Полюбить свой страх

I.

                                                                   Я намереваюсь открыть перед вами
                                                   великие идеи. Пожалуй, когда вы выслушаете мою
                                                   речь и обдумаете её содержание, некоторые из них
                                                   вам придутся не по душе...
                                                                   Донатьен Альфонс Франсуа маркиз де Сад.
                                                    «Французы, ещё одно усилие, если вы хотите стать
                                                   гражданами республики!».

                Белое тело. Неестественно-снежная чистота его смертельно подчёркнута тяжёлой серостью могильной плиты, на которой оно покоится. Покоится в буквальном смысле этого порою, минимум, неприятного и, в последнее время — очень часто, страшного слова. Подставив солнцу приподнятые лопатки, спину с едва изогнутой чередой позвонков, потерянной в ложбинке между круглыми холмами ягодиц, соблазнительно расслабив чуть-чуть полноватые ноги, девушка будто уснула недавно, рассчитывая вдали от излишне любопытных глаз получить полный загар. Труп был найден случайно, как случайно происходит, вне всякой значимости, всё в этом стрёмно нестранном мире: на заблудшем в лесу очень древнем, давно заброшенном участке кладбища. Отфотографировав и очертив силуэт на плите и перевернув тело, ахнули: девушка была красива. Несколько часов назад эта плоть, объект вожделения сотен мужчин и зависти тысяч женщин, жила физиологией и движением, чувствами и мыслями Ирины Караваевой. Найденный в брошенной рядом одежде паспорт, в общем-то, оказался совсем и не нужен... Караваеву знает весь город. Первая в истории краснознамённого Красношахтска Мисс никак не могла быть обойдена вниманием местной прессы, как официальной, так и независимой. Полулюбительское пока, но с весьма радужными надеждами на светлость своего будущего, телевидение отсняло и показало в подробностях фильм о Первом Конкурсе красоты и об его счастливой победительнице... Следов насилия нет, если не считать на шее пары аккуратных дырок в яремной вене, пустой, как и всё остальное тело. Несколько ржавых капель свернувшейся крови было на граните, но не в теле. Сколько литров её в человеке, вообще?!
                — Три-четыре. — не задумываясь, ответил Гаджиев.
                Антон удивился: казалось почему-то, что вслух не спросил, только намеревался. Но где эти чёртовы три-четыре положенных литра? Вслух же поинтересовался:
                — Как пишется «Караваева»? Вторая гласная — «а» или «о»?
                — «А»! — громко ответил Ильяс, для Паньшина, составляющего протокол.
                Уловив и спохватившись, курсант проявил похвальную расторопность и исправил написанное.
                — Витя, этим до;лжно было поинтересоваться сразу. А ещё, рядом с тобой лежит паспорт. Закончи сам, пока мы тут прогуляемся.
                — В принципе, однажды я знавал девушку с фамилией Короваева, — Ильяс, как всегда, болтает много лишнего, но, как всегда, интересно. — видимо, от «коровы», а не от «каравая».
                — Правда?!
                — Да.
                — Или выдумываешь?
                — Нет. Просто, ей всё время приходится объяснять это окружающим.
                Антон Белаш и Ильяс Гаджиев одинаково любили доверять интуиции, видимо, потому и были в ОВД лучшей опергруппой, и считали, что, если она молчит, как рыба с водой во рту, когда логика уже бессильна, то дело, железно, безнадёжно. Но, идя вдоль ручейка, не ступая в грязное пересыхающее русло, шаг за шагом надеялись: вот прозвучит главное, найдётся крючок, разъяснится обстоятельство, толкнётся в мозг стоящая мысль. Так не хотелось признать... так нелюбимо было признавать дело проигранным. Первым, как всегда, почти непреклонно констатируя факт, сдался Гаджиев:
                — Напрасно, Антон. Да, убийство. И что с того? Слишком уж странное, слишком стерильное, к тому же, чтобы быть просто убийством...
                Роли между ними давно распределены самым естественным образом: Гаджиев, как младший (то есть, разумеется, подчинённый), предлагает сдаться, а Белаш принимает на себя всю неловкость и досаду смириться с поражением. Сегодня он отчеркнул:
                — Фантастическое. И мы с тобой вряд ли готовы его понять. — пожав плечами, остановился. — Приятная девушка была. Отложим?
                Их взгляды встретились, и, опередив напарника с его привычным в таких случаях вопросительным «А сто;ит?», он добил:
                — Или забудем навсегда?
                Не ответив, Ильяс отвернулся и пробурчал:
                — Пойдём. Паньшин закончил, наверное.

                Снимки веером лежали на столе, теперь — поверх протокола осмотра места преступления, открытого и закрытого не однажды, на случайной странице открытого вновь. Протоколы опросов: гражданина Останина Н. В., обнаружившего труп, и родственников погибшей. Протокол опознания. Медицинское заключение. Бенедиктов стоял спиной и, глядя в раскрытое окно, курил, стряхивая пепел на карниз. Не обернулся, сказав:
                — А вот я почему-то не верю, что место абсолютно, как вы говорите, чисто!
                — Стерильно, Владимир Игнатьевич! — Гаджиев удивился, что вопреки обыкновению нисколько не обижен недоверием шефа.
                — Да заяви мне такое любая другая группа, послал бы... долбанных шерлок холмсов с лупами на коленках перерыть всё сантиметр за сантиметром! В крайнем случае, передал бы дело вам. А тут вы... Есть версии?
                Антон впервые за последний час, если не считать приветствий, заговорил:
                — Версия одна, Влад, и она тебе не понравится, как и мне. Потому что фантастическая.
                Начальник резко развернулся, желая сказать, видимо, не менее резко, чем развернулся, но, в очередной раз встретив уныние в глазах лучших своих сыщиков, опомнился и смягчил:
                — Наплевать, пусть хоть сказочная! Отработайте... и такую, какая есть. Слухи ведь поползут, а газеты затребуют информацию?! Что я им дам?
                — Что есть, то и давай. Тело и результаты вскрытия. Можешь для убедительности бумажками потрясти. — указав на стол, Белаш вновь приготовился замолчать надолго.
                — Какие результаты вскрытия?! — в порядке самоиздевательства подхватил Бенедиктов. — Тело в котором и вокруг которого нет ни капли крови! Невзираев только и ждёт чего-нибудь этакого. Какую сенсацию он с нашей подачи запустит, а?!
                — Фантастическую, как и само... происшествие. — Антон окончательно решил, что на сегодня он отстрелялся. Как всё осточертело...
                — Фантастическую! — Влад не разошёлся, нет, ни насколько. — Народ итак ошалел уже от очередей, от голодухи, которую ждёт, от этой идиотской политики. Нужно всё-таки придумать, из пальца высосать какую-нибудь сколько-нибудь реальную версию. Хотя бы на первое время, дальше видно будет. Мне тут только нечисти сегодня не хватало!
                Гаджиев восклицательным знаком выскочил из-за стола:
                — Ну, всё из рук валится, Владимир Игнатьевич! Нету! Нету реальной!
                В конце концов шеф принял решение. Гениальное, как всегда, и, как абсолютно всегда, не требуя никаких похвал своему абсолютному административному гению:
                — Текущие передайте Калашникову и Макарову, а сами отрабатывайте, как сможете, эту Караваеву. Ничего не поделаешь, это вам не Нюрка какая-нибудь с городской свалки, а Мисс Красношахтск! Ещё свежая в памяти народной, живее всех живых. И гораздо свежее некоторых... — он упёрся взглядом в кончик пальца на указующей длани памятника на другой стороне площади.

                Дискобар молодёжного клуба «Искатель» при ДК имени Первопроходчиков расположен по соседству с собственно танцзалом, отпрянув за сверкающую разноцветьем стойку из чего-то декадентски-стеклянного сверху и кожано-комиссарского снизу. Двое молодых мужчин расположились на обычных для любого бара высоких с круглыми сиденьями табуретах с подставками для ног. Танцующих пока не было, и бармен проявил вполне объяснимую предупредительность, подкатив пепельницу и поднеся зажигалку. Не своя публика, возраст не тот, оценил он.
                — Мы найдём здесь Ирину Караваеву, земляк? — спросил брюнет с внешностью киногероя, на мах и на нюх раскручивающего историю о десятке трупов с мешками марихуаны в кишках.
                — Сегодня или завтра. Земляк. Один вечер в неделю она обычно танцует здесь. Хотите увидеть её лично или?..
                — Если удастся. Тебя как зовут, бармен?
                — Костей. Если станете постоянными посетителями, я когда-нибудь запомню и ваши имена, господа сыщики. Что будем пить?
                Герой схлопотал, но продолжил опрос:
                — Ты хорошо с ней знаком?
                — Нет, не слишком. Что-то случилось? Её прихлопнули?
                На этот раз не вышло, даже бровью не повёл. И не переглянулись.
                — С чего это ты взял?
                — Ну-у, — протянул Костя нарисованное удовольствие. — така-ая девочка! Просто потрясающий... потрясающая особь.
                — И всё-таки, ты с ней знаком?
                — Конечно. Именно в этом зале два месяца назад она стала Королевой бала, и весь вечер я обслуживал её лично. И бесплатно. Она пила только шампанское.
                — Нужна твоя помощь, Костя.
                — В сексоты не нанимаюсь!
                А может быть, и вправду этот потянет на международные стандарты? Спокоен, как невключенный электрический стул:
                — Наша контора, ты ведь знаешь, сексотов не вербует.
                Бармен усмехнулся:
                — Сексотов вербуют все! Два вопроса. Что случилось, во-первых? И — ваши документы? Если, конечно, хотите содействия.
                Белаш, кивнув, вынул из кармана удостоверение и, как экзаменационный лист настойчивому абитуриенту, предъявил не выпуская из рук:
                — С кем из посетителей в последнее время она была... — замялся, выбрал слово. — близко знакома?
                Бармен, однако, ответить не поспешил:
                — Если это допрос и я — свидетель, потрудитесь вручить повестку. И всё по порядку.
                Антон распорядился без пробуксовки:
                — Ильяс, выпиши повестку гражданину бармену.
                 «Готовность номер «как только»!» — сострил про себя Костя вычитанной где-то фразой, когда второй — в наушниках плэйера, шлёпнув на стол довольно тощенькую пачечку бланков — с копиркой под верхним, заполнил его, поинтересовавшись:
                — Фамилия, имя, отчество?

                Наверное, именно такие мгновения и называются звёздным часом...

                — Горбачёв Михаил Сергеевич. — озорство промелькнуло в глазах парня и тут же исчезло, не менее эффектно, чем пачка бланков пред тем, распластавшись на стойке паспортом.
                Заглянув в него, Гаджиев улыбнулся:
                — Ты гляди! — и передал напарнику, закончив бланк.
                Белаш хмыкнул:
                — Михал Сергеич, позвольте доложить? — и, глядя прямо в глаза, сказал серьёзно уже. — Караваева Ирина Юрьевна, тысяча девятьсот семьдесят третьего года рождения, сегодня, восемнадцатого августа, была обнаружена мёртвой на сто двадцатом километре Рассольско-Красношахтского тракта в двухстах метрах от дороги. Смерть от полной потери крови через отверстие в яремной вене. Ни следов насилия на теле, ни потерянной крови вокруг. Ясно, бармен Костя?!
                — Меня зовут Мишей. — нахмурил брови юноша.
                — Ясно вам, Михаил Сергеич Горбачёв, бармен?
                — Ясно. — Миша достал из-под стойки коктейль с торчащей из него соломинкой и затянулся им, ожидая вопросов и, видимо, засунув в жилетный карман вместе с повесткой и паспортом, похоже, все предыдущие амбиции. — Что будем пить, господа?

                Андрею Черкашину не раз приходилось бывать в комнатёнке бармена с холодильником, столом, с кранами и раковиной, магнитофоном на посудном шкафу и четырьмя стульями. Здесь выпивали лишнее, просто сиживали и курили, иногда пользовались конфиденциально девочками. Прямо на этом вот столе, за которым сейчас по-хозяйски обюрократился чёртов следователь, его простые, формальные пока, вопросы про имя с фамилией, место учёбы и тому подобное — вывели из равновесия. Наконец, сыщик начал по сути:
                — Андрей, извините меня, пожалуйста, что отрываю вас от приятного времяпрепровождения. У меня к вам немного вопросов, как и ко всем остальным. Какова ситуация вокруг Ирины Караваевой, сложившаяся за-а... — замолчал, гад, нервы тянет. — да, за последний месяц.
                — Какая ещё ситуация?
                Сыщик вздохнул, вспомнив, конечно, что у каждого человека, наверное, есть друзья-приятели, которые считаю свои святым просто долгом предупредить...
                — Неужели среди вас, хозяев, так сказать, этого места, не нашлось желающих обломать такую красотку? Только не торопись отвечать, о вашем примитивном джентльменстве я уже порядком наслышан.
                — Это почему — примитивном-то?!
                — Да потому что держится оно на примитивном недоверии. Охраняли вы её друг от друга.
                — А что, это тоже криминал?!
                — Так ведь вы вроде бы уже и поняли все, что никому из вас не светит? Или нет?!
                Андрей, кажется, придумал, как отскочить в сторону:
                — Вот именно, что никому и не светило. Она же это... на нормальных-то мужиков — ноль внимания.
                — Что? — сыщик посмотрел на него, будто на пойманного в тайге жирафа.
                — Да! Как в видиках, видели? Н-ну... как называется? — Черкашин упрямо лепил горбатого, и сам удивляясь наивной своей находчивости.
                — Лесбиянка? — Белаш даже ручку отложил. — Да откуда ж ты это взял-то?
                — Н-ну-у! Все говорят.
                — Я уже пятерых опросил, — врёт, врёт на глазах погрустневший следователь, кажется, врёт. — и вы — первый, кто сообщил мне такую пикантнейшую подробность. Она это вам сама сказала?
                — А я ей кто?!
                — Тогда, Андрей, это слишком уж похоже на самую что ни на есть неприличную клевету. Или на бабьи сплетни, если хочешь. Надеюсь, не хочешь. Не боишься?
                — А чего мне бояться-то? Я и не утверждаю. Все говорят, а мне вообще всё равно. Да пусть она хоть с быком там каким... это... это дело имеет.
                Белаш будто брезгливо как-то вышел из себя:
                — Остановитесь, Черкашин! Это просто не по-мужски. Ты чего-то боишься и загоняешь сам себя в пропасть. Вот в прошлую субботу она... здесь... танцевала?
                — Ну да, в субботу или в воскресенье.
                — С мужчиной? Не с женщиной?
                — Так что же?
                — А за неделю до того? С тем же типом, да ведь?!
                Это детское «да ведь?!», нарочито наивное, но прозвучавшее естественно — с тоскливой верой в правду, как во что-то хорошее — расслабило, расположило в пользу этого опера. Несмотря — или благодаря? — непримиримому заступничеству.
                — Да. — Андрей кивком попросил разрешения закурить.

                Белаш постарался превзойти все возможные ожидания и поднёс спичку: «Детский сад!» И только сейчас по настоящему приступил к делу:
                — У кого первого возникло предложение проучить незнакомца?
                — Не помню я, у кого! Нет, само собой с языка сорвалось. — клиент проболтался и понял это, но Антон сделал вид, будто и не заметил.
                — Попытайся-ка вспомнить, кто предложил первым встречу в туалете?
                Парень поверил и бросил на гладкую поверхность стола вместе с дымом:
                — Да вот не помню. Не-е, нет, не помню.
                — Честно? — снова «по-детски» спросил Антон.
                — Что — честно?
                — Хорошо, Андрей, я откроюсь до конца. Ни мне, ни, тем более, тебе от этого хуже не будет. Всё, что мне известно сейчас, это чушь, к интересующему нас делу никакого отношения не имеющая. Но мне необходимо довести до конца это расследование. Я уже знаю, что ты не причастен к самому убийству, но берусь утверждать, что вы, Андрей Черкашин, были зачинщиком стычки в туалете с уже упомянутым незнакомцем. Кстати, он не представился? Как его имя?
                Психологически — до смешного выигрышный приём: не дав ответить, отвлечь в сторону, как бы уже получив ответ на главный вопрос...
                — Нет, он не сказал. Его никто и не спрашивал, кому надо?
                — Так. Вы были зачинщиком... — ручка со вздохом уверенно покатила свои зигзаги по белому листу. Этот медведеподобный качок гораздо проще, чем предшествовавший Горбачёв.
                Вот он уже и готов:
                — Да не было никакой стычки!
                — Да знаю я. Знаю и спрашиваю — почему?
                — Не знаю, почему... поговорили о всякой ерунде и разошлись.
                Белаш стал ждать. Черкашин думал, вспоминая тот странный разговор.

