Автопортрет

Виталий Валсамаки
«Пикассо умер, и я себя плохо чувствую» – прочитал Игорь свеженькую «мыслю» на двери кабинки в мужском туалете, кособоко притулившуюся к другим незабвенным «посланиям» в вечность.

«Оп-паньки!.. Неужто, вправду преставился? – подумал он. – Интересные дела: столь важную информацию получаю странным образом в таком непотребном месте…» 

Занудно и долго заверещал электрический звонок. Перерыв закончился. Гул голосов в коридорах художественного училища стал сходить на убыль, студенты разошлись по мастерским. Осторожно обходя вдоль стены холсты на мольбертах, Игорь вернулся к рабочему месту. Из-за ширмы, уже без халатика, который обычно она накидывает на себя во время перерывов, на подиум вышла натурщица Лора. Опершись рукой о спинку стула с легким поворотом корпуса влево, приняла точное положение. Эта симпатичная женщина третий год позировала на старших курсах и уже привыкла, замирая живою статуей, каменеть на долгие сорок пять минут. В свои далеко не девичьи годы, имела аппетитную фигурку с плавными линиями тела, ещё не оплывшую лишним жирком, не тронутую целлюлитом.

Жила Лора поблизости от училища одинокой черноокой красавицей. Как могло случиться, что осталась безродной, никто не знал. Никогда не интересовался этим и Игорь Муратов. Накануне, когда вечерние сумерки, сгустившись, опустились на город, – так случайно получилось, – вышли из училища вместе. Застёгивая на пуговицы чёрную котиковую шубку, Лора вдруг попросила Игоря проводить её до дома, и потом всю дорогу забавляла своего молодого спутника неумолчным щебетом о знакомой старушке, у которой есть старая домашняя собачка, и кто из них старше – не понять, поскольку один собачий год, якобы, равен семи человечьим. Она рассказывала о трогательной преданности четвероногого друга, и о нежной заботе за этим умным существом со стороны пожилой соседки. Игорь шёл и слушал, а сам  в это время думал, что судьба сердобольной бабульки ждёт и саму Лору: нет у неё ни детей, ни других близких родственников. Кто-то говорил, что после неудачного аборта рожать она разучилась. «Видимо, по этой причине замуж не выходит, – предположил Игорь. – А впрочем, кто знает… Жалко бабу, зря пропадает! Если Лора столь привлекательна сейчас, можно представить, как хороша собою была в юные годы. Очень жалко бабу… Без любви жизнь женщины пуста».

– Ну, что же ты всю дорогу мне про собачку рассказываешь, а о себе – ни слова! – наконец не выдержал Игорь.
– А что о себе рассказывать? Если хочешь знать голую правду, так она весь день-деньской  перед тобой на подиуме торчала.
Помолчала и продолжила:
– Однажды переступила через стыд и пришла позировать. Работа всякая нужна: кто-то министерствами руководит, кому-то судьба выпала улицы мести, а я – сам знаешь…
Опять помолчала о чём-то, о своём, потом призналась с горчинкой в голосе:
– Скука… Приду домой – хоть волчицей вой. Книги каждый вечер читаю, не свою – чужие жизни проживаю… До училища работала в библиотеке, уволилась. Надоело… Есть институтский диплом, а какой с него прок?! Через семнадцать лет на пенсию уходить – что буду получать?.. Теперь, слава богу, денег хватает не только на шмотки, но и скопить успеваю на отпуск где-то в Крыму или на Кавказе. Нынче летом отдыхала в Пицунде. Придёт время – и пенсия, надеюсь, будет приличной. Хотя, не в деньгах счастье. Оно – в другом. Этого другого у меня нет, и уже не будет никогда, – вздохнула горестно… 

Минут через десять подвела молодого провожатого к старому дому купеческой постройки, остановилась у входа.
– Вот здесь, Игорёк, на втором этаже я и живу. Если есть время, приглашаю на скромный ужин, – произнесла с напускной беспечностью.
Игорь знал, что прошлой весной она вот так же приманила на чай Девятова Бориса – однокурсника Игоря. А через полгода закончилась эта история сценами ревности, долгими преследованиями несчастной женщины. Некрасиво всё вышло и шумно. Борис по привычке  хотел иметь прелестную самку, у которой можно иногда время скоротать, а через полгода сбегать пришлось от рептилии, удушливо свившей объятья.
 
«Она – не баба, она – дракон крылатый! Летает за мной повсюду, всех девок распугала» – после очередной разборки, воскликнул несчастный любовник. На самом же деле, Лора обожала молодого обольстителя, Она любила его жадно, с последней надеждой пылающего сердца, любила той любовью, на какую способна лишь зрелая женщина, испытавшая по жизни уйму утрат и разочарований. Случалось, до полуночи осыпала бархатными поцелуями всё тело и благодарила судьбу за позднее, но такое сумасбродное чувство. Бабьим сердцем точно чуяла: её юный Аполлон не может оставаться верным другом. Такие парни умеют нравиться молоденьким более удачливым прелестницам. Впрочем, так и было: к Лоре нищий студент приходил, когда деньги не звенели по карманам, и в глазах  появлялась голодная тоска.

– Я знаю, – шептала она, – ты не любишь меня. Видимо, я слишком рано родилась… Когда-нибудь встретишь другую женщину, молодую и красивую, и она родит тебе сына. И всё же наша встреча – не просто счастливая случайность. Я готова любить тебя всегда. Слышишь, всегда! А если молодая жена  тебя бросит, я подберу и буду до смертного часа любить приговорённо…

Помнится, вскоре после столь драматической развязки, сражённая любовным недугом, она позировала в цыганском одеянии. Со связками монист на груди, в длинной чёрной юбке с крупными красными маками, опечаленная Лора была воистину прекрасна в своём неизбывном страдании. Прямые распущенные тёмные волосы подчёркивали перламутровую бледность лица, а шоколадно-карие глаза, опушённые густыми ресницами, казались особенно выразительными. С Борисом Девятовым после той скандальной развязки почти не разговаривала, и в этом молчании не было ни войны, ни мира. Её сердце застыло от горя…

«Похоже, Лора приглашает не только на ужин… Лучше бы мне не искать на свой зад приключений. Всё может повториться, как и год назад, только роль несчастного героя-любовника на сей раз достанется именно мне» – подумал Игорь и тут же невинно соврал:

– Извини, но у друга сегодня день рождения, а я обещал не задерживаться.
Лора пристально взглянула на Игоря и, кажется, разгадала неправду, но простила с лёгким сердцем. Улыбнулась понимающе, молвила мягко:
– Очень жаль, Игорёк! Мне бы доставило истинное удовольствие именно за тобой поухаживать, угостить  копчёным омулем с отварной картошечкой. Сожалею… Ну, что ж, как-нибудь в другой раз… В её потухших глазах народилась адова скука. 



…Отступив на два шага, и почувствовав спиной подоконник, Игорь, склонил набок голову и, прищурившись, стал оценивающе осматривать свою работу. Осталось прописать некоторые детали, кинуть больше света на фон и в тенях лессировкой пробежать тёпловатым серым замесом. Протирая замусоленной тряпкой щетинную кисть, рядом о подоконник облокотился Борис Девятов.

