На встречу Фёдора привезли в какой-то фешенебельный ресторанчик. В таких он ещё не бывал. Довольно небольшой, уютный зал в красных, плюшевых тонах столиков на десять, а в стороне под сенью пальм внушительный подиум, на пару тонов темнее, драпированный благородным бархатом. Там на возвышении, и парил «небожитель» – ЕБМ. Фёдора проводил предупредительный метрдотель. Сверху открывался вид на пустынный зал, снизу же «небожителей» почти что не было видно, большую часть обзора закрывала высокая спинка дивана подковой охватывающая стол. Одним словом – господствующая высота.
– Милости просим, милости просим, – радушно приглашал Фёдора ЕБМ.
– Любезный, – это ЕБМ обратился к метрдотелю, – расстарайся. Чтобы всё было на достойном уровне, – и шумно сглотнул слюну.
– Люблю я это заведение, персонал вышколен, да и к людям надо быть поближе, – он усмехнулся, – ну, да ладно, не за этим я тебя сюда вытащил. Суть твоей проблемы я знаю, но это и моя проблема. Дело в том, что это были мои деньги, когда-то я кредитовал энную сумму одной нашей общей знакомой, – опять неприятная усмешка, – как принято сейчас говорить: «На раскрутку», – ЕБМ покачал головой и замолчал, ожидая пока официанты не закончат сервировать стол. Фёдор смотря на великолепие начищенного хрусталя и фарфора, белоснежные накрахмаленные салфетки сложенные замысловатым манером, вспомнил свои недавние наивные мечты о ресторанной жизни. И ведь это, он тогда полагал, являлось мери-лом жизненного успеха…
ЕБМ властным жестом удалив назойливого официанта, продолжил:
– И вот пришло время платить по счетам. Официальную версию пропажи я знаю. Но заметь, ей я не верю. Впрочем, сухая ложка рот дерёт. Предлагаю перекусить, – ЕБМ потянулся за бутылкой. У Фёдор рот стал наполнятся слюной, тягучей предтошнотной слюной.
– Вы уж как-нибудь сами, а я наверное в туалет.
– Что, так плохо? – участливо спросил ЕБМ. Фёдор указав на повязку, коротко ответил:
– Голова.
–Ай-ай-ай, – сочувственно покивал ЕБМ, – угораздило тебя.
Фёдору его сочувствие показалось каким-то картинным, фальшивым и даже злорадным.
– Ну раз тебе не до еды, слушай сюда внимательно. Есть у нас общий знакомец, дедок один, старый пенёк, великого художника из себя корчит. Ага?
Фёдор догадался, но такое хамское определение покоробило и возмутило его, но не время было спорить.
– Вы имеете в виду Ивана Егоровича, – сухо уточнил Фёдор.
Его… Его… Егорыча, – осклабившись сострил ЕБМ, и продолжил, – вот он и может порешать твою проблему. Просто одним махом. Не выходя из дома. Ты у него, голубчик, в большой фаворе, это я доподлинно знаю, и полагаю, чтобы избавить тебя от больших неприятностей он поможет и тебе, и Лике и себе, но в первую очередь, конечно, тебе.
Фёдору сразу не понравилось это заявление. Дело просто-напросто запахло шантажом.
– Значит так, – ЕБМ брезгливо, двумя пальцами достал из папки фотографию. Довольно большая, двадцать четыре на тридцать. Небрежно кинув на стол, кивком указал на неё Фёдору.
– Видал этакую? Так вот, условия до безобразия простые. Мне этот артефакт, – тебе полная амнистия.
Фёдор долго молчал. На снимке была довольно качественно переснята картина «Девочка и голубь». Потом спросил:
– А вам-то зачем? Очень ценная?
ЕБМ презрительно скривил губы.
– Ничего ценного, фуфло редкостное, но поправить кое-что надобно. Восстановить историческую справедливость, «панимаешь?» – И продолжил нагнетать обстановку, – вот тебе, в твоём положении, уж я думаю, он не откажет… не посмеет, – ЕБМ опять нехорошо усмехнулся, – придёшь, пожалишься на жизнь, поплачешься, он тебя и пожалеет
– А если мне откажут? – вставил реплику Фёдор.
– Ну, тогда будем считать, что вам чертовски не повезло, со всеми трагическими последствиями.