                Этого типа Гаджиев увидел сразу. Тот был так же неуместен среди молодёжи, как и они с Антоном. Возраста примерно того же: между тридцатью двумя гаджиевскими и тридцатью семью Белаша. На несколько секунд Ильяс даже снял наушники хитрого плэйера, в который вмонтирована другом-умельцем довольно приличных возможностей рация. Допрос Черкашина отступил перед интересом: тот ли это субъект? Бармен, уловив его вопрошающий взгляд, кивнул, а вот переглянулись и те трое, что уже допрошены и обсуждают случившееся в сторонке, порядком, надо признать, напуганные.
                Снова впихнув в уши голос спотыкающегося Черкашина, отвернувшись к стойке, Ильяс заказал «Кровавую Мэри», ещё раз получив подтверждение от Горбачёва, нашёл в зеркале витрины между бутылками отражение вошедшего и стал наблюдать.

                — Эй ты, крутой, подожди! Угости-ка хорошей сигареткой! — Андрей привычно борзел, когда тот, кого он окликнул, остановился, снял пижонские тёмные очки и улыбнулся, положив их в карман и достав пачку «Мальборо», протянул.
                Черкашин выдернул сигарету из пачки и, закуривая, спросил — неожиданно красиво для самого себя:
                — Тебе, друг, не кажется, что ты не вписываешься в здешний интерьер?
                Приятный импортный аромат защекотал ноздри, и к пачке без спросу потянулись ещё руки.
                — Нет, не кажется. — голос был спокоен, как если бы отвечал на вопрос «который час?». — Смотря что называть интерьером. Вот этот туалетный кафель, скамеечки, зеркала? Или ваши грёбаные варёнки и пирамиды? То, что обычно называется этим словом, как раз определяют люди, которые в нём находятся. А я в данный момент здесь, значит, вписываюсь.
                Что-то уже в этот момент удержало от исполнения задуманного. Словно всё уже изменилось: нет и не было никакого соперничества (слово-то какое протокольно-прилизанное), не было трёх давешних смешных, как клоуны, хлипаков, устранённых легко и привычно просто. Нет ничего, кроме желания хоть как-то оправдать глупое, оказавшееся беспричинным, обращение к незнакомцу.
                — Вы, извините, новичок здесь и многого не знаете.
                — Чего, например?
                Андрей замялся якобы для того, чтобы затянуться. Но говорить-то надо продолжать, и он сказал:
                — Здесь не жалуют чужаков. Тем более...
                Незнакомец вновь улыбнулся и подхватил:
                — Тем более, если те плюют в колодец.
                Юноша услышал слово в слово именно ту фразу, которую приготовил — неожиданно красивую для себя, он и сам это понимал и этому же удивился. Как ни странно, все давно глупо расслабились, начисто забыв, чего ради остановили славного малого. Ушли далеко те секунды, когда, не задумываясь, нужно было, даже не разъярившись, а спокойно, разбить ему фирменные очёчки, дёрнуть за ворот пиджака на себя, подставив колено в живот, а потом, развернув, просто пнуть в задницу, как паршивого пса, чтоб снова утрепыхал туда, к унитазам. Сейчас они и не вспомнили об этом.
                — Терпимей надо быть, доброжелательней, друзья мои! — «крутой» похлопал Андрея по плечу, развернулся и вышел.
                Разбрелись равнодушно и остальные. Черкашин затянулся в последний раз и с изумлением уставился на окурок «Астры» в руке. Сладкий дым развеялся без следа.

                Ильяс растворился. Искажения рации не остановили наплывающего мягкими складками бархата. Волны катились тяжёлым блеском, томно застилая чёрным туманом последние огоньки, дальше и слабее мерцавшие, гаснущие бесполезно и навсегда. Наваждение прибоем гремело в мозгу. Гаджиев почему-то вдруг понял: сними он сейчас наушники, голос всё равно будет звучать во всей своей завораживающей силе. Но даже ради проверки — всего-то, казалось бы, на пару секунд — так и не решился сделать этого. Или не смог, кто знает.
                — Я увидел её на презентации книги Гальского, она танцевала в ансамбле с другими девицамии была не более великолепна, чем любая из них. Мисс Красношахтск Ирина Караваева, собственной персоной. Почему нет?! Пошёл за кулисы и представился. Почему да? Потому что Мисс Красношахтск. Поужинали в «Огнях». Было не слишком поздно, и она вспомнила, что вот в этом клубе идёт дискотека. Мы пришли сюда.
                Белаш непременными своими вопросами, как тупой визгливой пилой, назойливо резал очарование, может, стремясь разрушить гармонию, скорее — вымогая снисхождение. Так казалось засыпающему навеки сознанию.

                Любящим детектив, наверное, не по вкусу придётся данное произведение. Начавшись вполне по законам этого прекрасного математически выверенного жанра, которые отбирают для себя сообщество читателей по признаку логического способа мышления, это повествование почти сразу и совершенно нелогично, для следователя — вообще, совершенно незаслуженно, предъявляет ответ на вопрос, знакомя читателя с преступником. Загадки больше нет. Возможно, когда автор тратил свои силы и время на изложение на бумагу этой грустной истории, он где-то подсознательно преследовал иную цель, чем просто позабавить публику разгадыванием представленной тайны. Наверное, и сама эта тайна чуть позднее представилась ему иначе, чем поначалу. Казалось бы, можно и в дальнейшем избрать приёмы изложения, свойственные детективу, но произошло нечто странное: преступник сам объявил себя, не смотря на то, что следствие не имело абсолютно никаких именно шансов уличить его.
                Значит, — делает автор вместе с уважаемой публикой вывод, простой и неотвратимый, сокрушаясь и начиная по-настоящему испытывать страх. — значит, это кому-то нужно.
                Вот главный вопрос, на который пытается ответить писатель, излагая события в необъяснимой последовательности по самому непонятным законам, следуя более за не дающей покоя мыслью, нежели подчиняясь соображениям об удобстве чтения, о закрученности интриги или стройности сюжета. Можно предположить, и любое подтверждение этого предположения станет творцу самым страшным ударом, не менее, чем под дых, нанесённым жизнью, что он и его произведение — всего лишь камни в пьедестале кем-то создаваемого трона. Трон сей, как только на него взойдёт неведомый хозяин, раздавит, и с помощью автора — в числе многих и многих других, общность, называемую человечеством.
                Автор в полном соответствии собственной доброй воле предостерегает: воздержитесь от дальнейшего чтения! — и выражает скорбь искреннюю в случае, если ему не удалось остановить вас, как он не смог остановить и себя, начав писать эту книгу.
                                                                                                    22.04.92, пополуночи.

                Этим своим аристократически-надменным ударением на втором слоге фамилия допрашиваемого просто взбесила Антона. Он ненавидел подобные выкрутасы: в телефонной книге она стояла бы себе и стояла в длиннющем ряду — такая же, как и все. Но по произнесении подчеркнула исключительность обладателя, заставляя почувствовать невольное унижение. Или зависть. Благодаря такой, казалось бы, мелочи, Белаш ощутил неприязнь к человеку и только для того, чтобы мазохистски как-то испытать своё хвалёное умение оставаться внешне спокойным, переспросил, оформляя протокол:
                — Ива;нов Павел Петрович?
                Рассказ Черкашина, высокомерие Ива;нова натянули струну интуиции, тонким пронзительным звуком въехавшей в чужую гармонию:
                — Кто-нибудь из тех молодых людей, что пытались завязать с вами драку в туалете, имел ли основания ревновать Караваеву к вам?
                — Не знаю. Вряд ли. Я разговаривал с Ириной по поводу этих ребят. Никому из них такие права не предоставлялись, так сказала Ирина.
                — Может быть, она кого-нибудь отвергла с вашим появлением? Она не рассказывала вам о прежних своих увлечениях?
                — Нет, не рассказывала. Да и зачем? Мне это неинтересно.
                — Это могло быть интересно ей. Посмотреть, например, какова будет ваша реакция?
                — Я думаю, и ей это было неинтересно.
                — Значит, вы исключаете возможность убийства из ревности?
                — Не знаю. Мне это кажется маловероятным.
                — Почему?
                — Ревность вырывается изнутри наружу невменяемостью, как правило, а вы говорили, что на трупе нет никаких следов насилия.
                — Так. — Антон вперил взгляд в Иванова, развалившегося на стуле как в кресле. — Я спрашиваю потому, что вы последний, кто был близко знаком с Ириной Караваевой и могли бы предположить что-то об этом странном убийстве. Может, у неё есть несчастная соперница?
                — Я был знаком с убитой не настолько близко, как вы можете себе предполагать, но у меня есть версия. — когда он это сказал, следователь не выдержал его, допрашиваемого, взгляда, что-то вдруг изменилось, остаётся только слушать. — С вашего позволения я встану. Не могу долго сидеть. Невыносимо!
                Что-то изменилось. Может, сверкнуло лампочкой, подскочив на долю секунды, напряжение в сети? Или замолчал холодильник? Резко погасла сигарета или смолкла музыка за стеной? Белаш кивнул, пытаясь собрать воедино свои предчувствия.
                — С вашего позволения, я встану. Не могу сидеть долго. Это невыносимо! Начну издалека, чтобы, когда вернёмся к убийству, всё нам было бы понятно.
                Встав, Иванов изложил свою «версию», прохаживаясь иногда, чаще — замирая в эффектных позах:
                — Начну издалека, чтобы, когда вернёмся к убийству, всё было понятно. Миром, погрязшим в разврате и ненависти, правит страх. Самый разнообразный: люди не понимают чего-то таинственного и боятся этого. Люди боятся и того, о чём знают все, но не имеют права говорить об этом нигде, кроме собственной кухни в собственной квартире. Люди боятся государственных тайн. Люди боятся преступных разборок. Страх — это дамоклов меч над головой каждого. Вне зависимости от того, видит ли человек его над своей головой или не хочет видеть. Страх — самый крепкий, самый древний и глубоко всаженный в душу его рычаг управления. Просто положи руку, сожми кулак, сдвинь его, поверни, как тебе надо, и слабый... да и сильный — тоже, человек — оба в равной степени и с одинаковым рвением отдадутся твоей власти.
                Как всё осточертело. ЗАЧЕМ и почему он всё это говорит, и почему я глотаю эту ахинею? — нужно было прекратить сразу, но Белаш молчал. Кивал и молчал, думая, что, наверное, кому-то очень нравится выглядеть красиво, держа его за дурака, мусолящего во рту потухшую сигарету. Появилась странная мысль, но только зародилась в виде какого-то неясного предчувствия, не более и не яснее, не оформившись в слова. Сейчас будет сделан шаг, после которого из-за угла на голову пыльным мешком обрушится удар озарения. Это и удержало, видимо, от вступления в диалог. Остаётся только слушать.
                — Власть, которую можно получить официально: занимаясь политикой или занимая должности — презренна, ибо иллюзорна. Иллюзорна именно потому, что официальна. Природа её ясна, как божий день.  Настоящая: цепкая и сильная — власть давит сознание, вгоняя его в дебри невежественного ужаса, порабощая волю необъяснимостью его. Только одно, но странное и страшное, убийство, и вот уже население целого города озирается по сторонам, возвращаясь вечером с работы домой или отрабатывая на заводах ночные смены, человек вздрагивает при виде случайной тени, мамаши прячут детей под юбки, сея по телефонам панику. Милиция увлечена поиском уже не одного, а десятка, мифических маньяков, оборотней и вампиров, как грибы после дождя, появившихся в самых разных местах одновременно. Вот тут-то, Антон Игоревич, появляется второй труп. Как ни странно. Обязательно появится, вот увидите! Страх прочно сожмёт сердце и парализует волю, ведь разум бессилен дать объяснение. От мала до велика — всякий полюбил свой страх, уже не умея жить без него, и, значит, полюбил ту силу, которая этот страх породила и взрастила бережно и ласково в душах изначально несвободных людей. Всё!
                Будто только и ждал этой команды — так ли уж необходимой, неважно, Белаш откинулся назад, удивлённо поднял брови, развёл руками. Впрочем, всё это вяло, не так нарочито, как захотелось, вразрез дико резвящейся в мозгу разгадке, и спросил так же вяло, уже зная, что предстоит услышать в ответ:
                — Теперь это… называется версией. Однако это не более, чем рассуждения. Вопрос остался прежним: кем и как была убита Ирина Караваева? Ответьте, раз уж знаете.
                Иванов улыбнулся, и Антон пожалел впервые, что воспитали его в нелюбви к солнцезащитным очкам; говорят, это иногда помогает, но
                Иванов улыбнулся и, резко обратив к нему лицо, глядя прямо в безоружно распахнутые глаза, ответил без как-либо ощутимого напряжения в голосе:
                — Да, я убил Караваеву. Теперь вы уже знаете… — Белаш уже знал, что предстоит услышать, но не мог, не хотел прекратить всё это… представление, что ли, ведь не признание, а нечто иное прозвучало, когда
                Иванов улыбнулся и просто рассказал:
                — Теперь вы уже знаете, как просто мне было увезти её на кладбище, заставить раздеться и лечь на могильную плиту.
                Белаш вместо того, чтобы тут же выхватить пистолет и арестовать обнаглевшего, упивающегося рассказом о своём преступлении убийцу, всего лишь спокойно спрашивал, непонятно зачем уточняя то, что уже и без того ясно, как божий день:
                — Зачем вам это понадобилось? — дикость и несуразность, между прочим, когда его тело, несмотря на бешеные усилия воли, будет бездействовать… и будет продолжать бездействовать по желанию человека напротив.
                — Понимаете, Антон, она красива, и красота её ещё сильней подчеркнула весь ужас.
                — Зачем вы мне это рассказываете? — неопределённость самоощущения ударила исподтишка: не то в кайфе от возможных подробностей, не то в праведных поисках истины Антон совершенно утратил какой бы то ни было здравый смысл. Сам и отметил про себя, что совершенно утратил какой бы то ни было здравый смысл, когда, забыв свой только что заданный вопрос, заинтересовался вдруг следующим. — Что было потом? Как произошло само убийство?
                Стало окончательно похоже на театр, Иванов выдержал очередную эффектную паузу:
                — Конечно, я мог бы прекратить работу её лёгких или сердца, но это ведь так неинтересно. Зато смерть, отнюдь не на скорую руку придуманная мною, заставила и заставит ещё содрогнуться каждого, кто задумается над её фантастическим содержанием. Ильяс! — вдруг громко позвал он.

                У входа во Дворец… у центрального входа, Ильяс, стоит чёрная «Волга». Дождись меня около неё.

