так что, друг Понтий, вполне возможно что ты раньше меня обретешь то счастье, которое уготовано небесами нам всем. Впрочем, мне думается что если боги вздумают кого-либо обласкать или покарать, то в принятии этого решения они меньше всего будут руководствоваться текстами, порождёнными воображением пророков. Разве что забавы ради…
Однако, меня, как и большую часть сенаторов занимает вопрос оставит ли Сеян пост префекта претория? И если да – то кто займёт это место. По логике вещей этим счастливцем должен стать его заместитель Невий Маркон. Но кому, как не нам знать что кадровые решения императора гениальны, не менее чем оригинальны. Да будут дни цезаря Тиберия столь же счастливы сколь и долги.
В прошлом месяце по делам посещал Равенну. Там довелось видеть бывшего рекса Моробода. Он уже какой год коротает свои дни на императорской пенсии в качестве почётного пленника. Ты ведь сам видел этого рыжего демона в деле. Помнишь, как он в впереди своих головорезов, размахивая двухпудовой палицей шел на наши боевые порядки? Лез на копья словно пьяный медведь. Пилумы отскакивали от его стального панциря. Гасты торчали из щита, словно иглы на шкуре ежа. Сейчас он разжирел как жертвенный боров. Проводит досуг в трапезах и пьянстве, а промежутке занимается тем что сношает невольниц. Почему-то этой белокурой бестии особенно нравятся чернокожие нубийки. Что ж. De gustibus non (est) disputandum. Кстати, как тебе еврейки? Недавно мой управляющий приобрел на рынке невольницу из ваших краёв. Я попробовал. Ты знаешь, так себе. Возможно на воле они (как и все прочие) более страстны. На мой взгляд еврейки, так же как и немки, слишком широки в бедрах. Что касается кельток, особенно британок, то их фигуры так же хорошо сложены, как безобразны черты лиц. Во время акт любви приходится укутывать голову покрывалом или задувать светильник. Вспомни Брюнхильду! Согласись, движения её таза даже евнуха заставляли вспомнить о том, что он когда-то был мужчиной. Кстати, сейчас, говорят, она жрица Дианы. Каково?! Если бы не слишком густая растительность на ногах, то я бы всем наложницам предпочел армянок, или кавказских албанок. На ложе любви – эти дикие кошки полностью отдаются во власть страсти. В этом и есть главная прелесть варварских женщин. Если их приручить, правильно воспитать и выдрессировать, то клянусь Минервой, ни одна римская матрона, даже жрица Весты, после выполнения срока обета, не бывает так пылка в постели.
Кстати, последний анекдот про евреев. Можешь при случае пересказать его верховному жрецу этого вашего Великого Храма Иеговы. Слушай. Один graeculi спрашивает другого. Знает ли он почему евреи не едят свинину. И сам же отвечает (как и положено ссылаясь на авторитет логики Аристотеля), они же считают себя цивилизованными. А цивилизованный народ не употребляет в пищу своих предков. Мол, мы же не едим прах из которого созданы. Смешно, правда?
Теперь о серьёзном и хорошем.
Молодой Гай Цезарь, сына нашего славного дукса Германика, назначен императором великим понтификом и забран им к себе. На Капри. Все говорит о том, что цезарь Тиберий, да благословят боги звук этого имени, именно его выбрал себе в приемники. Он уже юноша и «взрослая» обстановка на острове только должна закалить его дух. Ты же ведь помнишь нашего маленького Сапожка. Как солдаты угощали его печёными каштанами прямо из огня. Он ведь рос на наших глазах. В рейнских лагерях. Он наш по крови и плоти. Не знаю как сенат, но легионы точно поддержат Гая, после того как император обретёт бессмертие. Да будут дни земной жизни принцепса Тиберия длиться бесконечно.
Недавно, на пиру у Мессалы, мне довелось возлежать рядом с Азелием Сабином. Если не ошибаюсь вы с ним в каком-то дальнем родстве. Как помнишь именно этому человеку наш славный дукс Германик доверил воспитание своего наследника. Так вон, он рассказывал, что замечал в характере Гая какие-то там странности. К примеру, Гай говорил что настолько любит свою сестру Друзиллу, что не позволит какому-нибудь «козлу» лишить её невинности. Мне кажется – это ерунда. Кто не чудил в детстве? А всё же согласись. Любовь великая сила. Братская любовь в частности. Хотя, конечно же, на детях великих людей боги отдыхают. Вспомни Друза, сына нашего императора, разве добродетели этого, увы, покойного юноши могут сравниться с талантами Тиберия? Мне кажется если молодой Цезарь унаследовал хотя бы десятую часть достоинств Германика, то нас всех ждёт золотой век. В прошлом году мне довелось присутствовать на похоронах Ливии вдовы божественного Августа. Наш Сапожок прочёл надгробную речь. Она меня весьма впечатлила. Мальчик без сомнения не без способностей. Короче, кто б там чего не говорил, а за Калигулой будущее нашего государства. Моему сердцу милее произносить имя приемника на старый привычный лад. А лишним подтверждением того, что приемником император назначит именно Калигулу является следующий факт. Маркон подсунул ему свою жену. А он, как ты помнишь, скорее всего станет префектом претория. Маркон ничего не делает просто так. Эта женщина, Энния, не в моем вкусе. Но Гай похоже что-то в ней нашел. Ладно.
С границы на Рейне доходят тревожные вести. Похоже Арминий зализал раны и готовит вторжение в Галлию. Германские легионы приведены в боевую готовность. А как у вас на Востоке? Не затевают ли парфяне какую подлость? Хотя с другой стороны шахиншах Артабан должен ещё помнить уроки Германика. Юпитер свидетель, когда ещё империя получит нового великого полководца? У проклятых парфян ведь плохая память и большие амбиции. Всё ли спокойно в твоей Иудее? Здесь слышно что среди евреев происходят постоянные волнения. Впрочем, с таким как ты наместником император может не волноваться за безопасность границ империи. Пиши. Да пошлют Боги нам удачу и долгих дней императору. Передавай проконсулу Виттелию мои приветы и лучшие пожелания. Привет твоей супруге Валерии. Надеюсь она по-прежнему очаровательна и здорова.
Твой друг и соратник сенатор Луций Виниций Корвин.
Мартовские иды 785 года.
P.S. Написано по-гречески вот почему. Сеян став консулом, потащил с собой почти весь состав тайной стражи. Сейчас все эти доносчики, шпионы, секосты стали квесторами муниципалитета. Занимаются поставками продовольствия, строительством общественных зданий и храмов, надзирают за дорогами и моралью. В общем на всех хлебных должностях. Квестор же Афраний Катулл ответственный за обеспечение Рима пшеницей, так в прямом смысле этого понятия. А новые цензоры набраны отнюдь не из школы риторов. Платона не читывали. Да кто ж признается. С умным видом надувают щеки и отчитываются что в письмах на непонятном языке крамолы нет. А здесь и так нет крамолы. Но. Послание предназначено исключительно для ценителя. Коим являешься ты – а не какой-нибудь ««гай» по-гречески «не понимай»».
P.P.S. Ars longa, vita brevis. Тоже можно сказать о том как пишутся письма и происходят события. Skripta longa! Die brevis. Только что мне доложили. Против жизни императора разоблачен заговор. Сеян враг народа. Он арестован и казнён вместе с семьёй. Следствие показало. Дукс Германик отравлен по приказу Сеяна его женой. Как теперь стало ясно проконсул Сирии Пизон, обвинённый в этом преступлении пострадал зря. Проведение спасло императора. Да пошлют ему боги здоровья. Маркон - префект претория. Говорят, Сеяна разоблачил именно он. Калигула – приемник. Поздравляю.
Пилат свернул свиток и взвесил его на ладони. На какой-то момент мига прокуратору показалось, что рука отяжелела, а на ладони лежит не пергамент, а голова сенатора Корвина. О том что в письме нет крамолы – это конечно же одна из острот Луция Виниция. Крамола есть всюду. На любом куске бумаги, пергамента, папируса, матери или кожи покрытом письменными знаками. Вопрос в том кому, как, когда и с какими комментариями преподнести документ. Если к примеру это письмо, с соответственной сопроводиловкой отослать в имперскую канцелярию, то… То оно будет лежать до той поры, пока не понадобиться повод уничтожить сенатора. Сколько таких документов с жалобами на него самого храниться в архивах претория и имперской тайной стражи? О том, что он, пятый прокуратор Понтий Пилат Сабин, берёт взятки. Приводятся показания свидетелей заверенные клятвами у алтарей всех богов Востока и Запада. Что он вымогатель. Что он растратчик государственных средств. Что он со звериной жестокостью применил легионы против безоружных подданных, собравшихся в толпу, в стаю(!), лишь с одной целью. Выразить свою глубокую преданность императору Тиберию. Это привело к неоправданным жертвам. Что он оскорбляет чувства верующих, и тем самым подрывает суть внешней политики империи которая есть «уважение чужих богов». Что он присвоил себе деньги из казны Великого храма Иеговы.
Всё это и так и не так.
К примеру, на что использованы средства храмовой казны? А?
Жаркое дуновение воздуха, извившись вокруг колоннады, донесло до обоняния прокуратора запах города. Вонь. Дикари уже тысячу лет используют в своих очагах для приготовления пищи сушёный навоз. В городе нет нормального водопровода. Деньги из храмовой казны, на которые жировали церковные паразиты служащие враждебному империи богу использованы на благо их же паствы. На водопровод. Это ли не государственный подход? Это ли не есть благо империи и подданных великого цезаря? Конечно же строительная контора подрядившаяся на работы, а именно хитрющий грек Перикл, отстегнул прокуратору законный откат. Кажется три миллиона сестерциев. Да любой судья в Риме, скорее плюнет в собственное отражение в зеркале, чем решится обвинить государственного чиновника в том, что он заботясь о благе дикарей не забыл и себя. Вся история как республики, так и империи состоит из подобного рода прецедентов.
И так по всем пунктам обвинений.
Смотря с какой стороны смотреть.
В конце концов, если и понадобиться кого покарать – то для этих целей есть закон об оскорблении величества. А посему, если (спаси Юпитер-Feretrius) Пилат и лишится милости кесаря, то претензии к нему не будут являть из себя «коррупцию и мздоимство». Не говоря уже о «жестокости к варварам» или «неоправданным применением военной силы». Римляне первые люди среди всех народов Ойкумены. Но они люди. И ничто человеческое им не чуждо. Никому. Ни великому цезарю, во власти коего жизнь и смерть миллионов подданных. Ни римскому люмпену, живущему исключительно на подачки государственной казны от одних гладиаторских игр до других. Помыслы великого цезаря ведь не подвластны разуму простых смертных. Будь это сенатор Римской империи или бомж еврей, которому час назад прокуратор утвердил смертный приговор вынесенный этим проклятым капитулом жрецов Иеговы.
К примеру, как это там пишет Виниций. Калигула – приемник. Такова воля цезаря. Но не по той же самой воле казнены старшие братья Гая, Друз и Нерон? Его мать Ливия, супруга славного дукса Германика заморена голодом в ссылке. Для императора не таких понятий как «дурно» и «хорошо». Для него есть одна, высшая ценность – «благо империи». И личность цезаря является живым, зримым воплощением этой великой ценности. Как только тот же всемогущий Сеян перестал быть полезен, как только вообразил что он что-то значит, то тут же он раздавлен как жужелица подошвой калиги. Кстати … «казнён вместе с семьёй». У Сеяна ведь, кажется две маленькие дочери. Гуманный закон империи запрещает казнить девочек не лишённых невинности. Что ж. Dura lex, sed lex. Значить, перед казнью, палач (какой-нибудь отморозок rudarei, получивший «деревянный меч») их публично растлит. В профессии палача тоже бывают приятные моменты.
Но одно дело когда доносят на тебя, совсем другое дело, когда не доносишь ты. Донести? На старого друга, на боевого соратника? Этого ведь требует безопасность государства. Распространение заведомо ложных и клеветнических слухов о персоне императора… Вполне попадет под статью закона об оскорблении величества. Разумеется при должной юридической обработке. Зачем-зачем, а за каким-нибудь бойким знатоком юриспруденции дело не станет. О времена! О нравы! Нет. Есть предел. Есть грань за которую нельзя переступать. Прокуратор это всё-таки не какой-нибудь плебей интриган из тайной стражи. Прокуратор – это звучит гордо.
Прекрасно отдавая себе отчет, что обрекает себя на мигрень и несколько бессонных ночей, Пилат положил свиток в огонь горящий на высоком треножнике. Пергамент, казалось, взвизгнул от прикосновения пламени, но тут же успокоился, почернел, и сгорел с таким достоинством, как будто был изготовлен из кожи содранной с ладоней легендарного Муция Сцеволы.
Прокуратор вновь скосил глаза в просвет между колоннадой. Туда. В низ. Чаша Храмовой площади уже пенилась людьми. Рябила цветастыми азийскими одеждами. Сегодня праздник. Больше тысячи лет назад евреи покинули земли Египта и после скитаний по пустыне завоевали эту страну. И живут в ней до сей поры. Сейчас и Египет – Рим. И Иудея – Рим. Возможно, их герой Моисей трижды подумал бы, стоит ли уводить своё племя из-под владычества строителей пирамид ради призрачной свободы, если всё одно вернешься туда откуда пришёл. Из Рима в Рим. Воистину все дороги ведут в Рим. Будь это исторический путь целого этноса протянувшийся сквозь века. Или тропинка в трущобах Иерусалима. По ней ещё вчера плутал этот самый, как его, Иешуа бен Иосиф. Она привела его сначала на суд римского прокуратора, а через пару часов приведёт на распутье креста, к которому прибьют его римские солдаты. Да прибьют. Нужно не забыть распорядиться. Пригвождённый к столбу умирает быстрее, чем привязанный к перекладине. А следовательно меньше мучается. Этот безобидный бомж шевельнул в душе прокуратора подобие брезгливой жалости. И уж конечно (Пилат глянул на водяные часы, до его выхода площадь осталось три клепсидры) эта толпа дикарей, подстрекаемая капитулом жрецов Храма, помилует не его. А зелота Варраву. Закоренелого террориста. Явного врага империи.
На веранде, прихрамывая на левую ногу появился квестор Фламиний Руф. В полном соответствии со своим родовым именем Фламиний был когда-то рыж. Сейчас медь свалявшихся волос, перемешанная с сединой, приобрела пегий оттенок. Лицо рыбье. Сходство это подчёркивал рваный шрам на верхней губе. Словно от рыболовного крючка. Глаза – пуговки. Настолько светлы, что почти бесцветны. Чёрные бисеринки зрачков как будто плавали в мутно-голубой жижице глазных яблок. В подчинённом непосредственно Пилату IV легионе, квартировавшем в Цезарии, ставке имперского наместника, Фламиний официально числился на должности квестора-интенданта, что позволяло ему без лишних вопросов посторонних манипулировать с крупными суммами казённых финансов. Но основными сферами деятельности квестора являлась контрразведка и управление весьма разветвленной сетью агентов и целым сонмом наёмных убийц. Помимо всего прочего Фламиний Руф являлся доверенным лицом прокуратора в делах, которые лишь с большой натяжкой можно назвать официальными. На квесторе поверх бронзовой кирасы наброшен карминовый льняной паллиум, схваченный на шее, золотой пряжкой в виде скрещенных львиных лап. В знак приветствия он ударил себя по груди кулаком в то самое место, где под металлом и кожей мерно тикало сердце. Резкий кивок головы синхронно этому движению.
Прокуратор сделал знак пальцами, мол виделись, молча повернулся и двинулся в соседний покой, где их ждал стол с напитками и фруктами. Фламиний, так же молча последовал за своим начальником.
- Какое вино предпочитаете, Фламиний, - спросил Пилат, сделав слуге вялый знак удалиться, и самолично наливая в кратеры для смешения чистейшую родниковую воду, - Форманское, фоленское, цикубу? Имеется местный (pro)melson. И весьма недурственный. Но я бы не рекомендовал пить в такую духоту медовую настойку даже вам.
Бровь Фламиния изогнулась в изумлении настолько же вежливом, насколько и ложном. Он сел напротив прокуратора, отщипнул от виноградной кисти ягоду, величиной с голубиное яйцо, и методично перетирая ей губами произнёс, впрочем весьма членораздельно,
- Если от моего выбора что-либо зависит, то… Возможно это не патриотично, но всем вышеперечисленным лозам Кампании, я предпочитаю греческое вино. Хиоское. Или с Лесбоса. Мне кажется в той вазе именно оно. Прошу прокуратора принять благодарность за внимание к моей скромной особе.
- Ах, друг Фламиний, если бы я употреблял вино согласно логике патриотизма, то пришлось бы всю жизнь давиться сабинской кислятиной. Согласитесь, сабинское можно назвать вином, только в сравнении с уксусом.
- Согласен. Хотя с другой стороны разве можно в чем-либо не соглашаться с прокуратором.
Прокуратор сардонически дернул углом рта. Взял с блюда огромный гранат. Легко разломал его на две рваные половинки, и мощным движением кисти выжал из каждой сок в чаши, в которых ароматное хиоское вино было на треть смешано с водой. Сполоснул пальцы в серебряной миске с розовым настоем. Утер руки и продолжил в том же тоне.
- Не соглашаться можно. Отчего нет. Можно не соглашаться и с Юпитером. Можно не соглашаться даже с божественным цезарем. Но разве от этого что либо изменится в мире? Разве это может как повлиять на волю Бога и цезаря? На волю которой подвластны судьбы стран и людей. Для меня и для вас есть долг гражданина и честь римлянина служить воплощению этой непреклонной воли. Однако я выполняю роль виночерпия на данном пиру, совсем не для того что бы доставить вам удовольствие. Точнее, сказать не только для этого. Время ограничено. Перед тем как принимать дальнейшие решения, хотелось бы получить информацию по вопросу о котором мы говорили позавчера. А условием для этого является не только хорошее вино – но и отсутствие посторонних ушей. Даже слуг. Даже если они преданы. Даже если наша речь для них латынь. Даже если они немы. Все выше сказанное относиться к тому нубийцу, которого вы мне рекомендовали. Он справляется с моими личными нуждами. Не понимает латинского. Нем с рождения. Но, кажется не глух. Не ворует. Старателен и ненавязчив. Но довольно. Да пошлют боги благоденствие цезарю Тиберию.
Собеседники качнули чашами и приложились к их содержимому.
Фламиний отправил в рот во след за содержимым чаши ломтик дыни, почти прозрачный, являющий из себя янтарную стынь с нежной прозеленью. Пожевал дыню. Затем по-заячьи покусал свою нижнюю губу. И резко взглянув прямо в глаза Пилата, молвил,
- Что бы не обременять прокуратора во время доклада необходимыми вопросами, прошу просветить меня по следующему поводу. Каков вердикт судебного разбирательства?
- У вас, квестор, есть сомнения в его содержании? Что ж. Извольте. Я утвердил смертный приговор капитула жрецов, или как они себя именуют сендриона. Что в переводе с арамейского по-моему есть «совет». Обоим обвиняемым.
На несколько мгновений в покое воцарилась тишина. Фламиний отщипнул от грозди ещё одну ягоду и, о чем-то методично размышляя, механически сжевал её. Затем его глухой голос разбил беззвучность словно уронённую чашу с вином.
- А что, прокуратору стало ясно, второй обвиняемый, этот «еврейский Диоген» бен Иосиф, оказался террористом таким же как и Варрава?
Пилат с иронией дернул шеей.
- Он безобиден и, как вы абсолютно верно подметили, чем-то смахивает на Диогена, о котором, понятно, никогда не слыхал. Я не кровожаден. Но считаю, что чем меньше станет на землях империи евреев, тем спокойнее будет жить всем прочим. Но из всех представителей этого беспокойного народца, при помощи железа и верёвки отправленных в царство Аида, Иешуа заслуживает подобной участи в последнюю очередь.
- Он действительно виновен в том, о чем говориться в вердикте капитула?
- В том смысле, что призывал разрушить Великий Храм Иеговы? – прокуратор хмыкнул, и вновь наполнил чаши, вино при этом не разбавив. Квестор сделал вид что не заметил этого, хотя пить вино «по-скифски» не любил, - Знаете, Фламиний, если бы действительно этот «еврейский Диоген» напрямую призывал к подобному, и более того, если толпа фанатиков вняла призыву, то я бы, конечно же, безо всякого колебания применил войска для усмирения беспорядков. Более того. Виновных в них, тех кто уцелеет, наказал по всей строгости законов империи. Но! (прокуратор резко воздел вверх указательный палец) Я бы проявил терпение. Я бы подождал пока Храм будет действительно разрушен. А уж потом… (прокуратор сделал движение растопыренными пальцами, словно хотел раздавить невидимый шар… воздел чашу, после глотка вина продолжил) Храм это язва на теле этой страны. Так же точно как эта страна есть язва на теле империи. А евреи, в большинстве своём, черви копошащиеся в этой язве. Насекомые, снующие по коже нашей великой державы. А язвы лечат одним способом. Их прижигают. Евреи, как и всякие существа, подобного рода, глупы, ненасытны и не благодарны. Вместо того что бы воздать хвалу великому цезарю и народу Рима, за то что им позволено жить и плодиться, под защитой римских законов, пользоваться благами римской цивилизации – они бунтуют. И подстрекают к бунту их вожди, типа первосвященника Каифы. А черпают своё вдохновение эти подонки в своей мракобесной религии. А суть религии является Храм. Впрочем, кому я всё это рассказываю? Ведь это вы, Фламиний, учили меня варварскому наречию. В ваших жилах течёт еврейская кровь. Однако (прокуратор сделал знак раскрытой ладонью) клянусь Юпитером, у империи нет более верного солдата, чем вы. То что местная политическая ситуация находиться пока ещё в приемлемых рамках – есть плод ваших усилий. Ладно. Вернёмся к Иешуа этому самому. Я с ним беседовал около четверти часа. И насколько понял, ни к каким погромам он не призывал. Объяснения этого бомжа показались мне весьма убедительны. Его слова что под разрушением храма в своей проповеди он имел в виду перестройку… перестройку духа, выглядели весьма правдоподобно. И я им поверил. Он не террорист – а просто блаженный мечтатель. Достаточно умный, что бы своим разумом дойти до некоторых весьма оригинальных концепций. И достаточно глупый, что бы не держать при себе эти свои мысли.
