НА СНИМКЕ: Эта лошадь не та, - другая,
но, как видите, голубая...
(Снимок из Интернета)
* * *
Предупреждение: все имена, отчества и фамилии
действующих лиц изменены. На месте событий, в Харькове, их публикуют в
подлинном виде, однако у меня такого разрешения ни от фигурантов дела, ни
от состава суда не имеется. Поэтому предпочитаю "темнить"...
Как известно, в СССР “секса не было”. Это категорическое суждение одной из советских участниц первого телемоста “Москва – США” заставило колыхаться от хохота миллионы зрителей по обе стороны океана, а заодно – и сам океан. Между тем, в словах комсомолки была своя грустная правда: всё связанное с полом, с сексуальной жизнью человека с каких-то пор в “зрелом социалистическом обществе” попало под сильнейший идеологический пресс, а во многих случаях окружалось глубокой тайной. В Харьковской центральной научной библиотеке имени Владимира Короленко немногие имевшиеся научно-популярные просветительные книги по сексологии и гигиене половых отношений хранились на так называемой “бронеполке” и выдавались читателям только по особому разрешению библиотечного руководства!
Так во взглядах на одну из насущных сторон человеческого бытия воинствующий атеизм сомкнулся с ханжеством и лицемерием религиозных святош.
Только в такой обстановке стала возможна трагикомическая история харьковской “Голубой Лошади”, разыгравшаяся, примерно, в 1958 – 1959 году. Сразу же оговорюсь: слово “голубой” в то время ещё не ассоциировалось в общественном восприятии с тем вторым смыслом, который вкладывается в него ныне, то есть с чем-то гомосексуальным. Да и вообще, если кто-либо из читателей ожидает в этом рассказе “попользоваться насчёт клубнички”, пусть сразу же отложит его в сторону: никакой «клубнички» здесь не будет. Как почти и не было её во всей этой давней истории.
А что же было?
Вдруг пошли по городу слухи: “раскрыта” группа или шайка “золотой молодёжи”, развлекавшаяся устройством оргий, проводившая время в пьянстве и разгуле. Говорилось, будто бы молодые люди играли в карты на обнажённых животах своих наложниц. Будто бы, пьяные, в чём мать родила, плясали “буги-вуги” прямо на пиршественных столах. А притом, якобы, всем этим безобразием заправляла некая тайная организация, именовавшая себя “Голубой Лошадью”. Почему лошадь? Отчего голубая? На этот счёт шли самые разнообразные толки. Утверждали, например, что во главе тайного ордена юных развратников стоит некто, именуемый то ли “президентом”, то ли ”лордом-канцлеров”, что есть там и ”лорд – хранитель печати”, и, кажется, ”кавалер ордена Подвязки”…
Обывательский интерес подогрела статья, появившаяся в областной молодёжной газете. Там все эти таинственные “лорды” обрели довольно будничные имена и фамилии и оказались студентами, молодыми рабочими, служащими, а один – даже журналистом. Факты, однако (а точнее, лишь намёки на факты) остались всё те же: разврат, карты, пьянство…
Мне в то время довелось делать свои первые шаги в журналистике – незадолго до этих событий поступил редактором местного (проводного) радиовещания на гигантское машиностроительное предприятие. В первые годы работы был подчинён редактору заводской многотиражной газеты. И вот вдруг мы узнаём, что рядом, в народном суде нашего заводского района, состоится слушание дела этой самой “Лошади”. Редактор газеты выписал мне специальное поручение, и я впервые в жизни переступил порог суда.
Вообще-то некоторый опыт общения с советской карательной системой у меня был: более десятка близких родственников, в том числе отец и мать, подверглись судебным, а в ещё большей степени – внесудебным преследованиям властей – якобы за контрреволюционную и антисоветскую деятельность, двое из этой родни были расстреляны; но после смерти “товарища” Сталина вдруг, как в песне Юза Алешковского, все они, “как оказалось, ни при чём“. Эйфория “эпохи Большого Реабилитанса” ещё владела мною, я был уверен, что отныне в советской судебной системе властвует “презумпция невиновности” и что “судьи независимы и подчиняются только Закону”.
Народный судья Надежда Ивановна Червоненко раньше работала на нашем заводе (а позже, перестав быть народным судьёй, на завод же и вернулась). Может быть, поэтому она отнеслась ко мне очень доброжелательно и сразу же стала откровенничать.
– Всё уже давно расписано: за что, кому и сколько! – с каким-то даже удовольствием заявила она. – Мне позвонили из обкома партии и фактически продиктовали приговор. (“Вот тебе, бабушка, и презумпция невиновности!, – ахнул я мысленно. – Вот тебе и независимость судей!“) – Суд начнётся при открытых дверях, – продолжала судья раскрывать процессуальную технику, – но потом придётся их закрыть: этого потребуют адвокаты – ведь речь пойдёт о делах интимных… Я попрошу публику освободить помещение, но вы сидите – к вам это не относится: вы не публика, а представитель печати.