                Представление продолжалось, Антон понял наконец, что же злобно-обидно ему так во всём происходящем: он не зритель, не только зритель и не просто зритель, он — действующее лицо. Исполняющее роль. Идеальный актёр для постановщика, его мать!!!
                — Антон Игоревич, снимите ваши часы и положите перед собой. Без четверти десять вы можете начать действовать по своему усмотрению. Без четверти десять! — Иванов, глядя на свои часы, улыбнулся ещё раз: деловито. — Отныне вы понесёте знамя моего торжества. Завтра наши газеты и телевидение расскажут о загадочной смерти Мисс Красношахтск, послезавтра — о не менее загадочной гибели оперуполномоченного Ильяса Гаджиева. Кстати, включите-ка вашу рацию на приём, и тогда послушайте, как всё произойдёт. Я уложусь в полчаса, Антон, так что без четверти десять вы свободны.
                Дверь затворилась. Белаш обречённо возненавидел свой чудо-плэйер, погрузившись в мрачное ожидание. Да, сейчас он услышит страшное и будет терзаться невозможностью спасти друга.
                — Прощай, Ильяс! Как это стыдно, противно — оказаться неготовым к поединку. Боюсь, неготовность эта — навсегда. Прощай!
                Он бросил взгляд на циферблат и опешил: без двадцати пяти! Иванов не мог знать, что обыкновенно я ставлю стрелки часов на пятнадцать минут вперёд — для перестраховки — чтоб не опаздывать!! До освобождения…
                — Антон! — заставив вздрогнуть, зазвучал из микродинамика самодовольный голос, перекрывая шум двигателя. — Забыл объяснить. Никакого вампиризма, как ты сам понимаешь, нет и в помине. Всё просто: берёшь стеклянную трубку с обрезанным наискосок краем и сосуд литров на пять… Ты слышишь? Приём!
                — Слышу, приём.
                — Через полчаса ты всё равно всё забудешь, кроме того, что Ильяс на том же месте. Пока, знаменосец!
                Падла, он ещё и ржёт! До освобождения осталось меньше десяти минут.


II.

                                                                   …нервы у меня в ужасном состоянии. Я
                                                   болен всеми нервными и психическими
                                                   болезнями, какие есть на свете, и, сверх того, ещё
                                                   тремя, неизвестными до сих пор… Бургомистр.
                                                                   Евгений Шварц. «Дракон».

                Прозрачен холодный осенний воздух. В особенности тогда, когда вымыто окно больничной палаты, отделяющее внешний климат от внутреннего — микроклимата больницы. Благодаря ему спасённая муха, уже долгожительница, настоятельно занимается странным, но, видимо, самым любимым, видом спорта: биением в стекло. Если б могла она понять, что там, снаружи, ждёт её смерть… ах, если бы!
                — Меня хоть режьте, не верю во всех этих ваших чудодеев! Христос — вообще сказка для детей дошкольного возраста. Но для детей-то, как раз, слишком нудная, а для взрослых — слишком глупая. В неё невозможно верить!
                — Пётр Иваныч, не говорите так. Ведь верят же.
                — А кто? Ду-ра-ки верят!
                — Вот это отдельный разговор. Не надо мешать Христа с психотерапевтом или экстрасенсом. Возможно, он был очень мощным экстрасенсом, но это не значит, что любой из экстрасенсов — прямо Христос. И слава богу, что на этом никто не настаивает. Да, в Христе сомневаться вы вправе, но психотерапия-то тут при чём, она существует реально и реально излечивает массы народа. Часто в таких случаях, кстати, где обыкновенная медицина бессильна!
                Спорили двое из пятерых.
                — Массу лечит, а ещё большую массу калечит! — Пётр Иваныч снял китель и повесил аккуратно на стул около своей койки.
                В больницу угодил прямо из-за праздничного стола. Трахнула кома в честь очередной годовщины. Никогда он не доверял докторам, а тут — на; тебе: всё, как предсказали год назад, гады. И голова-то кружится не то от давления, не то наоборот, и ноги на лестнице дрожат-не-держат, пальцы на руках отнимаются-коченеют. Вот тебе и капитан первого ранга на старости-то лет! Всего лет десять назад в загранки даже ходил, а Октябрьские и День Победы всегда встречал, встречает и будет встречать, подобно ветеранам, при полном параде, о чём и заявил здесь гордо и громко… здесь — это в больнице, когда окружающие поинтересовались.
                Игорёк и Виктор, посмеиваясь над ним совсем не зло и, на всякий случай, только за глаза, звали Адмиралом и никогда с ним не спорили: скучно…
                Сергей Анатольевич, десятью годами младше спорщика, социально активный, как принято писать, составляя характеристики, субъект, пытался попонятнее объяснить доходчивую природу столь реальных чудес, но ничего так и не добился: Адмирал впервые в жизни и очень осторожно уверовал в докторов, в эти их таблетки и уколы, так что дополнительно расширить его веру в сторону, тем более, прямо противоположную, шарлатанскую, оказалось невозможно. Так и не дождавшись консенсуса, Игорёк встал с постели, демонстративно постучал ящиком и дверцей тумбочки, беря сигареты, и спросил нарочито жалобно:
                — Мужики, а может, лучше «тыщу» распишем, а?
                Пётр Иваныч и Сергей Анатольевич обрадованно замолчали, посмотрев с надеждой на Виктора, неплохо бы побольше компанию за стол собрать для этого дела. А вдруг вон и новенький, как бишь его, сыграет за компанию, развеется? А то лежит ведь весь день, как привезли его сюда, глядя в потолок, и с неистовой регулярностью бегает через каждые полчаса курить — хоть часы проверяй. Пытался вроде читать что-то, но почти сразу засыпал, а через полчаса — минута в минуту, как механизм — вскочит, и — курить. Так и сейчас: сунул заранее на ходу в рот сигарету и направился было к выходу из палаты.
                Зато Виктор сразу сел к столу и принялся готовить игру, расчертив в таблицу очередной лист в тетради. Спросил, ни к кому в частности не обращаясь:
                — И всё-таки?!! Хорошо или плохо, когда один человек получает совершенно неограниченную и необъяснимую власть над другими?
                Игорёк заметил, как новичок, буквально проглотивши глазами Виктора, хотел было что-то ответить, но промолчал, поспешив всё-таки выйти. Проводив его взглядом, семнадцатилетний юноша ответил за себя:
                — А я остаюсь оптимистом, мне кажется, отрицательная сила не способна удерживать настоящую власть. Вот только история со мной не согласна, всё потешается, как правило.
                — В том-то всё и дело! — подытожил Сергей Анатольевич.
                Адмирал вздохнул.

                По коридору волнами смури плыла навязшая ушах мелодия и голос всё что-то обещал, вещая про «на счёт «раз», на «два» и на «три»… и что-то про то, что «многие из вас почувствуют…» Обнаружилась поспешность пройти зону досягаемости — чтоб не почувствовать ни на «раз», ни на «три», надо думать. Как хорошо, что душевая отделена от коридора двумя дверьми: закрыв обе поплотнее, можно не слышать. Одного из наружных стёкол не хватает, поэтому курильщики пятой палаты, а таковыми являлись все, и пользовались душевой втайне ото всех: расположена как раз напротив. Здесь гораздо просторнее и свежее, чем в затхлом туалете, и горячая вода — всего лишь только по субботам, так что в обычные дни лишние посетители сюда не заглядывали.
                Закурили и присели: новичок — на кушетку, Игорь — прямо на подоконник, рядом с целым окном.
                — Игорь, а ты, кажется, не любишь Кашпировского?
                — А зачем мне его любить?
                — Или «за что»?
                — Незачем, да и не за что!
                — Ну, за надежду, например, которую он даёт миллионам.
                — Миллионам, но не мне. В мире уже достаточно религий, и не нужно вновь изобретать велосипед. Для безногих.
                — Но ведь он Библию цитирует, значит, ничего нового не выдумывает? А Гитлер Ницше цитировал, Ленин — Маркса, Хомейни — Коран. Мудрецов и мудростей уже так предостаточно, что оправдать ими можно любое зло. Инквизиторы тоже на Библию опирались.
                — По-моему, ты уже перегибаешь. Кашпировский — не Гитлер.
                Игорёк расхохотался так неожиданно и настолько весело и беззаботно, что даже показался неестественным:
                — Но он ведь и не Иисус! — почти сразу он смешался и растерянно спросил. — Ой, извини, как тебя зовут? Забыл, и всё!

                Как паршиво получилось!
                Тусовка, бог с ней, с тусовкой: терпели ведь как-то без концертов, им не впервой обламываться. Но что делать с теми, кто, впервые увидев такую афишу, рванулись на наш сейшн, как бабочки на долгожданный огонёк? Перед ними не извинишься, не объяснишь тебе и самому неизвестные причины, по которым сейшн не состоялся. А «Горячие молотки»? А «Подвальный рай»? Ведь мы так расхвастались! Пообещали им возможность выступить! Они готовились, не жалея ушей и глоток, скандаля с родителями, не щадя соседей. И всё — под хвост драному коту по фамилии Бардюк! Гипнотизёр сраный. Развелось их, как крыс в чумном городе…
                Поначалу, когда Оксанка только-только познакомила с ним, этот дерьмовый мир будто расцвёл наконец-то, жить вдруг показалось веселее, надежды заблистала по-настоящему, а не в мечтах. Посыпались обещания: ссуда, аппарат киловатта на три, совместные гастроли чуть не по всей стране. Попросил только отыграть концерт для спонсора, сам же пообещал и устроить.
                А мы-то хороши! Растопырили уши: развешивай, браток, развешивай лапшу… развешивай. Самое непонятное во всей истории, это — зачем ему понадобилось водить нас с за нос? Ошибся в своих силах? Или с самого начала был равнодушен? Или надеялся на одно в нашем лице, а получил совсем другое? Так ведь он нас так ни разу и не слышал! Загадок и несуразностей — полная башка. Тут ещё болезнь эта дурацкая выперла наружу…
                Вчера Оксанка сказала, что видела его.
                Ну и что?
                А ничего, как всегда. Поинтересовался, посожалел, опять пожаловался, мол, это всё компаньоны подвели. Так неудачно, мол, всё сложилось… самого его, видите ли, чуть не прикрыли… Состроил мину, говнюк. Группы-то уже нет! Три месяца ежедневных репетиций, вдохновенного труда, полуторачасовая программа. Сдохли все после облома, рассосались, в очередной полураспад выпали. Просто от усталости. От обмана… за веру свою беззаветную.

                — Так вот, Антон, всё это ерунда, потому что свобода вероисповедания в том и заключается, что любой человек вправе верить во всё, что ему угодно. В Заратустру с Христом, в Кашпировского с Копперфильдом, в Воланда с шайтанами. Хоть в кочергу на сковородке. Выбор зависит не от того, что можно выбрать тому или иному человеку, а от того, каков сам этот человек.
                — Мне кажется, ты излишне разволновался. Может, сменим тему?
                — Да нет, ничего. Как разволновался, так и успокоюсь. Просто меня, как музыканта, эта тема классически тревожит. Я ведь в кумиры готовлюсь, всемирный прорыв репетируем, только всё не везёт пока. Первой космической всё никак не достигнем. Не для своего трудового отечества мы пророки.
                — Приятно тебя послушать, Игорь, не так, как этих, которые по долгу службы, что по городу ходят.
                — А кем ты служишь?
                — Мент я. Оперуполномоченный. Или сыщик, как ещё иногда говорят в народе.
                — А-а, тогда ясно, контингент тот ещё.
                — Вот так пообщаешься со всякими, и весь мир возненавидишь. В хороших, умных людей просто уже и не верится как-то. А ты для твоих семнадцати, — Антон спокойно и беззащитно улыбнулся. — просто слишком умён. Просто трагически слишком.
                — Скорее комически. — юноша снова развеселился, теперь уже тише и добродушней, — Вот, к примеру, женщины… да вот вашего же и возраста, за каких-нибудь полчаса общения со мной иногда начисто забывают про мужей и детей. А когда спрашивают, как институт я окончил, и выясняют, что никакой, головы теряют. — продолжил, неожиданно опять посерьёзнев, смутившись и будто уже извиняясь. — Вообще-то я скромный, и вот такие глупости, как сейчас наговорил, произношу крайне редко. Вы, кажется, второй, кому я это брякнул. А в первый раз — одной девчонке, к которой клеился, клеился да так и не приклеился. А сегодня это впрямую относится к нашей теме: ведь все верят в чудо, верят в какой-то идеал, идею, что есть где-то утешение, и надо всего лишь отыскать его и, найдя, суметь им воспользоваться.
                Антона этим попутным ветром занесло вдруг в давнюю безоблачность школьных сочинений:
                — Так как же всё-таки, по-твоему, Игорь, горе от ума или радость?
                Вошёл Сергей Анатольевич, показывая всем своим видом, что в диалог не встревает, молча прикурил от сигареты Антона, усевшись рядом. Но, как ни старался не помешать, вспугнул и без того запуганную музу милиционера. Увидев такое, Игорь попытался сам:
                — И то, и другое, хотя… — пожал плечами
                Антон поинтересовался:
                — Давно болеешь?
                Беседа сменила русло:
                — Нет, впервые выявленный. Кома была, пять дней в реанимации проторчал. Третью неделю здесь отдыхаю, а перед комой двадцать кило собственного веса в унитаз выссал. А вы? — Антон кивнул, Игорь закончил грустно. — И Витя тоже впервые, наверное, они поэтому всех нас в одну палату и сложили. И Адмирал тоже.
                Сергей Анатольевич возразил:
                — А Адмирал сам, между прочим, виноват. Его ещё год назад врачи предупреждали, а он всё не верил…
                — Пока гром не грянет, мужик всё будет в колодец плевать. — Игорь выбросил окурок в окно, за движениями своими не заметив, как изменился в лице, побледнев вдруг, Антон.
                Не слишком ли? Два крючка за последние пять минут? Он поспешил проверить:
                — Знавал я тут одного интересного типа. Так он под видом «Мальборо» любил всех самой обыкновенной «Астрой» угощать. — Юноша остановился, замер. — Представляете себе, все курят, наслаждаются, а потом, когда он уходит, обнаруживают в пепельнице «Астру»! Как вам такой гипноз? Без всякой подготовки, сразу всех.
                — Сила! — неопределённо сознавая ненужность своей оценки, удивился Сергей Анатольевич. — Даже и не…

                От неожиданности вздрогнули все трое: и глядевший в окно Сергей Анатольевич — прерванный, и Белаш, следивший за Игорем, и сам Игорь, присевший возле стены, так что неожиданно и будто ниоткуда явившийся Виктор повторил свой вопрос:
                — Как зовут этого вашего гипнотизёра?
                Следователь, три месяца как замученный тщетными усилиями вспомнить, выпалил:
                — Ива;нов Павел Петрович! — чуть ли не с радостью вспомнив и раздражение, вызванное непривычным ударением на втором слоге.
                — Бардюк Александр… кажется, Сергеевич. — глядя то на Антона, то на Виктора, почти прошептал Игорь.
                — Или Виниазов Шафир Икрамович, как его знаю я. — закончил вошедший.
                Сергей Анатольевич с интересом наблюдал за происходящим, явно ничего не понимая, а они замерли в нерешительности…

                Рубиновым небесным цветком распустился закат посреди добровольно-самодеятельной культурной программы похода. Ровная каменистая, усыпанная хвоей и шишками смотровая площадка, как незатейливо называли туристы этот участок камня уже многие годы, с многолетним, возможно, вечным костровищем в центре, с огромным шалашом, подновляемым каждой оказавшейся здесь группой, с турником между двух исполинских елей стоящих в противоестественно-близком соседстве, и с ржавым росчерком пятидесятимиллиметрового троса над краем пропасти, неся наблюдателя высоко над линией горизонта, соблазняя, позволяет сверху смотреть на уставшее за день светило.
                Неизбежность трагически-пурпурного унижения языческого божества провоцирует крамолу, толкает испытуемого в пучину кощунственного самовозвеличивания. Что тогда говорить о жалком нагромождении камней, известном миру под названием Чёртова пальца? Своим несуразным силуэтом торча где-то справа в сумеречной синеве, он едва достигает верхней, такой уродливой, фалангой своей всего лишь двух третей той высоты, где расположена площадка, и само Солнце отсюда не так величественно и недосягаемо, каким тужилось казаться на протяжении всего дня.
                В голове пронеслось: ясно теперь, почему для шабашей всякая нечисть всегда выбирает горы или скалы! Отсюда можно не напрягаясь глумиться надо всем миром: от червя до Бога. Тринадцатикратное эхо, достигающее этого места фантастически загадочными маршрутами, размазывает монотонное урчание моторки, медленно прущей против течения по быстрой каменистой речке внизу, делает его хором низких нереально-живых голосов. При переключении скоростей один за другим невидимые хористы меняют ноту и ровно через тринадцать секунд, сливаясь воедино, по-прежнему остаются хором, точно — безгрешно — в унисон поют, давят или ноют.
                Стукнувшись по неосторожности хозяина, гитара беспомощно легла на бревно — в другую сторону от костра, разгоравшегося нагло и вызывающе гаснущему закату. Соперничать с мистическим хором ей не под силу. Что ж делать, если плотность Нечеловеческого здесь настолько велика, что и глумится-то над миром, стоя здесь, не человек и его сознание, а его дикая гордыня, его ЭГО, алчущее вселенского господства.
                Повинуясь моментальной прихоти, Марина парой сухих и толстых сучьев подкормила самомнение костра, бросила озорную пока ещё мимолётность в глаза Виктору и, встав, потянувшись после долгого сидения, пошла к Шафиру, став, как и он, чёрным силуэтом на багровой простыне космического театра теней. Беззаботная, как бриз накануне, завела разговор:
                — Эх, Витька, хороши твои песни, но! Нету в них чего-то такого… потому что они — не твои, что ли… Не хватает мне в них громогласности, сметающей преграды со своего пути. Ты, Витя, никогда не свернёшь горы, не перевернёшь Землю, хотя, конечно, мог бы… А скажи, можешь?
                — Нет, не могу.
                — Нет же, можешь. Скажи мне честно, ты просто не хочешь, да?
                — Не могу.
                — Не хочешь!
                — Не могу. И не хочу.
                Стоя напротив Шафира, молчащего и только сейчас обратившегося к ней, она ещё более усилила сходство с театром теней, и Виктор, дабы не ревновать, мысленно отправил настоящую Марину в лес — погулять, отделив от тёмного персонажа разыгрываемой сцены. Резче осилуэтив профиль, омертвев, как и Виниазов, она спросила:
                — А ты, Шафир, хотел бы?
                — Что? Свернуть горы? Или Землю?
                — И то, и другое, и третье — хотел бы?
                — Но почему «бы»?! Даже обидно.