– Слушай, старик, что-то я себя хреновасто чувствую, – сказал он и болезненно поморщился.
– Не ты один такой несчастный.
– Ты – тоже?..
– Бог миловал. Кто-то из самых близких «друзей» Пикассо прямо так и написал в туалете: «…и я себя плохо чувствую». Кстати, Пикассо в самом деле умер?
– Ха!.. А ты разве по радио последние известия не слышал?
– Нет.
– Ещё вчера сообщили… Вот и… помянул его, грешного.
– Так это ты в сортире?..
В ответ Девятов согласно кивнул головой и мрачно добавил:
– Настроение было никудышним, а выпил за упокой Паблушки и, как настоящий демократ, жизни порадовался. Только радости слишком много случилось – малость не рассчитал…
– Так близко я ещё ни разу в жизни не видел представителей радостных демократов, – с простецкой улыбочкой съязвил Игорь. – Дай хоть разочек пощупать!
– Убери прочь свои немытые щупальца! К святому не смей прикасаться!..
– Слушай, святой, ты свою Вику всё ж не огорчай. Ей нельзя психовать…
– Сам знаю, что нельзя. Вот что, старик, кончай читать свои нравомучения. Они уже у меня в прямой кишке, как кость, торчат…
– Ну, хорошо, хорошо… Коль у тебя такая непроходимость, пора работать!

«Что же с тобою, дружище, последнее время творится? – мысленно спросил Игорь. – Помнится, ты был совсем другим парнем, и неприятности так густо к тебе не прилипали. Свою Вику измучил нестерпимо колючим характером да беспричинной грубостью. Она же готовится стать матерью твоего ребёнка. Мне не тебя жалко – на неё порой смотреть больно».

Игорь Муратов знал Бориса с того дня, когда они встретились несколько лет назад в приёмной комиссии при подаче документов. Тогда их определили на временное проживание в спортивном зале художественного училища. Спали рядышком прямо на полу среди двух десятков таких же иногородних абитуриентов. Расселять было негде, вот и выдали им  матрацы, подушки, простыни и одеяла. Ах, какое хорошее было время, полное надежд и тревожных ожиданий! Хотя, честно сказать, для тревог особых причин не имелось –  оба экзамены сдали вполне успешно. Вожделенная мечта сбылась, отныне «храм искусства», – так училище называла седая, старенькая директриса, – можно было считать родным домом.

В тепле и свете млела серединка лета. Июль дарил много солнца и радости. Всё, как по Маяковскому: «и жизнь хороша, и жить – хорошо!» Можно было покупать билеты и возвращаться с победой в родные края, но оба решили прописаться в студенческом общежитии и дожидаться начала занятий. Дорога до дома была долгой, а потому лишь телеграммами известили родителей о поступлении, а сами нанялись на временную работу на хладокомбинат, где обоим выдали спецодежду в виде валенок, ватников и тёплых рукавиц. При температуре в минус восемь градусов без такой экипировки никак не обойтись. Почти полтора месяца развозили на специальных тележках по морозильным камерам туши баранов, свиней, коров, разгружали машины, прибывающие с мясокомбината, или загружали мороженым мясом фургоны горпищеторга. Работёнка, конечно, не пыльная, но первое время, несмотря на молодецкую силёнку, уставали изрядно. Зато подзаработали и на хлеб, и на масло, тянуть деньги с родителей нужда отпала.

С начала сентября наступило время учёбы. Трудное было время и интересное… Вкалывали, как проклятые. Часто оставались в учебной мастерской на ночь, шлёпали акварелью натюрморты, до изнурения штудировали гипсовые слепки. Много бессонных ночей провели в трудах, в спорах да разговорах. Лишь под утро валились на подиумы или на составленные стулья, чтоб с утра, ополоснув лицо холодной водой из-под крана, с покрасневшими от недосыпа глазами встать к мольберту и вновь, как шахтёры в забое, вкалывать до полной усталости.

Иногда среди ночи в мастерскую захаживала Римка Казаченко – одна из училищных знаменитостей с выпускного курса. В общаге эта бродяга появлялась редко, да и то лишь, чтоб душ принять и постирушку устроить. Ей бы в самый раз мальчишкой родиться, ан ошибочка природы случилась. Курила, Римка-охломонка, вонючие папиросы «Север», не упускала случая долбануть для вдохновения стакан винища, ходила в джинсовых брюках и мальчишеских рубахах навыпуск.

Короче говоря, женское начало в ней отсутствовало напрочь. Ни лицом, ни фигурой пригожей не уродилась, а потому общалась исключительно с парнями, считалась своей среди своих. Быть может, её давно бы из училища выперли с треском, – грехов в развесёлой жизни всегда хватало на выбор, – но в отличие от других добропорядочных студенток, ухоженных и принаряженных, карандашом и кистью она владела очень даже мастерски, за что и была в особом почёте у строгой директрисы, и не только...

Минувшим летом, не имея проездного билета, с рюкзаком и этюдником за плечами,  каким-то лишь ей одной ведомым образом умудрилась съездить в Карелию на остров Кижи и привезти из тех святых мест кипу рисунков и добрую сотню сочных по цвету этюдов. Потому и намозолила талант тощим задом, что не повадилась нежить себя комфортом, плевала на свой прикид – это для неё являлось чем-то несущественным, второстепенным. Глаз поставить на место, руку набить, нашпиговать себя знанием – вот к чему стремилась. Остальное – предрассудки. А ещё часами просиживала в библиотеке, много читала, альбомы по искусству смаковала… Совсем не случайно она сразу же потянулась к младшим собратьям по ночным бдениям. Можно сказать, за своих признала, ибо эти зелёные раздолбаи – одного роду-племени.

– Здорово, архаровцы! Ну, что вы тут навалякали? – спрашивала с порога.
– Мы не валякатели, мы – ваятели, – отвечал Девятов.
– Тогда показывай, что навалял, ваятель, – она доставала пачку папирос, усаживалась у мольберта и закуривала. «Ваятели» курить не приучились, но безропотно терпели нашествие дымящей наставницы. Начинался долгий разбор рисунков. Из папки извлекались листы набросков, акварели, пастели и раскладывались на полу. Разглядывая нежный по цвету  женский портрет, Римка вдруг заметила:

– Ты, Борис, явно под Борисова-Мусатова чешешь – колорит тот же.
– Это он под меня чесал.
Не свисти! Кстати, а ты хотя бы знаешь его имя-отчество? И глядит с хитрецой сквозь табачный дымок. – Зуб даю, ни фига не знаешь, – заключила она. – Запомни: его звали Виктором Эльподифоровичем.
– Как? Как?.. Нда-а… Опупеть можно!..
– Мужики, у вас случайно что-нибудь похавать найдётся? Я сейчас мигом горячий чай организую…



Уже на первом просмотре по итогам семестра Игорь и Борис закрепили за собой  бесспорное лидерство. А меж тем они и друг с другом  негласно соперничали, и, к счастью, это соперничество тому и другому приносило немалую пользу.

Ну, а ровно через год случилось то, что неминуче должно было случиться: со второго курса Девятова и Муратова забрили в армию и разъехались они в разные стороны света: Игорь служил в авиационном полку в Приморском крае, а Борис угодил в дисциплинарный батальон на Урале. Нет, к счастью, не отбывать наказание – проходил в нём службу после школы сержантов. Демобилизовались через два года, вновь встретились в училище. Учёбу продолжили уже в составе другой группы. Служба в армии сильно изменила Бориса. Игорь вдруг открыл в его характере много нового, неприятного. Борис стал каким-то колючим, нетерпимым. Неограниченная власть над подчинёнными его заметно испортила, сделала грубым, иногда циничным. Он мог по любому даже пустяковому поводу вдруг взорваться, надерзить и потом не извиниться. Какой-то бес под ребром прижился. Впрочем, старой дружбой с Игорем он всё же дорожил. Вспоминать о службе не любил,  лишь однажды коротко обронил:

– Если меня кто-то из бывших дисбатовцев встретит – точно порешит!..
Изменился не только характер Бориса – живопись утратила былую достоверность. В ней всё отчётливее проявлялся кричащий колорит, угловатый рисунок чёрных линий бороздил полотна. Учебное штудирование натуры уступило место поискам нового живописного языка – то «сезанил», то «гогенил», то вдруг начинал откровенно «пикассить».

