ДОКТОР КВАШОНКИН
Знакомство
"Квашонкин - доктор благородный, пробор до пят и китель модный, - отправился гулять…" Именно таким представлял я себе старого знакомого моего деда - военно-морского врача, сейчас полковника медицинской службы в отставке Квашонкина Алексея Алексеевича, когда в первый раз шёл к нему в гости по рекомендации дедушки. По рассказам моей бабушки, в былые годы это был бравый офицер, одетый всегда "с иголочки", любящий светское общество, очень коммуникабельный, весьма элегантный и даже красивый, привлекавший к себе внимание многих представительниц прекрасного пола. Завсегдатай офицерской кают-компании, он был душой общества, прекрасно играл на рояле, знал несколько иностранных языков, был достаточно начитан. С ним приятно было вести беседу. Закончив в 1905 году Медико-хирургическую академию в Петербурге, он начал службу с Владивостока, где и познакомился с моим дедом, прибывшим сюда в 1907 году после окончания медицинского факультета Харьковского университета.
Дед тоже говорил о нём, как об очень весёлом, жизнерадостном человеке, любившим весёлые компании, не гнушавшимся хорошим вином, партией в покер или в преферанс, знакомствами с представительницами прекрасного пола. Видимо, стихотворение, сложенное про него сослуживцами (из которого я запомнил только первые строки), достаточно точно отражало и его характер, и манеры, и образ жизни того периода. Но всё-таки главное в нём было то, что он был прекрасно образован, отлично знал своё дело, хорошо относился к матросской команде. Те, естественно, отвечали ему взаимностью, - об этом всегда говорил дед.
То же самое, безусловно, можно было сказать и про деда, - большинство интеллигентов-врачей отличались высокой нравственностью и человеколюбием. Бабушка рассказывала мне в детстве, что нашего деда однажды спасли матросы в бурные дни революции. Его схватили на улице анархисты, только за то, что он был в пенсне и с тросточкой (как "жирующего интеллигента") и уже поставили, было, к стенке, когда несколько матросов с их корабля, случайно оказавшихся неподалеку, увидели его:
- Да это же наш доктор! - И они силой вырвали деда из рук анархии и охраняли его до самого дома, а в последующем даже предлагали ему специальную охрану.
Особый акцент в разговорах о Квашонкине дедушка делал на его музыкальные данные. Сам дед неплохо играл на рояле, имея абсолютный слух и абсолютно никакого музыкального образования (если не считать нескольких месяцев учебы у частного учителя). Алексей Алексеевич прекрасно исполнял серьёзные вещи - сонаты Бетховена, произведения Шопена, Листа. По словам дедушки, среди офицеров II-ой Тихоокеанской эскадры лучше Квашонкина играл только один офицер и то только в плане лиричности исполнения. Что же касается техники и способности читать с листа, тут Алексея Алексеевича превзойти было просто невозможно.
Дед встречался с Алексеем Алексеевичем и в последующем, в период службы в Петрограде, а после - в постреволюционном Ленинграде, куда перевёлся перед революцией и Алексей Алексеевич. Неоднократно навещал он его и после своего ухода в отставку, в 1929 году, приезжая в отпуск из Вичуги и Иванова, где дед работал в должности санитарного инспектора.
Зная, что моя мама учится играть на рояле, Алексей Алексеевич подарил ей однажды сборник знаменитых сонат Бетховена (старинное издание), передав их ей в Вичугу через деда. Сборник и сейчас хранится у нас, как семейная реликвия, с личной дарственной надписью, выведенной красивым витиеватым почерком. В последующем мама их прекрасно играла (и даже выступала на концертах). Я же, как ни пытался, так и не смог довести до совершенства исполнение ни одной из этих сонат. Не играл их почему-то и мой сын, исполнявший уже в седьмом классе школы пятый концерт Бетховена с оркестром, а также одну или две его сонаты (правда, не столь "знаменитые").
Алексей Алексеевич после Владивостока служил на Балтике, в Ленинграде. Закончил же службу в должности начальника поликлиники Военно-медицинской академии. В Ленинграде он имел прекрасную квартиру на улице Халтурина, совсем недалеко от Эрмитажа.
Поступив в 1954 году в Военно-морскую медицинскую академию, я совершенно не помнил о существовании в Ленинграде дедушкиного друга и посещал вначале только своих дальних родственников. Напомнил мне о нём сам дед, уже в 1956 году, совсем незадолго до своей смерти. Прислал мне его домашний адрес и сообщил, что тот рад будет меня принять, как внука своего давнего знакомого. По всей видимости, прежде чем писать мне, дедушка сообщил о моём ленинградском существовании Квашонкину.
Пока шла переписка и пока я собирался к Алексею Алексеевичу, дедушка умер. С этой скорбной вестью я и пошёл на розыски "весёлого" старичка.
Дом его я нашёл почти сразу. Однако разобраться с подъездами и квартирами оказалось непросто. В конце концов, обнаружил её в самой дальней части разветвленного здания. Для этого пришлось пройти целых два тёмных двора с двумя арочными переходами.
Вошёл в подъезд. Из него одна дверь вела на набережную и была закрыта на два замка (видимо, открывалась только изнутри и по особому случаю). Другая дверь вела в коридор коммунальной квартиры из трёх семей - столько стояло фамилий около кнопки звонка. К Квашонкиным было три, и я позвонил.
Второй раз звонить не пришлось, так как дверь вскоре открылась, и передо мной предстал стройный, среднего роста, бодрый старичок, с очень живыми глазами и короткими седыми усиками. Одет он был в домашний сюртук, из-под которого виднелась белая рубашка с бабочкой вместо галстука.
- Я внук Моргана Леонида Николаевича, - представился я, - Дедушка посоветовал мне обратиться к Вам и дал ваш адрес. И записку для Вас прислал, - я протянул ему небольшой листочек, исписанный тонким высоким почерком деда.
- Да, да, знаю, знаю. Он писал мне… Дедушки-то нет уже... очень жаль... Да ты заходи, мы с Нюшенькой рады будем.
Он провёл меня в коридор, а затем и в свою квартиру, которая располагалась сразу за входной дверью направо.
- А это Анна Алексеевна, моя сестра… Нюшенька, это Виталий, внук Лёни Моргана. Помнишь, он к нам приезжал?.. Письмо мне прислал...
Анна Алексеевна, невысокого роста старушка, с добрым лицом и тёплыми глазами, приветливо встретила меня, усадила за стол и стала расспрашивать о моей семье, академической жизни, об успехах в учёбе. Прочитав письмо, к беседе присоединился и Алексей Алексеевич.
Я рассказал старичкам о себе, о доме, об академии, о профессорах, многих из которых Алексей Алексеевич, оказывается, хорошо знал. Более того, он был близко знаком и находился в дружеских отношениях с самим начальником сухопутной академии, генерал-полковником Гончаровым, отлично знал начальника нашей академии, генерал-майора Иванова, неоднократно встречался с ними по разным вопросам. Посмеялся, когда я ему рассказал о своём казусе в кабинете у генерала на приёмной комиссии.
- Заинтересовались, прежде всего, не тобой, а заслугами твоего деда, говоришь? Ледовый переход, - это серьёзное испытание. Далеко не всем кораблям довелось добраться до своей базы... Дедушка твой имел много боевых заслуг, в том числе, и царских наград, ещё до революции.
О дореволюционных боевых заслугах деда я почти ничего не знал. Об этом не говорилось в нашей семье. Знал только о послереволюционных его наградах: орден Ленина, орден "Знак Почета", значок "Отличник здравоохранения", много медалей… В детстве я краем уха слышал разговоры взрослых о былых его, дореволюционных орденах, от которых пришлось срочно избавиться в революцию. Оставили только один, самый дорогой орден - золотой с двуглавым орлом и расходящимися во все стороны от него лучами. Он хранился в бабушкиной коробке с нитками, которая находилась на столе, и поэтому не был обнаружен во время обыска, в Севастополе. Потом его всё-таки пришлось сдать в торгсин, в обмен на продукты, когда есть было уже совсем нечего.
- Уважаемый был человек, Леонид Николаевич! Отличный врач! Команда его очень любила… Рассказывали тебе, как спасли его здесь, в революцию?.. Он у меня часто бывал, особенно в тридцатые годы. Не захотел почему-то жить здесь, да и на самом деле опасно было. Многих врачей сослали, и военных тоже... Добрая память твоему деду... Мы с ним всё время переписывались... Очень не хватать его будет! Ведь дружили с самого Владивостока, с 1907 года.
Старички рассказали мне о себе, о своей жизни. Анна Алексеевна приехала сюда не так давно - после смерти жены Алексея Алексеевича, чтобы помогать оставшемуся в одиночестве брату. У неё в Орске, на Урале, остались дети, внучка, которые периодически навещали стариков, постоянно помня о них.
Квартира Алексея Алексеевича состояла из двух комнат и кухни-прихожей, в которой размещалась круглая железная печь. Вторая, уже большая кирпичная печь, выложенная изразцовыми плитками, была предназначена для обогрева сразу обеих комнат. Большая комната, гостиная, была площадью метров тридцать, спальня - раза в два меньше. Поражали очень высокие потолки - метра три, это уже точно.
