СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие автора
КУРСАНТСКИЕ БУДНИ (повесть)
Приёмные волнения
Лагерные сборы
Начальник курса
На шлюпках
В бассейне
Без берега
Неорганика
«Комсомолец»
Академическая санчасть
«Угольщики»
Лыжный кросс
Младший сержант
Мне снится бег
Волейбольные баталии
Кто из нас не хотел быть хирургом!
Подарок
Заключение
Предисловие
Воинская служба. Думал ли я, что стану военным, буду носить офицерские погоны, выдержу двадцать шесть лет непрерывного пребывания в Вооруженных Силах?! Это я – человек от природы совершенно не военный, не приспособленный к службе, мечтающий о спокойной семейной жизни, о творчестве, об искусстве.., об уединении на лоне природы… Человек, не обладающий ни организаторскими способностями, ни умением требовать, подчинять, повелевать. Что такой человек мог дать Вооруженным Силам? Что мог получить от них для своей собственной жизни, для своего будущего?..
Парадоксально, но невероятное случилось. Я поступил в Военно-морскую медицинскую академию, довольно успешно закончил ее и со скрипом продвигался по служебной лестнице. И Вооруженные Силы не выкинули меня из своих рядов раньше времени. И я все же смог внести свою лепту в практику медицинского обеспечения личного состава кораблей и частей флота, сумел включиться в развитие медицинской науки. И даже дослужил до положенного срока, несмотря на серьезные проблемы со здоровьем. Значит, адаптационные возможности мои оказались достаточными для преодоления всех психических и физических стрессов мирного времени, и воинская служба в этих условиях не оказалась для меня фатальной…
Многое (да, пожалуй, и все) из жизни этого длительного периода осталось у меня в памяти. Но особенно отчетливо вспоминается самое начало пути – пути становления военно-морского врача в стенах сначала Военно-морской медицинской академии (ВММА), а затем и в академии имени С.М. Кирова. Отдельные эпизоды нашей академической курсантско-слушательской жизни и описаны в данном повествовании. Описаны так, как всё происходило на самом деле, - без прикрас и недомолвок. Так, как я видел это глазами начинающего службу курсанта.
Я совершенно не думал, что когда-нибудь смогу издать что-то из воспоминаний (даже самиздатом!). И тем более, не думал, что смогу приложить к ним и наши фотографии. Да и писалось то всё без определённого плана – просто о том, что в тот момент казалось мне более интересным. Сделать сейчас из всего этого что-либо законченное, логически последовательное, без дополнительной серьёзной доработки, не представляется возможным. Поэтому я решил оставить всё, как есть. Пусть это будут отдельные, фрагментарные зарисовки нашего курсантского быта, эпизодов нашей курсантской жизни, преломлённые через моё собственное восприятия всего происходящего. И пусть не обижаются на меня те, кому жизнь наша казалась тогда иной, или кто смотрит на неё сейчас глазами убелённого сединой ветерана. Для всех нас тот период был годами нашей юности. А юность – всегда прекрасна!
Посвящается
Моим друзьям-однокашникам
по академии выпуска 1960 года
и, прежде всего, курсантам 1-го
отделения 1-го взвода 1-ой роты
1-го курса во главе с командиром
отделения (а потом и всего взвода)
младшим сержантом
Догадиным Борисом Васильевичем
и бессменным старшиной роты
Артарчуком Константином
Авксентьевичем
КУРСАНТСКИЕ БУДНИ
Пора, друзья, действительно, - пора!
Настало время первого итога.
Что тридцать лет? Не мало и не много…
А было это, кажется, вчера…
Игорь Кравченко, 1990 год
Хочу вернуться в мыслях на Рузовку
И вспомнить вас – красивых, молодых…
Как получалось всё тогда легко и ловко,
И не было … пузатых и больных!
Роберт Питиримов, 1990 год
ПРИЁМНЫЕ ВОЛНЕНИЯ
Поступить в медицинскую академию я решил в десятом классе. Точнее, решил не я, а мои родные: мама и бабушка. Возможно, определённую роль в этом сыграла семейная преемственность - дед и мама были врачами: дедушка прослужил на флоте с 1907 по 1927 год, дойдя до должности начальника санитарной службы Черноморского флота; мама же все военные годы работала в эвакогоспитале (вначале хирургом, затем начальником эвакоотделения). Сам же я, даже в последние школьные годы, был совершенно несведущ во всех житейских вопросах, не имел особо выраженных стремлений к какой-либо конкретной деятельности и по-настоящему не задумывался о своём будущем.
Благополучно (хотя и не без серьёзных моральных испытаний) завершив в 1954 году школьное образование и получив всё-таки долгожданную золотую медаль, я с определённой уверенностью устремился в будущее, ведомый моим постоянным гидом и защитником во всех жизненных трудностях - бабушкой, опекавшей моё безотцовское детство в течение пятнадцати лет моей, в общем-то, довольно безмятежной жизни в городе Шуе Ивановской области.
В Ленинграде бабушка решительно подала мои документы в Военно-морскую медицинскую академию (ВММА), сразу же отвергнув сухопутные войска (академию им. С.М.Кирова), но отнюдь не потому, что они были в стороне от наших семейных традиций, а сугубо из меркантильных соображений: в ВММА для золотых медалистов был открыт более свободный простор для поступления (без экзаменов, только с собеседованием). К тому же, в ВММА для меня была некоторая зацепка при поступлении - бывший мамин сослуживец по эвакогоспиталю - сейчас начальник академической поликлиники. Он, в случае необходимости, мог подстраховать меня в связи с моим недостаточно высоким зрением (0,7-0,8 Д), что могло явиться причиной отказа по медицинской линии.
Итак, документы поданы, и я замкнут в помещении так называемого "Принцевского корпуса" (что напротив Витебского вокзала) в каком-то довольно просторном помещении вместе с несколькими десятками таких же, как и я, "жаждущих" медицины юных страдальцев, заваленных со всех сторон учебниками и терзаемых на экзаменах строгой приёмной комиссией.
В течение какого-то времени комиссия "разобралась" с несколькими группами абитуриентов и осуществила строгий отбор наиболее интеллектуально подготовленных молодцев, достойных, по мнению специалистов, поддержать отечественную флотскую медицину, пополнив элиту нашей медицинской службы. Я, как и предполагалось, был включён в их число вместе с несколькими подобными мне счастливчиками - Юрой Антонишкисом, Славой Арефьевым и др., с которыми я уже успел познакомиться в период нашего временного безделья. Теперь предстояли более серьёзные (для меня) испытания - проверка нашей "психологической", функционально-биологической, физической готовности и иных качеств, весьма и весьма существенных и совершенно необходимых будущему военно-морскому врачу.
Медицинская комиссия для призывника - не очень приятная процедура. Ходить из кабинета в кабинет, в чём мать родила, и демонстрировать юным (и не очень юным) докторшам все детали своего, пока ещё не до конца сформировавшегося организма, далеко не каждому приятно. К тому же, постоянно опасаешься, как бы они случайно не обнаружили в тебе некие физические изъяны, не сопоставимые с курсантским званием... В конце концов, преодолев свой юношеский стыд и открыв эскулаповским бригадам все внешние и некоторую часть внутренних тайн своего существа, я вместе с другими мучениками совести был отпущен на свободу для томительного ожидания решения.
К счастью, этот барьер оказался для абсолютного большинства из нас не очень высоким, и через день, или два практически все мы вздохнули свободно. Мои опасения за относительно слабое зрение также оказались излишними. То ли я сам сумел "надуть" окулистов, заранее вызубрив наизусть все таблицы и четко отвечая на все вопросы, то ли повлияло вмешательство "вышестоящих инстанций", но претензий ко мне на этот счёт не было. Говоря о высших инстанциях, я имею в виду начальника поликлиники, к которому я сумел до этого сходить, и который принял меня очень внимательно и даже радушно.
Выполнение отборочных "физкультурно-спортивных нормативов" показалось мне куда более серьёзным испытанием. Эти нормы (по бегу, прыжкам, выполнению силовых упражнений и др.) мне были заранее известны, и я за последний год учёбы в школе попытался физически подготовить себя к их перевыполнению. С другой стороны, не хотелось быть и среди отстающих. Поэтому с самого начала "испытаний" я прикладывал все силы, чтобы выложиться полностью.
Стометровку я пронёсся, как мне казалось, даже выше своих возможностей. Ощущение на финише было такое, будто мои ноги вот-вот оторвутся от туловища и помчатся дальше самостоятельно. Не удивительно, что я опередил своего соперника по дистанции, весьма резвого парнишку... Аширова (в последующем "Аширку"), но всего на одну десятую секунды, показав 13,8 с., что в целом было весьма скромно и едва укладывалось в норматив.
В прыжках в длину за счёт стремительного разбега я улетел на четыре метра десять сантиметров (для меня тоже немало). Правда, при толчке зацепился ногой за доску и пахал песок в яме уже носом, с опорой на обе руки. Оригинальное приземление вызвало соответствующую реакцию у ожидавших очереди специалистов-легкоатлетов, и я даже заслужил жидкие аплодисменты окружающих. Моей относительной неудачей тут же воспользовался мой соперник (Аширка), улетевший аж на 4 м 25 см и сразу обогнавший меня в общем (балльном) зачёте. В целом мы считали свои результаты достаточно высокими, но вскоре были серьёзно разочарованы, когда увидели прыжки за пять метров в исполнении ещё не знакомых нам ребят - Бори Догадина, Вити Шостака, Жени Ляшевского, Вити Цыгулёва, Славы Филипцева. Особенно поразил меня удивительно "прыгучий" Витя Цыгулёв, улетевший, по-моему, чуть ли не за все шесть метров и сразу взятый на заметку преподавателем физкультуры.
Подтянуться на перекладине восемь раз не составляло для меня особого труда (дома я подтягивался и все десять). Но на большее меня здесь не хватило, поскольку норматив выполнялся "передним хватом", в то время как я всегда работал с помощью "заднего". Сколько сумел выдюжить Аширка, не помню. Другие ребята с легкостью преодолевали десять-пятнадцать и даже восемнадцать подтягиваний - мой товарищ Костя Сотников, Толик Мартьянов, суворовцы Боря Догадин,... Андреев, Слава Кудинов - хорошо физически развитые, крепкие и, чувствовалось, специально тренированные ребята.
Однако всех поразил в этом испытании отнюдь не суворовец и не геркулес, а самый маленький крепыш - Толик Овчинников, которого преподаватель должен был аж подбросить вверх, чтобы тот дотянулся до перекладины. Толик с невероятной легкостью совершил два десятка подтягиваний, затем остановился и спросил разрешения на продолжение. Несколько удивленный преподаватель дал "добро", и Толик "поехал" в том же темпе дальше, естественно, под восхищенные возгласы окружающих. Думаю, он мог бы продолжать это развлекательное упражнение до самого вечера, но вскоре был остановлен преподавателем, поскольку занял бы всё оставшееся на кроссовое испытание время. Но и эти тридцать шесть подтягиваний явились абсолютным рекордом, к которому не смог приблизиться никто из конкурентов, даже гимнасты-разрядники.
Пожалуй, труднее всех в этом упражнении пришлось Гене Савельеву. Единственное, что у него получилось самостоятельно, так это дотянуться до перекладины - благодаря преимуществу перед нами в росте. Главный же элемент почему-то в этот момент отказал - скорее всего, от чрезмерного "эмоционального напряжения". Преподаватель, сразу поняв это, попытался несколько упростить для него ситуацию - посредством подталкивания висящего тела вверх, с упором за выступающую сзади часть. Но то ли эта "часть тела" оказалась недостаточно развитой (для хорошего упора), то ли силы одной руки оказалось недостаточно, но заканчивать упражнение пришлось уже с упором на обе руки. После выполнения норматива несколько уставший, но довольный преподаватель похвалил "Савушку" (таким он стал потом для нас - его товарищей по отделению), отметив наличие у него вполне выраженных "зачатков дельтоидеусов". Потом только мы узнали, что это за мышцы из всего их богатого арсенала в нашем теле, и периодически проверяли динамику их развития у нашего друга.
Километровый кросс (последний, заключительный вид физкультурно-испытательной программы) проходил по тенистым аллеям академического парка. Я бежал в группе, стартовавшей одной из последних, и успел заметить, что многие ребята бегут очень здорово и даже не показывают признаков выраженной усталости на финише. "Проходного норматива" в этом виде мы не знали (да и вряд ли он был в полном понимании этого слова), однако все очень старались.
В нашем забеге было человек десять хорошо сложенных ребят, рванувших с самого начала во все лопатки. И мне пришлось приложить все силы, чтобы далеко не отстать от лидирующей группы. На втором круге я как-то незаметно приблизился к лидерам, большинство из которых уже страдальчески пыхтело, заметно сбавляя темп. К семистам метрам мне удалось обойти всех, кроме двоих, по-прежнему несущихся с завидной легкостью. На длинной прямой лидеров было хорошо видно. Бегущий впереди, крепкий, отлично сложенный парень (потом я узнал, что это был Володя Негрей, кстати, тоже суворовец), был явно вне конкуренции, находясь метрах в пятидесяти от меня. Второго же соперника (ещё более рослого геркулеса - Васю Природу) можно было попытаться обойти, поскольку и расстояние до него было небольшое, да и бежал он с видимым напряжением. Я решил рискнуть и на крутом повороте по малой бровке резко обогнал его, набрав из последних сил довольно высокую скорость.
По-видимому, Вася не ожидал от меня такого "нахальства" и несколько запоздал с ответным рывком, позволив мне оторваться метров на восемь. К счастью, этого хватило, чтобы завоевать второе место, хотя мощный топот гиганта сопровождал меня все последующие самые тяжёлые секунды бега... "Не знал, что ты рванёшь, а то никогда бы не упустил тебя!" - шумно выдохнул мне в ухо разочарованный геракл. И я, конечно, согласился с ним (разве можно тягаться с геркулесом!). Правда, предупредить его о своём намерении на дистанции у меня просто не было сил, и, в общем-то, такая форма состязаний, как мне было известно, вполне укладывалась в рамки соревновательной этики. На этом наши спортивные испытания закончились. Оставалось последнее, в общем-то, уже почти формальное "собеседование" с глазу на глаз, с руководящим составом академии.
Нас проинструктировали, как и кому докладывать по прибытии, как вести себя, к каким примерно вопросам подготовиться. В общем-то, ничего серьёзного, но меня почему-то охватывало сильное волнение. Я всегда страдал неуверенностью в себе и испытывал в те годы страх ко всем начальникам, будучи всецело зависимым от них, от их возможных решений. Неуверенность была порождена особенностями воспитания - в семье без отца, с волеподавляющей бабушкой. А неприязнь к начальству была вызвана какими-то закулисными интригами вокруг меня и моей фамилии в школе, чуть не лишившими меня медали и доставившими массу неприятностей и мне, и нашей семье. Именно с этих пор я стал терять веру в справедливость и чувствовал свою полную беспомощность перед лицом начальников - и больших, и малых.
Услышав свою фамилию, я с трепетом открыл дверь в таинственный кабинет, но твёрдой поступью сделал несколько шагов по направлению к собравшимся здесь офицерам. Напрочь забыв от волнения форму доклада, что-то выкрикнул дребезжащим голосом и замолк на полуслове от страха. "Ну, всё, - думаю, - сейчас меня повернут назад, или вообще выгонят за неспособностью к военной службе". К счастью, не выгнали. Только кто-то из полковников сочувственно спросил, не отшиб ли я ненароком пятки, барабаня ими по паркетному полу. Пока я думал, как по-военному следует отвечать на столь неожиданный (возможно, и провокационный) вопрос, меня выручил генерал, очень доброжелательно заметивший, что будущий курсант старается, и что это важное качество для будущего офицера.
Тут я, наконец, пришёл в себя и, поняв, что молчание смерти подобно, возразил - что я хочу быть врачом прежде всего, а затем уже военным специалистом. Мне вежливо ответили, что ака¬демия носит название Военно-морской медицинской, и приоритеты в академическом образовании расставлены совершенно чётко. "Здесь вы, прежде всего, будете военным человеком, а медицина будет вашей военной специальностью". Я понял, что "попал не туда" в своей опрометчивой реплике и сразу "дал отбой", полностью согласившись с этим утверждением. На другой вопрос - почему я выбрал медицинскую специальность и именно военно-морскую, а не сухопутные войска (имелась в виду академия имени С.М.Кирова), я уже чётко отрапортовал, что эта специальность - наша семейная традиция, что я хочу идти по стопам деда - бывшего военно-морского врача, служившего там-то и даже участвовавшего в знаменитом "ледовом переходе" нашего революционного флота из Гельсинсингфорса (Хельсинки) в Петроград. Слушатели явно заинтересовались сказанным и уже с большим интересом стали взирать на мою личность, задавая, как мне казалось, малозначащие вопросы. Осмелев, я уже свободнее отвечал на них, не забывая соблюдать "воинский этикет". Под конец генерал отпустил меня, пожелав успехов в учёбе и службе. А через несколько дней был зачитан приказ о зачислении нас на нулевой курс, и началась наша воинская служба в стенах заветной Военно-морской медицинской академии.
К сожалению (а, может, и нет), Военно-морской медицинской академии оставалось существовать немногим более двух лет. В 1956 году её объединили с сухопутной академией им. С.М. Кирова, преобразовав в Военно-морской факультет. И наш курс оказался предпоследним в академических военно-морских стенах. И, как показало будущее, нам (нашему курсу) здорово не повезло. Во-первых, когда начались все эти «военно-морские» преобразования, нам не были присвоены лейтенантские воинские звания после окончания третьего курса, как было раньше. Затем мы прослужили на казарменном положении в курсантских погонах целых пять лет. И только на шестом курсе, получив звание старшин и достаточное денежное довольствие, мы смогли вести более свободную личную жизнь – либо в общежитии тех же Рузовских казарм, или же снимая жилплощадь в городе. Такая же горькая участь постигла и последующий (после нас) курс. Начиная же с 1957 года, молодая курсантская братия отпускалась на свободу уже после окончания второго курса… Да, но тогда, в 1954 году, мы и не догадывались о наших будущих жизненных испытаниях, предвкушая скорое получение лейтенантских погон, относительную жизненную свободу и звание старших лейтенантов медицинской службы сразу после окончания академии. Естественно, все мы пытались достойно преодолеть неравнозначные этапы этого долгого, шестилетнего академического пути и приобрести все необходимые знания и навыки для будущей, уже 25-летней службы в рядах Военно-морского флота страны.