                Ты слышишь, Витя? Шафир хочет, но… — она забуксовала тогда, наконец поняв, что балансирует.
                Но это сегодняшняя метафора.
                Ты слышишь, Витя? Шафир хочет и… — она сама уже поняла, что балансирует на грани, где следующий шаг — падение, если не смерть.
                И это всего лишь сегодняшняя метафора.
                Ты слышишь, Витя?! — она будто шла по тросу над пропастью, где влево — далеко внизу в экстазе ожидания замерли зрительницы-ели, где справа — не верящий в смерть цинизм каменной площадки. Остановилась. — Жаль, что хотеть мало.
                Уже не метафора, нет. Невыраженное желание. Оно скрыто, и неизвестно, чем обернётся…

                — Шафир, а ты можешь?! Перевернуть Землю, стереть с её лица все эти чёртовы пальцы, остановить вот такое, на горизонте, Солнце? — Марина стояла напротив, как и он, положив руку на трос.
                Виниазов ответил:
                — Да. Конечно, могу.
                Виктор слишком поздно отреагировал! Задержался в роли зрителя не веря собственным глазам, даже и подозревая мысли о том, что комедия может превратиться в трагедию, не уловив начала этого страшного преобразования. Марина хохотала:
                — Браво, Шафир! Я люблю тебя! Это ведь невозможно! — кричала, почти захлебнувшись восторгом, глядя куда-то за него. — Куда ты его подевал?! Это ведь невозможно!
                — Возможно, Марина.
                Виктор услышал плач нарастающей истерики:
                — Нет, не надо! Солнце — куда ни шло. Но Землю, Землю не трожь! Я боюсь!
                Голос Виниазова, оставшись, как был, но, упав на голову полным презрения и спокойствия самолётным рёвом, ответил тихо:
                — Не бойся. Нет ничего проще, чем стереть образ. Ты хочешь, чтобы Чёртова пальца не было никогда!
                — Да, я хочу! — ответила дрожащим голосом тень Марины.
                Виктор вскочил на ноги, рванулся к ним:
                — Шафир, остановись! Прекрати сейчас же! Марина, послушай меня! Марина, слушай меня!!! Марина! Услышь…
                Слишком много, невозможно много неточных, бесполезных слов, не могущих стать действительными командами! Но ведь пробиться ещё возможно?
                — И его нет! — тень вновь хохотала — чужим, неведомым доселе голосом. — Да, я хочу, чтобы Солнце было зелёным и квадратным!
                К кому бежать: остановить ли этого маньяка или спасать Марину? — словами подумал он очень долго и понял, что это одно и то же, когда уже проиграл секунду, возможно именно ту спасительную, единственно возможную последнюю секунду, — он слышал, как захохотал бес, овладевший человеческой сущностью, наивно допустившей в себя крамолу.
                Стоит ли вспоминать о жалком нагромождении камней, канувшем без следа, без осколка или пылинки? Зелёное квадратное светило взошло, родив новый день, изумрудный, как искры утреннего костра за спиной инопланетно позеленевшего от злости и зависти дурака. Он что там, кричит?! Какое, ****ь, убожество!
                — Шафирушка, ты потрясающе… потрясающе, ты можешь всё!
                — Да, Марина, теперь я могу всё! — и она взвизгнула, когда он перевернул мир.
                Что было раньше? Что?! Его крик — отчаянная попытка ворваться в обезображенное сознание? Или разрушение иллюзии в результате реального падения? Она ведь всё поняла теперь: за секунду до столкновения с ожесточившейся в обиде Землёй крик отчаяния и ужаса разорвал наполненные восторгом лёгкие.

                Сергей Анатольевич тысячу раз проклял своё любопытство и ту минуту, когда ребята позволили ему остаться слушателем. Ему давно уже было страшно и становилось всё страшнее и страшней.
                — Я запрограммирован, — закончил Витя. — это ясно, как божий день. Но то, что мы встретились именно здесь с одним и тем же диагнозом, доказывает, что он не так уж и всемогущ, или хотя бы, что может иногда ошибаться. Ведь он мог бы с нами и поразнообразней расправиться? Если б мог.
                — Разнообразие не скроет его дикообразия, он об этом и не заботится. позволил себе мрачноватую игру словами Игорь, чтобы хоть как-то попытаться отцепить якорь до начала прилива.
                — Да, пожалуй, нам даже и повезло, если не считать того, что мы здесь, — Антон докурил ещё одну сигарету. — если и это, конечно, не часть какого-нибудь его плана.
                Каждый вновь упал в одиночество собственных размышлений. Только неуместный Сергей Анатольевич встал и, вздохнув, попросился вон:
                — Сейчас ведь, я так понимаю, ребята, не до игры уже? Адмирала-то ведь надо задержать, развлечь, пока он сюда не припёрся. Да?
                — Это было бы… просто… классно. — запирая за ним дверь на щеколду, Виктор заметно преобразился. Угрюмым азартом не понятного пока решения заблестели его глаза. — Вам, действительно, повезло. Перед тем, как уйти отсюда, я ещё успею вас защитить от него.
                Не поняв точно смысла его слов, всего лишь почувствовав что-то неладное, но очень внимательно, гораздо внимательней, чем прежде, если такое теперь возможно, Антон и Игорь стали слушать его. Виктор потребовал безоговорочно жёстко:
                — Мне необходимо очень подробно знать, что и как происходило между ним и вами!
                Антон потянулся за очередной сигаретой, а Игорь, глядя открыто и прямо, красиво поднял бровь.

                В последнее время это движение, удаваясь особенно красиво и многозначительно, вошло уже в привычку, Недоумение или скепсис, удивление или лёгкая ирония — в одном только поднятии одной только брови: в разных ситуациях и без особых каких-нибудь там душевных затрат. Игорь, глядя открыто и прямо, красиво поднял бровь, а Бардюк резко мотнул головой, взглядом как спичкой чиркнув по коробку в стеклянной пепельнице. Тот вспыхнул, запахло не то селитрой, не то… странно как-то запахло, не совсем обычно. Стекло на столе заиграло всеми оттенками пламени в своих многочисленных гранях: от жёлтого до красного и синего. Но удовлетворение на лицо Александра Сергеевича всё равно не снизошло. Ясно, что он понял немудрёное настроение музыканта:
                — Ну, ты мне, конечно же, совсем не веришь, но я уже тыщу раз тебе всё объяснял. Я не виноват, меня подставили самого и я еле выкрутился. А тебе-то на кого надеяться в этом городе, кроме меня, Игорь? Тебя уже выпнули отовсюду, и всегда будут выпинывать, потому что теперь вы все уже не нужны никому, не только ты и твоя группа. Время другое настало, крашеными героями пресытились по горло. Одним пузочёсом меньше, одним больше, потому что теперь не репутацию спасать надо и выглядеть умными и хорошим, а бабки зарабатывать, а на вас не заработаешь, не вложив своё кровное. Что уж говорить о казённых лимонах? Поаплодируют, да. Похлопать в ладоши на вашем концерте можно, детство своё босоногое вспоминая. Если вам повезёт, они даже и обрадуются за вас вполне искренне. Но вложить деньги?! Не-а! Никто и никогда. Не до рока сейчас. Молитесь вон за вашего Голландцева, чтоб жив остался — он ведь в такое говно ради вас, голозадых гениев, вляпался, не отмажешь. Дай-то бог, чтобы не пристрелили дурака…
                — Помолчи, Шурик! — Игорь удивился сам, назвав его на «ты», да ещё и Шуриком, довольно пренебрежительно получилось. И раздражённо. — Зачем? Зачем все эти слова? Ты же ничем нам не обязан. Подумаешь, наобещал с тир короба. Ну, пошутил с ребятишками, потешил своё тщеславие, другие вон тебе за билеты платят и сеансы, а с нас вроде как ничего и не взял. Так ведь?! Поверховодил просто, можно и так сказать. Ответь мне окончательно, ты помогаешь нам или нет? Контрактов мы с тобой не подписывали, так что требовать от тебя нам нечего. Тем более, что и причин твоего доброжелательного к нам отношения нам никогда не понять.
                — Игорь! Нельзя! Нельзя так реагировать на неудачи. Да, признаю, виноват я, согласен, не доглядел. Времени, знаешь, как не хватает! Везде вокруг только больные да нездоровые, на каждом шагу. Бардюк туда, Бардюк сюда, Тех спаси, этих сохрани. Детский дом, колония, швейная фабрика, я затрахался просто. Пойми, я же мною же самим и заработанные деньги в вас вложить хочу!
                — Не говори мне о твоих деньгах, я в них не верю. Время терять жалко. Лучше и проще — пойти дальше: опять бороться и искать, стучать и выпрашивать. Нам не впервой! — если б они были на улице, Игорь бы плюнул. — Угости-ка лучше своей фирменной, фокусник!
                Бардюк засмеялся довольно, вполне весело и добродушно:
                — Да без проблем! Угощайся, мне этого дерьма не жалко. Эх, Игорь… в общем, я сам найду вас и помогу, я сказал. Вот только сейчас не могу, чур не обижаться!
                — Замяли. — прервал Игорь. — Ты нам ничего не должен, и это хорошо так же, как то, что и мы тебе ничего не должны.
                Он с тоской посмотрел на часы, нужно было ещё дождаться ребят.

                Все силы и всё время бросив на телефонные объяснения с Бенедиктовым, Антон не успел главного: дать описание внешности Иванова. Пока рассказал про способ убийства, пока настоял, чтоб на место гибели Караваевой выслали опергруппу, отпущенный его памяти лимит истёк, и, как ни бился, он уже не смог припомнить даже имени-фамилии убийцы, не то что внешность описать.
                Дальше заварился крутой кипяток боевика а-ля Сталлоне. Или кошмарный сон: попытка остановить первую попавшуюся тачку. Нападение, можно и так квалифицировать, на обывателя: испуганного гражданина предположительно предпенсионного возраста Белаш пихнул на сиденье рядом, прыгнув за руль, на ходу захлопнул дверь. На месте он оказался раньше опергруппы, но позже, чем было надо.
                Сидя на земле, Ильяс прислонился спиной к могиле, съехав вправо на локоть. Ворот расстёгнут, безвольной петлёй галстук перечеркнул белизну рубахи, из шеи сантиметров на пять вниз — в ямку над ключицей — вытекла тонкая, кажущаяся чёрной в сумерках на бледной коже, струйка крови. Открытые глаза вместе со всеми чертами лица светились каким-то блуждающе-неопределимым блаженством. Тело ещё не потеряло тепла. Как будто Гаджиев, изменив правилам и принципам, обкурился или обсажен, и заторчал, слушая музыку в наушниках плэйера.
                Мужик, пострадавший от служебного рвения этого по-настоящему киношного опера, введённый кое-как в курс по дороге странного дела, увидев, что самое страшное и странное кино уже позади, пришёл в себя и, сориентировавшись и, наверное, уже рассчитывая на маленькую медальку, забегал вокруг и засуетился деловито, довёл пик помощи своей правоохранительным органам до того, что поставил машину поудобней, дабы лучше осветить место фарами. Всё о чём-то пытаясь выспросить, что-то даже вроде как выискивал мимоходом под ногами, дотошничая не в меру.
                Приехал Калашников со своими скотобоями, Антон вручил ему, занедоумевавшему сразу, папку с протоколами допросов, рассказал в общих чертах и отдалился на долгий-долгий перекур. Ни фамилии, ни имени — никаких паспортных данных убийцы в протоколе не оказалось, лишь пропуски, как в карт-бланш, куда вписывают любого желающего или желаемого.
                Приехал и сам Бенедиктов, видимо, пока не увидел своими собственными глазами, не мог поверить в возможность такого.

                — Так, с тобой, Игорь, всё совершенно ясно.
                — А мне вот ничего не ясно.
                — Ты всё ещё не понимаешь мотивов этой его так называемой дружбы?
                — Конечно, не понимаю, Он не получил никакой выгоды с нас.
                — Ошибаешься. Твой случай — типичнейший случай энергетического вампиризма. Я не случайно связал то, что ты попал сюда, и общение с… твоим Бардюком. Он высосал из тебя огромный потенциал. Гораздо больший, чем из меня до того, как я почуял неладное. Он опустошил тебя настолько, что психический стресс нарушил твою физиологию, вывел из строя поджелудочную железу. Может быть, он и не хотел этого, но он и есть причина твоей болезни. И не откажется ещё подпитаться энергией твоего таланта. Вот отдохнёшь в больничке, научишься жить по-новому, восстановишься, насколько это возможно с поправкой уже, конечно, на хроническую твою болезнь, и сразу жди встречи с упырём. Он, как и обещал, сам найдёт тебя.
                Да, Игорь, конечно, слыхал о таких вещах, в книжках умных и не очень читал про это и, конечно же, вроде готов был поверить в это, но, уподобившись неразумно и неожиданно Адмиралу, не верил: не мог уразуметь, что произошло всё это не с кем-то там на бумажно-фривольных приключенческих просторах, а с ним и здесь.
                — Нет, Витя, это… ну, я не знаю, я думаю, это чистая случайность, совпадение какое-то странное, — он поморщился, прося почти вслух: «Увольте!», — не больше! А ребята? Или Оксанка вон? Они-то чувствуют себя нормально!
                — Стоп. — мрачно вмешался Антон, решив всё-таки проверить своё понимание происходящего в новом свете. — Да где же нормально-то? Во-первых, совсем ненормально! Группа твоя, ты сам сказал, развалилась. Так?
                Игорь кивнул, согласившись, но и пожал плечами…
                — А во-вторых, если ты талантливее своих друзей, а ведь в творчестве равенства не бывает, вот ты и стал главой целью его… вампи… воровства, проще говоря. Зачем ему на мелочь размениваться? Я правильно понял, Виктор?
                — Абсолютно.