- И всё же прокуратор утвердил вердикт сендриона.
- Так сложились обстоятельства. Поверьте, Фламиний, я не принадлежу к той породе людей, которые считают что человек подлежит уничтожению только за то что он еврей. Или какой другой варвар. Пусть учат латынь, платят налоги и подчиняются законом империи. Это всё что требуется от подданных великого цезаря на этой земле. Евреи почему-то считают что от них требуется слишком много. Это их проблемы. Как не смешно, но с этим Иешуа, целые четверть часа мы беседовали… Угадаете о чём?
- Не каждый обвиняемый отнимает у прокуратора столь много его драгоценного времени. Не приложу ума. О чём?
- Об истине. Приставляете? Мы искали истину!
- И каков результат.
- Она найдена Он нашёл свою. А я, при вашей помощи, надеюсь найти свою. Глупость же Иешуа бен Иосифа заключается в том, что он перенёс свои чисто абстрактные концепции на современную нам действительность. Он позволил себе смелость и наглость рассуждать о власти земной. О власти великого цезаря. О её несовершенстве. А следовательно о несовершенстве… (Пилат вновь воздел чашу) Да продлятся дни цезаря Тиберия бесконечно, да пошлёт Юпитер ему здоровья и удачи на благо всем нам, его верных слуг и подданных. (Лицо прокуратора обрело мраморность) Это попадает под действия параграфов закона об оскорблении величества. И имеются запротоколированные свидетельские показания. Их дал сендриону некий Джуда. Кстати, кажется один из адептов учения Иешуа. (Прокуратор тяжело вздохнул) Ничего нельзя было сделать. А хотелось. И не потому, что это безобидное насекомое наделенное разумом, вызвало у меня симпатию. Нет. Просто насколько я понял, Каифе почему-то очень хотелось отправить его на крест. До сей поры меня душит досада, что буква закона империи в данном случае совпала с иероглифом интриги этого фарисея. Но ничего нельзя сделать. Кстати, надеюсь вы мне объясните, как эксперт по еврейской душе, откуда у фарисеев такая ненависть к этому блаженному проповеднику. Хотя конечно. Насколько я понял из беседы с бродячим философом, тот проповедует теорию гандизма. А этих варваров мучает лишь одна проблема. Отсутствие сил и возможности, что бы свергнуть власть Рима и цезаря.
Квестор встрепенулся,
- Теорию «чего», вы сказали?
- Не понял.
- Только что вы, прокуратор, изволили сказать: «Этот бродячий философ проповедует теорию «гандизма»»? Мне стыдно признаться но я не имею представления в чём суть сей теории. Прошу меня, если возможно, просветить. Это что-то наподобие учения «киников»? Или местных ессеев? Помните, я вам докладывал об этих чудаках?
- Я сказал «гандизма»? Странно. Сам не пойму откуда у меня вырвалось это слово. Явно не латынь. Однако, скажу вот чего. Иногда, когда я беседую, с вами квестор в частности, то порою ловлю себя на ощущении что повторяю слова, которые мне кто-то диктует. Знаете, так, на ухо нашёптывает. И я произношу их чисто непроизвольно. Нервы. В этой проклятой стране, на моей должности нетрудно получить расстройство психики. Все эти пророки, банды партизан, блаженные, жрецы Иеговы, полевые командиры, юродивые, террористы, религиозные фанатики… Ей-богу, в дикой Германии, со звероподобными аборигенами в лесных трущобах приносящих человеческие жертвы своим кровожадным богам – было не что бы спокойнее, проще. Не смотря на полное отсутствие благ цивилизации и постоянную угрозу жизни. Впрочем, судя по позавчерашнему нашему рандеву, жизнь римского гражданина здесь подвергается не меньшей опасности, а блага цивилизации весьма относительны. Но вернёмся в конкретику. Что бы вам ещё хотелось услышать о подробностях судебного разбирательства?
- После вынесения вердикта вы встречались с первосвященником Каифой?
- Имел это сомнительное удовольствие примерно за четверть часа до вашего прихода. Можете не задавать следующий вопрос. Отвечу. Как известно в честь иудейского праздника пасхи император сохранил за евреями право миловать одного из приговоренных к смерти преступников. На данный момент ситуации это право распространяется на двух арестантов взятых палестинской полицией, или как она там называется – храмовая стража. Этими двумя, как уже упоминалось, являются бомж-проповедник Иешуа бен Иосиф и террорист Варрава бен Шахит. Я счёл своим долгом осведомиться у Каифы, кого по его мнению народ помилует. Поверьте мне, квестор, я не наивен. Ответ этого хитрого животного мне был известен заранее. Нужно отдать должное фарисеям. Своей пастой они манипулируют с такой же точностью, как легионный трибун когортами во время боевого построения. Мне просто хотелось посмотреть в его подлые глаза и услышать мотивировку решения. Взглядом со мной первосвященник старался не встречаться, а рекомендацию капитула жрецов электорату аргументировал следующим образом. Мол, если по государственному разумению – то для благоденствия народа бомжи более опасны чем террористы. Так как террорист способен физически убить одного-двух членов общества, и от удара кинжала можно защититься надёжной охраной или бронёй. А бомж-еретик, коим является Иешуа, своими антиобщественными проповедями растлевает души всего электората в целом. И от проникновения тлетворного влияния вредных идей человеческие мозги не защитить ни железной каске, ни легиону телохранителей. К тому же эта сволочь набралась циничной наглости, и посмела заявить, что евреи так глубоко обожают императора Тиберия, что никогда не проявят снисхождения к личности обвинённой в оскорблении величества цезаря. Каково? Вот собственно говоря и всё. Вам ясна картина? Прекрасно. Теперь я буду вас слушать. Итак?
- Если прокуратора интересуют мои аналитические выводы, то хочу предупредить. Многие из них имеют под собой основу из улик косвенных. А часть значительная основана исключительно на логике и интуиции.
- Ваша логика, квестор славится своей безупречностью, а ваша интуиция, насколько мне известно, ещё не разу не обманывала. Ни меня. Ни вас. Продолжайте.
- Да будет прокуратору известно, Варрава, зарезавший римского центуриона и сержанта храмовой стражи при задержании, является не только членом запрещённой правительством партии зелотов, а её боевой организации. Секариев.
- Что? Варрава – кинжальщик? Впрочем, подобного следовало ожидать, - прокуратор сжал кулаки, - и этот зверь через час получит свободу! Проклятье. Проклятый Каифа. Проклятый город. Проклятая страна. Проклятый народец.
- Слушайте дальше. Из источников заслуживающих доверия мне стало известно. Против имперской власти составлен разветвлённый заговор. Цель – свержение римского владычества. Состав заговорщиков самый широкий. В него вошли не только представители партии зелотов, как же без них, но и целый ряд организаций до сей поры считавшихся лоялистскими. В том числе и ряд высших представителей туземного самоуправления.
- И тетрарх?!
- Тетрарх Ирод Агриппа вряд ли.
- А Каифа?
- Каифа скорее всего. По крайности за то что он в курсе дела могу поручиться. Увы, достоверных свидетельств этого представить нельзя.
- Жаль… - лицо прокуратора исказила гримаса несдерживаемой ярости. Глубокая ямочка на мощном подбородке казалось, превратилась в змеиную нору, - Дальше.
- Вооружённое восстание, о котором нас так долго предупреждали лоялисты из партии саддукеев вот-вот начнётся. Сигналом к мятежу послужит громкий теракт. Индивидуальный. Персональный. Против… против одного из высших должностных лиц римской администрации.
- Да чего уж там. Валяйте, без экивоков, Фламиний. Одно из высших лиц римской администрации это я. Пятый прокуратор Иудеи генерал от кавалерии Понтий Пилат Сабин. Так?
- С большой долей вероятности именно так. Только хочу заметить. Всегда и любой римский прокуратор вне зависимости от того кто занимает это должность является лакомой мишенью для террористов. Увы, такова политическая реальность.
Прокуратор усмехнулся. Настолько же горько, сколь и злобно.
- Значить, ничего личного. Спасибо. Успокоили. И это благодарность Великому Риму за те ростки европейской цивилизации которые мы пытаемся привить в этой варварской пустыне. За дороги с твёрдым покрытием. За свободу и безопасность торговли. За лояльность к мракобесным религиозным догмам. За то что сатрапы парфянского шахиншаха не заполняют жидовками свои гаремы и не холостят мальчиков для службы евнухами в этих гаремах. За иерусалимский водопровод в конце концов! Неужели эти тупицы, претендующие на духовное превосходство над нами не понимают. Если вдруг отсюда уйдут римские легионы, то тут же появятся азиатские полчища парфян или арабских дикарей. Неужели эти глупцы надеются, что с каким-нибудь сатрапом шахиншаха Артабана им будет проще найти общий язык чем с наместником римского императора? На что они рассчитывают? На что надеются? Не понимаю.
- Они уповают на помощь своего бога Иеговы. Они надеются что он покарает врагов их отчества. Они ждут, и ждут с вожделением мессию, которого пошлют им небеса, и который возглавит Сопротивление.
- Знаете квестор, если мне вдруг доведётся увидеть этого самого мессию – то, клянусь Юпитером, я сделаю себе обрезание и подам в отставку. Кстати насчёт кары божьей врагам еврейского народа. Насколько мне известно, а вам должно быть известно в деталях, так знатоком Септуагинты, являетесь вы а не я, то этот проклятый город сравнивали с землёй и ассириец Саламансар и халдей Новохудоноссор. И нечего. Бог смолчал. Да что там говорить о временах столь давних. Вспомните! Семьдесят лет назад Помпей Великий взял штурмом Иерусалим, вырезал десять тысяч самых буйных из фарисеев, а на храмовом алтаре принёс жертву Юпитеру. И что? Помпей двинулся в Египет к новым победам а Иудея попала в эфир владычества Рима. Где же был Иегова?
- Если прокуратор не возражает, то я отвечу ему вопросом на вопрос. Где сейчас ассирийская империя? Где халдейская держава? А Иерусалим – вот он. Стоит. А вспомните печальный конец жизни Великого Помпея? Фарсалл. Александрийская трагедия. Тройному триумфатору, сокрушавшему армии владык трех частей света Европы, Африки и Азии, по приказу какого-то евнуха отрезали голову. Могила его не известна. Его сыновья предательски убиты.
- Зато слава его жива. Мне кажется, Фламиний в вас заговорила еврейская кровь. Вы, что считаете, что Гнея Помпея в Фарсальском побоище одолел не Юлий Цезарь – а бог Иегова? Согласитесь, если сейчас я буду уверять вас в том, что на вершине горы Олимп Юпитер в своём чертоге вершит судьбы мира, подобно божественному Тиберию вершащему судьбами империи, вы посмотрите на меня как на ненормального.
- Не буду возражать. Разрешите вернуться к нашим текущим проблемам.
- Да. Простите, мы отвлеклись по моей вине. Итак?
- Остаётся добавить. Мне стало известно из самых надёжных источников. Исполнителем вышеупомянутого теракта, ЦК боевой организации партии зелотов намечен этот самый секарей Варрава.
- Подождите, квестор, в ваших рассуждениях – нестыковка. Если этот проклятый Каифа, один из главарей заговорщиков, то как вы объясните тот факт, что Варрава взят храмовой стражей по его приказу. Если этот киллер-секарей одна из ключевых фигур в организации теракта, то какой смысл его арестовывать? Не логично.
- Все логично, прокуратор. Даже через чур логично. Заметьте, Варраву арестовала палестинская полиция – а не римские солдаты. Следовательно он попадает под юрисдикцию капитула. Как вы сами, только что сказали через час секарей получит свободу. Народ ведь помилует именно его. Тем самым хитрый жрец обеспечил себе полное алиби в глазах императора. Мол, местной администрацией предприняты крутые, и главное успешные меры по нейтрализации террористов. Их главарь арестован туземными властями. Естественно при любом развитии ситуации, Римом будут предприняты жесткие карательные меры. Против евреев. Но не против Каифы и его капитула конкретно. В глазах цезаря они окажутся чисты перед законом. Более того. Приказав арестовать зелота проявили преданность империи. Осудив его на смерть проявили государственный подход. Помиловала же бандита чернь. С неё, с собаки, и спрос. И спросят. Прокуратор может мне поверить, для первосвященника Каифы жизнь нескольких тысяч еврейских люмпенов имеет ценность не большую чем для нас с вами. А для того что бы чернь имела выбор по его приказу арестован первый попавшийся бомж. Не Иешуа, так кто другой. Здесь каждый второй взрослый мужчина считает себя раввином и толкует законы Моисея на свой вкус. В Иудее пророков больше чем во всей остальной Ойкумене. Большая часть из них косноязычна. Все они малограмотны. А речи их темны. Их можно истолковать в любом смысле. Как нужно. Когда нужно. И кому нужно.
- Опять не стыковка, квестор. Этот «Диоген» Иешуа не похож на первого попавшегося. Судя по всему, проповеди этого бродяги находили в душах черни довольно живой отклик. А капитул жрецов давно искал повод что бы рассчитаться с этим, с их точки зрения, еретиком.
- То что Иешуа варвар и еретик, спору нет, но…
- Подождите квестор, а куда девать показания этого доносчика? Я читал протокол. К тому же насколько мне известно Джуда получил гонорар. А вам ли не знать, что просто так деньги никому не платятся. Жадность жрецов Иеговы вполне сопоставима с их подлостью.
- Позвольте заметить, прокуратор. Каждый второй еврей – Джуда. Это имя в Палестине распространено так же часто, как в Италии «Гай». Возможно это покажется вам парадоксально, но у меня имеются весомые основания заявить. Джуды не было. Конкретного предателя Джуды.
- Вот как! Аргументируйте!
- Извольте. За некоторое время то того как прибывать с докладом в ваше распоряжение я имел встречу с префектом Храмовой стражи Наумом Бен Яиром.
- Если вам удалось сделать агентом империи префекта полиции Иерусалима – то это успех. И он будет отмечен в моем рапорте цезарю на Капри.
- Это не совсем так. Я не заслуживаю упоминания в рапорте императору. Мы сотрудничаем с бен Яиром как профессионал с профессионалом. Он вполне адекватный человек и знает своё дело.
- Его информация заслуживает доверия?
- В тех аспектах в которых она используется моей службой – вполне. К тому же, прошу не забывать. Зелоты считают его коллаборантом. Как и большинству работников администрации муниципалитета ему угрожает удар кинжала в подворотне, нанесённый каким-нибудь фанатиком. К тому же фарисеи многое бы дали что бы зелоты куда-нибудь девались. Грязную работу по их уничтожению они с радостью перекладывают на наши плечи. В их понимании у вылупляющегося из змеиного яйца дракона Палестинской революции не может быть двух голов. А если вторая голова уже проклюнулась, то её желательно прижечь римским железом. Но слушайте дальше. По интересующему нас вопросу префект полиции изложил мне следующие факты. Позавчера ночью он был вызван первосвященником Каифой. Каифа предложил ему встретиться с человеком, который обещал выдать за определённую плату местоположение важного государственного преступника. Встретиться было предложено лично в обусловленном месте и не задавать лишних вопросов. Со слов Наума встреча состоялась. Произошла она ночью. Явившийся на рандеву был одет в накидку с капюшоном, лицо его Наум не разглядел. Он представился Джудой из Кариафа. Предоставил письменные свидетельства против Иешуа Бен Иосифа, указал место где тот будет следующей ночью и дал точные приметы для визуальной ориентировки. Получил гонорар в тридцать тетрадрахм и растворился в темноте. Ну а дальше вам известно. В указанном месте, кажется в Гефсиманском парке за городом, недалеко от так называемой гробницы Давида, наряд палестинской полиции задержал лицо соответствующее оперативной ориентировке. Следствие было коротким. Суд не намного длиннее. Этим утром Иешуа Бен Иосиф предстал уже перед вами. Он разменян как игровая фишка. Комбинация хоть и примитивная, но как видим, достигла результата. Террорист Варрава окажется на свободе. Капитул жрецов храма во главе с Каифой получили алиби перед императором. За всё это безобидный бомж Иешуа заплатит мучительной смертью на кресте. Все.
- И всё-таки, не смотря на безупречность вашей логики, мне кажется в этой аналитической конструкции есть лишнее звено.
- Что это за звено? – квестор по-птичьи склонил голову на бок.
- Предательство. Точнее его отсутствие. Это качество человеческой натуры и существования общества настолько обыденно и естественно, что измышлять виртуального Джуду из Кариота, мне кажется верхом вычурности. Предательство должно быть. Оно есть. И от этого, к сожалению, никуда не деться. Кстати, насколько мне известно Иешуа постоянно сопровождала группа его адептов. Где были они во время ареста? Что с ними?
- Насчёт так называемых апостолов, Наум не получил никаких инструкций. А во время задержания своего духовного лидера они спали. Рядом. В гроте. После сытного пасхального ужина. Всё сложилось весьма удачно. Очевидно, Иешуа вышел на воздух что бы помолиться, а скорее для того что б справить малую нужду. А тут полиция. Все произошло быстро и без шума. Боюсь, что апостолы эти до сей поры не в курсе, что произошло с их раввином. И вполне возможно, подозревают что бог Иегова, чьим посланцем является Иешуа, призвал своего легата обратно… - Квестор закатил очи долу, - К себе на небеса. И как это не парадоксально в чём-то эти люди будут правы… - и помолчав немного добавил с уксусной улыбкой, - Бог послал, бог вернул. Кстати, прошу прокуратора обратить внимание на такой факт. В какой валюте Иуде выплачен гонорар? В серебренных греческих драхмах! Не в римских динариях, ни даже в золотых маккавейских шекелях, которые так любят местные патриоты…
- Зря вы, квестор, присваиваете гордый титул «патриот», презренным предателям.
- Отнюдь, прокуратор. Здесь нет противоречия. Каждый патриот своей страны – есть предатель нашей. Или если точнее. Патриот части империи – есть предатель империи в целом. Империя на то и империя, что бы быть единой и неделимой. Как вы подметили весьма точно, мы с вами солдаты империи. Единой империи. И всё же согласитесь. Эти фарисеи во главе с Каифой умны не менее чем подлы. А подлы - не более чем опасны. Жду ваших указаний.
- Умны-то они умны. Но. Одну ошибку, судьбоносную ошибку, глупость можно сказать – всё же совершили.
- И что же это за ошибка? – с видимым любопытством вопросил Фламиний. Было заметно общение с прокуратором доставляет его интеллекту удовольствие. Являясь личностью далеко незаурядной, квестору Фламинию Руфу в силу условностей своего тёмного ремесла большей частью времени приходилось общаться с различным человеческим отребьем: платными осведомителями, шпионами, ростовщиками, наёмными убийцами, армейскими офицерами, проститутками и тому подобное. Среди этих индивидуумов часто попадались люди хитрые, не редко коварные, но практически не было интеллектуалов. Интеллектуалом не был и генерал Пилат. Он был прокуратором. Но он был умным прокуратором. А это качество человеческой души встречалось среди высших чиновников империи довольно редко. Под властью Понтия Пилата находилась практически целая страна с двумя миллионами обитателей. Он осуществлял руководство жестко, жестоко даже. Но если прокуратор говорил «да», то это было «да». Если «нет» - то это было «нет». И ещё. Прокуратор никогда не говорил «да» или «нет» не подумав. Не взвесив на весах холодного расчёта и циничной целесообразности каждое свое решение. Приложившись к чаше, и рассматривая холодным взглядом рептилии веснушки на щеках квестора, словно прикидывая в какое бы место было вкусней куснуть собеседника, Пилат, скаля мелкие жёлтые зубы, раздельно тяня слова молвил.
- Какая ошибка? Что за глупость? Что ж. Извольте. Евреи умны. Признаю. Но они сильно ошибаются считая себя умнее всех. Считая своего бога единственным. Считая власть Рима временным явлением. Рим вечен. Израиль – нет. Смотрите, квестор, не поддайтесь голосу крови.
- Я что? Дал прокуратору повод, усомниться в моей вере в вечности Рима? В незыблемости нашей империи и власти божественного цезаря Тиберия?
- Нет, квестор. Просто у меня сложилось впечатление, что вы так же считаете себя умней других, и… (прокуратор сделал успокаивающий знак рукой собеседнику, было дернувшемуся привстать). Успокойтесь. Моё расположение к вам довольно велико. Эти слова сказаны наедине. И не только начальником, но и другом. Старшим другом. Вы оказали мне ряд услуг. И они не забыты. Вы должны взять Варраву и доставить его ко мне. Естественно после того, как он будет амнистирован толпой, и естественно никто ни должен знать куда он делся, и то что к его исчезновению причастны римские власти.
- Но это почти невозможно.
- Слово «почти» меня обнадёживает.