Червоненко мне кое-что рассказала о том, как было начато это “дело”: “Лошадью” первоначально занялись чекисты – работники КГБ. По агентурным данным (попросту говоря, от стукачей) им стало известно, что есть такая компания со своей “структурой”, иерархией функций и должностей… Даром, что во всём этом было много молодой шутки - гебисты юмора “не имут”! Они ко всему отнеслись всерьёз, провели аресты, обыски. И хотя никакой “политики” не обнаружили, но и выпускать арестованных не стали: у тех были найдены фривольные фотоснимки, не слишком пристойные тексты, которые так легко было отнести к “порнографии”. Комитетчики передали всё это, вместе с узниками, коллегам из МВД. Потом двоих арестованных выделили в отдельное производство по обвинению в изнасиловании. Их судили в другом районе. “А наши пятеро сейчас прибудут”,– сказала судья.
И вот суд начался. На скамье – четверо подсудимых, привезённых из тюрьмы, один же, которому как меру пресечения избрали подписку о невыезде, прибыл своим ходом из дому, причём – с женой!. Судья выясняет личности всех пятерых (может быть, их было шестеро? Но я запомнил пять человек):. Николай Нехлюев – молодой сельский учитель, недавний выпускник педагогического института. Геннадий Кременюк – студент горного института. Виталий Саратовский – рабочий завода “Серп и Молот”. Василий Верган – ответственный секретарь многотиражной газеты обувной фабрики. Эмиль Цветков – тот, кого в период следствия не лишали свободы (Цветков он по жене, добрачная фамилия – Иерусалимский, род его занятий мне не запомнился, но это единственный из всех, кого я знал лично: он учился в нашей школе, в одном из параллельных классов). Эма Иерусалимский был в школе известен как оболтус, обладавший абсолютной памятью: он знал огромное количество стишков (в основном – похабных), а ещё – был родным племянником знаменитой еврейской певицы. Воспользовавшись своим правом, он отказался от предложенного профессионального адвоката и вёл свою защиту самостоятельно.
Замечательным моментом процесса был вызов свидетелей. В большинстве это были девушки лет 18-и – 20-и. Пышущие здоровьем, румяные, пригожие, красивые, грудастые, они образовали перед лицом суда плотную шеренгу – человек 15 – 18.
(– Представляете, – сообщила мне судья ещё при первом разговоре, – большинство свидетельниц принесли мне медицинские справки о своей девственности!)
Как и предсказала Надежда Ивановна, по требованию одного из адвокатов она объявила, что в дальнейшем процесс, в силу интимного характера его тематики, будет проходить при закрытых дверях. Публику из зала удалили
Но является ли “публикой” третий (идеологический) секретарь райкома партии?! Марина Никитична Куценко явилась в суд, как хозяйка. Глядя на подсудимых и особенно на свидетельниц, она отпускала по их адресу громкие и бесцеремонные реплики (“Позор!”, “У, бесстыжая!”), всячески демонстрируя свою высокую нравственность и заставляя постороннего думать, что сама размножается, как амёба, простым делением, или, как кишечнополостная гидра, почкованием…
Между тем, по мере продвижения судебного следствия выяснилась такая картина.
Сидящие на скамье подсудимые были, прежде всего, молоды. И, естественно, испытывали огромный интерес к противоположному полу. Этим, во многом, определялось их поведение, их встречи. Пожалуй, главным и самым значительным среди них выглядел “лорд-канцлер” (или “президент”?) Гена Кременюк, крепко друживший с Колей Нехлюевым. Когда Коля по институтскому распределению отправился в деревню учительствовать, они стали переписываться. И в своих посланиях юный педагог принялся формулировать идеи в духе “гедонизма”: надо-де наслаждаться жизнью, срывать цветы удовольствия. Друг в ответ рассказывал, как осуществляет это на практике. У него была подружка Лена. Вот вчера они виделись наедине, и (писал Гена) “был полный максимум и даже больше”.
Что и как может быть в любви больше “полного максимума”, предоставляю догадываться читателю. Отметим, однако, что ни малейшего криминала в этой переписке не было, - криминал как раз в другом: в том, что глубоко личная переписка без достаточных оснований стала предметом специального интереса следствия и суда. К несчастью для себя, однако, Гена вздумал сфотографировать свою подружку в обнажённом виде, разложив, для пикантности, у неё на животе игральные карты. Эта-то фотография и вызвала слухи и кривотолки о разгульных сценах. Если бы не “бдительность” стражей общественной нравственности, то о фотографии вряд ли узнали многие: Кременюк не тиражировал эти снимки,и если показывал их, то лишь кому-то из задушевных друзей. Извиниться бы суду перед молодыми людьми за своё грубое вмешательство в их личную жизнь. Но тогда бы то был не советский суд, а “буржуазная гуманистическая говорильня”. Эпизод расценили как “порнографию”. К последней отнесли и некоторые места из “гедонических” писем учителя Нехлюева.
