Ночь тянулась томительно долго. Чудились скрипение половиц, стонущих под ногами несуществующих ночных посетителей, неясные тени и непонятные приглушенные звуки.
Сторожу Осипычу тоже что-то мнилось. За ночь он не раз просыпался и вскакивал. Ковылял по залам, светя фонариком, потом успокаивался, плелся назад в свою каморку, недовольно бурча под нос, что «вот опять эти приведения, или как их там, спать не дают», как будто его, Осипыча, здесь держали для того, чтобы за ночь он мог всласть выспаться.
Иногда сквозь раскрытую форточку проникал внутрь свежий ветерочек. Пролетев от стены к стене, стремился вновь на волю, а напоследок шаловливо шуршал чем-нибудь – листом вчерашней газеты, забытой на стуле в углу, тюлевой занавеской, преграждавшей путь к зарешеченному окну.
Но вот занавеска, взметнувшаяся под порывами ветерка, побеждена, и ничто уже не нарушает сонный покой. И в свои права вступает владычица ночи – Тишина.
Анастасия любила слушать тишину. Раньше всегда казалось, что ее мир наполняет слишком много звуков. И теперь, когда тишина мягкими лапками гладила по лицу, все казалось простым и понятным. Такая мудрость открывалась в тишине, и мечталось, чтобы это состояние длилось бесконечно.
Ночью Анастасии часто вспоминался, словно снился отец. Живо, как будто это было вчера, а не много лет назад, мнилось, что он стоял перед ней, семнадцатилетней, на коленях, протягивал руки и, сверкая безумными очами, молил:
- Настенька! Не откажи, не откажи! Не позорь отца, не гневи мать!
«Не мать, а мачеху!» - как и тогда наяву, хотела ответить Анастасия, но скромно молчала, не смея перечить.
Избавление от этих тяжелых воспоминаний приносило утро. Сегодня – яркое, свежее, умытое росой. Его первый солнечный лучик робко проник сквозь окно, занавеску и упал на старые половицы. Желтая дорожка из солнечного тепла пересекла зал, пролилась по полу, в ней зазолотились пылинки, которым вчера удалось скрыться от швабры уборщицы тети Фроси. И Анастасии показалось, что все вокруг заулыбалось – и Миша – Мишутка в противоположном углу, и пузатый самовар на столе, застеленном пожелтевшей о времени кружевной скатертью. И ей самой стало чуть-чуть радостнее и веселее.
Анастасия знала, скоро придет Он. Он всегда приходит одним из первых. А она, Анастасия, будет первой, кто его увидит.
Но ночь еще давала о себе знать и от мыслей о Нем, Анастасии вдруг вспомнился муж. Седые волосы клоками на голове, рябое одутловатое лицо, тяжелый взгляд мутных бесцветных глаз… Странно в ее сердце никогда – ни тогда, ни сейчас – не оставалось места для ненависти, неприязни к нему. Жалость – большая и тягучая – огромной волной захлестывала отвращение.
- Он муж твой. А муж жене завсегда голова… - поучала мачеха во время редких визитов Анастасии в дом отца.
– Глаза-то спрячь, нече ими сиять, в пол потупись. Да во всем слушайся мужа. Ну, а коли, муж суров, так такова, значит, судьба твоя.
Судьба… Странное какое слово. У каждого своя судьба, говорят. Кому, что на роду написано, тому и быть. Кому, какой жених, какой суженый предназначен, с тем и живи. Да разве Семен – старый, больной, избитый жизнью, деспотичный старик – ее суженый, ее судьба? Сердце сразу подсказало, что в нем погибель ее, а не жизнь, не любовь.
Анастасия тяжело вздохнула. Вспомнилось детство. Рождественские гадания ночью. Матушка жива еще была. Варенька, подружка, в гости зазвала, гадать уговорила. Зеркало бабушкино, старинное, из отцовского сундука стащила. Над страхом Анастасии только смеялась. «Смотри, - говорит, - внимательно смотри, и судьбу свою в зеркале увидишь». Смотрели до одури в зеркальное нутро, несколько свечей зазря сожгли, а когда Вареньку в глубокой ночи сон сморил, Анастасия увидела Его. Ничего не рассказала наутро подруге, да и ни одной живой душе, ни о том, как правильны черты лица его, как сини глаза, какой огонь в них горит.
Много лет ждала, что увидит все это наяву, даже когда под венец шла, все надеялась. Потом поняла, что зеркало в ту декабрьскую ночь сыграло с ней злую шутку. А когда несколько недель назад увидела Его, увидела и узнала, почувствовала – это Он, это судьба. Это ли не чудо? Неужели так бывает?
Наконец, застучали на крыльце, загремели тяжелым железным засовом. Тяжело вздыхая, отворили входную дверь. Это Василиса Сергеевна, огромная женщина в необъятных черных одеяниях, страдающая одышкой. Неуклюже запнувшись в дверях о забытое тетей Фросей ведро, она проворчала что-то о нерадивости и нерасторопности уборщицы и шумно, не взглянув на Анастасию, прошла сквозь комнату. Не выспавшийся Осипыч нелепо засеменил вслед за ней, бормоча что-то в оправдание и своей, и чужой лености. Василиса – начальница, и гнев ее страшен.
Анастасия улыбнулась. Каждый день одно и тоже. Идут и ее словно не видят. То ли дело Он. Анастасии казалось, Он ловил каждый ее взгляд и видел каждый ее взгляд.