Квестор Руф резко склонил голову. К его горлу едучей пеной подползла горечь. О, если бы он смог по капле выдавить ту иудейскую кровь которая струилось в его жилах. Ведь даже умный Пилат, при первом же поводе вспоминает о его происхождении. Сорок лет назад трибун IV легиона расквартированного в Иудее, Терренций Руф без памяти влюбился в Беренику, фрейлину одной из жён «друга римского народа» царя Ирода Великого. Оправдывая высокий титул дарованный ему сенатом царь Ирод по щедроте душевной просто подарил римскому офицеру этот кусок говорящего мяса с сисками. Подарил бы ничтоже сумняся и любую из своих жён, если бы этот полковник из оккупационных войск положил на неё глаз. Ирод любил только власть. И наличие римских легионов на территории Израиля было одной из основных гарантий этой власти. Римляне, конечно же до поры не вмешивались во внутренние разборки между членами правящей клики. Им это было всё равно. Так как любой из постояльцев на иудейском троне проводил бы свою политику под диктовку с Капитолийского холма. Не всё равно это было Ироду. Для царя являлось весьма важным, что бы римляне не вмешивались когда, к примеру он проводил зачистку среди членов своего тейпа. Конечно, повелителю Израиля было весьма неприятно когда ему передали слова императора Августа: «Лучше быть свиньёй Ирода, чем его сыном». Что ж слова это слова. Ирод предпочитал быть пуделем императора, но при этом оставаться царём евреев.
Конечно же, у полковника Терренция в Риме были и жена и дети. Но видимо он действительно искренне влюбился в Бернику, так как официально признал Фламиния своим сыном. Это в последствии позволило квестору получить римское гражданство и даже пользоваться родовым именем Руфов.
Сразу же после рождения Фламиния, полковнику Терренцию был дан приказ – на Запад. С повышением. В Германскую группировку войск. В армию генерала Публия Квинтилия Вара…
Нельзя сказать что Фламиний рос в нищете. Ещё большей неправдой будет высказывание, что его юность происходила в роскоши. Вырос он среди евреев. Образование получил эллинистическое. Латынь, греческий (койес) и арамейский были ему одинаково родными языками. Какая-то возможность для карьеры существовала только в провинции. И она была начата в должности центуриона в Сирийских пограничных легионах. Парфянская стрела в ногу обрекла квестора на хромоту до конца жизни. В тайной страже он начал службу ещё при прокураторе Каппонии. Охотился за полевыми командирами и просто уголовниками приравненными к таковым. Не раз возглавлял карательные операции против палестинских партизан, неистребимых как навозные мухи над выгребной ямой. К примеру именно благодаря изощренной оперативной комбинации ведомства квестора Фламиния, попал в засаду и уничтожен как бешеная собака полевой командир Элеазар, чья банда 12 лет терроризировала окрестности Иерусалима.
Провоцировал народные волнения и участвовал в их подавлении. Именно агенты Фламиния затесавшиеся в толпу фанатиков, спровоцировали открытый бунт приверженцев очередного мессии некого Ферды, бывшего дворецкого Ирода, обещавшего повернуть вспять воды реки Иордан. В обусловленном месте этот «марш несогласных» уже поджидали несколько турм римской кавалерии. Мятеж был придушен в зародыше. Две тысячи захваченных в плен комботантов, распяты вдоль Иерусалимского тракта без суда и следствия. Это на некоторые время охладило страсти, кипящие в душах евреев как плавленый битум…
Закручивал тугую спираль придворной интриги, при дворах тетрархов, наследников Ирода поставленных Римом управлять областями Палестины на правах вице-рексов. Именно сейчас, наверное в это самое время, резидент Фламиния при дворе арабского царька Арета убеждает последнего вторгнуться во владения тетрарха Ирода Агриппы, обещая полную безнаказанность со стороны римлян и приводя вполне достоверные факты о боеспособности иродова воинства. Боеспособность, конечно, опереточная, но несколько батальонов тетрарха это единственное регулярное соединение еврейской армии, и чем чаще её проредить – тем лучше. Да и арабов в этой войне поляжет немало. Что для Рима тоже полезно…
Лично курировал липкую агентурную сеть на всех базарах, притонах и шалманах Иерусалима. Сколько потенциальных и открытых, мнимых и явных противников оккупационного режима выявлено в результате этой профилактической работы. Большинство из них, навсегда сгинули в казематах замка Гирканион, штаб-квартиры иудейской тайной стражи.
В том, что еврейская интифада пока ещё не переросла в открытое массовое противостояние с римским оккупационным контингентом, во многом заслуга иудейского филиала тайной стражи префекта претория и лично квестора Фламиния. При Пилате, Фламиний Руф неофициально возглавил секретную полицию, формально оставаясь скромным квестором-интендантом легиона расквартированного близ Цезарии, резиденции прокуратора.
Еврейских аристократов он презирал. Фанатиков-зелотов не понимал. Фарисиев ненавидел за спесивость, догматизм и претензии на единственно-верное толкование кодекса Моисея. К мирным простолюдинам относился с брезгливой жалостью. Так как острым умом прекрасно осознавал что именно туповатые трудяги да безобидные люмпены и служат разменной монетой в кровавых разборках кланов знати и духовенства как меж собой, так в их интригах с оккупационной администрацией. Разве печальная участь того же Иешуа, не прямое подтверждение тому?
Аудиенция у прокуратора практически себя исчерпала.
Бомж Иешуа обречён. С «crimen laese majestatis» (законом об оскорблении величества) не шутят. С другой стороны одним распятым больше, одним распятым меньше. Разве это что-либо изменит?
Разве среди двух тысяч распятых после подавления мятежа лже-мессии Ферды, все были виновны? Ведь большинство закоренелых зелотов пали с оружием в руках во время стычки, остальные скрылись. В сеть облавы в большинстве своём попали любопытные зеваки, которым было интересно – расступятся воды Иордана или нет. Возможно кого-то из них и посетили подобные ведения в процессе мучительной смерти на кресте. Тогда было распято 2000, сегодня распнут троих. То что один из них скорее всего невиновен досадно, конечно. Но ничего не поделаешь. Ситуация. Политика. Издержки судопроизводства. Проза жизни. А жизнь не вечна. И прожить её нужно так, что бы естественный конец, не стал искусственным. А произошло это прискорбное событие с личностью сытой, не обременённой муками совести, находящейся в состоянии благости и покоя. А что бы всё это было так, а не иначе необходимо выполнить очередное задание прокуратора. А именно. Выследить и отловить помилованного секария Варраву. Он, как только снимут кандалы, конечно же нырнёт в многотысячное людское море на площади, словно мурена в омут. А там его наверняка ведь уже встретят зелотские подпольщики, и крысиными тропами препроводят на заранее приготовленную конспиративную квартиру. Проследить. Отловить. Взять живьём. Последние особо проблематично. Возвращенный с того света, террорист, вряд ли вновь подставиться загнутым когтям орла римского правосудия, без яростного сопротивления. А неминучей гибели в каземате тайной стражи замка Гирканион, предпочтёт смерть в бою от железа.
Всё пора уходить. Прокуратору на площадь. К ненавистной толпе евреев. А квестору Фламинию по своим скорбным делам. Озадачивать агентуру.
- Прошу прокуратора принять мою благодарность за угощение и разрешить мне удалиться.
Пилат глянув в лицо квестора. Взгляд его был пуст. Кивок головы выражающий согласие. Фламиний встал. Однако тут в дверях покоя появился центурион из личного караула прокуратора. Тот же пустой взгляд наместника Иудеи уперся в голову Медузы Горгоны, изображённую на кирасе вошедшего.
- Что?
- Прокуратор, какой-то странный еврей хочет вас срочно видеть. Говорит дело государственной важной. Прикажете прогнать, или…
Каменность на выражении прокуратора растаяла.
- Зачем же прогнать. Если государственной важности. И срочное. Введите. Однако горе этому человеку если это не так. Квестор задержитесь. Соприсутствуйте.
Два легионера ввели пред очами присутствующих человека. Поступь его была горда. Стать исполнена внутреннего достоинства. Создавалось странное впечатление, что римские солдаты являются не его конвоем, а скорее почётным эскортом. Даже сквозь просторные еврейские одежды можно было угадать стройность и правильность фигуры. Вьющиеся золотистые волосы рассыпались на плечи змеящимися прядями. Редкая рыжеватая бородка только подчеркивала правильный овал лица, словно вычерченный одним росчерком стилоса. Взгляд прям и лучист. Глаза цвета прозрачного горного ручья, с капелькой отразившего в них июльского неба. От них веяло прохладой и полным отсутствием страха перед прокуратором. Он произнёс по латыни, звенящим контральто.
- Произошла ошибка. Арестован и осуждён невиновный человек. Это необходимо исправить.
Казалось, свершился весьма удивительный факт. Нельзя было понять, чего было больше в поведении вошедшего - достоинства или дерзости. Но прокуратор сохранил полное равнодушие. Кажущееся равнодушие. С минуту тщательно всматриваясь в визитёра, более походившего статью на какого-нибудь германца, чем на семита, промолвил. Голосом спокойным, таким же как штиль за мгновенье до шквала.
- Возможно ты и прав. Только невоспитан. А раз знаешь латынь, то не должен быть дикарём. Прежде всего представься, а потом поведай нам о какой судебной ошибке идёт речь. Кто этот невиновный?
- Я есть Иешуа Бен Иосиф. А речь идёт о моём ученике Джуде из Кариафа, который под моим именем осуждён синдреоном и тобой, прокуратор.
5.
Master отложил перо. Сквозь почти чёрную вязь дикого винограда месяц заглянул в окно полуоткрытым зраком ночного крокодила, проглотившего солнце. Потрескивая, язычки пламени свечей плясали предсмертный танец огня. Казалось, яростные блики заставляли даже бронзовые бока пузатого канделябра дергаться в багровой металлической судороге. Больше сумеречную тишину ничего не нарушало. Даже сандаловые паленья в камине тлели беззвучно, без обычного треска, которые издает древесина в объятиях пламени. Разве что терпкий аромат он них струясь по комнате пытался шелестеть тишиной. Впрочем, без успеха. Рядом, на широком ложе, тиха, спала женщина. Её душа и тело, неслышно почмочивая, сладко переваривали страсть и пищу. Так же как листья растения переваривают солнечный свет, превращая его в зёрна хлорофилла. Только результатом метаморфоз проистекающих в теле и сознании двуногого подобия Творца явятся фекальные выделения, чувство голода и жажда того, что не совсем правильно именуется «любовь». Ведь обмен жидкостями во время полового акта, вряд ли может, полностью впитать в себя суть этого понятия. Master пробежал глазами по, ещё блестящим влагой чернил, строкам. К горлу подкатил рвотный спазм. Черепная коробка заполнилась мокрой ватой опустошенности.
«Зачем я всё это пишу? Кто всё это будет читать? Впрочем…». Master горько усмехнулся. Он примерно представлял себе для кого будут служить забавой эти литературные перлы. Не может ведь нормальный актер играть Гамлета, в одиночку, пусть даже за неслыханный гонорар, если в огромном зрительном зале всего-навсего один только зритель, скрывающийся в бархатном сумраке правительственной ложи. Может, конечно… Но уж лучше за гроши и кувшин кислого пива перед толпой тупых люмпенов на непонятном во всех смыслах для них языке… Впрочем, что лучше? Что хуже? Голодный покой? Сытый покой? Хотя нет. Покой голодным не бывает. Голод порождает суету. «Я хотел переделать мир. Словом. Уповая на то, что вначале именно оно было. Глупец…». Master сложил исписанные листки в стопочку, подбил её о край бюро, и шаркающей походкой двинулся к камину, чья раскалённая пасть осклабилась дрожащими зубчиками пламени. Огонь улыбался. С презрением и пониманием. Каждую ночь, под утро, Master скармливал его ненасытности написанное. Пока женщина, жаждущая новых сюжетов, спит. Утром её ожидание, очухавшееся от мари сна, вновь разочарованно взирало на белый лист с уже выцветшей кляксой. Впрочем, как подозревал Master, а автор текста смеет читателя уверить, большего от Master ожидала не одна Маргарита Николаевна. «Интересно, а если здесь повеситься – то что будет?». Master из медицинской литературы имел довольно внятное представление о процессе и подробностях асфиксии. Начиная от того как скоро и какая верёвка сдвигает шейные позвонки, и кончая вероятным семяизвержением, которое закон природы дает как последнюю усладу двуногим подобиям Творца, дабы скорректировать ужас расставания с привычным бытием. Более, того. Ему лично довелось лицезреть повешенных. В 19 году судьба занесла его в Таганрог, где комендантствовал последний командир Преображенского полка гвардии его императорского величества генерал Кутепов. В арсенале этого фанатика для большевиков и местных урок было только одно наказание. Верёвка. Master лично присутствовал в скоплении зевак на Театральной площади, когда был после суда, столь же скорого сколь и публичного был приведён приговор по отношению к пойманному чекисту-подпольщику, карманному вору словленному на привозе с поличным, прапорщику изнасиловавшему какую-то мещаночку, проститутке, по заданию подпольного ревкома заразившей сифилисом нескольких офицеров, а так же двум рабочим-железнодорожникам, обвинённым в саботаже. Зрелище довольно отталкивающее. И хотя на головы казнимых были одеты холщовые мешки, перед взглядом Master довольно навязчиво стояло видение вывалившихся синих языков, и глазные яблоки норовившие лопнуть как мыльные пузыри.
Единственным, что останавливало Master от того что бы сунуть голову в петлю было следующее. Здесь он боялся не смерти. Точнее сказать, смерти уже не боялся. Страшило то, что она в этом чудном месте может просто не наступить. Он вполне допускал, что в пространство где они находились, огороженное неосязаемыми стеклянными стенами, смерть может и не проникнуть. В сознании стояла навязчивая картина, мягкие, словно слепленные из свежей глины кости черепа безносой красотки, в бессилии расплющиваются, при попытке втиснуться в стеклянную преграду. И голодные, мерцающие угольки в конце лабиринта пустых глазниц, искрящиеся в бессильной злобе. Повеситься-то можно. А что дальше? До утра дергаться, дрыгая ногами? С хрипом впитывать натянутой кожей звенящий как рождественские фужеры воздух? И ждать. Ждать пока проснувшаяся Маргарита Николаевна с воплем ужаса судорожно и неуклюже станет вынимать его из петли? Потом пол дня с кашлем отхаркиваться кровью и кусочками лёгких. Кривясь от боли, от каждого прикосновения воздуха к рубцу на аорте, давиться холодной ржаной водкой? Почему он был уверен в том что всё произойдёт именно так? Причина для этого была весьма весомой. Недели две тому назад Master набрался мужества и в очередном приступе депрессии глубоко полоснул себя бритвой по взбухшей вене на левой руке. И что? Только боль. Кровь свернулась почти мгновенно и разрезанное почти на дюйм мясо зарубцевалось на глазах. Ещё через четверть часа с кожи исчез даже свежий розовый шрам. Внутри что-то засосало, с причмоком. Сейчас Master, как и всегда в подобные минуты, мучительно захотелось устриц. Он их никогда не пробовал, хотя такая возможность предоставлялась и не раз. И в остальное время испытывал к слизкому корму подобного рода врождённое отвращение. Но… конечно, Master не раз порывался заказать устриц тому же Милорду. Но тормозил этот свой порыв, после того как представлял в каких водах старый слуга мог вылавливать этот деликатес. Не было обещанного покоя. Был студень животного, мертворождённого состояния существования. Master не мог превратиться в растение. Он выбрал бы этой альтернативе смерть. Но выбора не было. А может суть настоящего покоя в том и заключается – что выбора нет. Когда нет выбора всё ясно. А разве покой и ясность не брат и сестра. Он человек. И как человек теперь ясно осознал почему его далёкий пращур вонзил свои ровные зубы в налитой соком бок с плода древа познания. Впрочем, это только метафора. Всё было не так. Всё было сложнее. И всё же весьма занимательно, какова бы была мораль мира двуногих, если бы Спаситель избегнул свой жертвы. Неужели суть природы людской изменилась только после этого. Мораль изменилась? Неужели для того что бы массы постигли простые, прописные истины, того кто их изрек необходимо превратить в кусок разлагающегося мяса? А может он опять угадал?
Master, медленно, лист за листом отправил рукопись в камин. И стал терпеливо ждать пока бумага превратиться в невесомый, как мысль, пепел. Но рукопись не горела. Почему-то…
6.
- Пожальте, профессор, - военный, с тремя шпалами в малиновых петлицах гимнастёрки с какой-то нехорошей весёлостью и неуклюжей галантностью распахнул дверь поданного к подъезду авто. Филипп Филиппович беспомощно оглянулся на парадный вход своего дома в Обуховском переулке. Поймал себя на этом. Резко подобрался. И решительно, словно ныряя в стылую мартовскую воду, втиснулся на задний диван черного паккарда, блестящего как портфель из крокодиловой кожи. Военный же, ловко стряхнул на лоб сверкающий козырёк фуражки, с изяществом, вьюном – следом. Дверь машины щелкнула, как дамский ридикюль, после того как его недра погружено бриллиантовое колье, хозяйка которого решила, скажем, принять ванну. Военный с тремя шпалами в петлицах оказался справа от Филиппа Филипповича. Слева сидел военный, в петлицах которого, было на шпалу меньше. Сколько, и чего было в петлицах у военного сидящего спереди, профессор Евстигнеев не видел. На шофере так же была военная гимнастёрка, только из сукна более дешевого. И ремни портупеи через его плечи не перехлёстывались. В кабине стояла причудливая смесь запахов, состоящая из бензина, гуталина, одеколона «Шипр», и едучего духа пота из подмышек гимнастёрок. Машина фыркнула и дёрнулась. Профессор водрузил на нос пенсне, золотые блики от которого тут же принялись резвиться на лаковых козырьках фуражек военных, мерно покачивающихся по бокам. Он медленно повернул голову вправо. Затем влево. Козырьки фуражек мешали разглядеть глаза сопровождающих. Затем в зеркальце заднего вида увидел собственное отображение. С минуту всматривался в него. И, очевидно оставшись довольным увиденным, спросил спокойным не дрогнувшим голосом,
- Куда мы едем? На Лубянку?
Сидящий на переднем сидении офицер, сдвинув фуражку на затылок, обернулся. Брызнул на профессора булькающим оловом взгляда. Однако в мутных зрачках, как в раздувшемся брюхе тухлой рыбы, копошились червячки интереса. Резиновая улыбка обнажила желтые зубы.
- Зачем же на Лубянку, товарищ. Мы не из ОГПУ. За город едем. На дачу.
Дача находилась в глухом Подмосковье. Район Барвихи. К вынырнувшему из-за стройных сосен КПП, вел свежий асфальт. Люди в гимнастёрках сопроводили Филиппа Филипповича к лужайке перед скромным особнячком. Очевидно бывшем именицем какого-нибудь дворячика, толи пущенного в расход, толи промышлявшего теперь таксистом на Елисейских полях, а может быть трудящегося на благо Республике Советов в каком-нибудь «промстрой» тресте. Служащим. Меленьким-меленьким. Запущенность и ухоженность места состояли в довольно умильной гармонии. Под раскидистым дубом, напротив входа с облупившимися колоннами стол и несколько плетёных кресел. На столе, как огромный золотой зуб во рту покойника сверкал медным боком самовар. Сидящий за столом мужичонка семитской наружности, средних лет, с ухоженной короткой бородёнкой картинно пил чай из блюдца. В прикуску. Бережно выуживая из вазочки куски мелкого рафинада. Впрочем, через раз пальцы чаёвника тянулись к блюду с ломтями слезящейся сёмги. Помимо рыбки украшением стола являлась ветчина, нарезанный лимон, коровье масло, белый хлеб, розетка с икрой и ополовиненная бутылка без этикетки. Похоже с коньяком. На военной гимнастёрке сидящего, как и на бутылке отсутствовали знаки различия. Взгляд щуренный, цепкий, тусклый. Более колоритным выглядел другой обитатель поляны, расположившийся в кресле чуть поодаль от стола. В белой нательной рубахе (гимнастёрка со сбруей орденов и портупея вона, висят на спинке пустого стула) и галифе. Сапоги, начищенные до идиотизма, сияют на ногах, одна через другую перекинутых. Левая чуть дрыгается. В такт. Звукам. Звуки из скрипки извлекаются. Прижимая мясистой щекой породистой головы с идеальным пробором на набриолиненных волосах к плечу скрипку, этот что-то наяривал смычком по струнам. Похоже из Паганини. Чуткий слух Филиппа Филипповича улавливал фальшивые нотки. Но на campanella всё же очень было похоже. Не всякий любитель-музыкант рискнет извлекать из инструмента столь сложные и претензионные рулады, но судя по всему этот ставил перед собой всегда максимальные задачи. Во всём. А главное не страшился браться за них.
Терпеливо дождавшись последнего всхлипа скрипки, (судя по которому она отдалась во власть исполнителя явно «не по любви») один из сопровождающих профессора военных, приложив ладонь к околышу фуражки, чётко отрапортовал.
- Товарищ командарм первого ранга, гражданин Евстигнеев по вашему приказу доставлен.
Тот к кому обратились «командарм», как бы удивленно оторвал щеку от скрипки. Посмотрел на докладывающего мороженым взглядом сытого богомола и молча кивнул своим идеальным пробором. Очевидно, он привык, что бы его понимали даже не с полуслова. По шевелению брови. Ровной, словно черным карандашом прочерченной, которая слегка дернулась вверх. Это чуть заметное движение разбавило выражение властности на лице добрыми порциями капризности и барственности. Всё поняв правильно, военные четко отдали честь, выполнили строевой маневр «кру-гом» и оставили поляну перед особнячком во власть троим оставшимся.