ЛАГЕРНЫЕ СБОРЫ
После зачисления на нулевой курс наступил непродолжительный период приведения нас в надлежащий "курсантский" вид: стрижка наголо, помывка в бане, получение обмундирования и пр. После этого нас ждало первое "боевое крещение" - месячные лагерные сборы, где мы должны были получить практику "молодого бойца", подготовив себя тем самым к принятию воинской присяги. Этот впечатляющий месяц познания воинской службы запечатлелся в моей памяти, пожалуй, наиболее ярко из всех последующих периодов учёбы в академии. По крайней мере, я отлично и сейчас помню каждое своё дежурство, каждый наряд "вне очереди", наши занятия, тревоги, спортивные соревнования. Вместе с тем, запомнилась и неделя, проведённая до этого в стенах академического городка, - в первую очередь, знакомство с ребятами и музицирование вместе с Витей Подоляном.
На курсе нас было только двое, имевших музыкальное образование. Витя, кажется, закончил музыкальную школу, а я имел четыре года занятий с учителем у себя в Шуе. Стоило кому-то из нас сесть в ленкомнате за наше "курсантское" пианино, и второму всё стало ясно. Отсюда и быстрое знакомство и общие (музыкальные) интересы. Нам каким-то образом даже дали возможность в свободное время ходить в пустой клуб и заниматься там музыкой. И мы сидели (Витя за роялем, я за пианино) и старались "переиграть" друг друга. Правда, мой тогдашний репертуар был резко ограничен в связи с ярко выраженной школьной леностью. А вот Витя просто блистал исполнением шедевров Шопена, о которых я не имел ни малейшего представления. Так, он уже тогда пытался исполнять скерцо Шопена, его балладу, революционный этюд, начало второго концерта и др. вещи. Мой "Жаворонок", полонез Шопена и мелкие вещички выглядели на этом фоне маловыразительно... Витино исполнение сильно вдохновило меня тогда и дало заряд на ближайшие годы, когда я сумел-таки освоить часть его шопеновской программы.
Другой примечательностью этого "переходного" периода были волейбольные баталии. На нашем курсе оказалось много очень хороших волейболистов, и они сразу включились в соревнования с курсантами первого курса, размещавшимися тоже, как и мы, в Принцевском корпусе и сдававшими в этот период экзамены второго се¬местра. И, на всеобщее удивление, наши "не сыгранные" ещё ребята ни в чём не уступали на волейбольной площадке своим старшим товарищам.
Здесь же, рядом с корпусом, были оборудованы и гимнастические снаряды, на которых и наши, и старшекурсники вытворяли такие чудеса, что мне и не снилось. Особенно запомнились Толик Мартьянов и Костя Сотников, свободно крутившие "солнышко" и выполнявшие сложные "силовые" элементы. Правда, Костя в какой-то момент однажды не рассчитал инерции движения и вдруг завис в высшей точке своего "колеса". Но не растерялся, опустившись на перекладину на грудь, и даже не повредив её (перекладину) при этом. Мощные, тренированные руки компенсировали у него некоторую недоработку в технике, а решительный спортивный характер не позволял проходить мимо ни одного из местных снарядов.
Костя был одним из сильнейших у нас во взводе, да и во всей первой роте. На ручном динамометре "выжимал" за шестьдесят (у меня больше сорока килограммов не получалось!). Больше Кости жал только один наш силач (около 70 кг!). Но тот очень скоро был отчислен с курса (явно не за свои спортивные показатели). Соревноваться с Костей в "борьбе на руках" ("армрестлинге" - по-современному) решался только один Петя Яншек, да и тот не выдерживал неукротимого Костиного "кистевого" давления. Мне же дозволялось тягаться с ним сразу двумя руками. Но и таким способом положить его было совершенно невозможно.
Да, но подобные единоборства ждали нас ещё впереди. А пока предстояло пройти этап лагерных сборов, приобретая так необходимые строевые навыки, что позволило бы потом, уже более уверенно, приступить к совершенствованию наших общеобразовательных знаний и изучению медицинских дисциплин.
Лагерь размещался в живописном лесном массиве, под Зеленогорском. Рядом протекала небольшая, чистая речушка. Кругом стоял смешанный лес, подступая к зданию штаба, столовой, спортплощадке. Мы сразу поставили палатки, разместили в них койки, тумбочки, обмундирование. Карабины были поставлены в пирамиду, где находились под особой охраной. Нас разбили по отделениям, по взводам. Из взводов сформировали две роты. Представили нам наших командиров, и... началась наша лагерная жизнь. Нельзя сказать, что она была для нас просто-таки непосильным испытанием. Были и светлые промежутки. Однако в памяти остались, прежде всего, именно "рабочие эпизоды": дежурства, строевые занятия, тревоги, боевые стрельбы, занятия по уставам и пр. И также - наши первые боевые командиры: начальник курса подполковник Ревенко, командиры рот майор Андреев и подполковник Кашкурт, командир нашего отделения младший сержант Догадин, старшина роты - сержант Гараймович, и ребята из нашего отделения - Саша Казаков, Кент Явдак, Костя Сотников, Миша Трофимов, Петя Терехов, Толик Овчинников...
Дежурства
Помимо не очень частых нарядов "вне очереди" всем нам доставались и довольно частые дежурства - патрулирование территории, дневальства по роте, работы на камбузе и другие... Несение патрульной службы в ночное время досталось мне лишь однажды, кажется, в паре с Сашей Казаковым. После напряженного рабочего дня вставать страшно не хотелось. В палатке темно - одевались почти на ощупь. Получили у дежурного по роте карабины, обоймы с патронами и вперёд, на смену своим счастливым предшественникам, уже давно томившимся в ожидании нас и мечтавшим скорее добраться до любимых коек и, забыв обо всём, провалиться в чёрную пустоту до самого подъёма...
Стояла тёмная, безлунная ночь. Лагерь освещался лишь несколькими фонарями: под грибками дневальных, у камбуза, у штаба и у дальних шлагбаумов, при въезде в лагерь. На фоне звёздного неба чернели верхушки деревьев. Их стволы нечётко вырисовывались на общем мрачном фоне. Со стороны леса временами раздавались непонятные звуки. Поблизости звенели какие-то ночные насекомые. Не помню, чтобы нас уж очень одолевали комары. По-видимому, с ними здесь велась эффективная борьба.
Мы медленно шли по лагерным дорожкам, вглядываясь в чёрное пространство и прислушиваясь к каждому звуку и шороху (как инструктировали нас начальники). Всё было тихо и спокойно. По мере продвижения по маршруту поговорили с дневальными, с часовыми у шлагбаумов, поделились впечатлениями. Усмотрели покачивающийся полуголый объект, промаячивший, как привидение, в сторону ближайших кустов. Поинтересовались, по долгу службы, кто это и чем вызвано столь раннее "пришествие". "Призрак" что-то пробурчал в ответ и, покачиваясь, заспешил к своей палатке, добирать оставшиеся часы ночного блаженства.
Прошёл час или полтора. Оставалось уже немного времени для смены. Была самая середина ночи. Несмотря на ночную свежесть, клонило ко сну, ноги двигались с трудом. Решили сделать последний круг по периметру, где лагерь граничил с лесом. Прошли половину круга, повернули обратно, по направлению к камбузу. Вдруг в ближайших кустах мне послышался тихий шорох. Я остановился и шепнул Сашке, чтобы стоял тихо. Шорох повторился, слышимый уже более отчетливо. "Ложись!" - шепчу я, кто-то крадётся!" Мы бухнулись на землю и замерли в напряжённом ожидании. Метрах в десяти от нас находился густой кустарник, пугая таинственной чернотой стволов и листьев. Непонятные звуки по-прежнему исходили оттуда, будто кто-то тихонько скрёб землю и шуршал листвой.
Что же делать-то? Вдруг диверсант какой, свою амуницию закапывает? Подобраться к таинственному месту вдвоём или окружить нарушителя с двух сторон? А если их несколько! Тогда не совладать... Нет, нужна поддержка. Говорю Сашке, чтобы полз за ближайшим дневальным, или ещё за кем-нибудь. Санька скрылся в темноте, а я лежу с карабином наизготовку и исхожу потом от напряжения. Как нарочно, откуда ни возьмись, появились непрошенные пискунятники и моментально атаковали моё потное тело, обжигая лицо, шею, руки и даже ноги - в местах, не защищенных брюками. Вот зараза! Откуда взялись?! И не треснешь сейчас как следует. Да и рук от оружия не оторвёшь - настоящая боевая обстановка!.. Нет бы, диверсанта атаковали!..
Сзади послышался приглушенный шёпот: "Ты где?.." - "Сюда, осторожнее, - шепчу я им, - надо бы начальство разбудить..."
- Давай сами разберёмся. Ты страхуй отсюда, а мы к кустам незаметно подползём...
- Нет, уж! Давай все вместе...
Мы рассредоточились и, крадучись, стали приближаться к кустам. Я с Сашей, с карабинами наизготовку, а наш помощник, дневальный второй роты, - с кортиком в руке - на всякий случай. Добрались до кустов, снова бухнулись в траву, прислушиваемся. Сейчас всё тихо.
- Где шуршало-то?
- Да, вроде, правее чуть-чуть.
Ползём туда. Опять тихо. И абсолютно ничего не видно, в кустах особенно. Под коленями шуршат сухие листья, шелестят стебельки травы, ветви деревьев цепляются за голову, за форменку... Сорвали бескозырку! Шарю вокруг руками - не сразу нахожу пропажу.
- Ты чего там ёрзаешь? - слышится справа. И вдруг совсем громко:
- Во, гад! Боднул меня чем-то острым!.. И ещё фырчит!..
- Кто боднул?!
- Да ёжик, наверное!.. Нечаянно рукой напоролся...
Мы поспешили на помощь потерпевшему (дневальному). Тот про¬должает шарить по земле в надежде поймать обидчика, но никого поблизости уже нет. Покружились, повертелись, поползали под кустами, - никого не обнаружили.
- Где же твои диверсанты? - у меня спрашивают.
- Проверить надо было, - отвечаю. - Инструктировали же, что надо проявлять бдительность!
- Ладно, нас уже ищут, наверное. Давай скорей на смену, уже четыре часа десять минут! Спать давно пора, "паникер бдительный"! Разбудили бы начальство - ещё бы пару нарядов схлопотали.
Нас действительно уже искали сменщики. - "Заблудились, что ли в потёмках?!"
- Да нет, - диверсантов ловили, сбежали, дьяволы! Найдёшь их в такую темень!
Те остановились в нерешительности – шутят или правда? Если бы так, то весь лагерь на ноги давно бы подняли!
- Дуйте скорее, дежурный тоже спать хочет!..
На следующий день я специально заглянул под те таинственные кусты в надежде выяснить, что же там произошло. Но ничего, кроме помятой травы рядом с кустарником, не обнаружил. Явно прав был поэт, когда писал: "...и миллионом чёрных глаз смотрела ночи темнота под сенью каждого куста..."
А "бдительность"?! Нет, уж! Лучше перестраховаться...
Стоять дневальным по роте было для меня несравненно более тяжким испытанием. Четырехчасовое бдение в положение "стоя" у грибка дважды в течение суток (в дневное и ночное время) само по себе не просто, даже если и делать ничего не приходится. Дел у дневального на самом деле было не очень много: встречай командой "Смирно!" начальство, следи за временем и подавай сигналы на перерыв и продолжение занятий, выполняй отдельные поручения командования и пр.
Я стоически переносил четырёхчасовую статическую нагрузку на ноги и поясницу, успевал вовремя подавать необходимые сигналы, рьяно приветствовал проходящих офицеров, пытался моментально (как нас учили) выполнять все отдаваемые мне поручения. На беду, я очень слабо ориентировался в обстановке, крайне медленно вникал в таинства воинской службы, не в состоянии был быстро запомнить в лицо и по фамилии всех своих непрямых начальников и сослуживцев. Поэтому выполнение неожиданных поручений превращалось для меня порой в муку и заканчивалось полным фиаско, несмотря на все мои потуги и стремления.
Особенно в этом отношении запомнилось дежурство, когда меня "взял на абордаж" командир роты. Отчитав первоначально за недостаточную "ретивость" в отдании чести, он поручил мне передать какое-то задание командиру одного из взводов. Я громко отрапортовал "Есть!" и что есть духу помчался выполнять поручение, сразу же забыв, о каком командире идёт речь и о том, что требовалось ему передать. Пришлось тем же аллюром вернуться обратно. Прикладываю руку к головному убору и рапортую:
- Т...т...товарищ майор! 3...забыл, кому передать поручение... (голос дрожит от страха, рука трясётся - ну, сейчас он меня отстранит от дежурства за неспособностью...)
- Т...то....то-то! - свирепо передразнивает меня Андреев. - Вы что слушать не умеете, или слух потеряли от страха! - Сержанту Гараймовичу! А что передать, случайно не забыли?!
- 3-з-забыл, - трясусь я ещё сильнее, уже готовый к самому серьёзному наказанию.
Лицо майора передернулось от презрения к моей беспомощности. Он даже сказать сразу ничего не смог от негодования.
- Передайте вашему командиру взвода, что готовить курсантов надо перед заступлением и чтобы лично вами занялся, индивидуально - после смены с дневальства. А сейчас на пост, шагом марш!
И я, совсем уже ничего не соображая, с окончательно затуманившимся от потрясения сознанием зашагал строевым под свой злополучный грибок, готовясь к новым испытаниям.
Единственным дежурством, на которое я шёл с радостью, были работы на камбузе. Порой нас туда выделяли целым отделением - чистить картошку. Но были и суточные дежурства с целым рядом организационных обязанностей. Стремление большинства из нас попасть на камбуз объяснялось весьма прозаическими мотивами - ужасным чувством голода, терзавшим наши растущие и развивавшиеся курсантские телеса и днём, и даже ночью. Голодные позывы со стороны желудка каждый из нас испытывал буквально с первого дня лагерных сборов и уже не расставался с ними в течение последующих трёх лет курсантской жизни. По-видимому, это внутреннее состояние было заранее запрограммировано военными диетологами, создавшими соответствующие курсантские рационы, - как оптимальный вариант нашего духовного и физического совершенствования. Мы же (курсанты) никак не хотели понять этой простой истины и изыскивали любые возможности для пополнения своих вечно урчащих пустых желудков. Курсантский камбуз открывал для этого заманчивые перспективы. И все мы с завистью провожали глазами счастливчиков, направляющихся в это заведение.
Нет, конечно, и всех нас, остальных, периодически запускали на камбуз, и даже в обязательном порядке - на завтрак, обед и ужин. Но эти блаженные свидания с вожделенным помещением были так скоротечны, что совершенно не давали нам необходимого морального удовлетворения. Возможности же продлить удовольствие посредством утягивания с собой нескольких ломтиков чёрного хлеба (сверх положенной курсантской нормы) были весьма ограничены и доступны лишь самым настойчивым и расторопным. К тому же, это грозило отрицательными последствиями при обнаружении излишков в тумбочках младшими командирами.
Обязательные визиты роты на камбуз были обставлены весьма торжественно. Нас выводили строго по команде общеротным строем, иногда даже заставляя предварительно пройтись строевым несколько кругов по плацу - очевидно, для поднятия аппетита. В помещение столовой запускали по отделениям. Мы занимали положенное каждому место и, пуская слюнки, ждали общей команды: "Головные уборы снять!.. Сесть!.. Приступить к принятию пищи!.."
Тут же бачковой равномерно делил содержимое бачка на отделение, и все жадно набрасывались на еду, торопясь успеть покончить со своей порцией до того момента, когда прозвучит команда старшины роты: "Встать!" "Головные уборы надеть! Выходи строиться!" Несмотря на максимальную скорость поглощения предназначенных каждому порций и прикладываемых к этому стараний, нам далеко не всегда удавалось покончить с этой блаженной процедурой до команды, и тогда приходилось чуть ли не на ходу запихивать себе в рот остатки перловой каши или макарон "по-флотски", заливая их бессменным третьим блюдом нашего флотского обеда - компотом.
Порой мне казалось, что наши старшины вообще не едят вместе с нами, или же заглатывают пищу наподобие удава - сразу всю целиком. Иначе как можно было объяснить их хождение между нашими столами тогда, когда мы только-только приступали к раздаче второго блюда! Особенно отличался такой быстротой сержант Останчук, решительно требовавший соблюдения нами даже тут дисциплины и уставного порядка. Стоило только услышать его железно-суровое "Разговоры!", как все моментально замолкали, и слышалась только дружная работа челюстей да стук ложек и вилок по тарелкам...
Нет, безусловно, пребывание на камбузе во время дежурства без бдительного ока со стороны старшины или какого иного "командования", было несравненно более приятным. Тем более что работа здесь была не весть какой уж ответственной и не требовала ни физических, ни моральных усилий, истощавших нас порой во время строевых и иных занятий.
Счастье провести целый день (рабочий) на камбузе сопутствовало мне только однажды, в паре с курсантом Баранчиковым. Работа там показалась мне даже интересной, особенно процедура доставки воды из отдаленного колодца, которую мы возили в бочке на телеге. Тягловой силой служила старенькая, тихая и удивительно послушная кобыла. Она прекрасно знала свои обязанности и маршрут, не требуя какого-то управления. Однако мой напарник решительно сел "на козлы" и взял бразды правления в свои руки, предоставив мне более прозаическое занятие - черпание воды ведрами с целью наполнения бочки. Сам он по причине "недостаточности телесных габаритов" старался избегать физических перегрузок и особенно не надсажался во время разных занятий, в том числе и по физической подготовке.
