5.
Но вернёмся в 1935-36 годы. Что было упущено из вида инициатором начавшейся политико-репрессивной кампании? По нашему мнению, два момента, в полную меру проявившие себя ещё в годы «коллективизации», но проигнорированные и на сей раз. Это, во-первых, уже упоминавшееся «соревнование» между исполнителями, кто быстрее отрапортует о большем чис¬ле... всё равно чего, — в данном случае арестованных. «Со¬ревнование», неизбежно лавинообразное в условиях бюрокра¬тического централизма. И это, во-вторых, психология обывате¬ля (способного занимать самую ответственную должность), который норовит использовать открывшуюся возможность для сведения личных счётов, получения корыстных выгод (напри¬мер, квартиры или должности арестованного), просто чтобы выслужиться или «самоутвердиться» в жизни, особенно если всё время был и чувствовал себя ничтожеством, а вдруг полу¬чаешь возможность безнаказанно попирать других. В сумме всё это и вызывает абсолютно непредвидимый «эффект лави¬ны», которая заваливает то, что, казалось бы, ни с какой стороны заваливать нецелесообразно.
Сказанное никоим образом не является попыткой оправ¬дать Сталина: вот-де хотел «самоутвердиться», унизив и рас¬топтав сотню-другую лично ему ненавистных людей сравни¬тельно высокого положения, а оглянуться не успел, как счёт пошёл на миллионы. Нет, мы просто пытаемся понять, как и почему человек переходит в своих злодеяниях любые мысли¬мые рубежи собственной выгоды и начинает, образно говоря, в исступлении рубить сук, на котором сидит. А вообще-то мы уже, кажется, ясно дали понять: миллион безвинных людей, сот¬ню или даже одного загубил, обрёк на мучительную смерть — всё равно преступник. И раз в конечном счёте получились миллионы жертв — надо держать ответ за миллионы. Не за то, что замышлял, а за то, что получилось.
Есть и ещё одно основание полагать, что получилось не так, как задумывалось: спешная казнь двух составов руководства НКВД (Г.Ягода, Н.Ежов и их подручные), одного за другим, при нарастании репрессий. Мотивов можно предположить толь¬ко три: первый состав действовал, с точки зрения «хозяина», недостаточно ретиво, а второй — чересчур ретиво; «козлы от¬пущения» для отвлечения и успокоения общественного мне¬ния; импульсивная реакция до крайности раздражённого чело¬века, который видит, что получается не совсем то, что хотелось бы видеть (хотя сам утверждает списки жертв).
Первый мотив не мог играть решающей роли, потому что люди эти были слепыми исполнителями и не только делали всё, что им прикажут, но и старались предугадать малейшие нюансы в настроениях «хозяина». Так что масштабы и харак¬тер репрессий нетрудно было регулировать, не прибегая к «смене караула» (как это и имело место последние 15 лет репрессий при Берии). Второй мотив тоже не мог быть решающим, так как отвлекать и успокаивать общественное мнение не было необходимости. Атмосфера была прямо противоположной: об¬щее смятение, искусственно нагнетаемый ажиотаж шпионома¬нии, растущий ужас каждого, поскольку неясно было — «за что берут», ужас такой силы, что, как мы читаем сегодня в статьях на эту тему, передался последующим поколениям и сохранился до сегодняшнего дня. Даже пишущему эти строки приходится с трудом преодолевать вошедший в его плоть и кровь ирраци¬ональный ныне страх (правда, до самой весны 1985 года нахо¬дивший себе не раз известное подтверждение, хотя и, так ска¬зать, уже гомеопатическими дозами). Остаётся третий мотив.