Мужичонка за столом добро-добро улыбнулся, суетливо отряхнул ладошки и скрипящим баритончиком быстро заговорил,
- Давайте знакомится. То, что вы - профессор Евстигнеев и научная величина мирового значения, нам хорошо известно. Моя фамилия Артузов. Имена отчества всякие были. Так что можно просто «товарищ Артузов». Я являюсь начальником главного разведывательного управления при штабе РККА. А это (поворот головы в сторону скрипача), да вы возможно и встречались, начальник оперативного отдела вышеупомянутого генштаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии товарищ Тухачевский, Михаил Николаевич. (Кивок пробора. И стеклянно-небесный взгляд, словно приложил к щеке Филиппа Филипповича медный пятак, из ледника выуженный.) Да вы присаживайтесь.
Раскрытая ладонь указала на плетёное кресло напротив. Тухачевский тем временем отложил в сторону скрипку и присел к столу. С торца. Артузов, быстрёхонько, но без суеты, разлил коньячишко по стопочкам.
- Ну, что. Давайте знакомиться.
Профессор полез в жилетный карман за брегетом. Время обеда прошло, а для ужина ещё не наступило. Прозвучала механическая музыка: «Гром победы раздавайся, веселись храбрый росс…».
- А не рано?
Артузов криво ухмыльнулся, а в отмороженном взгляде командарма прожужжала огненная мушка интереса.
- Знакомиться что с людьми, что с законом обычно бывает поздно, чем рано. Согласитесь.
- С этим я согласен. Но (профессор кивнул на стопки с коньяком) пить?
-А-а … (в какой-то натянутой улыбке главный армейский разведчик обнажил редкие нечищеные зубки) Знаете один мой знакомый, которому земля вряд ли будет пухом, щебнем на огне калёном, скорее всего, излагал весьма изощрённую сентенцию. Суть в следующем. С женщиной он себя не считал знакомым, пока с ней не переспит, а с мужчиной пока не разопьёт бутылку водки. Сентенция спорная, но согласитесь, в следовании ей есть свой смысл. Особенно для нас, русских.
Филипп Филиппович зорким взором, уголочком стекла пенсне уловил на барственном лице Тухачевского чуть дернувшийся уголок губ. Это свидетельствовало об одном. Возможно, командарм и начальник ГРУ РККА были друзьями и соратниками, но русским человеком из них двоих генштабист считал только себя. Впрочем, вряд ли те же поляки считали того же покойного Дзержинского патриотом своей многострадальной отчизны, а недобитые русские офицеры блистательного командарма типичным представителям своего клана.
Выпили.
Коньяк был весьма добротным. Хоть и ординарным. Артузов четко уловил во вскинутом взгляде профессора вопрос: «Что за напиток?». И, не дожидаясь звуков, ответствовал. Не без некоторой гордости.
- Наш. Советский. В Ереване производство отладили. Согласитесь, Филипп Филиппович не хуже чем от Шустова. А по мне так даже лучше. Это пока ответственным работникам армянские товарищи для оценки пробную партию отправили. А скоро, как процесс пойдёт, любой пролетарий, октябрьскую годовщину, к примеру, сможет встретить с бутылочкой армянского коньяка на столе. Трудности кончаются. В следующем квартале в ЦК намечено карточки отменить. Жизнь станет лучше. А с коньячком хорошим, и веселее ведь. Так? С безработицей партия большевиков покончила. Гиганты индустрии возводятся. Разве при царском режиме можно было даже подумать о подобном? Пятилетка великая сила. План великий закон. Согласитесь, если бы страна жила в соответствии с пресловутыми заповедями мифического Иисуса, а не в соответствии с директивами госпалана, разве было возможно построение Депрогэсса и Магнитки? Разве при насквозь прогнившем режиме Николая Кровавого, миллионы русских людей имели хоть какой-то шанс выбиться из нищеты, пьянства и подняться по социальной лестнице? Я не говорю уже об инородцах угнетаемых проклятым царизмом. Интернационал – великая сила. Я человек всё же образованный. И соглашусь. В учении христовом зерно здравое есть. Только как жить с ним в соответствии? Никак не получается. Ни у кого. Ханжество и фарисейство сплошное. Абстракция сплошная. А воплощение в жизнь программы партии большевиков – реальность. Советская власть есть воплощение вековой мечты трех поколений русской интеллигенции. Не все приняли революцию. Даже те, кто не является прямыми врагами Нового порядка, не могут найти в себе силу понять революцию. Нам известно, что и вы (товарищ Артузов положил ладонь на тоненькую папочку с машинописными листами) тоже не любите диктатуру пролетариата.
Филипп Филиппович сощурился, но взгляда не отвел. Проговорил, чётко модулирую звуки,
- Да. Я не люблю пролетариат.
- Ну и зря.
- Позвольте полюбопытствовать почему?
Товарищ Артузов почти расхохотался, однако глаза его остались серьёзными. Глаза рыбы наделённой разумом.
- Да потому что вы тоже пролетарий. Да-да. Если по большому счёту разобраться. Ведь вы хирург от Бога. Только вы пролетарий не серпа и молота, а скальпеля и ланцета. Вы со мной даже не спорьте о том, работать зажимами и пилками на операционном столе физически не мене тяжко, чем за токарным станком. Хирурги – это истинные пролетарии всего врачебного племени. Это не шарлатаны невропатологи. Это не тунеядцы терапевты. Это не лавочники дантисты, коих и докторами язык назвать не поворачивается. Впрочем, чего это я. Вам это должно быть известно лучше, чем кому-либо. Так что профессор мы с вами братья по классу. Хоть и двоюродные. Но братья. По классу. По ремеслу, если угодно.
Филипп Филиппович снял пенсне. Тщательно протер его носовым платком. Надел. И, сверкнув линзами, проговорил,
- Не понял.
- Ну что же тут непонятного. И чекисты (правда, мы уже не совсем чекисты) и врачи делают одно общее дело. Они лечат. Вы лечите тела конкретных людей. А мы лечим общество в целом. Впрочем, общество состоит из впа-алне конкретных индивидов. Мы лечим их души. Мы купируем социальные язвы. Нам чекистам часто, так же как и вам, докторам приходиться вскрывать гнойные нарывы. Делать грязную неблагодарную работу. Причинять боль. Вы, удаляя у больного аппендикс, тоже ведь причиняете боль пациенту, но спасаете организм в целом. Разве тоже ОГПУ удаляя из общественной структуры контрреволюционные гнойники, не спасет тем самым социальную структуру общества в целом?
- Знаете, что любезный, в свое время моими услугами пользовался один жандармский полковник. Хронический триппер. В Киеве дело было. Так вот, он излагал очень похожие сентенции о своей службе. И том месте, где она проистекала. Получается, между охранкой и ОГПУ нет разницы? А ведь, насколько мне известно, Советская власть твердо порвала все нити связывающие историю России с её прошлым. Так?
- Нет, не так, - товарищ Артузов опять рассмеялся, - Разница есть. И разница огромная. Охранное отделение и жандармы стояли на страже кучки эксплуататоров и олигархов, присвоивших себе право распоряжаться национальным достоянием. А органы защиты революционной законности, чьим представителем я имею честь быть, стоят на страже прав всего трудового народа. Почувствуйте разницу.
- С вами весьма трудно спорить.
- А с нами и не нужно спорить. С нами бесперспективно спорить. Так же как бесперспективно противостоять поступательному движению социального прогресса. Кто спорит с этим объективным фактором, тот рано или поздно оказывается на кладбище истории. Вы ведь, как человек интеллектуальный, не хотите оказаться на кладбище… истории?
Филипп Филиппович, с полминуты поразмыслив, подобрался и спросил,
- А что, собственно говоря, вам нужно от меня? Если удалить опухоль простаты или купировать язву двенадцатиперстной кишки. Извольте. А лечить социальные язвы? Увольте. Не моё-с.
Тут впервые подал голос командарм Тухачевской, до сей поры методично цедивший коньяк сквозь зубы.
- Скажите профессор. Пролетариат, ладно – а Россию вы любите?
Филипп Филиппович развернулся всем корпусом в сторону командарма. Вспомнил. Конечно же, это он. Несколько лет назад профессор Евстигнеев консультировал этого породистого красного генерала по поводу всё той же простаты. Назначил курс лечения. Судя по холёному, самодовольному лицу лечение пошло на пользу.
- Понимаете, э-э, Михаил Николаевич, если у двух вполне благополучных мужчин спросить любят ли они свою жену, и получить утвердительный ответ, то это совсем не будет означать, что оба индивида имели в виду одну и туже женщину.
Тухачевский, изящно раскурив папироску и, закатив очи долу, продекламировал, картинно выпуская колечки дыма,
- О, Русь моя, жена моя! Так кажется у поэта Блока? Вы имеете в виду эту метафору. Но Россия не изменила старому режиму. Она просто нашла себе другого мужчину. Более сильного, более умного, более перспективного. Таков закон жизни. Что общества. Что человека. Такова диалектика. Согласитесь, женщину глупо попрекать за то что она стремиться к счастью. Россия никогда не будет соломенной вдовой. Впрочем, как и Франция, Британия или Германия.
Товарищ Артузов меленько рассмеялся,
- Ты, Михаил Николаевич, не оценил глубину мысли господина доктора. Он имеет в виду, что у каждого «Россия» своя. У него своя. У нас, вместе с партией большевиков, своя. Верно, Филипп Филиппович? И любя одну, «свою Россию», другую вполне можно презирать. Или даже ненавидеть. Так?
- Вы же сами, господин Артузов, недавно подметили. С личностями подобного вам рода спорить бесперспективно, а возражать глупо. Однако, в силу того что я человек старой закваски, седьмой десяток разменял, то соглашаться… Уж увольте. Кстати, если верить радио, то Германия, похоже, тоже уже нашла «своего мужчину». Впрочем, как и Италия.
Тухачевский хмыкнул. Изящным щелчком отправил сожжённую папироску к корням дуба. Легко раскурил новую. И, впуская струйку дыма в сторону профессора, проговорил, брезгливо морща губы.
- И всё же вы не правы, Филипп Филиппович. Это нас много. А Россия одна. И врагов у неё много. И враги всё те же. Республика советов во враждебном кольце. И цель у врагов одна. Цель эта была, есть и будет. Не взирая на то где находится столица в Москве или … или в Ленинграде. Не взирая на то, какая власть. Советская. Или буржуазная. Цель эта превратить наш народ в рабов типа индусов в Британской Индии, а пространства наши в сырьевой придаток к экономике империализма. И если мы пока не стали для Европы тем, чем стала Индия для Британии или Кохинхина для Франции, то причин этому две. Советская власть, отказавшаяся платить долги по грабительским царским займам и армия. Красная Армия, которая мешает эти долги взыскать сбесившимся от жадности и бессильной злобы буржуазным правительствам в странах капитала. С этим то вы, надеюсь, согласны?
- Однако, как человеку далёкому от политики, позвольте полюбопытствовать. И кто же эти враги России. Конкретно.
- Неужели вы столь наивны, Филипп Филиппович? Впрочем, извольте. Начнём с Востока. Дальнего. Японские самураи зарятся на Приморский край. Белокитайцы на КВЖД. Подстрекаемые из Лондона басмачи тревожат границы Советского Туркестана. Небезызвестный полковник Лоуренс сорганизовал в братском Афганистане государственный переворот. По сведениям нашей разведки среди окружения президента Ататюрка, возрождаются реваншистские настроения. Боярская Румыния оккупировала Бессарабию. Панская Польша угнетает братские народы Галиции и Буковины. Финляндия претендует на Карелию и Кольский полуостров, Эстония…
- Простите, Михаил Николаевич, Эстония, что? Тоже?
- В каком смысле?
- Ну Эстония тоже на Россию напасть хочет?
Тухачевский снисходительно улыбнулся.
- Рада бы. Да боится. Сильна пока Красная Армия. Но можете мне поверить, в случае агрессии против Советского Союза какого-нибудь крупного империалистического хищника, белоэстонцы тут же присоединятся к захватчикам.
Филипп Филиппович сочувственно покачал головой.
- Да. Тяжёлый случай. Но я то здесь причём? Чем я могу помочь?
Тухачевский и Артузов заговорили одновременно. Хором.
- Профессор вы нужны СССР. Филипп Филиппович ваш гений нужен Красной Армии.
Доктор Евстигнеев затряс головой, как дворовый пес, попавший под струю из садового шланга.
- Ничего не понимаю.
Товарищ Артузов, пальчиками так, пододвигая к Филиппу Филипповичу папочку с машинописью, вкрадчиво по-лисичьи, вопрошает,
- А скажите, будьте любезны, Филипп Филиппович, вам знакома такая фамилия как Булгаков. Михаил Афанасьевич, дай бог памяти, а?
- Булгаков, Булгаков… - профессор сосредоточенно приложил указательные пальцы к жилам на висках своего массивного блестящего черепа, - Михаил Афанасьевич? – его холёная кисть плавно переросла в указательное движение в сторону переносицы контрразведчика, - Он у меня не лечился? Нет? Да? – кисти поменялись местами, теперь пальцы правой руки массировали висок, а левой перепирали воздух перед вопрошающим взглядом собеседника, - Кажется, слышал. Если это только та персона, которая вам нужна. Московский литератор? Верно? (Артузов радостно закивал головой, мол, молодец профессор, соображай) Он пьесы пишет. Одна из них идёт. Кажется во МХАТе. На малой сцене. Что-то там про гражданскую войну. Нет. Слышал. Но не знаком. Я, уж извините, любезный, больше оперы поклонник. Классической. Не драмы. Тем паче, в интерпретации какого-нибудь Мейерхольда. Не любитель. И не знаток.
- Так, так, так, - быстро заперебирал губами товарищ Артузов, - а с доктором Борменталем вы знакомы? Или тоже только слышали?
- Нет, от чего же. Доктор Борменталь мой ученик. Лучший ученик. Впрочем, теперь он и сам вполне способен преподать уроки врачебного искусства. Однако, поверьте мне. Борменталь не имеет отношение ни к какой политической борьбе. А к Советской власти относится с максимальной степенью лояльности, возможной при его со-оциальном происхождении.
Тухачевский резко навалился грудью на стол и горячо затараторил,
- Так вы уверены в том, что Борменталь талантлив, что ему по силам продолжить ваше дело? Если что…
- А что «если что»?
Филипп Филиппович снял пенсне и по очереди вгляделся в лица собеседников. Внутри он ощутил озноб. А на дворе было довольно жарко. Тишину нарушал только шум листвы от чуть заметного дуновения воздуха. Тухачевский же, хватанув стопку коньяка, продолжил заговорщическим полушепотом,
- Вам угрожает серьёзная опасность. Всё дело в том, что вашими научными изысканиями всерьёз заинтересовалась дефендзива.
- Кто?!
Если бы профессор Евстигнеев не держал пенсне в руках, то оно бы наверняка слетело с переносицы.
Артузов брезгливо дернул углом рта,
- Польская разведка.
- Польская!?
- Ну, или японская. Разве суть, дело важно! Иностранная спец.служба короче. Хотя, конечно же, не для кого не является секретом, что центр паутины заговора против СССР находится в Лондоне. А его, так сказать исполнительные органы, типа пресловутого РОВСа – в Париже, где обосновалась самая злобная свора белогвардейского отребья. Все эти недобитки спят и видят, как бы в союзе с матерыми империалистическими стервятниками развязать агрессивную войну против народов России, свергнуть советскую власть и реставрировать капитализм. Вы хотите войны, профессор?
Филипп Филиппович только приоткрыл рот. Безаппеляционность вопроса подразумевала ответ, который дал бы на него любой нормальный человек. Впрочем, в душу профессора Евстигнеева постепенно стали закрадываться сомнения в психической адекватности собеседников. И то верно. Газет он не читал. Домработнице Зине даже селёдку запретил заворачивать не то, что там, в «Правду» или «Известия». В «Социалистическую индустрию» даже. Среди его пациентов, конечно же, было немало представителей советской номенклатуры. Но беседы с этими индивидами велись не об идеологии а об урологии. Или, в крайнем случае, о сумме гонорара. Правда, в последние время представители этой всё более жиреющей популяции всё чаще вместо червонцев норовили предложить свою помощь в решении каких-либо проблем. Но, получив вежливый отказ, расплачивались деньгами, а содействие всё одно оказывали. Так как к целостности собственных организмов относились не с меньшим тщанием, чем к соблюдению девственности идеологических догм.
- Во общем так, профессор, сейчас вы ознакомитесь с одним секретным документом, собственно говоря, ради этого мы были вынуждены оторвать вас от дел. Ознакомление возможно только здесь. Или в спец. хране. Однако, здесь это делать будет и приятней спокойней. А после того продолжим беседу уже, когда все мы будем располагать полнотой информацией. Читайте. Чаек пейте. Коньячок. Не стесняйтесь. Мы же с Михаилом Николаевичем отлучимся. В дом. Работа есть работа.
Тухачевский уже опоясывал портупеей надетую гимнастёрку с орденами, а товарищ Артузов пододвинул папочку с машинописными листками к самому краю стола, за которым сидел Филипп Филиппович.
Вот начальник ГРУ и командарм, о чем-то тихо переговариваясь, двинулись к колонам особнячка, а профессор Евстигнеев не без любопытства открыл папку. Первое что ему бросилось в глаза чёткий лиловый штамп: «Строго секретно». Ниже круглая лубянская печать с гербом СССР в центре и резолюция, написанная вечным пером бисерным подчерком. «За ознакомление без спец. допуска вплоть до высшей меры социальной защиты». И подпись: «пред. ОГПУ Г. Ягода». А дальше текст. Но сперва заглавие: «М. А. Булгаков. Собачье сердце».
7.
Артузов и Тухачевский сидели напротив друг друга за ломберным столиком. Тухачевский сосредоточенно курил, вняв просьбе товарища «не ласкать его слух смычком», а начальник ГРУ со сосредоточением не меньшим вчитывался в передовицу «Tamie’s», где излагались аспекты политической программы нового вице-короля лорда Ирвина, в свете результатов работы комиссии Саймона по поводу предоставления Индии конституции. Оба практически синхронно отрывались от этих своих занятий и поглядывали сначала в окно, на профессора Евстигнеева углубившегося в предоставленный текст, затем на телефонный аппарат правительственной связи, на этом самом столике и находящийся. Дом был пуст. Все сотрудники отправлены на усиление оцепления, которое с тех времён до наших дней никто никогда так и не попытался прорвать. Почему-то даже у бешенных бродячих собак и лесных енотов хватало остатков инстинкта не забегать в чекистские угодья. О людях уже не говоря. Хотя по правде сказать среди обитателей ойкумены нашелся бы не один миллион индивидов обоего пола, готовых если и не с наслаждением, то уж без сожаления и при первой возможности точно, разрядить барабан револьвера в голову хоть какого-нибудь представителя большевистской популяции. Начиная от первого секретаря ЦК ВКП(б) товарища Сталина, кончая зачуханным комсомольским активистом. Но попыток практически не было. У жаждущих подобных удовольствий почему-то присутствовала тупая уверенность, что это кровоядное жульё охраняется столь изощрённо, что и пытаться не стоит. А зря. К примеру будущий фюрер германской нации, пока ещё только пробующий на зуб серебреный талер власти, на протяжении 11 лет своего правления два раза по чистой случайности не отправился в валгаллу на рандеву с папой Алоозием своим. И если в июле 44-го этапирование в преисподнюю ему готовили до поры недобитые прусские вояки, то уже через несколько лет сумасшедший столяр-краснодеревщик в одиночку соорудит из подручных средств адскую машину, которая только из-за неисправности будильника не позволит рейхсканцлеру убедиться в лживости религиозной пропаганды. Или же правоте её. Впрочем, его любимый выкормыш, руководитель всей государственной безопасности Германской империи, генерал полиции и шеф немецкого «НКВД» Ренхард Гейдрих, средь бела дня в Праге будет взорван вымуштрованными британскими парашютистами, вместе со своим любимым чёрным Мерседесом.
Впрочем, большинство из тех, кто сейчас восторженно кричит: «Хайль», и косится жадным взглядом на универсальные магазины и бутики на Унтер-ден-Линден, возможно бы предпочли бы орать потише, а инстинкты поумерить, знай чем кончат фюреры и они сами. А может даже кое-кто и обрезание себе сделал и иудаизм принял бы. Кто его знает? Ведь даже политические крысы погибать по крысьи почему-то не желают. От цианида или пеньковой удавки. Наверняка ведь каждая из «крыс» этих всё же согласиться отправиться в свой крысиный рай в результате обострения стригучего лишая, или обожравшись тухлой требухой, чем медленно подыхать в крысоловке от отравленного сыра, да ещё и с перебитыми зажимом задними лапами.
Но мир почему-то устроен так, что знать о его будущем дано только сочинителям пишущим о его прошлом. Впрочем, что есть прошлое? Что есть будущее? Ведь любое «настоящее» и являет из себя коктейль, «взболтанный-и-перемешанный» состоящий из этих самых «прошлого-и-будущего».
Но довольно отвлечений. Вернёмся в комнату неприметного особняка ОГПУ в районе Барвихи, где двое из высших должностных лиц молодой республики Советов терпеливо дожидаются, пока вызванный ими на рандеву профессор с мировым именем Евстигнеев ознакомится с несколькими десятками страниц машинописного текста, где излагается сюжет опуса небезызвестного московского литератора Михаила Булгакова. Сам же Михаил Афанасьевич, естественно об этом не подозревая, сытно отобедав ржаной водочкой, кулебякой и грибным супом, примерно в это же время, азартно макнул перо в чернильницу, дабы продолжить повествование о злоключениях обитателей «нехорошей квартиры». Так это всё было или не так сейчас сказать трудно. Но то что это было отрицать глупо не менее.