Густые русые волосы к весне отросли до плеч, и эту причёску Борис уже никогда  не менял. Вообще-то Девятов не был писаным красавцем, однако женщинам почему-то неизменно нравился. Не Ален Делон, конечно, но терпеть можно… Видимо они нюхом чуяли в этом стройном, широкоплечем парне ненасытного самца. А вскоре схлестнулись две безрассудные страсти, и на глазах всего училища разразилась любовная драма.

Крашеная блондинка Нинка Барсукова имела большие голубые глаза, осиную талию, пышные бёдра и высокую грудь. С такой фигуркой быть бы ей звездой Голливуда, а она вознамерилась стать великой художницей. Имелся у Нинки один единственный недостаток: была она замужней женщиной. Однако Девятова сие обстоятельство никак не смущало – страсть ломала тормоза. Несколько месяцев продолжалось настоящее безумие, но обманутый муж вдруг почуял беду. Однажды Девятов пришёл на занятия, и все ахнули: под глазами висели тёмно-фиолетовые фонари. Соблазнитель неприлично смахивал на панду.

– Что случилось? – выспрашивали ошарашенные однокурсники.
– Шпана кодлой в тёмном переулке напала, отмахаться не получилось, – отвечал с кислой улыбкой.

А вечером признался Игорю:
– Я не знал, что муж Нинки – мастер спорта по боксу и даже какой-то там чемпион…
– Нда-а, мастерски он звездулей тебе навешал!
– Да что там звездули! Он, стервец, мои потроха, как кувалдой, отшиб…
– А почему Барсукова сегодня занятия пропустила?
– Похоже, на вечернее отделение переводится – муж потребовал… Или вообще нахрен исчезнет…



Вновь громко зажужжал звонок, отвлёк Муратова от воспоминаний. Разминая уставшие мышцы, Лора переступила с ноги на ногу и, спустившись с подиума, скрылась за ширмой. Вскоре вышла из своего угла уже в халатике и, с любопытством осматривая пока ещё не оконченные работы, пошла меж мольбертами. Игорь отложил в сторону кисть, отступил на два шага назад и в очередной раз оглядел холст, мысленно намечая задачу на последний час занятий. Как всегда, кто-то из студентов поспешил в курилку, кто-то вышел слоняться по коридорам училища. Из-за высокой двери учебной мастерской доносился нарастающий многоголосый гул.

– Старик, не желаешь принять чашечку кофе? Могу угостить, – предложил Борис.
– Спасибо, но своим видом боюсь народ в кафе распугать. Давай дождёмся конца занятий, себя в порядок приведём, конечности отмоем…
– Ну, как хошь… А у меня – сушняк во рту. Выпил бы, но стукну по карману – не звенит. Нет металла. Занимать не хочу – отдавать не с чего. Однако сбегаю, приму на грудь хотя бы чашечку чёрного кофе…
– Ты лучше свою «подружку» отожми раз десять на похмелку, – кивнул Игорь в сторону угла, где под стулом стояла Борькина двухпудовая гиря.
– Упаси Боже! Сдохну сразу же!.. – округлил глаза и скорым шагом направился к выходу.

«Похоже, былые убеждения о здоровом образе жизни окончательно дали трещину, – заключил Игорь. – Курить ещё, к счастью, не приучился, но пить, сукин кот, привыкаешь всё охотнее. Последнее время сорокоградусная одурь тебе нравится заметно больше славы неотразимого любовника. А жаль!..»

В недалёком прошлом Борис иногда даже показушно гордился своим презрением к вредным привычкам. Мышцы качал, до изнурения тяжести тягал: хотелось выглядеть безупречно  сложенным суперменом, на которого вослед с завистью глядела бы любая красавица.

В конце минувшей зимы Девятов наконец-то женился и теперь жил на съёмной квартире на далёкой окраине города. Ох, и лихая доля досталась его Вике! – Игорь это знал точно, а потому втайне жалел молодую жену друга.

День их знакомства запомнился хорошо. В самом начале осени, в тёплый солнечный день, сразу же после занятий они вместе зарулили в ближайшее к училищу кафе, куда издавна привыкли заглядывать на кофе. Там, за маленьким соседним столиком, приметили двух очаровательных девушек. Сидя напротив друг друга, они увлечённо о чём-то щебетали, совершенно  не обращая внимания на посетителей этого уютного заведения. Отхлёбывая из чашечки горячий напиток, Борис рассказывал Игорю о новом альбоме Модильяни, творчеством которого буквально бредил весь последний год, и при этом не забывал периодически искоса поглядывать в сторону симпатичных подружек. Неожиданно спросил:

– Старик, как тебе эти аквариумные рыбки? Отнереститься не желаешь?..
И тут же, не дожидаясь ответа, с восхищением заметил:
– Ах, чёрт, самочки-то какие прелестные!..
– Разве не видишь: им хорошо и без нас, – заметил Игорь.
– Не будь растяпой! Сейчас я покажу, как в подобных случаях  маэстро Амадео Модильяни знакомился с парижскими красотками. Учись, пока жив!

Он хохотнул, хитро прищурился, в зрачках мелькнул бесовский блеск.
– Твоё «пока» звучит, обещая нечто роковое?..
– Хрен дождёшься! – парировал он и достал из нагрудного кармана походный альбомчик для набросков и цанговый карандаш.

Та чернобровая красотка, что сидела, грациозно выпрямив спину, привлекла внимание Бориса больше, чем её русоволосая подруга. Через несколько минут были готовы три великолепных  наброска. Карандашная линия зачарованно исполнила немую балетную партию. Создавая грацию женского тела, она скользила по бумаге то едва видимой паутинкой, то под нажимом  становилась чеканно твёрдой. Игорю многое не нравилось и в задиристом характере Бориса, и в его шараханье по заумным закоулкам формалистического искусства расхристанного двадцатого века, но в этом разгильдяе зрел настоящий большой талант, дарованный  то ли самими небесами,  то ли щедрым на грехи тёмным миром. Листок с довольно удачным профилем незнакомки Борис вырвал из блокнотика, на обратной стороне размашисто что-то сочинил скорописью, затем сложил его вдвое и, подойдя сзади, опустившись на колено, вложил своей очередной жертве в туфельку под слегка приподнятую пятку. Такая старомодная галантность, достойная лишь известного поклонника Анны Ахматовой, незамедлительно возымела магическое воздействие. Девушка ойкнула, склонилась, достала из туфельки листок и развернула. Её лицо вдруг сразу стало милым и каким-то растерянным. Она застенчиво глянула на Бориса, как-то жалобно улыбнулась…

На своё несчастье Вика через три дня сдалась… И всё же Борису она нравилась безумно. Кажется, он  полюбил эту девушку не на шутку. Однако любовь Вики оказалась сильней и жертвенней: одурманилась девка, память напрочь потеряла, слушая искусительные шёпоты молодого озорника. Многое ли надо девичьему сердцу, ослеплённому солнечной вспышкой чувства?!..

Ещё до того, как Борис и Вика расписались в загсе, в середине января случилась плановая поездка  в Ленинград, а потом – в Москву. По программе обучения студентов знакомили с  шедеврами мирового искусства в лучших музеях страны. Перед посадкой в самолёт, когда Борис отлучился к газетному киоску, Вика тихо попросила Муратова:

– Игорь, присмотри, пожалуйста, за Борей. Боюсь за него – диким бывает, кабы чего… Недавно едва в историю не влип…
– Чем же он тебя напугал? – удивился Игорь.
– Напугал… По темноте с занятий домой возвращался, к нему чего-то вдруг недалеко от трамвайной остановки милиционер прицепился. Ну, Борис его и послал известно куда… Тот на свою беду за пистолет схватился, но тут же получил по морде. Пистолет закинул подальше в сугроб и приказал: «Ищи, придурок! Следующий раз не будешь пушкой размахивать». Домой пришёл взвинченный весь…

Не зря просила присмотреть – словно сердцем чуяла. В Ленинграде обошлось без приключений, а вот в Москве…

В предпоследний день перед возвращением домой с утра всей группой студенты приехали на Волхонку. В музее Пушкина – редкая выставка: Арманд Хаммер привёз личную коллекцию живописи. Ох, и хитрющий господин этот Хаммер: со всеми вождями, президентами и монархами умудряется дружить!  Трижды дотла разорялся и вновь сколачивал капиталы. Но даже в самые трудные времена ни одной картины не выставил на продажу. А какие имена, какие полотна в разные годы скупил – всем коллекционерам мира на зависть!

