Иногда, для того, чтобы вновь оказаться в детстве, достаточно лишь закрыть глаза, и позволить миру запахов провести себя по мостику прошлого.
Будучи маленькой, я совершенно точно знала, как пахнет разлука. Пригоревшее молоко, капуста и хлорка были предвестниками того, что сейчас станет очень больно в груди, а глаза, набежавшими слезинками, предательски выдадут страх от ухода мамы. Помню, что, даже проходя по дворику детского сада, я старалась оттянуть то время, когда самый дорогой мой человек, наспех, и как-то криво улыбнувшись, оставит меня в этом страшном мире рисовой каши и дневного сна. Почему-то по утрам, когда родители приводили детей, центральный вход был закрыт, и нам приходилось проходить мимо хозяйственных построек, мимо окон кухни, пары которой просто кричали про неизбежность маминого ухода.
Вечернее ожидание возвращения домой пахло совсем иначе - какао, булочками, акварельными красками и канцелярским клеем. Именно тогда, склонившись над листом бумаги и старательно макая кисточку в банку, я поняла, что рисунок за время его создания, меняет свой запах. Если принюхаться, то можно услышать аромат чистого листа, аромат сомнений, планов, аромат замысла. Покрытый влажными мазками, он источал запах созревших фруктов. При этом, каждый цвет пах по-разному - синий, например, всегда кислил, красный был очень сладким, а в коричневом улавливались нотки ванили.
Подъезд пятиэтажки, где прошло мое детство, встречал меня хорошо знакомыми и родными запахами. Жареная картошка, гречневая каша, блинчики, нотки «Красной Москвы», нафталиновые коврики вели меня к заветной двери. Это было звучание целого оркестра запахов, так пахла моя родина. При этом каждая квартира, как инструмент этого оркестра, нес в себе только ему присущее звучание.
Квартира бабы Лены, жившей на первом этаже, пахла сушеной травой, косметическим гримом и пылью. У пожилой цыганки болели ноги, и она редко выходила во двор. В теплые летние дни, она неизменно сидела у раскрытого окна, провожая и встречая всех, кто заходил в наш подъезд. Именно она сообщала жителям нашей пятиэтажки все последние новости и была в курсе всех событий.
Субтильная старушка, жившая на том же этаже и запомнившаяся мне своей незаметностью, пахла сушеными яблоками и прокисшим компотом. Ее почему-то не любили обитатели дома, а ее имя позволяло нам детворе, кричать ей вслед: «Дора, Дора, помидора, мы в саду поймали вора…» Она никого никогда не приглашала в гости, тем самым питая почву наших детских фантазий. Заглянуть за заветную дверь, считалось у нас большой удачей. Но пожилая Дора старалась как можно скорее прикрыть свой загадочный мир. Помню, от ее квартиры всегда пахло какой-то сыростью.
Мир бабы Тоси пах тканями, нитками и леденцами. Моя бабушка была очень дружна с бабой Тосей, и меня часто оставляли у нее в квартире, когда надо было «присмотреть за ребенком». Мне очень нравилось гостить у пожилой портнихи, и я часто просилась к ней «просто так». Антонине Ивановне в пору моего детства было уже за семьдесят. Она была инвалидкой, без ноги, и поэтому во двор почти не выходила. Окна ее квартиры выходили на улицу, и поэтому она не могла воспользоваться «методом бабы Лены».
Родившаяся еще до революции, Антонина Ивановна была для меня кладезем историй. Она рассказывала, как ее, рано осиротевшую, отправили из села в город к тетке. Как эта тетка сосватала ее за «серьезного человека», которого молодая Антонина в предшествующие рождественские святки нагадала себе «в кольце». С серьезным молодым человеком, оказавшимся военным, Антонина жила очень хорошо, правда, недолго. В тяжелое военное время она сначала потеряла единственного сынишку, которому тогда исполнился всего лишь год. Схоронив младенца, она отправилась на фронт к мужу, но не доехала. Поезд потерпел крушение. В той страшной аварии, по словам женщины, ей повезло, она «всего лишь лишилась ноги». Пришлось учиться жить заново. О том, чтобы вернуться на завод, где она работала до этого времени, не могло быть и речи. Антонине пригодилось ее портняжье умение. Она устроилась на работу в ближайшее ателье. Вскоре на мужа пришла похоронка.