- Как ты думаешь, Аарон Христофорович (кивок в сторону окна) он поведётся?
Артузов оторвался от чтения газеты. Задумчиво сощурил глаза. И как бы не услышав вопроса командарма проговорил с лёгким акцентом, от которого так и не смог толком избавиться.
- Нам с Ганди говорить не о чём. Ганди явно не большевик. Он пошёл на сговор с лордом Ирвином. В Индии большевикам пока ничего не светит. Пока.
Родившись в итальянской Швейцарии, до того как попасть в Россию он много поскитался по миру, нигде долго не задерживаясь. По-немецки он говорил с чуть заметным русским акцентом. По-русски с каким-то прибалтийским. По-английски с французским. По-французски… впрочем, кажется французского языка он не знал. Так же точно не имел четкого представления какой из языков является для него родным. Это был космополит в прямом смысле этого понятия. Впрочем, если у читателя возникают какие-то неприятные ассоциации со словом «космополит», будем считать товарища Артузова интернационалистом. Что так же не противоречит истине. В те веселые времена подобные личности как валеты в краплёной колоде мелькали по обе стороны политических баррикад. К примеру. Небезызвестный «король шпионов», одесский еврей Розенблюм, он же Сидней Райли, злейший недруг республики Советов и личный враг товарища Артузова. Он служил в английской МИ-5, с рвением и удачей не меньшей чем Аарон Христофорович в ЧК-ОГПУ-ГРУ. Бывший британский посол в Петербурге Джон Локкарт, вспоминал позднее в своих мемуарах, что была у Сиднея мечта. Светлая и чистая. Голая точнее. А именно, подобно древнеримскому триумфатору, в честь победы контрреволюции, провести по Невскому проспекту за верёвку, привязанную к заднему бамперу роллс-ройса: Ленина, Троцкого, Зиновьева и Сталина, азиатскую фамилию которого он тогда толком не помнил. Голыми. Дабы в прямом смысле понятия обнажить истинную суть узурпаторов. Лет через шесть служба Райли кончилась. В застенках Лубянки. Пулей в затылок. Чекисты путём хитрой интриги разработанной лично Артузовым заманили этого весьма незаурядного «обермастера тёмных дел» на Советскую территорию. Остальное было делом техники.
Впрочем, точно так же как все дороги ведут в Рим, извилистые пути, как большинства иностранных шпионов, так и наших разведчиков, оканчивались в бывшем офисе страхового общества «Россия» на Лубянской площади в городе Москва.
Сейчас товарищ Артузов проникся очередной маниакальной идеей. Нанести хвалёным Британским спец. службам пощёчину по левой щеке (пощёчиной «по правой» была поимка Райли). А именно взять живьём и привести в Москву, как бенгальского тигра в клетке, знаменитого полковника Лоуренса Аравийского. Последний орудовал на южных границах СССР, пытаясь применить там на практике свой богатый бедуинский опыт времён недавней мировой войны. Не так давно ГРУ был достигнут большой тактический успех. Чекистам удалось заманить в западню и уничтожить правую руку Лоуренса, бывшего министра Оттоманской империи и главного идеолога пантюркизма Энвер-пашу. Этот беспокойный младотурок подался в Центральную Азию, где по наущению всё тех же англичан решил начать возрождение Великого Туранского халифата с республик Красного Туркестана. В какой-то момент он даже подчинил своему командованию почти все дееспособные банды басмачей.
Как уже говорилось, Энвер-паша попал в засаду в каком-то Памирском ущелье. Кстати, резвый турок успел несколько месяцев побыть другом молодой Республики Советов. На пути из Стамбула в Среднюю Азию посетил Баку. Там произнёс речь на могиле 26 комиссаров. Где, из-за не квалифицированности переводчиков, его публичный призыв к джихаду, типа «мусульмане всех стран объединяйтесь», был интерпретирован как цитирование небезызвестного изречения Маркса. Лучший полевой командир Энвер-паши, Ибрагим-бек, после ликвидации босса, сдался «красным аскерам». А дикие эскадроны басмачей, не последовавшие примеру своего имама были частично рассеяны, частично расстреляны. Но пресловутый Лоуренс продолжал плести паутину заговоров в соседнем Афганистане. Прежде всего путем нехитрой рокировки ловкий англичанин сменил на Кабульском престоле честолюбивого короля Аммануллу, на какого-то разбойника с большой дороги (в буквальном смысле этого понятия). Новый король первым делом разорвал дипломатические отношения с РСФСР, переписал контракты на закупку пулемётов для своей шальной братвы, по мановению длани ставшей дворцовой гвардией. И по наущению хитрого британца (ставшего чем-то вроде военного визиря, вместо выписанного Аммануллой из Москвы товарища Фрунзе, успевшего доехать только до Ташкента, и вынужденного вернуться с пол дороги), собрался было в набег на Советский Туркестан. «За зипунами».
Британская же империя просто бесила красных комиссаров своей недосягаемостью. Но нет таких задач которые были бы не решаемы для большевиков. Шустрые резиденты Артузова бойко вербовали агентуру среди молодых аристократов-педерастов из студентов Кембриджа. На шее ГРУ уже болталось ожерелье из пяти крупных жемчужин, типа Кима Филби, Гая Берджеса и ещё там кого-то. Пресыщенные гомосексуалисты и любители бриджа, эта братия искала новых, острых ощущений в контактах с экзотическими советскими коммунистами, которые совсем не походили на карикатурных людоедов, коими их изображала буржуазная пресса, настолько же свободная, сколь и продажная.
И Тухачевский, и Артузов, мнили себя не глупее Бонапарта (Артузов в политическом, а Тухачевский само собой и милитаристском аспектах). Как и великий корсиканец со своими маршалами, типа Мюрата и Сульта, они пришли к выводу, что самый болезненный удар Островная Империя получит если вырвать из загребущих когтей Британского льва такой дымящийся кусок парного мяса как Индия, где по всем признакам вот уже много лет присутствует революционная ситуация. Задачу с одной стороны облегчало то что до Индии Красная Армия могла добраться по суше. Теоретически. Но со стороны другой, во-первых на пути этом находился дикий Афганистан, где проблему в принципе можно было решить при помощи двух-трех полков закалённой в Гражданской войне РККА. Но зато во-вторых: Памир и Гималаи. Перевалить через которые красная орда в объёме достаточной биомассы не имела возможности. Товарищ Сталин, пыхнув трубкой, сказал своим дрессированным гепардам: «Думайте. Мислите. Са-абражайт». И они думали. Мыслили. Соображали. Но ничего не приходило в голову. Все мечты, все оперативные планы генштаба, все волны мутных аллюзий, разбивались об утёсы хребтов Гиндукуша и отроги Гималаев. Ах, если бы не было этих проклятых гор, как бы прекрасно красная конница, её Первая и Вторая армии вырвались на оперативный простор в долины рек Инда и Ганга. Батыевы и Тамерлановы походы меркли в сравнении с этой радужной перспективой. Александр Македонский оказался бы мальчишкой-хулиганом, а Наполеон неудачником-доктринёром.
И вот появился шанс. Настолько же призрачный, как и реальный. О, если только этот профессор, который по прихоти судьбы наделён к сожалению, не только мозгами учёного, но нескрываемым неприятием Нового порядка – поведётся… Если поведётся! Тогда… тогда, какая там к яйцам псиным Индия!? Можно всерьёз подумать и о большом походе на Европу!
- Если поведётся, если только поведётся, то тогда… - возбуждённо шептал Тухачевский, нервно щелкая зажигалкой «Ransom» с подарочной гравировкой от одного французского офицера с которым они коротали тягучие дни в германском плену. Сейчас, как слышал Тухачевский этот француз всего лишь полковник. Преподаёт в Сен-Сир. Написал грамотную книгу о грядущей войне. Книга полезная. Там говориться что в грядущих побоищах на полях Европы основную роль будут играть механизированные соединения. Тухачевский тоже думал об этом. Но на писанину времени не оставалось. Забот много. Ведь если конвертировать советские талоны для посещения партийного распределителя на полновесные царские червонцы - теперь командарм первого ранга это практически генерал от инфантерии. А ему ещё и сорока нет. И на научные разработки времени нет. Необходимо решать стратегические задачи. С ходу. Разом. Побеждать надо. Блицкригом. А как к примеру прорвать туже линию Мажино, которую лягушатники возвели дабы избежать возможных будущих неприятностей с очухавшейся от Версаля Германией? Силой, точнее мясом солдатским не проломишь. Французский солдат сыт, холён, обучен. О британском уже не говоря. А потом, Ламанш на чём форсировать? Нет, до сегодняшнего дня начать установление мирового господства пролетариата вернее казалось с Индии. Хоть и экзотично это. Но с Индии. Но до сегодняшнего дня. А до линии Мажино ещё дойти нужно. Через Польшу проклятую. Через Германию. Эх, сейчас бы и ударить пока немцы свой рейхсвер стальным соком не напитали. Жаль, как жаль, что в 20-ом годе не получилось. До сей поры сниться командарму в кошмарных снах штабная карта, где две большие красные стрелки клешнями охватывают вечно мятежную Варшаву. Трижды брали русские Варшаву. Суворов в первый раз. В четвёртый раз не получилось. У него не получилось. Но он не Суворов. Он круче. Он - «красный Бонапарт». Правда, своего «Тулона», Варшаву то бишь, взять не сумевший. Ничего. Он на Берлинах с Парижами отыграется. Если и есть милитаристский бог, то именно он развел этих двух великих воителей (Суворова и Бонапарта «обыкновенного»), не позволив им в очном споре выяснить кто есть кто. А ему Сталин с Егоровым, пидоры честолюбивые, помешали. Вторую «клешню охвата» на Львов развернули. Славе его грядущей позавидовали. Сами, падлы, в красные Наполеоны метили. И Троцкий метил. Только не в Наполеоны. В мессии. Все метели. Вот только кто куда попал. Троцкий оказался в Норвегии проездом через Алма-Ату, Сталин во главе партии большевиков, а Егоров, как и он – командарм. И сейчас, суки метят. Кстати, линию Мажино можно будет обойти через Бельгию и Голландию, хрен на их нейтралитете положив. Это будет красиво. По Бонопартьему. Победителей не судят. Победители сами судят. Процессы после войны устраивают. Над побеждёнными. Над военными преступниками. Потому что если войну проиграл – то преступник. Перед страной. Перед народом. Перед собою в конце концов. Кстати того офицера французского Карл зовут. Фамилия Голь. С аристократической приставкой «де», понятно. Как они вместе смеялись, когда собираясь в побег из лагеря военнопленных, Тухачевский готовя нехитрый реквизит беглецов, пытался перевести французу русский силлогизм: «Голь на выдумки хитра». Де Голлю хитрость заменяла гордость. Холодное аристократическое презрение к охранникам-германцам и брезгливая снисходительность к сокамерникам. Де Голь на выдумку был не хитер. Он был прямолинеен, хотя и не глуп. Книга о танковых корпусах тому подтверждение. Черт побери. А ведь рано или поздно высокомерный француз станет генералом. И если всё пойдет как мечтается сейчас командарму, возможно придётся встретиться с его дивизией красной лаве идущей на Париж, во главе с ним с Тухачевским. Михаил Николаевич прикрыл лиловые веки своих оленье-обманчивых глаз. Воображение приятно защекотал трепещущий на ветру красный флаг над Эйфелевой башней. И видение его самого, сумрачно о чём-то размышляющего над саркофагом Бонапарта в пантеоне Славы, и при этом механически подписывающего услужливо подсунутый адъютантом указ о назначении, скажем, Сёмки Будённого комендантом города Париж. А потом… А ведь если выгорит с этим чертовым профессором Евстигнеевым, что бы форсировать Ламанш совсем не понадобиться транспортные суда и поддержка с воздуха и моря. От сладких думок командарма оторвал скрипучий баритончик товарища Артузова.
- Если этот (кивок в сторону окна) поведётся, и если у него что получиться, то… то это будет полный переворот в деле сбора оперативной разведывательной информации, то это позволит нам добывать такие вещи, которые не разнюхает ни одна собака… - товарищ Артузов на миг осёкся, а после беззвучно но искренне расхохотался. Тухачевский так же рассмеялся. Только более кисло и с презрением каким-то.
- Убого мыслишь, Аарон Христофорович. Шпионаж и разведка это боковая ветвь данного чудо-дерева. Самое главное Советский Союз, РККА, получат универсальное оружие, абсолютно новый способ ведения боевых действий. Результат? Мы получим решающее преимущество над всеми армиями стран капиталистического мира. Включая Америку и Японию. Цусиму и Порт-Артур самураям припомнить не забыть нужно после того как с Британией и Францией разберёмся. Представляешь, Аарон Христофорович. Белая Европа – станет красной. Черная Африка – станет красной. Жёлтая Азия – станет красной. Союз Советских Социалистических Республик Азии, Африки и Европы. Звучит? То-то.
- СССРААиЕ? Хм. На «сарай» по звуку похоже. Ладно. А Америку куда девать будем? – толи в шутя, толи серьёзно вопросил начальник ГРУ.
- С Америкой сложнее. С Северной. Но тоже решаемо. Конечно, одного этого чудо-оружия будет мало. Атлантика не Ламанш. Но! Используя все имеющиеся ресурсы создадим самый мощный в мире воздушный флот. Британские острова на хер превратим в одну взлётную полосу… Кстати, здесь ты прав. Пока будем строить небесные армады, новое оружие, агенты твои, будут держать Соединенные Штаты в напряжении. И разнюхают всё. Почву подготовят. А для профилактики, к примеру, Кубу туже захватить можно будет. Даже без авиации. Силами морской пехоты. Владычица морская под нами лежать будет и постанывать от счастья, как портовая шлюха под лордом Байроном. С новыми возможностями вполне по силам. Ладно. Не будем заниматься маниловщиной. Хотя с другой стороны оперативные планы генштаба любой державы именно так и выглядят. Но всё же, если события будут развиваться по оптимальному варианту, то (Тухачевский бросил быстрый взгляд на настенный отрывной календарь) примерно к осени 39 года я буду в Варшаве. РККА будет. Зимой 40-го в Берлине. А летом того же года в Париже.
- А ты уверен, что ЦК одобрит столь агрессивную политику. Мы, большевики, войны не хотим. Агрессивной войны. Захватнической. Помнишь, как Ильич говаривал – мир без аннексий и контрибуций.
- Ты чего, Аарон? Коньяка армянского перепил? Политграмоте меня учишь? Какие аннексии? Красная Армия принесёт освобождение пролетариям Европы от ига проклятых буржуинов. Никаких аннексий. Никаких контрибуций. Братский союз народов Европы, а позднее и всего остального мира под руководством, настолько же мудрым, сколь и идейным ЦК партии большевиков. Интернационал короче. Победа мировой революции. Обозвать сей факт можно по всякому. Суть от того не изменится. А гарантией дальнейшей мировой стабильности и всеобщего благоденствия трудящихся элементов станет мощная, непобедимая и легендарная РККА, солдатом которой стать будут считать за честь и зулус и германец.
- А командовать этой великой армией будет маршал Тухачевский. Впрочем, какой маршал? Генералиссимус! Так? Ты слишком азартен Михаил.
- Общее руководство, что Красной Армией, что Новым мировым порядком будет осуществлять партия большевиков. Я солдат партии. Партия прикажет – стану генералиссимусом. Прикажет рядовым буду.
- А партией большевиков, нашей партией, руководит товарищ Сталин…
После этой фразы Артузова собеседники встретились глазами, и довольно долго смотрели в зрачки друг друга, взгляда не отводя. Яростный, немой диалог очевидно закончился консенсусом. Оба поняли друг друга без слов. Впрочем, кто его знает о чём они договорились? Даже создатель текста этого мира не знает. Без слов ведь.
Тухачевский откинулся на спинку стула и расслабился.
- А Борменталя твои орлы нашли?
- Нет, как сквозь землю провалился, - Артузов цмыкнул уголком рта, - боюсь Хозяин решил не складывать все золотые яйца в одну корзину. В нашу. Он ведь только прикидывается тупым азиатом, а сам всё понимает не хуже нас с тобой. С ним в длинную играть опасно.
Зазвонил телефон. Звонок очевидно был долгожданным. Артузов взял трубку. Через пол минуты лицо его нахмурилось, он резюмировал диалог словом «Понял». Положил трубку на рогульки и озабоченно глянув в глаза командарма,- Всё как я и предполагал. Борменталь в ОГПУ. Однако меня сейчас занимает другое. Ягода в курсе дела, или Хозяин использует его в тёмную?
- Как мы Хозяина? – хмыкнул Тухачевский.
Лицо Аарона Христофоровича стало серьёзным. Сумрачным даже.
- Миша, как большевик, как разведчик, советую тебе, никогда не произноси в слух подобные вещи. Троцкий, до****елся. А Троцкий – согласись, фигура. Ферзь. Однако как с доски ловко снят. Разменян. Не будем наступать на те же грабли.
Тухачевский задумчиво вымолвил,
- Будь Лев Давидович не Бронштейном, а скажем Сидоровым, цены ему не было. А так… он и сам это прекрасно понимает. Умен ведь. Как бес умён. У него размах есть. Ладно. Ты прав. Хотя... Что есть партия без армии? А армия – это мы.
- Эх, Михаил Николаевич. Память освежи. Не так давно армия – это был Троцкий. Партия это был Ленин. Ленин умер. Партия осталась. Армия осталась. А где Троцкий? То-то. Если ты считаешь товарища Сталина аналогом директора Барасса, то это серьёзная ошибка. И я тебе не Фуше. А ты не Бонапарт. И мы с тобой большевики, а не якобинцы. Хотя бы потому что гильотина нам не светит. Поздно в Бонапарты нам. Время ушло. Собой становиться надо. А время уходит. Так. Пойдём. Кажется господин учёный дочитал. Пора брать волка за уши.
- Борменталя достать попытайся, - выговорил Тухачевский одергивая гимнастёрку.
- Как? Лубянку штурмовать что ли?
Тухачевский деловито сощурился,
- Узнай где его держат. Остальное моя забота.
И вот уже оба они сидят вокруг профессора Евстигнеева. Тухачевский по-хозяйски доливает в стопки остатки коньяка из бутылки, а товарищ Артузов, с какой-то услужливостью заглядывая в глаза слегка ошалевшего профессора вопрошает,
- Ознакомились Филипп Филиппович, как впечатление?
- Просто фантастика, - профессор развел короткими руками. В одной из них оказалась стопка поднесённая командармом. Филипп Филиппович чисто механически заглотнул содержимое. Так обычно больные при сердечном приступе опрокидывают валерьянку во внутрь тела.
Артузов хитренько сощурился. Воздел указательный перст к небу.
- Мы, большевики, рождены что б сказку сделать былью. А вы, уважаемый, что бы фантастику превратить в реальность. Изложенные в этом опусе факты имели место?
Профессор потупил взор, как студент-зубрила которому на экзамене достался единственный билет, который он не доучил. Тщательно протирая стекла пенсне клетчатым носовым платком он довольно неуверенно вымолвил,
- Но позвольте заметить, в данном тексте (Филипп Филиппович опасливо скосил глаза на рукопись, прижатую тарелкой с семгой) речь идёт о профессоре Преображенском, а я (он водрузил пенсне на переносицу и уже твердым взглядом осмотрелся) есть профессор Евстигнеев. Так что…
- Ну не будем мелочиться, Филипп Филиппович. Простим сочинителю его литературную прихоть. Остальное то всё верно. И доктор Борменталь. И Швондер. Он, кстати арестован, как скрытый троцкист. А главное эпопея с этим собачьим големом. Шариковым. Полиграф Полиграфовичем. Кстати, жив пёсик-то?
- Сдох, - отрешенно ответствовал Филипп Филиппович.
- Что ж так? – сокрушённо кивнул Артузов, - съел наверное что-нибудь не то?
- Говяжьей требухой обожрался. Говорил же я Зине… Но послушайте, любезный, я всё никак не могу взять в толк что от меня нужно ОГПУ? Или какое вы там ведомство представляйте?
- Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Армию Новой России.
- Так что нужно Красной Армии от старого уролога? Если проконсультировать кого, зачем же было так беспокоиться. Позвонили бы и…
Товарищ Артузов перебил,
- А скажите-ка нам Филипп Филиппович вот чего. Вы смогли бы повторить ту знаменитую операцию?
Пенсне, само собой соскочило с переносицы и повисло на золочёном шнурке,
- Не понял? Зачем?
- Сейчас поймёте. Но сначала ответьте.
- В принципе да, но…
- Подождите… а теперь прошу вас ответить, а можно ли ту же самую операцию произвести в обратном порядке. Что будет?
- Не понял?
- Экий вы непонятливый. Насколько явствует из этой повести, как мы сейчас выяснили весьма правдивой, вы пересадили собаке, как это там, гипофиз человека. Клима Чугункина, дай бог памяти. И пёс этот Шарик, превратился в человекоподобное существо, практически не отличимое от homo sapiens, ходящее на задних, э-э, ногах, обретшее подобие интеллекта, но не утратившего при этом ни память ни навыки собаки? Так?
- Допустим. И что?
