Afalina 311071@mail. ru К.Велигина
ЗАМЕТКИ О ПИСАТЕЛЯХ
Эти заметки ни на что не претендуют. Просто это мысли, которыми мне хочется поделиться с теми, кто читает мои произведения, да и самой не забыть эти мысли, записать их: быть может, на их основе я когда-нибудь напишу другие статьи, которые будут качественней, сильней, полней, глубже. Ну, а пока что я просто записываю то, что часто приходит мне в голову и что я не хотела бы забыть. Как сказал Николай Гумилев, «у поэта должно быть плюшкинское хозяйство». У писателя, конечно тоже. Так что, прошу не судить меня слишком строго.
РУССКИЕ ПИСАТЕЛИ
ГОГОЛЬ
Мистическое в творчестве Гоголя – от Украины, от близости с католической Польшей. Незнание России как таковой. В «Мертвых душах» все характеры немного не русские. Гоголь мог писать о России только за границей. Некоторым писателям необходимо работать над произведением в стране, далекой от той, о которой они пишут: тем ярче встаёт перед ними образ родины или другого государства, о котором им хочется рассказать. Здесь ностальгия помогает творцу. Бунин написал «Жизнь Арсеньева» в эмиграции. А это одно из лучших произведений о России.
Гоголь, как сказано в одной из статей интернета, - не психолог. Характеры его героев ярки, но немного лубочны. Нет психологического портрета. Гоголь попытался сделать этот психологический портрет во 2-й части «Мертвых душ», т.е., «просветление» Чичикова. Но для этого изначально нужен был внутренний психологический портрет героя. Он отсутствовал, поэтому и внутреннее прозрение Чичикова выглядит искусственным, фальшивым, неверным. Ведь автору приходится менять «миргородскую тональность» на серьезный лад. Это всё равно что после домры и свирели вдруг начать слушать орган – и с самым серьезным, возвышенным настроением. Гоголь чувствовал этот диссонанс как человек тонкий и необыкновенно талантливый. Поэтому вторая часть «Душ» погибла. И это закономерно. Автор мог работать только в нескольких определенных тональностях, куда не входило внутреннее исследование героя. И он был честен с самим собой. Он понял, что пишет не так, не то. Но ему хотелось преобразить Чичикова, сделать его честным человеком, спасти «живую душу» своего героя. Но ее-то как раз изначально не было! Для этого пришлось бы переписать всю книгу. Тяга к церкви, к православию, живущая в Гоголе и не совсем верно им понимаемая (католицизм боролся в нем с православием до конца его жизни), побуждала писателя спасти падшего. Но это следовало делать иначе, в другой тональности, в тональности первой части. Это МОЖНО было сделать. Но Гоголь не смог или не захотел. Возможна еще и неуверенность, которая появилась в нем после смерти Пушкина и оказала свое влияние на его «постпушшкинское» творчество.
Вообще трудно совместить постоянную набожность Гоголя с его потребностью писать ужасы вроде «Страшной мести», «Вия», «Майской ночи» и т.п.. Это чисто готические вещи, в которых очень мало русского и много западного. Как человек воцерковленный он не мог не понимать, что такие вещи губят его душу. Но они были талантливы, и у художника не хватило духу отказаться от своего творения. Эти вещи были безбожны по сути, но Гоголь не имел в себе духу их уничтожить. Многие с удовольствием читают «Вия» и «Страшную месть», но вряд ли это приносит кому-нибудь пользу, а автору эти произведения, без сомнения, принесли вред. Его и так страдающая, запуганная душа, стремившаяся к любви и вере в Бога, но так и не могшая никогда достичь внутренней гармонии, теряла на этих вещах последние свои силы. Нет, лучше бы Гоголь не писал этих трех вещей. Ведь они не более, чем талантливые триллеры. Без двух-трех талантливых триллеров мир вполне бы мог обойтись, зато судьба Гоголя, возможно, была бы счастливее.
Ведь писатель, приступая к тому или иному произведению, несет ответственность и за свою душу и за душу героев, подобно тому как Бог несет ответственность за людей. Автор – бог для своих героев, и чем он справедливей по отношению к ним, тем ярче и сильнее его творчество. К тому же, что можно Стивену Кингу, того, без сомнения, нельзя было Гоголю как человеку русскому и православному. С Гоголя «больше спрашивалось» - за его православие, за его искрометный талант.
Но, повторяю, православие в Гоголе всегда боролось с католицизмом, часто приходило сомнение в милосердии Творца: и Гоголь страдал от страха смерти так, как по-настоящему православному русскому человеку и не приснилось бы. Даже страх быть похороненным живым не должен был внушать ему такого ужаса перед смертью, который он испытывал. Мы поневоле должны признать: светлое начало беспрестанно боролось в Гоголе с другим началом - очень темным и очень прилипчивым. Он это знал. Отсюда его нервозность, непоследовательность поступков, часто ложь, аскетизм, мистицизм и т.п.. Сам Гоголь был человеком светлым и стремился к свету. Но то, что искушения преследовали его всю жизнь и оставляли в покое очень редко – этого и доказывать не нужно. Все «житие» Гоголя тому доказательство. А ведь если бы он не написал нескольких произведений, если бы имел более православное, более русское внутреннее состояние, ему было бы легче. Что ему стоило пощадить Хому Брута, Катерину, жену Бурульбаша? Но Хома Брут умирает от страха, а Катерина сходит с ума. Позитивный конец – вот что было бы и естественным, и спасительным для Гоголя. Однако его тянуло к плохим концам. Неужели он считал, что от этого произведения будут сильнее? Мрачные финалы произведений – это не «психологическая правдивость», это чаще всего традиция, причем мало правдивая и неумная. Гоголь просто следовал этой традиции и потакал (сознательно или бессознательно) своим внутренним депрессивным настоениям.
ПУШКИН
Удивительной гармонией обладают его создания! Русский поэт с африканской кровью получил от Бога величайший дар: и прозу, и стихи писать в абсолютной гармонии, возможной на земле. Я бы назвала это «даром легкого слова». Когда читаешь «Евгения Онегина», самые простые строки словно превращаются в цветы, и слезы умиления теснят грудь, и душа наполняется любовью. Ибо гармония сама по себе есть любовь, а любовь не иссякает. Поэтому Пушкин не просто «чувства добрые» пробуждает своей лирой; он питает нас любовью, которой нам на земле так не хватает. Поэт, с колыбели избранный Богом, которому ни разу не изменили ни поэтический вкус, ни чувство меры, который умел слушать свою душу, как никто из поэтов, - он и творил так же: просто, ясно, светло, чисто. И сильно. Сколько силы в его самой, казалось бы, простой строке! Вообще Пушкин кажется удивительно простым. Некоторые люди даже говорят: «у него не стихи, а рифмованная проза, нас просто в школе приучили к тому, что он, якобы, гений». Нет, господа, гений! И у Пушкина СТИХИ, а не рифмованная проза – и стихи настолько православные (даже не по смыслу и не по сути, но по духу своему), что читая Пушкина, испытываешь такое же чувство, как в храме в большой праздник. Гений – человек, овладевший наивысшим мастерством, возможным в этом мире, постоянно покровительствуемый Духом Святым, посланник Божий. Он послан на землю с определенной миссией – «жечь сердца людей». И Пушкин выполняет свою миссию. Он выбирает «глагол», то есть СЛОВО, самое трудное, самое высшее из искусств, могущих «жечь» сердце человека умилением, слезами, радостью. Красота и гармония прозы Пушкина равна красоте и гармонии его поэзии. Он математически точен в своем творчестве – и вместе с тем беспредельно свободен: вот оно, качество гения! Пушкин в литературе – то же, что Моцарт в музыке. Недаром он писал о Моцарте – и в своих записках, и в «Маленьких трагедиях».
