Глава шестая, в которой Мишка разговаривает с начальством и КамАЗом.
Мишка спиной прижался к воротам. Желваки туда-сюда катает, как шары бильярдные. Все верно Мозгуй говорит. Но самые точные слова – обычно самые обидные. Выходит, что вот он Мишаня – дурак, и простого понять не смог: Томка – ангел, преданный ему, как дворняжка, что даже если разбитым привезут, как ветошь скинут, она молчать будет и его, убогого, вытягивать.
Все это он давно знал. Но злость душила, и не к себе, не к Томке, а так, в силу обстоятельств, злость. Стоит тут умный директор и тупого Мишку в грязь с разбегу макает: такой-сякой, немазаный, святости жены не видит и молиться не желает. Мишка вдруг закатился, давнее вспомнив:
– Слышь, шеф, у бабки икона висела, Божья Матерь. Ну и вот тебе - компот, я добрался до неё, пацаном еще, и в крапиву выкинул.
Мозгуй опешил:
– Зачем?
– А бабка мне, как ты сейчас, все наговаривала, Богоматерь добрая всех любит, все видит, всех прощает, а ты грешник, лба не перекрестишь, в чужой огород лазишь. Надоело, понимаешь ты, что она святая, а я вроде коровьей лепешки на асфальте, как не тронь – все вонюче.
– Дурак ты, Дьяков, – Мозгуй повел плечами, – Ребятишки ж там.
И это тоже – яснее белого света. И ведь даже хотел метнуться, хо-тел, но как? Дело-то сделано, обратной дороги нет. Выходит, что он трепло еще то. Захотел – ушел, захотел – вернулся. Нет, Мишка Дьяков никогда попусту языком не болтал. И не будет. Зачем огород городить, если потом капусту не поливать?
– Своего могу забрать, а с девкой этой, и щенком её…
Мишка выругался и удивился сам той злости, что налетела ни с того ни с сего, уставился на шефа, ответа ища, с чего это так ломает-то его, так душу выворачивает, что маты все поверх души пеной прут.
Шеф не ответил, беспомощно руками развел
– Как там они будут?
– А как будут, пусть башкой думает, а не рожалкой, дурр-р-р-ра! Я ей что, мать Тереза? Всех соберем – и долго и счастливо? Мне мой спать не дает, а тут два. Им всю ночь выть, а мне утром баранку кру-тить, на тебя вкалывать? Езжай, шеф. Я не вернусь, все.
Но Труфанов не уходил:
– Дети же, они и должны плакать.
– А ты понятливый, сам видать пятерых вырастил?
И понес, слова отлетали, как гравий от колес,- со свистом.
– Она ж в койке, как мертвая, устала, устала, устала, я не устаю? Я на неё как на статую свободы лажу, каменюга чертова! И щенок этот, надо мопед – на! Надо компьютер – на. А все волчонком смотрит. Ванька отцом путем не успел быть, сдох по-пьяни. Борька рожи бы его не помнил, если б не фотки, а он – папка, а я – холуй наемный, вкалывай да корми. И самое понимаешь ты поганое, доброго слова от него не услышишь. А чуть тронь, даже за дело тронь, она – в крик. Слышишь все, все иди, иди.
Мозгуй слушал и в сотый раз жалел, что сунулся. Даже в драке всегда две правды, а в семье – гораздо больше. Копать начни, выйдет, что у Томки своя истина, у Мишки – своя, и у Борьки какая-нибудь припрятана, в меру возраста и разума.
– Скажи, что тебе хреново одному живется?! – Мишка ответа не ждал, его дальше волокло, сорвал тормоза, но Мозгуя вдруг цапануло.
Он не думал плохо ему одному или хорошо? Привык к одиночеству, как собака к цепи. Только после того, как сломал ногу и отрывал от семьи и ребятишек Нину, прикупил себе пистолет. Мало ли, жизнь – дорожка колдобистая, так тряхнет, что не ногу, а хребет перебьет. И тогда проще – пулю в лоб, чем в собственном дерьме валяться и ждать, когда Нина найдет минутку прибежать.
С другой стороны, сам он от души хохотал, когда разгневанные жены вырывали мужиков из крепких объятий шоферской гулянки. Об его голову посуду не били и за случайных подружек остатки волос не выдирали. Ему не приходилось, искать съемные квартирки или укладывать очередную пассию на заднее сиденье машины. И в выборе пассий он тоже свободен, как птица. Расставался, не жалея, и знакомился, не думая. Но если бы, если бы вдруг наткнулся на такую, такую, как, как …Томка? Да… чтоб молчала и понимала, и принимала с работой этой дурной, с рейсами, и бессонницей, с ночевками в гараже…Может и …
Да где их таких взять?