Все стены в комнатах были увешаны старинными портретами, картинами и иконами. С фотографий смотрели юные, красивые женщины, девушки, галантные молодые офицеры - видимо, знакомые Алексея Алексеевича, и он сам в былые годы. Ближе к окну стоял раскрытый рояль, на который Алексей Алексеевич, очевидно, присаживался в минуты вдохновения. У стены стояли шкафы с книгами и нотами, у окна - массивный письменный стол с резными ножками, заставленный фарфоровыми и гипсовыми статуэтками музыкантов и писателей, коробочками с какими-то принадлежностями, карандашницами; в центре его красовался хрустальный чернильный прибор, с высохшими чернилами – уже давно не используемый по назначению. Рядом с ним размещалось такое же массивное папье-маше, тоже, конечно, для виду.
У перегородки между комнатами стояли диван и мягкое кресло, покрытые бархатным, бордового цвета покрывалом. Такое же покрывало лежало и на рояле, свисая с трёх сторон почти до самого пола. На потолке красовалась большая хрустальная люстра с многочисленными, в несколько ярусов, висюльками, ярко переливающимися разноцветными огоньками в поздних лучах заходящего солнца. В комнате было уютно и чисто. Она хорошо освещалась через два больших широких окна, высотой чуть не до самого потолка. И, несмотря на северное расположение, в комнате даже вечером было достаточно светло, благодаря открывающемуся перед домом широкому водному простору - огромной отражающей поверхности Невы и висящего над ней небосвода.
В какой-то момент разговор зашёл о музыке, и Алексей Алексеевич похвалил меня за старания в этой области. Сказал, что сам не забывает её и попросил меня сыграть что-нибудь. Я заранее подготовился к этому, позанимавшись некоторое время и вспомнив часть своего репертуара. Сыграл этюд Бургмюллера, "Блестящую мазурку", "Жаворонка" Глинки-Балакирева, полонез Шопена. Старички похвалили меня и, действительно, тогда у меня кое-что и получилось. С учётом же чудесного звучания инструмента, игра моя выглядела неплохо.
Алексей Алексеевич в тот раз не играл. В последующем же он поразил меня блестящей техникой и способностью читать с листа даже очень сложные нотные тексты. В частности, он играл скерцо Шопена, его баллады, этюды, в том числе, и скерцо № 1, которое я недавно выучил наполовину. И затруднялся только в некоторых местах, предоставляя исполнять их моим, более юным и ловким пальцам.
В своё время, видимо, хорошо играла и Анна Алексеевна, обладавшая абсолютным слухом и легко подбиравшая любые мелодии. Она рассказывала, что в послереволюционные годы зарабатывала на хлеб, выступая в кинотеатрах тапёром, - озвучивая немое кино, то есть практически свободно владела инструментом. Сейчас она уже не играла: и со слухом стало хуже, да и играть не позволяли скрюченные подагрой пальцы. Но несколько раз она садилась к инструменту по моей просьбе и наигрывала некоторые популярные мелодии и старинные романсы.
У Алексея Алексеевича была неплохая библиотека. Она размещалась в шкафу, вместе с нотами. Ноты я в последующем часто просматривал. Литературой же интересовался меньше. Однако французские издания меня всегда привлекали. Здесь были только подлинные, изданные во Франции. Среди книг были и чудесные старинные издания - конца прошлого века. Среднего формата, в толстом, бордового цвета переплёте, с золотой окантовкой и такой же золотой печатью на обложке, - они смотрелись очень красиво и выглядели как новенькие. Таких красивых изданий в нашей домашней библиотеке не было, хотя было много дореволюционных книг, в том числе и изданных в прошлом веке: "Жизнь животных" Брэма, "Жизнь растений" Кернера, "История земли" Неймайера, собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, А.К.Толстого, Тютчева, Фета, Надсона и многих других авторов.
Позднее я узнал, что те красивые Квашонкинские книги, - это серия "Золотой библиотеки", издававшиеся до революции только на французском и русском языках, вплоть до 1917 года. Заинтересовали меня имевшиеся у него издания "Задушевное слово" - для детей и юношества, и журнал "Нива", выходивший, по-моему, два раза в месяц. Была здесь также отечественная и зарубежная классика. Какой-нибудь научной, медицинской литературы я тогда у него не обнаружил. Видимо, за ненадобностью он с нею своевременно расстался, зная, что она уже никому не понадобится.
Алексей Алексеевич периодически брался то за одну, то за другую книгу. В основном, он читал французские издания, чаще всего романы. Читал он на французском совершенно свободно. Возможно, мог и разговаривать, только я его об этом почему-то не спрашивал, видимо, не желая показывать свою лингвистическую бездарность. Однако то, что я изучаю французский и интересуюсь им, Алексей Алексеевич узнал и даже подарил мне два тома "Золотой библиотеки" на французском: "Сказки Андерсена" и какой-то бульварный роман. Первые я читал потом с огромным удовольствием, уже зная их содержание. Роман же мог бы тоже осилить, но он показался мне слишком сентиментальным - типа "Бедной Лизы" Карамзина. (В те годы подобная сентиментальность была чужда нашей курсантской психологии).
Как я убедился в последующем, старички жили очень дружно - тихо и мирно; нежно заботились друг о друге. Анна Алексеевна занималась хозяйством. Алексей Алексеевич большую часть времени отдыхал дома, но совершал и обязательные ежедневные прогулки со своей неизменной тросточкой. Здоровье не подводило их обоих. При мне ни он, ни она ни разу ничем не болели, и даже вездесущий грипп не в силах был справиться с их удивительным врождённым иммунитетом.
Домашняя обстановка
Старички мне сразу очень понравились. В последующем я частенько заходил к ним, чувствовал себя, как в родной семье, и прожил с ними душа в душу долгих три с половиной года моей академической юности. И только удивительное стечение обстоятельств внезапно нарушило здесь моё идиллическое существование и направило мою судьбу совсем по другому жизненному пути.
Мне казалось, что с первых посещений старички тоже прониклись определённой симпатией ко мне, а, возможно, я просто вносил в их размеренную стариковскую жизнь какую-то новую струю, либо просто дарил воспоминания об их собственной былой юности. По крайней мере, они всегда приглашали меня и даже оставляли ночевать, когда нас стали отпускать в увольнение "на ночь". И я с удовольствием променял свою бесшабашную курсантскую жизнь с посещением всевозможных танцплощадок и юношеских встреч на эту тихую и спокойную домашнюю обстановку.
Здесь я отдыхал душой от воинской службы, от постоянной необходимости соблюдения уставных требований, от напряженной учёбы и даже от шумного коллектива своих сверстников, непрерывное пребывание в котором почему-то утомляло меня. Здесь я мог часами заниматься своими любимыми делами - музыкой, рисованием, или же, переоблачившись в гражданскую одежду, спокойно идти гулять по городу, посещая мои любимые Русский музей, Эрмитаж, или же ехать за город в полюбившиеся мне Павловск, "Озерки" или Парк Победы (в летнее время).
В первую очередь меня влекла к себе музыка. Правда, чтение с листа и разбор нового не доставляли мне большого удовольствия, так что я большей частью отрабатывал разученные ранее вещи. Старички терпеливо слушали мои музыкальные излияния - Алексей Алексеевич, сидя в кресле с газетой или книжкой в руках, Анна Алексеевна - хлопоча по хозяйству. Вряд ли моя игра вызывала у этих знатоков хорошей музыки большие эмоции, но они мирились с создаваемым мною грохотом, считая это куда меньшим пороком, нежели проведение времени невесть в каких ленинградских компаниях.
В какой-то период меня неудержимо потянуло к рисованию. Я любил рисовать и в детстве, но дальше копирования дело тогда не доходило. Отдельные же эскизы с натуры - нашего дома, сада-огорода в Шуе, - было, конечно, не в счёт. Ощутив сейчас эту потребность, я закупил масляных красок, кистей, раздобыл даже це¬лый этюдник для выхода на природу и стал осваивать технику масляной живописи (раньше я рисовал только акварелью). В то время в Ленинграде проблем с материалами для живописи не было. Существовали специализированные художественные магазины, в которых можно было приобрести практически всё, и за сравнительно сносную цену. Моего курсантского жалования хватало на самое основное. А порой удавалось приобрести и большее - на деньги, подкидываемые мне из дома. Они сразу уходили на книги, ноты, открытки, французскую адаптированную литературу, художественные материалы.
Начал я с копирования любимых мною картин Левитана, Шишкина, Саврасова, Айвазовского. Так появились копии картин "Грачи прилетели", "Берёзовая роща", "Март", "Сосна", "Чёрное море" и др. Вскоре перешёл к натуре. Появился красочный интерьер Квашонкинских покоев - большой комнаты. Затем - горящая печка с тлеющими угольками. После - целая серия бюстов великих музыкантов и композиторов - с фарфоровых скульптур, стоящих на письменном столе и т.д.
Из окон квартиры открывался чудесный вид на Неву, за которой возвышалась во всём своём великолепии Петропавловская крепость. Проводя у окна многие часы за созданием этюдов с натуры, я не переставал восхищаться красотой и величием этой реки, воспетой поэтами, художниками, музыкантами.
Как нравилась она мне во время Ладожского ледохода, в тёплые, солнечные майские дни, когда вся поверхность реки блестела от бесчисленных белоснежных льдин, больших и малых, неудержимо стремящихся прямой дорогой на запад, в Финский залив, унося с собой память о прекрасной Ладоге. В такие дни я уходил чуть ли не на весь день и бродил с фотоаппаратом по набережной в попытках запомнить, заснять эту невообразимую красоту.