Следует развеять нектороые навязанные нам мифы. Например, то, что Пушкин написал «Гавриилиаду». Он никогда ее не писал и многократно об этом говорил, предвидя, что ее припишут ему. Автор поэмы – Горчаков; во всяком случае, он принес ее в лицей, где легкомысленное, чувственное юношество тут же не задумалось переписать эту вещь, кощунственную и просто-напросто детскую, подростковую. Почему я должна не верить Пушкину? Я верю ему! Он не писал «Гавриилиады». Очень странно, что ему не поверили самые заядлые «пушкинисты» и радостно приписали ему вещь, которая НЕ МОГЛА быть написана Пушкиным уже потому, что она очень отличается и тональностью, и манерой писать, и темой, и даже выбором рифм, и самой своей кощунственностью от того, что создал Пушкин в своей жизни. В «Гавриилиаде» ВСЁ чуждо Пушкину. Он сам пишет об этом. Почему же ему не верят?! Почему упорно продолжают связывать его имя с глупой, непристойной вещью? Сравните «Руслана и Людмилу» и это, неизвестно что. Между ними нет ничего общего.
Что сделал Пушкин для России? Самое главное и важное: он выразил дух ее. Он заставил звучать ее голос в своей поэзии, он воспел Россию такой, какой она была: свободной, сказочной, полной любви, разделенной и неразделенной. Пушкин воспел ее древность и свою современность таким слогом, каким до него и после него никому писать не давалось! Поэтому Пушкину и нельзя завидовать. Ведь мы не завидуем солнцу, когда оно светит для нас, не завидуем голубому небу над нами, не завидуем зелени садов, когда дышим их ароматом. Мы не можем завидовать любви, которая делится с нами своей благодатью. Да, в жизни Пушкин был грешный, земной человек (правда, у него были строгие понятия о дворянской чести), но если бы он обладал ангельским характером, он стал бы не поэтом, а святым. Однако у него была другая миссия: стать именно поэтом, и он им стал, и воссиял на веки веков! Он выполнил задачу, данную ему Богом. Он умножил пять талантов и вернул Богу десять, и получил одиннадцатый, как в притче.
А сколько в Пушкине любви к человеку! Как ни странно, эта любовь проявляется (для меня) особенно сильно в рассказе «Выстрел». В этом рассказе нет смерти. Там речь идет о дуэли, но смерти так и не получается, ее не происходит, никто никого не убивает: вот она, любовь к человеку! Там на дуэли герой есть черешню, а позже Сильвио стреляет вместо противника в картину. Но смерти нет. Потому что есть любовь.
К Пушкину приходишь не сразу. В детстве нас очаровывают его сказки, но в школе мы, в основном, к нему равнодушны. И только когда нами приобретается жизненный опыт, «Евгений Онегин» оживает для нас каким-то волшебным образом, и мы начинаем воспринимать Пушкина совершенно иначе, чем в детстве: глубже, яснее, полнее. И тогда к нам приходит любовь к его творчеству. Она приходит не ко всем, но кто сумел «открыть» для себя Пушкина, кому это далось, тот останется с ним навсегда, потому что полюбит его.
ЛЕРМОНТОВ
Туман. Тамань. Пустыня внемлет Богу,
И далеко до завтрашнего дня,
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня…
Эти строки принадлежат Георгию Иванову (серебряный век). Эти стихи невольно вспоминаются мне, когда я думаю о Лермонтове. Творчество Лермонтова очень сложно – и мне непонятно. Его стихи я очень люблю, но и в них есть что-то мрачное, беспокойное, порывистое, что как-то раздражает душу. Тем не менее, я очень почитаю Лермонтова. Но могу сказать о нем не много. Он стремился к любви, но не мог ее достичь в той мере, в которой желал. Его ранняя проза (о стихах и говорить нечего, «Парус» гениален) необыкновенно выразительна. Чего стоит один образ Вадима, и как жаль, что Лермонтов не завершил эту вещь! Правда, женские образы там очень слабы, Ольга совершенно безлика. Лермонтов, вероятно, это почувствовал, не смог исправить и бросил вещь, а может, просто устал от нее, был захвачен другими темами… обычная вещь для писателя. Но в «Герое нашего времени» женские образы уже четко определены. У Лермонтова в прозе все несчастны: и мужчины, и женщины. Они как-то все обречены на печаль. Но при этом «Герой нашего времени» удивительно русская вещь. Во-первых, Онегин у Лермонтова выродился в Печорина, бездушного циника, которым уже не просто «овладела русская хандра», но которому не жаль ни себя, ни других, ни собственной жизни, и который ищет только мимолетных увлечений. Он уже не поступает благородно, не читает нотаций юным, влюбленным в него девушкам: он просто идет по жизням человеческим с поразительным эгоизмом. Он пуст душой, для него не существует ничего святого, любовь заглядывает в его душу только краткими мгновениями; он не способен удержать ее в себе.
Но как по-русски написана «Тамань»! Там тема любви проходит особенно. Слепой мальчик восхищается героем его сердца, контрабандистом Янко. Он во всём помогает ему, он хранит его тайны. Янко забирает свою любимую девушку, а слепому мальчику дает деньги. Деньги – за дружбу, за любовь, за верность, за восхищение! «Прощай, слепой», - говорит Янко. Только и всего.
Слепой мальчик не ждал такого конца их дружбы, и Лермонтов очень тонко описывает его горе и потрясение, когда вместо любви и дружбы мальчик вдруг получил только деньги. Он был лишь орудием для Янко; Янко же был для него героем, мало того, близким человеком. Это русское горе, русская боль. За границей написали бы иначе. Слепой мальчик получил бы монету, повеселел, пожелал Янко попутного ветра и побежал бы в кабак – и никакой любви, дружбы, печали, одиночества. Как редко у заграничных авторов встречаешь такую любовь и преданность в героях, такое горе, когда они вдруг лишаются предмета этой любви и преданности! Только русский мальчик мог быть таким привязчивым, тонко чувствующим – и только русский писатель мог это передать с такой щемящей точностью.
ГОРЬКИЙ
Горький – чрезвычайно талантливый писатель. Но его талант вполне проявляется только в нескольких вещах: в ранних рассказах и в «Детстве», «В людях», в «Моих университетах». Клим Самгин и всё прочее подобное – уже совершено мертво. В «Матери» многое надуманно. Как много раз было сказано, Горький совершенно не знал дворян, не понимал их, не чувствовал их, как и Чехов. Но Чехов старался о дворянах не писать. Горький создал огромного «Клима Самгина», всё достоинство которого заключается в одной фразе, ставшей знаменитой: «а был ли мальчик?» Горький общался с дворянами, видел их, слышал, но оставался глух к дворянскому духу. Он описывал только внешнее, скучное, ничего не значащее, неверное по сути. Как могло быть верно его понимание дворянства, если он не был дворянином, мало того, не любил дворян и словно не видел их роли в русской истории. Ведь дворянами становились не просто так, а за заслуги перед государем и отечеством. Но Горький государя не любил и не признавал, а отечество предпочитал видеть «новым», без его славного прошлого. Таким образом, он сам себя лишил возможности понять дворянство. И его дворяне вышли надуманными, плоскими, неприятными людьми, похожими, скорее, на каких-то прилизанных разночинцев, а еще больше на актеров, судорожно разыгрывающих из себя «господ».