Он появился недавно. Говорили непонятные слова о какой-то «практике», далекой Москве и о Московском университете. Анастасия вспомнила, как когда-то давно отец смеялся над неким Кузьмичевым, отправившим своего сына учиться в столицу. И Его, верно, отец благословил на учебу.
В первый день, когда Анастасия в нем узнала, почувствовала того, о ком рассказало зеркало много дней назад, Он остановился около и смотрел на нее долго, так что и вправду, как мачеха говорила, захотелось потупиться в пол и спрятать глаза. И с того дня жизнь для Анастасии наполнилась смыслом, красками, а каждое утро ожидалось как праздник, как чудо.
Александр ступил на крыльцо. Трава вокруг сияла росой. Было тихо. Как всегда ранним утром в деревне, все дышало сырой свежестью и поражало пустынностью. Мелькнула вдруг мысль: а как, если и вправду, нет больше на свете никого, кроме него, обезлюдело все, и он остался один - он и эта трава, он и это утреннее светило, он и подрагивающие зелеными листьями деревья заброшенного сада, что растут много лет вокруг двухэтажного деревянного дома.
Но нет, это только иллюзия, и не потому, что людей в деревне предостаточно, а потому что стоит только переступить этот порог, и там внутри, в царстве старого дома среди скрипящих под его ногами половиц и темных окон ждет его Она – Анастасия.
Александр открыл дверь. Вошел и поздоровался в пустоту деревянных коридоров. Начальница Василиса вмиг услыхала, приоткрыла дверь. Он, было, поспешил к ней, но в самой большой – главной комнате дома, в той, в которой Миша – Мишутка и пузатый самовар на столе, застеленном старинной кружевной скатертью, не в силах был справиться с собой и остановился.
Ноги, как в первый день, так и в последний, словно к деревянному полу приросли, сердце остановилось на миг, и дышать стало трудно. Как никогда раньше в жизни. «Мальчишка, мальчишка», - ругал себя Александр, но ничего не мог поделать.
А Анастасия отвечала ему таким же завораживающим взглядом, необыкновенным сиянием карих глаз и вечной загадкой, которую разве мужчина в силе постичь – жизни не хватит.
Анастасия в душе улыбалась. Утро, как и мечталось ночью в тиши, подарило новую встречу с Ним. И никто не помешает, даже Василиса, что, не дождавшись Александра в своем кабинете, прибежала сама, засуетилась вокруг него, сыпя непонятными словами, которых ни Александр, ни Анастасия будто и не слыхали.
Он думал о том, что наступил его последний день, сегодня в ночь поезд умчит его в Москву навсегда, и не увидеть ему больше этих глаз, этой тяжелой смоляной косы. Вспомнилось, как в первый раз глядя в эти глаза, он почему-то увидел бескрайнее ромашковое поле и небо, бездонно голубое, в котором затерялся желтый бумажный змей, склеенный отцом в подарок на его десятилетие.
А в Москве со дня на день тяжелая защита. И научный руководитель, который так «вовремя» укатил в Швейцарию. А в Москве невеста, о которой ни минуты не думалось без досады и сожаления о поспешном выборе. А глупая идея бросить все – и кандидатскую, и научного руководителя с его заманчивыми предложениями зарубежной стажировки, и невесту с нерусским именем Илона, и квартиру, что ее родители приобрели так своевременно в спальном районе столицы, и приехать сюда - в глухую провинцию - преподавать или заведовать этим заброшенным и забытым краеведческим музеем…, чтобы каждый день видеть Ее… Глупая идея, и куда от нее деться?
- Проходите, проходите! Смелее, да не толкайтесь, всем в нашем музее места хватит! – раздался громкий, зычный голос Елизаветы Сергеевны, заместительницы начальницы Василисы.
У входной двери застучали и загремели, и через минуту, прервав их идиллию, в комнату забилось, затолкалось, шумя и гомоня, десятка два десятилетних школьников - мальчишек с озорными глазами и девчонок с растрепанными косами.
- Васильев! Не смей прикасаться к чучелу медведя, он у нас и так ветхий! Девочки, не ссорьтесь! – запричитала на детей Елизавета, которую детские группы экскурсантов всегда заводили сверх меры.
Но дети, заметив незнакомого им Александра, и сами уже угомонились, встали полукругом. А Елизавета, как всегда заунывно и заученно начала, словно запела:
- Вы находитесь в старинном доме купца Ерохина. Столетие назад этот дом был самым богатым в нашей деревне, а хозяину его – Семену Петровичу Ерохину принадлежали все лавки в округе. Торговал он всем потребным в крестьянском хозяйстве – и…
Мальчик по фамилии Васильев, которого в этой комнате больше всего интересовал медведь - унылое бурое чучело в углу – тяжело вздохнул: о купце Ерохине байки весь класс давно уже знал наизусть. Васильев решил было дернуть Катьку Смирнову за косу, но та злобно шикнула на него, и мальчику ничего не оставалось, как слушать рассказ экскурсовода дальше.
- За этим столом семья Ерохиных собиралась за ужином. Бережлив, скуп, да жаден до денег был Семен Петрович, а на портрет своей молодой красавицы жены не поскупился – пригласил художника из губернского центра. Дети, можете подойти ближе! – Елизавета, вооружившись указкой, повела своих притихших экскурсантов к стене, на которой висел старинный портрет в тяжелой позолоченной раме.
- Лют был Семен Петрович. Через год, как написал этот портрет вятский художник, умерла с тоски и горя его молодая жена. А звали ее Анастасия...