Раз!
Раз, два, три, четыре, пять –
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет.
- Мама, мама! – кричу я, - но почему он выбегает на «пять»?
- Не знаю, Даша, - отвечает мать, недоуменно пожимая плечами. – Это стишок такой, дочка.
- Да, я знаю! А что если бы зайчик вышел на «четыре»?
- Не знаю.
- А ты подумай, - не унимаюсь я, - подумай, а.
- Не знаю, - качает головой мама. – Ложись спать, дочка, завтра вставать рано.
Она уходит, ласково погладив меня по голове и чмокнув в щеку.
Я же не могу заснуть, мысль о том, что бы случилось с зайчиком, не дает мне покоя. Эти загадочные и в тоже время простые цифры волнуют мою детскую душу. Если б не «пять» он бы не встретился с охотником и… Перебрав в уме все варианты его судьбы, я вновь думаю о цифрах, произношу их про себя нараспев, монотонно и медленно, повторяя каждую последующую до тех пор, пока из сознания не ускользает сама суть произнесенного.
Мне было лет пять, когда я впервые задумалась над необъяснимой связью между числами и событиями, между событиями и людьми.
Два!
В детстве меня отправляли летом к бабушке в Ровенскую область. Бабушка, несмотря на то, что всю жизнь провела на украинском хуторе, говорить предпочитала на русском языке, щедро сдабривая его милыми сердцу украинскими словечками.
- Як же дитятко похудало! – причитает бабушка, ощупывая меня с ног до головы, - со всем с ума посходимши вы в этом городе бісовском! – грозит она матери кулаком. – Донечку мою всю заморили-и-и!
- Зачем же вы так, мама, - потупив глаза, отвечает моя мать. – Мы с Сережей, - Сережа – мой отец, сын бабушки Леси, - правда, очень стараемся, чтобы Дашенька хорошо питалась…
- Ох, вижу, не слепая поди! – голосит баба Леся. – Шкіра та кости одни!
- Так ведь не ест почти ничего, все ваши вареники вспоминает да борщ несравненный.
Бабушка меняет гнев на милость и, схватив нас с мамой в охапку, тащит в хату.
Три!
Рукомойник в темных сенях, на стене рядом с ним светлое пятно рушника, диковинные красно-черные узоры по краю. Пытаюсь вымыть руки. Раз – нацедила пригоршню воды. Два – она стекает сквозь пальцы, с шумом ударяя о ведро. Три – беру мыло. Повторяю операции «раз» и «два». Три – мылю руки.
- Ты ж так всю воду изведешь, донечко, - качает головой баба Леся. – Дай, поможу,- и тут же, взяв мои ладошки, быстро моет их своими темными морщинистыми руками, жалуясь при этом на «бісово племя Володьку» - моего двоюродного брата, которого-де мои тетя и дядя нарочно народили, чтоб ее-де в могилу раньше времени загнать. Она считала, что Володька не в нашу породу пошел: ни богу свечка, ни черту кочерга. Нелюбовь свою к внуку бабушка выражала при любом удобном случае, не опасаясь длинных языков деревенских сплетниц. Впрочем, не помню, чтоб они упоминали бабушку Лесю в разговорах – остерегались.
Что же касается меня, то я с Володькой почти не общалась, его интерес к мышам и сплетням был чужд мне.
Четыре!
Чертова дюжина
- Як же ты подрасла-то! – говорит бабушка, укладывая меня спать.
В ответ, довольно щурясь, смотрю на нее сквозь ресницы и хвастливо так говорю:
- Да, выросла. Я уже считать умею. До ста.
- Да что ты говоришь-то! – наигранно возмущается бабушка.
- Я… я правду говорю! – сев на кровати, принимаюсь считать, - один, два, три… - довольная собой звонко выкрикиваю цифры, - двенадцать, тринадцать, - и тут ловлю себя на мысли, что дальше не помню. До ста досчитать на тот момент я бы не смогла, но до двадцати уже считала. – Тринадцать… тринадцать… че… че…
- Чертова дюжина! – кричит из соседней комнаты Володька.
- У, бісово племя! Лягай в кровать и шоб до утра я тебе не чула! – ворчит баба Леся.
- Я не помню, что дальше, бабушка.
- Ничего, донечко, ничего, - утешает она меня. – Твое это число, выходит. Запомни. Спи, солнышко мое, ночь уже.
- Бабушка, а что значит – чертова дюжина?
- Да то и значит, серденько, что не всякому оно пользу приносит. Ты же – моя кровинка, спи, донечко!