Какой ослепительный контраст чистейшей "сахарной" белизны и тёмной воды! Как красиво отражается в воде великолепная панорама чудесных архитектурных строений, расположенных вдоль набережной. Будто из волшебной сказки Алладдина взяты и перенесены сюда сверкающие на солнце купол Исаакиевского собора, шпили Адмиралтейства и Петропавловской крепости. А над всем этим - яркое, голубое небо, ка бы заключающее эту красоту в свои божественные объятия. Эта волшебная картина, созданная гением природы и человека, захватывала дух, заставляла замирать и усиленно биться сердце, запечатлевалась в памяти каким-то тайным генетическим кодом, чтобы потом, в далёком будущем, вновь и вновь воссоздаваться передо мной, принося светлую радость воспоминаний.
С каким наслаждением я ходил тогда по набережной, слушая беспрерывный шорох сталкивающихся и опрокидывающихся льдин, делая многочисленные снимки, и не переставал восхищаться бесконечным разнообразием сочетаний форм и красок этого нескончаемого водно-ледяного потока.
Глубоким контрастом с этой ярко-красочной "звенящей" красотой являлась передо мной река в поздние осенние дни. Свинцовые волны беспрерывно бежали по её поверхности, с ожесточением врезаясь в береговой гранит и рассыпаясь тучами брызг, заливающих прилегающие части набережной. Нависшие над самой водой мрачные, тёмные тучи, казалось, вот-вот сольются с рекой и отгородят тебя пепельно-серой пеленой от всего живого. За окнами порывисто гудел ветер, слышался шум воды, прерываемый надсадными гудками судов, пробивающихся сквозь сплошное нагромождение волн.
Случалось, под неудержимыми порывами ветра река совсем разъярялась, волны её "устремлялись вспять", переполняя пространство между берегами и вздымаясь над гранитными набережными. В 1956 году мне пришлось спасаться от догонявшей меня воды, возвращаясь в казарму от старичков осенним вечером. От Адмиралтейства до Фонтанки уже была сплошная вода, и я реально опасался, что везущий меня троллейбус может остановиться и придётся добираться до наших казарм чуть ли не "вплавь". На душе было тревожно, и тревога не проходила всю ночь, хотя наш район (Витебского вокзала) был помилован волнами… Помилованы оказались и старички, поскольку вода добралась только до фундамента их дома. Но паника вокруг была сильная.
Не знаю, как пытались спасать музейные сокровища служители Эрмитажа, но многие жильцы нижних этажей домов, выходящих на набережную, реально готовились к эвакуации. Так, Анна Алексеевна переложила все ценные вещи на шкафы, буфет, на рояль, развесила их на стенах в сумках и была готова к встрече разбушевавшейся стихии во всеоружии. Алексей Алексеевич, как истинный моряк, прекрасно знал коварство и силу водной стихии, поэтому заранее устремился на верхние этажи здания разведывать наилучшие пути эвакуации - и так и остался там до отбоя "водной тревоги"…
Однако чаще всего река радовала меня. Одно время я даже купался в ней, на Петропавловском пляже, когда не хотелось уезжать на весь день за город. Там единственный раз я увидел первых отечественных последователей западных нюдисток, лежащих, в чём мать родила, среди остальной массы загорающих, нисколько не стесняясь окружающих и приводя в некоторое смущение лиц противоположного пола...
Хорошо запомнились "морские" парады, визиты (с остановкой на Неве) нидерландских кораблей, праздничные салюты. Это были впечатляющие зрелища, особенно в вечернее время, когда все корабли расцвечивались с носа до кормы огненными гирляндами, а в воздух с кораблей и Петропавловки взлетали сотни ракет, рассыпаясь фейерверком разноцветных огней и сопровождаясь радостными криками восторженных зрителей...
Будучи уже на третьем курсе и почувствовав некоторую уверенность в художественном творчестве, я в какой-то момент даже решился записаться в художественную студию при Доме офицеров флота. В то время там было много всевозможных кружков (художественных, литературных, музыкальных, театральных, вокальных и пр.), в которых занимались и некоторые наши ребята. Так, с первого курса в вокальной группе отшлифовывал своё мастерство наш несравненный капитан Е.А. Абаскалов, с первого своего выступления на курсовом вечере просто поразивший нас, однокашников, потрясающим голосом и великолепным исполнением классических произведений. В группе живописи занимался Стас, хорошо знакомый мне курсант второго курса нашего факультета. Он-то и посоветовал мне начать настоящую работу в студии.
Не очень веря в возможность попасть в престижную художественную группу, которая, кстати, уже была укомплектована, я всё же решился и, захватив несколько наиболее удачных, на мой взгляд, рисунков, пошёл на свидание с преподавателем. Тот с порога сказал мне, что группа работает уже целый месяц, но мельком взглянул на принесённые мною "шедевры". Копии он отложил сразу, спросив только метод копирования, однако заинтересовался двумя небольшими эскизами: букетиком цветов в стакане и видом парусной яхты в заливе. Несколько раз взглянув на них, он дал "добро" на занятия и сразу предложил мне включиться в работу. В это время группа, численностью в несколько десятков человек, работала над скульптурой обнаженного атлета. В их числе был и Стас, уже завершавший свою работу.
У меня не было с собой ни карандаша, ни бумаги, и я, надо признаться, опешил - и от своей дерзости, и от неожиданной удачи. Желание подчинить себя на длительное время ещё одной обязательной работе у меня сразу отпало. Сославшись на отсутствие принадлежностей, я удалился "до следующего воскресенья" и, конечно же, не пришёл, зная, что живопись - всё-таки не моя стезя, а я только потеряю здесь время. Лучше уже заниматься музыкой, а рисовать буду просто так - для удовольствия… Но всё же определённое удовлетворение от визита я получил: кое-что, значит, я могу сделать и в этом виде искусства.
Да, в те годы меня тянуло ко многому: к живописи, к спорту, к музыке, к той же медицине. Но было очевидно, что добиться чего-нибудь сразу во всех областях знаний было просто невозможно. Музыка и спорт - это уже было немало и, как показало будущее, и в том, и в другом я всё же остался дилетантом. Однако юношеский энтузиазм побуждал меня к действиям, и я тратил часы и целые вечера на спортивные тренировки и музицирование.
Спорт, а для большинства из нас просто физкультура, был в большом почёте в Военно-Морской медицинской академии (ВММА), а также в академии им. С.М. Кирова. У нас на курсе функционировали секции легкой атлетики, гимнастики, бокса, волейбола, баскетбола, самбо, тяжёлой атлетики, плавания, фехтования и др. В них занималась чуть ли не половина курсантов. Многие имели высокие спортивные разряды, вплоть до кандидатов в мастера спорта.
Я увлекался легкой атлетикой и занимался в летнее время на академическом стадионе, а зимой - в спортивном комплексе Военно-воздушной академии. Меня не смущало то, что я всё время оставался здесь в середнячках. Радовал сам процесс занятий, спортивных соревнований, улучшения собственных достижений. И в то время, как Славка Филипцев, Витя Шостак, Женя Ляшевский, Роберт Питиримов, Витя Цыгулёв и другие непрерывно били курсовые и факультетские рекорды, я довольствовался скромными результатами, не доходящими даже до уровня третьего спортивного разряда. Однако выкладывался на тренировках я полностью и приходил в казарму сильно уставшим.
Особенно мне нравились субботние тренировки. Впереди выходной день, особых забот нет. Если не стоишь в наряде, то ждёшь воскресное увольнение, а то и "сквозное" - с субботы до понедельника! Можно захватить нужные учебники, и после тренировки сразу двигаться в домашнюю, семейную обстановку. Дома тебя уже ждут. Всегда накормят, напоят чаем, расспросят о курсантской жизни за прошедшую неделю.
Любил я эти тихие, спокойные субботние вечера. Зимой в кухне топится железная печь, создавая какой-то особый, домашний уют. Алексей Алексеевич сидит в своём кресле и держит на коленях кота Ваську, старого и мирного, как сама обстановка в доме. Анна Алексеевна хлопочет вокруг стола, подавая мне суп, второе и обязательно чай с печеньем и ещё с чем-нибудь вкусненьким. Особых разносолов у них в рационе не было, да и вряд ли они могли быть на одну пенсию Алексея Алексеевича. Готовить Анне Алексеевне приходилось самой, и это тоже было уже непросто. Однако всё у нее казалось ужасно вкусным, и я был искренне благодарен гостеприимным хозяевам.
Соседи
Особо дружеских отношений с соседями у старичков не было. Соседи: старушка, жившая в квартире напротив, и одинокая, уже в годах, женщина с сыном, занимавшая две комнаты, дальше по коридору. Сын её был лет на пять старше меня, работал где-то на севере и лишь периодически приезжал к матери в отпуск. Все три "семьи" жили каждая своей личной жизнью, особенно не общаясь друг с другом. Но и ссор я между ними никогда не слышал. Правда, по каким-то соображениям, Анна Алексеевна с первых дней предупредила меня, чтобы я не вступал в разговоры с Марией Михайловной - старушкой напротив:
- Она может наговорить всякое, лучше не разговаривай с ней. Странный она человек.