Не забудем также, что второй состав руководства НКВД возглавил человек из ближайшего окружения «хозяина», дав¬няя личная преданность которого не вызывала сомнений, кото¬рый в этом смысле ровно ничем не отличался от сменившего его Берии и который встал под расстрел, как и многие тогда, с возгласом «Да здравствует товарищ Сталин!». Это показыва¬ет, что он был уверен в своём патроне и, видимо, полагал, что пал жертвою интриг, оговора. Кстати, последнее вполне могло быть четвёртым мотивом, но тут полной уверенности нет, потому что этому человеку, в отличие от его предшественника и даже преемника, был создан тоже своего рода микрокульт микро¬личности (радиогазетная кампания: «железный нарком», «лю¬бимый нарком», «ежовые рукавицы для врагов народа» и пр.), так что последовавшая репрессия выглядела конфузом, и Ежо¬ва, убеждён, убрали бы менее демонстративно — способов было достаточно («несчастный случай» и т.п.) — если бы не было состояния крайнего раздражения случившимся.
После ликвидации Ежова и его подручных волна репрес¬сий действительно пошла на убыль, и накал кампании связан¬ного с ними ажиотажа, нагнетаемого массового психоза не¬сколько ослаб. Да и попросту физически было немыслимо аре¬стовывать по стольку людей ежегодно более двух-трёх лет: не хватило бы ни лагерей, ни охранников. Но репрессии продол¬жались чередованием «волн» меньших масштабов вплоть до расстрела в 1954 году Берии и его подручных.
Что из себя представляла типичная репрессия тех времён, тиражированная в миллионах экземпляров, мы ныне хорошо знаем из литературы и кинофильмов последних лет, от людей, которые сами прошли этот кошмар. Скрип тормозов «чёрной маруси» (или «чёрного ворона»), как тогда называли тюрем¬ную машину, обычно глухой ночью у подъезда дома, громкий стук в дверь, торопливое одевание хозяев квартиры (чаще ком¬наты), их исчезновение всей семьёй и огромная сургучная пе¬чать на запломбированной двери, вселявшая ужас во всех сосе¬дей, каждый из которых ждал, что следующей ночью настанет его черёд.
А затем мужа ждали бесконечные допросы, пытки, «при¬знание», что он «враг народа» — и расстрел или срок: десять, двадцать и более лет жутких каторжных работ, «срок», который полагалось «досиживать», даже если осуждённый шёл добро¬вольцем на фронт (понятно, в штрафные батальоны) и прояв¬лял чудеса героизма. Что происходило с женой в спецлагере «для жён врагов народа» и детей в спецдетдоме «для детей врагов народа», нетрудно (точнее, мучительно трудно) себе представить.
Что могло стать конкретным поводом для ареста? Очень многое. Любой «сомнительный» факт биографии, начиная с «социального происхождения» (всякого, кроме «из рабочих от станка» или «из крестьян-бедняков»), либо службы в дореволюционной (тем более в белой) армии или госаппарате, и кончая, скажем, мелким конфликтом на работе за много лет перед тем. Мой соб¬ственный отец был репрессирован (правда, мягко — «только» исключением из партии на год плюс ссылкой на то же время) за то, что в середине 20-х годов не присутствовал по болезни на одном из партсобраний, где шла дискуссия между сторонниками и про¬тивниками Троцкого, и был записан в числе «воздержавшихся», о чём не знал, хотя до и после того исправно голосовал, как и подав¬ляющее большинство его товарищей, за «генеральную линию партии». Безусловным поводом было то, что кто-то из родствен¬ников уже арестован — и только это. Поводом могло стать и любое неосторожно сказанное слово или анекдот, который мог быть двусмысленно истолкован как политический. И употребле¬ние газеты с речью или портретом «вождя» для завёртывания продуктов или смены белья в баню (самой распространённой сумкой была тогда сетчатая авоська), либо для иных нужд (туа¬летной бумаги тогда не существовало). И, понятно, оговор — сведение личных счётов.
И так далее, вплоть до «без повода»: просто нужно было «добрать» необходимое число лиц, чтобы не оказаться в хвосте по сравнению с соседним районом или предприятием и самому не попасть в число жертв. И тут уж всё зависело от настрое¬ния составителя списков и от его личного отношения к «канди¬датурам».