С Толей мы сразу сблизились. Он оказался весёлым парнем, незаурядным с точки зрения взглядов на жизнь, на службу и пр. В частности, его совершенно не волновала возможность быть отчисленным из академии (в случае каких-либо серьёзных проступков с нашей стороны), чем нас постоянно пугало командование. Поэтому он довольно свободно разговаривал с любым начальством, отстаивая свою точку зрения на некоторые собственные поступки. Во время последующей учёбы он совершенно не боялся получать "неуд", а на самоподготовке занимался, казалось, совершенно ненужными курсанту делами, в частности, освоением второго (уже английского) языка. Основной свой иностранный - французский, он знал на порядок лучше всех нас, остальных "французов", чем поразил меня, считавшего себя в этой области знаний большим знатоком.
Во время наших совместных поездок на "сизой кобыле" мы ублажали друг друга своими знаниями в области французской лексики, обогащая одновременно свой словарный запас новыми оборотами и выражениями. Единственно, где я мог дать Толе фору в области французской лингвистики, так это во французской поэзии. Но поэзию тот, вероятно, вовсе не любил и брал из неё только самое для себя необходимое…
К обеду мы благополучно закончили водосборную программу, ни разу не сбившись с пути и не перевернувшись по каким-то трагическим обстоятельствам. Затем, проводив своих однополчан на послеобеденный отдых, быстро справились с уборкой столов, и получили в качестве вознаграждения за проявленную ретивость двойную порцию горохового супа и овсяной каши, с которой оба блистательно справились. Сколько мы выпили тогда компота, история воспроизвести не может, но, судя по барабанному бою туго натянутых животов. Количества влитого туда напитка хватило бы на всё наше отделение. Естественно, после всего этого о какой-либо серьёзной работе с нашей стороны не могло быть и речи. Но её всё же пришлось возобновить при подготовке к ужину, и мы достойно выполнили свой воинский долг.
После ужина, приведя камбуз в порядок, мы могли быть свободными - на этом дежурство заканчивалось. Но просто так уйти из этого святого заведения мы, конечно же, не могли. Надо было окончательно закрепить память об этом светлом дне, памятуя, что такой радости в ближайшие недели нам уже не представится. И закрепили мы её жирной ячневой кашей, любезно предоставленной нам шеф-поваром в неограниченном количестве. Как ни странно, аппетит у нас к этому времени вновь "возродился", и процесс поглощения кулинарного шедевра проходил с прежним успехом. Через полчаса активно-поглотительной работы, всё-таки не одолев всего предложенного, мы с сожалением отвалились от бачков, предвидя сложности преодоления дистанции до места "постоянной дислокации" - в нашей палатке.
Вероятно, наши "творческие" способности в этом виде деятельности произвели впечатление даже на видавшего виды мичмана - руководителя всего камбузного хозяйства. За время нашей последней трапезы он неоднократно подходил к нам, оценивая результаты проводимого с нами эксперимента, и предлагал различные добавки в виде чая с сахаром, сухарей и даже сухого компота, который он щедро отсыпал нам в пригоршни. И каждый раз удивленно покачивал головой, давая понять, что таких обжор он ещё не встречал, несмотря на давнее знакомство с военно-морской курсантской гвардией. Вполне возможно, происходи такое событие сейчас, мы на самом деле установили бы какие-то рекорды, достойные книги Гиннеса, но в те годы все высшие достижения подобного рода фиксировались условно, оставаясь в памяти самих исполнителей, да ещё в устном курсантском творчестве. К отбою нам всё же удалось добраться до своих коек, чтобы, стеная и кряхтя, погрузиться в сон, наполненный какой-то дьявольской чертовщиной. Не знаю, что снилось Баранчикову, но мне досталось и от командования, и от каких-то бандитов (диверсантов), подкравшихся к нашему лагерю и пытавшихся сделать всем нам харакири. Порой меня будили некие таинственные звуки, подобные грому пушечных разрывов, заставлявшие меня вздрагивать и возвращаться в реальности.
Сильно распирал и болел живот, всё настойчивее требуя от меня вспомогательных действий. Когда, вдобавок к этому, к горлу начали подступать и сжимающие терзания, предвещавшие скорое расставание с вожделенным внутренним содержимым, оказавшимся не по силам сильно растренированному желудку, я не выдержал и с тоской покинул тёплый приют палатки в надежде облегчить состояние в ближайших кустах.
Пребывание на лоне природы затянулось надолго, ибо природа никак не хотела отпускать меня обратно, заставляя ещё и ещё созерцать свою ночную красоту и исторгать из себя звуки, не свойственные нашему обычному (дневному) душевному единению. Вид озарённого луной ночного пейзажа оказался настолько обворожительным, что я в безудержном порыве ещё неоднократно выскакивал потом из палатки на свидание с ним, оставляя на память природе материальные следы своего душевного счастья, с такой радостью приобретённые мною накануне. И только вывернув меня наизнанку, природа, наконец, смилостивилась надо мной, отпустив уже совсем под утро на покаяние, чтобы дать возможность хоть немного прийти в себя от непрерывных ночных бдений.
Утром моё истощенное от душевных излияний и вконец обессилившее тело уже неспособно было подняться с постели (чтобы выйти на зарядку), и после непродолжительного созерцания его командир отделения всё же дал мне возможность приводить себя в чувство до утреннего построения самостоятельно, и даже оставил без последствий столь явное нарушение мною лагерного распорядка…
Строевые занятия
Строевые занятия для большинства из нас были, пожалуй, самыми впечатляющими, поскольку проходили ежедневно, занимали массу времени и изматывали нас до предела многочасовым стоянием в строю и отработкой строевого шага и иных элементов в движении. Под конец этой ежедневной тренирующе-воспитательной программы у меня страшно ныла поясница, тяжелели ноги и вообще пропадало всякое желание ещё чем-либо заниматься. Хотелось только свалить¬ся где-нибудь и лежать, пока тело не перестанут терзать болевые ощущения.
Занятия проводились вначале по отделениям, затем в составе взвода и заканчивались отработкой элементов в составе роты с маршировкой по плацу под барабанный бой с оценкой начальства и многочисленными повторениями в случае каких-либо неточностей и нарушений. Правда, порой в этих занятиях появлялись и некоторые светлые моменты, в частности, для нашего отделения.
Дело в том, что и руководители занятий обалдевали от однообразия работы и стремились несколько разнообразить её посредством переключения нашего внимания на нашу собственную бездарность, не без остроумия поддевая кого-либо из нас к всеобщей радости. Одни делали это специально, другие - интуитивно, благодаря природной одаренности, третьи сами представляли для нас объект для ухмылок и анекдотов. В общем, если бы не эти "развлекательные моменты", наши физические и душевные терзания увеличились бы весьма существенно. А посмеяться и побалагурить на первых порах, при всей нашей строевой неопытности, действительно было над чем.
Постоянным объектом внимания (всеобщего) в нашем взводе первой роты был, несомненно, курсант Баранчиков. Мало того, что он был на два года моложе всех нас (сумевший благодаря своей "башковитости" закончить в этом возрасте десятилетку), но и обладал совершенно непостижимой способностью путать все без исключения строевые элементы (будь то на месте, или в движении). Его манера вести себя, особая, "хиляющая" походка, не сходящая с лица светлая, ясная улыбка, явно не вязались с суровой воинской дисциплиной и вызывали постоянные претензии к нему со стороны больших и малых начальников. Так что во время занятий наши взоры волей-неволей постоянно были направлены в его сторону, особенно, когда ему предоставлялась возможность отрабатывать элементы строевой подготовки индивидуально, перед строем. Последнее же, случалось почти ежедневно, и каждый день нам было уготовано с десяток минут безудержного веселья, несмотря на строгие взгляды и суровые замечания начальников. Не знаю, как они сами могли выдерживать подобное без тени эмоций на лице, но, думаю, что многим из них это стоило больших усилий.
Самым суровым и непробиваемый в этом отношении был, конечно, командир роты майор Андреев. Казалось, он просто не умел ни смеяться, ни улыбаться. На занятиях был предельно строг, и все мы, стоящие в строю, внутренне сжимались при его приближении. Частенько он брал командование на себя, и тогда наступал конец нашей относительно спокойной жизни. Сразу слышалось его громкое и отрывистое: "Взвод, равняйсь! Смирно! На.. пра...во! Кру... гом! Два шага вперёд, шагом марш!" И т.д. Узрев среди нас особо бестолковых, он сразу брался за их индивидуальное воспитание, наглядно демонстрируя остальным всю нашу бездарность. Сразу звучало:
- Курсант Савельев! Выйти из строя!
Удивительно, как он успел запомнить всех нас за несколько дней знакомства! Савушку же он приметил одним из первых. Да и стоял Гена на правом фланге, будучи одним из самых рослых во взводе. В этом отношении мне было легче - я находился в центре нашей бритоголовой массы и, в общем-то, ничем особенным от других не выделялся.
Обычно Гена выходил не так четко, как требовалось, особенно при занятиях с оружием, когда тяжёлый карабин склонял его хрупкую фигуру в соответствующую сторону. Сегодня, правда, мы занимались без оружия, но всё равно колыхание верхней части туловища проявлялись достаточно отчётливо.
- Курсант Савельев! Смирно! Почему клонитесь?! Куда делась ваша грудь? Почему ремень не затянут?!
Застигнутый врасплох таким количеством одномоментных вопросов, да ещё находясь по стойке "Смирно!", Гена не знает, как отвечать. Посему стоит и молчит, пытаясь максимально наполнить воздухом грудь и выпятить её вперед. Его выручает следующая команда: "Курсант Савельев! Встать в строй! Приведите себя в порядок!"
Следует команда всему взводу: "Равняйсь! Смирно! Равнение на-лево!"
Мы стоим, максимально выпятив грудь и вытягивая шеи в сторону идущего перед строем начальника. Тот медленно приближается к каждому из нас, просто пронизывая каждого глазами и сразу замечая все наши огрехи и осыпая замечаниями:
- Подбородочек повыше!.. Смотреть прямо в глаза начальнику! Равнение в строю!.. Товарищ курсант!.. Это я к вам обращаюсь! (Конечно, ко мне, к кому же ещё!). - Не только живот, но и заднюю часть подбирать следует… если уж отросла!.. Больше, больше!
Я втягиваюсь сам в себя до предела. Однако из этого ничего не получается - сразу выпячивается кпереди живот. Втягиваю живот - задняя часть выступает из ровной второй шеренги. Была бы третья шеренга, не так бы заметно было, - думаю.
- Что ещё за килевая качка в строю! Прекратить качаться! Прекращаю, подавшись вперёд, пока майор делает обход сзади и сбоку - живота с этих позиций он не должен заметить... Фу, кажется, пронесло!..
Где-то слева и спереди (в первой шеренге) раздаётся чуть слышное хихиканье - хи-хи-хи!.." Майор, находящийся сзади строя, сразу услышал:
- Прекратить смех! Смирно!
Стоим "смирно", но хихиканье продолжается. Конечно, на Толю Баранчикова "смешинка напала". Его смешливая натура (ещё смешливее, чем моя собственная) не в силах выдержать всего этого фарса. Его давно уже неудержимо распирает изнутри, и всё тело его вздрагивает от непрерывных конвульсий.
Командир выскакивает перед строем и пронизывает каждого грозным взглядом. Сразу же замечает "корчи" курсанта.
- Ваша фамилия, товарищ курсант?!
- Курсант Баранчиков, - уже совсем без смеха отвечает тот.
- Курсант Баранчиков! Выйти из строя!
- Есть выйти из строя!
Выходить из первой шеренги довольно просто. Делаешь два шага вперёд, приставляешь ногу и поворачиваешься кругом - что может быть проще? Однако Толик постоянно забывает, с какой ноги начинать шагать, и обычно шагает с правой. Да и сам шаг у него весьма своеобразен. И в обычных-то условиях он ходит как-то немного согнувшись и переваливаясь с боку на бок, когда же начинает "печатать строевым", то правая рука у него всегда движется вместе с правой ногой, а левая рука - с левой. Упражнение довольно сложное для выполнения в обычных условиях, но Толик очень старается. Руки так и вертятся в разные стороны, ноги, правда, взлетают довольно высоко - точно по уставу.
Вот сделан первый выпад вперёд правой ногой, и улыбающаяся физиономия исполнителя озаряет своим ясным сиянием левую часть строя, где нахожусь и я вместе с Кентом Явдаком, Толиком Овчинниковым, Мишей Трофимовым и другими ребятами. И мы все сразу содрогаемся в неудержимых судорогах. Затем следует перенос тяжести тела на левую ногу, и сразу вперёд, как можно дальше, выбрасывается левая рука, а голова склоняется к правому плечу. Тут уж не выдерживает вся правая половина строя, вместе с Савушкой, Сашей Казаковым, Костей Сотниковым, Юрой Каретиным и др. Командир отделения - Боря Догадин, стоящий перед строем, сохраняет выдержку. Да и как не держаться? - шишки могут посыпаться на его командирскую голову. Затем следует безудержный поворот на левой пятке. И перед нами предстает исполнитель со страдальческой улыбкой на лице, которую он совершенно не в силах скрыть ни от нас, ни даже от самого командира роты. Рот его периодически приоткрывается, исторгая более звучное похихикивание, а шея при каждом таком порыве вытягивается вперёд, в нашем направлении.
- Прекратить смех! - слышится откуда-то сбоку, и суровый командир устремляется в сторону смеющихся. - Что за кривляние! Где строевая выправка?!
Баранчиков съежился, и уже не хихикает. Мы же ещё не в силах отойти от увиденного представления и, скрываясь за спинами друг друга, периодически прыскаем.
- Прекратить смех!! - ещё более грозно звучит приказ командира. Андреев подбегает к самому строю, смотрит на только что сиявшую физиономию Саши Казакова, но тот моментально перевоплощается. Стоит, как мумия, с серьёзным видом, с глазами, устремлёнными в бесконечность. Мне такое перевоплощение не под силу, и радостное выражение у меня сменяется выражением муки, к счастью, не замеченной командиром.
Баранчиков стоит перед строем, не смея шевельнуться. Стоит не прямо лицом к строю, а наискось - его сильно развернуло при повороте от усердия, и теперь он не знает, как поправить положение. Выручает майор. Следует команда:
- Курсант Баранчиков! Пол-оборота на-ле-во!
И тот, радостно пританцовывая обеими ногами, принимает нужное положение...
Затем у нас следует отработка строевого шага с медленным поднятием ноги. А после Андреев гоняет нас по плацу, не давая ни секунды передышки. А под занавес весь курс отмеривает круги строевым под дробный перестук барабана. И горе тому взводу, который не справляется с этим заданием. Ему уготованы дополнительные занятия вплоть до самого обеда, а в случае острой необходимости - и за счёт личного времени...
Тревога!
Любая тревога всегда неприятна. Даже учебная, когда тебя просто гоняют среди ночи, тренируя в резвости одевания носков, рабочей одежды и занятия своего места в общем строю. И ещё нормативы этого "одевального" процесса устанавливают. Пока не уложишься, будешь хоть до утра этой одевально-раздевальной процедурой заниматься, под бдительным оком командования. Как это им самим спать не хочется?! Могли бы и на день этот тренировочный процесс перенести. А то после такой тренировки никакие дневные занятия на ум уже не идут. Преподавателям же (особенно гражданским) какое дело до всех ваших ночных тренировок, особенно сердитой тёте по анатомии! Она и слушать ничего, кроме своих анатомических названий, не хочет! Да ещё всё по-латыни требует. Тут по-русски-то никак не запомнишь!.. (Но это будет потом).
Почему это все тревоги ночью придуманы? Со сна ничего сразу сообразить не можешь - куда бежать, зачем, почему так срочно! Баранчиков, - тот спросонья сразу босиком в гальюн побежал - как командир роты учил... А то, говорят, разленились совсем, даже в гальюн лень после подъёма сбегать!.. (Правда, объяснял он это на ещё более понятном - чисто русском жаргоне)... Баранчикова тогда сразу вернули, одеваться быстро заставили. Не успел, конечно, - сколько времени на пробежку потерял! Потом с командиром отделения тренироваться пришлось.
Со мной на первых порах тоже казусы всякие происходили. Носки однажды надеть сразу не смог - застыть за полночи успели - так что на ноги не напяливались. Плюнул на них тогда, без носков, на босу ногу "гады" обул (это яловые сапоги такие). А они тоже заскорузлились - еле напялил. Если бы сразу в поход отправляли, мозолей бы наковырял! Это уж точно! Однако командир роты вовремя позаботился - сразу "недостачу" обнаружил! Откуда он всё о наших носках и "гадах" знает? Велел всем в строю штанины задрать. Тут мои голяши сразу и обнаружились! Если бы только мои! Этот скоростной вариант одеваний многие другие тоже использовали. Да разве майора проведёшь!
Некоторые, правда, похитрее делали - они носки и вовсе на ночь не снимали - сразу двойную пользу получали: и надевать их не надо, да и не уплотняются они на ногах-то (не "застывают"). Конечно, атмосфера под одеялом создается несвойственная. Но один раз потерпеть можно (когда знаешь, что ранний подъём намечается). Не всегда, конечно, угадываешь. Сплошь и рядом всю ночь в вонючих носках валяться приходится!
Мне однажды гениальная мысль в голову пришла - вторые носки (чистые) на утро брать, а носимые стирать да вешать сушиться на ночь. Пару раз здорово получилось. А вот на третий - носков не нашёл - искал, искал, а моих нет! Других полно кругом (в сушилке) висит, а мои делись куда-то. Конечно, в такой общей массе немудрено и перепутать! Но у меня ещё одна пара в запасе осталась. Так я её вешал под кровать (под свою, конечно). Тут уж, думаю, никто не перепутает! Ан, нет! Добрался сам командир отделения - Боря Догадин. Целую кучу таких подкроватных экспонатов собрал. По приходе с занятий продемонстрировал. И каждому, кто свои носки забирал, вдобавок по наряду вне очереди отвешивал - тот же кубрик убирать поутру, и особенно за носками следить, чтобы по кроватям их не развешивали... Так что пришлось к первому варианту вернуться - лучше уж одни да при себе постоянно держать. Пусть до последней стадии "засыхают". Свои, засохшие, уже ни с чьими другими не перепутаешь...