А я и не намеревался интересоваться окружающими. Мне вполне было достаточно одной стариковской семьи, и обычно при встрече с соседями я ограничивался доброжелательными поклонами и приветствиями.
Нина Петровна, вторая соседка, как-то разговорилась со мной и даже пригласила посидеть у себя, открыв мне дверь в отсутствие Квашонкиных. Какого-либо особенного впечатления ни она, ни её квартира на меня не произвели. Сын же её, с которым я раза два встречался у Квашонкиных, остался в памяти, как очень весёлый, остроумный, начитанный молодой человек. Он рассказывал о своей работе, о Севере, о Ленинграде, а также (в отсутствии старичков) о своих бесчисленных любовных похождениях, в результате которых он чуть ли не полностью потерял "все чувства к привлекательному полу". Всё у них для него было теперь "одинаковым", а целовать девчонку стало "всё равно, что прикасаться к печке".
Для меня эти суждения были не столько оригинальными, сколько неприятными. Говорить за глаза подобное о тех, кто дарил тебе счастье (пусть даже только встречей с тобой) было, по-моему, просто кощунством… Сможет ли он по-другому относиться к своей будущей жене? И что это будет за семья? И долго ли они смогут пробыть вместе? В моём понимании подобные отношения казались просто банальной распущенностью, чем-то совершенно неестественным, чуждым нормальному человеческому бытию. Я не мог рассказать даже близким друзьям о своих встречах с нравящейся мне девушкой. Те отношения, которые существовали между нами, должны были остаться нашей тайной, и никому другому не дано было вмешиваться в них, тем более отпуская пошлые шуточки.
Хотя лично я и не испытывал особого интереса к соседям, но со временем стал замечать повышенное внимание ко мне со стороны Марии Михайловны. Она всё чаще приоткрывала свою дверь при моём появлении и с видимым любопытством "глазела" в узкую щель, как меня быстро уводит к себе Анна Алексеевна.
- Ну, чего смотрит! Будто людей не видела. К самой-то никто никогда не ходит, вот и выглядывает! Подальше от неё держись, - нехороший она человек! - повторяла мне хозяйка.
Несколько раз я встречался с этой старушкой в коридоре с гла¬зу на глаз, здоровался. Она тоже отвечала мне кивком головы и тут же скрывалась за своей крепкой дубовой дверью, запираясь сразу на несколько засовов.
- От кого это она прячется? - спросил я как-то у Анны Алексеевны.
- Да просто чудной человек. Ни с кем не разговаривает, не общается. Чем живёт, неизвестно. Даже с нами, соседями, говорить не желает. Ко всему и глуховата, вдобавок. Не то бы давно обо всех всё выведала.
- И ни к кому не заходит?
- Ни к кому! Комнату свою боится на минуту оставить. Будто драгоценности какие у неё там хранятся... Да и приглашать-то её незачем. О чём с ней разговаривать?
Чувствовалось, что Анна Алексеевна её сильно недолюбливает. Возможно, причиной этого была какая-то давняя история. Но оба старичка об этом молчали.
Как-то раз в отсутствии Анны Алексеевны я задержался в коридоре по каким-то причинам дольше обычного. Вдруг вижу - открывается тихонько таинственная дверь, в щёлочку показывается Мария Михайловна и манит меня пальцем.
- Что случилось, Мария Михайловна? Нужна моя помощь?
- Тссс! - шепчет она, прикладывая палец ко рту, и жестом показывает, чтобы я зашёл к ней.
Удивлению моему не было предела! Такого ещё не случалось в этой коридорной системе. Зачем это я ей понадобился? И что скажет на это хозяйка?! Однако не идти было неудобно, и я не без трепета шагнул в эту таинственную квартиру. Мария Михайловна молча указала мне на стул, стоящий у входной двери, а сама (тоже молча) села поодаль, у стола, кивком головы показывая на свою комнату.
Я обвёл комнату взглядом, и то, что я увидел, произвело на меня неизгладимое впечатление. Сама комната показалась мне не очень большой - метров двадцати-двадцати пяти. Возможно, была ещё вторая, но двери, ведущей в неё, не было видно. Впечатление производила не сама комната, а её внутреннее убранство. Честно говоря, такой роскоши в частной квартире я никогда и нигде до этого не видел.
В комнате царил полумрак - единственное окно, выходящее во двор, было завешено довольно плотными шторами. Дополнительный свет давала небольшая, очень красивая, старинная настольная лампа, стоящая на краю стола, расположенного в центре комнаты. К внутренней стене примыкала кровать с массой подушек и одеял, закрытых шёлковым алого цвета покрывалом. У наружной стены высился огромный, чуть не во всю стену, буфет, заставленный удивительной красоты старинными сервизами, хрустальными вазами, вазочками, какими-то коробочками из чёрного и красного дерева, позолоченными (золотыми?!) и серебряными конфетницами, ложками, ножами, вилками. Створки отдельных полок буфета были приоткрыты (очевидно, специально), и вся эта красота сверкала и переливалась тусклым неземным сиянием, поражавшим воображение неискушенного, как я, зрителя.
Из шкафа, размещённого у другой стены, напротив, выглядывала свисающая с вешалок одежда: шелка, бархат, дорогие меха, - в чём я, в общем-то, мало разбирался. С потолка, в центре комнаты, свисала хрустальная люстра удивительной красоты, - какую не всегда можно увидеть в музеях, в старинных дворцах и замках. Можно было представить, какой эффект давали бы зажжённые лампочки, которых мне удалось насчитать более десятка. Все стены сверху донизу бы¬ли обвешаны фотографиями, старинными в золоте иконами, картинами. Иконы и картины были выполнены с высочайшим мастерством и представляли собой, несомненно, большую художественную ценность. Усиливали красоту (и ценность) массивные резные золочёные рамы, в каких обычно шедевры живописи представляются в музеях и картинных галереях. Картины сразу заинтересовали меня. В некоторых из них чувствовалась кисть большого мастера.
- Это подлинники? - спросил я, указывая на два больших полотна, изображавших зимний пейзаж и очень красивую обнажённую женщину с букетом роз в руке.
- Вам нравятся? Это хорошие картины, старинные... На всех подписи есть… Есть и западные картины…
- Мне очень нравятся. Я сам немного рисую и люблю живопись… А чьи это работы?..
- Вы приходите ко мне смотреть. У меня ещё альбомы есть... Очень ценные. - Она будто не слышала меня, отвечая на свои мысли. - Есть и старинные фотографии, и иконы, и статуэтки. Очень хорошие, - она показала рукой на два больших сундука, закрытых сверху бархатными покрывалами.
Я встал и стал с более близкого расстояния рассматривать висящие на стенах картины. Это явно работа Клевера - уж очень характерна манера письма, сюжет... А этот морской вид с парусником - не Айвазовского: мягче, нежнее, спокойнее, - наверное, Боголюбов? Подписи не видно… Две маленькие акварельные работы - уже выцветают, или пылью покрылись… Нет, так хранить их нельзя.
Мария Михайловна будто поняла мои мысли.
- Они в рамках, под стеклом были. Разбились во время уборки. Остальные в альбоме хранятся. А хотите старинные вещи посмотреть? Тоже очень красивые: часы разные, украшения, вазы хрустальные… Есть знаменитые… Фаберже...
Так вот почему она охраняет так свою квартиру? Настоящий клад!.. Но мне-то зачем обо всём рассказывать? Неужели, не утерпела владеть всем этим богатством в одиночестве, - похвастаться захотелось? Но ведь и другие теперь могут узнать?..
Она будто читала мои мысли:
- Только вы никому об этом не говорите! Люди завистливы. Не надо, чтобы они обо всём знали… Вам я верю...
- Об этом не беспокойтесь! Просто это всё меня поразило - ни¬когда и нигде такой красоты не видел: будто в музее каком!
- Вы заходите, заходите. Я многое вам покажу и расскажу тоже… Мне ведь тяжело быть одной… Сколько лет уже... Хоть бы кто пришёл спинку потер… а то и вымыться не могу...
Ба! Этого мне ещё не хватало! Надо же! Оказывается, она меня в банщики наметила!
- Но ведь есть же соседи, добрые, порядочные, интеллигентные…
Она продолжала меня не слышать:
- Одной плохо… Приходите, хоть посидеть будет с кем...
Да, значит, она меня совсем не слышит! С такой действительно трудно общаться.
В это время послышался бой часов, нежный, мелодичный. Доносился он откуда-то из буфета. Я присмотрелся и увидел их, скрывшихся за скоплением ваз, коробочек, скляночек и иных безделушек. Настоящее произведение искусства: витиевато переплетённые с красивыми фигурками младенцев и ангелов с крылышками, обрамлённые со всех сторон розами, ландышами и иными цветами. Правда, металл, из которого они были сделаны, потускнел, но чувствовалось, что он был высокой пробы.
- Серебряные, - уточнила Мария Михайловна. - Я их специально не чищу…
В это время послышалось ещё какое-то нежное позванивание - очевидно, били "одиннадцать" ещё какие-то часы, спрятанные в ещё более надёжном месте… Но когда она успевает их заводить? А, может, завод длительный, на месяц, на два? Фаберже или кто, могли и такие творить!..