По статье о порнографии проходил и журналист Вася Вергун. У него уже имелась в прошлом по этой статье судимость, погашенная амнистией. Он был по прежней деятельности фотограф, а фотографы в СССР (при полном отсутствии там эротических журналов типа “Плэйбой”) нередко впадали в соблазн подработать на ниве эротики. Эксперты становились в тупик, не в силах определить характер снимков: пляжную фотокарточку от порнографической иногда не так уж просто отличить…Но Надежда Ивановна Червоненко года три лишения свободы Васе Вергуну “за порнографию” таки сунула…
Цветков-Иерусалимский пострадал по той же злополучной статье. Только его обвинили в порнографии не визуальной, а, так сказать, аудиальной, звучащей. Как-то раз ребята из “Лошади” завели беднягу Эмиля к кому-то из них в дом и попросили начитать на магнитофон полный текст бессмертной поэмы XVIII столетия «Лука Мудищев», приписываемой шкодливому перу известного поэта-озорника Ивана Баркова. Литературоведы знают, что этот материал – скорее по их части, нежели по ведомству полиции. Но советская юстиция внимала голосу не истины, а обкома партии.. Дело в том, что записанного на магнитофон “Луку” друзья-лошадники давали прослушивать своим подружкам. То есть – “растлевали” их. А всё – от кОГО? От ИерусалимскОГО! Правда, последний, в силу своей генетической хитрости, дёшево отделался – ему присудили всего только шесть месяцев лишения свободы, да и то условно.
А вот кому пришлось-таки туго, так это Виталию Саратовскому. Родители его завербовались на Крайний Север и уехали туда за длинным рублём, а юношу сына оставили стеречь хорошую квартиру в центре города. Здесь-то и происходили “волынки”, то есть дружеские пирушки в честь любого советского праздника, чьего-либо дня рождения или просто так, во имя молодости.
Был случай: в разгар пиршества Гена Кременюк в одних плавках вскочил на стол и несколько секунд исполнял там между винегретом и колбасой какой-то немыслимый танец – породив за эти считанные мгновения впечатляющую легенду о легионах молодых людей, отплясывавших в голом виде вместе со своими разгульными одалисками модерновые пляски на уставленных яствами столах. Гене этот эпизод добавил, к уже установленному “составу преступления” по статье о порнографии, ещё и “хулиганство”. Впрочем, по совокупности, “путём частичного сложения сроков”, он получил, кажется, не много: года полтора-два…Что-то в этом же духе досталось и “философу-эпикурейцу” Нехлюеву. А вот Саратовскому навесили более жёсткую статью…
Судья Червоненко очень тщательно выспрашивала у свидетелей и свидетельниц, чем же заканчивались волынки. По справкам, представленным большинством свидетельниц, выходило, что – ничем. Да и парни не могли похвастаться победами: в большинстве случаев дело ограничивалось поцелуями и объятиями. И всё-таки не у всех девушек оказались свидетельства о девственности, и пару случаев “предосудительной” близости суду удалось зафиксировать. Этого оказалось достаточно, чтобы обвинить юного квартирохозяина, помимо случаев “бесспорного хулиганства” (пару раз соседи жаловались на него в милицию за шум по ночам), – чтобы обвинить его ещё и в “содержании притона”! Срок наказания, ему определённого, оказался, помнится, наиболее внушительным.
За давностью лет, из памяти моей начисто стёрлись фигуры народных заседателей (не сказавших за неделю процесса буквально ни одного слова, а лишь кивавших судье, время от времени шептавшей им что-то на ушко), защитников, экспертов… Вот прокурора – помню: это был Герой Советского Союза, бывший воин, инвалид без кисти руки (оторванной или ампутированной). Ещё запомнилась резкая, даже грубая манера ведения процесса судьёй Червоненко: «Я снимаю этот вопрос!», «Я лишаю вас слова!» На последнее заседание прибежала разбитная литсотрудница нашей многотиражки Валя Сажина (редакционный художник, признанный острослов, метко называл её «маркитанткой»), посидела часа два, а потом сообщила: редактор поручил писать судебный отчёт нам двоим – в соавторстве. «Маркитантка» была старше, опытнее меня и имела специальный журналистский диплом, что гипнотизировало нашего редактора – дипломированного технаря. У меня же было образование учителя-словесника, что, должно быть, не заслуживало его полного доверия. Вот так и получилось, что, когда мы сели сочинять материал, Валя буквально навязала мне стиль и формулировки статьи, вплоть до глупейшего названия: «Куда прискакала “Голубая Лошадь”». (Кстати, на суде выяснилось, что ‘вывеску” для своей компании ребята позаимствовали из модного тогда в молодёжной среде журнала “Польша” - там был помещён рассказ под таким названием). Не думаю, впрочем, что самостоятельно я написал бы лучше, - разве что чуть пограмотнее… Процесс был явно раздут из ничего, и через некоторое время, по слухам, все осуждённые были тихо отпущены по домам – с отменой приговоров.