А в одну тревогу (тоже ночную) мне на голову кто-то со второго яруса свалился. (Мы тогда в кубрике на двухъярусных койках спали). Кто это был, совсем не помню. Но только не Толик Овчинников и не Толя Баранчиков! Да ещё сонный был совсем (свалившийся), так что "без держа" падал, в полном "свободном парении". Потом объяснил (когда после тревоги все утихомирились), что бассейн ему приснился, где мы с вышки прыгали, вот он по свистку (дневального) и "нырнул"... Конечно, понять его можно, - он не виноват. Ночью чего не приснится. Однако в следующий раз остерегаться пришлось, увёртываться...
Да, но эти все тревоги уже потом, в казарме были. Самые неприятные (первые) достались нам на лагерных сборах. Первая же запомнилась во всех деталях. Мы о ней даже и не догадывались. Знали, что рано или поздно будет, но вот когда - никто не мог предвидеть... Вдруг среди ночи свисток - долгий, раскатистый, и крик дневального, будто под самым ухом: "Боевая тревога! Подъём!.." И понеслось. Все вскочили. В палатке ничего не видно. Одеваемся наощупь. Хорошо, что обмундирование уже приготовлено к быстрому использованию. Надеваю тельняшку, рабочее платье ("робу"), хватаю носки, смотрю, а некоторые из наших уже наружу выскакивают! Вот это темп! Что они, одетыми что ли спали?! Вижу, что не успеваю. А снаружи уже звучит голос дневального: "Выходи строиться… с оружием!" Нет, надо бежать! Хватаю носки, засовываю в карман, натягиваю плохо надевающиеся кирзовые ботинки, завязываю, даже не зашнуровывая. Выбегаю предпоследним. В палатке один Толик Баранчиков ругается - задом наперёд "рубашку" напялил!
Бегу к пирамиде с оружием. Там тоже плохо видно. Разбираем карабины почти наощупь - не перепутать бы! Разве увидишь здесь свой номер! Получаю патроны и мчусь в общий строй. Наши все уже на месте. Звучит команда старшины роты: "Равняйсь!.. Смирно! Равнение на...право!" Перед строем уже командир роты - майор Андреев. Сейчас он кажется особенно суровым, решительным и даже беспощадным:
- Товарищи курсанты! Сегодня в два часа тридцать минут вооружённая группа диверсантов, численностью до двадцати человек, перешла нашу границу в районе Чёрной речки. Пограничники находятся неподалеку заставы, ведут тяжёлый бой. Нам приказано: выдвинуться двумя ротами в район Чёрной речки, блокировать и уничтожить противника!.. Командирам взводов проверить экипировку личного состава, оружие, боезапас. Выступаем через пять минут.
Звучит команда командира взвода (старшины с третьего курса): "Первая шеренга, шаг вперёд, шагом марш!" - и младшие командиры начинают обход шеренг, оценивая нашу готовность к "выступлению". Сейчас отловят меня с моими носками в кармане и с незашнурованными ботинками. Может, успеть переобуться, пока стоим? Да тут и пошевелиться нельзя - сразу заметят. Ноги почему-то пока не проверяют. Нет, во втором взводе уже кого-то "заловили" безносочного, ещё одного!.. У нас Баранчикову, как всегда, за что-то замечание делают. Сейчас и до меня доберутся!..
Но вдруг звучит команда командира роты: "Рота, становись!.. Равняйсь! Смирно! На...право! Повзводно, шагом марш!" Майор Андреев становится впереди роты и выводит нас на грунтовую дорогу, ведущую из лагеря куда-то на северо-запад и петляющую среди леса. Даёт команду: "Бегом!", и мы бежим тяжёлой трусцой при полной боевой экипировке - с карабинами в руке, противогазами, патронташами и патронами. За нами бежит вторая рота во главе с их командиром подполковником Кашкуртом. Ему, наверное, уже далеко за пятьдесят, а бежит удивительно легко и свободно. Вот выбежал вперёд, догнал нашего командира, о чём-то переговорил с ним, снова вернулся к своим.
Бежать тяжело - в таком виде мы ещё не бегали. Карабин оттягивает руку, одежда стесняет движение. Мои незашнурованные ботинки свободно болтаются на босых ногах, вызывая неприятные ощущения и ещё более затрудняя бег. Не миновать мне мозолей! Лучше бы замечание получил, чем ноги калечить. Может, попросить разрешения переобуться? Вон, уже некоторые отстают… Наш "Савушка" (Гена Савельев) не выдерживает - еле плетётся, склоняясь головой то направо, то налево. Кто-то помогает ему - берёт его карабин... Ещё кто-то отстает, ещё...
Андреев даёт команду перейти на шаг. Становится полегче. Но ноги всё равно саднит. Да не до ног сейчас, когда впереди невесть что! А если на самом деле там бой идёт и стрелять придётся?! Ведь всё на полном серьёзе. И никто из ребят ни о чём не говорит - каждый о своём думает... Тоже, небось, побаиваются? Или же настолько тяжело, что и думать ни о чём не в состоянии?.. Действительно, в пути уже более получаса, и всё в таком бешеном темпе!
Снова раздаётся команда: "Бегом", и мы опять трясёмся, уже тяжело стуча каблуками по утрамбованной грунтовке. А кругом по-прежнему темно, вокруг всё тот же лес (ну, совсем, как у Лермонтова в "Мцыри". Только ситуация иная - грозы нет, а вместо барса бандиты засаду готовят).
Прошло ещё полчаса. Стало светать. Уже отчётливо вырисовывается белесая полоса дороги на фоне тёмных контуров деревьев. Движемся уже как заведенные, в едином ритме переставляя ноги, делая отмашку свободной рукой, периодически поправляя спадающую с головы бескозырку, проверяя целостность патронташа. По лицу струится пот, тельник уже мокрый, сердце бешено колотится от перенапряжения… Сколько ещё осталось? И что мы сможем сделать в таком "обессиленном" состоянии, если на самом деле воевать придётся.
Командиры снова о чём-то совещаются. Хоть бы дозор какой вперёд выдвинули из лучших, наших бегунов. Не то всех из засады перестрелять могут... все в одной куче бежим. Сзади растянутой цепью только одни отстающие плетутся. Я пока ещё выдерживаю...
Уже совсем светло - как рано светает! Наверное, начало пятого - часы-то в тумбочке оставил... Звучит команда "Стой!" "Разобраться в строю". Впереди нас небольшая поляна... Дальше крутой, поросший травой берег речки. Сразу обратил внимание, что это речка побольше нашей, наверное, и есть "Чёрная речка". Где же бандиты?.. Что-то уж больно спокойно ведут себя наши командиры... Даётся команда: "Привал", и мы опускаем свои уставшие телеса кто на песок, кто на траву, а кто и прямо на дорожную пыль, - уже не имея больше сил выбрать что-либо лучшее. Командиры тоже рядом с нами отдыхают - сидя на лужайке (хорошо, что утренней росы сегодня не было)...
Минут через пятнадцать майор Андреев дал команду запевать и продолжил разучивание с нами строевых песен. Кажется, тогда в нашем репертуаре была пока всего одна - про Ладогу. У майора она здорово получалась. А в помощь себе он выбрал курсанта Отдельного. Тот уже успел восстановить растраченные по дороге силы и теперь выводил громким чистым тенором знакомые всем слова, которые я сейчас, убей, не вспомню. Но вот слова общекурсантского припева остались в памяти: "Эх, Ладога, родная Ладога!.." А тогда они громко звучали в нашем многоголосном хоре, оглашая сонное лесное пространство...
Потом был обратный переход в лагерь, уже в равномерном ритме и всё с той же строевой песней о Ладоге, слова которой мы успели окончательно выучить во время получасового отдыха. И я уже шёл куда более комфортно - с надетыми на ноги носками и полностью зашнурованными ботинками. Как ни странно, ноги мои после этого ночного эксперимента сильно не пострадали, если не считать двух небольших водяных пузырей, которые в последующем не доставляли мне особых беспокойств.
Вот так и закончился (без потерь) наш ночной марш-бросок "на выручку наших пограничников". И, кажется, после него нам даже дали немного отоспаться и сильно не терзали в этот день изнуряющими строевыми занятиями. Больше подобных ночных бросков у нас не было. Но зато были другие мероприятия, не менее сложные и ответственные.
Самыми ответственными были, конечно, боевые стрельбы и метание гранаты. Стрельбы ещё ничего - здесь надо было только выполнить норматив. А вот метнуть первый раз боевую гранату – это было уже серьёзно! Граната могла взорваться и раньше положенного, - если забудешься (от страха) и сделаешь что-либо не так, как положено. Например, забудешь её бросить подальше от себя, или же просто не сможешь этого сделать. И такое, говорят, бывало: сводило руку судорогой от перенапряжения и всё тут. Или же летела она совсем не туда, куда положено, например, в окопчик, в котором ты сам находишься. Попробуй тут сообразить, что делать-то! Сразу и не сориентируешься: то ли за гранатой бежать, то ли из окопа выпрыгивать.
Хорошо, что рядом с тобой в таких случаях всегда командир находится - уверенность тебе придаёт, а при случае и помощь окажет своевременную. Рассказывали, как наш Кашкурт и выпавшие из рук (со страху) гранаты из окопа выкидывал, и как из рук её вырывал, всегда молодого курсанта вдруг в самый ответственный момент ступор охватывал. Ну, уж это в самых крайних случаях. В целом же у всех наших неплохо получалось. Да и я сам не успел заболеть "медвежьей болезнью", пока в окопе находился. И когда гранату в руку взял, даже ещё раз повторил про себя последовательность всех действий: выдернуть кольцо левой рукой, правой зажать гранату ("лимонку") в кулаке и бросать в нужную точку. В принципе-то можно и не сразу бросать, если корпус гранаты крепко сжимать кистью. Ну, а если не сжимать, то тебе в запасе пять секунд остаётся, - вполне хватает, чтобы до вражеского окопа добросить. Я даже проверил себя на прочность, подержав её в руке несколько секунд, уже в "рабочем" состоянии. Мог бы держать и дольше, ощущая холодные ребристые грани её корпуса, но последовал строгий приказ Кашкурта (он как всегда был рядом с нами), и я запулил, что есть силы, в сторону "противника". Закинул достаточно далеко, но всё же спрятался в окопе в ожидании взрыва. Не знаю, куда уж и попал, но получил зачётную оценку и, радостный, присоединился к группе "болельщиков".
Это упражнение курс сдал без особых инцидентов, точно так же, как выполнил зачётные стрельбы из карабина и автомата. Правда, у меня самого не ладилось с точностью попаданий - то ли прицел был виноват, то ли мой собственный глазомер, но разброс постоянно был классическим. Но всё это не очень расстраивало меня, так как в зачётные нормативы я всё же уложился...
Спортивные баталии
Серьёзное внимание уделялось на сборах и спортивной подготовке. Большинству из нас она доставляла большое удовольствие. Правда, не всем нравилась обязательная ежедневная утренняя зарядка (так хотелось ещё немножко понежиться в постели!). Однако и в этом утреннем испытании находились положительные моменты. В нашей роте зарядку проводил старшина роты, бывший старослужащий, с первых дней своего "правления" серьёзно взявшийся за наше курсантское воспитание (в отсутствии офицерского состава) и особенно усердно требовавший от нас соблюдения дисциплины в строю. То и дело слышалось в наш адрес: "Я вам поговорю... в строю!" - "Ещё поговорим!" Видимо, "поговорим" было его любимым словом, употреблявшимся за сутки десятки раз. Остальные же его слова и фразы были не столь выразительными, и не удержались в моей курсантской памяти.
Интуитивно чувствуя всё это, сердитый командир пытался вначале подменять слова действиями, рьяно демонстрируя нам элементы гимнастических комплексов (комплекс "шестнадцати"), что зачастую получалось у него весьма показательно. Однако иные, менее знакомые упражнения, видимо, доставляли ему некоторые неудобства, поскольку требовали приложения определённых усилий, к чему его организм был готов уже не в полной мере.
Сразу уловив это обстоятельство, "безжалостная" курсантская братия частенько требовала от него наглядной демонстрации якобы совершенно непонятных и невыполнимых элементов типа отжиманий, приседаний (на одной ноге!), некоторых боксёрских приёмов и пр. А потом действительно не могли выполнить ни одного из них, "закатываясь" до полного изнеможения при виде равномерно подымающейся задней части тела нашего руководителя, в то время как его трицепсы пыжились в бесплодных попытках оторвать от земли напрочь прилипшие к ней остальные части тела; или когда демонстрировались элементы бокса с эстетическим выбрасыванием вперёд явно не боксерского вида кулачков и высовыванием (в знак солидарности, либо от усердия) кончика языка на всеобщее обозрение. Наши ноги в эти моменты самопроизвольно подкашивались, и мы лишь огромными усилиями воли держались в положении боксёрской стойки, повторяя под его счёт это обязательное упражнение.
Конечно, наш ретивый руководитель видел наши корчи, но понять истинную причину происходящего был не в силах, приписывая всё нашей разболтанности, и раздавал наряды вне очереди особо отличившимся хохотунам, вроде меня. Я был совершенно не способен сдерживать смех, и постоянно пытался отвернуть в сторону не в меру весёлую физиономию. Видимо, её выражение показалось сержанту особенно показательным, и я вместе с таким же хохотуном - курсантом Баранчиковым получил даже возможность проявить свои способности при уборке лагерного гальюна. (Честно говоря, довольно противное занятие, учитывая его солидные габариты и специфический дух, продержаться в условиях которого было под силу далеко не каждому, даже весьма смешливому курсанту).
Несколько повеселевший (при виде нашего усердия) сержант и на этом фронте потребовал от нас полной отдачи, лично принимая качество уборки и неоднократно заставляя переделывать сделанное. В конце концов, ему пришлось признать, что ликвидировать общекурсантский дух за одну рабочую смену нам всё же не под силу, и он добавил к ней ещё две, рассчитанные на следующие сутки работы. Конечно, всё это не доставило нам морального удовлетворения. Несколько успокаивало лишь то, что подобную участь испытали и другие наши собратья, и рекорд продолжительности такого рода страданий принадлежал всё же не нашей творческой бригаде.
Куда более интересными, чем утренняя зарядка, были занятия по общефизической подготовке. Это были легкая атлетика, метание гранаты, преодоление полосы препятствий и др. Они тоже проводились чуть ли не ежедневно. С гранатой, по правде говоря, у меня не всё ладилось. Поначалу, во время первых попыток, она летела у меня по крайне низкой траектории, на расстояние не более 25-30 метров. Ближе этого в нашем взводе метал, по-моему, только Савушка, которому природа почему-то не создала предпосылок для выполнения именно этого упражнения. Но я-то был совсем иных габаритов! И товарищи считали, что при моей передне-задней комплекции снаряд должен лететь на всю сотню метров. Вместе с тем, наши более низкорослые и с виду менее "упитанные" ребята легко посылали её за сорок и пятьдесят метров. А Петя Янщек и Костя Сотников без видимых усилий выпуливали её аж за все шестьдесят! Я тогда вовсю старался, тренируясь в свободное время до отупения, но сумел прибавить к своему первоначальному "рекорду" всего 15-20 метров, еле-еле достигая пятидесятиметровой отметки.
Полосу препятствий я преодолевал довольно смело, правда, несколько раз застрял в колючей проволоке и кувырнулся с бревна. Основной же загвоздкой было опять-таки конечное метание гранаты, которой надо было уже попасть в цель - во вражеский окоп, расположенный на расстоянии тридцати пяти метров. Правда, здесь у меня перед другими было одно преимущество - не надо было бояться перекинуть цель. Следовало лишь бросить гранату в полную силу и надеяться, что она всё же долетит до ямы. В конечном итоге, на зачетном занятии это упражнение мне удалось выполнить, уложившись в норматив, и обе гранаты попали точно в траншею. Ребята даже удивились моей внезапной прыти - но уж очень хотелось отличиться хоть в этом упражнении.
Ещё интереснее была для меня лёгкая атлетика и, прежде всего, бег. Хотя бегать и прыгать я по-настоящему не умел, но считал себя неплохим бегуном, исходя из школьного опыта, где я был в классе не самым последним. Запомнились первые лагерные соревнования на тысячу метров. Как я ни пыжился в своём забеге, но пришёл где-то в середине группы, показав весьма скромные три минуты десять секунд и отстав от победителя секунд на семь-восемь.
Очень интересно прошёл в тот раз один из последних забегов. Идущий на рекорд Аширка рванул в полную мощь со старта вместе со всеми и пытался вырваться с самого начала в лидеры, расталкивая сгрудившуюся массу соперников локтями и корпусом. Он уже было обошёл основную группу по "малой бровке", как вдруг некая центробежная сила вынесла его с трассы, и он, уже кувырком, понёсся по придорожным ухабам, тормозя на всякий случай локтями и коленками по рассыпанному здесь гравию. Приняв через несколько секунд вертикальное положение, он с тоской взглянул на мчащийся (уже без него) пелетон, и на свои растерзанные гравием ноги, буркнул вслед убегавшим некое напутствие и пошёл в санчасть залечивать свои раны.
Вперёд же в забеге сразу вырвался незнакомый мне коренастый спортсмен в майке и спортивных трусах и понёсся широким шагом, быстро удаляясь от группы преследователей. Его бег не казался уж очень лёгким. Он бежал как бы вразвалку, закручиваясь немного то вправо, то влево, но удивительно мощно и напористо. Бег его чем-то напоминал бег Владимира Куца, которого я совсем недавно видел в одном из киножурналов.
Мы все были поражены невероятно быстрым стартом лидера и думали, что, как часто бывает, его хватит не больше, чем на половину дистанции. Но каково же было наше удивление, когда при подходе ко второму кругу он был уже метров на тридцать впереди остальных и нёсся вперёд, всё увеличивая скорость. Преподаватель, стоявший с секундомером в руке, покачал головой и что-то быстро записал в своем блокноте.
На финише бегун был намного впереди остальных, показав поразительный для нас тогда результат - две минуты пятьдесят шесть секунд! Никто из нас тогда и не мечтал выйти на этой дистанции из трёх минут. Конечно, чемпион сразу стал у всех на виду и моментально получил прозвище "Конь" - за свои "иноходческие" качества, и в последующем, в течение нескольких лет он оставался одним из лучших бегунов нашего курса практически на всех дистанциях от 800 до 5000 метров. Вместе с тем, Славчик (Слава Филипцев) был ещё и одним из лучших пловцов курса и постоянным членом сборной баскетбольной команды, хотя серьёзными тренировками не занимался, в отличие от многих "середнячков", вроде меня, пыжащихся в различных секциях, но так и не сумевших добиться серьёзных результатов.