- С соседями тоже не поговоришь, - продолжала развивать свои мысли старушка. - Был Алексей Алексеевич один, - совсем другое дело было… Сестра вот приехала, не позволяет разговаривать… А он её во всём слушается… Раньше веселее жили…
Тут раздался совсем уже громкий звонок, доносившийся из коридора - вернулась из магазина Анна Алексеевна. Не дай Бог, застанет меня у соседки! Мария Михайловна, кажется, тоже услышала его и сразу пошла открывать мне дверь.
- В следующий раз приходите, а то возвращается...
Я поблагодарил Марию Михайловну за приглашение и срочно выскочил в коридор, куда уже выходил Алексей Алексеевич.
- А, Виталий! А я-то думаю, куда ты делся? Может, гулять ушёл… А вот Нюшенька звонит, иди открой ей…
Я с удовольствием выполнил его просьбу, но не стал распространяться о своём столь неожиданном визите в таинственные апартаменты странной соседки. Это бы серьёзно испортило настроение Анне Алексеевне (Алексей Алексеевич куда проще смотрел на вещи).
В последующем, хотя меня и заинтересовало "содержимое" этой квартиры, да и сама хозяйка, носившая в себе, видимо, немало сведений о прошлом, я не решался на визиты к ней и даже стал избегать встреч с томящейся в одиночестве старушкой, вместе со всеми своими антикварными сокровищами. Откуда они у неё? Как она сумела сохранить их в революцию, когда у всех всё было реквизировано? Кто она сама такая, если имеет богатств во сто крат больше, чем Алексей Алексеевич с его положением и "аристократическим" происхождением? Во всём этом было много странного и таинственного, и мне вряд ли суждено было в этом разобраться.
Можно было бы, конечно, заглянуть к ней ещё несколько раз с целью "повышения своего культурного уровня", если она действительно решится открыть передо мной все свои тайны и громоздкие сундуки с бархатными покрывалами… Но её таинственные разговоры о бане и о спине! Неужели, она и вправду мечтает об этом?! Заманивая своими сокровищами!.. Вдруг и подарить что надумает!?. Может, кого другого из ребят пригласить, кого антиквариат интересует?.. Глупости всё это, конечно, старческие "завихрения" какие-то.
После воспоминаний о нашем разговоре и его деталях ходить к ней мне как-то не хотелось. Но всё же ещё один визит к таинственной старушке у меня состоялся. Однако произошло это много-много лет спустя, и уже при иных обстоятельствах.
Галинка
Закончился второй курс, и мы разъехались на каникулы. После возвращения я в первое же увольнение поспешил к старичкам и был неожиданно удивлён присутствием в доме ещё одного члена семьи - внучки Анны Алексеевны.
- А это - наша Галочка, - представила её мне хозяйка. - Теперь она будет учиться здесь, а жить у нас.
Девушка показалась мне несколько застенчивой. Она была года на три моложе меня, и такая первоначальная скованность её была вполне естественной и объяснимой. Каких-либо общих точек соприкосновения и интересов у нас не оказалось. Её мало интересовало искусство (живопись, музыка, литература). Балет же, которым она хотела здесь заниматься, наоборот, - мало интересовал меня. Не увлекал её и спорт. Получилось так, что нам как-то не о чем было особенно и разговаривать. Правда, порой она слушала мою игру, сидя в большой комнате. А, может, она делала это по совету своей бабушки?
Анна Алексеевна её обожала. Постоянно говорила мне о её успехах в учёбе, в балете, о её воспитанности, доброте и других положительных чертах характера. Алексей Алексеевич был, по-моему, как-то равнодушен к ней, хотя тоже порой похваливал за те или иные успехи.
Успехи, по-видимому, действительно были по части балетного искусства. И девочка время от времени демонстрировала их мне, выделывая в большой комнате всевозможные "па". Ловкости и энергии у неё на это вполне хватало. Я же делал вид, что всё это мне очень нравится, и даже пытался сопровождать её выступление отдельными музыкальными фразами.
Что касается музыкального сопровождения, то это куда лучше получалось у Анны Алексеевны, тут же находившей и нужный ритм, и соответствующую мелодию. Мы же с Алексеем Алексеевичей сидели в качестве зрителей и восхищались показываемыми нам номерами.
Анна Алексеевна неоднократно предлагала мне сводить внучку в театр, или на наш академический вечер. Но мне почему-то очень не хотелось этого, и дальше прогулок по городу и фотографирования у нас дело не доходило. Вечера у нас бывали нечасто, и мне хотелось оставаться на них самим собой вместе с моими знакомыми. Общение же с юными студентками ленинградских высших учебных заведений доставляло мне куда больше удовольствия, чем "молчаливые выходы в свет" с моей новой "подопечной". Раскрывать эти свои небольшие секреты перед старичками мне не хотелось, и я находил разные предлоги, чтобы отказаться от подобных "походов". В целом же, большую часть времени я проводил у них дома, так что особых причин обижаться на моё поведение у них не было.
Честно говоря, интересовалась моей жизнью одна Анна Алексеевна. Алексей Алексеевич, по-моему, задавал вопросы лишь из приличия, его больше интересовала его собственная жизнь, прогулки, поездки в церковь, встречи со знакомыми. Алексей Алексеевич, как и раньше, по-прежнему любил "светское общество". Нередко бывал на торжественных ветеранских приёмах, посещал родную альма-матер, не пропускал ни одной встречи своих выпускников-однокашников. Совсем недавно прошла последняя их встреча на пятидесятилетии выпуска. И было на ней всего шестнадцать человек. В живых же осталось около сорока однокашников.
- Да, мало нас осталось, - говорил он мне. - И редко встречаемся. Тяжело стало: кто болен, кто ходить не может, кто зрение потерял... Я вот тоже меньше ходить стал. Только вот в церковь да на кладбище езжу...
Действительно, сколько я потом не бывал у них, Алексей Алексеевич никогда не изменял этой традиции, каждый выходной и все церковные праздники совершая эти поездки. Тогда это меня удивляло: военно-морской офицер, полковник, высокообразованный человек, хорошо ориентированный в нашей современной жизни, и вдруг церковь, молебен, иконы… Каждое утро и вечер он молился и крестился около них… Как всё это совмещалось в человеке, для меня было совершенно непонятно. Но я, в общем-то, не придавал этому большого значения - всё-таки человек другой эпохи. Дедушка мой, в моём понимании, тоже был с определёнными странностями. Всё это осталось у них от старой, прошлой жизни.
Из новой же было другое: заслуженный врач, ордена, медали, полученные уже после революции, золотой кортик, вручённый лично адмиралом флота Кузнецовым - всё это явно свидетельствовало о больших заслугах перед флотом и государством...
Две совершенно разные жизни, разделённые революцией. Как и у моего деда. Одна - на службе Царю и Отечеству: радостная, полнокровная, обеспеченная, с отчётливыми перспективами на достойное будущее. Дед мой о ней при мне никогда не говорил. Бабушка же часто с восторгом вспоминала дореволюционный период, и не только потому, что они были молоды. Несмотря на привязанность деда к службе, была какая-то жизненная свобода, вера в себя, в окружающих, в будущее, желание жить, творить, создавать, учить и воспитывать (как у педагога).
Вторая жизнь семьи явилась крайней противоположностью первой. Главной её чертой стали страх и неопределённость. Боялись всего: что в любой момент могут "забрать" деда, что придут с очередным обыском и унесут оставшееся, уже самое необходимое добро, что завтра нечем будет кормить семью, что невозможно будет самой устроиться на работу, что не сумеют дать образование дочери и т.д. Боялись сослуживцев, своих соседей - каждый мог наговорить, наклеветать друг на друга. Дед, служа в Севастополе, постоянно испытывал на себе такое давление, даже находясь на самых высоких командных должностях. Скольких офицеров уже выслали из Ленинграда! Кого в ссылку, кого просто выгнали из города. Их квартиры занимал революционный пролетариат. Так пострадал сослуживец деда - интендант Алексей Петрович Тархов. Был сослан в Шую с полной конфискацией имущества за то, что хранил у себя, как реликвию флота, старый Андреевский флаг.
Может, поэтому дед решил уйти в отставку в 1929 году, уже предвидя возможные события? И поэтому не остался в Ленинграде, сам себя сослав в Вичугское захолустье? Правда, и там были гонения. В Иванове почти одномоментно были сосланы все руководящие работники санэпидстанции, где он работал в то время. Его не тронули. Возможно, за былые "флотские" заслуги. Но, чувствовалось, что уже подбирались и к нему. По крайней мере, из его послужного списка (в кадрах) были вырезаны сведения о его участии в Ледовом переходе…
Что было в "старой жизни", у Алексея Алексеевича я не спрашивал. Да как-то в те годы особенно и не интересовался этим. Но, видимо, ему удалось войти в новую жизнь куда с меньшими потерями. Возможно, этому способствовали и его определённые черты характера: беззаботность, раскованность, коммуникабельность, отсутствие особо глубоких чувств и устремлений. И положение "кумира общества" - блестяще образованного офицера, безусловно, способствовало быстрому продвижению его по службе. Возможно, в 1917 году он уже занимал какую-то должность в медико-хирургической академии и имел соответствующее покровительство со стороны высокого медицинского начальства.