Приблизительно так же дело обстоит с крестьянами. Горький их не чувствовал, не знал, не любил, и даже когда он описывает реальность («Мои университеты»), крестьяне у него получаются какими-то странными. Возможно, это от непонимания их, от «неправославия» Горького, а наши деревни и по сей день полны особенным, православным духом. Этот дух сумели блестяще передать Пушкин, Аксаков, Салтыков-Щедрин, Гончаров, Бунин. Но для Горького их «дворянское» понимание, чувство деревни было совершенно чуждым. Куда ближе ему бродяги, цыгане, мещане, рабочие. Он рос, а позже путешествовал по России именно в такой среде. Разумеется, только о таких людях он и мог написать живо, вполне верно. Но, по сути, Горький – мемуарист. Он великолепно пишет о том, что касается его собственных переживаний, собственной жизни. Вымышленные герои удаются ему не так.
«Детство» и «В людях» - самые живые, русские произведения Горького. Здесь ярко, точно искусно ограненный алмаз, блеснул великий талант писателя. Детство Горького действительно не было веселым и радостным, но какие люди встречались на его пути! Особенно ярки, удивительно живы образы бабушки, деда, всех родственников. Впрочем, в детстве вообще всё запоминается ярче, а у человека творческого память пробуждается необыкновенно рано: ведь ему надо столько узнать, почувствовать, увидеть, запомнить!
Описывая «свинцовые мерзости дикой русской жизни» (Горький был склонен запоминать именно мерзости, а не красоту и радость), писатель всё-таки не может не писать о светлых сторонах жизни – о лесе, ловле птиц, встречах с хорошими людьми, о дружбе со слободскими мальчишками… И сквозь эти тонкие, яркие, сочные описания видишь Россию прошлого: благодатную, ясную, самодержавную. А что касается «свинцовых мерзостей», то сейчас их несравнимо больше, только они приняли другие формы и стали глубже. Думаю, так или иначе они существовали во все времена, и сокрушаться о них – всё равно что уподобляться Радищеву, которой ехал по благодатной России только затем, чтобы «душа великими страданиями уязвлена стала». Если тянет увидеть дурное, непременно увидишь его, ведь и на солнце есть пятна. Но зачем же приписывать всё окружающему миру? Есть такие понятия как оптимизм и пессимизм, собственное душевное состояние, через призму которого мы видим то, что нас окружает. Горький очень на многое смотрел пессимистично, слишком поспешно и неверно делал выводы и часто утверждался в них как-то бескомпромиссно, категорически. Но его спасала потребность в романтике, «богоискательство» - и, разумеется, талант, который – дар Божий и поэтому сам по себе оптимистичен.
БУЛГАКОВ
Самые известные вещи Михаила Булгакова (и самые лучшие для меня) «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита» и «Бег». О «Мастере и Маргарите» говорить нелегко. В детстве я была влюблена в эту книгу, но теперь как человек православный не могу ее даже читать, и многие признавались мне, что с ними дело обстоит так же. К Евангелию следует подходить очень осторожно, вымыслы здесь недопустимы. И нельзя заменять имена. Они должны звучать так, как звучат в Библии, иначе теряется правдивость, сила произведения. Да и сами персонажи вызывают сомнения: разве такими они были? Сын Божий не был робким благожелательным молодым философом, Он был на земле ВЛАСТЬ ИМЕЮЩИМ, человеком сильным, и сила Его проявлялась уже в одном смирении. Он умел молчать, когда знал, что нужно молчать, и умел говорить, но не робко, а спокойно, с внутренним царственным сознанием Того, Чем он являлся. В Его речи всегда была сила, и плач о нем учеников был не плачем жалости, но плачем сокрушения по великому Другу и Учителю, покидающему их. Герой же Булгакова вызывает томительную жалость своим абсолютным бессилием и, честно говоря, не вызывает симпатии. Пилат вызывает ее куда больше, потому что этот образ у Булгакова получился! Пилат у него точен, потому что, вероятно, Пилат ему понятен как личность. Но Сын Божий, его Дух, - это ускользает от автора. Он точно не чувствует величия САМОПРЕДАНИЯ. Он показывает нам бессилие какого-то бродячего философа, за которым никогда не пошло бы столько людей, сколько пошло за Сыном Божьим, который никогда не смог бы никого исцелить. Иешуа годится только в ученики Сыну Божию, но образ Сына в нем совершенно незаметен. Мы видим тихого человека, который мухи не обидит и на которого фарисеи вряд ли обратили бы даже малейшее внимание. Таких, как Иешуа, было много, но только Сын Божий мог опрокидывать в храме столы меновщиков, лечить людей одним прикосновением, воскрешать, приказывать так, чтобы повиновались, смиряться с тем, что неизбежно, обличать первосвященников. В Нем был Бог, Он был Богом. Бога-то нам Булгаков и не показал.
Мало того, он не показал нам и князя тьмы. Воланд – сильная личность, демоническая, этакий Мефистофель. Но где князь тьмы с его бесконечной злобой и бесконечным лукавством? Мы его не видим. Воланд и его свита нам нравятся как славные ребята, с которыми хочется пообщаться. С настоящим лукавым и его присными нам бы вряд ли захотелось войти в общение. Булгакову этого тоже не хотелось (сознательно или подсознательно). Его душа не могла постичь сути зла, вернее, он то ли не верил, что «так страшен бес, как его малюют», то ли просто не желал делать своего Воланда воплощением зла. В самом деле, у него получился прекрасный герой, яркий, живой… но не князь тьмы. Герой не делает настоящего зла. И слава Богу. Если бы Булгакову удалось создать образ, более точно соответствующий образы князя тьмы, он, вероятно, прожил бы меньше, чем прожил, или с ним случилось бы, мягко говоря, что-нибудь очень неприятное. Но он не так остро и безжалостно чувствовал зло, как Гоголь (Гоголю ничего не стоило бы изобразить лукавого именно таким, каков он есть, он знал его, ему было дано это знание). Но Гоголь всё-таки не переходил последних границ, был крайне осторожен в своих далеко не светлых мистических знаниях. Булгакова же, как говорится (и это правда), Господь отводит от описания подлинного зла. Булгаков увлекся примером Гёте, его «Фаустом». Но Гёте был тоже Божий человек, и границ нарушать не решался. А потом, Мефистофель у него – только подручный абсолютного зла, и описан так, что с точки зрения зла к нему не придерешься: он его делает по мере своих сил, по некому попущению, данному ему Богом. Он делает несчастными Фауста и Маргариту; большего от него не требуется. Воланд же заявляет себя как Мефистофель, но он всего лишь супергерой, не больше. Поэтому при всём моем уважении к роману Булгакова я не вижу там ни психологической, ни исторической правды во многих героях и ситуациях, а потому и не могу и перечитывать, хотя философские мысли, темы любви, одиночества и т.п. – всё это трогает и занимает… но как-то отторгается от души, когда сталкиваешься с настоящим Добром и настоящим злом. Хотя роман сделан с величайшей любовью, и стиль в нем великолепный.
«Белая гвардия», на мой взгляд, произведение гораздо более сильное, и вообще самое сильное произведение Михаила Булгакова. Какой великолепный, живой язык! Как точно передано время, какие созданы образы, как мы чувствуем атмосферу «петлюровского» Киева – и в войне, и в мире. Кстати, влияние Толстого, его «Войны и мира» очень чувствуется. Даже герои соответствуют героям Толстого в той или иной степени. Алексей Турбин – князь Андрей, Николка – Петя, Елена Турбина – Элен, только в позитиве (ее даже зовут так же, Елена Васильевна), в Мышлаевском – много от Денисова, Лариосик – сильно изменившийся Пьер Безухов. Даже некоторые фразы построены так же, как в «Войне и мире». Но это вовсе не подражание. Булгаков создает именно свою собственную атмосферу мира и войны в любимом им городе. Он делает это виртуозно. Все образы зримы, полны, насыщены, живы.