- А то. Поправьте меня, если ошибусь в логике. Итак. А если человеку пересадить собачий, а ещё лучше волчий гипофиз, или там ещё что, получиться как? Человек превратиться в четвероного хищника, но при этом сохранит свою память и навыки? Логично я мылю. Такое возможно?
- Теоретически да. Но…
- Что «но»? – товарищ Артузов весь как-то изогнулся словно червяк наползший на тлеющий уголь. А командарм Тухачевский обострился, как сверкнувший на солнце клинок, выхваченный из ножен.
- Для этого необходимо экспериментировать. Ставить опыты. Нужна опытная база. Клиника. Оборудование. Я человек не бедный. Но таких грандиозных затрат себе позволить не могу. Да и кто ж согласиться-то. Собакой становиться, а?
- А обратная метаморфоза ведь так же возможна? Из волка в человека?
- Теоретически. Чисто теоретически. Но зачем вам это, э-э, то-ва-рищ Артузов? Зачем всё это вашей Красной Армии? Да и в конце концов подобные опыты на людях противоречат врачебной этике. Принципам общечеловеческого гуманизма. Я понимаю. У Советской власти несколько иное представление о моральных ценностях подобного рода. Но всему же есть предел.
- Для власти может и есть. Но не для человеческой мысли, согласитесь? Не для идеи. Идеи летают в пространстве стаями чудных бабочек с радужными крыльями. Они летят на свет мысли излучаемый мозгами таких личностей как вы. Садятся на хрупкую ауру разума, и…
- Превращаются в мерзкую гусеницу. Поверьте, товарищ Артузов. Так бывает. Эксперимент, произведённый с Шариковым, есть случай именно из этого ряда.
В разговор вмешался Тухачевский,
- Послушайте Филипп Филиппович, кому как не вам, человеку, умудрённому жизнью понимать, если научная идея, любая идея (победа социализма в России тому подтверждение) вырвалась из глубин человечьего сознания, то загнать её туда обратно, не по силам никому. Идея рано или поздно становятся реальностью. Кошмарной для тех людей и государств, кто не успел её воплотить в жизнь. И судьбоносной. Для тех – кто успел во время. Вы получите в своё распоряжение любую на выбор клинику. Любой институт. Любой персонал. Любые финансовые средства. Любое оборудование. На ком ставить опыты? Поверьте, в нашей стране найдутся тысячи добровольцев, готовых ради воплощения в жизнь ленинских идей стать собаками. Волками. Любыми животными. Не такого зверя, в которого не готов превратиться настоящий коммунист для достижения великой цели. Для начала же опыты можно ставить на врагах народа. Или на уголовниках, приговоренных к высшей мере. И поверьте, подобное не противоречит даже принципам абстрактного гуманизма. Этих людей всё равно расстреляют – а так они получат шанс. Не только своим никчёмным существованием послужить мировому научному прогрессу. Не только спасти жизнь и быть реабилитированными за заслуги перед Советской властью. А самое главное способствовать могуществу и безопасности Родины. Отечества. России. Всего прогрессивного человечества.
- Но зачем Красной Армии нужны эти оборотни с петлицами? – проговорил Филипп Филиппович и осёкся. Он понял. Понял, зачем нужны эти сонмы супершариковых для ОГПУ и для военных. Грозовыми зарницами его сознание озарило кошмарное видение. Сотни, тысячи четвероногих агентов ГПУ легко переползают границы сопредельных с СССР государств. Разнюхивают на военных объёктах всё, что требуется для успешного блицкрига. Совершают диверсии. Тихо с животным урчанием загрызают часовых. Да… если развивать фантазии на эту тему, то умом двинуться можно. Воистину страна, обладающая таким чудо-оружием способна одолеть любого противника. Ведь пока противник сообразит, что любая бродячая собака, любая сторожевая овчарка, любой мопс или болонка, может вдруг на самом деле оказаться, к примеру, майором НКВД в блохастой шкуре, то… воистину победа большевизма, победа мировой революции станет неизбежной.
А Тухачевский, продолжил говорить, рубя воздух ребром ладони. В его ещё недавно оленьих глазах замерцали багровые огоньки живоядного хищника. А мозг тоже посетило явственное видение. Волчьи полки и дивизии форсируют водные рубежи. На подручных средствах. Вплавь. Безо всяких там сложных понтонных переправ. Прыжками, рысью, почти без потерь «серые молнии» добираются до вражьих окопов. Страшная и короткая рукопашная между зверьми и людьми, исход которой предрешён. И дальше. На запад. А следом по пустынным шоссе движутся колонны танков из пулемётов и пушек, которых глушатся локальные очаги сопротивления. Слабого. Панического. В агонии. В кюветах дорог лежат тысячи людей, военных и штатских. С порванным горлом. И застывшим выражением ужаса на мёртвых лицах. Четвероногая армия будет не только мобильной, молниеносной и практически неуязвимой. А ещё и дешевой. Волчьей или собачьей стае не нужен штат интендантов, обмундирование, зимняя одежда, сапоги, боезапасы. Оружие - челюсти. Впрочем, можно со временем придумать нехитрые аксессуары, позволяющие волчарам стрелять из станкового пулемёта, крутить баранку автомобиля, управляться со штурвалом торпедного катера, или дергать за кольцо парашюта. Проблемы с продовольственным снабжением не будет. Корм подножный. На худой конец, хищники, как истинные санитары лесов и полей побоищ могут питаться трупами загрызенных врагов СССР. Никаких те полевых госпиталей, медикаментов, военных хирургов и тому подобное. Всё это заменит штат ветеринаров-коновалов и вакцина от чумки и бешенства. А после победы – высшая награда для солдата, возвращение в человеческий облик. Перед взглядом командарма уже мелькали сотни параграфов новой военной доктрины. Работа предстояла огромная. Но что бы эти грандиозные перспективы обрели реальное наполнения нужно сделать этому жалкому интеллектуалу, по прихоти рока наделённого изощрённым разумом и «золотыми» руками, предложение от которого он не смог бы отказаться. Командарму вспомнился 1921 год. Тамбовщина. Мятеж эсера Антонова. А ведь по большому счёту тупые тамбовские мужики ничем не отличаются от этого рафинированного интеллигента. Они, эти тамбовские крестьяне, были столь же упертыми в своем невосприятии законов исторического развития общества. Они думали только о своих желудках, о своей скотине, о своих детях, с таким же одухотворением как этот профессор об абстрактных моральных принципах. Им хотелось жрать досыта и сейчас. Они не понимали, что для блага будущих поколений необходимы жертвы. Что бы дети были счастливы, все дети, не их конкретные, которые возможно умрут с голода, после реквизиций продовольственного зерна – а все. Большинство. Им не дано было понять одной простой истины, которая так понятна любому грамотному армейскому полковнику. Что бы его, к примеру, полк или дивизия, одержала победу в конкретном бою, часто необходимо жертвовать взводом, ротой, батальоном. Правда в это убойное подразделение партия большевиков вписала миллионы русских крестьян. Ну и что? С одной стороны сонмы этих грязных, жадных, жуликоватых, малограмотных индивидов и людьми-то назвать можно с большой натяжкой. Обуянные частнособственническим инстинктом эти недочеловеки никак не хотели видеть ничего дальше своей межи. Даже не пытались понять тот грандиозный замысел, который решили осуществить большевики сначала во всероссийском, а со временем и во всемирном масштабе. В конце концов, население, те же крестьяне особенно, плодятся как кролики. Их вполне можно заменить. Пахать землю на социалистических латифундиях и рыть великие каналы вполне можно доверить тем миллионам военнопленных и спец. переселенцев, которые, конечно же, появятся в результате Великого Освободительного Похода РККА сначала в Европу, а потом и в Азию. Или же сначала в Индию и Китай, а потом в Германию и Францию. Впрочем, эту частность пусть решает ЦК партии большевиков. А вот солдаты из русских крестьян получались хорошие. Упертые. Эх! А какие получаться волки-оборотни! Но это опасно. Русская душа потёмки. Может в волчиных шкурах им и понравиться. Чёрт его знает, в какую сторону челюсти оскалят. Отлавливать в лесных чащобах партизанские отряды, состоящие из волчьих стай и собачьих выводков – проблема. Куда более сложная, чем уничтожение партизан двуногих. Впрочем, так же легко решаемая. При некотором напряжении мысли. Воспоминание о днях подавления антоновского мятежа наполнило душу командарма законной гордостью. В открытом поле конники комбрига Котовского легко рассеяли мужицкие батальоны. Карательные отряды ВЧК сжигали мятежные деревни. Брали заложников. Безжалостно растеривали каждого десятого жителя восставшего села, начиная с двухлетнего возраста. Не помогало. Крестьянская армия ушла в леса и сопротивлялась со всё возрастающим остервенением обречённых. И воюй с ними пусть даже регулярные армейские части обыкновенными способами, наверное, до сей поры центральные площади тамбовских деревень регулярно бы украшали собой советские и партийные активисты, повешенные на собственных кишках, и чекисты со вспоротыми животами ячменём набитыми. Ленин лично вызвал Тухачевского и приказал подавить мятеж любой ценой. Ильич прекрасно осознавал, что крестьянская война для большевистской власти угроза ещё более опасная, чем иностранная интервенция, или недавний мятеж моряков Кронштадта, блистательно подавленный тем же Тухачевским зимой того же года. И командарм оправдал высокое доверие вождя мирового пролетариата. Отправляясь в Тамбов, командир карательного корпуса имел в своем планшете чистые бланки приказов с печатью совнаркома и подписью на ней его председателя. Ульянова-Ленина. Эффективное решение проблемы было найдено в присущем молодому командарму блестящем стиле. Как бы не кипела народная ярость, как не ожесточились защитники Тамбовских лесов – всё это, при отсутствии средств хим. защиты, было бессильно против иприта и горчичного газа. Трофейные запасы, которых достались красным стервятникам при отступлении армии кайзера Вильгельма с Украины в декабре 1918 года. Кстати, необходимо не забыть отдать приказ о разработке специальных противогазов для пёсьих и волчьих морд. Циничные капиталисты, загнанные в угол большевистским блицкригом, вполне могут пойти на нарушение международных конвенций запрещающих применение отравляющих газов. А продажной буржуазной юстиции ведь ничего не стоит путём крючкотворных манипуляций принять какой-нибудь межконтинентальный пакт, приравнивающий красноармейцев и чекистов в волчьих шкурах к нелюдям, и ставящий их вне юридических рамок любых человеческих законов.
- Филипп Филиппович, от имени правительства Советского Союза, от имени партии большевиков предлагаю вам возглавить этот проект, который не только обеспечит государственную безопасность СССР, но и явится самым широкомасштабным прорывом в области естественных наук. Самое меньшее, что вас ожидает помимо всемирной славы и благодарности всех народов Советского Союза, это та же пресловутая Нобелевская премия («Благо к тому времени Швеция с Норвегией так же станут союзными республиками» - со злорадством подумал командарм). Вспомните, русские академики Бехтерев и Павлов стали советскими учёными. Русский писатель Максим Горький советским писателем. Ваш старый друг, ваш учитель, профессор Полежаев – депутатом Балтики. В конце концов, Филипп Филиппович речь идёт даже не Советской власти, речь идёт о России. Россия вас призывает отдать ваш великий талант ей на благо. Итак, ваш ответ.
- Нет, - глухо ответил Филипп Филиппович, не размышляя ни секунды.
- Но почему? – хором воскликнули командарм и контрразведчик.
- Понимаете, господа хорошие, вы люди умные и, надеюсь, сможете меня понять. Есть такие вещи, которые порядочный человек не должен делать даже во благо России. В мире есть вещи поважнее России. Даже для патриота. Для порядочного патриота.
Тухачевский закусил губу. Его глаза наполнились влажной злобой. А товарищ Артузов, укоризненно покачав головой, продолжил спокойным тоном,
- Скажите, Филипп Филиппович, вы знакомы с доктором Зигфридом фон Трёчом, и его трудами?
Профессор Евстигнеев глянул с нескрываемым удивлением, такого вопроса он явно не ожидал.
- Имел честь. Весьма талантливый нейрохирург. Мы с ним даже встречались. В Берлине. Весной 13-го года. Некоторое время состояли в переписке. Его так же весьма занимали проблемы человеческого организма связанные с гипофизом. Потом он приезжал в Москву. Перед самой войной. Кстати, познакомил меня со своим дальним родственником. Одним московским немцем. Антропологом любителем. Фамилия, кажется, Розенберг. Меня, честно говоря, тогда неприятно поразило то восторженное впечатление, которое произвели на почтенного ученого, весьма поверхностные, невежественные даже, суждения этого молодого человека по проблемам евгеники. Потом наша связь оборвалась. Война с Германией. Смута. А почему, собственно говоря, вас, любезный, это так интересует?
- Так вот, не менее любезный, Филипп Филиппович, по весьма достоверным сведениям нашей разведки, в Германии уже довольно давно ставятся весьма широкомасштабные опыты по превращению людей в животных. Ваш добрый знакомый фон Трёч, в данный момент возглавляет исследовательский центр «Товтенбург», в Восточной Пруссии. Немцы там работают над похожими проблемами. Проект называется «Вервольф», и финансируется он правительством Германии весьма щедро. А после того, как национал-социалистическая партия выиграла выборы, и пост рейхсканцлера президент Гинденбург доверил некоему Адольфу Гитлеру, ассигнования эти удвоились. Кстати, упомянутый вами московский немец Розенберг получил в новом правительстве Германии министерскую должность. Между прочим, он не только антрополог-любитель, но ещё и литератор. Вы ведь читаете по-немецки?
- Разумеется.
- Я вам тогда презентую книгу этого самого Розенберга. «Миф ХХ века» называется. Не имели удовольствия ознакомиться?
- Нет. Скажу больше. Я даже Энгельса не читал. И уж, боюсь, буду выглядеть в ваших глазах полным невеждой, признаюсь по секрету, и с произведениями господина Ульянова не знаком. Если хотите побеседовать со мной о вопросах литературы, то я бы предпочел обсудить какой-нибудь роман Вальтера Скотта. Или Крестовского на худой конец.
- А с трудом господина Гитлера «Моя борьба», знакомы?
- Я что-то слышал об этом откровении весьма неадекватного человека. Но что бы тратить время на чтение подобных опусов? Я слишком занятой человек. И к тому же хирург, а не психиатр. Однако, не смотря на это учитывая опыт личного общения с автором предыдущего, так сказать, «труда», вполне могу догадаться, в чём суть и упоминаемого вами «Мифа».
- Зря вы так легкомысленно относитесь к произведениям подобного рода. В наше время такие книги становятся евангелием для миллионов немцев. На основании этих, как вы весьма точно подметили, бредовых идей будет строиться государственная политика Германской республики, которую, кстати, рейхсканцлер и иже с ними, продолжают упорно считать империей. Третьей империей. А у империй свои законы развития. И первый параграф из этих законов именуется «Агрессия». Надеюсь, как человек высокообразованный не только по медицинским вопросам, вы прекрасно понимаете, объектом любой империалистической агрессии станет Советская Россия. Русские люди. Миллионы наших с вами конкретных соотечественников.
- Не верю.
- Не понял, - Артузов удивился довольно искренне, а Тухачевский нервически дернул шеей.
- Я не верю в то, что от Германии, после того, что её народ пережил во время мировой войны, может исходить угроза агрессии. Немцы культурная, цивилизованная нация. Я знаю немцев. И верю в здравомыслие германского народа и его способность извлекать опыт из исторических ошибок своих правителей. Возвращение кайзера не возможно. Германия демократическая республика. Я слышал, что через несколько лет в Германии будут проходить Олимпийские игры. Так вот поверьте моим словам. К Берлинской олимпиаде, у Германии будет новое правительство. Немцы не настолько глупы, что бы на следующих выборах проголосовать за этих политических проходимцев, - профессор Евстигнеев не удержался, что б не съязвить, - Ведь согласитесь, это так же верно, как и, что на выборах в Верховный Совет СССР представители вашей правящей партии не наберут большинство голосов. Демократия имеет свои изъяны. Не спорю. Но этого самого Гитлера, как выбрали, так и переизберут. Угроза европейской цивилизации исходит отнюдь не из Германии. И вы это знаете не хуже меня. Что касается фон Трёча и его опытов, то… могу ответственно заявить. Если такие мероприятия и имеют место, то дистанция от теоретических разработок до достижения реальных результатов огромна. И вряд ли измерима жизнью одного поколения. Мой эксперимент с Шариковым, конечно же, уникален. Но это единичная случайная удача. И я не могу гарантировать её повторение. И вот чего ещё. Я уже пожил. Пожил хорошо. Я всю жизнь работал. И хоть заработал довольно много материальных благ, но могу вам ответственно заявить. У савана нет карманов. Терять мне нечего. И вряд ли какие либо другие методы, кроме убеждения и логики могут склонить меня к сотрудничеству. А вы меня не убедили господа. К тому же, насколько я помню фон Трёча, то Зикфрит человек весьма порядочный и ответственный. И вряд ли сделает то, что противоречит совести учёного или принципам общечеловеческой морали.
Товарищ Артузов по-змейски ухмыльнулся, и, облизнув пересохшие губы острым кончиком язычка, почти прошипел,
- А вы то, Филипп Филиппович, похоже, принципами поступаетесь.
- Не понял?! – в модуляциях профессора Евстигнеева завибрировали нотки едва сдерживаемого гнева.
- А чего ж тут непонятного. Извольте. – Аарон Христофорович извлёк листы рукописи из-под тарелки с сёмгой. Поплевав на пальцы, принялся перебирать страницы, - Где это? Ага вот. Послушайте. Цитирую. «Ну вот-с. А бросать коллегу в случае катастрофы, а самому выскочить на мировом значении, простите… Я московский студент, а не Шариков». Ваши слова? Ах да! Я совсем забыл. Это же слова принадлежат профессору Преображенскому. А вы-то профессор Евстигнеев. Только вот доктору Арнольду Ивановичу Борменталю, в подобные тонкости не вникавшему от этого не легче. Впрочем, в данном опусе он именуется хотя и Борменталем, но Иваном Арнольдовичем. От перемены мест слагаемых сумма не меняется. Или меняется? Или вы в математике так же наивны, как и в политике? Так? Профессор Шариков…
- Как вы смеете?! Что это значит?!
- А то, - в разговор грубо вмешался командарм Тухачевский, - что доктор Борметаль сейчас находиться в ОГПУ. И хотя он по вашим словам весьма талантлив, и потенциально способен развить ваши результаты, но в отличие от вас, Борменталь не величина мирового значения. И склоняя его к сотрудничеству, там ему приводят несколько иные аргументы для убеждения, чем мы вам здесь. И если вы сейчас отклоните предложение Советского правительства, то как «величина мирового значения» поедете домой. Поужинаете. Посетите оперу. В Большом, кажется, сегодня «Евгений Онегин». Шервинский «Ленского» поет. Дамы говорят в восторге. А вы как? Или лучше советую вам в театр «Малый» сходить. Там как раз будут в очередной раз «Белую гвардию» давать. Пьесу того самого пресловутого литератора Михаила Булгакова. А доктора Борменталя наши славные чекисты будут продолжать убеждать. Пока он не согласиться. Как вы думаете, профессор Шариков, он согласиться или нет? А как считаете, какая судьба ждёт вашего любимого ученика – если ОГПУ не добьется от него взаимности? Впрочем, если вам наплевать на судьбу России… То что ж. Какое значение для вашего пищеварения и здорового сна может иметь участь одного из ваших учеников. У вас ведь было немало учеников. Одним больше. Одним меньше.
- Вы… вы подонки, господа. Господа, вы… звери… Чудовища.
- Возможно… - едуче прошипел Артузов, - Но не вам об этом судить, гражданин Шариков.
Профессор Евстигнеев сник. Его барственное лицо сразу же превратилось в лицо старца. Кожа набрякла в багровые мешочки и собралась в складки, которые уже никогда не разгладятся. Казалось, даже стекла пенсне утратили всегда присущий им блеск и помутнели. Нависла гнетущая тишина. Даже листва дуба перестала шелестеть. Пространство превратилось в натянутую до предела струну, которая готова зазвенеть набатом от малейшего прикосновения.
Решалась судьба доктора Борметаля. Решалась судьба командарма Тухачевского. Решалась судьба Европы. Азии. Всего мира.
Наконец Филипп Филиппович глухо выдавил,
- Хорошо. Я согласен. Но мне нужны гарантии…
- Любые! – со звонкой радостью почти выпалил командарм Тухачевский.
- И у меня есть условие…
- Любое! – не так громко, но с восторгом не меньшим победоносно произнёс товарищ Артузов.
8.