Да, характер и личные качества порой обладают куда большим весом в жизни, нежели весь твой опыт, специальные знания и высокие морально-нравственные принципы. И такими качествами, безусловно, обладал Алексей Алексеевич, весело и беззаботно идущий по жизни, не страдая и не огорчаясь по поводу мелких жизненных неудач, не слишком заботясь о своём будущем, не мечтая о своих семейных наследниках (которые могли и осложнить беззаботную жизнь), не вступая в конфликты с начальством и не стремясь к поиску чего-то нового и серьёзного в жизни. Возможно, поэтому у него и не было детей, а в старости - не было рядом с ним ни одного близкого ему человека, кроме сестры. Он никогда при мне никому не звонил, никого не встречал у себя дома, ни к кому не ходил. И это мне казалось довольно странным, учитывая всю его общественную коммуникабельность. Мне кажется, и интересовался он окружающим как-то по-особенному, больше для видимости: то есть в нём преобладало, скорее, не любознательность, а любопытство. Поэтому и Галинкина жизнь здесь была полностью под опекой одной лишь бабушки.
Разгадка тайны
(Семья Квашонкиных)
…Оказывается, Квашонкины были родом из первогильдийных купцов Великого Новгорода. Всеми делами заправляла их мать. У неё было два сына (младший Алексей Алексеевич) и старшая дочь Анна Алексеевна. Братья получили блестящее образование в Медико-хирургической академии (в последующем - Военно-медицинской). Алексей Алексеевич учился за свой счёт, поэтому по окончании мог выбирать себе место распределения. Начал службу с Владивостока, с конца 1905 года (уже после Цусимского сражения). Здесь же он и встретился с моим дедушкой Леонидом Николаевичем Морганом в 1907 году. Был в восторге от Владивостока, от жизни в этом далёком от центра России городе (как, впрочем, и мой дед). Был первым франтом и щёголем среди всего офицерского корпуса 2-ой Тихоокеанской эскадры. Ещё задолго до революции перевёлся на Балтийский флот с местом службы в Петрограде. Возможно, он много лет работал в академии, где в последние годы службы был начальником поликлиники…
Какой-то большой научно-исследовательской работы он никогда не вёл (да у него при его светской активности на это и не могло оставаться времени), печатных трудов, научных званий не имел. Но это не мешало ему быть всегда в чести и почёте у высшего начальства, получать ордена и награды за иные государственные заслуги и собственные личные качества, о которых мы просто не знали, и я, по своей юношеской глупости, ни разу не спросил его об этом.
Женился Алексей Алексеевич уже после революции, хотя, как говорила Нина Петровна, у него и раньше была связь и даже ребёнок, которому он не помогал. Официальной же женой его была сестра Марии Михайловны - да-да, именно той соседки напротив их квартиры, с которой так не хотела общаться Анна Алексеевна!
Оказывается, Мария Михайловна была одной из любовниц жившего в этой квартире некоего банкира Рубинштейна. После революции банкира расстреляли, любовницы разбежались. Не растерялась только Мария Михайловна. Она объявила себя пострадавшей от буржуазии, выгнала жившего здесь бывшего слугу Ивана, и заняла всю квартиру из пяти больших комнат, заселив её своей родней. Сестра, вышедшая замуж за Алексея Алексеевича, стала жить вместе с ним в двух больших комнатах с окнами на Неву (где и сейчас обитали старички Квашонкины). Брат её жил в комнате, где сейчас обитала тётка Нина. Был очень видным историком.
Сама же Мария Михайловна вышла замуж за кого-то, имевшего отношение к Академии наук. Вся его причастность к ней была в том, что он играл в шахматы в Доме учёных, который располагался как раз в соседнем с Квашонкиными здании - бывшем дворце Великого князя Владимира Александровича. После его смерти она сумела получить за него пенсию и жила безбедно. Самой большой её страстью в жизни было подглядывание и подслушивание за окружающими, в первую очередь, за соседями. Но она была глуха и страшно сожалела, что не могла по этой причине "приносить пользу", сотрудничая с КГБ. Никого к себе в квартиру не пускала, исключение почему-то сделала только для меня.
Вот почему так отрицательно относилась к ней Анна Алексеевна, не разрешая мне разговаривать с нею! Может, приглашая меня к себе, "старушенция" на самом деле хотела что-либо "выведать" у меня, или всё-таки её действием руководили тогда иные мотивы?!. Но я, не зная всего, впоследствии всё-таки сожалел, что не зашёл к ней ещё хотя бы разок - поближе познакомиться со столь оригинальным человеком и с её художественным антиквариатом. Думаю, что в этой частной коллекции скрывалось от глаз ценителей искусства то, чего нельзя было увидеть даже в музеях.
Анна Алексеевна приехала к брату вскоре после смерти его жены. Это произошло, как я понял, незадолго перед моим первым визитом к ним. Её жизнь тоже очень интересна и весьма поучительна. В детстве её учили дома и ждали только шестнадцатилетия, чтобы поскорее выдать замуж. У её матери в то время, среди прочей недвижимости, были питейные заведения и при одном из них - дом, куда высокопоставленная родня "ссылала" спившихся аристократов. Один из них научил Аню расписывать фарфор, другой - игре на рояле. Среди "учителей" был один студент - востоковед из Петербургского университета, в которого девушка влюбилась. Родители, узнав об этом, велели ей забыть беднягу, и она подчинилась. Студент же, после окончания университета, был послан драгоманом (переводчиком) в Константинополь. Видимо, ещё в Петербурге он заболел чахоткой. Болезнь быстро прогрессировала, и вскоре он умер. Анна Алексеевна узнала о его смерти непосредственно перед венчанием, когда уже была в подвенечном платье: ей передали от него евангелие. Память об этом человеке и любовь к нему остались у неё на всю жизнь. По всей видимости, она поведала эту свою сердечную тайну Галинке, которая как-то в разговоре со мной обмолвилась об этом. Но моё курсантское сердце мало волновали тогда подобные сентиментальности, и я пропустил эти сведения мимо ушей.
У Анны Алексеевны было много женихов. Возможно, одной из причин этого было богатство её матери. В день шестнадцатилетия уже с утра у их дома собралась целая толпа желающих свататься. Выдали её за 33-летнего гвардейского офицера, сына коменданта Михайловского дворца. Но ни муж, ни она друг друга не любили. У них родилось двое сыновей. В революцию муж пропал. Где он был - у красных, или у белых, никто так и не узнал. Говорили, что умер от сыпняка. Анна Алексеевна одна должна была растить и воспитывать сыновей. Никаких средств и собственности у неё, естественно, уже не было. Тут-то и пригодились ей навыки, приобретённые в детстве. Перекинула она ремень аккордеона через плечо и пошла играть по военным клубам. Играла она и в кинотеатрах, сопровождая немое кино, как на аккордеоне, так и на рояле. Блестящий слух и приобретённые в детстве навыки позволяли ей выполнять эту нелёгкую работу.
Один из её сыновей жил в Орске, работал на Орско-Халиловском металлургическом комбинате. Какое-то время Анна Алексеевна жила в его семье и воспитывала горячо любимую всеми внучку - Галинку. Конечно, она мечтала сделать её жизнь светлее и радостнее той, которую прожила сама, мечтала о её семейном благополучии. Она-то знала, что значит в жизни человека Любовь, и всю жизнь сожалела о том, что ей самой не удалось испытать этого великого взаимного счастья. Конечно, она надеялась, что здесь, в Ленинграде, Галинка сможет найти себе это счастье, сумеет завершить своё образование…
Галя очень хотела стать балериной. Ходила два года на занятия в какую-то студию. Анна Алексеевна возила её даже к знаменитой балерине Дудинской. Но время уже было упущено, и, несмотря на наличие у девушки безусловных способностей, на что-либо серьёзное в этой области рассчитывать уже не приходилось... Я всё же, думаю, что Галя не испытывала каких-то особых чувств ко мне, тем более, что я не давал к этому ни единого повода. И обсуждаемые в семье Квашонкиных планы были только планами бабушки, которую внучка тоже очень любила, поэтому и соглашалась с нею во всём. Всё остальное было просто надумано ею. И я уверен, что произошедшая между нами размолвка не принесла ей особых душевных страданий. Тем более что в Орске её ждал любящий парень, к которому и она, видимо, не была равнодушна. Так что вскоре после возвращения в Орск она вышла за него замуж и была счастлива своей семейной жизнью…
Последние встречи
После окончания академии судьба забросила меня на Дальний Восток, на Тихоокеанский флот, и в течение трёх лет я не виделся с любимым городом. Два года службы в военно-строительном отряде, затем переход в санитарно-противоэпидемический отряд флота и вскоре, уже через четыре месяца, прикомандирование к кафедре "Физиологии подводного плавания и аварийно-спасательного дела", возглавляемой И.А. Саповым. Это было невероятное счастье! Снова в Ленинграде, снова в академии! Но уже в совершенно новом качестве, на совершенно свободном режиме... И целых три месяца!
За главным делом, работой, оставалось и достаточно свободного времени для посещения любимых музеев, пригородных районов, и даже отдыха за городом в тёплые апрельские и майские дни. Отдал я дань и своим родственникам, съездив однажды к дяде Каде с тётей Линой. Конечно, не забыл и Квашонкиных. Очень хотелось навестить их. Ведь уже целых пять лет прошло с момента нашей размолвки! Сколько всего изменилось в нашей жизни! Мы так далеко отсюда... У меня уже двое сыновей. Вроде, всё в порядке и со службой. А как у них? Здоровы ли? Возраст ведь уже порядочный. Как Галя? Как они встретят меня? Захотят ли видеть?
