22 июня -13 час.
Ашкелон (Израиль)
Недавно вернулась с наших «посиделок» в среду. По-нашему именно сегодня 22 июня 1941 года началась война. Выходит так, что плевать нам на Судеты, на Чехию, на Польшу, «наша» война началась именно в этот день 70 лет тому назад. «Киев бомбили, нам объявили, что началася война...» А справедливо ли это?
Но,вспоминали. Те, кому уже было 11 лет, те, кому было 4 года, кому было 3 годика и тот, которому было 17 лет. Именно первые дни начала войны.
Юра М. жил тогда с родителями в Брянске. Леса там вокруг гигантские, о войне узнали как-то случайно. Мальчику было 11 лет. Летали самолёты, много, они летели на Москву, Брянск их не интересовал, выбегали ребятишки и бросали в небо камни. Потом явилось какое-то важное лицо из «органов», конечно, поставило у стенки ответственных за противовоздушную оборону, отчего, мол, не защищаетесь, самолёты не сбиваете? И расстреляли этих людей в самом начале войны. Поставили хиленькую зенитку и стали палить по пролетавшим мимо самолётам. Результатом этого стали методические обстрелы города. А ведь раньше летели себе мимо! Юра с дружком пошли к реке Десне, они выполняли важное поручение, пока офицеры купались, они охраняли их машину.
Купались в реке многие, а немецкий лётчик методично стал расстреливать этих любителей водных процедур прямо в воде. Тем временем по городу уже разнёсся слух, что все, кто был на пляже, убиты, никого в живых не осталось. Мама Юры уже лежала без сознания, когда его с приятелем привёз уцелевший офицер. Мальчишки, как оказалось, лежали под машиной, в тени, на машине остались следы пулемётных строчек, машину фашисты, конечно, расстреляли, а мальчишки остались живы...
В первые дни оккупации немецкие солдаты ещё раздавали детям шоколадки. Но увидев бежавших из Польши случайно уцелевших евреев, некоторые семьи стали поспешно уезжать на чём придётся. И у Юры в доме стоял полковник, который сказал, что до вечера вы должны уехать, иначе вас всех, еврейскую семью, уничтожат...
Вспоминал и Вильям, ему тоже было 11 лет, дедушка уговаривал его маму и папу остаться под Киевом, мол, немцы вполне цивилизованные люди, как они могут убивать стариков и детей. Но отец Вили достал где-то лошадь, погрузил семью на подводу и поехали. С мучениями добрались до переправы через Днепр, а там катерок возил небольшие паромы с одного берега на другой. Немецкий самолёт стал бомбить людей, скопившихся у переправы. Вильям помнит, творилось что-то невообразимое, лошади, люди, раненые, кровь, потерявшиеся дети, всё было там, его самого засыпало землёй, потом он уже стоял у бортика катера, куда семье удалось протиснуться, было очень много народа, он прижимал к себе локтем жёлтый портфель, в нём была книжка «Овод», было так тесно, что от толчка портфель вырвался у него из руки, перелетел через борт и плавно пошёл на дно. Какое-то время жили в Поволжье среди давно обрусевшего немецкого населения, которое вскоре было сослано или расстреляно, хотя люди эти верно служили России, никого не предавали... Но, видимо, одно слово «немец» внушало необходимость отгородиться от него или уничтожить его, кто бы он ни был...
Марку С. всего 4 года. Опять же, маму уговорили остаться в городе, где он родился, как-то отрывочно он вспоминает, что остался с отцом, а тот был судим и сослан за Полярный круг. Холод. Снег. Впервые Марк увидел много детей, он смотрел на них в щёлочку в ограде. Это был детский садик, где воспитательницей была наполовину немка Рина Фёдоровна. Она хорошо относилась к детям, если приходило письмо с фронта, его читали детям вслух, а фотографии из конвертов-треугольников показывали всем ребятам. Это когда и Марка приняли в этот садик. Конечно, вся семья Марка погибла в его родном городе. Но никто из заключённых этого не знал даже в 43 и 44 году они писали своим оставленным жёнам письма, а тех давно уже не было в живых...
А потом отцу Марка предложили, как это тогда называлось, «смыть вину кровью», пойти добровольцем в штрафбат. Вины на самом деле никакой не было. Тогда многие отбывали сроки по неправедным судам «троек». Хорошо уже было то, что не попал под «расстрельную статью!» Но беда в том, что он смыл вину кровью. Погиб. И остался Марк на попечении дяди, потом государства в свои неполные пять лет.
А Иосифу Н. рассказывал дед, как бродил их потерянный отряд с пушечкой. Измученные, отступающие, набрели они на крохотную речушку, метра 3 в ширину. Бросились мыться, слышат какой-то смех. Глядь – на другом берегу, совсем рядом, немцы голые купаются и, глядя на них, смеются. «Русиш солдатен. Шнапс. Сигарете». Им бросали через речушку бутылочки со шнапсом, сигареты. И всё смеялись. Так они и развернулись с добычей, ушли. Было, мол, и такое.
Семён Ц. был уже совсем взрослым, ему 17 лет. Увидел на улице машину, в ней раненый солдатик. Что такое? Женщина какая-то сказала, что началась война. Побежал паренёк брату, который работал в своём фотосалоне. А он как раз фотографировал молодожёнов. Как тут помешать и сказать, что началась война. Стал в передней звонить второму брату, а фотограф смотрит на него как на ненормального. Какая война? Когда ушли молодожёны, он всё рассказал брату...
Очень скоро братья Семёна получили повестки на фронт, пошли на плац, начали строиться. А Семён немного раньше написал в газету стихи о том, как доблестные советские воины скоро разобьют фашистов. На плацу были не только будущие воины, но и провожающие их родные. И вдруг политрук спрашивает, есть ли среди провожающих мать Семёна Ц. Есть! Зачитывает стихи Семёна и его требование отправить его на фронт вместе с двумя его старшими братьями. Мать растерянно слушает, а Семён сжал ей руку и сказал: «Всё равно убегу на фронт!» И тогда мать ответила. «Идут двое, пусть и третий идёт...» Семён сбегал домой за каким-то мешочком и успел ещё стать в строй. Маленький щуплый, расстроил старшего брата, «оставляешь мать и сестру одних!» Много перенёс маленький Семён, и тонул, и горел в танке. Но выжил, а братья погибли...
Коротко пишет о себе Леонид Ф.:
«Мне было пять лет, когда мы большой семьей бежали (1941) из горящей Полтавы. Сначала в товарняке, помню, когда вагоны бомбили, все выскочили в поле, девочка стояла над мёртвой матерью и говорила ей: «мама, мы что играем в похороны?» Потом семья шла пешком, потом на пароходе, потом на телеге – возница тащил нас в какое-то дальнее башкирское село. И я мечтал: пусть дождь пройдет и всегда видится горизонт, даль… Сейчас я понимаю – это не оптимизм. Это чувство будущего, свойственное человеку». Он же как-то рассказал, что жили в эвакуации скучено, женщина спала на печи с ребёнком, она случайно столкнула своего ребёнка вниз, он попал в котёл с горячей водой. Обваренный ребёнок погиб, а она во всём, конечно, обвиняла евреев. «Проклятые жиды!» Евреи бежали от смерти, а, выходит, не имели на это никакого права.
Длинным получается моё письмо...