Разделись в музейном гардеробе и, не тратя время на залы древнего искусства, по широкой центральной лестнице друзья сразу же поспешили на второй этаж. В самом начале экспозиции выставки, (какое диво!) на холсте довольно приличного размера «ню» самого маэстро Модильяни. Черноглазая бестия бесстыдно распласталась по диагонали картины и, закинув левую руку за голову, выставила напоказ соблазнительные груди.

– Гляди, старик: подарок судьбы! Эту «нюшку» я лишь однажды видел на репродукции, – прошептал восхищённый Борис. – Как просто, как гениально и лихо написано!
Он замер в двух шагах от полотна и стоял, не шевелясь, несколько минут. Посетители музея с двух сторон обходили очарованного молодого человека и, надолго не останавливаясь перед его божеством, шли и шли дальше… Борис отступил ещё на несколько шагов и вновь  пристально «поедал» картину жадным взглядом.

Почти весь день слонялись по залам музея, разглядывая всё, за что цеплялся глаз. Несколько раз возвращались к импрессионистам, о чём-то спорили меж собой и, наконец, устали от избытка впечатлений.   

– Всё, старик… Больше не могу! Отупел, впечатлений объелся… – признался Девятов.
Перед тем, как спуститься в гардероб, проходя мимо, Борис опять замер у картины своего кумира. За его спиной остановились трое мужчин. Игорь их приметил, когда они ещё только поднимались по центральной лестнице. Уж очень почтительно, как адъютанты, вели себя два полковника с синими просветами на погонах перед пожилым мужиком в массивных роговых очках. «Не иначе кэгэбэшный генерал пожаловал в музей, приобщиться к вечному возжелал» – подумал Игорь.

– Ну, что за мазня – эта голая баба! – презрительно скривив толстые губы, вдруг произнёс важный начальник в штатском.
Полковники согласно кивали головами с блестящими залысинами и улыбались заискивающе, глядя на своего босса снизу вверх.

И тут случилось то, чего никто не ожидал – Борис взорвался...
Он резко развернулся на каблуках и, кинжально глядя прямо в глаза самодовольному солдафону в штатском, со всей своей рабоче-крестьянской прямотой негромко но зловеще отчеканил:

– Слушай ты, царь зверей, какого хрена ты сюда припёрся?! Если тупой, если в искусстве  баран, зачем пол топчешь? Ты сдохнешь, и никто никогда тебя не вспомнит, а Модильяни на века обессмертил своё имя. Сечёшь: на века!.. К его шедевру по всей вот этой лестнице до самого верха на карачках надо ползти. На четырёх костях. Ты понял?!..   

Оторопевшие полковники чумно бегали быстрыми глазками то на своего конторского хозяина, то на молодого наглеца и не знали как повести себя в столь нестандартной ситуации. Скомандуй он «фас», они бы тут же кинулись на обидчика… А в это время их шеф, страшно выпучив серо-водянистые глаза, округлёнными губами лишь жадно глотал воздух, и был похож на сазана в подсаке, который глубоко, до самых потрохов, заглотил  вкусного червя, нанизанного на острый крючок да выплюнуть нет мочи. Наконец, пыхтя праведным гневом, возмущённо выдавил из себя с шипением:

– Да как ты смеешь!.. Да ты знаешь с кем… Да ты… Я тебя, ур-рода – в пыль!.. 
– Ты лучше сам поберегись! – рявкнул Девятов, когда Игорь вцепился ему в руку и силой поволок вниз по лестнице. – За Модильяни любому яйца выгрызу! Под самый корешок… Понял!?..
– Борька, ты что, рехнулся?!.. Бегом – в гардероб, и линяем мигом, пока нас на Лубянку не замели…
– Почему на Лубянку?
– Эти полковники – внучата железного Феликса.
– Гэбэшники, что ли? М-мать твою!..

Одеваясь на ходу, из музея выскочили почти бегом. Уже петляя по улочкам центра Москвы, Девятов признался:
– Что-то я иногда контроль над собой теряю. Нервы, блин…
– У нормальных людей принято вначале думать, а потом говорить. А ты вначале думай, а потом всё же молчи…
– Почему?
– Дурь в тебе загостилась. Да и нервы целее будут…
– Прости, старина… Кабы не ты, точно спустил бы уродов по лестнице. Ненавижу!.. Тупо прутся  в музеи не праздник душе сделать – себя показать рядом со святым. Таким морды хочется бить до полной усталости. Малость отдохнуть и бить «исчё»...
Помолчал и добавил:
– Короче, старик, с меня – полтазика вермута. Но не сегодня… Этот тиранозавр за роковую любовь к буржуазному искусству запросто мог бы отправить на съедение комарам куда-нибудь поближе к заполярью. И если не в пыль, лет эдак пяток точно могли бы за милую душу впендюрить…



Прошли годы. Судьба опять закинула Игоря Муратова в Иркутск, куда он, будучи членом республиканского выставкома, приехал отбирать новые произведения на предстоящую всероссийскую выставку. После долгой разлуки всегда ах, как приятно побывать в городе, где прошла студенческая молодость и где ожидались встречи с друзьями по художественному училищу! В эти пятнадцать лет вместилась учёба в «мухинке», женитьба и даже преподавательская работа в родном институте. Много чего было…

В выставочном зале при областном отделении союза художников члены выставкома расселись в ряд, а двое молодых людей поочерёдно заносили всё новые и новые работы, ставили их у стены на подиумы или закрепляли на мольберты.   
Уже в конце дня на суд выставкома представили четыре совершенно необычных портрета. Они были одинакового размера, узко вытянуты по вертикали почти в рост человека.

– Пётр Овсюков – молодой живописец из Иркутска, – как-то виновато вздохнув, сказал председатель выставкома. – Вашему вниманию предлагается серия портретов современников. На сегодняшний день это последняя заявка.

– Да-а… Упаси меня боже жить среди таких современников! – сам себе обескуражено сказал сидевший рядом с Игорем народный художник России из Красноярска. – Скажи, Игорь, откуда они, такие, берутся? Мы их учим, учим, а получаются чудовища. Страшно…

Портреты действительно поражали не только странным форматом, но прежде всего цепляли глаз изломанным рисунком фигур. Он придавал портретам некую условность, исподволь наружу выползала гротесковая заострённость образов. Почему-то портрет, стоящий крайним справа, приковал внимание Муратова особо. На нём был изображён какой-то бомжеватого вида тип с длинными волосами и рыжей бородой. Из-под растопыренных усищ в зубах торчала недокуренная сигарета. Мужик одет в красную майку, под которой бугрятся накачанные мышцы груди. Раздражал наглый прищур выцветших серых глаз. «Беспощадный портрет, – подумал Муратов. – Однако в нём угадывается удивительно знакомая наглость. Кто же это?». На всякий случай спросил:

– Скажите, чей это портрет, тот, что в красной майке?
– Есть у нас в городе такой художник – Борис Девятов, – ответила секретарь.
– Внимание! У кого есть предложения по этим работам? – спросил председатель выставкома.
– Предлагаю портрет художника Девятова, – сказал Муратов.
– Ещё какие будут предложения? – председатель обвёл взглядом присутствующих.            – Больше нет?.. Голосуем!