                Фотоснимки. Протокол осмотра места преступления. Медицинское заключение. Бенедиктов стоял спиной к кабинету и, глядя в раскрытое окно, курил, стряхивая пепел прямо на карниз. На пьедестале памятника кто-то ночью намалевал белой краской свастику. Размашисто, но, по всей видимости, в спешке, кривовато получилось, зато искренне, надо полагать, от всей души. Уперев в неё взгляд, Влад загипнотизированно молчал. Молчал-молчал, а потом вдруг спросил не в тему:
                — Антон, как ты думаешь, стереть эту мандалу Солнца или пусть её остаётся?
                — Какую мандалу?! — Белаш посмотрел в окно, пожал плечами. — А-а, эту! У тебя, что дворники в штате? Не знаю, как хочешь, я не об этом сейчас думаю.
                — А я вот обо всём сразу думаю! — Бенедиктов вернулся к своему столу, нажал кнопку селекторной связи. — Ведь не индусы же мы, и не зороастрийцы. Кто? Пасечник?.. Нет, это не тебе, а что, ты у нас огнепоклонник?.. Так что ж спрашиваешь тогда? Организуй давай кого-нибудь, чтобы отмыли этот хренов памятник… Повторяю: кого угодно. Спроси у хулиганов, кто поскорей домой хочет… Нет, ****ей и алкашей не трогай, у них руки для другого заточены.
                Он вновь направился к окну, и Белаш почувствовал готовность вот-вот обидеться, по-юношески до разрыва тканей, до слезы, до дрожи в голосе, как во студенчестве:
                — Влад, да ты меня слышишь или нет?!
                — Да. — пауза, впрочем, недолгая. — Я думаю.
                — Пока ты здесь раздумывать будешь, я весь город буду потешать своей игрой в обознатушки, как комиссар Жюв!
                — Вот ты вспомнил.
                — Только мне-то не до смеха, понимаешь, а через пару месяцев, когда с тебя потребуют упечь меня в психушку, и тебе станет не до смеха.
                Начальник вздохнул, опять обратив взгляд свой за окно:
                — Извини, Антон, мне не до смеха и сейчас. А вдруг они правы?
                — Кто?! Да ты…
                — Кто нарисовал это.
                Белаш ударил кулаком по столу:
                — Ты издеваешься надо мной. Я сегодня утром уже двоих напугал, а ты…
                — А я думаю. Смотрю, — последовал излишне не по-товарищески спокойный ответ. — да ты не кипятись, и вижу, что ты сейчас и вправду никуда не годен, старик… извини, но… послушай меня внимательно и, главное, спокойно… кажется, в целях психологической реабилитации тебе всё равно придётся лечь в психушку. Думаю, ненадолго.
                — Ну, спасибо тебе, Бенедиктов!
                — Мне Казанцев там обещал лично заняться тобой. Хороший дядька, своё дело знает. Тоже, кажется, этот… гипнотизёр.
                — За сумасшедшего меня держишь? Меня?!
                — Не говори глупостей, никто тебя за сумасшедшего не держит, а расстройства лечатся у нас только там. Ты прекрасно всё понимаешь. А после… м-м, этой реабилитации поговорим и об отпуске, наконец, тем паче, что мы тебе изрядно задолжали. Если, конечно, понадобится.

                — Долго пролежал? — спросил Виктор.
                — Нет, две недели всего. Казанцев меня всё гипнотизировал, хотел, чтобы я лицо вспомнил или хотя бы имя с фамилией. Не вышло, и он отказался, а последние три дня со мной только успокаивающим аутотренингом занимались. Хотели добиться совсем обратного: чтоб я не думал об этом и даже и не пытался вспоминать.
                — Я так понимаю, что и это не получилось?
                — Куда там. Я в санатории после месяц ещё отдыхал, в обещанном отпуске. По настоянию Влада.
                — Какого Влада?
                — Бенедиктова. Тоже не помогло. Снится каждую ночь, каждую минуту видится, сто;ит только глаза закрыть. Да я ещё больше издёргался: во сне-то всё вижу, точно знаю, и лицо, и глаза, брови, нос, уши, хоть портрет пиши, не то что фоторобот, а как проснусь, так снова нет его! Как сразу же после убийства. Я ведь на следующий же день попытался фоторобот слепить. Бесполезно: всё что угодно, и всё подходит! За два часа с лишним штук двадцать состряпал. Один на другой не похожие, совершенно разные. Двадцать штук. Двадцать!
                — Ясно. С тобой тоже всё ясно. Ты его и не узнаешь, пока он сам этого не захочет. Мне даже странно, что так случайно удалось из тебя вдруг фамилию выбить.
                — Вот именно, что выбить! Просто вырвалось само самой, что в голову взбрело. Это оттого, что ты спросил неожиданно. Почти напугал.
                — Может быть, скорее всего.
                Игорь тоже попытался предположить:
                — Нет, это скорее всего оттого, что спросил именно ты, Виктор.
                Виктор и на это кивнул и огляделся, намереваясь двинуть свою деятельность дальше:
                — Игорь, там в коридоре стулья есть?
                — Нет, бабки телевизор смотрят, сейчас, наверно, только кушетка напротив процедурного.
                — Тогда из палаты придётся… нет, из палаты никак нельзя: тогда Адмирал привяжется. Давай, Игорь, знаешь, откуда возьми? С поста принеси один стульчик, нам хватит.
                Как только дверь за юношей закрылась, Виктор заспешил:
                — В общем, так, Антон. Я человек конченый. Не сегодня, так завтра… он уже всё для меня подготовил, и я ему уже не нужен. Зато он, похоже, не знает, что сам и свёл нас вместе. Я этим воспользуюсь и спасу вас. Заблокирую вас так, что, раз меня больше не будет, снять барьеры будет некому. Будь то хоть трижды Чумак! Эх, было б интересно посмотреть.
                Антон, с трудом ещё улавливая смысл, попытался прервать:
                — Постой, это… ты что говоришь-то, а?! Что значит, тебя больше не…
                — С этим уже ничего не поделаешь, увы. Только Игорю пока ничего не говори. — Виктор прислушался. — Его особенно спасать надо, раз в кумиры готовится. Уроды в кумирах никому не нужны, особенно моральные. А вот и он. Всё, молчок!

                Как только был сыгран финал, зрительницы-ели стали равнодушно-жестоки, розгами исполосовав лицо и руки Виктора Колпина, цепляясь за одежду и терзая её в клочья, разодрав в кровь его пальцы, когда он рванулся вниз, раза три или четыре чуть не сорвавшись…
                — Это глупо, Витя! Я сожалею, но она ведь сама хотела этого! Разве не так?! — в голосе Виниазова не было ни тени сожаления.
                — Она никогда не хотела смерти! Ты убийца!
                — Я и не возражаю. Я более страшный убийца, чем ты можешь подумать! — в мыслях, высокомерно падавших вдогонку, массивно, как рёв самолёта, как сольная партия на фоне тринадцатиголосого хора, накрывающих, торжествовала сама что ни на есть сатанинская гордость.
                — Зачем ты убил её, а не меня?! Ведь это не она, а я отказался помогать тебе!
                — Да, ты прав, её смерть нужна была её самой, а не мне. Мне же теперь нужно убрать тебя со своего пути. Приходится, к сожалению. Но человека уничтожают дважды: тело и душу. И это ты тоже знаешь. Я решил начать с души, и она умрёт в мучениях, потому что кастрирована и отныне будет лишь мямлить и пищать, не способная уже к настоящему действию. Тело твоё умрёт позже. И проще. Это даже не проблема.
                Виктор склонился над кровавым месивом, облепленным глиной, хвоей и камнями. Нет лица, нет ничего целого. Только торчащие из изуродованной плоти изломы костей и кровь, пропитавшая липкой влагой растерзанные лоскутья. Это трудно взять на руки. Это невозможно назвать Мариной.
                — Я убью тебя, сволочь! — он посмотрел наверх и увидел чёрную надменный силуэт на краю скалы на фоне тускло-серого, нашпигованного серебристыми булавками звёзд застиранного театрального задника.
                — Теперь уже поздно, я слишком силён для тебя. А через пару месяцев ты мирно сойдёшь на нет с каким-нибудь вполне примитивным диагнозом в истории болезни. — Виниазов издевательски, лениво и устало, звучал в мозгу.
                — Экспериментатор херов! — зло, зло, очень зло думал в ответ Виктор, пытаясь поднять страшные останки…

                Наутро постель Колпина была пуста и заправлена чистым, пахнущим прачечной стерильностью, бельём. Адмирал удивился:
                — Вот ведь ранняя птица!
                Сергей Анатольевич в тысячу первый раз проклял своё вчерашнее любопытство. Игорь постоял с минуту, положив руки на спинку кровати, глядя куда-то в никуда, и, обратив к Белашу ожесточившийся взгляд глаз, остановленных на простой и ясной мысли об истине, спросил:
                — Когда?
                — В три. — Антон встал. — Пойдём, Игорёк, покурим. У нас с тобой ещё есть время.


III.

                                                                   Я стремлюсь к своей цели, я иду своей
                                                   дорогой, через медлительных и нерадивых
                                                   перепрыгну я. Пусть будет мой путь их гибелью.
                                                                   Фридрих Ницше. «Так говорил
                                                   Заратустра».

                Погода старательно поддержала настроение. Заморозок озвончил мостовую и наказал всё опоздавшее: жухлые свёртки на голых ветвях, воду последнего, позавчерашнего, дождя, людей, что не расслышали утром радио и, не взглянув на термометры, вышли на улицу. Вчерашняя ранняя, хоть и запоздалая, осень сегодня стала поздней. Стеклянный мир сверкал солнцем в растерянных окнах, хрустя под ногами мёртвой листвой и ледяными корками луж, эхом катился от стены к стене — гулко и чуждо первоисточнику.
                Мажорная часть траурного марша зазвучала благодеянием, вновь, как много лет подряд, удивляя своим светлым развитием. Мысль устремилась в небо, расширив круг скорбного созерцания, даря надежду, пробуждая в душе робкую радость, что всё не так уж и плохо, как кажется. Жизнь продолжается, и в наших силах — не забывая, конечно, и о смерти — сделать оставшийся кусок пути лучше пройденного.
                И тогда собственная смерть станет лишь перевалом, что отделяет один этап от другого… лучше и выше. Помня о смерти, думай о душе.

                С Аделиной Антон познакомился в санатории. Случайно. Правда, в случайность происходящего давно уже не верилось. Мучимый очередным усилием вспомнить, не заметил, как в парковом павильоне, где только благодаря ливню удалось остаться в одиночестве, вдруг появилось Нечто, вытягивавшее из затянувшейся парапсихической комы. Не вызвав при том отрицательной реакции. Нечто исходило от Некто, а
                Некто оказалось насквозь промокшей молодой женщиной, забежавшей под крышу. Что ж делать, коли судьба преподносит сюрприз? Повиноваться! Выбрав подходящую песенку:
                — Привет! Сегодня дождь и скверно. Такая встреча раз бывает в сто лет!
                — Привет! И жить мы будем долго. Давай узнаем, друг для друга иль нет?!

                По ходу додумывая и формулируя мысль, Белаш медленно произнёс:
                — …лучше и выше. Помня о смерти, думай о душе.
                — Согласен. — Игорь не нуждался во всей цепочке. — Сергей Анатольевич, что там?
                Они сидели в кафе за столиком спиной к окну, завуаленные тюлевой шторой, не решаясь повернуться. Отчасти помогло зеркало на стене, но полного обзора оно, разумеется, уж никак не давало. Поэтому Сергей Анатольевич, сидя напротив, стал их глазами:
                — Не спеши, Игорь. — он показал на часы. — Пока ещё ничего.
                — Хочу взглянуть собственными глазами!
                — Не вздумай! Если он, — Белаш вздохнул. — пришёл раньше, то наши усилия глупее детской игры.
                — Но он даже не предполагает нас здесь!
                — Дай-то бог! Сергей Анатольевич, будьте внимательны. И чаёк не забывайте уж попивать.
                — Да-да. Я весь… Ну вот! Этого только не хватало: всё собой загородил!
                — Кто?
                Качнувшись вправо, влево, тип в утеплённом сером плаще и в шляпе остановился спиной к окну.
                — Да вон какой-то. Ничего не видно.
                Игорь успокаивающе спокойно спросил:
                — Антон Игоревич, вы разве не узнали его?
                — Это он?!
                — Да, это Бардюк. Если хотите, то ваш Ива;нов.
                — А ты не ошибся?
                — Нет.
                Белаш впился глазами в зеркало, желая и боясь, чтоб тот повернулся. Зрение вдруг изменило ему: Бардюк-Виниазов-Иванов подёрнулся странной нерезкостью и начал пропадать, становясь прозрачным. Излишне громким возгласом Антон напугал задремавшую было в своей клетке кассиршу:
                — Где он?! — и, едва подавив желание оглянуться, Белаш замотал головой.
                — Всё там же. На месте. — ответили соседи по столу и теперь услышали уже шёпот:
                — Что за напасть? Не вижу его! Совсем не вижу! Подъезд, люди, а он… он стёрся будто бы, его просто нет!

                Не спеша одеться, Антон всё ещё лежал на диване, наблюдая магические действия наложения косметики и в очередной раз убеждаясь, что ему по вкусу вкус Аделины, и не только в этом требующем особого мастерства деле, но и, наверное, в любом другом, вообще всегда, вообще во всём.
                — Говорю честно, мне твой режиссёр не понравился.
                — Интересно, чем же?
                — Развязный он.
                — Может быть, для тебя он просто непривычно раскован, у нас это так называется. Режиссёр всё-таки, а не уборщица.
                — Он слишком нагло вёл себя по отношению ко мне. Нагло и высокомерно, будто я — эта твоя уборщица.
                — Но у нас с ним давние дружеские отношения.
                — Они какие-то подозрительно-дружеские.
                — Говорила мне мама, не люби мента: он всех-всех подозревает в чём-нибудь. Ты у меня что ли ревнивый, а?
                — Спрашиваешь! — Белаш схватился за ворот воображаемой рубахи. — Я и его убью, и тебя пришью и себя в пыль покрошу!
                — Н-ну-у, сознаю;сь, — она всхлипнула. — грешна во студенчестве. О Господи, прости мне это?!
                — Что «это»?!! — взревел он наподобие льва рыкающего, которому не докладывают мяса, тоже неплохо получилось, почти как у неё.
                — Да ты же не Господи, милый! Ну, целовалась я с ним, было дело… — чистосердешно покаялась грешница. — Антоша, это было так давно и слишком красиво, чтоб до сих пор оставаться правдой. Надеюсь, ты не ожидал в мои-то годы целомудренности?
                — И всё-таки с ним? — резко и, прямо сказать, давно уже отбушевав, сыщик сухо поинтересовался, потянувшись за ручкой-самопиской.
                — Не-а, не с ним. А он так хотел, если б ты знал! Говорят, ночей не спал, стихи сочинял. Но так и не сочинил, во всяком случае, мне даже Пушкина не читал.
                — А ты?
                — А я никогда не сочиняла стихов, разве что за компанию к капустникам в училище.
                — Ты чего, Делька, я ж не про стихи, а про твои чувства к нему.
                — А я решила не пачкать, — Аделина сделала страшные глаза, то ли демонстрируя тени и обводку, то ли предвосхищая следующее слово, не замедлившее прозвучать. — кровью наши тогда совсем ещё наивные и чистые чувства.
                — Всё равно, Деша, со мной он говорил излишне вызывающе.
                — На правах моего старого верного друга, которому не всё равно. И он никогда не смирится, это точно. Мы идём на премьеру или нет?
                — Если я откажусь, ты ведь всё равно пойдёшь, так?
                — Это естественно, Тоша.
                — А в такие, с позволения сказать, злачные места нельзя отпускать девушку одну, тем более, любимую девушку. Значит, пойдём вместе. Должен же я попытаться изменить своё отношение к твоему подозрительному другу? — Антон встал, с хрустом потянулся и взял со спинки стула рубашку. — Да и к миру вообще.