Бабушка гасит свет, и чернота окутывает меня с ног до головы. Волны безмятежности тихо баюкают меня под безудержный гомон цикад за окном. Я засыпаю, мысленно покачиваясь в хороводе звезд, и всю ночь сопровождает меня в бесконечных лабиринтах сновидений чертова дюжина – мое число.
Пять!
Перед тем как идти в школу, я пью чай. Размешиваю сахар против часовой стрелки (так приятнее) ровно тринадцать раз. Затем, почти беззвучно, чтобы не раздражать маму, постукиваю ложечкой по блюдцу. По дороге снова буду считать трещинки на асфальте, если насчитаю тринадцать – повезет. Маме не нравятся мои действия, она видит в них отклонение от нормы. Но что есть норма? Если норма – быть как все, то я не хочу входить в общепринятые рамки!
- Даша, ты опять? – мама поймала меня за очередным подсчетом.
- Я ничего плохого не делаю, мамочка, - оправдываюсь я, одновременно стукнув ложкой по блюдцу еще три раза.
- Ох, дочка, дочка, - вздыхает она, - и в кого ты только уродилась такой?
- Какой?
- Не от мира сего.
Да, я не от мира сего. Да, в школе меня считают странной, да и не в школе тоже. Я чужда этому миру, равно как и он чужд мне. И только один человек на земле принимает меня такой, какая я есть, понимает мои причуды и странности, ободряет, поддерживает. Это бабушка Леся. Но мы общаемся с нею только летом, а оно пролетает обычно, словно один день.
Шесть!
Ч.Д. – как есть
Урок литературы. Открываю тетрадь, в ней лежит свернутый в несколько раз листок. На нем красуется надпись: «Черненко Д.». Осторожно разворачиваю записку:
«Ты не такая как все, ты не похожа на других девчонок», - читаю неровный мальчишеский почерк, - «пойдем сегодня в кино? Дима К.»
Поворачиваюсь к автору записки – он сидит на соседнем ряду, чуть заметно киваю ему. Он изменяется в лице, вскакивает с места и, не обращая внимания на учителя, кричит на весь класс:
- Ха! Она поверила! Чертова дюжина мне поверила! Дура!
Чувствую, как предательская краска стыда выступает на щеках, в классе становится невыносимо душно. Мне кажется, что этот придурок вылил на меня ушат грязи. Хочется отгородиться от всего мира и смывать, смывать, смывать с себя всю ту ненависть, что так внезапно окружила меня. Класс гудит, как растревоженный рой. Парни весело улюлюкают, девчонки ехидно косятся, злорадно перешептываясь между собой.
- За что? – спрашиваю я и, схватив портфель, пулей вылетаю из класса.
- Я не пойду больше в эту школу! – кричу сквозь слезы маме, пряча лицо в подушку, - они все, все без исключения ненавидят меня! Я больше туда не пойду!
Ночью у меня начался жар, доктора констатировали лихорадку неясного генеза, и я месяц балансировала на грани жизни и смерти. В смутном температурном бреду помню, как приходили родители этого парня с милицией, спрашивали, где, мол, была Даша тогда-то и тогда-то. Выяснив, что я лежу пластом с температурой под сорок, а друзей у меня никогда не было, извинились и ушли. Впоследствии выяснилось, что Диме в тот день проломили череп. В результате он полностью потерял память и остался прикованным к инвалидному креслу на всю жизнь.
После выздоровления я вернулась в школу. На лицах сверстников читала обвинения в свой адрес, но никто из них ни словом, ни жестом не посмел высказать свои мысли вслух. Одноклассники стали ко мне относиться так же, как соседи к бабе Лесе.
Семь!
Где мои тринадцать лет
Мне тринадцать, тринадцать. Три-на-дцать… Три-на-дцать. На-дцать-три. Дцать-на-три. За окнами дождь: стекает по оконным стеклам, звонко хлопает по молодой листве, барабанит по подоконнику в такт моим мыслям. Или это я размышляю в такт дождю? Не важно. Перебираю, раскладываю по полочкам забытые эпизоды детства, стишок про зайца. Раз, два, три четыре – и охотника убили. Пять, шесть, семь и восемь – зайчик едет в гости. А может и так: Зайчик вышел погулять. Почему на цифре пять? Если будет цифра шесть, он пойдет в буфет поесть. Если будет цифра семь – победит мой зайчик всех. Если будет цифра восемь, он придет к зайчихе в гости… А тринадцать – это я, там живет душа моя.