Венцом всех спортивно-оздоровительных мероприятий были соревнования между группами (ротами, взводами, отделениями) по волейболу, баскетболу, гиревому спорту, толканию ядра, по прыжкам в длину и высоту и по перетягиванию каната (истинно матросскому развлечению). Меня поражало, насколько здорово некоторые ребята играли в волейбол и баскетбол. Среди волейболистов особенно выделялись Боря Хадкевич, Саша Нецветаев, Саша Третьяков, Толик Мартьянов, Костя Сотников, Саша Лытаев. Я впервые обратил на них внимание ещё до отъезда на сборы, когда ребята нашего только что формирующегося курса соревновались на академической площадке с курсантами второго курса и даже с офицерами академической команды, среди которых был знаменитый Рева - чемпион мира, прославленный волейболист страны, член сборной Союза. Прекрасно играли и многие другие офицеры, в том числе и в старших званиях. И вот с такими асами наши не спасовали, сопротивляясь целых три партии. Тот же Хадкевич выдавал такие "плюхи", что никакой блок (даже офицерский!) не в состоянии был ему противодействовать. В наших же соревнованиях не помню, какая из рот праздновала победу, но удовольствие болельщикам было доставлено огромное.
В баскетболе тоже было много виртуозов. Я не очень увлекался этой игрой и обратил внимание только на ловкость и меткость Славки Филипцева, который уже стал нашим всеобщим кумиром.
В прыжках в высоту за лидерство мужественно сражался и наш командир отделения Боря Догадин, преодолевший, по-моему, чуть ли не метр шестьдесят сантиметров. Отчетливо помню его, лежащим на траве с ногами, положенными на скамейку в период отдыха перед очередной попыткой.
Поражали меня силовые возможности ребят. Совершенно непостижимым казалось, с какой легкостью управлялись с двухпудовкой тот же Боря Догадин, Саша Черепанцев, Костя Сотников, крутящие ею во все стороны, легко подбрасывающие вверх, а то и управляющиеся сразу с двумя такими снарядами. Для меня же работа и с шестнадцатью килограммами было серьёзным испытанием.
Массу положительных эмоций давали всем командные соревнования по перетягиванию каната. Тут можно было соревноваться и отделениями, и целыми взводами. И сила, и сноровка, и тактика, и волевой настрой, - всё здесь играло свою роль. Да и участвовать в соревнованиях могли все - даже Савушка оказывал отделению свою посильную помощь. Пыжиться приходилось изо всех сил, и как велика была радость, когда удавалось "подтянуть" соперников к заветной черте. С другой стороны, как самим не хотелось приближаться к ней, когда неудержимая сила тянула нас самих туда, несмотря на все наши рывки, падения на землю и вдохновляющие призывы болельщиков...
Мандолина, гитара и … скрипка
Нет, матрос не может расстаться с гитарой - даже в походе! А мы захватили с собой на сборы ещё и мандолину, и скрипку! Я с Витей Подоляном, конечно, предлагали - взять и "курсантское" пианино и даже соглашались лично транспортировать его... на машине. Замполит, вроде бы, пошёл нам навстречу. Однако наш совместный визит к начальнику вызвал у него такую гневную пантомиму, что мы, вместе с замполитом, поспешили скорее убраться из начальственного кабинета во избежание "напрасных кровопролитий". Более мелкие (но куда более транспортабельные) инструменты, хотя и не могли заменить в своей массе их "королевского" собрата, но всё же порой услаждали наши уставшие от занятий души нежными мелодиями и страстными аккомпанементами.
Мандолиной неплохо владел капитан Меерсон, а вот кто из ребят играл на скрипке, я так и не вспомню, хотя несколько раз специально пересмотрел с этой целью наш академический альбом. А ведь скрипка звучала очень неплохо, именно звучала - пела, как у хороших музыкантов. И не только на наших вечерних курсантских посиделках в ленинской комнате (по возвращении), но и на курсовых концертах. Как здорово звучало трио: Абаскалов (баритон), Подолян (рояль) и скрипка при исполнении романсов Глинки "Я помню чудное мгновенье" и "Не искушай меня без нужды" на одном из наших концертов. В лагере же ей приходилось петь в одиночестве, поэтому может быть, она сразу и не произвела на меня должного впечатления.
Мандолина в самостоятельном варианте (без аккомпанемента) звенела на лесной поляне тоже не слишком впечатляюще. Конечно, и в том, и в другом случае нужен был зал с хорошей акустикой. Оставалось заменить его обычной курсантской палаткой, что мы и делали в свободные часы суток. Я, хоть и играл в школьные годы на мандолине, почти ничего не мог вспомнить из своего "репертуара", так что большей частью ограничивался ролью слушателя.
Что касается гитары, то это был наш общий инструмент, на котором бренчала чуть ли не половина нашего взвода. Пример, как всегда, подавал командир - Боря Догадин, выцарапывая своими громадными пальцами такие же мощные аккорды, сопровождающие общеизвестные в то время военно-морские (и не только морские) куплеты. Пытался за ним угнаться в технике исполнения и куда менее мощный курсант Баранчиков. Благодаря большим стараниям, он в совершенстве отработал аккомпанемент к весьма популярному в те годы произведению под названием "Гоп со смыком", и каждый вечер радовал нас, слушателей, воспроизведением пяти или шести куплетов этого "классического шедевра".
Я почему-то сразу проникся горячей симпатией и даже любовью и к новому для меня репертуару, и к чудесному инструменту, и пытался даже освоить предельно сложную технику гитарного пальцеломания. Уступчивый Баранчиков предоставлял мне порой такую возможность, отдавая на несколько минут инструмент в мои руки. Правда, через несколько вечеров бесплодных попыток он окончательно понял, что флотский инструмент создан явно не для моих корявых пальцев, а куплеты - не для моего весьма невыразительного баритона, и лишил меня возможности дальнейшего совершенствования. Это меня, в общем-то, не очень расстраивало, так как я всегда имел возможность переключиться на иную интересную работу, - в частности, на метание гранаты или стирку носков в протекавшей поблизости речке... Но всё-таки это была не та музыка, о которой я мечтал, и мечты мои сбылись только после нашего возвращения на академическую базу.
НАЧАЛЬНИК КУРСА
Подполковник Ревенко! Почему-то помню его только с лагерных сборов, хотя, безусловно, неоднократно видел его и до этого - после принятия им нашего "нулевого" курса. Высокий, подтянутый, стройный, белокурый, с правильными чертами лица, - он знакомился с нами и рассказывал об отдельных эпизодах своей собственной курсантской жизни, пришедшейся на период Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда. Рассказывал об академии, об учёбе, об известных на весь мир профессорах и академиках, и о трагической судьбе курсантов его курса, эвакуировавшихся через Ладожское озеро на Большую землю.
Поздняя осень, шторм, непрерывные бомбёжки немецкой авиации... Потопленные корабли, в том числе и тот, на котором размещались курсанты его, кажется, третьего курса. Ледяная вода - сколько можно в ней продержаться? А до прихода помощи пришлось ждать более двух часов! И курсанты держались. Держались кто на чём - на плотах, на досках, на ящиках, на спасательных кругах, поддерживали друг друга до последней минуты. И шли на дно с песней о гордом Варяге. Уходили так же гордо, как наш прославленный, не сдавшийся врагу крейсер... Они тоже не сдались, и остались в нашей памяти такими же гордыми и непобеждёнными!..
Выдержали тогда немногие - самые тренированные, самые закалённые, самые волевые. В числе этих немногих был и наш начальник, сумевший продержаться в невероятных условиях два с половиной часа... И вот сейчас он стоит перед нами, мужественный, решительный, целеустремленный, уверенный в себе и в том, что выпестует нас, зелёных юнцов, в настоящих офицеров Военно-Морского Флота, отлично знающих своё дело специалистов, честных и порядочных граждан своей родины, которые и дальше будут славить своими делами и академию, и Военно-Морской Флот и все Вооружённые Силы.
Мы слушали начальника, затаив дыхание, завороженные его доблестью, выправкой, знаниями, красотой, восхищённые его курсантскими подвигами, богатым жизненным опытом, и невольно ставили себя на его место - смогли бы мы выдержать всё им пережитое, смогли бы в тех невероятно тяжёлых условиях военного времени перенести все свалившиеся на их плечи испытания и воспитать в себе столь необходимые военному врачу качества, какие видим сейчас у нашего начальника.
А пережить ему пришлось не только эвакуацию. Курсанты первых курсов обеих медицинских академий могли погибнуть и раньше. В первые дни ожесточённого наступления фашистов на Ленинград, ещё по-настоящему не подготовленный к обороне, при катастрофической нехватке защищающих его регулярных войск, на фронт бросались не только ополченцы, но и курсанты ленинградских училищ. С винтовками и бутылками с зажигательной смесью они шли на передовые рубежи обороны сдерживать наступление вражеских танковых частей, и в абсолютном большинстве не возвращались с поля боя. Поступил такой приказ и начальнику академии. Не видеть бы нам, возможно, и нашего командира, если бы не вмешательство прославленного хирурга Ю.Ю. Джанелидзе, убедившего лично Сталина в необходимости сохранить для армии и флота будущих военных врачей и добившийся отмены приказа командования.
Мы гордились нашим начальником. Радовались, что именно его (в нашем понимании Героя!) назначили командовать нами. Старались выполнять все его указания. Восхищались им, его способностью руководить, командовать, убеждать, подчинять своей воле и защищать одновременно! Мы были свидетелями (уже позднее, во время занятий в академии), как он защищал нас, своих питомцев, от вездесущих патрулей, хватавших юных "желторотиков" чуть ли не на нашей собственной территории - на Рузовской улице, где размещались наши казармы.
Как-то раз в наши края наведался сам помощник военного коменданта гарнизона, с явным желанием отловить значительную часть курсантов нашего первого курса во время перехода с территории академии по Рузовской. И, было, заловил первую группу ничего не ведающих ротозеев, радостно спешащих после занятий на свою базу, в казармы. И уже было направил всех в довольно вместительную машину, когда перед ним внезапно возникла грозная фигура нашего подполковника. - "Это мои!" - только и сказал он, отправляя взглядом ротозеев в расположение курса... "Я сам разберусь с ними!" - бросил он в сторону помощника в ответ на его бурный протест и угрозы…
И разбирался. В гневе начальник был грозен, и всаживал нам порой по полной катушке. Лично мне несколько раз пришлось испытать на себе силу его воспитательных воздействий. И оба раза я получал, если и не самое позорное (гауптвахту), то уж точно, самое болезненное наказание. "Месяц без берега". И главное, оба раза это случалось в тот период, когда "берег" мне был особенно необходим. Первый раз это произошло на первом курсе, под Новый год, и я сидел все праздники в полупустой казарме, проклиная себя за свою удивительную способность попадаться на глаза патрулям, и сожалея, что не оказалось рядом нашего надежного защитника. Во второй раз я уловил подобное наказание уже на корабле (на "Комсомольце") - за серьёзное нарушение дисциплины (сон) во время дневальства по роте. Но тогда начальник всё же сжалился над своим "бедолагой" и дал возможность под самый конец похода прочувствовать, что значит для матроса (курсанта) долгожданный берег в условиях длительного плавания.
Мы не очень обижались на своего начальника за его строгость, видя справедливость его требований и претензий к нам. Уважали его, хотя и трепетали (по крайней мере, я) перед ним. Особенно, когда он бывал выведен из себя нашими коллективными усилиями. В благородном гневе он был страшен. С перекошенным лицом, со сверкающими глазами, казалось, насквозь пронизывающими провинившихся, он возвышался над нами, готовый низвести нас в преисподнюю. А мы, съежившиеся от страха за свою судьбу, виноватые, готовы были на любые наказания, лишь бы он скорее отпустил нас на перевоспитание к нашим младшим командирам.
Какой была истинная душа начальника, по-моему, не ведал никто из нас. Мне казалось, что таким суровым он бывал с нами по необходимости, оставляя иные стороны своей души для личной жизни. Конечно, и при нас он бывал совсем другим человеком - радующимся нашим успехам, хотя и не слишком выражал при этом свои чувства. Не забывал он и о поощрении подчинённых. Помню, какой прекрасный сделал он мне подарок после окончания первого семестра. Мы в то время ходили всем курсом на работы по уборке городской территории. До официальных каникул оставалось дней пять, и все надеялись на возможность выехать домой. Меня в этом отношении терзали некоторые сомнения - не так давно закончился мой "месяц отдыха" в казарме.
Однажды, после прибытия с очередной работы, меня вдруг вызывает к себе начальник; иду, как всегда, "трепеща". А он расспрашивает о доме, о родителях, при этом отнюдь не сурово, а вполне доброжелательно и с видимым интересом, и уже совершенно неожиданно для меня говорит: "Идите в строевую часть, возьмите отпускной, проездные и поезжайте домой в краткосрочный отпуск - отдохните и родных навестите..."
Я открыл рот от неожиданности и, что сказать, не знаю. "За отличную учёбу и примерное поведение, - добавляет он... - в последнее время! Только патрулям больше не попадайтесь!"
Вот это был подарок! Целых четырнадцать дней отпуска! Это был самый незабываемый из всех остальных зимних отпусков, и запомнился мне чуть ли не каждым часом, проведённым в родном городе...
Таков был наш первый начальник курса - таким, точнее, я его представлял себе. И очень сожалел, что мы так быстро расстались с ним - уже на втором курсе! Что послужило истинной причиной его ухода, - нам, курсантам, трудно было судить об этом. Возможно, чашу терпения высокого академического начальства переполнили всевозможные "выкрутасы" нашего отнюдь не ординарного (весьма "свободолюбивого"!) курса. Поговаривали, что были и некоторые "личностные" причины - прежде всего, чрезмерная твёрдость характера Ревенко, в частности, в отстаивании собственного мнения перед вышестоящим командованием. А, может, причиной тому были совсем иные мотивы. Так или иначе, но его сменил другой начальник, с выпускного шестого курса, начальник - тоже требовательный, но уже совсем иного рода. Как прощался с нами Ревенко, почему-то не осталось в моей дырявой памяти. Но это было уже не самое главное. Главное, - что он уходил, и я очень сожалел об этом...
НА ШЛЮПКАХ
"Шлюпочная подготовка" была одной из обязательных "военно-морских дисциплин" на первом курсе академии. И, кстати, для многих из нас была весьма любимым занятием. Наша академическая шлюпочная база располагалась недалеко от казарм, на реке Фонтанке. И мы довольно часто бороздили её спокойные воды, разгоняя многочисленных чаек, питающихся городскими отходами. Последние в те годы щедро сливались в реку на всем её протяжении, вплоть до самой Невы. В основном мы изучали шлюпку и ходили на веслах по утрам, до занятий на кафедрах. Однако бывали дни, когда этому виду подготовки отводился чуть ли не целый день (во время соревнований и выходов в залив).
Я с трудом запоминал морскую терминологию, как и вообще названия, цифры, фамилии и пр. Правда, наиболее употребительные в обиходе и в литературе термины всё же удержались в моей дырявой памяти. Так, что такое борт, корма или нос шлюпки, я научился определять довольно быстро. Более же мелкие детали, вроде уключин, шпангоутов, анкерочков и им подобных, никак не хотели укладываться в ячейках моих серо-мозговых структур.
Незнание мною морской терминологии частенько приводило к казусным ситуациям и вызывало справедливые нарекания в мой адрес со стороны товарищей по команде. Особенно это проявлялось во время соревнований, когда при команде "Табань!" - я остервенело налегал на вёсла, а при команде "Вёсла на воду!" - погружал их на такую глубину, что не давал никакой возможности остальным гребцам сдвинуть шлюпку с места.
Слава богу, в те далекие годы на флоте (и тем более в академии!) не получил ещё распространения метод "коллективно-группового" воспитания особенно нерасторопно-бестолковых (вроде меня) индивидуумов, попавших в ряды Вооруженных Сил явно по случайному стечению обстоятельств. Не то частенько бы устраивали мне по ночам "тёмную". Правда, сформировал ли бы из меня моряка и такой метод, тоже было весьма сомнительно (учитывая всю мою генетически запрограммированную бездарность). Так или иначе, но всем приходилось терпеть: ребятам - мою удивительную бестолковость, а мне - невероятно тяжкую "шлюпочную науку".
Руководители занятий, мичманы, видя поразительную уникальность моего существа, усаживали меня то спереди, то в центре шлюпки. А однажды (очевидно, от полнейшей безвыходности ситуации) догадались посадить меня даже на место загребного, в надежде, что чувство гордости придаст мне хоть минимальную сноровку. Я, действительно, тогда так возгордился, что заработал вёслами с частотой сто двадцать гребков в минуту (ритм, надёжно освоенный мною во время строевых занятий), устроив всей команде "утреннее омовение" водами священной реки, и чуть было не сломал весло, крепко долбанув им по борту шлюпки.
За весло я тогда получил порядочную взбучку от мичмана. Неожиданное же "душевание" вызвало такой гнев моих сотоварищей, что приходилось опасаться, как бы меня самого (даже в присутствии старшего!) не окунули целиком в мирно текущие под нами струи.
Должен признаться, что реакция ребят на мои неосмотрительные действия была вполне закономерной. Характер водной смеси в реке в целом и, особенно в отдельных её местах, был далёк от дистиллята, которым мы пользовались на занятиях по химии. Скорее, он напоминал содержимое отстойного болота, в которое сбрасывались отходы со свинофермы. Правда, местные "отходные конгломераты", образованные на более качественной пищевой основе, были в большей части хорошо оформлены и даже не расплывались в воде при неожиданных ударах по ним вёслами. В дополнении к ним на поверхности воды плавали мелко и среднемасштабные предметы, среди которых выделялись своей белизной совсем уж неэстетичные резиновые изделия, никак не желавшие уходить на дно и будто специально красовавшиеся перед нами своей нестыдливой целомудренностью. Естественно, никто не хотел ловить на себя что-либо из этого разношёрстного арсенала семейных отходов. Поэтому то и дело раздавались предупреждения мичмана относительно соблюдения "чистоты" гребка.