На высшем уровне все списки наиболее высокопоставлен¬ных жертв, как уже говорилось, визировались самим «вождём» и лицами его ближайшего окружения (Берия, Каганович, Кали¬нин, Молотов, Ворошилов и др.), которые вычёркивали «из¬лишние» либо вписывали новые фамилии. Это и был действи¬тельный приговор, не подлежащий обжалованию. Всё прочее являлось заранее предрешённой инсценировкой.
За исключением лиц, действительно завербованных иност¬ранной агентурой или совершивших диверсионные акты (они составляли долю процента арестованных), никаких более ос¬новательных поводов для ареста не было. В нашем поле зре¬ния нет ни одной попытки коллективного или даже индивиду¬ального публичного протеста — да это было практически не¬возможно ни для кого, кроме лиц, оказавшихся за границей (типа Ф.Раскольникова).
Остаётся вопрос о количественных масштабах репрессий. Самое забавное (если позволительно забавляться подобными вещами), что этот вопрос до самого конца 80-х годов не являл¬ся тайною ни для кого в мире, кроме нас. На Западе не было почти ни одного книжного магазина или журнального киоска, где на всех языках не красовались бы книжки типа «Архипе¬лаг ГУЛАГ» («Главное управление лагерей») Солженицына и ещё дюжины «советологов», изданные десятками миллионов экземпляров, где со ссылками на «документы» детально рас¬писано — сколько, когда и как арестовывали, какова судьба арестованных, сколько из них выжило и какова судьба выжив¬ших. Во избежание недоразумений сообщаю, что ни одной из этих книг не читал. Но и без того, по уйме статей в западной печати, известно, что общий итог репрессий 1934-54 годов (включая миллионы вернувшихся военнопленных, большинство которых также получили каждый свой «срок») варьируется в пределах от одного до двух десятков миллионов жертв.
Какая из множества общеизвестных цифр соответствует действительности, а какие являются измышлением, гнусной кле¬ветой? Ответ на этот вопрос призваны дать официальные све¬дения, основанные на достоверных источниках. Такой ответ, включающий решительное осуждение беззаконий и злодеяний, явился бы наилучшей контрпропагандой, подчёркивающей в глазах всех народов мира, что мы категорически отмежёвываемся от преступников, совершивших подобные злодеяния. (До¬бавим: на это не решились до сих пор — до начала XXI века).
Кто становился жертвами репрессий в первую очередь? Это нетрудно установить безо всякого обращения к «зарубеж¬ной порнографии». Достаточно заглянуть в любую нашу эн¬циклопедию и посмотреть биографии выдающихся большеви¬ков-ленинцев с подпольным стажем членства в партии. Вы убедитесь, что у подавляющего большинства из них — у трёх четвертей, если не девяти десятых — дата смерти почти одна и та же: 1937, 1938, 1939 год. Правда, иногда эти даты отодви¬гаются на 1941-45 годы, но в печати уже сообщалось, что такие «сдвижки» большей частью — результат самодеятельности некоторых редакторов-«доброхотов», которым казались при¬личнее в данном плане годы войны, когда причины гибели могли быть иные. И в таком «упреждающем ударе» по кад¬рам испытанных большевиков-ленинцев была своя изуверская логика: именно с этой стороны скорее всего можно было ожи¬дать протеста против беззаконий, злодеяний и обожествления их виновника.
Достаточно заглянуть в списки делегатов XVII съезда партии (начало 1934 года), чтобы убедиться, что большинство из них — по той же причине — не дожило до следующего съезда в 1938 году. Известно, что личные составы большин¬ства обкомов и райкомов во главе с их секретарями, а также почти всех наркоматов во главе с наркомами, менялись в те годы по нескольку раз, причём большинство сменённых пере¬ходили не на другую работу, а прямиком в тюрьму. В общей сложности, вряд ли будет преувеличением утверждать, что боль¬шинство людей, вступивших в партию между 1917 и 1937 года¬ми, раньше или позже стали жертвами репрессий.