                Неужели блок, поставленный Виктором, не действует?
                Картинка сменилась, сказал Игорь: Бардюк перешёл на другую сторону и остановился, глядя на толпу возле подъезда. Антон поймал себя на том, что не может назвать его Ивановым: не видит, не уверен. Без пяти минут. В кафе вошла с пакетом в руках Аделина и, увидев рядом с Антоном юношу и пожилого мужчину, очень удивилась.
                Поздоровавшись-поцеловавшись с ней, он начал старательно заминать неловкость:
                — Извини, сегодня мы не одни. Вот, знакомься: Игорь, музыкант.
                — Очень приятно. Какую музыку играете?
                — Музыку рваных вен. — загадочно и пошло ответил музыкант.
                — Интересно будет послушать.
                — Сергей Анатольевич, художник.
                — Оформитель. — по возможности равнодушно уточнил художник.
                — А вам, господа, я предлагаю загадку: назову целый букет имён. Можете выбирать любое, но постарайтесь-ка назвать полное! Ида, Алина, Дели, Адина, Лина, Адель и просто Дина. А вместе? — распаковав и проверив между тем принесённый фотоаппарат, он гордо-вопросительно посмотрел на приятелей.
                Она улыбнулась: Тошка привычно и, как всегда, неожидан в своём желании радовать и удивлять. Игорь ответил, подняв руку, как школьник:
                — Я знаю, Аделина. Правильно?
                — Правильно. — Аделина рассудила, что один из них для того, чтобы поснимать, а другой… просто за компанию, наверно. — И ничего загадочного здесь нет, ведь правда?
                — Конечно. Обыкновенное редкое и красивое имя. А вы слышали «Балладу для Аделины» Моцарта?
                — Ещё бы. Но это ведь совсем другой Моцарт?
                — Разве? — юноша принял фотоаппарат из рук в руки. — Надо будет прояснить этот вопрос.
                — Вот ведь попал в богему. — проворчал Белаш, заканчивая представление подруги. — Музыкант, художник и актриса!
                Игорь смешно хлопнул себя по лбу, сразу расслабился:
                — Я-то думаю, что ж лицо-то такое знакомое? В театре-то бываю иногда. Так, Антон, а ведь здесь темновато, надо на улицу выйти.
                — Там похороны, — она смутилась. — наверное неприлично будет.
                Уже поднимаясь из-за стола, Сергей Анатольевич возразил:
                — Нет, Адочка, сфотографируем вас на другом фоне, не глядя на похороны. Пойдёмте, а то ведь врачи-то наши нас ненадолго отпустили.
                Игорь тоже продемонстрировал готовность сделать поскорее дело и, удалившись, не мешать более свиданию:
                — Пойдёмте, зачем время терять?
                Когда вышли, скрываясь за спинами, Белаш попытался обнаружить Иванова, но почти сразу Сергей Анатольевич остановил всех:
                — Вот здесь красиво получится. Отвечаю как художник. Оформитель.
                Он удалился за их спины, где-то там искомый. Игорь доложил-скомандовал:
                — Приготовились!
                Сзади почти сразу послышалось:
                — Будьте любезны, подскажите, как найти улицу Трапезникова?
                — Снимаю!
                — Так вот же она. Пройдите в обратную сторону до угла. — Услышав ответ, сыщик так и не понял, тот ли это голос, и —
                силы небесные! — чуть не повернулся посмотреть.
                Щелчок.
                — Улыбочку!
                Ещё раз.
                — Неудобно как-то, Антон. Похороны.
                Ещё, и ещё.
                — Вот и всё, я думаю, классно получилось. Особенно вы, Аделина.
                Антон видел, что, только сделав три первых снимка, Игорь направил объектив на них с Аделиной.
                — Нет, пожалуй, ещё пару раз!
                Спросил вернувшегося к ним художника:
                — Что скажете, Сергей Анатольевич?
                — Вот эта улица, вот этот… Я не портретист, Антон, но попробую набросать. В общих чертах, так сказать.
                — А я прямо сейчас и отнесу, это очень даже недалеко отсюда. — добавил Игорь.

                Диктатуров оказался пошлым бессильным идеалистом. А мог бы, наверное, и соответствовать фамилии внешне, если б не пафосная банальность его красивых рассуждений. Поднимаясь роем дебильненьких икарчиков, слова слишком иногда и очень ненадолго общей массой чуть приглушали солнышко, но тут же, оставшись без несущих плоскостей, с противным карканьем валились в мутный водоём забвения.
                Стоило Демократскому открыть рот, Диктатуров вытирался из сознания, как случайный фантомчик, ненужненький, как Бог, доказать истинность которого всё равно невозможно. Описать которого невозможно так же, как описать агрегатное состояние абсолютного нуля или бесконечности.
                Хочешь верить, верь. Но знай, что…
                И Демократский позволил ему выговориться. Когда такое происходит, человек теряет ощущение реальности и договаривается до собственной изнанки, обнаруживая вдруг на нижнем белье пятна, в прозаично-постыдном происхождении которых видит тупик, непреодолимый для возвышенного мыслителя, коим себя почитает.
                Демократский переспросил, издевательски забыв всё, что понаразвесил партнёр:
                — Как ты это сказал? Девять.
                — Ага… вот так. Про что?
                Вот оно, пятнышко эмоциональной поллюции.
                — Ну, про это… наше Л’Юманите;, человечество то есть? Самое обкончание повтори, пожалуйста!
                — Ага, сдавай. Я сказал: «Великое творение Бога — Человек. И такое торжество Человека разумного как общность, называемая Человечеством». Конец цитаты.
                — Здо;рово, — Демократский похвалил и растёр плевок, грохнув по неструганным доскам двойной подошвой кирзача времён последней настоящей войны. — но, честно говоря, не вижу ни торжества, ни величия. Твой ход.
                — Вижу, что мой. Как вижу и то, что Человечество, созданное по Образу и Подобию, приняло от Бога право и умение созидать. И созидает ведь. Моё! — Диктатуров сгрёб предпоследнюю свою взятку, поняв тут же, что партия проиграна.
                Демократский возразил:
                — Разрушает. Оно Великий Разрушитель. Ты полчаса несёшь чепуху, не утруждая себя иметь под ногами почву. Позволь и мне полизать этот отравленный воздух. Я не буду даже пытаться подпрыгнуть. Буду твёрдо, — он демонстративно ощупал стул под собой. — сидеть на четырёх ножках вот этого примитивного изобретения Человечества, плотно прижав к нему задницу, и даже ногой с места не двину.
                С начала этой игры в ахинею прошло действительно полчас. Но если пока Антон Белаш умилялся умению ванильно говорить о пустом, то сейчас стало ясно: начинается самое интересное.
                — Твой ход. Я слушаю. — величественно вякнул Диктатуров.
                — Сей час. — собеседник указал на брошенную на стол карту. — Не пожалеешь?

                Дели рассердилась:
                — Ну, что ты за человек, Тошка! Мало того, что по привычке всех считаешь преступниками (потенциальными преступниками, поправляя, проворчал он) и с ходу на каждого статьи примеряешь, так ты, как завзятый параноик, ещё в эту дурацкую историю всех вписать хочешь! Скажи, не угадала?!
                — Что делать, Адка? Угадала, — он вздохнул. — но я ничего не могу с собой поделать! Это как профзаболевание, уже не избавишься. Этот спектакль такой странный. Воздействие на зрителя непонятно мне. Ты ведь согласна, что пьеса — не ахти, мягко говоря. В режиссуре тоже ничего нового, вернее, всё новое, и таких новых спектаклей сейчас куда ни плюнь, каждый день вон идут в каждом театре. Но что происходит с залом? Ощущение такое, будто взаимодействие с публикой, не заложенное в пьесе, не сделанное в постановке, не выстраданное актёром — какое-то параллельное. Происходит помимо спектакля. Конечно, опираясь где-то и на текст, не спорю. Но сперва зрителя вывёртывают наизнанку, снимают барьеры, а потом открытым текстом насилуют, заставляют ловить кайф от насилия, смаковать самые чёрные, самые тухлые, непроветриваемые закутки души. Вот это мне и не нравится!
                — Даже если ты и прав, Тоник, хотя я абсолютно не согласна с тобой, в этом суть! Человек закомплексован, и, прожив заново, он как раз проветривает эти закутки, освобождается он от своих комплексов. Для этого и существует театр. И такое великое творение человечества как искусство вообще!
                Пауза продлилась недолго. Зазвонил телефон, и Белаш, взяв трубку, услышал простуженный голос Бенедиктова:
                — Антон, здравствуй!

                Единственно великое, что создано, это Великое Множество Способов Самоуничтожения. ВээМэССу. От средств индивидуальных — назовём Группой средств ненасильственного действия (ГээСЭнЭнДэ): никотин, алкоголь, диэтиламид d-лизергиновой кислоты и другие наркотики, таблетки, называемые лекарствами и таковыми не являющиеся и фреоны всякие, нефтепродукты и… и обыкновенные самоубийства. Группа средств насильственного действия (ГээСЭнДэ) предназначена для общественного пользования: аборты, уголовные убийства, казни, массовые убийства и массовые казни, как правило, вообще защищены законами и оправданы идеологиями и философиями, бактериологические и химические отравления и диверсии, что, безусловно, одно и то же. Очень красивый вариант, очень угодный твоему Господу — это СПИД. И поистине великолепное самоубийство — ядерное оружие вкупе с ядерной энергетикой. Его приберегли напоследок — к Апофеозу. Человечество просто извращается в поисках способов самоуничтожения. О! Это Великое Извращен… Великое Извращенцо!
                Можешь утверждать, что я ненавижу его.
                Нет возражений, ибо их нет, хотя ты неправ!
                Его трудно любить. Фактически невозможно. Потому что не за что.
                Потому только, что оно вдребезги разрушило всю гармонию мира, куда оно подселилось.

                Белаш утомился и отвёл взгляд от сцены, оставив в мозгу только голоса. Демократского, самоуверенный и, удивительно, издевающийся больше над собой, чем над убогим, возражавшим почти влюблённо: подставляя все слабые, жаждущие насилия, места.
                Но тишина в зале не нарушается даже обычным для любого зала эстафетно заразным кашлем. Облечённый в слова цинизм, нормальный в любом человеке, бесстыдно разделся, выставив напоказ педерастическую сущность. Он уже пританцовывает, внимая аккомпаниатору, принимая всё более дикие и вызывающие позы, движется в ритме разворачивающегося монолога, исступляясь в экстазе неограниченной свободы.
                — Возьми, к примеру, естественно заложенную во всё живое программу продления рода. Ты понял, да?
                — Давай толкай! Я уже давно про тебя всё понял, подонок. Интересно слушать. — Диктатуров сделал вид, что готовится к отражению атаки.
                — Перечисляю: просто разврат, изнасилования, проституция, онанизм, порнография и стриптизы, гомосексуализм и зоофилия, соблазнения в корыстных целях и в целях шпионажа, снохачество, инцесты, браки по расчёту, содомия, некрофилия… Что там ещё? Садизм? Мазохизм? Вуайеризм и эксгибиционизм? Заметь трудно различить, где физиология, а где мораль, где психология и где измышления, выдаваемые за философию. Список пополняется: человек так изобретателен. Виртуальный секс, например, вообще разъединяет партнёров и начисто лишает смысла сам половой акт.
                Белаш с ужасом осознал, заворожены. Очарованы пляской распоясавшейся Свободы, топчущей в круговерти безумных па совесть, разум, стыд, честь. Но ведь не наполнен сплошь алкоголиками, наркоманами, убийцами, маньяками, рвущими ради удовлетворения похоти детские тела? Не ****и ведь здесь собрались? Не педики с некрофилами? Не изобретательные онанистки же? Антон вздрогнул:
                лучшие, казалось, чувства пошли свистоплясью экстремизма! Разве можно так вот думать о совершенно незнакомых тебе людях? Нельзя, но он сидит здесь и подозревает, обвиняет, вершит суд… Вершит суд? Да?! По какому, нахрен, праву? Он испугался, что посмотрит на Аделаиду. И не смог удержать себя, растворился в чёрном профиле на фоне жёлтой с красными отсветами сцены. О, боже, как ломит висок!
                Ну, что за боль!
                — Человеку, как и обезьяне, было одному трудно. Не знаю, как ты, Диктатуров, а я произошёл от другого зверя. Туз бубей. Но это не важно. Важно то, что человеку понадобились соратники, сотрудники, сообщники, сожители, собеседники, собутыльники. Потребность общения всего лишь, казалось бы, а в результате появляются мегаполисы. Грандиознейшее извращение, которым ты гордишься, называя его цивилизацией. Твоё. Сдавай.
                Аделина спасла, мысли очистились и успокоились: вот она, я люблю её, она любит меня. Смотрит интересный спектакль, как и я. Пьеса, правда, слишком уж прямолинейна, но сам спектакль ничего. Антон расслабился, боль вроде ушла, эхом оставив только пульсирующий отзвук в виске. Очень слабый и как будто даже потому и приятный. Антон вновь посмотрел на сцену.
                Диктатуров, как пробка:
                — Тебе нравится деревянный туалет с естественным охлаждением? Или ты предпочитаешь щекотку в высокой траве?
                Белаш едва не расхохотался, но заметил, что в зале никто подобных не испытал. Наваждение прошло, но что-то во всём этом очень не нравилось.

                — Добрый вечер, Влад, как твоё здоровье? — по простудам шефа в погоде ориентировалось всё управление. Если он продолжает хворать, все продолжают внимательно относиться к капризам межсезонья.
                — Как слышишь! — недовольно ответил Бенедиктов и ту же спросил. — Что за дурацкие фотографии ты мне прислал?
                Антон понял, что, видимо, дал маху вчера, когда, за пять минут до выхода в театр получив долгожданный конверт, не заглянул в него, а просто черкнул на подвернувшейся бумажке записку и, запечатав всё в новый конверт, просто передал по пути дежурному, решив посмотреть позже: для Бенедиктова.
                — А что с ними?
                — Ты даже не видел их?
                — Сознаюсь честно, отложил до сегодня. Плохие фотографии?
                — Нет, отличные. Только скажи мне, как зовут твоего соседа по палате? Художника, с которым ты лежал в больнице?
                — Колупаев Сергей Анатольевич.
                — Вот-вот, Колупаев. Только с каких пор он стал вдруг Ивановым Пэ Пэ? Мне твои больничные басни бредом не показались, я даже просмотрел дело Сартаковой и Колпина. Виниазов, между прочим, тогда был допрошен в качестве свидетеля. Да, судя по всему, несчастный случай, у туристов это случается сплошь и рядом и трудно доказать что-либо другое. Впрочем, ни Колпин, ни Виниазов и не пытались.
                — Ну так что? При чём тут фото?
                — Так вот, Антон, я сказал, что прислушался к твоим фантастическим рассказам, и что? Сегодня получаю от дежурного конверт и записку от тебя, написанную на инструкции по пользованию презервативами, что это «Пэ Пэ Иванов». Открываю другой конверт… кстати научи, как вставлять одинаковые конверты друг в друга… отбрасываю в сторону счастливые свидетельства твоих личных успехов в пользовании изделием номер два и вижу на оставшихся снимках твоего соседа по палате, художника!
                — Подожди. — промямлил Белаш.
                — Я ведь его запомнил, когда навещал тебя. Как это понимать?
                — Не знаю, чёрт возьми, ничего не понимаю. Он что, один там?
                — Один, и похороны на заднем плане, вдали.
                — Не может быть. Рядом должен быть Иванов!
                — Нет там ни Иванова, ни Бардюка, ни Вниазова. Никого.
                — Я сам хочу убедиться, Влад! Завтра с утра зайду.
                — Зайди, обязательно зайди. Слушай, только не обижаться, как твоё здоровье? Ты у Казанцева был? Может, тебе ещё отпуск продлить? Я как-нибудь устрою.
                — Бенедиктов, ты опять за своё?!!
                — Так ты был у Казанцева или нет?
                — Ну, был, и что теперь?
                — Ну и как?
                — У- дов-ле-тво-ри-тель-но. — Белаш сам закончил разговор. — До завтра, Влад!
                — Да, до завтра.
                Телефон звякнул возмущённо, получив трубкой по башке.
                — Остаётся только рисунок. — забывшись, сказал вслух Антон.
                — Какой рисунок, Тоша?
                — Делька, а, Делька, я похож на одержимого?
                — Похож, особенно… — она не стала договаривать, сладко потянувшись.