Сомнения терзали меня, но что-то тянуло и тянуло к ним. Ведь вместе было прожито почти три с половиной года. Прекрасных - светлых и счастливых три года! И только наша ребяческая глупость послужила причиной того нелепого инцидента.
После случившегося я обязан был перебороть себя, свою гордость, и прийти к ним с полным душевным раскаянием. Почему не сделал этого, не пришёл? Захлестнула совсем другая жизнь? Или виной тому была моя тогдашняя душевная недоразвитость?.. Наверное, и то и другое вместе. Многое в жизни начинаешь понимать только по прошествии времени, и глубоко сожалеешь обо всём, не сделанном в жизни.
В те годы я только-только начинал осознавать эти жизненные истины, и в глубине моей души с большим опозданием начинали развиваться предпосылки к истинной доброте, состраданию и человеколюбию... Последние пересилили, наконец, сомнения, и в один из солнечных майских дней я отправился хорошо знакомой дорогой к обители теперь уже, видимо, совсем состарившихся "старичков".
Они встретили меня, на удивление, радостно, даже восторженно! Будто не было между нами никакой размолвки, будто не прошло этих пяти лет полной разлуки, и я продолжал посещать их все эти годы, как и в былые курсантские времена.
Старички почти не изменились внешне. Правда, Анна Алексеевна показалась мне совсем маленькой, но была бодра и активна, как и в прежние годы. Алексей Алексеевич несколько похудел и начал терять зрение. Задавал всё те же однозначные вопросы, ответы воспринимал без особых эмоций, - всё, как и раньше. Зато Анна Алексеевна слушала меня с явным интересом - и о нашей семейной жизни, и о моих сыновьях, и о жизни в столь отдалённом районе. Рассказ о Приморье заинтересовал и Алексея Алексеевича. Он сразу пустился в свои собственные воспоминания и был очень удивлён произошедшими во Владивостоке переменами.
Анна Алексеевна много рассказывала о Гале, о её счастливой семейной жизни, о родившемся сыне, о любящем муже. Я искренне был рад её счастью, говорил о ней много хорошего и видел, как светились радостью глаза любящей бабушки, когда-то пытавшейся направить её жизнь совсем в иное русло...
Нет, жизнью должна управлять любовь, в ней не должно быть ничего искусственного, надуманного, неестественного. Только глубокие чувства, данные свыше, и на этой основе уважение друг к другу могут создать крепкую полноценную семью и сохранить её на всю жизнь. Не сама ли Анна Алексеевна на своём горьком опыте убедилась в этом?!. Счастье своё она нашла только в детях, в Галинке и совсем маленьком правнуке, о котором тоже восторженно расска¬зывала мне.
В квартире у старичков ничего не изменилось. На стенах были всё те же пожелтевшие от времени обои, висели те же фотографии, те же образа, та же икона, перед которой крестился Алексей Алексеевич. Именно из обклада этой иконы однажды в присутствии Тани посыпались какие-то камушки, когда Анна Алексеевна протирала её. Видимо, они были не совсем обычными, так как хозяйка, промыв и очистив их от столетней грязи, долго охала и ахала, разглядывая со всех сторон при солнечном свете. Сейчас икона висела на прежнем месте, и казалось, что лучи, исходившие от головы Всевышнего, освещали весь путь, пройденный добрыми старичками, частичка которого была мне так хорошо известна.
Рояль был закрыт и покрыт бархатным покрывалом. Видимо, Алексей Алексеевич уже давно не присаживался к нему. По-видимому, не брался он и за книги по причине уже слабого зрения. Диван, на котором я порой ночевал, всё так же стоял, прислонённый к перегородке между комнатами. На наружной стене, как и раньше, блестел золотой оправой кортик - личный подарок адмирала флота Кузнецова... Статуэтки Чайковского и Бетховена, которые я некогда рисовал "с натуры", стояли на прежнем месте, на письменном столе, только были покрыты пылью, как и другие вещи, и письменные принадлежности, давно уже не используемые по назначению.
Бог ты мой! А это два моих этюда с видом на Неву и копия Левитана! Не думал, что старички сохранят их. Значит, тоже хранили память обо мне, несмотря на размолвку... Ноты, книги, журналы. Кто читает их здесь? Потребуются ли они кому-то в будущем, вся эта старина-матушка полувековой давности?.. Вряд ли в Орске всем этим будут интересоваться…
За окнами в лучах заходящего солнца сверкал золотой шпиль Петропавловской крепости. Красавица Нева всё так же стремительно и мощно несла свои воды на запад, а в них отражалось светло-голубое небо и полосы белесых облаков, уходящих грядой далеко за горизонт.
К роялю я в тот раз не присаживался, хотя Анна Алексеевна и просила меня об этом. Все эти годы я совсем не играл - занимали иные заботы. Старички поняли меня и не настаивали. Они (как и я) знали, что желание играть обязательно вернётся, и рано или поздно, появится и возможность для этого.
Потом мы долго сидели за кухонным столом, пили чай с печеньем и клубничным вареньем. Анна Алексеевна приготовила специально для меня котлеты по своему "старинному" рецепту. И всё было, как в былые времена - радостно и спокойно.
На прощанье расцеловались. На глазах Анны Алексеевны блестели слёзы. Мне тоже было очень грустно. Будто это последний мой визит сюда и будто с уходом отсюда я прощаюсь с частичкой нашей общей, почти семейной жизни... Увидимся ли ещё когда? Этого ни я, ни они не знали...
К счастью, он не оказался последним. Точно такой же визит я совершил к старичкам в 1965 году, будучи в Ленинграде на курсах усовершенствования. Старички были рады мне и много расспрашивали о моей семейной жизни. А через какое-то время их навестила и Танюшка, и тоже была принята как добрая старая знакомая. Алексей Алексеевич уже почти ничего не видел. Анна же Алексеевна выглядела достаточно бодрой и работоспособной.
В последующие годы служба и семейные заботы вновь захлестнули меня. Болезни детей, их воспитание, внезапное ухудшение собственного состояния, постоянная работа на пределе возможностей как-то отстранила нас с женой от всего далёкого, не связанного с нашей теперешней жизнью, нацелив на решение многочисленных насущных проблем. Резко сократились и мои поездки на запад, в том числе, и в родное Иваново. И в Ленинграде я не был вплоть до 1972 года, с которого посещение родных краев стало более частым.
Не знаю почему, но я не писал Квашонкиным, хотя и имел их почтовый адрес, и помнил о них. Честно говоря, в те годы я почти никому не писал, кроме своих родных. Перепиской занималась Таня. Писать же старичкам ей было, вроде, и неудобно.
С возобновлением поездок в Иваново (которые я осуществлял через Ленинград) - уже после 1972 года - меня вновь потянуло на тихую улицу Халтурина к уже доживавшим свой век людям, с которыми уходила в прошлое и часть нашей истории. В какой-то год (или 1973 или 1974-й), когда у меня оставалось время после деловых визитов и стояния в очередях за билетами, я отправился знакомым мне маршрутом по набережной Невы к дому № 25 по улице Халтурина. Вот и он, с высокими окнами, через которые я более трёх лет любовался Невой и видом на Петропавловскую крепость. Вот и дверь, выходящая на набережную. Вот и кнопка звонка... Что ждёт меня там, - внутри, как и кто встретит?!
Некоторое время я стоял в нерешительности. Потом собрался с духом и направился к двери. Только протянул руку к звонку, как услышал за дверью шаги, щёлканье запора и чей-то тихий, размеренный голос. Затем дверь открылась, и на пороге появилась знакомая фигура Галиного отца (его я несколько раз видел раньше - когда тот приезжал навестить свою мать - Анну Алексеевну и дочку). А за ним, ведомый за руку, опираясь на палку, шёл Алексей Алексеевич, почти не изменившийся - как прежде, худой и стройный, с теми же короткими седыми усиками, с той же манерой быстро двигаться, только передвигающийся сейчас почти на ощупь.
- А, Виталий! - сразу узнал он меня по голосу. - Рад, рад, что ты пришёл!.. А Нюшеньки уже нет... схоронили четыре года назад... Сейчас едем на кладбище... А ты заходи, заходи, потом, - рады будем!..
В этот момент подъехала машина, и сопровождающий стал усаживать старичка на заднее сиденье.
- Заходите к нам вечерком, очень будем рады! Галинка уже замужем, двое детей. Всё у неё хорошо, - успел сообщить он мне, садясь рядом с Алексеем Алексеевичем.
И машина покатила в направлении Александро-Невской Лавры...
Какая-то томительная грусть заполнила моё сердце после этой встречи. Как хорошо, что он ещё жив! Анна Алексеевна всё-таки постарше. Ей было бы, наверное, уже за девяносто… И Галинка счастлива - третье, современное уже поколение старых "фамильных" семей. Как сильно оно отличается от своих предков - манерами, культурой, да и внешним обликом. Я тоже отношусь к нему... Как сказал тот старичок в 1947 году, при встрече в столовой: "Дай, Бог, всё-таки образуются..."