- Ты выросла, Даша, - доносится до моего сознания бабушкин голос, он звучит как-то непривычно тихо, словно ветер колышет в поле траву, - ты все правильно поняла, - из ее речи куда-то пропали характерные украинские словечки.
- Что я поняла, бабушка?
- Все, девочка: и про зайчика, и про числа, и про чертову дюжину…
От ее слов мне становится не по себе, резкий холодок пробегает по спине, и все тело мгновенно покрывается гусиной кожей. Темный, не поддающийся логике страх окружает меня, проникая своими липкими щупальцами в душу.
- И что это значит?
- Ты сама поймешь вскоре, - отвечает она вкрадчивым шепотом майского ветра. – Отныне, все мои силы и знания переходят к тебе… - бабушка говорит еще что-то, но я не могу разобрать. Дождь перерастает в ливень, заглушая ее. Размеренная барабанная дробь дождевых капель превращается в неумолчный галдеж. Небо раскалывается на множество огненных линий, и шум воды вместе с моими страхами тонет в оглушительном раскате грома. Так бабушка попрощалась со мной.
Жизнь идет своим чередом, и ночная гроза, отступая куда-то на север, уносит с собой мои печали и страхи. Я раскрываю окно и, наслаждаясь неистовством бури, жадно вдыхаю влажный, насыщенный озоном и дурманом весенних трав воздух.
Восемь!
К ноябрю стремится осень
Со дня моего тринадцатилетия прошло тринадцать раз по тринадцать дней. Я знала, я чувствовала, что сегодня что-то должно произойти. Весь день меня слегка мутило, и непривычно потягивало низ живота. От этого безумно хотелось превратиться в кошку, чтобы, свернувшись клубочком, лежать в уютной кровати. И чтобы никто-никто не трогал меня. Вечером, обнаружив несколько капелек крови на белье, я сообщила об этом маме. Ее эта новость обрадовала. Она успокоила меня, как могла, и мы долго разговаривали, сидя на кухне за чашкой чая. Уложив меня в кровать, мама сказала, что следующие несколько дней мне лучше провести дома.
Странное ощущение, когда одна часть тебя лежит в постели, а другая летит с сумасшедшей скоростью куда-то вдаль. Кажется, еще немного и душа никогда не вернется в тело. И страшно, и в то же время, хочется лететь и лететь туда, в манящую пустоту, где свет и тьма сливаются воедино, в начало начал. Для души вне тела не существует преград, ей неведомы временные рамки и ограничения. Я несусь с огромной скоростью над океаном и вижу, как солнце окрашивает воду и небо в огненные цвета. Вот я пролетаю сквозь заросли тропического леса, пышная темно-зеленая растительность бьет меня по лицу, но я не чувствую прикосновений. Я лежу дома в кровати, смотрю в окно и не могу пошевелиться и в то же время лечу над миром, учусь управлять своим астральным телом. Постепенно скорость полета снижается, вижу знакомые очертания улиц и домов, медленно подлетаю к школе. Вижу себя, сидящей за партой в кабинете литературы. Вот я открываю тетрадь... Нет! Не читай записку, не надо... Вот я посмотрела на Димку... пулей выскочила из класса. Зачем я вновь оказалась здесь? Почему невозможно повернуть время вспять?
Стоп! Очень даже возможно!
Снова подлетаю к школе, вижу себя, сидящей за партой в кабинете литературы. Записка! Если я отвечу на нее по-другому, все изменится! «Нет! Не верь ему, он псих! Нет! Ни за что не соглашайся!»
Вижу, как я что-то пишу на обороте записки и разворачиваю ее перед классом. Раздаются отдельные смешки, которые сливаются в сумасшедший гогот. «Отвали, псих!» - написано на листе. Димка, побагровев, хочет вырвать записку из моих рук, вскакивает со стула, спотыкается о собственный портфель и с размаху падает в проход. Класс неистовствует. «Чертова дюжина не промах! Карлов – псих!» - шепчутся девчонки. Во время падения Дима врезается в угол моей парты: кровь фонтаном льется из сломанного носа, и Ольга Ивановна отпускает его в медкабинет…
Получилось! Истории, из-за которой я в слезах убежала из школы, никогда не было! Перед глазами мелькают отдельные кадры измененной димкиной судьбы: он потерял веру в себя и вскоре бросил школу. Закончил путягу и устроился на завод. Женился и запил. Работа-выпивка-семья. Пожар на заводе из-за его халатности – шесть человек погибло, многие, в том числе он – получили увечья…
Видение распадается в пыль.