Увы, но портрет не набрал нужного количества голосов даже после просьбы Муратова предельно внимательно отнестись к молодому автору. «Советский художник так выглядеть не должен. Допускать убожество на выставку в центральный выставочный зал столицы – нельзя» – вот и весь ответ.

«Что ж, так и должно было случиться, – подумал Муратов. – В каждой эпохе среди художников появляются чудовища, настолько поражённые болезнями времени, что их творчество приводит в ужас не только обывателей, но даже и коллег. Люди не хотят узнавать своё время и самих себя. Лишь потомки иногда пытаются различать правду ушедших веков. Вот и Босха никто не считал нормальным человеком. Вообще-то художник – самое беспокойное существо, ни к чему не пригодное, кроме искусства. Нет, этот молодой человек пока ещё в гении не годится, но правду о Борисе на холст лихо выплеснул. Горькая правда… Продукт века из очень неблагополучной среды. Оторопь берёт…»
Муратов вышел из зала. Возле входа в Дом художника какой-то молодой человек крепил на верхний багажник старенького «Москвича» те самые знакомые четыре портрета современников.

– Извините, хочу у вас спросить: как можно найти Бориса Девятова? – обратился к нему Игорь. – Я полагаю, вы с ним знакомы, коль довелось писать портрет.
– А, это вы… Я всё видел и слышал в щелочку двери. Спасибо вам!..
– Не стоит благодарности. К сожалению, как видите, не помогло… Время не пришло для таких обличительных портретов…
– И всё же спасибо! А Девятова… Если угодно, я по пути подкину вас до его мастерской – он тут в двух-трёх минутах езды обитает.
– А в это время, – Муратов глянул на часы, – Борис домой не уходит?
– Не уходит… Куда уходить, коль давно живёт в мастерской?
– Значит, развёлся… Видимо, Вика не стерпела, – с сожалением произнёс Муратов. – Впрочем, ничуть не удивлён такому обороту дела.
– Кто такая Вика – не знаю. Последнюю его подругу звали, кажется, иначе. Ну, что ж, поехали! – сказал он и пригласил занять место в машине.
– Вас, молодой человек, если не ошибаюсь, зовут Петром?
– Да! А вам представляться нет необходимости: знаю, кто вы и откуда приехали. А ещё знаю, что вы когда-то учились в нашем училище.
– Ну, что ж, приятно познакомиться! Если можно, заскочим по пути в магазин: после стольких лет разлуки нельзя с пустыми руками приходить в гости.

Вскоре с полным пакетом закуски и с бутылкой армянского коньяка они поднялись на пятый этаж, нажали кнопку звонка. Дверь резко распахнулась, и перед Муратовым предстал   весь взъерошенный старый друг. Борис заметно изменился, слегка располнел, а всклокоченная борода и усы сделали его почти неузнаваемым. Оттирая тряпкой краску с перепачканных рук, недоумённо уставился на Муратова.

– Старик, это ты?! Чиё-ё-ёрт!.. – взревел вдруг и кинул тряпку в сторону. – Здравствуй, здравствуй, хрен мордастый! Заваливай скорее!.. Он медведем обхватил Муратова и стал его тискать. – А я тут думаю: это кто в мою берлогу грешным делом без приглашения пожаловал?.. Петька, ты где этого разбойника нашёл?..

Петька стоял за спиной гостя с пакетом продуктов в руках и широко улыбался, а Муратов под натиском эмоций своего бывшего сокурсника не мог и словечка вставить.
– Ай, порадовал, старик!.. Ай, порадовал!.. – восклицал он, пятясь из прихожей. – Заваливайте, мужики! Проходите на кухню, а я мигом руки отскоблю… Счас, счас… Петька, живо гоноши на стол! Там, в холодильнике, к случаю стоит пузырёк непочатый. Как чуял – не притронулся. Как чуял!..

– Борис Василич, опять шмурдяк какой-нибудь?
– Обиж-жаешь! Гоноши, говорю, не то подзатыльник пропишу!..
– Не сердись, Василич, машину надо отогнать в гараж, пока с багажника живопись не скоммуниздили.
– Да кому на хрен такая мутота нужна! Тоже мне, Леонардо Недовинченный!
– Ну, отчего же! Может, кому-то нужна… И всё же отгоню тачку, пока при памяти и пока парфюм ментовской радости не источаю, – ответил Пётр без обиды на старшего коллегу и вышел из мастерской.

– Ну, колись, дружище: каким таким ветром тебя вдруг в наши края занесло? – спросил Девятов, выйдя из туалетной комнаты с полотенцем в руках.
– Если читал материалы последнего съезда, должен знать, что твоего покорного слугу избрали в состав правления Союза художников России. Отныне персонально отвечаю за работу с творческой молодёжью.

– Стало быть, в ответчики выбился… Или в слуги?.. Вижу, со всех сторон мужик положительный, даже глистов нет. Извини за грубую шутку, но не читаю я всякую канцелярскую мутату! Однако рад за тебя. Это не самый хреновенький вариант. Лучше иметь дело с такими столоначальниками, как ты, чем со старыми московскими мухоморами. Давно уже и не суюсь на выставкомы: нервы, знаешь ли, на всякий случай берегу – авось где-то, когда-то пригодятся. Ты, Игорёк, пока поброди по мастерской, а я тут порядок на камбузе наведу, посуду помою, поляну накрою. Ты, я вижу, с барского плеча всего накупил, как на свадьбу. Кучеряво живёшь, жируешь…

– Успокойся, джигит, свадьбы не будет.
– Да какой же я джигит! Я теперь всё больше похож на известную птицу: или убегаю, или голову в песок поглубже прячу, чтоб случайно её не открутили. Высокие помыслы при такой голодухе, понятное дело, летать разучились вовсе…
– Ты меня радуешь, – улыбнулся Игорь.
– Чем?
– Наконец-то стал самокритичным.
– Ты, Игорёк, знаешь, что я – не барышня, комплиментов не люблю. Хватит болтать о пустяках, пора накрывать стол. Извини, но чувствую себя неловко: твоя строгость академиста пугает.
– Иди на кухню. Талант от яичницы запросто отличу. Дай время по холстам глазами погулять.
– Шляйся вдоволь! А ты, –  догадываюсь, – всё так же печёшь свои картинки на кухне реализма. У меня, дружище, другая кухня, и стряпня из иного теста – из несъедобного…
Хитро глянул через прищур и удалился.

Вся мастерская от потолка до пола была густо увешана холстами. Большинство картин не одеты в рамы, но опытному глазу художника сие неудобство созерцанию не мешает. Мурашов внимательно всматривался в каждое полотно, пытаясь понять друга.
«Вечные истины не всех пронимают – в очередной раз убеждался он. – А вот новомодные идеи распространяются весьма успешно. Ходовой товар. Иным ценителям искусства угоден только авангард, через него они свою причастность к современности обозначают. Нам в рационе ума явно чего-то не достаёт. А мы только тем и занимаемся, что «актуализируем» собственное сознание, чтобы ползти по чьим-то частным интересам».   

И всё же Муратов прекрасно понимал: Борис, хоть и ушиблен модернизмом и отторгнут многими коллегами по цеху искусства, но остаётся человеком талантливым. Он ищет именно свою истину. Ему нельзя отказать в мастерстве – вон как размашисто выплёскивает на холст бешенство неуёмного темперамента. Рисунок вольный, острый – необычно умеет видеть человека. К идеальной красоте не крадётся, никому не льстит, на любые былые идеалы ему – плевать. Куда важнее беспощадную боль души выразить, зрителя ошарашить своим особым виденьем безобразий современного мира. Каждая картина – хождение по мукам.