Кажется, нет, не "образовались". Нет у нас той, старой интеллигентской закваски, нет тех особых душевных (духовных) качеств, нет той особенной общей культуры, культуры поведения, прежде всего, что так выделяло былых ленинградцев от всех остальных, приезжающих. Нынешнее рабоче-крестьянское поколение не смогло, да и не могло достигнуть этого уровня. Может, на это и была направлена программа "общественного развития", разработанная вождями пролетариата, программа, отрицающая лидерство "сюсюкающих интеллигентиков" и всячески выталкивающая их из жизни на второй план... "Прослойка интеллигенции"! Даже термин такой придумали - унизительно-оскорбительный... И воспитание соответствующее с раннего детства - "коллективно-педагогическое" - в детских садах, детских домах, интернатах, школах, суворовских в нахимовских училищах, даже в наших высших закрытых учебных заведениях, в академии!
Стоит вспомнить одного лишь нашего командира роты! Откуда только нашли такого! Кроме мата, иного разговора он, по-моему, не признавал. (А, может, и не обладал таковым!). Грубость, чёрствость, абсолютная безнравственность! Что ему было до наших курсантских душ, до нашей "нравственности"... Грубость же очерствляет, жестокость ожесточает. Волей-неволей теряешь то, что пытались заложить в тебя в детстве...
Вот и я стал почти такой же, бездушный. Забыл про стариков, не писал им, не поинтересовался, здоровы ли, не посочувствовал!.. Сейчас вот горько сожалею об этом. Анны Алексеевны уже нет... Хорошо, что Алексея Алексеевича увидел. Жаль, что поговорить не удалось... Ехать же с ним на кладбище было неудобно. Такие встречи наедине проходят... Иначе пригласили бы.
Было грустно ещё и от того, что это старое поколение уже почти всё ушло из нашей жизни, что я потерял возможность общаться с ним и не использовал по-настоящему этот шанс в своё время; от того, что вместе с ними ушла и моя молодость, которую тоже уже не вернуть; что самого уже давно одолевают хвори, полученные, видимо, в наказание за все мои земные прегрешения, - возможно, в какой-то степени, и по отношению к этим двум добросердечным старичкам, перед которыми я всё больше чувствовал теперь мою вину. Надо было бы зайти к ним вечером (мой рейс был на следующий день), но усилившиеся боли в пояснице не позволили мне этого сделать. Да, проклятый дискоз к тому времени стал уже серьёзной помехой на пути всех моих жизненно важных устремлений.
На следующий день, перед отлётом, я через силу прошёлся в последний раз по магазинам, чтобы пополнить коллекцию подарков для жены и сыновей, купить фотоплёнок, красок. Зашёл в любимые Дом книги и ДЛТ (Дом ленинградской торговли) - недалеко от Квашонкиных. Что-то приобрёл там и на выходе из магазина неожиданно встретил Галиного отца! Тот искренне обрадовался, хотел сразу вести меня к себе, долго уговаривал, но я уже не мог рисковать дополнительными усилиями - "срыв" со стороны поясницы мог лишить меня возможности вылета. Так что мы просто немного посидели в сквере на лавочке, и он рассказал мне о последних годах их жизни.
И всё же это оказался не последний мой визит на Халтурина. Последний состоялся в 1979 году, когда мы с младшим сыном около недели провели в Ленинграде после того, как я наконец-то закончил оформление диссертации. Тогда, несмотря на плохое состояние поясницы, я всё же решился пройтись с Димой по моим любимым местам города, посмотреть на Исаакиевский собор, Адмиралтейство, Дворцовую площадь, площадь Искусств. На многое, правда, меня не хватило, но до Дворцовой площади всё же добрались. Откуда было уже недалеко и до Халтурина, и мне очень хотелось узнать, что же осталось там, в тех бывших дворянско-купеческих хоромах, о которых у меня были такие добрые воспоминания. Конечно, надеяться на то, что кто-то из старых знакомых остался жив, уже не приходилось, но, может быть, тут живут их родственники? А, может, сюда перебралась с семьей Галя или её отец?
В подъезде всё оставалось по-прежнему: тот же небольшой закуток перед дверью в коридор, та же дверь на набережную. На двери совсем другие, незнакомые мне фамилии. Звоню один раз - всё тихо. Даю два звонка - снова молчание. Неужели, никого нет! Такого прежде не бывало! Звоню три раза. Раздаются дальние шаги - будто идут со стороны комнаты Нины Петровны. Приоткрывается на массивной цепочке дверь, кто-то выглядывает в щёлочку. Спрашиваю, живут ли тут Квашонкины, или их родственники, или Нина Петровна… Таких эта женщина не знала.
- После ремонта из старых жильцов здесь никого не осталось, - ответила она. - Правда, живёт одна старушка, может, она что-то помнит...
Женщина решилась, наконец, открыть нам входную дверь и впустила нас в коридор. Тот показался мне совсем другим - узким и неприветливым; двери в ближайшие квартиры тоже были другими, далеко не такими "капитальными", как прежде.
- Вот её комната, - сказала женщина, указывая на крайнюю, правую дверь, ведущую в бывшую квартиру Квашонкиных. Неужели, кто-то из их родственников? - подумал я, стуча по косяку. Дверь довольно скоро открылась, и из неё выглянула маленькая, сморщенная старушка, с бородавкой на щеке, редкой белой бородкой и усиками, какие порой бывают у престарелых женщин. Лицо её показалось знакомым. Так это же Мария Михайловна! Вот кому посчастливилось пережить всех и остаться последним сторожем уходящей истории! А, может, и Алексей Алексеевич ещё жив?!.
Говорю ей, кто я, спрашиваю о Квашонкиных. Та очень плохо слышит. Несколько раз переспрашивает меня, поднося ухо почти к самому моему рту и, наконец, вспоминает:
- Вы были у меня в гостях? Помню. А это кто с вами?
- Это Дима, мой младший сын. В десятый класс перешёл.
- Какой хороший мальчик! - вглядывается в него Мария Михайловна. - У меня тоже хорошая племянница есть, надо бы их познакомить... Очень хорошая девочка!
С этими словами она окончательно открыла дверь и пригласила нас к себе в комнату.
Мы с Димой вошли, и я остолбенел от неожиданности. Комната представляла собой как бы узкий проход от двери до правого окна бывшей Квашонкинской квартиры, шириной примерно в одну треть его большой комнаты, а, может, и того меньше. Вся она была завалена какими-то грязными тюками, коробками и иным мусором, в том числе, и единственный стол, прислонённый к окну. Я не увидел в ней ни одного шкафа, ни стула, не смог разглядеть за всем этим хламом, где находится кровать и иная мебель. Ни одной картины, иконы, статуэтки, ни часов, ни люстры, так восхитивших меня в первый мой визит к ней двадцать пять лет назад! Настоящая трущоба с совершенно голыми стенами и грязным потолком, с которого свисала единственная лампочка на длинном шнуре. Куда делось всё её былое богатство, ценнейший антиквариат, который она так тщательно охраняла от постороннего взора? Может, часть из этих шедевров ещё хранится в тех грязных мешках и коробках, лежащих у окна?
- А где теперь Квашонкины? - спрашиваю.
Она с трудом поняла меня. Вопрос пришлось повторять несколько раз, и только тогда она сообразила, о ком идёт речь.
- Умерли оба... Алексей Алексеевич несколько лет назад...
- А Нина Петровна?
О той она вообще ничего не могла вспомнить.
- Вы одна здесь живёте? Кто новые соседи? - Она отвечала на свои мысли.
- Нет, надо обязательно познакомить вашего сына с племянницей! Такой хороший, умный мальчик! Они должны понравиться друг другу…
Какое-то время мы втроём стояли у стены (сесть на самом деле здесь было не на что) - видимо, комната совсем не была предназначена для приёма гостей. Задавать дальнейшие вопросы было бесполезно. Она ничего не знала ни о ком из бывших соседей, а события последних лет жизни, очевидно, вообще не удерживались в её совершенно "дряхлой памяти". Ей было уже далеко за девяносто. Видимо, около этого прожил и Алексей Алексеевич. Где он похоронен, живёт ли в Ленинграде кто-либо из его дальних (уральских) родственников, кому была отдана их новая квартира, или же она была вообще "приватизирована" государством после смерти хозяина?.. Нет, вероятнее всего, сын Анны Алексеевны всё же был прописан здесь по уходу за слепым стариком, и квартира не была потеряна. - На все эти вопросы для меня уже не было ответа.
Мы попрощались с Марией Михайловной, она не задерживала нас, но всё время напоминала о своей племяннице и в который раз спрашивала, как зовут сына.
- Такой хороший, культурный, умный мальчик! Его обязательно надо познакомить с племянницей. Вот увидите, она вам очень понравится!..
Можно было бы, и познакомиться для интереса. Но для этого не было уже времени, ни сил - моя двигательная активность всё больше ограничивалась состоянием поясницы. И стоило ли отправлять на путь поисков своего "ленинградского счастья" сына? - в этом я сильно сомневался...
Вот и всё. На этом оборвалась ниточка моих связей с этой интересной "старинной" семьёй и с этой старой квартирой. В начале восьмидесятых я ещё несколько раз бывал проездом в Ленинграде, но состояние моё уже не позволяло совершать прогулки по городу.
Сейчас, по прошествии более четырёх десятилетий после описанных событий, мы с женой порой вспоминаем те далекие времена и эту квартиру с её добрыми хозяевами. Вспоминаем и благодарим судьбу, даровавшую нам счастье встретиться здесь друг с другом.