Освоение техники хождения на шлюпках давалось нам нелегко. По каким-то особым соображениям, движение на них осуществлялось "задом наперёд" (то есть мы сидели задом к носу), и нам не суждено было видеть ни направления, ни конечной точки плавания. В условиях неширокой Фонтанки больших сложностей от этого не возникало, так как непрерывные зигзаги «от берега к берегу» только лишь удлиняли нашу дистанцию, не мешая, в конце концов, достичь заветной цели.
Куда сложнее было плавание в открытом море (то есть в Финском заливе). Там, чтобы добраться до буя или катера, нужна была особая сноровка. Правда, чтобы избежать неприятностей при хождении по морям и океанам, смышлёные моряки придумали на шлюпке некое приспособление в виде руля, за которым обязательно должен был находиться кто-нибудь из членов команды. Основной задачей рулевого было своевременно исправлять все огрехи команды и вести шлюпку как можно точнее по курсу. В этой науке тоже требовалась сноровка. Так, когда мне впервые была предложена эта ответственная задача управления, то шлюпка несколько раз умудрилась обогнуть заветную цель, прежде чем на полном ходу треснулась бортом о катер. Так что в целях обеспечения сохранности академического имущества больше к рулю меня не допускали.
Выходы на шлюпках в Финский залив доставляли нам особое удовольствие. Буксировали нас туда катером, тянувшим за собой обычно целую кавалькаду шлюпок. Вероятно, со стороны это было впечатляющее зрелище, так как на набережной при этом сразу собирались толпы зевак, глазевших то ли на саму процессию, то ли на облаченную в матросские робы разнолико-калиберную курсантскую братию. Мы тоже в свою очередь бросали жадно-восторженные взгляды (снизу вверх) на очаровательные фигурки местных красавиц, а порой и отпускали в их адрес страстные комплименты. Вероятно, не одна из созерцавших тогда нас "прифонтанковских" фей мечтала умчаться с нашей командой за моря, за океаны. Но мечты эти для некоторых сбылись значительно позднее - уже после завершения нами всего курса академических наук.
Движение за катером по Фонтанке открывало перед нами ещё одну, совершенно уникальную возможность созерцания, - а именно - "внутренней стороны" мостов, перекинутых через реку. Уверен, что такая возможность представлялась далеко не каждому питерцу, и даже жаждущим знакомств с местной "мостовой" архитектурой. Почему-то большинство из нас в те годы не обращали никакого внимания на тонкости внутренних переплетений мостовых балок и арок. Один лишь Юра Носов удостоил их тогда своим вниманием и был поражён оригинальностью и глубокой индивидуальностью плито-блочных хитросплетений. Зрелище настолько поразило Юру, что он даже через сорок лет не забыл его, упомянув на страницах одного из своих романов...
Юра Носов! Глубокая, впечатлительная натура! Мог ли тогда кто-либо из нас (его однокашников) подумать, что уже через десять-пятнадцать лет, когда мы ещё только будем искать свои пути в жизни, одно за другим начнут выходить в свет многочисленные его литературные произведения: рассказы, повести, литературные заметки, романы. И сразу завоюют признание читателей - и не только однокашников, но и профессиональных литераторов. Что они будут экранизироваться, издаваться в странах ближнего и дальнего зарубежья! И всего этого Юра (Юрий Николаевич Носов - "Пахомов") сумеет добиться, ещё находясь на службе, в должности главного специалиста Военно-Морского Флота, в течение многих лет совмещая профессиональную, врачебную деятельность с любимым литературным творчеством...
Финский залив! Как истинные моряки, мы относились к нему с должным почтением. Однако "болтыхаться" на вёслах по широкому водному пространству было делом не очень приятным, особенно при сильном волнении. Шлюпка беспрерывно ныряла с одной волны на другую, вёсла то утопали глубоко в воде, то вхолостую били по воздуху. Если уж в этих условиях и намечалось какое-нибудь движение, то явно не в нужном нам направлении. Всё это убеждало нас в том, что в качестве потерпевших кораблекрушение мы вряд ли в состоянии будем дотянуть до ближайшего побережья (прежде, чем нас поглотит стихия).
Чтобы мы окончательно не пали духом от безнадёжности, преподаватель продемонстрировал нам ещё одно гениальное изобретение человечества, вполне применимое и к нашим условиям - это парус! Более того, мы сами совершили несколько прогулок с его помощью на тех же самых шестивёсельных баркасах.
Хождение под парусом, безусловно, впечатляло. Сейчас казалось, что шлюпка прямо-таки летит по воде, перескакивая с одной волны на другую. Огромный брезентовый парус наполнен воздухом; он так и тянет вперёд, норовя сорваться с мачты. Вокруг нас мечутся высокие волны. Кажется, вот-вот они нахлынут на нас и в момент захлестнут нашу посудину вместе с нами. Но устойчивый баркас, управляемый умелой рукой нашего мичмана, всё время уходил от нагоняющих нас волн, и те будто иссякали на излёте, следуя за нами в кильватер.
Каждому из нас были распределены обязанности - какие детали оснастки хватать, куда и как тянуть, или перекидывать в случае необходимости. При смене галсов - это весьма и весьма ответственный момент. Стоит чуточку зазеваться, и повисший парус накроет шлюпку вместе с командой, подставит её бортом к ветру, и волны вполне могут перевернуть беднягу. Да и так приходилось постоянно вычерпывать со дна лодки воду, прибывающую невесть откуда...
Однажды мы ходили по заливу более двух часов. Ветер постепенно крепчал, волнение усиливалось. Пора бы и домой возвращаться! Но мичман отдавал нам всё новые и новые команды. Мы перекидывали парус то на правый, то на левый борт, шлюпка делали невероятные повороты, подставляя ветру то корму, то один, то другой борт, и мы всё более убеждались в её устойчивости (при чётком управлении парусом).
В какой-то момент, во время особенно диковинного маневра, рея (конечно, не помню названия той длинной "палки", к которой крепится шлюпочный парус, и которую надо крутить во все стороны, чтобы перебросить парус с борта на борт) неожиданно вырвалась из чьих-то онемевших от холода и воды рук и, почувствовав свободу, понеслась, направляемая парусом, по кругу вокруг мачты. Не удовлетворившись одним лишь свободным вращением, она по ходу дела крепко долбанула меня по кумполу (как всегда именно меня, а никого другого!), прежде, чем я успел что-нибудь сообразить. Слава богу, кумпол оказался всё же достаточно крепким, чтобы не развалиться от удара этой оглобли, а я - достаточно тренированным, чтобы уцепиться за край сиденья ("банки") и не вывалиться за борт. Однако моя бедная бескозырка от удара подлетела, чуть ли не на метр от сотрясённой и ничего не соображающей в этот момент башки и, подхваченная ветром, понеслась над волнами, будто некое чёрное НЛО, вылетевшее из мрака Тантала. Звучит громовая команда мичмана: "Головные уборы снять!" Но мой "убор" уже вышел из моего подчинения и продолжал крутиться в сильном порыве ветра уже в нескольких десятках метрах от шлюпки. Наконец, он опустился на гребень волны, накрылся ленточками и пустился в свободное плавание - уже противоположным нашему курсом. - "Фуражку унесло!" - кричу я, окончательно забыв всю морскую терминологию, - обескураженный всею трагичностью своего положения. Какой же я курсант без фуражки! В таком виде я даже в строй не смогу встать, не говоря уже о переходах на занятия и на камбуз!
Мичман отдаёт новые команды: "Бескозырку из виду не терять! Парус - на правый борт!.. Держать "квинтиль-шкентиль"... и ещё нечто подобное. Для меня всё это уже было безразлично - я старался не упускать из вида бескозырку, которая периодически показывалась на поднимающейся волне, уже на порядочном от нас расстоянии.
Мы умудрились сделать поворот на 180°, не допустив при этом новых потерь, и теперь устремились по направлению к путешественнице. Но где она? Только что виднелась там, вдали, прямо по курсу. Несёмся туда, проходим метров сто пятьдесят - ничего не видно. Берём обратный курс - снова пусто. Сделали ещё несколько галсов - всё впустую... Да разве чёрное на тёмном фоне увидишь!.. Бесполезность дальнейших поисков понял и мичман. "Это моя вина - достану тебе бескозырку!.. Курс - на катер!". Да, пополнять число безвозвратных потерь не хотелось никому, и команда была воспринята с радостью.
Переход к академической базе прошёл без дополнительных осложнений. Однако от обеда мне пришлось воздержаться, поскольку лишних бескозырок на курсе не нашлось. Я, было, начал оплакивать свою судьбу, как вдруг является наш мичман с мичманской фуражкой. Тут же отодрал от неё козырек, обмотал матросской ленточкой - получилась настоящая бескозырка! Правда, она оказалась размера на два больше (моя безмозглая башка не отличалась военно-морскими габаритами - ей предстояло ещё расширяться от приобретаемых знаний), но мой спаситель набил её по краям бумагой, и та уже достаточно крепко держалась на положенном ей месте. А потом мичман даже сопроводил меня на камбуз, чтобы я случайно не влип ещё в какую историю при переходе вне строя...
Что ещё запомнилось из нашей шлюпочной эпопеи, так это шлюпочные гонки. Они проводились уже в самом конце курса занятий. Мы к этому времени уже приобрели некоторые навыки в технике гребли и могли надеяться, что не завершим дистанцию поворотом "оверкиль" (кверху днищем), и не придётся прибегать к усилиям спасательной команды. Команды формировались вначале по взводам, а затем комплектовались и ротные экипажи. Вся остальная курсантская "братва" выступала в качестве болельщиков, так что моральная поддержка была достаточно серьёзной, и соревнующиеся выкладывались на полную катушку.
Как ни странно, я тоже был включён во взводную команду. Вероятно, причиной тому были, прежде всего, мои внешние габариты. Правда, физическое развитие моё было несколько однобоким и проявлялось в чрезмерном превалировании живота (вместо мощного торса), а также в отличном развитии "курдючного элемента". Бицепсы тоже были достаточного объёма. Но объём этот почему-то только мешал в работе, поскольку мышцы очень быстро уставали и сводились судорогой уже к середине дистанции. Так что всю вторую половину её я только изображал движение, пыхтя и максимально откидывая корпус кзади (как учили нас преподаватели).
Конечно, остальные члены команды (уже впятером) не в силах были бороться с полноценно укомплектованными соперниками. И как ни пыжились Боб Догадин, Гена Сальников, наш всесторонний силач Костя Сотников, нас постепенно обходили соперники, оставляя на финише за чертой призёров. Ребята сильно не журили меня, видя мои старания. Только мой добрый приятель (из "Баки") Костя Сотников как-то наглядно продемонстрировал "мощь" моего бицепса, оттянув назад кожу в области локтя - получилась весьма выразительная фигура. В общем же мы не очень расстраивались из-за проигрыша, отдавая себе отчёт в том, что другие команды были всё же сильнее. Чего стоил один лишь загребной постоянно лидирующего экипажа Вася Природа! Вместе же с такими ребятами, как Вовка Тюленев, Юра Каретин, Витя Цовбук, Саша Сорокин, они были просто непобедимы.
Что ещё связывало нас со шлюпками, так это дежурства по шлюпочной базе, хотя были они лишь на первом курсе, но хорошо запомнились четырёхчасовым ночным бдением. Чтобы не терять время зря, я захватил с собой однажды учебник анатомии и, пользуясь утренней прохладой, хоть как-то взбадривающей периодически затуманивавшиеся мозги, пытался вызубрить латинские названия составных частей нашего "шкелета". И, вроде, даже одолел задание, надеясь, что сегодня-то уж сумею выкрутиться перед грозным преподавателем - А.Т. Акиловой. Она обычно за время занятий успевала по нескольку раз "прогонять" каждого из нас по заданной теме и частенько ставила очередной "неуд", автоматически грозящий каждому "неделей без берега". Будучи полностью уверенным в сегодняшних своих знаниях, я бодро начал отвечать на её вопросы, однако скис уже на пятом названии, а остальных будто и не было в моей памяти. Это удивило "товарища преподавателя", но ещё больше самого меня - вот что значит учить по ночам, и даже "на лоне природы".
Нельзя сказать, что шлюпочная подготовка не дала мне каких-либо навыков. После неё я уже значительно смелее садился на вёсла в обычной прогулочной лодке и решался даже брать с собой "в плавание" своих знакомых (во время летних отпусков в Шуе). И хотя устойчивость этих "нестандартных шлюпок" была далеко не той, что у наших баркасов, но "лихой моряк" уверенно вёл свой катер в загородные просторы по нашей любимой Тезе и ни разу не допустил трагического исхода...
В БАССЕЙНЕ
Умение плавать входило в число обязательных навыков для всех курсантов военно-морских учебных заведений. Поэтому регулярные занятия в бассейне были частью нашей общефизической подготовки. Впервые мы увидели этот бассейн во время его капитального ремонта - весь заваленный битым кирпичом, щебнем и иным мусором, и приняли участие в его очистке. Через месяц он был уже введён в строй, и вскоре начались наши регулярные занятия.
Большинство из нас, естественно, уже умели плавать, или хотя бы держаться на воде, чтобы не утонуть в первые секунды после погружения. Некоторые же плавали просто здорово. Особенно поражал нас Славка Филипцев, который на воде, как и на беговой дорожке, давал любому из нас солидную фору.
Обучали нас не только умению держаться на воде, но и нырянию, а также прыжкам в воду. Все эти навыки, безусловно, должны были помочь нам в освоении нашей медицинской (морской!) специальности. Занятия начинались рано утром - часов в шесть или около этого. И наша сонная курсантская гвардия шествовала строем по безлюдным улицам тоже сонного города, чтобы испытать удовольствие побарахтаться в подогретой невской воде, сильно отдающей хлоркой и ещё какими-то (тоже не очень приятными) химикатами. Несмотря на эти незначительные издержки, плавание лично мне нравилось. Нравилось, как и вообще вся физкультура.
До этого я мог плавать только на боку (не считая детского "собачьего" варианта) и стремился скорее освоить сложную технику кроля и брасса. Преподаватель учил нас отдельно работе рук и ног, давая нам специальные упражнения у стенки бассейна, упражнения с плавательной доской и пр. Иногда он устраивал и соревнования. Помню одно из них, когда нам требовалось переплыть бассейн поперёк, работая кролем только одними ногами. Удивительно, но мне дважды удалось обогнать всех, в том числе и нашего чемпиона! Как уж это стало возможным, ума не приложу! При плавании кролем я мог двигаться со сносной скоростью не более двадцати-тридцати метров - только за счёт первоначального порыва, а затем молотил воду руками и ногами, находясь почти на одном месте. Конечности мои работали, вроде, и правильно, но вот координации целостного движения с продвижением вперёд абсолютно не было. В том же соревновательном упражнении мне, по-видимому, удалось использовать силу толчка - все свои резервные возможности. Я, конечно, был страшно горд успехом, когда преподаватель оба раза указывал на меня (правда, второй раз с некоторым сомнением), но понимал, что это - ничего не значащее достижение, по сравнению со всей моей неспособностью к водным дисциплинам.
В конце концов, все мы в большей или меньшей степени стали осваивать азы сложной плавательной науки, и подошли к финальному рубежу в виде зачетов, венчавших нашу плавательную программу.
Первым и, как оказалось, далеко не простым испытанием было ныряние. Необходимо было проплыть под водой 25 метров - то есть весь бассейн от стенки до стенки. Вроде бы, и не так уж много, если учесть прыжок с тумбочки, за счёт которого можно было просто проскользить под водой не менее пяти метров.
В своей попытке я последовал рекомендациям тренера и пытался использовать под водой "брассовый" вариант передвижения, загребая что есть силы руками и пытаясь движениями ног изобразить лягушку. В начале (после толчка), как мне показалось, я довольно быстро двигался в нужном направлении. Однако стоило мне включить в работу руки и ноги, как я сразу остановился и некоторое время изображал некое барахтающееся под водой существо, совершенно не способное к перемещению. Секунд через десять бесплодных усилий решил перейти на уже освоенный в детстве (и хорошо закреплённый) стиль - на боку. Поскольку же выбрасывать над головой руку в подводном состоянии оказалось совершенно невозможно, то руки у меня заработали уж совсем "мелким бесом", а в целом стиль подводного передвижения оказался каким-то "собачье-боковым". Но он всё же дал свои результаты, и я начал медленное перемещение вперёд (от ног к голове). Секунд через десять надсадных подводных усилий ощутил, что меня неудержимо выносит на поверхность. Пытаюсь уйти вглубь, но чувствую, что ноги и вся задняя часть болтаются в воздухе. Пришлось обозначить всплытие. Выплескиваюсь на поверхность, шумно дышу и вначале ничего не по¬нимаю. Через несколько секунд различил сияющие физиономии своих товарищей, а также то, что нахожусь всего-то метрах в десяти от места старта, но, главное, - лицом в обратном направлении - к тумбочкам! Как это я умудрился за двадцать секунд подводных упражнений перекрутиться на месте?! Нет, больше никаких экспериментов! Буду переходить на освоенный "собачий" вариант - так всё-таки будет вернее… А ребята хихикают: "Компас с собой брать нужно... или уж по самому дну барахтаться, - так хоть полосы видеть будешь!.." Что-то о полосах я сразу-то и не подумал... Но до полос этих метров пять, не меньше глубины будет - попробуй до них добраться!..
Затем мы наблюдали, как ныряют в паре наши бывшие суворовцы - Боб Догадин и А. Андреев. Оба плыли под водой классическим брассом, только у длинноногого и длиннорукого Боба это получалось куда быстрее. С борта бассейна отчетливо было видно, как он мощно отталкивается ногами, преодолевая с каждым гребком более двух метров. У его соперника получалось заметно медленнее. Секунд через двадцать наш командир отделения уже был на финишной черте. Андреева же пришлось ждать ещё как минимум столько же. Но он мужественно выдержал кислородное голодание и тоже достиг заветной цели.
Да, это был знаменательный заплыв! Больше таких в нашем взводе не получилось. Изо всех сил боролся с подводным пространством Петя Терехов, но всё же не сумел преодолеть его полностью. Гена Савельев (наш добрый "Савушка"), по-моему, не использовал всех имеющихся у него физических возможностей (по части длины конечностей) и показался на поверхности уж очень рано - где-то в первой трети бассейна. Все ждали очереди курсанта Баранчикова, который частенько приводил нас в восторг своими непредсказуемыми поступками.