Помимо Толстого в «Белой гвардии» чувствуется влияние Генрика Сенкевича. Булгаков и упоминает о нем: будто он появился над Варшавой в виде знамения.
О «Белой гвардии» надо писать отдельно, роман достоин этого.
«Бег» тоже очень жив, остроумен, глубок. Чего стоит один образ Хлудова, с таким мастерством переданный Дворжецким в фильме. Впрочем, и все остальные действующие лица просто очаровывают яркостью, правдивостью своих характеров, психологических портретов.
В «Собачьем сердце» - тоже яркость и правдивость образов, но страдает стиль. Как говорится, можно было написать лучше. Точно так же стиль «хромает» в «Роковых яйцах» (впрочем, и сама вещь не блестяща); один «Ханский огонь» дает нам возможность почувствовать настоящее качество мастерски написанного произведения.
Очень люблю Булгакова. Но чтобы как следует написать о нем, нужно время и настроение. И это относится ко всем писателям. Могу оправдаться лишь тем, что пишу всего лишь заметки, то, что вертится в голове, и что спешишь записать, пока оно не исчезло. Разумеется, мои записки – не серьезный критический труд, они и не претендуют на это. Просто памятки – чтобы не забыть.
БЛОК
О поэтах вообще говорить трудно. Поэт – человек особенный. Раз «поэзия есть бог в святых мечтах земли», то поэт – служитель этого бога. Ему свыше дается – и почти без всякого труда – то, чего другие не могут добиться во всю свою жизнь: по-настоящему талантливые стихи.
Как говорил Н.Гумилёв, поэту важно сохранить ДЕТСКУЮ ДУШУ. Всё верно, если он ее не сохранит, он не сможет писать стихов, ему придется перейти на прозу (кстати, проза спасает очень многих бывших поэтов от преждевременной физической и духовной смерти). Детская душа связывает поэта с небесными откровениями, со свежестью и остротой впечатлений, которые так важны для стихов, с умением радоваться мелочам. Только когда всё это есть в человеке, он будет писать стихи. Если глаз поэта «замылился», если он устал от жизни, стихи кончатся, иссякнут.
Блок не смог пережить своей «детской души», перейти на прозу. Он так устал от жизни, «отсутствия воздуха», что ни душа, ни тело не выдержали. Отсюда – болезнь, ранняя смерть. А до этого – неудачная женитьба, сделавшая несчастной Л.Д. Менделееву и самого Блока, который, точно ребенок, как-то не думал о последствиях своего брака с «женой, облаченной в солнце». Она видела в нем живого, обыкновенного мужа, любимого человека. Он видел в ней нечто ангелоподобное, до чего считал кощунственным дотронуться. И произошла катастрофа: люди, соединенные узами брака, так никогда на самом деле и не соединились. Родство душ при этом мало помогало.
Но ведь Блок никогда не смотрел на мир, как простой смертный. Он видел всё иначе, особенно, совершенно оторванный от жизни, поразительно чуждый реальности человек. Бунин в своих воспоминаниях с отвращением говорит, что Блок работал на ЧК и даже сам вел допросы, причем словесно издевался над теми, кого допрашивал. Многие литераторы (в частности, Ходасевич) это подтверждают: да, Блок работал на ЧК и действительно вел допросы. Но издеваться над допрашиваемыми он не мог. Он не умел издеваться над людьми, он просто был поэтом. И, конечно, не раз задавал допрашиваемым такие вопросы «не от мира сего», что они могли показаться этим весьма реалистичным людям просто издевательством. Пожалуй, то же самое испытывала и Любовь Дмитриевна Менделеева. В дневнике Блок пишет, как Любочка «искусала себе ручки» потому, что они не могут жить вместе. Он пишет об этом без сокрушения, а точно любящий дедушка про внучку, у которой разбилась любимая кукла. Он не может понять, что сломал жизнь человеку, ему недоступно такое понимание. И, прочтя эти строки в дневнике, «Любочка» в то время, без сомнения, нашла бы их просто изощренно издевательскими. «Скоро родится Младенец», - торжественно пишет он в другом месте дневника. «Младенец» с большой буквы. Иначе и быть не может: ведь он – от «жены, облаченной в солнце». И Блока ни в малейшей степени не волнует, что малденец не от него, а от человека совершенно постороннего, которого бедная Л.Д. любила гораздо меньше, чем Блока. К сожалению, даже в адюльтере, даже в детях Любовь Дмитриевна счастья не обрела. Младенец умер спустя восемь дней после рождения, а измена не могла принести радости той, которая любила по-настоящему только Блока! и больше никого. Блоку измены также не давали радостей. Но они заряжали его творчеством - тем, что спасало его от жизни, от которой он был так далек. Любил же он (всем сердцем, всей душой) только Любовь Дмитриевну и свою мать.
ГРИН
Александр Грин. Его творчество очень самобытно: ничем не связанное с действительностью (якобы), но вместе с тем связанное с ней больше, чем многие произведения писателей-реалистов. В творчестве Грина присутствует основное: психологическая правда человеческих взаимоотношений, духовной жизни человека. Читателя могут раздражать имена, часто похожие на собачьи клички (тут Грин, я считаю, не всегда был силен) и «нерусскость», а также мнимое легкомыслие, легковесность написанного. Почему Грин не дал своим героям русских имен, не упомянул в своем творчестве Россию? Всё очень просто. Судьба его была тяжела, характер нелегок. Он отдыхал душой, уходя в свой, вымышленный мир. Любое русское имя убило бы чувство свободного полета, которое он испытывал, сидя за столом с пером в руке. Фантазируя, он мог выразить себя, как угодно. Назвав реальную страну, он ограничил бы себя. К тому же, он слишком много испытал в России и слишком ее любил. Думаю, упоминание о ней в творчестве причинило бы ему боль, помешало бы писать так, как он хотел, как ему это было необходимо.
Грина обвиняли в выдумках, вымыслах, даже в пошлости. И никто не подумал о том, что он, на мой взгляд, является основателем новой школы: жанра романтической фантастики. Ему советовали написать реальный роман о реальных людях, но этого-то он как раз и не мог сделать: реальности в его жизни и так было достаточно, она-то и заставляла писателя искать защиты и утешения в творчестве, во внешнем вымысле (потому что внутренняя, психологическая правда оставалась реальной, а это самое главное). Грин – хороший психолог и иной раз великолепный стилист. Его сюжеты интересны, они захватывают, находят отклик в душе; легко ставишь себя на место героя, сопереживаешь герою, тогда как во многих «солидных» произведениях признанных классиков и герои, и вся их жизнь – просто бездушная схема, не достойная ни малейшего сочувствия. Такие «столпы» русской литературы как Толстой и Достоевский часто проигрывают Грину в его литературном мастерстве – и как художнику, и как человеку. Между тем, на Грина смотрят как на что-то несерьезное. Читают его, в основном, женщины. В этом отчасти виноват сам Грин. Он, к сожалению, часто пренебрегал стилем (то есть, произведение могло бы быть написано лучше, живей, полновесней) и не всегда раскрывал мотивы поведения героев. Некоторые его вещи просто непонятны (не для всех). Например, я не понимаю «Бегущей по волнам»: что это и о чем? Зато очень хорошо понимаю «Алые паруса», «Гнев отца», «Сто верст по реке» и т.п.. Это прекрасные произведения, мировая классика. Хотя, на мой взгляд, Грин мог бы сделать их сильнее, глубже. Но то ли не захотел, то ли они его устраивали такими, какими он их опубликовал. Сам он не относился к своему творчеству по-настоящему серьезно, не считал себя великим писателем и скорее недооценивал себя, чем переоценивал. Это очень вредно – не считать себя настоящим писателем (для писателя). Скромность хороша, но вредна для писательской самооценки. Творец должен чувствовать себя личностью значительной, важной и нужной, своего рода миссионером. Это повышает его ответственность за качество произведений.