Мы уже говорили, что был почти целиком истреблён выс¬ший комсостав армии. Причина: фальшивые документы о «за¬говоре», подброшенные вражеской агентурой. Но даже если бы не было фальшивок, участь почти всех сколько-нибудь са¬мостоятельно мысливших военачальников и чекистов всё рав¬но была предрешена: с этой стороны можно было ожидать попыток сопротивления (которых, впрочем, не было). Идеоло¬гически опасными представлялись в том же плане самостоя¬тельно мыслящие учёные, писатели, вообще представители ин¬теллигенции. И мы действительно видим значительную часть профессуры и членов Союза писателей, уничтоженных, так ска¬зать, превентивно, без (или, точнее, — до) малейших попыток протеста и с этой стороны.
Ну, а дальше шло в процентном отношении по нисходящей в каждой социальной группе (имеется в виду процент аресто¬ванных по каждой группе) и напоминало своего рода лотерею: кому повезло, а кому — нет. Иногда диву даёшься, почему вы¬жил и даже процветал человек с безнадёжно, казалось бы, «ис¬порченной» биографией, порой — чего уж хуже? — вернув¬шийся белоэмигрант. А другой, с безупречной биографией плюс известный своей слепой исполнительностью, даже проверенной долгими годами личной преданностью тому, кто составлял «спис¬ки», — вдруг исчезал. Кроме того надо учитывать, что хотя в процентном отношении доля репрессированных среди рядовых крестьян и рабочих (по отношению к их количеству в целом), вообще никак не мешавшихся в политику, была относительно ниже, их абсолютное число было колоссальным. Всё это лиш¬ний раз подтверждает версию стихийности, импульсивности, не-запланированности, нецеленаправленности репрессий. Однако вина их инициатора от сего отнюдь не умаляется.
Можно предположить, наконец, что со временем возникла своего рода инерция репрессий. Известно, что кровь жертвы приводит хищника в исступление. Тот, что называется, входит во вкус, при¬выкает считать своё хищничество «нормальным» состоянием, тре¬бующим новых и новых жертв даже безо всякого к тому повода. Тем более что в данном случае инициатор репрессий не только убеждался в своей полнейшей безнаказанности, но и видел: чем больше жертв — тем больше обожествление, тем сильнее культ его личности. Да и мы видим, что в известной мере подсознание его не подводило: даже сегодня находятся люди, чьё поклонение ему возрастает пропорционально известиям о масштабах его реп¬рессий. По принципу: бьёт — значит любит; боимся — значит уважаем. А тогда таких фанатично верующих, одержимых массо¬вым психозом шпиономании, было не в пример больше. И их восторженное поклонение, возраставшее год от года, наверное, убеж¬дало его: с «этим народом» можно и нужно только так, «этот народ» понимает только такой язык — и через много лет будет поклонятся памяти строгого беспощадного «хозяина». В извес¬тном своём послевоенном тосте он сам с удивлением говорил о долготерпении «этого народа», этих «винтиков», которые, сколько их ни закручивай, знай себе кланяются и благодарят.
Думается всё же, и в данном отношении он тоже ошибался. Конечно, беспримерный в истории «упреждающий террор» такой силы и масштабов вызвал духовное оцепенение и массовую демо¬рализацию людей с инерцией на долгие десятилетия. Но здесь нет вины «этого народа». Есть только его беда. И если он в таких условиях нашёл в себе силы для исторических трудовых сверше¬ний в довоенные, военные и послевоенные годы, для героической борьбы и победы над неодолимым дотоле противником, то нетруд¬но представить себе, каковы могли быть успехи, если бы не бюрок¬ратический централизм и порождённые им следствия.