Толик не любил ныряние с тумбочки. Она казалась ему очень уж высокой. Поэтому, свалившись с неё в первой попытке, он затем просто спустился в воду и нырнул почти без толчка. Секунд пять-шесть он находился под водой, а потом задняя часть его вдруг показалась на поверхности. Ноги усиленно работали то ли брассом, то ли дельфином, но общее движение походило скорее на баттерфляй, только тело почему-то изгибалось в горизонтальной плоскости. Направление же движения было почему-то к правой (ближней) боковой стенке бассейна. Упершись в неё где-то метрах в семи от старта, Баранчиков вынырнул уже целиком, судорожно цепляясь рукой за гладкую кафельную поверхность, и, не найдя опоры, вдруг погрузился вновь. Преподаватель, было, устремился к месту предполагаемого утопления, но до этого дело не дошло - жизнестойкий Толик снова всплыл, выпучив глаза, на поверхность и схватился за бордюр уже обеими руками, предотвратив тем самым трагический финал. И вскоре, с помощью преподавателя, наш юный друг вновь очутился на спасительной суше... В общем, для многих из нас зачётные попытки в этот раз закончились подобным образом. Вероятно, этого преподавателю показалось достаточным, так как предложений с его стороны на повторные испытания нам больше не поступало. Всё же лучше было сохранить нам жизнь и здоровье для героического будущего...
Ещё более показательными и запоминающимися были зачёты по прыжкам в воду. И если прыжки с трёхметрового трамплина для большинства и не составляли особого труда, то пятиметровая вышка доставила нам много волнений. Однако прыгать было надо, и мы прыгали.
Баранчиков, каким-то образом избежавший предварительных тренировочных испытаний, на этот раз был перед дилеммой - сделать попытку, или отказаться вообще от неё ради продления собственной жизни. И пока ждал своей очереди, с содроганием следил за мучениями своих товарищей, каждый раз сжимаясь при виде их там, вверху, на трамплинной доске. Надо сказать, что всем нам эта доска казалась уж очень длинной и чрезвычайно неустойчивой - вибрирующей и трясущейся при каждом шаге и готовой сбросить тебя в воду значительно раньше положенного срока.
Филипцев, Догадин, Сотников, как всегда, выполнили задание превосходно. Кто-то нырнул даже вниз головой. Толик Овчинников смело рванулся в бой и даже чуть не перевернулся в воздухе от излишних стараний и уверенности в своих силах, но благополучно приводнился и быстро вынырнул на поверхность. У других прыжки получились менее уверенно. Большинство двигалось к краю доски с явным напряжением, тщательно прощупывая каждый сантиметр её поверхности, опасаясь поскользнуться на мокром и гладком дереве. Многие прыгали почти без отскока, скорее "сваливались" вниз, поднимая тучи брызг, и выскакивали на поверхность с выпученными от впечатлений глазами, порой сразу и не ориентируясь, в какой стороне находится спасительная стенка.
Вот на доске Миша Трофимов. Он осторожно, будто крадучись, движется по доске; наконец, достигает края и смотрит вниз. Почему-то раскрыл рот, поднял вверх руки, будто сдаваясь перед непобедимой стихией и, полузакрыв глаза, устремился в пучину.
Саша Казаков достиг края более уверенно, некоторое время постоял на краю с твёрдокаменным выражением лица, какое он частенько принимал в момент великих испытаний, и тоже шагнул в неизвестность...
Петя Терехов направился на исходную позицию с внешним спокойствием. Однако по краске на его лице было видно, что он всё же волнуется. Начальная фаза движения прошла успешно. Петя сильно оттолкнулся (как и инструктировал преподаватель) и даже почти не двигал в полёте руками. Однако в завершающей стадии прыжка почему-то начал сгибать обе ноги впереди, стремясь достичь прямого угла (как в упражнении на перекладине - у него это здорово получалось!). Приводнение осуществилось довольно мощно - посредством соприкосновения с поверхностью всей задней частью тела вместе с ногами. Столь же мощным оказался и фейерверк брызг, доставшийся наиболее любопытным наблюдателям. Всё это вызвало добрые комментарии сочувствующих. Отдал должное Петиному мужеству и преподаватель, правда, пожурил его за неосмотрительность. Петя, видимо, и сам это прочувствовал. Однако во второй попытке (уже с пятиметровой вышки) успел во время полёта загнуть ноги ещё сильнее - чуть не выше головы (такая акробатика, между прочим, уже практиковалась в те годы по разряду мастеров спорта). В отличие же от мастеров экстра класса, Петя решил не разгибаться в завершающей фазе полёта и продырявил водную гладь всей заостренной задней частью. Прыжок получился совершенно фантастическим, с рядом абсолютно новых элементов, ещё не встречавшихся в практике ведущих прыгунов мира. На это сразу обратил внимание наш преподаватель... Излишняя скромность не позволила тогда Пете разделить всеобщий восторг болельщиков. Сразу после триумфального исполнения он предпочел быстрее уединиться, потихоньку проверяя сохранность отдельных точек и частей тела, на которые легла основная нагрузка. Не захотел он также и давать интервью относительно своих чувств после установления столь выдающегося достижения. Да, наш тихий, добрый Петя никогда не выражал излишних эмоций, всегда оставаясь самим собой и не поддаваясь на провокационные вопросы своих более эмоциональных товарищей.
Я в своих попытках не хотел показаться перед всеми трусом и яростно устремился на край доски, несмотря на все её старания сбросить меня на середине дистанции. Достигнув края, я изо всех сил оттолкнулся от поверхности, покрытой резиновым ковриком, и стремительно полетел куда-то вверх, а не вперед-вверх, как учил нас наш плавательный педагог. Последнее я понял сразу, потому что вместо ожидаемой водной глади вдруг ощутил под ногами ту же прыгучую твердь, которая нещадно подбросила меня снова кверху и, по-видимому, ещё выше, чем прежде. В обратном полёте, я сумел каким-то чудом миновать трамплин и устремился всей уже совершенно не управляемой семидесятикилограммовой массой вниз, и даже не понял, как и чем произошло приводнение. Вероятно, всё было не менее эффектно, чем у Пети, ибо моё появление на поверхности сопровождалось ещё более бурным всеобщим восторгом весёлой курсантской братии, успевшей к этому моменту уже завершить эту небезопасную процедуру и прийти в себя после перенесённых испытаний.
Весьма оригинальным был один из прыжков курсанта Г., который в безудержном порыве взбежал по лестнице, не останавливаясь (для доклада преподавателю), пронёсся по доске и продолжил забег и дальше, уже в воздухе, за пределами злополучного трамплина, размахивая руками и ногами, будто рекордсмен по прыжкам в длину во время установления мирового рекорда. Действия же на вышке сержанта Г., наоборот, были похожи на пантомимику ставшего уже известным артиста Вицына в минуты серьёзной опасности. И нечаянные тонкие звуки, изданные им в момент отрыва от постамента, ещё более дополнили комизм ситуации.
Когда же дошла очередь до Баранчикова, тот был уже полностью деморализован ожиданием и видом испытаний, выпавших на долю большинства его предшественников. От всей его обычной бодрости не осталось и следа, и он отправился на вышку, как на эшафот, сумев сказать нам напоследок: "Прощайте, мальчики!" Ободряемый нами и преподавателем, он медленно вполз наверх, встал перед доской, смерив взглядом расстояние до её края, сиплым голосом доложил о готовности к прыжку и, получив ободряющее "добро", медленно и крайне осторожно двинулся дальше. Движения его к финишной черте были весьма оригинальны. Он почему-то пробирался по доске строевым шагом, медленно и высоко подымая выпрямленные ноги и осторожно и так же медленно опуская их на доску. При этом двигались одновременно правая нога и правая рука, затем их сменяли левые конечности - как это всегда получалось у него на строевых занятиях. Своеобразие движений заставляло его разворачиваться при каждом шаге то влево, то вправо, и создавалось впечатление, будто он всякий раз пытается заглянуть вниз (то слева, то справа от доски), как бы всё время оценивая расстояние до водной поверхности.
По мере приближения к краю движения его становились всё медленнее и нерешительнее. В шаге от края он окончательно остановился, попытался ещё раз взглянуть вперёд - вниз, но край доски мешал ему увидеть желаемое. Преподаватель, увидев его нерешительность, скомандовал: "Прыгай!" Толик изобразил на лице мученическую гримасу, весь согнулся, чтобы случайно не упасть, приложил руку к сердцу, как бы умоляя всех сжалиться над собой, и вдруг стал пятиться обратно. - "Куда! - кричит ему преподаватель. - Назад, Баранчиков!" Но тот находился уже у стойки вышки и вцепился в неё обеими руками. Он был настолько потрясён испытанием, что все последующие уговоры и приказы преподавателя, по-видимому, вообще не доходили до его сознания. Хватка же его была настолько мёртвой, что друзьям из нашего отделения стоило больших трудов, отодрать его от спасительной балки. Сила потрясения бедняги была такова, что даже приём тёплого душа не облегчил его состояния, и Толя даже забыл надеть плавательное снаряжение при переходе в раздевалку... К счастью, подобные случаи не оставляли глубокого следа на Толиной психике. Он быстро приходил в себя и был готов к новым испытаниям, выкидывая по своей рассеянности и непосредственности всё новые и новые фокусы.
Четырёхсотметровка была последним и на самом деле весьма серьёзным испытанием для большинства из нас. Мыслимо ли дело, проплыть почти полкилометра! Пусть в бассейне, пусть в присутствии целой спасательной команды в лице преподавателя и медработника. Но ведь самому в данном случае пользоваться спасательными средствами в виде досок, ограждений дорожек и стен бассейна категорически запрещалось! И сколько каждый из нас может проплыть, не знал пока никто. Так что выходили мы на старт, не ведая, на каком участке трассы начнутся для нас спасательные мероприятия.
Уверенность была только у наших пловцов-спортсменов, хорошо знавших свои возможности. Но сдаваться заранее не хотел никто, и каждый горел желанием достичь заветного рубежа, преодолев шестнадцать 25-метровых дорожек.
Сколько жаждущих победы мучеников запускалось тогда на каждую дорожку, совершенно не помню, но всё водное пространство бассейна просто кипело и вспенивалось бесчисленными брызгами, порождавшимися яростно стучащими по воде ногами и руками. Молотили без разбора по чему попало - по пробковым ограждениям дорожек, по головам и ногам плывущих рядом соседей, врезались в неистовом порыве в борт бассейна, судорожно вдыхали в лёгкие воздух, захлебывались и плыли, плыли, плыли...
Мне хоть и очень хотелось не отстать от лидеров с самого начала, но я отлично знал, что подобное стремление ни к чему хорошему не приведёт, поэтому решил всю дистанцию плыть в медленном темпе. Поплыв вначале, как и все, кролем, я быстро утомился и перешёл на ещё менее освоенный брасс, а через две или три дорожки, вконец измотавшись "движением на месте", вернулся к своему верному стилю "на боку". И сразу всё пошло, как в детстве, когда я переплывал таким образом Сеху, а позднее и достаточно широкую Тезу. Вскоре вошёл в ритм, и сразу стало намного легче. Через три-четыре дорожки на пути стали попадаться неожиданные препятствия в виде барахтающихся тел, конвульсивные движения которых отчётливо свидетельствовали о преодолеваемых ими испытаниях. Обгон их требовал от меня дополнительных усилий, поскольку никто из впереди плывущих не хотел уступать "дорожку", сразу прибавляя темп и норовя утопить тебя поднимаемой волной, или даже съездить тебе по правому уху, которое, как всегда, периодически вынырива¬ло у меня во время гребка правой рукой. К счастью, дополнительной прыти у большинства хватало ненадолго, и они вскоре почти останавливались, израсходовав свои последние резервы и пытаясь хоть чуточку отдышаться у стенки бассейна, либо уцепиться снизу (чтобы не заметил преподаватель) за ограничительную пробковую линию. То и дело слышались указания преподавателя: "Курсант Савельев! Так и оторвать поплавки можно!.." "Курсант М.! Не глотайте, не глотайте воду! Остальным ещё доплыть требуется!... Баранчиков! Отпустите, наконец, чужую ногу, - утопите своего товарища!.."
Я проплыл уже половину дистанции. Тяжело, но ещё в силах. Плыву честно, ни разу не отдыхал у стенки (у меня крайняя левая дорожка). Перегнал уже пятерых... А вот и меня обходят. Это, конечно, "морской конь" - Славка Филипцев. Плывёт кролем - технично, легко и, главное, без рывков. Только небольшой бурунчик виден сзади - смотреть любо на такую технику. Попробовал за ним угнаться, прибавив темп. Продержался метров двадцать, но сразу устал неимоверно. Этот рывок чуть не погубил меня, - еле очухался. Нет, этого мне не дано! Надо держаться только своего темпа. Минуты через две меня вновь догоняют. Это Боря Догадин. Плывёт брассом, но как быстро! И тоже совсем без усилий. Обгоняет меня. Не успел увернуться, отступить в сторону, и его правая нога долбанула мне в бок - во, силища! С таким толчком, конечно, целый километр проплыть можно! Снова хотелось последовать за лидером, но благоразумие преодолело стремление...
Осталась последняя сотня метров - ещё четыре дорожки, целых четыре! С каждым гребком всё глубже ухожу в воду, дыхание рваное, воздуха чертовски не хватает - не захлебнуться бы! Тогда не доплыву совсем. Гребущая рука (правая) выбрасывается вперёд уже с огромным трудом. Пробую "отдохнуть" брассом, с полминуты пыхчу "на месте". Сзади вновь догоняют. Опять Славка! Уже на целых сто метров обошёл. Нет, собрал все силы и продержался две дорожки (конечно, не за Славкой), но на последней всё же сдал окончательно. Лишь бы Боря второй раз не обогнал - совсем позор будет... А заветная финишная стенка всё ближе. Вот уже совсем рядом. Дотрагиваюсь до неё рукой и тону на мелководье. Ноги не в силах вытолкнуть меня из бассейна, руки не в состоянии подтянуть тело вверх. Будто весь я отяжелел на добрую сотню килограммов. Но всё, уже конец!.. Преподаватель хвалит, - значит, справился. В целом, был в первой десятке во взводе. Это уже неплохо...
В общем же, занятия на первых двух курсах хорошо подготовили меня к будущему - уже к более серьёзным (хотя и внеплановым) тренировкам на пятом и шестом курсах. Именно тогда мне удалось всё же освоить сложную технику плавания и кролем, и брассом, и, хотя высоких скоростей я никогда не показывал, но держаться на воде мог уже длительное время, а порой преодолевал вплавь и километровые дистанции - уже в полное своё удовольствие...
БЕЗ БЕРЕГА
Увольнение. Как много оно значит в жизни юного (и даже не очень юного) курсанта. С каким нетерпением ждёт он его почти целую неделю. С каким трепетом получает из рук командира увольнительную. С какой радостью мчится в выбранном сегодня направлении!.. Как ни устремлён ты в своё врачебное будущее, как ни торопишься скорее освоить азы медицинской науки, как ни вдохновляют тебя лекции и занятия на кафедрах, - всё это кажется тебе в жизни всё-таки не основным, не самым главным. Главное - это то, что скрыто сейчас от тебя за стенами казармы, за забором академического городка - среди домов и улиц большого города, в клубах, музеях, театрах; в квартирах твоих пока ещё не многочисленных здесь знакомых. Главное - это свобода. Свобода спокойно ходить по этим улицам, делать то, что тебе хочется, смотреть на то, что доставляет тебе радость, любить то, что порой тебе запрещают. Главное - это радоваться жизни, наслаждаться ею, ощущать, чувствовать, любить её всей своей юной душой, стиснутой почти до предела тисками замкнутого казарменного пространства, задавленной уставными требованиями, терзаемой порой непониманием и чрезмерной строгостью отдельных твоих начальников.
Как рвётся она сейчас наружу, познав уже кратковременное счастье знакомства с этим свободным внешним миром. Как изнывает от тоски по нему, по тем людям, которые ждут тебя, надеются на встречу, верят тебе, твоему обещанию; от тоски по полюбившимся уже местам удивительного города, по лесам, аллеям и паркам его неповторимой пригородной зоны. Как томится она от твоего бессилия изменить что-либо, сделать что-нибудь для облегчения твоего состояния...
Как грустно, тоскливо от всего происходящего, от непредсказуемого будущего, от своей собственной ничтожности... Как можно получать наказания, если ты работаешь с полной отдачей, учишься (пока) на одни пятёрки, выполняешь все требования уставов, все указания командиров и начальников, делаешь всё без споров и возражений, точно и в срок. Ну, а если что-то сразу и не получается, то причина этому твоя изначальная психологическая неподготовленность к службе, некоторые черты твоего характера, моральные и нравственные принципы, не совместимые с нормами поведения в общежитии воинского коллектива, - воспитанные в тебе с детства родителями...
И вот за всё это ты, курсант первого курса, уже четвертую неделю сидишь по выходным в опостылевшей тебе казарме вместе с несколькими такими же, как ты, "провинившимися" и изнываешь от тоски и душевного смятения. И ничего не хочется делать, никого не хочется слушать, ни с кем не хочется разговаривать. Не хочется даже прогуляться по заснеженному академгородку - всё кажется тоскливым и мрачным... Особенно сегодня, в канун новогоднего праздника. Как ты мечтал провести его в кругу своих друзей и родственников, какие грандиозные планы строил на эти новогодние дни!..
Немножко успокаивает то, что я не одинок в казарме. Вместе со мной так же "тоскует" ещё несколько десятков человек из нашей роты. Часть ребят стоит в наряде, другие - готовятся к пересдаче полученных на последних неделях "неудов" по сложно дающимся околомедицинским наукам (химия, латынь, иностранный), а также по основной сейчас специальной дисциплине - анатомии. Некоторые же, как и я, отбывают наказание за совершенные "воинские проступки". В числе их Саша Казаков, с которым мы вместе так весело гуляли ещё месяц назад по улицам и проспектам освещённого вечерними огнями города.