–Хорошо, Мишка, точно! – рявкнул Труфанов – Мне что дома ночевать, что в конторе, что в гараже – один черт, никто не спохватиться, я даже сдохнуть могу спокойно, тоже никто не вспомнит. Идиот, ты Дьяков. Томка твоя – одна может быть такая на миллион.
Мишка захохотал дурно:
– Так свободная она теперь , шеф! Бери! С потрохами. У меня и получше…
"Лучше? Томки?" – обожгла нежданная обида не за себя, а за тихую женщину с безмятежными глазами. И этому обстоятельству Труфанов удивиться не успел. Ухватил Дьякова за шкирку и швырнул к машине. Мишка схода въехал в неё башкой, верная «хитрилка» взвыла истошно. И вместе с этим воем директора вдруг озарило: "А ведь и правда свободная". Протянул руку скорчившемуся у машины Дьякову. Но тот точно не заметил её, вскочил и шагнул к Мозгую, сжав кулаки:
– Тебе что до меня?
Мозгуй отступил.
– Да, ничего, живи, как знаешь.
И понял, что не надо бы так резко тормозить. Потому продолжил:
– Но детей и жену…
***
Катерина кулачки сжала и под подбородок ткнула, знала – нехорошо подслушивать. Стыдилась, боялась, как школьник с сигаретой, вдруг застукают, но стояла. В щели дощатых сенок пробирался ветер, влажный воздух лез за пазуху, а уйти не решалась. Слова сыпались в лицо, битым стеклом, резали, жгли:
– Да, надоешь ты ей через месяц, мне взгляда хватило, чтоб по-нять...
– Рентген что ли?
– На лбу у девчонки тоска нарисована, ей деревня эта поперек горла, а тут ты красивый и с деньгами. Как не развлечься. Не фыркай, Дьяков, не лошадь. Я знаю, какие бабки тебе плачу. По деревенским меркам – богач. Здесь больше пяти штук никто не зарабатывает.
– Ну, хочешь, я на коленки встану, кормилец, мля!
– А что не так?
– Да, пошел ты, вместе с работой!
– Ну, пошел, так пошел. КамАЗ пригонишь завтра и сдашь.
Катерина торопливо метнулась от двери, вот-вот сейчас Мишка саданет воротами и ворвется в дом, уже совсем её, совсем родной.Но он не шел. Пробралась опять на боевой пост и прислушалась. Мишка больше не рокотал, не бушевал, не кричал, он журчал, так спокойно, что девушка даже дверь приоткрыла на крыльцо.
– Ну, найду я денег, в рассрочку давай?
– И на кой ляд мне твоя рассрочка, Дьяков, я его на металлолом сдам – выгоднее будет.
– Как в лом? Он же на ходу, Федорыч? Я же его вот капиталил? У него же движок новый? Как в лом?
Девушке показалось, что Медведь её, мощный и сильный, что вчера еще запросто нес её на руках через все село, от самой школы…Её Мишенька, сжался до размеров лаврового листа, голос его стал таким виноватым, таким растерянным, что даже… немножко …стыдно за него.
– ...коробку немецкую поставил – шуршал он еле слышно
Федорыч невидимый, но очень внушительный резал:
– Сниму и скину выгодно, найду дураков, а раму под пресс, все давай завтра пригонишь.
Видимо Федорыч пошел у машине. Потому что Мишаня повысил голос:
– Так ты что, меня из-за бабы увольняешь?
– Вот из-за бабы я тебя как раз не увольняю, короче, или гонишь КамАЗ, или выходишь завтра. Половину за рейсы буду тебе отдавать, остальное твоей Томке. И попробуй, вякни.
– Мне одному и половины хватит – неожиданно быстро согласился Мишка.
– Ты не один, вроде бы.
Катерина ткнула на плиту чайник и улыбнулась. Пусть половину, все равно он теперь с ней, только её и ничей больше!
***
Едва машина Мозгуя скрылась за поворотом, Мишка выдохнул свободно и рванул к «татарину». Нырнул в уют кабины, к знакомым запахам, ощущениям, уверенно положил руки на баранку и улыбнулся.
– Да и бог с ними, с деньгами, а?
КамАЗ промолчал, но он всегда и во всем соглашался с Мишаней.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2011/07/20/1202