                Спектакль заканчивается тривиально, правда с хорошей музыкой и на изрядном пафосе: Диктатурову так и не удаётся произнести последнего слова по причине банальной всемирной катастрофы — подразумеваемого ядерного взрыва где-то за спинами сидящих в зале зрителей.
                — Но это, Адик, уже не трогает чувств.
                — Это твоих чувств это не трогает! А зрителей трогает, ещё как трогает!
                У Аделины были ещё какие-то дела в гримёрке, она ушла, пообещав вернуться минут пять-десять. Антон забрёл за кадку с растущей в ней пальмой и к большому удивлению обнаружил там старинное кожаное кресло. Наверное, реквизитное. А зачем? Предположительно, для актёрского уединения. Отсюда, однако, хорошо наблюдать и подслушивать, додумалось ему автоматически, и он устроился поудобнее, намереваясь уже закурить, почти не увидев под слоем пепла и окурков земли в этом громадном горшке. Во всяком случае, со стороны уединённого тропического убежища.
                Он уже пять раз, как ни странно, посмотрел этот спектакль, но ощущение какой-то загадочности не исчезало. Напротив, усилилось настолько, что, выходя из зала, сыщик поклялся во что бы то ни стало разгадать все его тайны.
                — Здравствуйте, на меня должен быть пропуск. Захарченко Оксана.
                — Здравствуйте, паспорт приготовьте, Оксана.
                — Вот, пожалуйста.
                — Да, есть такой пропуск. Проходите.
                Скрипнул турникет, девушка прошла мимо пальмы, не заметив сидящего за ней человека, и свернула на лестничный марш. Кулуарный лабиринт гулко застучал её каблучками. Навстречу неторопливо и солидно спускались двое. Последовавший за тем разговор вписался в мозг оперуполномоченного следователя Красношахтского УВД как на магнитофонную ленту. Ещё бы, ведь девушка произнесла:
                — Здравствуй… Здравствуй-те, Александр Сергеич!
                С хорошо натренированным снисхождением в голосе мужчина ответил:
                — Здравствуйте, девушка, но вы обознались, мы с вами не знакомы. Сожалею.
                Девушка возразила, по инерции — ещё весело:
                — Ты чё говоришь-то, Бардюк?
                — Я повторюсь, милая девушка, — мужчина, кажется, даже и рассердился, видимо, незнакомка помешала ему пройти дальше. — вы ошиблись: меня зовут Сергеем Станиславовичем Константиновым. Сожалею.
                — Ну, ты козёл, блин! — по-свойски незлобиво, просто удивившись, тихо бросила девушка вслед Константинову.
                — Не забывайтесь! — загремел, перекатываясь по коридорам и лестницам закулисья, загудев где-то за тремя стенами струнным рояльным эхом, праведно гневный голос. — Я не знаю и знать не хочу, кто вы такая! И только поэтому прощаю вам ваше хамство. Но, если вы намереваетесь бывать здесь часто, я обещаю, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы никогда вас не видеть! Прощайте!
                Девушка обескураженно прошептала:
                — Извините! — и её каблучки едва слышно и очень грустно продолжили свой отсчёт ступенек.
                Вот и все ответы! Константинов играет Демократского. Как некто, чьё имя давно затерялось в арсенале сыгранных ролей, играет самого Константинова. Белаш теперь знает четверых, а сколько было до того, сколько будет после? Толпа реально существующих призраков, через трупы и несчастья прокладывающих путь свой. Но каков масштаб цели? Господство в полупровинциальном городишке с полумиллионом душ населения? Мелко. А если над растерзанной и задроченой нищей страной? Глупо, но и слишком крупно как-то. Хотя — ??? Но вдруг весь мир должен пасть к ногам нового Властелина? Менее, талантливым, не таким умным и вовсе не наделённым сверхчеловеческими способностями почти удавалось это…
                Константинов-Демократский, ставший для Антона Ивановым, Бардюком и Виниазовым, пройдя мимо него, затаившегося в тропических джунглях филёра, как тогда, на похоронах Колпина, растворился в воздухе, оставив только звук голоса и шагов:
                — До свидания, Алиция Фёдоровна.
                На всякий случай Белаш прикрыл лицо рукой. Вот и все необходимые подтверждения.
                — До свидания, Сергей Станиславович.

                Хочешь верить, верь. Но знай, что, как в мире нет двух до дактилоскопической точности одинаковых людей, чего не допускает упрямая теория вероятности, как нет в этом же мире второго такого же дурака, как ты, так нет и не может быть одной точки зрения на мироздание. Такой системы, такой философии, такой идеологии, чтоб удовлетворила хотя бы половину — да что там! — и треть, и четверть порядком больше действительного числа даже весьма приблизительных совпадений.
                Если пойти от глобального к мелкому, возьми хотя бы деление христианства на католицизм, протестантизм, православие, баптистов, адвентистов седьмого дня и так далее — пальцев не хватит не только на руках, но и на ногах! А если за один приятно накрытый по-русски стол усадить двух батюшек и, хорошо угостив по-русски, испросить жизненного совета у них, то хорошо бы быть готовым если не к мордобою, то к неподобающей сану брани этих долженствующих, казалось бы, быть единомышленниками святых отцов. Что ж говорить тогда о нас с тобой, о мирянах, проповедничеством по рукам и ногам не связанных?!
                И находим-то мы в навозе лишь то, что ищем сами: либо навоз, либо жемчужный бисер. И совсем не важно уже, что бисера-то маловато попадается. В чужих словах мы с радостью слышим только то, что хотим слышать: свою выгоду, своё оправдание, свою мотивацию. Да и самими собою наедине оставаясь, боимся уж раздвоения личности, психоло… тю-тю!.. психическим заболеванием его считая: не дай бог, скажет это непрошенное оригинальничающее «второе Я» наше что-нибудь такое неожиданное, излишне честное, излишне резкое, излишне чистое, неприемлемое просто! Или наоборот, ведь где истина?
                Хочешь верить — верь. Но знай, что душе не верить, а всего лишь хотеть верить. И это, сознайся, уже от лукавого.

                — Антон, больше не надо пить! — Игорь решительно взял уже ополовиненную «Столичную» за горло. — Если б я знал, что ты в таком состоянии…
                — Да в каком «таком»?! Не смеши меня. Игорь, — если бы затравленный зверь мог изъясниться по-человечьи, он заговорил бы именно так, как сейчас Белаш. — пять дней… пять! Ты слышишь?.. пять дней не могу напиться так, чтобы хоть на полчаса отшибло память! Ты ведь, Игорёк, ещё не знаешь самого главного. Самого страшного. Самого-самого.
                Вопреки ожиданиям Антон не вцепился в бутылку клешнями раково-запойного алкаша, и Игорь счёл возможным закончить:
                — Если б я знал, не принёс бы. Мне самому тоже хотелось напиться до беспамятства. Я вспомнил о твоём приглашении. А тут и повод печальнейший… даже два, появились.
                — Пей, Игорь. До беспамятства пей.
                — Да, глядя на тебя, уже как-то расхотелось. Как-нибудь сегодня перебьюсь: не обязательно ведь это дело в водке топить. Можно и песню написать.
                — Ладно, держу пари, через пару минут сам выставишь свою бутылку обратно. А не хватит её, к соседке Ильиничне придётся сходить, у неё есть на продажу, хоть это и незаконно, а мне она вообще бесплатно готова выдавать. Только я всё равно покупаю.
                В такое не верится. Даже с поправкой на краткость знакомства. Будто подменили Антона, вставили нутро какого-то алкоголика. Больше, грешным делом, это походит на розыгрыш. Дурацкий, неуместный и натуралистически-гадкий розыгрыш. Но полтора десятка выстрелянных стеклянных гильз под раковиной, зияющие пустотой жерл, подтверждают то, во что верится с трудом. Игорь спросил:
                — Так ты всё ещё не работаешь?
                — Я больше никогда не буду работать там. — Белаш закурил и подвинул к себе ведро на полу, почти полное окурков. — Пепельницу я грохнул три дня назад. Видишь, я всё помню. А ты говоришь.
                Игорь предложил:
                — Давай окно откроем? Здесь слишком накурено и слишком жарко.
                — Душно, ты хотел сказать? — склонив голову к плечу, Белаш нюхнул себя.
                — Жарко и душно.
                — Открывай, конечно.
                — Ты не замёрзнешь?
                — Ты понял, что ваша Оксанка не должна была умереть?
                — Никто не должен, всему своё…
                — Я ведь почти что свыше был предупреждён! Тупой-тупой чайник, помешанный на высоких размышлениях о долге, о своей какой-то миссии… Что толку во всём этом, когда я не сделал главного из того, что мог сделать?! Я прозевал и не спас эту вашу девочку, Оксану Захарченко. Я понял, да. Но слишком поздно понял, для чего рука свыше свела меня с Аделиной, для чего она заставила её забыть в гримёрке перед зеркалом книгу про Михаила Чехова и вернуться за ней. Эта же рука завела меня за пальму в бочке, запихнула в кресло. Для того, чтобы спасти одного человека, а не уничтожать другого, как подумалось мне!
                — По-моему, ты говоришь ерунду. Ты ведь не был знаком с Оксаной, в глаза её не видел.
                — Не видал, да. Да, не видел. Но слышал. Из твоих уст, и из твоих же о Бардюке слышал. Самый серый, тупой, самый участковый догадался бы! А я… — он замялся, будто бы забрёл в тупик, из которого даже обратной дорогой и то не выйти. — понимаешь, матерного слова такого на меня нет, чтоб точно назвать.
                — Я с тобой не согласен. Матерное слово всегда отыщется, а вот вины твоей здесь нет никакой. И быть не может. Ты просто о другом думал в этот…
                — Вот именно, что о другом!
                — Брось, Антон!
                —Я и о другом человеке думал, и о другом — вообще…
                — Нельзя же праздновать собственное поражение. Слишком уж затянулись эти твои поминки.
                — Нет, Игорь, и это ещё не всё. — Белаш взял кусок хлеба, разломанного и раскрошенного по столу, зажевал и спросил. — Вспомни, когда я тебя позвал в гости?
                — Да не помню я. Кажется, ещё до того. Да, точно.
                — Да-а, за день до того. А когда убили вашего олуха Голландцева? Прости, Господи…
                — Через два дня.
                — Через день. На второй день после того. Видишь штуковину, знаешь, что это?
                — На диджериду; похоже, только маленький.
                — А что это, дидже…?
                — Диджериду, это…
                — Вот видишь, я не знаю, что такое диджериду, а ты не знаешь, что это такое. Кто ведёт следствие?
                — Дегтярёв, кажется. Есть такой?
                — Есть такой, но ему не справиться. Я думаю, Бенедиктов уже передал дело Стечкину. Если бы мы были, — он вздохнул. — с Гаджиевым, не отвертеться бы нам от этого дела. И я раскрыл бы его, не сходя с места.
                — Да ты, блин, параноик.
                — Не в этом случае. И что говорит Дегтярёв?
                — Врага народа выбирает, — пожал плечами Игорь. — версию под него подогнать.
                — Правильно замечено, таков его хреновый стиль. Отыщи врага, а потом подгони версию. Я тоже так, бывало, делал, но ошибался редко, как ни странно. И на этот раз так уже не выйдет.
                — Ты на самом деле знаешь, кто убил Голландцева?
                — Налей, и я скажу тебе.
                Игорь налил не задумываясь.
                — Себе налей. Я хочу, чтобы ты и себе налил. И… слушай сюда. Голландцева убил я.
                — Да у тебя уже белая горячка, Антон!
                — Ах, если бы! Если бы это было так. Я трезв! Помнишь такое детское испытание: быстро прокружиться с закрытыми глазами… лучше, чтобы помогли, а потом, вытянув вперёд руки простоять на одной ноге? А я тебе вот сейчас из ста семьсот пятьдесят, не меньше, настреляю! А ты говоришь, я пьян.
                — Любой скажет, что у тебя крыша поехала, психиатром быть не надо. Ну, зачем, скажи, тебе убивать Голландцева? Идиотизм какой-то!
                — Антон выпил, со стуком поставив стопарь на стол:
                — Конечно, незачем. Я его и не убивал. Вернее, не хотел, не знал даже, кто это такой и что он там делает, не знал даже, что он там есть, что там кто-то есть вообще. Там его быть не должно было… быть. Я собирался прикончить общего нашего знакомого. Как его теперь величать, знаешь? А я знаю, и это не паранойя. В театре его зовут Константиновым. Константинов Сергей Станиславович. Издевательство вполне в его духе. В него я и стрелял. Пятая ложа, место третье. Вот билет. В доказательство тебе того, минимум, что я там был. — он бросил мятую бумажку на стол. — Посмотри дату, уверься. Я стрелял из-за спины соседа, из тёмного угла. Выпей. Выпей! Я тоже выпью.
                Антон понимал, что нужно рассказать Игорю всё, как было:
                — Я стрелял из-за спины соседа, из тёмного угла.