Арнольд Иванович Борменталь уже где-то около получаса скучал в одиночестве в кабинете следователя. Где был оставлен молчаливыми конвоирами. Скучал он стоя. В кабинете, который скорее походил на тюремную камеру с грубо штукатуреными стенами и бетонным полом, стул имелся только один. За пустым письменным столом. С ярко горящей настольной лампой, стопкой папок в углу и письменным прибором. Бронзовые крышки, на чернильницах прибора являли собой миниатюрные бюстики Льва Толстого и Федора Достоевского. Понятие «скука», конечно же, весьма отдалённо выражало суть состояния души доктора Борменталя. Он знал, что это должно произойти рано или поздно. И скорее «рано», чем «поздно». И всё же арест был неожиданным. Может быть оттого, что прошлой ночью чекисты не стучали в дверь квартиры тем самым стуком, который отдается в ушах того за кем пришли, глухим звоном погребального набата. А открыли дверь при помощи отмычки. Очевидно старший наряда, до того как попасть в штат доблестных органов, служил делу пролетариата на ниве экспроприации частной собственности путём гоп-стопа, а скорее всего кражи со взломом. От старых привычек избавиться тяжело. А трудовой инвентарь в виде фомки и набора отмычек, вполне нашел себе применение на службе Новому порядку. Конечно, не весь. Финку с наборной рукояткой и кастет, заменили табельный наган и краснокожее удостоверение сотрудника ЧК-ОГПУ. Свет в спальне вспыхнул в ту самую секунду, когда доктор Борметаль излил себя в тело Анастасии, крепко обнявшей его торс руками и ногами. Чекист резко сорвал покрывало с ещё не расплетённых тел мужчины и женщины. Старший наряда рассчитанным ударом в правую щеку сбил Борметаля с кровати. Второй чекист ленивым движением сапога в пах заставил Арнольда Ивановича зайтись в булькающем хрипе и скорчиться на коврике. Анастасия по дурному взвыла, машинально скрестив руки на бюсте с красными пятнами от недавних ласк. Чекист, с похабной улыбочкой, дулом револьвера отвел ломкую кисть, прикрывающую левую грудь. Потрынкал стволом набрякший сосок. И спросил по-будничному и без злобы,
- Кто такая? Фамилиё?
- В-в-в… Васнецова, - стуча зубами, выдавила из себя Анастасия.
- Сожительница, значит. Сходиться. А это Борменталь? – он брезгливо кивнул на жадно ловящего ртом воздух Арнольда Ивановича.
- Д-да.
- Доктор Борменталь? – уточнил чекист.
Анастасия часто закивала головой. Завитые кудряшки на её голове смешно затрепыхались. Чекист добро улыбнулся. Сел на корточки перед так и не отдышавшимся Арнольдом Ивановичем. Стволом нагана растянул его раскрытый рот ещё шире, словно пытался придать лицу арестанта выражение улыбки.
- Ты есть Борменталь? Арнольд Иванович? Доктор?
Получив утвердительный хрип, перемешанный со звуком клацанья зубов о дуло, устало поднялся на ноги. Засунул револьвер в кобуру. Стряхнул с галифе несуществующие пылинки и проворковал,
- Гарно. (Чуть помедля.) Борменталь-Арнольд-Иванович. Именем закона вы арестованы. По обвинению в шпионской и контрреволюционной деятельности против Советского государства. Одевайтесь.
Второй из ночных гостей, сосредоточенно разглядывающий золотое колечко с изумрудом гражданки Васнецовой, взятое им с прикроватной тумбочки, оторвался от этого занятия. Машинально сунул кольцо в нагрудный карман гимнастёрки. А после брезгливо швырнул доктору брюки. Третий же слуга закона уже увлеченно вытряхивал на пол содержимое ящиков комода.
Это было прошлой ночью. Это было в другой жизни. В другом времени. В ином измерении. Вот дверь кабинета-камеры растворилась. Вошли трое. В форме. Рукава закатаны. Если описывать внешность этих индивидов, то слово «мордоворот» делает излишними все прочие эпитеты. Старший, которому сходство с быком придавали трепещущие волосаты ноздри, меж которых так и просилось кольцо, хрипло произнёс ритуальную фразу. При звуке этого идиотского вопроса-утверждения Арнольд Иванович уже начинал вздрагивать.
- Доктор Борменталь?
И, не дожидаясь ответа, нанёс арестанту ослепительный удар кулаком в лицо. Затем, отошел в угол комнаты и принялся сосредоточенно рассматривать костяшки пальцев, иногда бросая пустой взгляд на действо, которое осуществляли коллеги по ремеслу. А они, расчётливо и методично били лежащего на полу доктора ногами под ребра. Удары были глухими и тупыми. Борменталь, лежа на животе, мог только скулить. На всё прочие сил уже не было. Вот по кивку быкоподобного избиение прекратилось. Он, не спеша, подошел к распростертому Борменталю и расчётливо пнул его мыском сапога в лицо. В ушах доктора что-то хрустнуло. Рот наполнился какой-то теплой и солёной субстанцией. Не без труда Арнольд Иванович исторг из себя на пол комок кровяной слизи с осколками зубов. Он почувствовал, что на затылок ему льётся струя тёплой жидкости. Это трое мордоворотов делово расстегнув ширинки, буднично мочились на голову арестанта. Справив нужду подобным образом и, не спеша, застегнувшись, троица гуськом, затылок в затылок покинула помещение. Так же тупо и беззвучно. Борменталь провалился в небытие. Сколько это продолжалось – он не помнил. А когда пришёл в себя, то осознал. Этот факт свершился потому, что очередной чекист вылил на него ведро холодной воды. Вместе с товарищем они вдвоем подцепили доктора под локотки и встряхнули, как куль с мукой. Арнольд Иванович заметил что в обстановке бокса произошли изменения. Появилось ещё два стула. Один в тёмном углу кабинета, второй на который его водрузили, стоял напротив стола. За столом сидел невзрачный мужичонка с голубыми петлицами на вороте гимнастёрки. Лицо блестящее. Взгляд скользкий. Редкие волосы прилизаны и усыпаны перхотью по краям неровного пробора. Он что-то быстро писал вечным пером фирмы «паркер», от усердия лаская кончиком острого языка, щеточку усиков под носом. Вот в кабинете появился ещё один сотрудник. В добротной гимнастёрке. Низенький. Лысый. По вискам топорщатся кучеряшки свалявшихся волос. Скошенный подбородок. Раздвоенная кисточка усов под носом. Глаза узенькие. Разрез чуть ли не монгольский. Это конечно не могло изменить общего впечатления. А оно было примерно такое же, как от антисемитских карикатур изображённых на плакатах наглядной агитации, которые берлинское министерство пропаганды щедро украшает все афишные тумбы в городах рейха.
Если бы доктор Борменталь, не слушал советов своего учителя, а читал советские газеты и интересовался политикой, то он, конечно же, узнал бы вошедшего. Но со стороны другой будь этот чекист одет не в военную форму, а в чёрный лапсердак, то даже для граждан прекрасно помнящих «кто есть кто» в иконостасе членов ЦК, вполне сошел бы за пожилого кантора в местечковой синагоге. Хотя вполне вероятно, даже продвинутый обыватель и не определил бы его воинское звание. Красная военная символика порою вызывала путаницу даже среди жён её носителей. А оно, звание, согласно кубарям петлиц было «армейский комиссар». Что в переводе на чекистскую валюту – комиссар государственной безопасности. А это, согласно секретному циркуляру, подписанному лично товарищам Сталиным, было выше, чем командарм первого ранга. Ну, выше не выше, а официальный служебный оклад почти в два раза больше. Хотя с другой стороны, советские чиновники такого статуса, редко интересовались содержимым конвертов с жалованием. Эту меркантильное действо они обычно перепоручали своим домочадцам или домработнице. Партия большевиков полностью избавляла своих пламенных бойцов от мелких и крупных бытовых забот. Да и к тому же никакие накопления не спасут, если вдруг боец допустит перегиб генеральной линии. Уклон от неё что вправо, что влево приравнивался к ереси, за которую, конечно же, не сжигали на кострах. А в полном согласии с принципами пролетарского гуманизма сначала расстреливали, а уж потом палили в крематориях. Или к собственному ужасу и изумлению вдруг «солдат партии» обнаруживал, что оказался «скрытым» троцкистом. Что было куда ужасней, чем оказаться «явным» фашистом.
Чекистский начальник пересёк кабинет и примостился на стуле в тёмном углу. В эту самую секунду, сидящий за столом следователь (а кому ещё там сидеть?) перестал писать. Развернулся всем корпусом в сторону угла и преданно уперся туда взглядом. Уловив кивок длинного носа с подрагивающей бусинкой влаги на конце, подобострастно кивнул и как бы заметил сидящего напротив Борметаля.
- Доктор Борменталь? - Арнольд Иванович передёрнулся как от удара током. Следователь хмыкнул и продолжил, - Я есть спец. уполномоченный ОГПУ, Хиос Феликс Моисеевич. Можете ко мне обращаться «гражданин следователь». Вам понятно?
Борменталь мелко затряс головой, сглатывая сукровицу,
- Вас, что? Били? – Не дождавшись ответа, на повышенных тонах – Так били или нет?
Борменталь что-то промычал.
- Зачем же вы обманываете органы? Я же вижу что били. Поверьте, сотрудники, допустившие нарушение социалистической законности будут строго наказаны. Хотя с другой стороны чекисты тоже люди. И их чувства можно понять. Народы СССР строят новую жизнь. А различные отщепенцы, иностранные шпионы, недобитое белогвардейское отребье, вредители и «враги народа» этому строительству мешают. Вы не хотите, что бы вас больше били? (Кивок головы.) Вы будете сотрудничать со следствием? (Кивок.) Хорошо. Тогда прошу вас откровенно ответить. Когда вы были завербованы германской разведкой? Кто вас завербовал? И какие сведения вы передали германскому резиденту. Его имя нам известно. Однако, сам не знаю почему вы мне симпатичны, доктор. Я хочу предоставить вам возможность облегчить свою участь чистосердечным признанием. Помогите следствию. И суд это учтёт.
К удивлению следователя Хиоса, Борменталь довольно членораздельно выговорил,
- Это чепуха, гражданин следователь. С чего вы взяли. Какие доказательства. Я не шпион. Я…
Хиос был настолько поражен этим ответом, что даже как-то по-глупому хихикнул. Однако тут же сосредоточился. И проговорил монотонным, нудным голосом,
- Вы что же, полагаете, советская власть может арестовать человека, не имея для этого веских причин? Какие доказательства? Неопровержимые! Извольте.
Следователь развернул настольную лампу прямо в лицо арестанту. Извлёк из папки машинописный лист. Эта была страница из опуса всё того же Михаила Булгакова. Держа двумя руками лист перед глазами Борменталя, он проговорил,
- Читайте вот здесь. Где подчёркнуто.
Арнольд Иванович начал читать. Буквы прыгали перед глазами.
«Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти, слова, что было видно по его глазам.
- Филипп Филиппович, vorsichtig… (осторожно (нем.)) - предостерегающе начал Борменталь.
- Ну, уж знаете… Если уж такую подлость!... – Вскричал Филипп Филиппович по-русски, имейте в виду, Шариков… господин, что я, если вы позволите себе ещё одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моём доме. Шестнадцать аршин – это прелестно, но ведь я не обязан кормить вас по этой лягушачьей бумаге.».
Следователь Хиос аккуратненько засунул лист в папочку, щелкнул по носу бронзового Достоевского, и вперился в переносицу подследственного своими текучими ртутными глазками. Затем, раскуривая папироску, строго спросил,
- Данный разговор имел место?
- Возможно, но…
- Имел или не имел?! – повысил голос следователь, и хлопнул ладонью по столу. Достоевский с Толстым жалобно звякнули.
- Даже если имел, что из этого следует?
- Как что следует? – Хиос откинулся на спинку стула, и посмотрел на собеседника как сытый кот на полузадушенную мышь, не имеющую уже сил продолжить смертельную забаву в кошки-мышки. – Ведь вы же умный человек. Интеллигентный человек. Доктор. Ответьте сами. Если два русских человека, два врача, в частном разговоре с друг другом вдруг… вдруг один из них, не с того ни с сего заговаривает по-немецки, а второй понимает его с полуслова, что из этого следует? Ну-ну, соображайте быстрей. Запираться бесполезно. Все даже самые изощренные иностранные агенты прокалываются на какой-нибудь мелочи. Вам, с профессором Евстигнеевым, или как именует этого Филиппа Филипповича автор «Преображенским», следовало бы кодовые слова пароля произносить по латыни. Тогда бы это выглядело более-менее логично. А так всё ясно.
- Что ясно? - с мукой выдавил вопрос Борменталь.
- Короче вы будете давать правдивые показания по поводу своей шпионско-вредительской деятельности. Какие задание вы получали от резидента германской разведки Филиппа Евстигнеева? Вы будете признаваться?
- Мне не в чем признаваться… В чём мне признаваться? Это недоразумение. Это какая-то ошибка. При чём тут немецкое слово, сказанное почти 10 лет назад. Ведь это же абсурд!
- Вначале было слово! – следователь Хиос воздел вверх указательный палец с желтым, обгрызенным ногтем, - А за слова нужно отвечать! И ты, мразь шпионская, ответишь. Значить не хотим сотрудничать. Ладно.
Хиос вопросительно глянул в угол на своего начальника, отрешенно пускавшего ртом кольца табачного дыма. Тот молча кивнул. Борменталь вздрогнул, услышав что дверь за спиной тихо скрипнула. Кабинет снова, как пивную кружку мочой, заполнили собой трое мордоворотов в гимнастёрках с закатанными рукавами…
9.
Товарищ Сталин разговаривал по телефону. Прижав трубку телефонную плечом к волосатому уху, он, ломая спички, пытался разжечь потухшую трубку курительную. Наконец табак скрошеный из папирос «Герцоговина-Флор» заструился сладким дымком. Освободившейся рукой вождь мирового пролетариата перехватил телефон, второй разогнал облачко дыма. И внимательно вгляделся в усталые, зачумленные глаза Ленина, которые смотрели на него с портрета на стене. Вот мембрана перестала вибрировать и. телефонная линия связи натянулась как струна на скрипке Страдивари перед тем как совокупиться со смычком в руке Паганини. Вождь, не спеша, обдумывал, что бы ответить. Обдумал.
- Харащё. Принимайте эта условия. Па-ад ващу атветственность. Личную атветсвенность. Перед партией атветвеннасть. Перед Саветским народом а-атветсвеннасть. Что? Булгакова? Зачем его трогать. Пака не будем его трогать. Гаварат, он новый книга пишит. Пусть пишит. А мы пачитаем как напишит. А потом падумаем. Трогать. Не трогать… Харащё. Как толька випалните эта условия. Далажите. Успехов.
Методично посасывая мундштук трубки, товарищ Сталин мерил шагами свой кремлёвский кабинет и думал. Думал напряжённо. Покатый лоб питекантропа, которым природа наделила вождя, сошелся в напряжённых складках. Желтые глаза щурились. Зрачки превратились из кружочков в чёрточки. Какая же все-таки сволочь этот профессор с мировым именем. Какой циник. Какой подонок. Ловкий подонок. Однако за то условие, при выполнении которого профессор Евстигнеев согласился сотрудничать с Советским правительством, Сталин даже испытал некоторое уважение к этому гнилому интеллигенту. Такое испытывает, наверное, тигр к леопарду. Как хищник к хищнику. Не гнилым оказался, профессор-то. Крепким орешком. Хищником. Будь на месте этого учёного Сталин, наверное, сам бы выдвинул такое условие. Если бы, конечно, додумался. Условие. Оно же гарантия неприкосновенности. Ловко. Красиво сыграл интеллигентишко пенснатый. Ладно, подождём. И на старуху бывает *** с винтом. И всё же не смотря, на всю логичность и понятность всё же что-то Сталину не нравилось. Он пытался понять «что»? Наверное, то, что условие, выдвинутое этим умником уж слишком не логичное. Не вписывающееся в то логическое русло, по которым существует всё это гавно, мнящее себя мозгом нации. Не типично это, для слюнтяев подобного рода. Нестандартная линия поведения, непонятная мотивация поступков любого человека вызывала в душе товарища Сталина раздражение. Вождь любил, когда всё понятно. Если ты вор – то будь вором. Если вождь – то будь вождём. Не может глава государства в сводное от державных забот время ездить в трамвае и резать кошельки у советских мамзелей. Не может урка в промежуток между отсидками, руководить государством. Это нонсенс. Это абсурд. Так быть не должно. Точно так же, сын духовного лица, (согласно анкете кафедрального протоирея) врач, профессор с мировым именем, человек уже практически проживший жизнь - не может выдвигать условия подобного рода. Однако ж выдвинул. Неужели он так трясется за свою шкуру? Не похоже. Хотя душа человека сумерки. А человека русского - потёмки. А с другой стороны жить хочется всем. И старым и малым. И даже троцкистам. И даже фашистам. И врагам народа хочется. Только вот не у всех получается.
Сталин любил определённость. А неопределённость не любил. Условие правильности принятого решения есть его единственность. Любая альтернативность, любая многополюсность убивают суть вещей. Разъедают как червивая гниль яблоко. К, примеру, если бы та же жидовская сучка Эва, поднеся яблоко с древа познания к губам, вдруг бы узрела выползающего из червоточины опарыша? А? На хер такое знание, если оно не вкусное. Если гнилое. Запустила бы ведь райским яблочком в голову того змеюки, что среди листвы ядовито-зелёной притаился. Любая ситуация должна быть доведена до единственного логического варианта. До принятия единственного, безальтернативного, правильного решения. Конечно же, с учётом диалектики. Без диалектики никуда. К примеру. Жить или не жить. Вроде бы альтернатива. Но если хочешь жить делай то-то и то-то. А если конкретно, что партия прикажет. Не хочешь жить – не делай. Нет вариантов! Диалектика! И по законам этого диалектического развития будет жить вверенная ему страна! Уже живет. И скоро станет жить ещё лучше. Ещё веселее. К году, этак, 37-38-му. Если ничего не помешает, принцип диалектического развития заработает на полную мощь. А к этому времени, согласно выкладкам того же гавнюка Тухачевского, взойдут зерна, которые сейчас посеем. Впрочем, какие зёрна. Зубы дракона. Дракона мировой революции. Только это будет не дракон. А волк-оборотень. И волк этот, поскуливая и виляя хвостом, будет выполнять команды «к ноге» и «фас». И команды эти будет отдавать он. Наследник хитрющего политикана Ленина - Сталин. Отец народа. А у народа, как и любого человека, может быть только один отец. И отцов люди и народы не выбирают. Их назначает Бог. Бог не Бог, а что-то всё-таки руководит мировым процессом, кроме законов, разработанных Марксом, Дарвином и Мальтусом. А почему так? А потому что не всё пока поддаётся объяснению с позиций диалектического материализма. Идеализм проклятый так и норовит мокроту непонятности оставить. Но. Если намеченные планы осуществятся, тогда не потребуется вождю тупая и прожорливая Красная Армия. Ну, армия не армия. А её спесивые командармы, каждый второй из которых в тайне мечтает сменить будёновку на бонапртью треуголку уж точно станут лишними при подобном раскладе.
И опять вспомнил бывший гангстер Джугашвили, а ныне и.о. правителя России Сталин, ту дождливую майскую ночь, когда его разбудил телефонный звонок. Когда комендант кремля Мальков, клацая от ужаса зубами, сообщил что: из мавзолея пропал Ленин. Кстати, Сталин никогда не стыдился своего джугашвиливского прошлого. Годов своей лихой рэкетирской молодости. Кто-то ведь, не то Карамзин, не то Аракчеев, не то сам император Николай Павлович, когда его попросили сформулировать суть России в одном слове, ответствовал: «Воруют». Умно. Верно. А если Россия страна воров, то управлять ею должен гангстер. Вор в законе. Или, в крайнем случае, жандармский полковник, не смотря на внешний лоск, существующий по законам криминального жанра. Каждой порой своего существа, впитавший суть уголовной части бытия. Или какой-нибудь не злой с виду чекист. Хотя так не бывает. Собаки, как и чекисты – должны быть злыми. А иначе, какие же это собаки? А иначе, какие же это чекисты? Но до этого ещё далеко. Это всё впереди.
А той ночью Сталин не поленился лично прибыть в Мавзолей. Благо от его кремлёвской квартиры пол часа ходу. Ленин оказался на месте. В гробу… Однако, когда пред. ОГПУ Ягода лично допрашивал кремлёвских курсантов из почётного караула, когда пытался по-хорошему разговаривать с впавшим в маразм Мальковым, все в один голос утверждали. Примерно с ноля до часу ночи Ленина в мавзолее не было. Сталин ухмыльнулся. Один из курсантов от страху даже перекрестился. Другой обосался. И вождь был уверен. Они не лгали. Какой смысл? Галлюцинация? Ой, ли… Трезвые все были. Ну, может быть, кроме Малькова. Так тот коньяка налузгался после того как узрел пустой постамент.
Несколько дней после этого случая вождь мирового пролетариата находился в глубокой апатии и задумчивости. Он даже принял ряд нелогичных решений. Во-первых, отклонил предложение Ягоды от греха подальше расстрелять почётный караул, что б не болтали курсанты чего лишнего, не смотря на свое правильное соц. происхождение и преданность делу революции. Более того, приказал отправить их всех в лагерь. На Колыму. Но что удивительное не зэка, а вохрами. До сей поры наверное на вышках кукарекают. Пусть живут. Сейчас многие гордятся тем, «что Ленина видели». Эти пусть ужасаются тому что «Ленина не увидели».