Но, может быть, есть среди читателей люди, которые прольют дополнительный свет на ту давнюю историю, в чем-то поправят мой, боюсь, не вполне точный рассказ? Правда, мне прислали как-то раз из Харькова интервью, взятое тамошним моим знакомым писателем у одного из фигурантов того давнего “дела” - а именно у того, кто в моём рассказе скрыт под вымышленным именем “Гены Кременюка”. В который раз подивившись феномену человеческой памяти, десятилетиями хранящей давние события и мгновенно теряющей то, что произошло вчера, я вместе с тем счёл несколько преувеличенным изображение “Лошади” как чуть ли не диссидентского сообщества по борьбе с тогдашним советским режимом. Мне это безусловно дутое “дело” представляется типичным проявлением советской идеологической паранойи:, то было время, когда на улице “комсомольские патрули” разрезали прохожим юношам-“стилягам”, снизу и до пупа, “слишком узкие” брюки – и в то же время для партийных бонз создавались специальные “охотничьи хозяйства” с финскими баньками и соответствующим штатом “обслуги”… Мне известен факт, когда молодой человек (я был с ним лично знаком), “«замешанный в деле Голубой Лошади”, много лет потом не мог “отмыться” и, тяжко нуждаясь в расширении жилья, продолжал ютиться вместе с семьёй у родителей – в тесноте и, увы, обиде…
А в нашей заводской типографии (она составляла, вместе с редакцией, единый “цеховой коллектив”, и я в нём был комсоргом) работала печатницей Элла – высокая большеглазая девица, известная на Сумской улице (харьковском “бродвее”) прозвищем “Луиза-Красавица” и оказавшаяся на процессе “Лошади” в числе свидетельниц… Парторг редакции мне всё на неё указывал: “Вот ваша база роста” (то есть кандидат в комсомолки). Мать этой Эллы-Луизы работала в парткоме завода – заведующей парткабинетом. После процесса эту женщину сняли с работы.
Один момент суда мне особенно запомнился своей трогательной романтичностью. Свидетельницей была вызвана та самая Лена – подружка Гены Кременюка. Красивая, смуглая, пышноволосая девушка держалась на диво спокойно, с завидным достоинством реагировала на вызывающе бестактные вопросы судьи, желавшей показать отсутствие девичьей чести у допрашиваемой. Надо прямо сказать, что сама Надежда Ивановна в молодые годы ничуть не блистала образцовой нравственностью – всему заводу был известен её скандальный роман с директором завода (позднее – крупным государственным деятелем). Но теперь это ничуть не мешало ей спрашивать у девушки: “Как же вы не постеснялись позировать перед фотоаппаратом в таком виде?” Та в ответ лишь пожала плечами. “Как вы относитесь к ней?” - спросила судья у Гены. – “Я её люблю” - ответил он внятно и уверенно. – «Ну, а вы? – продолжала домогаться судья у Лены. – Неужели после того как он показал ту фотографию своим друзьям, вы всё ещё его любите?” – “Люблю”, - спокойно и просто ответила свидетельница.
Единственный в жизни раз мне выпало присутствовать при чужом объяснении в любви, да ещё и в столь нестандартной обстановке. Не знаю, правда ли, но я слыхал, что они действительно вскоре поженились. Беллетристический зуд толкает меня к тому, чтобы настаивать на таком финале. Но – остановимся: жизнь сложна, Могло быть так, но могло и совсем иначе. Успокоимся лишь на том, что судоговорение, сыск и юстиция – самые нежелательные помощники в тонком и волнующем чувстве любви.
(Опубликовано в еженедельнике «Окна»
газеты «Вести», 27 января 2005 года).
-------------
Далее следует очерк Х "Экспертиза" http://proza.ru/2011/06/09/1355
ДОРОГОЙ ЧИТАТЕЛЬ! МНЕ ИНТЕРЕСНО И ВАЖНО ТВОЁ МНЕНИЕ ОБ ЭТОМ ТЕКСТЕ, ИЗЛОЖИ ЕГО, ПОЖАЛУЙСТА, ХОТЯ БЫ В НЕСКОЛЬКИХ СЛОВАХ ИЛИ СТРОЧКАХ В РАЗДЕЛЕ "РЕЦЕНЗИИ" (СМ, НИЖЕ). = Автор
--------------------