И вот неодолимая сила тянет меня куда-то в неизвестность, и я лечу сквозь ночь с сумасшедшей скоростью. Вижу себя, лежащую на диване, чувствую, как сливаюсь с собой. В неровном свете фонарей вижу, как покачиваются листья кленов. Закрываю глаза и мгновенно проваливаюсь в пустоту.
- Не вздумай больше менять в минувшем что-либо, Даша, - слышу бабушкин голос, - силы потеряешь, назад не воротишься.
- Бабушка! – кричу я, но не слышу ответа. – Где ты? Ответь! Мне так нужна твоя помощь! – но никто не отвечает мне.
Девять!
за-предельное
Сложно идти по тропе в неизведанное, когда ты один: никто не подбодрит, никто не подскажет. Поиск истины среди бесчисленного множества псевдоответов затруднителен, фактически невозможен. Много раз я хотела оставить эту затею, но тогда астральная «я» ожесточенно рвалась на волю. И я подчинялась своему астральному телу, и раз за разом окуналась в отдельные эпизоды минувшего. Переживания и эмоции окружали меня плотным кольцом и не давали шанса дать оценку той или иной ситуации. Лишь годы спустя мне удалось разглядеть свою жизнь с позиции стороннего наблюдателя. Тогда я поняла, зачем меня так тянуло назад. И вскоре я с удивлением обнаружила, что ответы, которые я хотела получить от бабушки, всегда находились со мной. Ведь я – часть ее, ее сила – часть моей силы.
События, происходящие с нами, переплетаются друг с другом в единую ткань бытия. Поэтому каждый жест, каждый даже случайный взгляд имеет свое последствие и отражается на общем ходе истории. Мы ежеминутно, ежедневно творим свою судьбу, совсем не подозревая об этом. Но самое удивительное то, что наши поступки оказывают влияние на поступки других, даже незнакомых нам людей.
Согласна, что это может показаться странным, нелепым, абсурдным, но в моих словах истина. И пусть, кто-то посчитает их бредом свихнувшейся на тринадцати истерички. Мне не важно. Время рассудит нас, и последнее слово будет за мной, ибо я права.
Десять!
Я научилась предсказывать судьбу: отдельные шаги и последствия этих шагов. Ко мне потянулись толпы «загнанных в угол». Еще бы! Ошибки в жизни совершают все. Кто-то жестоко расплачивается за них впоследствии, кто-то клянет судьбу или обвиняет в своих неудачах окружающих. Но мало кто знает, что судьба всегда дает второй шанс. Шанс, позволяющий изменить жизнь, исправить то, что сделано по глупости. Только вот понять, в чем же заключен промах, дано не всем. А я вижу эти промахи, вижу возможные варианты событий, и через меня их видят другие. И никакого тебе Меркурия во втором доме и луны, что ушла на шесть, разве что Аннушка с бидоном масла пройдет в совершенно неожиданном месте...
Одиннадцать!
Еду в метро. Рядом со мной стоит девушка лет двадцати пяти: высокая, худенькая, волосы светлые, густые, до пояса, спадают с плеч роскошными волнами. Каблуки-шпильки сантиметров десять, как она стоит – не представляю. Френч маникюр, минимум косметики. Читает какую-то дрянь. Что она в метро забыла? В таком виде в общественном транспорте не ездят – знаю. Поезд резко тормозит, она теряет равновесие и наступает мне на ногу. Отрывается от книжки, смотрит на меня своими огромными василькового цвета глазами, извиняется... Вижу в ее глазах тоску неземную. И замелькали, закружились в хаотичном порядке картины ее жизни. Раз – влюбилась, по молодости, по глупости. Два – поняла, что он вовсе не предел ее мечтаний. Три – он ввязался в какую-то авантюру, потерял все, что имел, и пустился в бега. Четыре – она пожалела парня, осталась ждать. Пять – он вернулся на белом мерседесе, они поженились. Шесть – родила дочку. Семь – поняла, что она не чета мужу, но семья... ребенок... Восемь - ее жизнь превратилась в ад. Девять – родила второго. Десять – вроде, жизнь наладилась, только ноги домой не несут. Одиннадцать – мужики вокруг нее вьются, что слепни на реке летом. Двенадцать – она а-ля Татьяна, волнуется, спешит на свидание – только чтобы там: мол, я другому отдана и все такое. Тринадцать! Ой…
Моя остановка. Девушка тоже выходит.
- Тебе меньше надо о муже думать, больше о себе, - говорю.
- Что? – переспрашивает она.