«Впрочем, всё нормально, – решил для себя Муратов. – Всё так и должно быть: блуждание по мукам, как хождение босиком по горячим углям, и есть творчество. Радости случаются потом. Или вовсе не случаются…  И всё же, при всей своей врождённой  колючести, Борис – человек неординарный и, как всякий самородный талант, существо очень беспокойное. Через живопись он весь насквозь виден».

И вдруг взгляд Муратова упал на висящий в углу мастерской знакомый сюжет. Вслед за Валентином Серовым нынче многие пишут «Похищение Европы», но в этой картине голова быка была очеловечена. Не оставалось сомнения: на стене висел автопортрет. С огромными рогами, с бычьими ушами на зрителя с холста знакомо смотрел Борис Девятов. На спине этого странного чудища стояла на коленях хрупкая женщина в короткой накидке лилового цвета. Она с отчаяньем и тоской смотрела в ту сторону, откуда её украли, и было в её облике что-то трагическое и очень, очень знакомое. Муратов подошёл ближе, внимательно всмотрелся в лицо женщины. Да, без сомнения это была Вика. В отличие от других полотен, на этой картине детали были так тщательно и так любовно проработаны, что всякого неискушённого зрителя могло одолеть сомнение в авторстве. Но Муратова не сбивала с толку такая непохожесть – со студенческой поры он хорошо знал творческие возможности Бориса Девятова, его способность внимательно и дотошно прорисовывать каждую деталь. И всё же от этого автопортрета исходил необъяснимый холод. Создавалось впечатление, что не бык, а  огромный чёрт несёт на спине прелестную жертву к берегу несчастий.

– Старик, ты как там? – спросил Борис, звякая посудой. – У меня всё готово, приглашаю к столу!
Игорь прошёл на кухню, сел у окна и первым делом спросил:
– С Викой давно разошёлся?
– Давай, Игорёк, сначала выпьем за встречу и для пользы беседы. О печальном потом поговорим…
Налил рюмки до краёв. Чокнулись.
– За тебя, старик! И за нашу встречу. Спасибо – не забыл!..

Выпив, малость закусили нарезкой.
– После окончания училища мы с Викой уехали в Барнаул – там тёща с тестем живут, – продолжил Борис, как бы отвечая на вопрос Муратова. – Сняли квартиру. Сам понимаешь: с предками – ну, никак! Вообще, всё получалось хреново… Устроился работать в худфонд: с худсоветом каждый раз перестрелки возникали, поехал на творческую дачу «Академическая» – вдребезги расплевался с классиками. Они, видишь ли, великими мэтрами себя считают. Решили, как пацанчика,  живописи меня учить. Там издавна заведён порядок: хошь-не хошь, а надо шустренько привыкать к лицемерию. Другим быть – стр-рого запрещено. Низ-зя!.. Ну, я им всю правду-матку и выдал, прямо в глаза сказал, кто они такие есть, и что вечная слава их, старых козлов, не ждёт. А они-то надеялись... С некоторыми, у кого психика слишком дряхлая, даже истерика случалась. Тьфу! Болото!.. Все эти «заслуженные» и «народные» привыкли послушных соцреалистов воспитывать, достойную смену взращивать, а таким охламонам, как я, понятное дело, подзатыльники безнаказанно раздавать по поручению родной партии и советского правительства. И вдруг приехал какой-то авангардист законченный, их чины и звания не желает признавать… Вздумали было к ногтю – ан не получается!.. Кровушкой хотели полакомиться, не тут-то было – я сам такой же!.. И что удумали? Не успел вернуться в Барнаул, «телегу» на меня накатали, будто я – бездарь и скандалист. Строго-настрого наказали впредь таких балбесов в благородное сообщество не допущать. А я теперь так думаю: на «Академичку» местное начальство меня спровадило, чтоб вволю два месяца отдохнуть.

– Как же тебя, изверга, в Союз художников запустили? – смеясь, спросил Муратов.
– Сам знаешь, недавно в Союзе «сапожников» сверху донизу власть поменялась, шлюзы наконец-то открыли.      
– А в Иркутске как очутился?
– Вышел на свободу с чистой совестью. Развелись мы… Так Вика захотела…  С её предками горшки, конечно, вдребезги побил. Тесть – мужик нормальный, а вот тёща… Вику я понимаю: может, она ещё как-то и терпела мои причуды, но заказов становилось всё меньше. А на мою живопись охотников, сам понимаешь, мало. Бабло рубить для меня – не главное, а кому это объяснишь!.. Плохо было первое время: по сыну и по Вике сильно скучал. Она могла любить  тихо, без упрёков, без обид. А потом сказала: «прощать устала». Женщинам неудачники не нужны… С тех пор здесь и живу… Впрочем, порой кажется, что не живу, а сам себе мерещусь, – признался с горечью в голосе. – Севка теперь уже большой парень,  школу через два года закончит… Вика второй раз замуж вышла, девочку родила.

Помолчал недолго, кинул тоскливый взгляд на бутылку, спохватился:
– Ну, что мы – о печальном?.. Насыпай по полной!.. Давненько я добрым коньячком не потчевался…
– Может, Петра дождёмся.
– Хрен дождёмся… У него молодая и оч-чень строгая жена…
– А знаешь, если бы случайно встретил тебя на улице – не узнал бы, – сказал Муратов, наливая в рюмки. – Когда-то казалось, что тебе износа век не будет.
– Знаю, что постарел раньше срока, на изрядно поношенную шляпу похож. Надо бы бросить пить – не получается… Зато ты собой можешь гордиться, – поддел с издёвкой. – Гладким выглядишь, сытым… В авангардисты не прёшься, как многие. И не суйся, Игорёк,   в наше стадо… Хотя знаю, что из тебя мог бы получиться толковый разбойник. Только – зачем?.. О тебе публикуют ласковые статейки, звания дают, рулить разрешают… А впрочем, хоть ты и каменный, но при уме. Пусть лучше такие, как ты у штурвала стоят, чем те, с «Академической». Ну, будь здоров! – и, запрокинув голову, выпил рюмку махом.
Закусил слегка и, закуривая сигарету, попросил:

– Ты, Игорёк, в нужный момент меня тормозни. Во вкус войду – опрокинутым стопкам счёт забываю.
– И часто случается такой склероз?
– Всегда.
– Завязывать не пробовал?
– Было дело, пытался вступить в общество трезвости строгого режима, а вскоре услышал внутренний голос: в разгульную жизнь пригласил. Говорю ему: «Некогда мне! Все дни заняты, не до твоих утех».

И вдруг, словно спеша наговориться впрок, Девятов стал подробно пересказывать диалоги со своим внутренним голосом. Его лицо с горящими глазами плыло в сигаретном дыму, а он всё говорил и говорил, размашисто жестикулируя при этом руками. И весь его рассказ был похож на бред, на белую горячку. Муратов слушал суматошные признания друга и, думая о прошлом, пытался что-то понять, разобраться в причинах беды этого талантливого человека, за несколько лет спившегося до изнурения. Когда-то весёлый и жизнелюбивый, полный неукротимой энергии, не переносящий запаха табака и спиртного, теперь он продолжал жить, утратив суть самой жизни. Ещё дважды Девятов наливал коньяк под один и тот же тост: «Чтоб мы не сдохли!»,  торопливо выпивал и увлечённо рассказывал о каких-то врагах, которые виновны во всех его былых и будущих несчастиях.

– Я брезгую, – почти кричал Девятов, – доедать остатки гонораров со стола генералов от искусства! Они об этом знают. На последнем собрании прямо их спросил: «За что проклят?.. За то, что в долбанный ваш соцреализм не вписался и, в отличие от вас, зацелованных властью, пишу правду без лака?»   