Его глаза – оловянные пуговицы, зрачки – мышиные бусинки, лицо – маска истукана. Такие жалости не знают. Таким поперёк дороги лучше не становиться. Таких людей Фёдор встречал, от них лучше держаться подальше, подальше…
Фёдора отпустили одного, без охраны. А чтобы у него не было соблазна убежать, спрятаться, предупредили: «Твой долг и все неприятности лягут на Лику. Ты же не хочешь ей неприятностей? Массы неприятностей!».
Фёдор не шёл, а плёлся. Он не представлял с каким видом предстанет перед Иваном Егоровичем, с чего начнёт разговор. Вот знакомая дверь. Фёдор постоял, потоптался, не решаясь позвонить. Вышел на улицу. Опять долго стоял с задумчивым видом. На ум пришла обидная фраза из анекдота, про тупого военного, когда в эксперименте на интеллект обезьяна, подумав, сообразила сбить палкой связку подвешенных бананов, а военный быстренько поставил себе задачу: «Что думать? прыгать надо!»
– Прыгать надо, – с этими словами Фёдор и нажал кнопку звонка.
Иван Егорович увидев Фёдора не удивился. Лика по приезду успела с ним переговорить по телефону, мол: «Приехали, все в работе, может быть заскочим».
Всё было так и не так: Чай, сахар колотый щипчиками, особая атмосфера уюта и доброжелательности. Только к этому добавилась тревога, что всё это может в одночасье рухнуть и погибнуть.
Пока Иван Егорович готовил чай, Фёдор внимательно, во всех подробностях рассматривал картину «Девочка и голубь» Картина писанная маслом, с тщательно выписанными деталями. И первым делом он теперь обратил внимание на шар лежавший у девочки в руке. Размером со среднее яблоко, он, казалось, искрился и светился невидимым светом. Такие же искорки отражались и в восхищенных глазах ребёнка. А в глубине, Фёдор усмотрел только сейчас, и у него спёрло дыхание, – знакомый кораблик. И тут его молнией пронзила догадка. Он разгадал тайну картины, тайну космического кораблика. Голубь паривший над головой девочки, сама девочка, сфокусированные волшебной дисторсией хрустальной сферы, и превратились в этот космический кораблик, стремительно летящий кораблик, точно такой, как в его, Фёдора, амулете… Подошёл Иван Егорович. Он заметил с каким внимание Фёдор рассматривает картину. Помолчал. Фёдор разволновался, не зная куда деть свои руки, принялся тереть себе то переносицу, то теребить мочку уха и наконец прерывающимся от волнения голосом сказал:
– Замечательная картина, давно она у вас?
– Это моё любимое произведение… Апофеоз … Иван Егорович прервал молчание вопросом:
– Ты не спешишь? Не торопишься?
Фёдор молча отрицательно покачал головой.
– Тогда по порядку. Присаживайся. История длинная и не имеет на первый взгляд рационального объяснения… А дело было так.
Маленький южный городок. 1936 год. Волна арестов накрывшая всю страну не обошла и его. И ведь арестовывали людей не только не принявших, или противодействующих новой власти, что ещё вполне можно было бы объяснить. Сплошь и рядом арестовывали до мозга костей преданных и заслуженных, проливавших кровь и рисковавших жизнью, за неё, так называемую народную власть. За её торжество. Можно по-разному оценивать то время. От издевательского комментария: «Революция пожирает своих детей», до вполне правдоподобной и известной доктрины: в новую веру надо приводить со страхом, что бы он, неофит, трясся от перепуга. Да тут ещё и один поэт подлил масла в огонь, подвёл идейную базу:
Мы для новой красоты,
Преступаем все законы,
Преступаем все черты.