В нашем доме баба Тося жила с «непутевой Ольгой», своей племянницей, которой заменила мать, когда девочка осиротела. Ольга, молодая разбитная женщина, работала в каком-то магазине, и я помню, что по вечерам, перед ее возвращением, в глазах бабы Тоси появлялся страх. От Ольги всегда пахло алкоголем, духами и новыми нарядами. Пожилая тетка без устали строчила на машинке, одевая свою названную дочь. Антонина Ивановна часто рассказывала, какой Ольга была в детстве, как ждала ее с работы и заказывала «гостинцы». Поговаривали, что племянница поколачивала свою тетку, отбирая пенсию, но старушка не признавалась. Она лишь до поздней ночи шила какие-то заказы, помогая «Олюшке».
Квартира супружеской четы Дроздовых, располагавшаяся под нашей, никогда не пахла картошкой или щами. Изредка тонкой струйкой из нее сочился аромат кофе. Пожилых бездетных супругов все за глаза называли «интеллигентами». Нам, детям заводской пятиэтажки, было совсем непонятно, какой смысл вкладывали взрослые в это слово. Но к Дроздовым все относились с уважением. Когда «интеллигенты» выходили на прогулку, местные алкоголики старались не шататься и забыть про «крепкое словцо». Ежевечерние прогулки Дроздовых жители нашего дома не принимали. Очень часто можно было услышать, что старики «дурью маются, заняться нечем, вот и гуляют по парку». А для меня, оставшейся в шлейфе легкого аромата пудры, мыла и кофе, после гордого шествия стариков по двору, мир вечернего парка с рассевшимися по веткам птичками и шуршащей травой, казался необыкновенно волшебным.
Квартира, где жила моя подруга Светка, пахла солнцем. Светлая жизнерадостная, никогда не унывающая троечница Светка была и сама пронизана радостью, которая заливала их квартиру. В детстве мне казалось, что люди, живущие «с окнами на солнце» обладают каким-то особенным умением не огорчаться даже от полученных «двоек». Вероятно, моя задумчивость и жесткие требования к себе как-то связаны с тем, что в наши окна солнце заглядывало редко. Светка часто бывала у нас в гостях. Мой отец постоянно подшучивал над ней, а она говорила ему, что он похож «на кловуна». Однажды она прибежала ко мне с криком: «я ела бомбу», на что мои родители предложили вывезти ее за город, чтобы не рванула…
Первые обиды были тоже связаны с моей подругой. Помню, моя мама шила нам костюмы Снегурочек на елку, и Светкин костюм оказался лучше, ей дали какой-то приз, а я тихо плакала от обиды, что это именно моя мама сшила ей наряд. А еще я помню, как ей на уроке рисования за рисунок, нарисованный также моей мамой, поставили «пятерку», а мне за рисунок того же автора -«четыре». Тогда я заявила нашей учительнице, что это «нечестно», рисунки рисовала МОЯ мама!
Были дни, которые пахли особенно. Например, запах выходного дня. Воскресная прогулка мимо витрин, запах кафе, выпечки знаменитой на весь город кондитерской фабрики, а дома - бабушкины пироги…
Или Новый год со своими елками, апельсинами, бульоном для холодца, морозной свежестью и запахом пластмассового Деда Мороза, которому я нашептывала свои желания.
Я знаю, как пахнет путешествие. Это обязательно должен быть тот неповторимый запах железной дороги, плацкартного вагона, малосольных огурцов, запах вечерней листвы на маленькой станции и аромат степных трав. Каждое лето именно эти запахи были моими попутчиками на пути в деревню, где мне, городской девчонке, открывался новый неизведанный мир ароматов.