А во-вторых, сам себе поражаясь, Сталин разрешил на малой сцене МХАТа постановку пьесы этого самого Булгакова «Дни Турбинных». Окружавшие его лизоблюды, этот сброд тонкошеих полулюдей, объясняли такой поступок милым капризом вождя. Прихотью. Дегенераты. Они ничего не поняли. Не поняли они и того, почему Сталин лично приказал с одной стороны не трогать явного белогвардейского литератора Булгакова, а с другой стороны держать его в чёрном теле. А со стороны третьей (о! большевистская, его сталинская диалектика многостороння) брезгливо отверг пьесу «Батум», которую бойкий борзописец быстренько состряпал, дабы на его обеденном столе не перевелись белужья икорка, перепела и порционные судачки «а-ля натурель». Корм, к которому легко привыкаешь – а отвыкать, ох тяжко. Но такой писатель, «такое» писать не должен. Завидуешь Алёшке Толстому? Хочешь столоваться по его меню? Ха. Пиши тогда «Хождение по мукам», а не «Белую гвардию». Не можешь? Терпи. Надейся. На милость вождя надейся. Страх преодолевай и пиши. Молись, что бы твоя писанина попалась на глаза Верховному критику, когда он в хорошем настроении, когда его посетит очередной каприз. И тогда, вместо путёвки на строительство Беломорканала, получишь Сталинскую премию. А это тавро. Можно перестать быть белогвардейцем, и стать красным командиром. Можно выйти из национал-социалистической рабочей партии Германии, и стать членом просто социалистической, германской коммунистической даже. Даже в ВКП(б) можно. Но лауреатом Сталинской премии перестать быть нельзя. Так же как нельзя перестать быть лауреатом нобелевской. Или скажем, олимпийским чемпионом. И чем ядовитей гадюка таланта, пригретая на душе, тем жгуче будет печь лоб клеймо это сталинское. Печать эта каинова. Всю жизнь будешь ломать своим упругий интеллект, дабы постигнуть непостижимость духовного мира кремлёвского демиурга. Смелым будь. Джигитом будь. Абреком будь. Литературным абреком хотя бы. Впрочем, что бы быть абреком бумажным, храбрость нужна не меньшая, чем абреком реальным. Речь идет понятно о настоящих абреках. А то, что один абрек умеет стрелять, но не умеет читать, а другой абрек не умеет стрелять, но умеет писать – не важно. Дух главное. Сила его, духа, солому ломит. Даже солому из колючей проволоки. Вона Горького того же взять. Позарился Максимушка на корм кремлёвский. На славу сегодняшнюю. А писать дифирамбы искренние не желает. Не хочет, даже по приказу партии, глазками одухотворённо сверкая, на весь мир сказать: «2Х2=5». Да так искренне, что б поверили. А для этого сам поверить должен. А не верит. Не хочет, сука, верить. Чистеньким остаться хочет. Хотя бы местами. Дурак. Глупо ведь свежее белье менять и одеколоном брызгаться, после того как в выгребной яме искупался. Навек останешься пролетарским писателем. А пролетариям писатели не нужны. Им бы после смены стахановской до дома доползти. Мерзавчик водочки под закусь какую витаминосодержащую раздавить. К ночи ближе женку в постели отсношать. И забыться тревожным пьяным сном, пока фабричный гудок не вернёт сознание в социалистические будни. Ему бы «Краткий курс истории ВКП(б)» осилить, да биографию товарища Сталина. Ну, там ещё «Мать» если картинки хорошие. Ладно. А «Клим Самгин» зачем? А «Сказки об Италии» зачем? Хватит одной сказки. «Приключения Буратино», к примеру. Но здесь Алёшка Толстой расшалился. Ну да ладно. Этот молодец. Ради царя Петра, да царя Ивана – пусть на детях порезвиться. Хотя, сука, конечно ещё та. Но талантлив. Боек. Только жрёт без меры. А Булгаков этот слаб. Слаб человек. Надеялся что «Батум» свой «от фонаря» для отмазки написал – так тебя тут же к корыту пустят из которого эти парасята большевистскую ботвинью хлебают. Россия страна литературная. И хоть один порядочный писатель в ней остаться жить должен. Вона, слухи по Москве идут. Агенты ОГПУ доносят. Роман какой-то забойный пишет. Так пиши. Баба под боком. Неплохая баба, если тем же агентурным донесениям верить. Между ног как мёдом намазано. Дети не просят: «Тятя хлебушка дай». С голоду помереть не дадим. Пиши. Тешь нас. Хорошо потешишь – может быть, даже не расстреляем. Не посадим даже. Этого что, мало? Э-эх. Ненасытен человек.
Вчера вот, в очередной раз наблюдал Сталин из полумрака правительственной ложи этот спектакль. И в очередной раз подавил в себе лютое желание сыграть злую шутку с советскими артистами, на сцене корчащими из себя порядочных людей. В своем неповторимом стиле. С одним ему присущим чувством большевистского юмора. Что за шутка? Хм. А вот что. Подмигнуть Ягоде, зевающему рядом, и исполнителей этих всех, лицедеев, сразу после спектакля, в гриме – да на Лубянку. А там предъявить обвинение, будто они настоящие контрреволюционеры, настоящие белогвардейцы. Доказательства? Да, пожалуйста. На лицо. На теле. Тут тебе и кителя с золотыми погонами. И свидетелей целый зрительный зал. Какой спектакль получится. Андеграунд! Бля буду, андеграунд! Настоящий андеграунд! Лубянский андеграунд. А как визжать будут. Мол, мы только актёры, мол, мы за советскую власть и ртом и попкой. Мол, абсурд всё это! Да настоящий театр абсурда получится. А если пропустят орлы лубяные всю эту публику через свой конвейер? Всех этих Охлопковых-черкасовых-чирковых-жаровов. Так ведь и признаются все эти Охлопковы-черкасовы-чирковы-жаровы, что никакие они не Охлопковы-черкасовы-чирковы-жаровы – а Турбины-Най-Турсы-Мышлаевские-Тальберги. То есть белогвардейцы и контрреволюционеры. Разве, что Бабочкин попытается доказать, что на самом деле он Чапаев. А как ушицы кровяной хлебнёт, сразу «братом Митькой» станет. Для начала. Какой Мейерхольд, какой Станиславский подобную постановку осуществит? Молодец, все же Алешка Толстой, хоть и сука, а молодец. Словно мысли товарища Сталина читал, когда про «золотой ключик» писал. Есть, есть у товарища Сталина «Золотой ключик». К каждому замочку на каждом сердце есть. Не ключик конечно. Отмычка универсальная. Золотая фомка для вскрытия сердец человечьих. Для взлома сейфа, где душа народа русского храниться.
И как обидно было товарищу Сталину, за перипетиями сценическими наблюдая, что всякая сволочь к большевикам, к нему, на службу идёт – а эти гордые, смелые люди, на измены не способные все супротив норовят. Врагами становятся. Не за какие коврижки ведь не пошёл бы тот же Най-Турс в Красную армию по идейным соображениям. Ведь даже если Николке револьвер к виску приставить не пошел бы. А если и пошёл бы, не то бы это было бы. Служить надо добровольно. Сознательно. Не зря ведь армия Добровольческая пока костями своими поля русские не устлала – на Москву перла. А как добровольцы полегли почти все, не побеждены – полегли просто, так и война гражданская кончилась. Сама по себе кончилось. А будь их на одну две дивизии всего больше. Этих Най-Турсов и Турбинных. Чем бы всё кончилось? То-то. А вот Тальберг бы на службу большевистскую пошёл бы. Сколько их этих Тальбергов пошло. Тухачевский тот же. Тут, конечно, гадине Троцкому должное отдать нужно. Он организовал. Так как понимал с одними Чапаевыми да Буденными белую идею не одолеть. Тут нужны грамотные люди, хоть и посредственные, но грамотные. Эх, как бы такие вот «турбины», не фанатики тупые, не жулики, из коих на половину ВКП (б) состоит, а вторая половина – так то вообще животные, были ему преданны, служили бы ему, тогда ведь и без волков-оборотней мир можно было бы завоевать. И обустроить. Счастливо. Потом. По своему вкусу. А вкус у товарища Сталина весьма утончённый.
А вот что интересно. Тот же Алексей Турбин, он ведь тоже врач. Окажись он на месте этого профессора Филипп Филипповича Евстигнеева, выдвинул бы такое условие, а? Ведь Филипп Филиппович из этих. Из них. Из порядочных. Тогда почему?
И тут в мозгу товарища Сталина северным сиянием вспыхнуло озарение. Сердце инеем покрылось. На мозговых полушариях злоба битумной пеной забулькала. Он всё понял. Обжулил большевиков докторишко проклятый. Развел как щенков лопоухих. Как кроликов развёл. И ГРУ. И ОГПУ. И его. Самого хитрого из вождей. С несвойственной демиургу живостью метнулся Сталин к телефонному аппарату. Снял трубку. Глянул на настенные часы. Из нутра пахнуло холодом. Интуиция тоскливо подсказала. «Поздно». Но он всё же чисто машинально произнёс глухим голосом: «Соедините с ОГПУ. Ягоду хачу…».
10.
Товарищ Сталин дал добро. Командарм Тухачевский мотнулся в наркомат обороны, и разворачивает там кипучую организационную деятельность. Уже несколько часов тысячи людей, сами того пока не зная, работают на проект под кодовым именем «Красный волк». В него намечено вложить средства сравнимые с теми, которые потрачены на индустриализацию. Госплан уже получил предписание совнаркома внести коррективы в очередной пятилетний план развития народного хозяйства СССР. Первым делом отмена карточек на продовольственные товары намеченная на второй квартал текущего года перенесена на третий следующего. На 15% повышены нормы выработки на промышленных предприятиях. На 5% снижены производственные расценки для начисления фонда заработной платы. И так далее и в том же духе.
А товарищ Артузов и Филипп Филиппович подъезжали к Лубянской площади. На заднем диване автомобиля, отгородившись от шофера подъёмным стеклом, профессор и контрразведчик вели милую, деловую беседу. Точнее в основном журчал возбуждённый баритончик Аарона Христофоровича. Филипп Филиппович только посверкивал стеклами пенсне, и изредка вставлял однозначные фразы.
- У вас будет всё, профессор. Всё что необходимо. При наркомате обороны создадим специальное управление. Ему подчиним несколько главков наркоматов: здравоохранения, легкой, тяжёлой, химической, промышленности. Московский университет, 2 медицинский институт, дивизия НКВД, ГУЛАГ полностью в вашем распоряжении. Сами выберите для научной базы любую клинику, любой медицинский персонал. Всё. Всё что скажете. Извините, профессор, позволите интимный вопрос? Вы человек занятой, пожилой, одинокий – наверное, вам необходимо женская ласка. А времени нет. А у нашего ведомства имеются весьма широкие возможности. Хотите, я познакомлю вас с какой-нибудь советской артисткой. ОГПУ никто не откажет. Любовь Орлову хотите? А может Галину Уланову? Или вы оперу предпочитаете?
Филипп Филиппович криво усмехнулся. С печалью какой-то.
- А если, допустим, я предложу познакомить меня с каким-нибудь оперным тенором? А?
- В каком смысле?
- В том самом.
Товарищ Артузов на миг смешался. Но лишь на миг.
- Такой гений как вы, посвятивший свой талант службе Социалистическому отечеству, имеет право и на подобную прихоть. Мы большевики умеем быть благодарными. Кстати, а певец Козин вам нравиться? Как исполнитель?
Филипп Филиппович только покачал головой. Толи соглашаясь, толи удивляясь.
- Шучу. А вы большевики, весьма способные господа… на все способные.
- Вы абсолютно правы. Нет таких препятствий, которые не устояли бы перед напором воли большевиков. Ну что вы такой мрачный. Улыбнитесь. Нас ждут великие дела.
Беседа протекала примерно в том же ключе, пока автомобиль не взвизгнул протекторами перед парадным подъездом цитадели закона и порядка на Лубянской площади.
И вот они уже в кабинете председателя ОГПУ. Ягода их ждал лично. Как только зашли, встал из-за стола и двинулся навстречу. Руки распростёр. Узкоглазое лицо в улыбке расплылось. Обнажились два нечищеных желтых резца. Они казались продолжением разделенной полоской кожи щеточки усиков. С Артузовым поздоровался, тряся двумя руками его правую кисть. Затем, обратил всю свою кучерявую лучезарность на Филиппа Филипповича. Тыкая пальцем в узел галстука, впрочем, не доводя движение до соприкосновения, не сгоняя с лица бешеной улыбки, без конца поворачивая голову в сторону лица Артузова, словно прося его подтвердить правильность быстрого речитатива, тараторил,
- А это кто? Да неужели товарищ Евстигнеев? Гордость советской медицины? Вы это, да? Рад, очень рад знакомству. Личному знакомству. Наслышан. Весьма. Товарищ Сталин лично мне о вас говорил. Просил содействие оказать. Всё что в наших силах.
Всё это звучало фальшиво, на грани издёвки. Впрочем, оберчекист, с петлицами армейского комиссара, этой фальши и не скрывал. А свое отношение к профессору показал весьма красноречиво тем, что ухитрился даже не протянуть ему руки для пожатия. Тем более, что Филипп Филиппович свои руки убрал за спину. А воспитанность показывал лишь вежливыми кивками редкой профессорской бородки. Вот по предложению Ягоды все расселись за «Т»-образным столом. Оберчекист по-прежнему вертя головой то на Артузова то на Филиппа Филипповича, в том же юродиво-униженном тоне спросил,
- Ну, чем же органы могут помочь нашей славной советской науке? Может чаю, а? Курите товарищи.
- Ознакомься, Генрих Янович…
Товарищ Артузов извлёк из планшета лист бумаги и протянул его наследнику дела Феликса Дзержинского, большой портрет которого висел домокловым мечом на торцевой стене, и со строгим прищуром следил за происходящим в своем бывшем чертоге. По мере ознакомления с документом лицо Ягоды приобрело выражения морды зайца, цапнувшего резцами картонную морковку на новогодней ёлке. Скошенный подбородок ополз вниз вместе с влажной губой, обнажив почти белую десну с редкими, неровными зубками, проросшими из нижней челюсти, словно пожелтевшая ботва редиса. Дочитал. Губы поджались и съёжились. Взгляд, казалось, излучил ледяной пар. Он хрипло пролаял совсем другим голосом.
- Здесь нет резолюции Хозяина – и уперся антрацитовыми зрачками в переносицу контрразведчика. Артузов цмыкнул углом рта, и, не отводя взгляда, проговорил со спокойной победоносностью,
- Хозяин дал устную директиву. Не веришь? Позвони. Уточни. – кивнул на стоящий рядом телефон и добро улыбнулся. Ягода смешался. Тоже улыбнулся. Он понимал прекрасно. С такими вещами не шутят.
- И что? Прямо здесь? У меня в кабинете?
- Ну, товарищ председатель ОГПУ, не вести же нам профессора в ваши нижние апартаменты. Да и время не ждёт. Время уже пошло.
- Ну, может, хоть в порядок его привести.
- Зачем, Генрих Янович? – Артузов смотрел в глаза собеседнику чистым взглядом ребёнка, собравшего из кубиков домик, и не понимающего, почему окружающие взрослые не выражают восторг по этому поводу.
- А что, этот… - брезгливый кивок длинного носа с капелькой влаги на кончике, в сторону Филиппа Филипповича, апатично пытающегося найти в прищуре Дзержинского на портрете ответ на какой-то мучающий его вопрос, - этот… хочет присутствовать. Это надо?
- Он не только хочет присутствовать. Он хочет убедиться. Лично. Как врач. – Артузов произнёс эти слова таким тоном, как учительница начальных классов объясняет непутёвому школяру, что «жи», «ши» пушиться через «и». И это надо просто запомнить. С этим надо просто смириться. И всякие объяснения, почему это так, а не иначе – излишни.
- Но ведь тогда, мы потеряем всякую возможность для маневра.
- Генрих Янович, всё согласовано на соответственном уровне. Это дело полностью передано в компетенцию моего ведомства. В наркомат обороны. В генштаб. Конечно, ОГПУ и ГРУ делают одно общее дело. Но, пусть поправит меня Филипп Филиппович, если ошибусь suum quicue.
- А грязную работу, значить нам…
- Окстись, Генрих Янович, разве в борьбе с врагами советской власти могут быть какие-то грязные моменты. Мы служим революции. А к ней никакая грязь не прилипает. А славы хватит на всех. Не будем мелочиться. Мы же государственные люди.
- Именно как ответственный государственный деятель я и хочу заметить…
- Ну так, позвони… выскажи свои соображения. Возражения. Может быть ЦК в чем-то не право. А может быть, Хозяин в чем-то ошибся. Позвони. Поправь. Как ответственный товарищ, ну?
Злобно искря своими угольными глазками, генеральный комиссар государственной безопасности, взял трубку телефона. Но звонить он собрался, конечно, не в приёмную ЦК, и понятно не в апартаменты первого, главного, единственного и неповторимого секретаря этого верховного органа управление партии большевиков. И даже если бы он хотел это сделать (а он не хотел) по этой телефонной линии совершить подобное было невозможно. Телефон был местный. Внутренний. Лубянский. Дождавшись, когда на другом конце провода возьмут трубку, Ягода дыхнул морозом в мембрану.
- Доставьте ко мне сюда Борменталя. Да. Прямо ко мне. И капитана Кускова. Работа есть. Что значить занят? Троцкисты подождут. Срочно. Жду. Выполняйте. То-то. (И к гостям) Может всё-таки чайку организовать?
… Сказать, что Борметаля ввели было нельзя. Его вволокли под локти двое субъектов в фуражках и с голубыми петлицами ОГПУ. Когда они ослабили хватку, Доктор Борменталь стёк на бордовую ковровую дорожку, начинающую свой путь от порога к столу председателя через весь кабинет. Увидев Борменталя, Филипп Филиппович встал и скривился, словно от острого приступа зубной боли. Борметаль упал на четвереньки и медленно, с хрустом позвонков, повернул голову вправо, затем влево. Его лицо являло из себя сплошной кровоподтёк. Правый глаз полностью заплыл, а левый мерцал красным огоньком внутреннего кровоизлияния. От него плохо пахло. Понятие «плохо», как кусок ваты впитало в себя амбре, крови, мочи, гноя, слизи, прелого белья и ещё несколько запахов столь же неприятных, сколь и непонятных. С усилием Борменталь сфокусировал взгляд. В его поле зрения попал обреченно вставший из-за стола Филипп Филиппович. Заскулив по-собачьи, Борменталь пополз к нему на карачках. Надо полагать вертикально передвигаться он уже не мог. Пока происходило это зигзагообразное движения, конвоиры, козырнув, покинули кабинет. Тут же, после вежливого стука, в помещение всочился ещё один чекист. Тоже в форме с портупеей, на которой была присобачена кобура явно не из-под табельного нагана. Из-под парабеллума, скорее всего. Уловив чуть заметный кивок головы хозяина кабинета, новоприбывший застыл по стойке смирно, но как только Ягода отвел глаза, расслабился, принял непринуждённую позу, терпеливо стал ждать дальнейших указаний босса.
Вот Борметаль оказался рядом с Филиппом Филипповичем. Глянул на него снизу вверх своим единственным живым глазом. В нём не было никакого выражения. Человечьего. Так смотрит в отверстие ствола загнанная лошадь. Он повис на холеной, безвольной кисти профессора Евстигнеева. Попытался её поцеловать. И невнятно зашамкал кровоточащими деснами с осколками выбитых зубов. Распухший язык с трудом ворочался. По тому, что осталось от лица, текла какая-то мутная жидкость. Не то слёзы, не то пот, не то сукровица.
- Постите меня, Фиип Фиипович, пастите… Я виноват перед вами… я не выдержал… я не мужчина… я уже каека… каека… я признался, что я немецкий шпион… я признался, что вы немецкий шпион… я во всем признался… пастите меня.
- Бедный, бедный Борменталь… - с нежной мукой проговорил Филипп Филиппович, гладя пухлой ладонью слипшиеся от крови волосы на глубоких залысинах доктора Борменталя. Спустя минуту бросил быстрый взгляд на товарища Артузова. Товарищ Артузов кивнул, и так же красноречиво глянул на Ягоду. Тот покривился, и как бы нехотя дал отмашку капитану Кускову. Тот оживился, придал лицу сосредоточенное выражение, быстрым шагом двинулся к профессору и его ученику, при этом ловко освобождая парабеллум из объятий кобуры. Ковровая дорожка сделала шаги неслышными. Вот он уже за спиной сотрясающегося в рыданиях арестанта. Вытянул руку с пистолетом и, почти всверлив ствол в затылок Бормерметаля, быстро нажал курок. На крахмальные манжеты Филиппа Филипповича брызнула кровь и мозги его ученика. Кусков спрятал пистолет в кобуру. Отдал честь. И повинуясь молчаливому кивку Ягоды, выполнил разворот «кругом» и строевым шагом покинул кабинет.
Профессор присел на корточки. Закрыл двумя пальцами левой руки остекленевшие глаза Борменталя. Пальцы правой руки приложил к верней части шеи убитого. Убедился в том, что пульс отсутствует. Встал. Перекрестился. И снова повторил.
- Бедный, бедный Борменталь…
Зазвонил телефон. Ягода взял трубку. И тут же вскочил, как ужаленный. Одернул гимнастёрку.
- Я! Слушаю вас, товарищ Сталин. Что? Да. Уже. – он оторвал трубку от уха, и с сакральным ужасом протянул её в сторону профессора Евстигнеева, - Филипп Филиппович, с вам хочет говорить товарищ Сталин. Чему вы смеётесь?
Артузова как парализовало. Он, с ужасом на окаменевшим лице, смотрел на хихикающего Филиппа Филипповича,
- Что с вами, профессор? Может врача. Всё сделано как вы просили. Нас ждут великие дела.
- С вами хочет говорить товарищ Сталин, - вновь тявкнул Ягода и потряс телефонной трубкой.
А Филипп Филиппович отсмеявшись, протер платком сначала слезящиеся глаза, а потом стёкла пенсне, и вдруг, вскинув руку, начал всё крепнущим голосом декламировать стихи,
А мне и костёр не страшен,
И пусть со мною умрёт,
Моя святая тайна,
Мой вересковый мёд…
- С вами хочет разговаривать товарищ Сталин! – брызнув слюной, завизжал председатель ОГПУ, и машинально приложил трубку к уху.
Длинные-длинные гудки, бичом стеганули его мозг.