И преступали, да так, что казалось раз и навсегда искоренили все сомнения, а заодно и чуть ли не четверть народонаселения. А что на проверку? Век новой веры, власти и красоты оказался недолгий. Мы это уже сейчас, со всей очевидностью, видим. Заниматься-то честными и благими делами, но нечестно нельзя - толка не будет. Поздно или рано вся эта порочная конструкция рухнет, это же закон. Железно прописанный закон природы. Впрочем, я отвлёкся, – Иван Егорович опять задумался, потом продолжил, – нет, всё-таки я выскажусь до конца. Тебе может показаться, что я категоричен и резок в суждениях, твоё-то поколение выросло в период наибольших достижений страны, но это был предел, поверь мне, это был потолок. Подневольный рабский труд тысяч и миллионов людей на многочисленных новостройках превращённых в тюрьмы и лагеря, помноженный на творческий, бескорыстный труд людей доверчивых, беззаветно поверившей новой власти – сумевшей умело задекларировать самые справедливые принципы мироустройства – создали страну-супердержаву. Было, было чем людям гордиться, но и было от чего со стыда под землю провалиться. Но вот приходит время платить по счетам. И всё больше и больше людей убеждались в различии между словом и делом, всё больше и больше людей не хотели больше верить в пустопорожние заклинания про светлое будущее. Экономике лишённой инициативы снизу, зашоренной идеологией сверху, ещё удавались большие проекты, но и она, в конце концов, накоротко замкнулась сама на себя, а простой человек просто выпал из сферы её интересов, он стал обузой, как просто что-то чужеродное. И вот теперь мы имеем, что имеем. Аполитичность, если не враждебность большей части обманутого населения, и огромный долг, моральный и материальный.
А ведь я был у истоков, был одним из апологетов новой власти, готовый терпеть лишения ради коммунистического будущего. Я верил в бесчисленных врагов народа пытающихся ставить палки в колёса первому в мире государства рабочих и крестьян. Хотя были смутные сомнения. Как это, к примеру, министр, весь в наградах, с героической биографией изучаемой в школах, и даже имеющий город поименованный в честь своей персоны, в одночасье становился агентом семи вражеских разведок? Но люди, чтобы сохранить жизнь предпочитали эту абсурдность не замечать. Не замечал это и я.
В это смутное время довелось мне познакомиться и сдружиться с одним человеком. После окончания изофакультета педагогического института я был направлен в местное училище искусств. И вёл там курс композиции и курс рисунка. Это был первый год моей работы; я был молод, самонадеян и считал себя непризнанным гением. Моей тайной страстью был авангардизм – классическую живопись я презрительно называл фотографией, меня увлекали поиски новых, революционных средств выражения. Хотя, это уже было весьма чревато. Организующая и направляющая сила партии подавляла всё оригинальное, всё, что не вписывалось в идеологию классовой борьбы. И требовала личной преданности своему великому делу, своему великому вождю. Но я ещё верил, что это всё болезни роста и скоро, скоро здравый смысл победит, ибо молодости свойственен оптимизм и жизнерадостность.
По приезду на новое место жительства меня определили на постой к орденоносцу и герою гражданской войны, работающему завхозом того же училища. Завхоз, ещё нестарый человек, с молодцеватой выправкой, был, как лунь сед. Кривой шрам украшал его щёку. По виду пират, да и только, но застенчивая улыбка выдавала в нем человека деликатного и мягкого. Проживал он с внуком, учеником третьего класса. Родители которого были в отъезде, работали на одной из великой строек пятилетки. А Степан Емельянович, так звали завхоза, один растил и воспитывал ребёнка. И меня принял по-отечески радушно.
Бывают в жизни необычные привязанности. Вроде бы ничего общего между нами не было: ни возраст, ни взгляды, ни характеры. Но ни его опыт тяжёлой жизненной школы, ни мой юношеский максимализм не послужили преградой к нашему сближению и дружбе. Была у Степана Емельяновича – «одна, но пламенная страсть» – это палехская роспись. Поделки, так он с большой долей иронии называл свои росписи, долго не хранил, при случае дарил кому-нибудь из многочисленных знакомых. Можно было подумать, что он ими не дорожил, хотя я видел с каким старанием, какой самоотдачей он буквально вкладывая душу, корпел над каждой. Однажды я над ним так подшутил: «Былинные добры молодцы, писанные красны девицы, кони с лебединой статью – сказки, а где правда жизни? Помните: «Искусство - это зеркало, которое отражает душу народа». Ведь так сказал классик?» В ответ на мою уличающую тираду, он грустно улыбнувшись, произнёс: «В сказках всегда побеждает добро и справедливость. Правда через большие лишения и испытания. Разве в этом не отражается душа и чаяния народа?» Я упорствовал: «сказки уводят в несбыточный мир, «молочные реки, кисельные берега» всё это расслабляет и размагничивает. А наше время требует конкретики и полной мобилизации».