О Грине мне известны две книги: «Волшебник из Гель-Гью» Борисова и ЖЗЛ (не помню автора). В «Волшебнике из Гель-Гью», как сказано автором второй книги (ЖЗЛ), очень мало Грина и очень много Борисова. Действительно, несмотря на романтический стиль, книга Борисова о Грине не показалась мне правдивой и удачной. Нине Грин, второй жене писателя она также не показалась таковой, она даже просила не переиздавать ее. Гораздо более правдивой, на мой взгляд книгой является эта самая книга о нем из серии ЖЗЛ, автора которой я, к сожалению, не помню. Там не только вполне представлен психологический портрет писателя, но и есть анализ нескольких его произведений, удивительно глубокий и интересный. И эта книга рассказывает о судьбе Грина так полно, как я до сих пор нигде не читала.
ЗАРУБЕЖНЫЕ ПИСАТЕЛИ
ОСКАР УАЙЛЬД
Люди в своем большинстве живо интересуются всем на свете, за исключением того, что действительно стоит знать.
О. Уайльд
Очень многие из нас любят Оскара Уайльда. И эта любовь оправдана: как писатель, так и человек, Уайльд заслуживает самой большой любви. Его память заслуживает ее.
Не очень давно я смотрела английскую передачу об Уайльде. Там трое ведущих с постно-траурными лицами завели скучную волынку об отношениях писателя к Бози и другим молодым людям. Совершенно не чувствовалось ни любви к Уайльду, ни интереса (хотя бы интереса!) к его произведениям. Тем более не ощущалось перспективы, что рано или поздно эти люди вспомнят о душе гения и человека, о душе, достойной всяческого сочувствия и глубокого преклонения. Я была очень удивлена и подумала: поистине нет пророка в своем отечестве! Эта передача совершенно не была достойна Уайльда; собственно, она имела к нему очень мало отношения.
А тем временем, «ураническая любовь», тема которой муссировалась в передаче с такой унылой настойчивостью, никогда не была самоцелью Уайльда. Она была для него частью постижения мира и выражением стремления его души к общечеловеческой любви, то есть, любви к ближнему. Через любовь к ближнему Оскар Уайльд постигал и любил Бога. Это был ЕГО путь, его особенная дорога к вере, не доступная пониманию людей менее тонких. В эллинизме и эстетике Уайльд видел путь к Божественной, высшей радости, когда всякая душа будет понимать всякую душу, и все души возлюбят Бога. Это было заблуждение. Эстетство и эллинизм не могли привести гения к Богу и Раю – желанной цели его души, так как язычество и безнравственность в той или иной форме противны Богу. Но Уайльд этого не понимал. Он пытался соединить несоединимое, сопоставить и примирить несопоставимое и непримиримое. «Не мир Я вам принес, но меч». Этот меч разделял писателя с его мечтами; возможно, он это чувствовал и всё же пытался примирить Божественное начало с началом языческим, ибо не видел порока там, где видел Любовь. Конечно, кроме любви, была и обыкновенная страсть, самая что ни на есть земная, но Уайльд сам честно признается в ней и разоблачает ее пагубность в своем «De profundis» («Из глубины»), в письме, написанном в Рэдингской тюрьме. Он писал Бози (детское прозвище), лорду Альфреду Дугласу, своему злому гению, приведшему его к разорению и тюрьме. «Злому гению» было в ту пору немногим больше двадцати лет, Уайльду – за сорок. В сущности, Бози был красивый и крайне эгоистичный подросток, неумный и порочный, так же мало умевший любить, как Уайльд – ненавидеть. Между ними не было ничего общего, кроме любви Оскара к этому своему другу. Он действительно глубоко любил его. Но Бози не оценил бы ни строчки из тюремного послания Уайльда. Вообще он не понял бы и половины этого письма, а может, и больше. Уайльд это знал. Он писал для себя. Он исповедовался Богу, Тому, Чью любовь ощущал в тюремных стенах более, чем на свободе, Тому, Кого сам любил всей силой своей души. Конечно, он был грешен (все мы грешны), но как мало людей на свете, способных любить душу человеческую так же, как любил ее Уайльд! Для него душа была священна, чужие духовные раны всегда терзали его не меньше собственных. Лорд Альфред, порочный сибарит, весьма не много помышлявший о душе (во всяком случае, в то время, когда Оскар сидел в тюрьме), не оценил и не понял бы «Из глубины». Это честное, искреннее, полное слез, страдания, величайшего ума и блестящих поэтических образов произведение, обращенное к нему, Бози, только разозлило бы его, как злили все укоры Уайльда. Он не услышал бы в «De profundis» голоса страдания, любви, дружбы, стремления к познанию Бога и великому слиянию с Ним, к чему призывает нас Сам Сын Божий. Он услышал бы в этом письме только сетования и причитания «старой шлюхи», как он впоследствии осмелился назвать своего друга и великого поэта, человека, отдавшего ему свое сердце, разорившегося из-за него и заплатившего двумя годами тюрьмы за дружбу с молодым лордом. Когда Уайльд еще был Королем Жизни, как его называли, законодателем мод, богатым писателем, умнейшим, обаятельнейшим собеседником, любящим мужем и отцом, даже тогда Бози, которого Уайльд угощал богатыми обедами, с которым путешествовал вместе, оплачивая все расходы и тем самым идя к своему разорению, к разорению семьи, - даже тогда Бози позволял себе гневные вспышки, а порой и такие выходки, которые никто, кроме Оскара, не простил бы ему. Но Оскар любил этого человека и всё прощал ему. Он был любящим заботливым другом. Он мог совершенно забыть о себе и сидеть с больным Бози целыми днями. Когда же заболел Уайльд, Бози не потрудился подать ему воды. Он издевался над больным, потом едва не убил его. Сцена кончилась тем, что забрав деньги Оскара, Бози просто уехал, бросив больного друга выздоравливать в одиночестве. Но даже этот ужас не заставил Уайльда отречься от Бози. На время он решился порвать с ним все отношения, но, к несчастью (впрочем, так было предопределено) он любил этого человека. Он так до конца и не смог порвать с ним.
Вообще Уайльд очень любил людей. Это особая тема. Я понимаю, нужно писать отдельную большую статью. Оскар Уайльд – это имя заслуживает не только отдельной статьи, самой тонкой, самой бережной. Это имя заслуживает книги, которая была бы написана с величайшей любовью к душе гения. Но я пока что записываю лишь некоторые моменты, которые не хотела бы забыть. Да и книга (вполне достойная) уже давно существует. Вероятно, мало кто не читал Яна Парандовского «Король Жизни», где он пишет о судьбе Уайльда, пишет тонко, придерживаясь верной, на мой взгляд, тональности.