- Если бы ты когда-то давно порвала с ним, жизнь была бы совсем другой.
- Не вам судить об этом, - отвечает. А сама, по глазам вижу, уже поставила на мне клеймо ненормальности.
- Да нормальная я, нормальная, - возражаю, - только не такая, как все. И дочки твои только выиграют, если от мужа уйдешь. И не только они.
- Но как вы?
- Долгая история. Если интересно, то рекомендую нанести мне визит в ближайшее время, - и визитку свою протягиваю.
Она неуверенно берет ее, отвлекается, чтобы прочесть. В это время я исчезаю в толпе. Чувствую, как она ищет меня. Как одна ее часть (заботливая, по-монашески добродетельная) хочет выбросить визитку, как мусор, но другая (та, что спрятана от мира, ее истинное «я») с волнением прячет свой шанс в сумочку. Я знаю – она придет. Вопрос только... не затянет ли с визитом. Третьего шанса не будет, а с ее самопожертвованием второй шанс упустить, как...
Двенадцать!
Одержимость
Время летит, а моя случайная спутница не идет. Не то, чтоб я жаловалась на нехватку работы, просто запала мне в душу ее история. Одиночка по натуре, она живет с нелюбимым мужчиной. А он не может бросить семью, хотя давно влюблен в свою сослуживицу (она беременна от него и строит воздушные замки). Любовница вот-вот уйдет в декрет, а он все тянет и тянет, не в силах решиться на что-либо.
Все трое страдают. И, чувствуя это, страдаю я. И почему я сразу не сказала этой святоше, что она своим самопожертвованием губит чужие жизни! Ведь прекрасно же видела ее нерешительность! Видела ее страх. Видела, что моя попутчица скоро вновь окажется беременной. Узнав об этом, любовница мужа выпьет полстакана уксусной кислоты. Ни ее, ни двойню не спасут. Он не справится с управлением, машина вылетит за ограду моста. Тело не найдут. У нее случится выкидыш, и в итоге она сойдет с ума... И это лишь часть последствий!
С каждым днем, с каждым часом утекает их счастье в небытие, я вижу это в своих снах и теряю силы. И тринадцать уже не помогает мне, как прежде. И почему нельзя менять прошлое? Бабушка говорила, что это отнимет силы, и можно не вернуться назад...
Я не знаю этих людей, что мне за дело до их судеб! И вообще, я бессильна, пока она не обратится ко мне с просьбой. Зачем я ищу себе оправдания?
Тринадцать!
- Здравствуйте, - входит она!
- Здравствуйте, - отвечаю. – Заждалась вас. Чай или кофе?
- Кофе... То есть чай, - поправляет она себя. – Мне теперь нельзя кофе.
- Почему?
- Как, разве вам не все известно? Я жду ребенка.
Мир рушится перед моими глазами на бессчетное множество кусочков, слова теряют смысл и вместе с осколками мира падают к моим ногам. Частички стекла впиваются в тело, свет меркнет, и я проваливаюсь в пустоту.
Лечу над морем, закатное солнце окрашивает волны и воздух в теплый, оранжево-розовый цвет. Я – это она, мои чувства – это ее чувства, мои решения – ее решения. Я смогу. У меня все получится...
Девочки давно спят. Слышу, как вернулся с работы муж, иду навстречу.
- Дорогая, прости, я задержался, - не поднимая на меня глаз, говорит он.
- Мог бы вообще не приходить.
- Я виноват, прости...
- Давай разведемся.
Он смотрит на меня невидящим взглядом. Не верит в услышанное, но боится переспросить.
- Я серьезно, - повторяю я. – Мы с тобой разные люди. У нас нет общих интересов. Мы давно стали чужими людьми. Зачем портить друг другу жизнь?
- А девочки? – спрашивает.
- Полагаю, что они переживут развод родителей...
Он соглашается, и снова мир распадается передо мной на тысячи осколков. Я проваливаюсь в пустоту и лечу по млечному пути в неизвестность... Хочу вернуться назад, но не знаю, как. И страх сковывает меня, не дает думать. И холодные звезды смеются над моею беспомощностью...
Я лежу на жесткой ровной поверхности. Мрак во мне, мрак вокруг. Пронизывающий холод. Духота. Пытаюсь встать и понимаю, что попала в западню, выхода из которой нет. Страх сковывает меня, и я кричу, кричу что есть мочи и колочу руками и ногами в сосновые стенки моей тюрьмы. Бабушка Леся была неправа, я вернулась, но поздно. Надо попробовать в еще раз. У меня получится! Я верю в это.