«Эко ты хватил, – досадливо морщился Степан Емельянович, – сам-то понял, что сказал; наверное, на первомайских демонстрациях пел: «Мы рождены чтоб сказку сделать былью». Да впрочем, если и не пел, другие пели, и поют, и свято в это верят. Вот тебе и современное отражение души народа. А вот продолжение: «А вместо сердца пламенный мотор». Как тебе это нравится? Я думаю для нормального человека это скорее недостаток, чем достоинство. Но и тут я с ним не соглашался. Голову кружили дальние полёты авиации, ожидания великих свершений. Годом раньше отменили карточки на основные продукты питания: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее». - Обобщил отец народов.
Тем временем грянул 1937год. Год пика политических репрессий. Ни одна газета того времени не обходилась без регулярных разоблачительных материалов и репортажей с собраний трудящихся. Однотипные, как под кальку, они требовали смертной казни врагам народа и на все лады славили дело «великого друга и вождя». Тут и я, несмотря на весь свой оптимизм, призадумался. Припомнился печальный дар Великой Французской Революции – гильотина. А что подарит наша, – Великая Октябрьская Революция миру и цивилизации? Вот в то время и прозвучал первый звоночек грядущего несчастья. Как-то в разговоре Степан Емельянович с досадой посетовал: «Друг за другом в тюремных камерах исчезают фронтовые друзья. Обидно. За что воевали?» И тут со всей детской непосредственностью в разговор вступает его внук: «Дед, ты что, троцкист? Ты что против советской власти?»
Надо заметить, в то время это был даже не вопрос, это скорее был последний довод. И от таких доводов у людей стыла кровь в жилах, и отпадало всякое желание противоречить или вообще что-либо говорить. Как говорится – железный аргумент. Вот и Степан Емельянович только недоуменно развёл руками: «Вот, за что боролись, на то и напоролись…» Вечером за партией шахмат Степан Емельянович был тих и задумчив. Но думал он похоже не над партией, фигур не жалел и казалось делал опрометчивые хода. Получив материальный перевес я вздохнул с облегчением, предвкушая игру в своё удовольствие, ибо победы мои были явлением не частым, а потому особенно приятными. Но вскоре поплатился за своё самодовольство. Неудачная на мой взгляд позиция ладьи соперника оказалась тонкой задумкой, и стремительная атака на моего короля оказалась для него смертельной. «Вывернулись» – прокомментировал я обидное поражение.
«Вот шахматы! – Не обращая внимания на моё ехидство, говорил Степан Емельянович, игра полная жизненных коллизий и перипетий. Но нет в них подлости и предательства. И почему люди не живут по таким простым и справедливым законам? Почему говорят одно, а делают другое? Кого они хотят обмануть? И тут же неожиданно добавил, – а с мальцом надо что-то делать, испохабят мальца». Но я весь ещё в пылу недавней борьбы не обратил внимание на это замечание и продолжал: «Случайно эта атака у вас получилось, вы и сами не ожидали. Стечение обстоятельств».
«Случайно? говоришь, – усмехнулся Степан Емельянович, – многие случайности только кажутся случайностями. При пристальном рассмотрении они замыкают закономерности. И то, что сейчас случилось, и то, что случится позднее имеет свой исток, своё начало. И потому, исток должен быть чистым и незамутнённым! Чтобы не пенять потом на судьбу, людей, нравы, время…»
И я понял, что он говорит не о шахматной партии, и не о шахматах вообще, а о своём, о наболевшем, и возможно, о печальном личном опыте. Я внимательно посмотрел на Степана Емельяновича. Он, казалось, стал ещё грустнее, и совсем не был похож на победителя. То ли мне передалось это грустное настроение, то ли стало стыдно за свои неуместные ребячьи нападки, но почувствовав, что не смогу чем-то его утешить и успокоить, попрощавшись ушёл в свою комнату. Это была наша последняя шахматная партия. Через несколько дней за Степаном Емельяновичем приехали, как водится ночью. Был обыск; Степан Емельянович был бледен, но удивительно спокоен. Казалась, он был к этому готов. На удивление был спокоен и внук. Осоловевший вид его выдавал только одно желание – поскорей улечься спать. После ареста Степана Емельяновича, для меня потянулись тревожные дни ожидания. Ожидания собственного ареста. В те времена проживание на одной