«Жизнь подражает искусству», - говорил Уайльд. Это случается не со всеми, но с ним действительно было именно так: жизнь подражала его искусству прямо-таки с некой роковой настойчивостью. В «Короле Жизни» упоминается множество мистических моментов из жизни писателя, которые как бы отражают тот или иной отрывок из его нетленного «Дориана Грея». Этот роман – блестящая и, кажется, самая крупная вещь Уайльда. Но до чего хороши, светлы его сказки! Сколько в них нежности, фантазии, милого полета и удивительной мудрости – именно христианской, хотя Уайльд и культивировал язычество, видя в нем любовь и красоту, которых не находил в среде английских обывателей. Христианства – подлинного, настоящего – он тоже никак не мог обрести в ханжеской Англии, не принимавшей и не понимавшей образа Живого Бога. Но Уайльд видел Его, чувствовал Его душой, постигал Его своим глубоким умом и царственно богатым воображением. Заблуждаясь, он, тем не менее, всеми силами стремился к Богу. Ведь это была цель его жизни – Царство Любви и Красоты. Это был Рай. И он шел к Раю своим тернистым путем, шел с любовью. В тюрьме он понял, что только любовью и смирением сможет продержаться в застенке, один день в котором казался вечностью. Это было едва ли не первым проявлением настоящей внутренней силы с его стороны. Он присмотрелся к людям, окружавшим его – и его душа возлюбила преступников, деливших с ним прогулки через двор и сочувствовавших ему, и доброго надзирателя Мартина, и несчастных арестованных мальчиков, которые даже есть не могли, только плакали. Надзиратель купил самому младшему мальчику печенья, чтобы он всё-таки поел. За это надзирателя уволили. Выйдя на свободу, Уайльд написал статью об этом. Как он пишет об этих детях! Но он всегда был искренен с самим собой и с другими, был честен гораздо более, чем многие.
В тюрьме его душа научилась не только смирению и любви к людям, она научилась преклоняться перед милосердием. Перед самым малейшим милосердием. Быть благодарным за крошки хлеба, упавшие на стол во время еды, – за каждую крошку, он съедал их все. За небо над головой. За любое доброе слово. Решительно за всё.
К тому времени закон лишил Уайльда детей: Сирила и Вивиана. Он так и не увидел их, выйдя на волю. Он не увидел жены, скончавшейся несчастным человеком: одинокой женщиной, оставленной мужем ради… Бози. Уайльд не мог жить без Бози. А без Констанции мог. К сожалению, мы должны признать: он сделал несчастной эту женщину и своих детей. Разумеется, он так поступил против своей воли, он очень любил своих детей и дружески относился к жене. Но когда речь заходила о Бози, он становился удивительно слаб. Он действительно не мог обойтись без Бози. Я должен остаться с ним, твердил он, я должен кого-то любить в этом мире, мир вынудил меня к этому. Таким образом, Уайльд поступился своим долгом по отношению к семье, не смог принести «жертвоприношения», отказаться от любимого человека ради семьи. Но каждый из нас тоже чего-то не смог в своей жизни. Вспомним об этом, прежде чем судить Оскара Уайльда. Тем более, что он был гораздо добрей, правдивей, великодушней многих из нас. И любви в нем было больше, чем во многих из нас. Человек свободного духа и широкой души, он, кажется, родился, чтобы любить тех, кто был достоин любви и тех, кто не был достоин ее. Его мощный, пытливый, ум поэта и философа, не уставал осмысливать мир, делать выводы, которые точно сами собой слагались в блестящие афоризмы, полные мудрости и аристократического шарма. Его обаяние привлекало к нему людей, и он щедро отдавал им себя, писал для них сказки, пьесы, повести, читал лекции, беседовал с ними. В его душе рождались изящнейшие образы, которые неизменно пленяют нас и по сей день.
Леди Уайльд, мать Оскара, хотела иметь девочку. До пяти лет Оскар носил девичье платьице, и о нем говорили «она». Многие считают это первопричиной, побудившей Уайльда избрать эстетство и эллинизм, а вместе с ними и «любовь, не смеющую назвать себя вслух» как путь постижения Бога. Но поступок леди Уайльд был не просто капризом (хотя, очень вероятно, доля каприза в нем существовала). Просто в Ирландии было принято наряжать мальчиков в детстве девочками, чтобы их не похитили феи (по преданиям, девочек они не трогали). Это была традиция, которой придерживалось не менее 70 % ирландцев. Далеко не все они избрали путь Оскара Уайльда, стали эстетами. Так что вряд ли всё дело в одежде. Просто тонкая, чувствительная, богатая душа, нежная, общительная, искавшая идеальной любви и дружбы, была слишком одинока в Англии своего времени. ТА Англия не могла понять Уайльда за исключением отдельных людей высокой культуры и тонкой духовной организации. Да и теперь хорошо ли мы понимаем Уайльда? Даже мы русские. А ведь он интересовался Россией и в «De profundis» упоминал, что Христос идет в Англию именно из России.
В тюрьме Уайльд впервые задумался о Боге с позиций божественных, живых, человеческих, а не отвлеченных, искусственных, как это было до тюрьмы. Потому что тюрьма показала ему Бога Живого, которого не смог показать мир. Тюрьма показала ему страдание, сострадание, милосердие, смирение, прощение; ему даровались силы перенести все тяготы одиночного заключения. Вместе со слезами скорби к нему пришло и понимание Бога истинного. Оно не было полным, но зато оно было глубоким, и коснулось души Оскара так, как не смогло бы коснуться прежде. Лишь теперь, в неволе, он стал той благодарной почвой, из которой должна была родиться, взойти его новая душа, заново осмыслившая мир, заново воспринявшая Любовь, озаренная ею теперь уже совсем иначе, нежели прежде. Разумеется «уранические» моменты не могли уйти прочь полностью, Оскар продолжал видеть в них путь к Божественной дружбе и любви, отношения Давида с Ионафаном. Он не думал, что эти отношения в реальности были просто нежной дружбой, не имеющей ничего общего с безбожными действиями (иначе Бог не возлюбил бы Давида; и за что Ему было бы тогда губить Содом и Гоморру? Вспомним также послания апостола Павла, где он называет подобные вещи своими именами). Но Оскар слишком полюбил избранный им путь к Богу и не желал от него отрекаться, хотя сознание греха и грехопадения присутствовало в его душе в отличие от нашего эстета Михаила Кузмина, говорившего, что греха нет, его люди придумали. Это, конечно, говорилось для самоуспокоения и самооправдания, чтобы раскаянье не мучило. Оскар не бежал от раскаянья, он сознавал, что грех есть, сознавал свою слабость перед этим грехом, и это уже было силой с его стороны. Но он мысленно разделял грехи тела и грехи души( «грехи тела ничто, постыдны только грехи души»), хотя одно совершенно неотделимо от другого; мало того, он не желал отказываться от греха. Слово Любовь для него всё еще означало слишком много – даже то, что вовсе не являлось любовью.
Но его душа была светла, невзирая на все заблуждения, ум силен, сердце полно любви и сострадания к людям. И, покинув тюрьму, он вышел оттуда любящим человеком, с благодарностью за полученные уроки, с б`ольшим пониманием божественных истин. Какое чудесное начало, твердил он про себя. Это в нем говорила его пробуждающаяся душа, познавшая благодать, любовь Божью, дарованную ей за те страдания, что она претерпела в неволе. «Баллада Рэдингской тюрьмы», написанная Уайльдом после заключения, – одна из немногих поэм, ВЫСТРАДАННЫХ творцом. Эта поэма была почти в буквальном смысле написана кровью его сердца – и стала величайшим мировым шедевром. У нас она переведена двумя разными людьми и совершенно по-разному: очень хорошо и довольно плохо. К сожалению, не помню фамилий авторов. Но я считаю хорошим, настоящим переводом, достойным Уайльда, только тот, что начинается так:
Гвардейца красит алый цвет,
Да только не такой.