                Всё первое действие он нервничал: решил дождаться момента, когда сосед, лысый старикашка лет шестидесяти, выйдет, быть может, на пару минут — по нужде или покурить, и вдруг понял, что зря надеется. Такое не в правилах этого поколения. Такой же стойкий оловянный хрыч, как Адмирал. Пару раз Белаш вставал со своего места и отходил в дальний тёмный угол. Старик не реагировал: глухой он что ли, тогда что он вообще здесь делает? Просто замечательно, хоть и непонятно, но
                Антон нервничал, потому что понял: эти наблюдения за стариком — лишь повод откладывать. Он решил успокоиться, не спеша перекурив, и вышел в фойе минуты за три до антракта.
                Когда повалили остальные, он отметил, что больше половины — постоянные зрители. Непонятно только, по какому принципу собралась столь пёстрая тусовка. Эстетами, завзятыми театралами не назовёшь и четверти присутствующих. Зато неизвестно, каким фантастическим ветром занесены сюда трое самых что ни на есть реальных бичей. Три синяка с кирпичными мордами и в драных, будто детдомовских близнецах, трико. На редкость культурно и достойно ведут себя студенты и школьники — их здесь десятка три. Большинство же лиц стёрто неким… коллективизмом, что ли. По ним невозможно ни социальную, ни профессиональную принадлежность угадать. Уже не в первый раз Белаш видел несколько кучкующихся вульгарно одетых домохозяек среднего возраста. Видимо, в день представления театром обогащался их обычно-продуктовый маршрут, и они появлялись здесь с авоськами и сумками, разоряясь иногда на десяток-другой бутербродов с ветчиной — для дома, для семьи, надо полагать, иногда выпивали бокал пива. У театрального подъезда, как правило, стоят три-четыре «Волги» с дремлющими в них водителями. Хозяева — работники горисполкома и градообразующие директора — оставляют в буфете не менее полтинничка, всегда пользуясь обслуживанием официанток за двумя обособленными по-ресторански роскошными столиками в нишах. Невольно Антон отметил целых три уже парочки, именно здесь завязавших знакомство. А вдоль окон рядом с туалетами, где вытягивалась шеренга из курящих во всю шёл съём. Жизнь, какова она ни есть, подчинена множеству законов, ритмов, вместе с другими и — биологических, поэтому и не терпит пауз. В прошлый раз Белаш даже мрачно попытался пошутить:
                — В театре на спектакле «Экзерсис» Представлена вся наша «жись».
                — Каламбурчик однако! — обрадовалась Аделина. — Напиши пьесу «Антракт как зеркало»! Если получится, перестанем гнать «Экзерсис» и займёмся только твоей пьесой, представляешь?
                — Хорошая мысль. Жаль, что я не писатель. — вспомнив, Белаш вырвался из дебрей занимательной социологии, договорил вслух, — И пишу с ошибками и только протоколы.
                — Антон Игоревич? Здравствуйте! — услышал мужской голос по левую руку и обернулся:
                — Здравствуйте. Извините? — сразу вспомнить не удалось, кто этот ужасно знакомый тип ви-ай-пи разновидности.
                — Боброгонов Аркадий Маркович, — напомнил тот, пояснив при этом. — депутат.
                — Извините, Аркадий Маркович, я совсем-совсем задумался.
                — Да, подумать есть над чем. Спектакль отличный, вы не находите? До него я никогда не думал, что могу стать таким вот завзятым театралом. Смотрю четвёртый раз и всё время вас в зале замечаю. Ни разу не подходил — вы были с дамой. Но сегодня представилась возможность познакомиться лично с лучшим сыщиком Красношахтска, спешу воспользоваться.
                — Ну, насчёт лучшего, это вы слишком.
                — Не я! Не я, это утверждает Владимир Игнатьевич. Говорит, вы с… эм-м, Гаджиевым, кажется, лучшая опергруппа. Почти стопроцентная.
                — Враки, стопроцентных групп не бывает в природе, а Гаджиев погиб в августе при исполнении.
                — В августе?! — многозначительно озаботился депутат.
                Без труда въехав в суть его озабоченности, Антон предпочёл огорчить. Или обрадовать:
                — Я же сказал, при исполнении и никак иначе.
                — Жаль. Очень жаль. Он был для вас идеальным напарником?
                — Да. И он был лучшим другом.
                Боброгонов явно искал какого-то выхода на некую важную для него тему, это чувствовалось, и затягивал, стараясь придать обмену репликами статус разговора:
                — Антон Игоревич, а давайте пропустим коньячку?
                — Я не при деньгах сегодня.
                — Ничего, я вас угощу, если позволите? Если вас это смущает, можете пообещать когда-нибудь в следующий раз отплатить мне тем же. Пойдёмте.
                Боброгонов настоял, и депутатский значок быстро доставил все удовольствия: в мгновенье ока им принесли коньячок-с, икорочки-с, конфетки-с и парочку пирожных-с. Антон перематерился про себя: на ответную забаву придётся грохнуть не меньше, чем ползарплаты. Вернее, больничных или отпускных, что народится — он уже окончательно запутался в своём агрегатном состоянии на службе.
                — Вы не будете возражать, если мы немного задержимся? Вы ведь уже знаете спектакль? Конечно, если не возражаете?
                — Я думаю, Аркадий Маркович, мне следует задержаться и воспользоваться, — Белаш указал на стол. — предоста-вившимся случаем. И не спеша.
                — Как вам спектакль? Возвращаясь к нему, мне кажется, этого просто так оставить нельзя, он великолепен. Ваше мнение, он достоин столичной сцены, хороших гастролей?
                — Пожалуй, да. Хотя об этом лучше спросить специалистов не моего профиля. — Антон с интересом наблюдал за пастухом, что пытается, но не может, вопреки навыкам,  или не знает, как взять быка за рога.
                — Антон Игоревич, возьму, как говорится, быка за рога. — сыщик едва не поперхнулся, а Боброгонов, не заметив, — Что делать с преступностью? Я боюсь, что разговоры о мафии, то есть об организованной преступности, не преувеличение, как по привычке считают многие, а реальность. Существующая реальность.
                По-моему, это тавтология: существующая реальность, господин депутат. — подумал Белаш, но ответил вполне серьёзно:
                — Это реальность, но не так пока страшна совковая мафия, как её малюют. Они пока ещё учатся, перенимают опыт. Страшнее незащищённость, в которое живёт обыкновенный обыватель (а это не тавтология, товарищ оперуполномоченный?). Преступник всегда вооружён и знает, что жертва его безоружна. Вот вам и весь секрет: стоит ли уважать законы, когда за это приходится платить слишком дорого? И всё чаще — ценой жизни. В ближайшее время можете ожидать всплеска преступности, нищенство до добра не доводит. Появятся объективные и очень сильные причины стать преступником. выжить — это воровство, грабёж и разбой, защитить себя, семью или ближнего своего — это ношение и применение оружия, отстоять свои права и свободы, доказать самоценность — хулиганство, насилие, протест в любом виде, откровенный вызов всем и вся, и в первую очередь — этим самым не умеющим защищать законам.
                Боброгонов вздохнул:
                — Получается, самая криминогенная группа населения — это молодёжь?
                — И это естественно для любого времени и для любого общества. Для любого политического строя — тоже.
                — Как это жестоко.
                — Это нормально.
                — И как вы оцениваете готовность правоохранительных органов в связи с этим?
                — Никак. Было время, её поставили на службу. Беззаконию. Сейчас пришла пора платить по счетам: почти каждый  считает сейчас, что выжить невозможно без какого-нибудь да нарушения законов. Уголовных и трудовых, кодекса строителей очередного коммунизма какого-нибудь или заповедей христовых. — Антон ощутил, что депутат взялся за рога не того быка (слишком большого) и думает, как же уточнить (отрезать кусочек? но не у каждого куска рога останутся) цель для этого непонятливого мента?
                — Что же нам делать?
                — Ничего особенного. Ни ужесточение законов, ни технические усовершенствования, даже — ни разрешение носить оружие, — ситуацию уже не исправят. Целенаправленность и постепенность с прицелом лишь в далёкое, очень далёкое, к сожалению, будущее.
                — Вы будете держать меня в курсе всей вашей службы?
                — Сексотов вербуете?
                — Ну что вы, Антон Игоревич! Вы даже меня как будто обидели.
                — Не обижайтесь, Аркадий Маркович, сексотов вербуют все… — как ломит висок, не, что за боль. — Жизнь наша из этого только и состоит…
                Боброгонов сидел, кивая и дожёвывая…
                И он так и не решился поговорить о том, о чём хотел, это и невооружённым глазом было видно, и остался непонятым и непонятным. Белаш вернулся в зал, дверь скрипнула, но старик не обернулся. Уж не манекен ли?
                Антон засёк время, посмотрел на сцену: когда Константино-Демократкий в очередной раз по-ивановски растворился, вновь посмотрел на часы. Пять секунд достаточно, чтобы прицелиться и выстрелить. Но увидеть результат сразу ему не удастся.
                Подобно улыбке без кота голос Демократского звучал, доставая своим присутствием. Впрочем, коньяк и конфеты сдали своё дело: Антон пребывал в расслаблении. По возможности беззвучно он отошёл вглубь ложи и полез во внутренний карман пиджака, предусмотрительно расстёгнутого ещё в фойе.
                Голос наплывал мягкими бархатными складками. Волны катились тяжёлым блеском, томно погружая зал в чёрный туман, как в кисель. Они гремели в мозгу подобно прибою: неизбежно, монотонно и красиво лишая надежды любого, кто слышит.
                — …может быть КГБ, ЦРУ, Орден иезуитов или масонская ложа. Военщина, замешанная на мистике, религии или идеологии, а то и на всём вместе — вот непобедимый и всесокрушающий рецепт власти. Заметь, везде тайна и страх. Здесь всё работает на меня. Даже кто поставил своей целью уничтожить меня, изобличить или унизить. Есть здесь и такие, уж кто-кто, а ты-то знаешь. Пятнадцать строк с претензией на литературность, пара речей, произнесённых в нужный момент, десяток таинственных трагических и, обязательно, нераскрытых убийств, одно хорошо подготовленное и исполненное пророчество. Немного секса, побольше хорошей музыки и чуть-чуть отвратительной политики. Вот рецепт всеобщей любви.
                Антон поднял глаза: что это? Он слышит это впервые! Всё исчезло вместе с Константиновым: без запинки он слышал то же, что слышал прежде:
                — Заметь, дружище Диктатуров, это слово я произнёс впервые, но именно оно будет выражать те чувства, с которыми граждане будут смотреть на того, кто воспользуется моими простыми советами.
                — И каков же вывод?
                — А вывод ясен, как белая ночь в Санкт-Петербурге. Разум данный человечеству, извратил, испохабил, уничтожил гармонию. Поэтому он сам…
                Белаш отвёл глаза от сцены, попытался отдаться той бархатной массивности, неизбежности, что послужила входом, и вновь услышал нечто новое:
                — …является ошибкой. Главная ошибка религий и идеологий в том, что они, плохо или хорошо — не важно, но открыто, призывают: «Ребята, давайте жить дружно!» Глупо, ведь человек трусливое, хитрое и жестокое животное, придуманной моралью оправдавшее и замаскировавшее свою животную суть. Назвав это разумом, а себя разумным, человек самонадеянно выделился, встав над окружающим миром. Но ведь человек, как вид, один. Неразумного, то есть другого, просто нет! А что, если формируемая научно-фантастическими дельфинами ультразвуковая структура стабильна? Этакая книга книг, носящаяся в воздухе и в воде. Тогда, безусловно, уровень разума дельфина значительно выше уровня человека, которого он просто изучает, как одного из представителей земной фауны. Как муравья, пчелу или термита. Кто же тогда господин Хозяин: человек разумный или дельфин научно-фантастический? Ни тот, ни другой! — говорю я! ЛСД изготовили из штамма спорыньи, чем не жизнь? Вот хозяин, ибо его опыты на нашими примитивными сознаньями поистине потрясающи и великолепны!
                Антон вновь открыл глаза: ведь попал, казалось, совсем не туда, где был вначале! Всё смешалось, но зато начисто отпустила надоевшая височная боль.
                — Это просто чудо какое-то! Как разрушительное, как любое разрушительное начало, он обречён на самоуничтожение. Так колебание на поверхности воды, называемое волной, гасится собственным отражением от берегов. Подняв шторм вокруг себя, разрушив то, что его породило, Разум захлебнётся в себе самом.
                До конца спектакля осталось минут восемь. Антон закрыл глаза и тихо, одними губами, повторил алгоритм:
                — Вдох, стрела, трубка, открыть глаза и прицелиться, выдох! На всё пять секунд.
                Волны чёрным блеском неизбежности, как прибой, катились, гремели в мозгу.
                — Я научу каждого полюбить свой страх! Легко, потому что любой из вас уже любит его в глубине, скрытно, не признаваясь, может быть, даже самим себе. Никто не в силах понять, что Преступник и Преследователь — суть одно и то же. Два измерения одного лица, два пространственных решения в тот момент времени, когда все смотрят, ограничившись только одной: той или другой — плоскостью.
                Белаш всё выполнил на пять с плюсом. Голос без Демократского смолк, но
                это была всего лишь пауза, послышалось знакомое:
                — Исследуйтесь на предмет веры, Диктатуров. Я не верую и не верю, а знаю и умею. Йоги, медиумы ваши и экстрасенсы? Прекрасно! Знают ли они, с чем забавляются? Но самое лучшее — это знать свою судьбу заранее. Суметь её разгадать, помочь ей осуществиться. Теория вероятности гласит, если каждый возомнит себя Кассандрой, многие предскажут правильно. Их вознесут, а о неудачах остальных прорицателей забудут. Тебе, Диктатуров, я не советую общаться с пророками, ибо знание — предмет анализа того, что известно, а не результат синтезирования желаемого!
                Антон давно был на улице, колючими ледышками ветер расцарапал, казалось, всё лицо, а в висках жестоко возобновившейся болью зудел вопрос: закрыты ли глаза у тех, кто сидит там, в зале? Он не успел, совсем забыл посмотреть. Пришёл туда, куда глядели глаза и вели ноги. Аделина появилась часом позже и сообщила страшную новость: в театре прямо на сцене, прямо во время спектакля убит странным образом молодой человек, некто Голландцев. Стальная тонкая игла с бумажным оперением, пробив височную кость, глубоко вошла в мозг, поразив сразу какой-то там жизненно важный центр.

                Они уже прикончили бутылку «Русской», купленную у Ильиничны, соседки старушки, очень обрадовавшейся покупателям, чуть не в песок рассыпавшейся перед ними в благодарностях за нетрудовые её доходы.
                — Сегодня пятый день, как я для всех пропал без вести, кто бы то ни был. На звонки не отвечал, двери не отпирал. Правда, всегда смотрел в глазок. Ты, кстати, первый, кому я открыл. И даже Аделина потеряла меня.
                Похоже, что и Игоря горькая не пробила, он спрашивал то, о чём можно было и не спрашивать. То есть поступал, как нормальный трезвый человек: слушал и сочувствовал, строил предположения и планы, сам же разрушал их раньше, чем Белаш.
                — А это ты зря. Мне кажется, зря. Она — единственный человек, кто может тебе помочь. Поддержать. — Игорь сидел, расслабленно откинувшись назад, глядя на потолок. — Я знаю, что он белый, но выглядит сейчас, вечером, серым. Значит ли это, что я должен доверять глазам?
                Антон тоже смотрел в потолок и ответил, не отрываясь:
                — Самая большая трудность — заставить нужных людей поверить мне. Но они видят, тогда как я знаю. Боюсь, она не поверит, и тогда я потеряю её. Это будет гораздо хуже, чем сейчас.
                — Хочешь, я завтра пойду к ней и попытаюсь всё рассказать?
                — Думаю, лучше будет…
                — Нет, я не пойду, сам понимаешь, почему. Да ты же и должен сам, если хочешь…
                Зазвонил телефон, не дав Игорю договорить. Подойдя к нему, сыщик включил громкую связь и спросил его:
                — Спорим, Бенедиктов?
                — А может, лучше не поднимать?
                — Спорим? — повторил Белаш, юноша пожал плечами. — Тогда слушай! Да?

                — Здравствуй, Антон.
                — Здравствуй, Влад. Ты поправился?
                — Да, спасибо. Стечкин докопался, что мы с тобой увлекались когда-то стрельбой из духового ружья. Рассказывай, как это случилось?
                — Я не знаю. Сейчас его зовут по-другому: Константинов Сергей Станиславович. В спектакле он играет главную роль. Из ложи, откуда я стрелял, за кулису, где стоял Голландцев, попасть невозможно: стрела ведь не мяч, её не закрутишь.
                — Баллистики сказали, что выстрел произведён из-за передней кулисы напротив. Но там, по опросам, никого не было. Стечкин говорит, значит, там мог быть ты, что ты, мол, мог пройти во время спектакля на сцену и, выстрелив, уйти.
                — Он так твёрдо уверен, что я убийца?
                — Да. И ещё он твёрдо уверен, что ты — опасный для окружающих сумасшедший.
                — А ты, Влад, как считаешь?

                — А я не знаю, хоть и звоню тебе.
                — Тогда послушай. В протоколах ГАИ найди показания о гибели Захарченко Оксаны… отчества я не знаю. Вопрос такой: почему на самом оживлённом перекрёстке она спокойно пошла на красный, как если бы горел зелёный? Я буду неправ, если она перебегала дорогу, куда-то спешила и сознательно рисковала. Но если она шла спокойно, то…
                — Ты опять думаешь, что это какой-то гипноз?
                — Да, он запрограммировал её на смерть. Я был свидетелем не то угрозы, не то самого момента гипноза, но не догадался. Только когда узнал о её гибели, всё понял. Если показания такие, как я предположил, а дела я в глаза не видел, то, наверное, ты можешь доверять мне?
                — Антон, я верю тебе. Стечкин приедет за тобой через полчаса.

                — Спасибо, Влад! Знаешь, я поначалу ведь пытался узнать его настоящее имя. А теперь и тебе не советую тратить попусту время. Если понадобится, придумайте ему своё кодовое прозвище. Это… у него нет человеческого имени. Или уже нет. От него… да, Влад, от него за версту несёт серой.

                — Ну, что ж, тогда, Антон, у тебя есть великолепный шанс стать экзорцистом.
                — Кем?!
                В один голос: Игорь здесь и Влад там — пояснили:
                — Изгоняющим дьявола.
                Надо было спешить.