– Я слышал, что в ту пору ты Ленина на коне написал.
– Было дело... Много чего наваял. Визга на выставкомах хватало…
– Ну, ты орёл!
– Критикессы каждый раз из этого орла в газетах спешат перо на свою шляпку выщипнуть. Уже вся задница голой стала. Задолбали!.. В изгоя превратили…

Вдруг кто-то позвонил.
– Тс-с!.. – Борис приложил указательный палец к губам.
– Это же Пётр пришёл, – сказал Муратов. – Надо бы открыть дверь.
– Открывать не надо – Лора пришлёпала, – прошептал он.
– Твоя жена?..
– Какая жена?! Седьмая мадам на киселе. Ты её знаешь…
– Та самая?.. Натурщица? – удивился Муратов.

Опять раздался долгий, требовательный звонок, потом в дверь постучали.
– Сейчас, сейчас уйдёт… Сиди тихо, не нервничай!..
Она тебе позирует? – шёпотом опять спросил Муратов.
– Нет, конечно. Уборку в мастерской делает, иногда подкармливает, если сижу на мели. Ну, и… ночевать остаётся. Старая любовь не ржавеет…
– А почему ты её не впустил?         
– Начнёт воспитывать, пыляку поднимет… А у меня, сам знаешь, характер – шибко радиоактивный.
– Выходит, ты прав: старая любовь действительно не ржавеет, – сказал Муратов с улыбкой.
– Я теперь от случая к случаю занимаюсь любовью. А между случаями, как говорил известный литературный герой, «дистанция огромного размера», – смеясь над собой, он мелко затрясся и у глаз возникли ранние морщины.
– Ты её не обижаешь?
– А вот не надо бабушку лохматить! Дама нашла свою драму. Ну, хватит об этом!.. Что-то я безобразно пьян. В том смысле, что слегонца… Кажись, градуса в мозгах не хватает, а коньяк почему-то быстро закончился. Но у меня есть на случай…

– Может, хватит?
– Не будь извращенцем! Как может одна бутылка успокоить двух здоровых мужиков?!..
– Ты же сам просил тормознуть.
– Не перечь мне, пока не начал стрелять картечью, – шутя пригрозил кулаком, и достал из холодильника запотевшую бутылку водки.

– Это тебе не хреновуха из какого-нибудь гаража. Читай: водка «Байкал». Фирма! – гордо произнёс он и поднял указательный палец вверх.
– Широкая у тебя душа, – усмехнулся Муратов. – В загул не уйдёшь по неосторожности?
– Такая, родимая, досталась… Она иногда сама на волю просится, душенька моя грешная. Не тормози меня, я наливаю. Мне теперь для порядка не меньше недели надо керосинить – я за один день досыта не успеваю напиться. А тебя, Игорёк, честное слово, всегда любил. Извини, коль иногда против шерсти…
И проворковал миролюбиво:

– Давай, дружище, выпьем, нервы поправим, чтоб раньше срока не того… с копыт не соскочить.
– А ты сам туда не торопись, – Игорь показал глазами вверх. – Человек живёт столько, сколько хочет жить. Захочешь правнуков понянчить – по-жалуйста!..
– А это как? – усмехнулся Борис.
– Я тут видел твой автопортрет. Вот никак не пойму, кого ты изобразил: самого себя или дьявола, который в тебя вселился?
– А-а, вот ты о чём…
Борис помолчал, призадумался. Потом ответил почти протрезвев:
– Извини, дружище, мне бы схимником быть, на коленях каяться, поклоны класть, дурь замаливать, а я чувствам на растерзание отдаюсь… А без этого никак нельзя – картинка, сам понимаешь, не напишется.
– Понимаю, понимаю, только в запретные владения ты зря свой нос суёшь.
– Опять не въезжаю: какие такие владения?.. Поясни, Игорёк. Я, вроде бы, приключений на свой зад не ищу, живу тихо, никому не мешаю. Хотя, чего уж, иногда – бывает…
– Зато приключения почему-то тебя сами всякий раз находят. И, заметь – не случайно!..   
– Старик, ты об чём волну гонишь?..

Муратов не очень-то надеялся на понимание друга, тем более, что Девятов всё же был заметно пьян – в его глазах уже плавал мутноватый блеск. Он снова потянулся к бутылке.
– Погоди! – придержал его руку Игорь. – То, что я сейчас поведаю, требует серьёзного внимания. Потом выпьем, успеется... Скажи, ты хорошо знаешь, где, как и почему умер Михаил Врубель?

– Если память не изменяет, загнулся в девятьсот десятом в психушке. А причём тут  Врубель?
– А ещё хочу спросить: ты не находишь, что его тёзка Михаил Лермонтов уж очень рано ушёл из жизни, и меж этими двумя гениями есть нечто общее в творчестве?
– Кто знает, быть может, в наибольшей полноте вся сила таланта Врубеля воплотилась именно в тех нескольких полотнах, где он изобразил Демона.
– Всё верно. В Демоне он нашёл свою обречённость и, если угодно, свою самоказнь. Лермонтов по неосторожности погубил себя, а потом через семьдесят лет свёл в могилу и своего восторженного поклонника.
– Стоп, старик!.. Это у тебя крыша поехала! Тебя самого надо срочно в дурдом спровадить. Лермонтова, как известно, убил не какой-то там книжный Демон, а Мартынов.
– Да, убил. Но Мартынов ни в чём перед ним не был виноват.
– Ха!.. Ты ещё скажи, что такой, мол, расклад по судьбе выпал, а Мартынов ващ-ще очень приличный чувак. Грохнул гения, а всё равно – наш парень!

– Надо бы тебе знать, что именно Лермонтов оскорбил своего ближайшего друга Мартынова, и потом наотрез отказался извиниться. Тем самым за Мартыновым он не оставил выбора – пришлось стреляться. Обладая таким грандиозным даром, наш второй русский гений оставался очень мрачным человеком, задиристым и неуживчивым. И всё же я убеждён: талант Лермонтова не имел божественную природу. Дьявол всегда чрезвычайно щедр, когда мы, не чуя грядущей беды, начинаем ему служить. Чаще всего такое служение происходит неосознанно и незаметно. Захватила тема, и – посыпались щедроты… Но рано или поздно всё же наступает час расплаты. Вспомни жизнь Гоголя, Достоевского, Булгакова – так ли удачно у них складывались судьбы? Всё шло наперекосяк… На Сальвадоре Дали, на Пикассо род пресёкся – разве можно в этом видеть только нелепую случайность?!

– Дали был шизиком.
– Пикассо тоже был больным на всю голову.
– С чего ты взял?
– Если он мог тушить окурки о плечо своей русской жены Ольги Хохловой – законченный идиот…
– Он гений, – слабо возразил Девятов. – И вообще, искусство двадцатого века не могло быть другим, это козе понятно.
– Согласен, все гении – немного шизофреники, а он ещё к тому же и садист.
– А всё же, чем провинились перед Богом Дали и Пикассо?
– Творец создал человека и этот мир таким, каким мы его видим. Теперь припомни образ нашего мира на полотнах этих апостолов современного искусства. Какая бы философия ни оправдывала подобную революционную вольность, гляжу и – оторопь берёт… Нам надо бы искать человека в человеке, и не совращаться при этом поиском славы и богатства. Древо знаний нельзя пилить на дрова. Я теперь всё больше убеждаюсь, что художник несёт полную ответственность перед Богом и человечеством за своё творчество. Под словом «художник»  подразумеваю любую творческую личность. Тут бесполезно говорить о праве на свободу творчества, на свободу самовыражения, ибо всякое творение в любом случае несёт в себе заряд положительной или отрицательной энергетики. И есть та самая граница, которую нам переступать нельзя. За этой невидимой чертой находится территория абсолютного греха.