Он пролил красное вино,
И кровь лилась рекой,
Когда любимую свою
Убил своей рукой…
Оскар Уайльд принял католичество уже на смертном одре. Он давно собирался принять его, но что-нибудь да мешало. Тут же о нем позаботились друзья. Это они позвали священника; сам Уайльд уже не мог никого позвать. Он всё понимал, но был уже не в состоянии говорить, не мог принять причастия из-за предсмертных судорог. Однако условное отпущение грехов он всё же получил.
Он умирал тяжело, но, вероятно, сам уже ничего не чувствовал. Люди в агональном состоянии часто не ощущают ни малейшей боли, хотя на них бывает страшно смотреть со стороны, и свидетели их «отхода к Богу» убеждены, что умирающие претерпевают великие муки. Но это далеко не всегда так. Я уверена: Оскар Уайльд умер сразу же, как только получил отпущение грехов, всё остальное было просто расставанием души с телом, но внутри себя душа уже претерпела это расставание и была далеко от своей земной обители.
Похоронен Оскар Уайльд в Париже. Так уж вышло, что его отечество Англия до конца не приняла своего блудного сына и не уделила ему даже нескольких футов земли, что, впрочем, возможно, было к лучшему. Ведь Оскар и Англия никогда не понимали друг друга…
СКАНДИНАВСКИЕ ПИСАТЕЛИ
Я объединяю свои заметки о скандинавских писателях не из пренебрежения к ним, их творчеству, а просто потому, что мне так удобней. Возможно, позже я напишу о каждом из них отдельную статью.
Говоря о скандинавской литературе, мне, прежде всего, хотелось бы упомянуть норвежских писателей. Опять же, это делается не из предпочтения мною Норвегии остальным странам Скандинавии. Просто я придерживаюсь принципа: «пой, о чем поется» в данный момент.
Первым для меня именем (не в обиду Ибсену) я считаю Сигрид Унсет и ее исторический роман «Кристин, дочь Лавранса». Этот роман о жизни женщины начинается с ее рождения и заканчивается смертью. Он удивительно гармоничен, плавен, самобытен и интересен. В основном, его читают женщины. Кристин была одной из любимых литературных героинь Марины Цветаевой. Она не раз перечитывала Унсет, не желая расставаться с Кристин. А между тем, казалось бы, в романе всё просто: отношения девушки с матерью и отцом, потом с возлюбленным, который становится позже ее женихом и мужем, отношения с детьми, наконец, потеря мужа, уход в монастырь, потеря детей во время поветрия чумы и собственная смерть от чумы… но как блестяще всё это написано! И в этом, как и во всей скандинавской литературе, есть что-то очень близкое нам, русским: ведь мы кровно связаны с норвежцами со времен Рюрика. В нашем языке немало слов, заимствованных у норвежцев, мы – соседи с ними и с другими скандинавскими народами. Поэтому то, о чем они пишут, духовно близко нам и внятно нашему уму и сердцу. Близок сам язык, близко ощущение северной природы, близка психология героев. Сигрид Унсет, как и все скандинавские писатели, пишет очень самобытно, особенным, классическим и в то же время простым языком, который доступен широкому читателю. Но ее вещь, сам роман очень непрост. О нем следует писать особо. Кроме «Кристин, дочери Лавранса» Унсет написала еще несколько произведений, но они не превзошли «Кристин», хотя и являются признанной классикой.
Генрик Ибсен. Это имя идет особой строкой. Недаром Ибсену поставили памятник при жизни. Его «Пер Гюнт» - вещь, захватывающая своей особенностью, очаровывающая своей сказочностью, жизненным путем бедного мечтателя, которого вела Кривая, но который всё-таки обрел дорогу к Сольвейг.
Мне внятно значение «Пера Гюнта» в норвежской и мировой литературе. Однако (возможно, виноват перевод, хотя он и замечательный) я не чувствую в этой великой, не спорю, вещи Ибсена подлинной силы и подлинной масштабности. Мысль, которую он проводит – велика, но стихи… всё-таки надо знать норвежский язык, чтобы прямо говорить, насколько они сильны. «Пер Гюнт» вдохновил Грига, вдохновил множество творцов и читателей, но меня он как-то не «задел». Мне больше по душе Ростан с его «Сирано де Бержераком» (блестящий перевод Щепкиной-Куперник). Ростана я читаю и перечитываю, и всегда с удовольствием. «Пер Гюнт» не кажется мне действительно сильным и цельным произведением. Безусловно, это классика. Но классика бывает разной. Я имею в виду силу ее качества.
Коре Холт. Это современный писатель. Он умер в глубокой старости, в 90-х годах прошлого века, то есть 20-го. Его трилогия «Конунг» поразила меня новизной стиля, смелым крепким пером, тонкостью, психологичностью, лиризмом. Я просто «заболела» Коре Холтом, настолько это было что-то новое, сильное, нежное, величественное. Но нет в мире совершенства. Когда я дошла до третьей части «Конунга», я испытала разочарование. Автора точно подменили. Он начал писать как-то совсем иначе и совсем не то. Третья книга «Конунга» так слаба по сравнению с двумя очень сильными первыми, что, право, лучше бы Коре Холт вообще не писал этой третьей книги. Она просто всё испортила. И это очень жаль: в творчестве Холта есть что-то глубоко родственное по духу не только мне, всем русским людям. Хотя его стиль очень самобытен. Необходимо встать на его волну, чтобы почувствовать силу этого писателя. «Конунг» (2 первых книги) написан вдохновенно, захватывающе. Менее вдохновенны произведения о Нансене и Амундсене. И всё же «Состязание» - сильная вещь.
Юхан Борген. О нем я много не скажу. Его «Маленький лорд» неотразим, хотя в нем есть моменты, которые, на мой взгляд, ослабляют книгу. Продолжение истории жизни Вильфрида (главного героя) довольно скучно (во всяком случае, для меня).
Теперь хотелось бы перейти к Швеции. Там я нахожу более близкую мне душу: Сельму Лагерлёф с ее «Йёстой Берлингом», с ее «Путешествием Нильса с дикими гусями».
С е л ь м а Л а г е р л ё ф
Книга о Нильсе известна нам с детства. Однако, как выяснилось, наш детский Нильс (я имею в виду свое детство) имел так мало общего с настоящим, что только руками разводишь. По мотивам огромного романа Лагерлёф была написана тоненькая книжечка и вручена советским детям. Она была очень мила, но не давала ни малейшего представления о подлинном творчестве Сельмы Лагерлёф. Это происходило по многим причинам. Одна из них – необыкновенная набожность Сельмы, ее христианское, едва ли не православное (порой) мировоззрение, хотя, конечно, она была протестанткой. А набожность писательницы, дававшая ей в творчестве силу и глубину, которой, по моему мнению, уступает глубина Ибсена, происходила от воспитания и от болезни. Часть детства и юности Сельма Лагерлёф не могла ходить – ноги не действовали. Позже, в Стокгольме, врачи вернули ей возможность двигаться. Но болезнь помогла вырасти такой душе, силу и масштабность которой оценили даже мужчины. В частности, Горький очень хвалил творчество Лагерлёф, отмечая его уровень и силу. И это так. Сельма Лагерлёф пишет сильно. Но самое главное: ее творчество полно любви. Оно просто напоено любовью. Произведения, в которых мало любви, даже если автор желает ее показать, обречены на слабость. Сельма Лагерлёф не стремилась показать любовь, но в ней самой этого чувства было столько, что любовь излилась на страницы «Йёсты Берлинга», точно елей, и окружила воображение читателя волшебным цветущим садом.