квартире с врагом народа было веским поводом для этого. Вскоре состоялось партийное собрание училища. На нём клеймили позором империалистов и их наймитов и приспешников. Степана Емельяновича постановили исключить из рядов партии. Это была обычная практика. Перед голосованием я попросил слово. И заступился как мог. Реакцией была абсолютная тишина. Больше за всю свою жизнь я никогда не видел столько вытянувшихся враз лиц. Опешивший председатель потерял дар речи. Он только махал пальцем в сторону двери. На улицу я вышел со странным чувством, у меня пропал страх. Даже наступила какая-то эйфория. Я шёл по центральной улице жадно всматриваясь в лица людей, пытаясь найти хоть какой-то отзвук происшедшему, но навстречу шли и шли просто подавленные и замордованные тяжёлыми заботами люди, или же по идиотски восторженные прототипы, И им, всё постореннее, было похоже просто враждебно или по крайней мере безразлично. Пройдя какое-то расстояние я заметил девочку, лет восьми, девяти. Она стояла плотно прижавшись к стене дома, и так же жадно всматриваясь в лица прохожих, как бы говоря: «Ну подойдите же ко мне, ну подойдите». Но люди с безучастными видом продолжали свой путь. Я подошёл. Её напуганные, заплаканные глаза выдавали сильное переживание. Из сбивчивого короткого рассказа я понял, что за окном у которого она стоит кто-то мучается и помирает. И надо срочно помочь, но что делать она не знает. Я прислушался, действительно откуда-то раздавались глухие стоны. Но не из-за окна. Подняв голову я увидел на застрехе голубиное гнездо, сидящую голубку и рядом стонущего и изнемогающего от любви голубя. Надо было видеть её смущённую улыбку, её зардевшиеся щёки, когда она поняла происхождение звуков. Похвалив её за душевную чуткость, я пошёл своей дорогой. Но, не успел подумать, что Господь пожалуй не прольёт на нашу грешную страну огненный дождь, как на Садом и Гоморру, как был окликнут знакомым голосом. Обернувшись, я увидел подбегающую девочку. Она застенчиво протянула мне руку, а на ней мерцал и переливался необычный шарик. Я взял его рассмотреть, отвлёкся, глядь, а девочки то и след пропал. Подарок стало быть. Домой я уже пришёл с вполне сформировавшейся идеей. И к утру следующего дня была написана эта картина.
Иван Егорович подошёл к полотну.
– Вот так, по существу, за ночь, – и он осторожно притронулся к раме.
– Далее было необычное продолжение, – Иван Егорович усмехнувшись, продолжал, – через несколько дней арестовали, нет не меня, а главного местного цербера – НКВДешного чина. С той же простой формулировкой – враг народа. И что уж совсем необычно, позакрывали дела и отпустили нескольких арестованных им накануне людей. Отпустили и Степана Емельяновича. Внешне он сильно не изменился, только шрам на щеке стал белее, да взгляд колючее. После недолгих сборов он уехал, вместе с внуком. «В покое они меня здесь всё равно не оставят, да и мальчику обстановку необходимо переменить», – мотивировал он свой отъезд. И уже накануне самого отъезда он мне рассказал, что арестовали его по доносу внука, он сам видел его ещё детские каракули на заявлении. Вот тебе и библейский сюжет: «И восстанет брат на брата, и сын на отца».
– А что с подарком? С тем необычным шариком? – нетерпеливо перебил его Фёдор.
– Я его долго хранил, а потом подарил одному человеку, который сильно, сильно нуждался в помощи. А в картину, я пытался вложить не банальный, но сакральный смысл. В наших детях будущее. Они дарят нам будущее. А какое? Это уже во многом зависит от всех нас, – и для убедительности добавил, – от всех нас!
А потом, словно спохватившись за нравоучительный тон, стал извиняться:
– Ты уж прости меня старика за многословие, да и чай простыл поди давно. Сейчас я его погрею, и мы выпьем ещё по чашечке.
– Подождите, смотрите, – хриплым от волнения голосом попросил Фёдор и достал свой амулет, – похож на ваш? И он раскрыл ладонь. Иван Егорович достал очки и принялся внимательно рассматривать.
– Занятно, – был его ответ, – мне кажется, что он звучит, поёт. Тихо и красиво…
– Мне тоже его подарили, – продолжал волнуясь говорить Фёдор, – тоже подарили, – повторился он, – когда я сильно нуждался в участии.
Иван Егорович с хитринкой посмотрел на Фёдора поверх очков.
– Если так, то похож. Сильно похож!