– Постой, постой! Ты хочешь сказать, что авангардное искусство есть зло? – воскликнул Девятов.
– Добро – вот истина в последней инстанции! Заметь, только добрый человек способен стать большим мастером. Хотя абсолютного зла и добра в природе не существует, как не существует в чистом виде железа – всегда присутствуют какие-то примеси. Давай, Борис, прежде разберёмся, кто на самом деле идёт в авангарде, а кто в арьергарде плетётся. Положи на чаши весов с одной стороны «Чёрный квадрат» Казимира Малевича, а с другой – предположим, «Крестный ход в Курской губернии» Ильи Репина. Если Малевича мы признаем «идущим впереди», то выходит, что Репин замыкает движение, идёт в хвосте искусства. Где логика?! Абсурд!.. Авангардисты сами себя передовым отрядом обозвали. Ты не станешь спорить, если я скажу, что «Чёрный квадрат» к искусству вообще не имеет никакого отношения. К геометрии – да! К искусству – нет!

– Убиться веником! Ты, батенька, сдурел! Во всём мире имя Малевича ставят в первый ряд, а ты решил его по забору размазать…
– Боря, успокойся! Малевич сам не ожидал, что в одночасье станет знаменит. Однажды проснулся известным человеком и тут же сдуру стал шлёпать жёлтый, красный, зелёный – шесть квадратов мигом накрасил… Оказалось, никому его новая заумь не нужна. Он вообще в своём творчестве похож на воробья – сил не имел на дальний полёт.  А что касается того, самого первого квадрата, ни по каким признакам он всё же не является произведением искусства, и никакие законы искусства к нему не применимы. Они не лепятся! «Чёрный квадрат» – есть не что иное, как символ хамства, а если угодно – знамя борьбы с вековыми традициями реалистического искусства. Это – чёрная дыра, в которую добровольно провалились многие тысячи художников двадцатого века…

– Ёперный театр! Это что же получается?!.. Наслушаюсь тебя – начну писать сладенькие портреты. Как Шурик Шилов, очень скоро стану богат и жутко знаменит… Надо бы подумать! – и улыбнулся с хитринкой.
– Не советую. Шилов – не художник, а кондитер от искусства… Я знаю: ты считаешь меня кондовым реалистом, но при этом забываешь, что реализм не имеет границ. В здоровом искусстве пространство поиска бесконечно, как космос, – сказал Муратов и, глянув на часы, поднялся из-за стола. – Всё, Борис! Мне пора…
– А на коня?..
– Наливай, кавалерист! Иначе – чую – за порог не выпустишь. Слушай, Борис, хочу на прощание спросить: ты Римму Казаченко помнишь?
– Ну, да… А кто её не помнит?
– Как она?.. Талантливая баба, а ни на одной серьёзной выставке отчего-то её имя так и не всплыло ни разу. Я каталоги частенько просматриваю – нет нигде…
– Кончилась Римка. Уже года три, как кинула кони. Туберкулёз… Жалко бабу… Ей Бог, сам знаешь, талант дал не слабый. Не распорядилась… Не смогла…Ничего, кроме таланта, при себе не имела и тот профукала…

Девятов умолк, как-то сразу опустил плечи. Быть может, в этот миг он подумал и о своей немилосердной судьбе, отравленной трагизмом одиночества и чадом пьяных ночей.
– Ты, Игорёк, помнишь: она из детдомовских, – продолжил печальным тихим голосом. Родни – никого. Однажды сидела вот здесь, на твоём месте, и рассказывала: родилась вскоре после войны в Москве. Батя вернулся с фронта в сорок четвёртом весь штопаный и покалеченный, её наспех смастерил и вскоре загнулся. Римке было всего лишь семь лет, а мать затоптали в давке, когда Сталин умер. Скиталась по детским домам. Сбегала не раз. Училище закончила,  замуж так и не вышла. Своего угла до конца дней так и не имела. Выпивала… Короче, страшная судьба выпала… Давай помянем её не чокаясь…



Вопреки возражениям Муратова, Борис всё же решил проводить гостя до гостиницы. 
– Хоть у нас не такой бандюковский город, как твой Питер, но по закоулкам шпана водится. И легавые порой ведут себя хуже шпаны. Они страшнее бандюков – на себе не раз испытал. Конченные отморозки в форме, – со смешком заметил он, накидывая на плечи лёгкую джинсовую куртку.

Вышли на улицу, свернули за угол дома, неспешно направились к центру города. Борис с наслаждением закурил. По всему чувствовалось: у него было великолепное настроение. С весной в душе, с улыбкой на заросшем лице, он шествовал рядом с древним другом, не думая о будущем и не горюя о прошлом. А Игорь  шёл и трудно думал о причине несчастий своего коллеги: «Корень греха – жажда самообожания. И в Борисе душа подгнивала не сразу, не вдруг. Страсти росли, тело подчинялось гиблым желаниям. Когда случается такое, человек становится ниже своего предназначения, смысл жизни мельчает или утрачивается вовсе».

– А, может, Игорёк, ты зря меня чёртом-то напугал? Скажи, что пошутил. Ты хороший чел, но твою теорию доказать невозможно, - вдруг изрёк Борис.
– И опровергнуть тоже нельзя. Рад бы ошибиться, но уверен: автопортретом ты сам себе невзначай назначил слишком незавидную участь. А насчёт теории… Нет тут никакой стройной теории. Возможно, её ещё долго не будет. А нам ничего не остаётся – надо только покорно верить или жить в безверии, без оглядки на сокровенные тайны.
Помолчал и добавил:

– А это значит, не верить ни в Бога, ни в дьявола. Или верить в одного из них.  Тебе это надо?  Ты опасно выдрючиваешься достижениями своей неуёмной фантазии. Всё же есть запретные территории. Тому примеров всегда хватало…
Улыбку с лица Бориса тут же смело. Задумался крепко…
С боковой улицы навстречу вышли две цыганки в длинных цветастых юбках, с повязанными на талии тёмными платками. Широко и суматошно жестикулируя руками, они о чём-то громко галдели на своём непонятном языке и, казалось, вовсе не хотели слышать друг друга.  Вдруг та из них, что была постарше своей соплеменницы и круглее фигурой, поравнявшись с друзьями, медовым голосом нараспев обратилась к Девятову:

– Ай, красивый, дай закурить!..
– А я некурящий, – отвечает он, щурясь сквозь сигаретный дым, и нагло ощерился  кривой улыбочкой.
– Зря ты так! – из чёрных глаз выплеснулся холодный сумрак. – Запомни, умник: там ты скоро станешь ещё и непьющим! – и пальцем указала ему под ноги, в землю.
– Ур-рою, чумазая! – вмиг остервенев, рванулся было к ней Девятов, но Игорь успел крепко перехватить его за рукав куртки. – Ты тоже – не дочь Кощея! – прохрипел вослед убегающей пророчицы.
– Остынь! Ругалку свою выключи. Не хватало ещё, чтоб нас замели в ментовку…
Минуты три шли в угрюмом молчании. Во всём его облике  проступила тупая морока недовольства всем сущим в этом мире
– Вот, кур-р-рва!.. Такой кайф испоганила, – с пасмурным лицом рыкнул Борис обречённо. Неужто триндец уже где-то рядом?.. 



Вскоре Девятов умер. До Муратова эта печальная весть дошла лишь через год, когда однажды на Невском проспекте случайно встретил знакомого художника из Иркутска. Перед смертью Девятов на заказ написал абсолютно реалистический портрет одного из  денежномешковитых буржуев и, получив жирный гонорар, спикировал в затяжной запой. Резво загулял на радости, а потом три дня не выходил из своей мастерской. Почувствовав неприятный запах в щелочку входной двери, первой тревогу забила Лора. Пригласила знакомых мужиков, они и взломали замок. Скрючившись, Борис боком лежал на полу. У самого сердца в правом кулаке была крепко зажата рубаха. Рядом с бездыханным телом валялся истерзанный ножом тот самый автопортрет.