Сельма Лагерлёф, молодая учительница из Ландскруны, решилась послать пять глав «Саги о Йёсте Берлинге» на конкурс, объявленный газетой «Идун». Она выиграла этот конкурс, получила премию и оставила работу в школе, чтобы заняться литературным творчеством, довести роман до конца. Он вышел в свет через год, после того, как пять глав, написанные скромной учительницей одержали победу над остальными работами конкурсантов.
На мой взгляд «Сага о Йёсте Берлинге» - самое сильное произведение писательницы. Оно очень оригинально, и овладевает вниманием и сочувствием читателя. Сам сюжет необыкновенен. Двенадцать кавалеров живут во флигеле при поместье Экебю, которым управляет майорша Самселиус, властная, сильная женщина. Она занимается хозяйством, нуждами всех, кто проживает на ее земле. Дело же кавалеров – играть на музыкальных инструментах, танцевать на балах, радовать людей. Серди этих кавалеров главный – самый молодой из них, тридцатилетний Йёста Берлинг, лишенный сана пастор… дальше незачем рассказывать, лучше прочитать книгу. Она написана с необыкновенным вдохновением. В ней столько света, жизни, радости, что ее можно перечитывать без конца. Правда, встречаются вещи, которые показывают некомпетентность автора. Например, когда за санями с главным героем и молодой девушкой гонится стая волков (они едут лесом), Йёста отвлекает голодных зверей сначала зеленым кушаком, потом книгой. Книга отвлекает волков. Пока они «терзают добычу», сани успевают немного оторваться от них. Всё это очень мило, но заставляет испытывать некоторую неловкость за автора. Ведь в реальности волки не обратили бы ни малейшего внимания ни на какой-то кушак, ни на книгу, ни даже на горящие головни. Голодные волки преследуют живую плоть и кровь! Какие тут могут быть книги и кушаки. Джек Лондон, великолепно знавший волчий нрав и волчью психологию, вероятно, долго смеялся бы над этим отрывком из романа Сельмы. А может, и не «бы». Может он действительно смеялся, если читал ее. Между тем, писательница вовсе не шутила. Она писала очень серьезно. Она верила, что волков можно задержать таким детским способом.
Подобная наивность встречается и у Генрика Сенкевича, в «Камо грядеши». Там Петроний сжимает одной своей рукой две руки своего племянника Виниция, который превосходит его ростом и силой, причем «как в железных тисках». Но это невозможно физически. Рука Петрония должна была быть больше руки Виниция, по крайней мере, в два раза, чтобы подобное упражнение удалось. Взрослый может сжать две руки маленького ребенка одной. Петроний должен быть великаном, чтобы так поступить с Виницием. Но, по свидетельству Сенкевича этот эстет и поэт хрупок и изнежен, а главное, никак не выше ростом своего племянника. Тот же «ницшеанский» момент мы видим и у Виктора Гюго в «Отверженных»: Жан Вальжан одной рукой сжимает обе руки Монпарнаса. Монпарнас был, конечно, моложе и слабее Жана Вальжана, но всё же не настолько, чтобы в их руках оказалась такая разница. Если бы речь шла о Гавроше, правдивости было бы больше.
Впрочем, и на солнце есть пятна. Я пишу это просто потому, что сама не хочу забывать: самая романтическая, сказочная книга не должна быть лишена жизненной правдивости даже в мелочах, если «неправдивость» не обыграна автором подобающим образом.
Итак, творчество Сельмы Лагерлёф вызывает у читателя симпатию и понимание, а главное, дарит ему любовь. Живость героев, их образы, характеры – всё настолько насыщенно, богато, талантливо сделано, что не находишь других слов, кроме благодарности автору за его книгу, давно признанную мировой классикой.
А н д е р с е н и Л и н д г р е н
Сначала хотелось бы сказать несколько слов о творчестве Астрид Линдгрен. Это детская писательница. Ей принадлежат такие замечательные книги как «Мио, мой Мио», «Расмус-бродяга», «Малыш и Карлсон» и т.д.. Но, как я ни люблю творчество Линдгрен, ему не хватает, сильно не хватает глубины и масштабности Сельмы Лагерлёф, ее фантазии, ее вдохновения, ее любви. Все наши фильмы, поставленные по произведениям Линдгрен, несравнимо лучше книг. Это нисколько не умаляет достоинств автора и качественного уровня его, вернее, ее творений. Наши дети читают ее с удовольствием.
Именем Андерсена по праву гордится Дания. И как не гордиться таким именем! Андерсен – гений, безусловный гений. Его сказки так же, как и сказки Сельмы, долго не печатались у нас полностью. И причина та же: набожность Андерсена, его удивительно глубокое, подчас почти православное миропонимание, мировоззрение. И та же бесконечная любовь, что и у Сельмы Лагерлёф. Русалочка у него не умирает, как в наших давнишних адоптированных изданиях его произведений, а получает возможность со временем обрести бессмертную душу. Герда не просто ищет Кая, а идет с молитвой на устах, и молитва делает ее «сильнее двенадцати богатырей». Некоторые сказки у нас долгое время вообще не печатались, как, например «Дочь болотного царя», где христианин спасает язычницу, и она становится христианкой.
Некоторых читателей пугает «Девочка, наступившая на хлеб» и «Красные башмачки». Но у Андерсена была своя миссия на земле, и он старался привести своего читателя к Богу, так, чтобы тот действительно пришел к вере, а не взглянул раз – и вернулся обратно. Людей должны были поражать и потрясать образы, созданные художником. Поэтому-то отрубленные ноги в красных башмачках и производят сильное впечатление. Не будь легкомысленным, говорит нам Андерсен, не забывай Бога за суетой мира, не думай о красивой вещи больше, чем о Боге и о ближнем своем. К тому же, конец положительный: душа грешницы спасается. Андерсен вообще не любитель плохих концов. Девочка, наступившая на хлеб, чтобы не промочить ног, хоть и попадает за это в ад, но вылетает оттуда маленькой птичкой, и собрав по крошке каравай, на который она наступила (то есть, то же количество хлеба), она попадает в Рай. Это может показаться нам слишком нравоучительным, академичным в духе протестантизма и мрачноватым, но вспомним Оскара Уайльда, когда он подбирал хлебные крошки с тюремного стола. В эти минуты он был той самой птичкой, о которой написал Андерсен.
Гений никогда не бывает нравоучителен ханжески, бесплодно, потому что он наделен умной душой. Он умно пишет, и его нравоучения, идущие от сердца, звучат тонко и глубоко, и далеки от нотаций, от которых поневоле отвращается наш слух. Цель гения «глаголом жечь сердца людей». Именно жечь сердца, чтобы до людей доходили Божьи истины, Божья любовь и раскаянье. То, что не жжет с`ердца, то не вызовет глубокого чувства, не заставит заплакать, задуматься, стать немного другим. Андерсен чудесно правдив в своих сказках. Он касается наших душ с такой нежностью, на которую способны, пожалуй, только Пушкин и Оскар Уайльд (сказки). Кстати, Андерсен был учителем и для Уайльда, и для Сельмы Лагерлёф, и еще для множества писателей. Ведь писатель сам выбирает себе учителя. Сначала он подражает ему, потом, основываясь на своем подражании, постепенно становится самобытным. И чем выше духовные учителя писателя, чем тоньше их стиль, чем ярче душа, тем сильнее, талантливей будет их ученик.
Вот и всё, что я хотела бы пока сказать о писателях. Возможно, позже мне захочется написать что-нибудь еще.
Июнь 2011 г.