Сюрприз

Ерин Игорь Геннадьевич
От долгого лежания на кровати тело Старухи одеревенело, а под ним образовался желоб, отчего поворачиваться стало легко и удобно, как колодезному вороту, когда его крутят за рукоять. Вот только причем здесь ворот и что такое колодец – Старуха не понимала, забыла.

Небольшим усилием плеч можно было повернуться налево и разглядывать трещину в  штукатурке. В изголовье кровати кусок обоев   отстал от стены, надорванный угол завивался барашком.
-- Барашком? - недоумевала Старуха.
Что такое барашек и как он выглядит, она тоже забыла, но чувствовала, что ни к стене, ни  к обоям барашек отношения не имеет.
-- Почему барашком? - упорно рассуждала Старуха.
Не было у неё дел, кроме думать, да вглядываться в черную щель на стене,  тщетно пытаясь достать до дна взглядом. Щель представлялась бездонной, как море. Однако и что такое море, Старуха также забыла, и как ни напрягалась, память ничего не подсказывала ей, изменяя.
-- С кем изменяя? - от  бессилия вспомнить в сердце Старухи поселялась  тоска.
Она не любила поворачиваться налево.

А можно было повернуться направо и увидеть прямо перед собой два погонных метра пустого пространства, а за пустотой такую же стену с точь-в-точь такими же отставшими обоями. Надорванные углы их подмигивали: шишел, Старуха, не вышел; от судьбы не уйдешь!
На той, на правой стене был проем. Назывался он дверь. Где дверь – там вход. Этого Старуха забыть не могла, ибо через проем, который на самом деле был дверь, периодически входила Сестра, чтобы пичкать её кислой пастой; скучно, с зевотой, разглядывать и, как тесто, мять её тело,  ворошить его, как солому. Рыхло, бесцеремонно, с зевотой.
-- Где же выход? - волновалась Старуха.
Дверь, за которой исчезала Сестра, совершив над ней ритуал, столь похожий на неоконченное заклание (ах, если б знать, что такое заклание!), выходом быть, конечно, не мог. Получалось, что выхода не было.
Старуха не любила поворачиваться направо.

Поэтому она лежала на спине и глядела прямо перед собой в другой проем на третьей стене, что служила двум первым посредницей. Мимо спичечных ног своих под как будто просвинцованным одеялом, сквозь решетку спинки кровати, почему-то напоминавшую птиц, и, опять, метров трех пустоты.
Другой проем назывался окно. В окне был свет, который, то постепенно сгущался до черноты, что означало наступление ночи, а то рассеивался и становился прозрачен, а то, бывало, смежил радужным бликом веки, что означало полдень и лето.
Меркнущий свет в окне навевал забытьё. Нарождающийся - будил у Старухи мысли, напоминая о скором приходе Сестры; вместе с тем, что заклание не закончено.

-- Обман! Не может она быть сестрой! – вдруг открылось Старухе. – Разве, что – внучкой.
Но и с внучкой не сходились концы. Если Сестра – её внучка, у Старухи должен быть сын. Или дочь.
Не было, однако, ни сына, ни дочери, приходила одна Сестра. Следовательно, и не было никогда: не оплодотворялось чрево её, не распускался бутон, не уносил его ветер. Потому что тело, отлученное от части себя, болит, и надо время, чтобы боль притупилась. Пусть одряхлевшее тело её перестало чувствовать боль. Но молодое, полное жизни, плоть от плоти её, находясь с ней в разлуке - страдает!
Жизнь – это боль и стремление от страданий уйти. Чем мучиться понапрасну, терзаться – куда уж  проще! – взять и мать навестить.
О том, что жизнь – это боль, Старуха позабыла, но знала.

-- Мои дети умерли, – догадалась она. – Люди смертны. Люди умерли. Никого не осталось на свете кроме меня и Сестры. Вот почему я давно их не вижу.
-- О, сколько же времени я  здесь лежу? – размышляла Старуха дальше. – Сто? Или тысячу лет? Как узнать, и какое имеет значение, если мир не меняется? Только небо век от века тусклее. Или просто грязные стекла? Не припомню, чтобы их когда-нибудь мыли.

-- Почему люди умерли? Почему живу я? - каждый вопрос волочил за собою следующий, как в проушине схваченное звено, если цепь потянуть за кончик.
-- Наверное, я бессмертна. Я – бог! - осенило Старуху. - Ведь только бог бесчувственен и бессмертен; и также глух и всеми позабыт, как и я.
Сама же вспомнив про затянувшееся заклание, что, безусловно, тонко связано с богом, со злорадством подумала:
--А Сестра – дьяволица! Молода, обольщает, вяжет по рукам и ногам. Сладкое сулит, а возьмешь в рот – оскомина.

--Что же я разлеглась? ТАМ меня заждались! – неожиданно спохватилась Старуха, мигом отрекшись от единственного очевидного ей: люди – умерли, некому ждать.
Впрочем,  боги непоследовательны. Вы знаете.

Когда Сестра вошла в комнату, то весьма удивилась, обнаружив постель пустой. Заглянула под кровать, посмотрела по сторонам.
-- Эй, аутичка! Где ты, аутичка? Ау!
Кроме кровати и тумбочки мебели в комнате не нашлось. Негде спрятаться. Невозможно сбежать. Дверь под замком, пол - бетон, окно – бронированное стекло.
В смятении Сестра проверила тумбочку.
-- Эй, аутичка! Где ты, аутичка? Ау!

Подошла к окну, постучала по стеклу кулаком. Чёрта-с-два,  из пушки не прошибешь. Да и не разбито оно.
-- Сюрприз! – сказала Сестра растерянно.
-- Что же мне теперь прикажете делать!

За окном видно только, что отгремела гроза. Лес стоял - весь с иголочки, обновленный, перламутровый, свежий, словно  в первый день сотворенья. Ветерок ворковал над ним. Ультрамариновая река, по-матерински клонясь, поила утробой корни. Ниспадающий свет струился ярок и как-то необыкновенно игрив, будто соткан из мириад солнечных зайчиков.

Вдруг на дереве прямо перед окном со щелчком открывающегося зонта начали распускаться розы. Желтые, пунцовые, алые, расцветив его, как новогоднюю елку.
-- Господи! – удивилась Сестра. – Это же дуб! С розами на ветках вместо желудей!
-- Боже мой! – вздохнула Сестра. - Она  и склеротичка к тому же!