Саша - тоже "невинно убиенный". Вероятно, и ему сегодня не очень весело. И у него на этот день были свои радужные планы. Но внешне он выглядит не очень расстроенным. Его "легкий" характер позволяет Саше куда спокойнее меня переносить подобные невзгоды. Не занимается он и самобичеванием. Его мысли и чувства направлены всегда от себя - наружу. Он постоянно то шутит, то смеётся. Лицо его то расплывается в улыбке, то вдруг застывает в серьёзном, как бы внезапно окаменевшем взгляде - он любит "играть" своей мимикой. Сейчас он что-то читает (конечно, не анатомию!), лежа на койке - хотя курсанту первого курса лежать не положено. Периодически перебрасывается короткими фразами с товарищами...
А мне даже и разговаривать не хочется. Чтобы занять себя чем-либо, стал приводить в порядок обмундирование, занялся стиркой носков. Их осталось всего две пары. Несколько дней назад повесил одну, стиранную, сушиться - и не нашёл среди массы им подобных. А менять этот вид обмундирования приходится особенно часто - ужасно быстро грязнятся, и, что еще хуже, - воняют! Аромат такой стоит, что порой и самому тошно становится. На занятиях, на самоподготовке стараешься ноги подальше под стол упрятать, - чтобы дух хоть в другую сторону от тебя распространялся. Да нет же, через какое-то время вновь достаёт. Мой сосед за столом на самоподготовке, друг Костя Сотников, смотрю, что-то вертится, периодически то справа, то слева под стол заглядывает, ногами своими двигает - понять не может, откуда это одёр берётся. Да ведь не только от меня одного он распространяется, все мы в одинаковых условиях. И все ноги моем ежедневно, а всё равно страшно потеют.
Может, в этом наши яловые сапоги виноваты? Ноские, но уж больно неэстетичные. Своим собственным духом тебя насквозь прованивают. Ну, а когда коллективом всем собираемся, то лучше нос сразу затыкай - физически тяжесть духа этого ощущаешь! На лекциях по анатомии профессор Вайль ("Сан Саныч") всегда при входе в аудиторию нос морщит - к духу нашему никак не адаптируется. Всё же приспособился - анатомические препараты стал с собой приносить в несметном количестве: формалином воняет, так это куда приятнее. Иные преподаватели (у которых не было такой возможности - с препаратами) всё зоны ближе к окнам искали, с допустимыми концентрациями наших "ОВ". В общем - для всех испытание...
Да, первые увольнения. Сколько радости доставили они всем нам, ленинградцам и не ленинградцам. У каждого нашлось место для отдыха, для занятий в городе - по своим собственным интересам. Кто спешил домой, кто в гости к своим друзьям и товарищам. Кто устремлялся на танцы, в соответствующие культурные заведения. Кто стремился посетить Эрмитаж, Русский музей, Академию художеств, или же сходить на концерт в филармонию, в Мариинку, в Дом Учителя. (Билеты на концерты и абонементы активно распространялись на курсе). Иные же просто с удовольствием ходили по городу в поисках "своего счастья".
У меня с самого начала было, где остановиться в городе и спокойно отдохнуть душой, расслабиться, отключиться от забот и тягот воинской службы. Это были дальние родственники, проживавшие одни на Петроградской стороне, другие - на Васильевском острове. Принимали меня и там, и там хорошо, снисходительно относясь к моей "провинциально-шуйской" и курсантской неотёсанности. Удивляла всех только моя безудержная прожорливость, особенно обострявшаяся при виде ленинградских деликатесов. И, поскольку остановить меня в "блаженных порывах" было абсолютно невозможно, хозяйки в последующем предпочитали особенно не раздражать мою сладострастную натуру их внешним видом, оставляя на столе, в основном, самое обыденное и необходимое. Надо сказать, что обе семьи жили довольно скромно, ограничиваясь в питании немногим. Правда, в те годы ленинградский ассортимент продуктов позволял удовлетворять скромные потребности советской интеллигенции, так что голодать никому не приходилось.
Увлекаясь с детства фотографией, я делал многочисленные снимки как своих однокашников, так и видов Ленинграда. Пользуясь глубокой увлечённостью этим видом искусства моего троюродного дяди Аркадия Иосифовича Круковского (дяди Кади), я иногда занимался проявлением плёнок и печатанием снимков у него на квартире, получая добрые советы и нередко похвалы за отдельные работы. Однако более строгая по части оценки "произведений искусства" тётя Лина (его жена и главная хозяйка квартиры) смотрела на "разгардаш", устраиваемый мною, с несколько иных позиций, - вначале намекая, а потом и прямо говоря о резко отрицательном воздействии "фотографического процесса" на состояние их домашних апартаментов. К тому же, хозяйка была особого мнения и относительно моей "неограниченной прожорливости", посчитав её за серьёзные нарушения моего внутреннего статуса, и срочно сообщив об этом моим родителям в Шуе... Получив серьёзный выговор от бабушки, я, наконец, уразумел всю порочность своих внутренних побуждений, и, скрепя душой (и желудком), прекратил свои воскресные походы в родственные пенаты. И переключился на товарищеские курсантские компании и посещение культурных заведений.
Надо оговориться, что прогулки по городу для юной курсантской гвардии, особенно по такому городу, как Ленинград, сконцентрировавшему в себе множество высших и средних военно-морских учебных заведений, представляли собой и определённую опасность в связи с рьяной работой городской военной комендатуры вместе с многочисленными патрулями, контролирующими практически все улицы и переулки северной столицы. И главной задачей их, как нам казалось, было любой ценой задержать вырвавшуюся на свободу курсантскую братву, придравшись к любой мелочи. По-видимому, в определённой степени в этом был согласен с нами и наш начальник курса, серьёзнейшим образом инструктировавший нас накануне первых увольнений, вдаваясь в мельчайшие детали увольнительного процесса и предупреждая о возможных незапланированных инцидентах, в первую очередь, с патрулями и прочими блюстителями порядка.
Во время первых увольнений я был максимально бдителен - избегал встреч с патрулями, отдавал честь всем офицерам, старшинам и даже представителям городской милиции (именно так инструктировал нас начальник); старался не ходить по центральным улицам, проспектам, площадям и другим, особо посещаемым, местам города. И мне удавалось избегать неприятностей в то время, когда некоторые из наших уже испытали честь попасться в лапы блюстителей воинского порядка - либо на улицах, либо в клубах, либо при иных обстоятельствах. Были даже направления кое-кого в комендатуру, а также на гауптвахту.
Постепенно круг моих интересов и похождений в городе расширялся, и я стал посещать даже Невский проспект с расположенными там кинотеатрами, магазинами, кафе-забегаловками. Однажды, уже в декабре, мы с Сашей Казаковым двигались хорошо знакомым маршрутом по Невскому в сторону Колизея. Было темно, и про¬спект, залитый разноцветными огнями, красовался во всем своём вечернем блеске. На душе было светло и радостно. Мы успешно сдали какие-то зачёты, без "неудов" закончили очередную неделю. Я получил даже поощрение на кафедре анатомии от страшно строгой преподавательницы А.Г. Акиловой - это всегда вдохновляет. На завтрашний день меня ждала на курсе фотография. Надо было отпечатать очередную, очень удачную плёнку, запечатлевшую наше отделение на разных этапах учебно-воспитательного процесса, что тоже было весьма приятно. Сейчас предстояло купить кое-какие фотоматериалы на присланные недавно из дома деньги, а заодно и посмотреть французскую литературу в Доме книги (французским я тогда тоже активно занимался, желая не отстать от нашего "французского" лидера Толи Баранчикова).
Удалось ли купить книги, не помню. Но, кажется, мы продолжали двигаться налегке, уже приближаясь к Литейному проспекту. Народу в этой части Невского становилось всё больше, и мы лавировали среди людского потока, преодолевая большие и малые преграды, то и дело возникавшие на нашем пути. Было много и военнослужащих, в том числе и офицерского состава. Мы только успевали вытягиваться "во фрунт", отдавая честь направо и налево...
Неожиданно нас догнал незнакомый курсант (запомнилось, что второго курса). Подбежал и обращается к Сашке: "Вас требует старший патруля!" (Ко мне обращений не было). Саша, ничего не опасаясь (наивный человек!), спокойно следует за курсантом. Я же (ещё большая наивность!) топчусь на месте. Оба скрылись в толпе, направляясь в сторону тёмной арки, ведущей в такой же неосвещённый двор одного из домов. Я сделал с десяток шагов в сторону Литейного, затем, видя, что мой товарищ задерживается, пошёл обратно. И тут ко мне подбегает тот же курсант: "Ты ещё здесь! Дурак! Давно бы убежал! Тебя тоже требуют... Ну, чего стоишь? Пошли... Бежать уже поздно - вон наш гусак стоит с твоим корешем. Сейчас обоих в комендатуру отправит. Злобный тип - всех подряд хватает!.. Нам тоже здорово достаётся - самих упечь может!"
Неужели, влипли, думаю. И откуда он только вылупился? Да разве в этой неосвещенной подворотне со стороны кого заметишь!.. Подошёл, докладываю о прибытии. Саша рядом стоит, а старший патруля (майор) его документы в руках держит. Лицо у майора грозное, даже свирепое:
- Почему от патруля убегали!(?) - обращается ко мне.
- Не убегал я, товарищ майор! Я товарища ждал.
- Почему же вас столько времени ловили?!
- Никто меня не ловил, я сам назад шёл...
- Прекратите пререкания! Разболтались совсем. Почему честь патрулю не отдаёте и офицерам тоже?!
- Мы отдали честь, - говорит Саша.
Я же, честно говоря, никаких офицеров в этот момент не видел. Так и ответил гневному майору.
- Ваши документы!
Достаю удостоверение и увольнительную, протягиваю майору. Но показываю из своих рук (так инструктировал нас Ревенко - никакому патрулю в руки не давать! Пусть из рук записывает!)
Майор разъярился ещё больше. Вырывает у меня из рук книжку и кладёт в карман. И приказывает нам обоим: "Шагом марш в комендатуру!"
Пытаемся что-то сказать, да разве с таким говорить возможно?!.
- Кругом! Шагом марш! И без разговоров. Доложите дежурному по прибытии!
Сопровождающие офицера курсанты стоят с тоскливым выражением лица - да, не очень-то приятно участвовать в подобных "экзекуциях".
Поворачиваемся кругом и выходим из "подворотни" на Невский. Теперь он уже не кажется нам таким приветливым и жизнерадостным. Голова от пережитого кругом идёт. А что впереди будет?!. И где эта самая комендатура? Придётся познакомиться.
Как ни хотелось этого делать, но знакомство состоялось. Нас "зафиксировали", как положено, и отправили - докладывать уже собственному начальству. Доложили дежурному по роте, затем старшине роты (он как раз на курсе оказался). По его взгляду легко можно было понять об отдалённых последствиях нашего "похода".
Последствия не заставили себя ждать. Во вторник, после заключительной лекции, курс был оставлен в аудитории. Тут же появилось наше начальство: начальник курса, замполит, командиры рот. Командир был в гневе.
- Товарищи курсанты! - Лицо начальника перекосилось. Голос звучал, как металл. - Несмотря на неоднократные предупреждения, на курсе продолжаются нарушения воинской дисциплины - самовольные уходы из части, пререкания с младшими командирами, невыполнение приказаний, опоздание из увольнений, неотдание воинской чести!.. Далее шло перечисление совершенных нами за последнее время проступков. В аудитории стояла гробовая тишина. Все замерли в ожидании расправы. И она наступила. После небольшой паузы Ревенко продолжал:
- За систематическое нарушение воинской дисциплины: самовольный выход из части, опоздание в строй приказом начальника курса курсанту М. объявляется арест на трое суток с пребыванием на гарнизонной гауптвахте... И пошло!
Один за другим вставали бледные курсанты, говоря: "Есть!" и повторяя (чтобы всем было понятно) предназначенное им наказание. Уже человек десять получили своё - кто гауптвахту, кто наряды вне очереди. До нас с Сашей очередь не доходила. Может, пронесёт, - думаю. - Ведь не специально же мы не отдали честь (если уж так утверждал свирепый майор). Написал же я объяснительную на этот счёт. Должен же это учесть командир!
- Курсант Бердышев! - звучит голос начальника, пожалуй, даже более грозный, чем прежде.
Тут же вскакиваю и громко докладываю: "Я!"
- Курсант Бердышев! - повторяет начальник. - За неотдание воинской чести, бегство от патруля и пререкания со старшим патруля объявляю вам месяц без берега!
Ещё до конца не осмыслив весь трагизм произошедшего, повторяю как можно громче: "Есть месяц без берега!"
- Курсант Бердышев! Садитесь на место.
- Есть сесть на место!
И я плюхаюсь на стул, чувствуя, как что-то очень горькое охватывает меня изнутри и лишает способности соображения. Бегство от патруля! Пререкания со старшим патруля! Откуда всё это взялось?! Со слов того майора? Читал ли Ревенко мою объяснительную? Почему никто не поговорил со мной? Почему не вник в моё душевное состояние? Почему он не понял меня?! Неужели, так будет и дальше, в будущей моей службе? Как смогу выдержать я всё это?.. Правильно ли я сделал, что пошёл сюда? Здесь ли моё призвание?.. Ранее служба представлялась совершенно иной - порядочной и справедливой.
До меня больше не доходили слова командира. Я не слышал, что и как отвечал Саша Казаков, Боб Мажевич, Толик Баранчиков, Эрка Фельдман, - тоже поплатившиеся за свои проступки. Хотелось погрузиться в сон, никого не видеть и никого не слышать. Сейчас мир для меня вывернулся как бы наизнанку - всё происходило будто во сне. Слабая, болезненная и теперь "несправедливо" уязвленная психика требовала разрядки.
Вывел меня из полуобморочного состояния решительный толчок в бок - все уже стояли после команды старшины курса, провожающего уходящих офицеров. Я тоже встал, переполненный абсолютным безразличием ко всему на свете, не желающий больше ничего делать, ни с кем не разговаривать, и даже жить на этом "полном несправедливости" свете…
За прошедшие недели я несколько пришёл в себя, заставил себя снова зубрить латынь, химические формулы, готовиться к семинарам по марксистско-ленинской подготовке. В обычные, рабочие дни, вроде, стал душевно спокойнее. Но в выходные, когда товарищи получали право на очередной отдых, депрессия вновь обострялась. Сегодня же настроение было особенно пакостным, и я никак не мог прогнать от себя гнетущую хандру...
В Ленинской комнате звучит музыка - кто-то из ребят пытается подобрать знакомую мелодию. Нет, это явно не из наших "слухачей-специалистов". Те живо на трёх аккордах работают. Я почему-то подбирать не могу, хотя и играю по нотам. А как играет по слуху Боб Межевич! Может сходу сыграть все известные фокстроты, танго, вальсы. Как-то у своего отделения семь порций сахара выспорил - что сразу, без остановок сыграет десять фокстротов. И ведь сыграл. Ровно десять. Хотя, говорит, мог бы и больше. И неплохо аккомпанировал нашему скрипачу... А я не смог без нот изобразить ничего путного.
Межевич вообще молодец парень! Как он знает латынь! Ведь совершенно новый для нас язык. Мы мыкаемся, запинаемся по слогам, а он бегло шпарит и тут же переводит совершенно незнакомые тексты. А как отвечает по другим предметам, особенно на семинарах по марксизму-ленинизму! Когда он успевает прочитать столько дополнительной литературы! Как логично и свободно говорит. Заслушаешься! Правда, в школе и я мог так отвечать - когда хорошо выучивал конкретные вопросы. Здесь же боюсь - потому что не успеваю - информации и литературы сейчас на целый порядок больше - даже на просмотр времени не хватает...
Неплохо играет на рояле и Кент Явдак. Но он владеет ещё и аккордеоном, как и Лёша Захаров. А наш Боб Догадин! Лапища такая, что полторы октавы ухватить может. Правда, играет немного громковато - силища-то недюжинная! Но для нас, чем громче, тем лучше...
Пойти поиграть, что ли? Не хочется. Да и не помню почти ничего. Не учил наизусть программу, как советовал мне в детстве учитель. Помню одного лишь "Жаворонка". Правда, Кент оценил игру... Почему совсем не играет здесь Витя Подолян? Вот кто настоящим музыкантом мог бы стать. Какая программа! Какие вещи! Какая техника, какое исполнение! Когда услышал его в первый раз, был просто потрясён: начало концерта Шопена, баллада Шопена, его скерцо, революционный этюд!! Одно дело, когда слышал эти вещи в исполнении своего учителя, совсем другое слышать от своего однокашника. Слушал и завидовал. А что самому мешало играть? Лентяй и дурак! И никаких тебе оправданий. Нет, надо будет браться за музыку. Попрошу выслать из дома ноты. Попробую вспомнить старое...
Почему-то последние дни молчит телевизор. Очевидно, сломался. С ним хоть немного веселее было бы... Звучит сигнал - "Приготовиться к построению!" Ура! Это на ужин. Хоть на камбузе отведём сегодня душу. Скольких наших не будет. Всего-то за столом, по-моему, четверо, - нет трое...
В столовой нас ждал поистине праздничный ужин. Макароны по-флотски, сухие пирожные, булочки с маком, сыр, масло, сахар, кофе с молоком - это ли не райское угощение? И при всём этом чуть ли не тройная порция в связи с отсутствием наших товарищей. Разделили на троих по-братски. Кое-что пришлось кинуть "на морского". Везло больше Сашке. Но и остальным было вполне достаточно. Наелись "от пуза"! С собой захватили булочки, пирожное, сахар. Будет, что вспомнить. Да ещё завтра целый день праздничный...
После ужина решил немного "проветриться" - прогуляться на свежем воздухе. Слава богу, это не было запрещено! Сашка гулять отказался. Другие тоже предпочли остаться в тёплом помещении. Сидят, лежат, животы округлившиеся поглаживают. У меня тоже округлился - как барабан раздулся. Однако ходить позволяет - быстрее протрясётся.
Заснеженные дорожки и аллеи освещены фонарями. Сыплет мелкий снежок. Снежинки искрятся на свету всеми цветами радуги. Тихо, безветренно. Только снег поскрипывает под ногами. Ярко светятся окна Принцевского корпуса, здание военно-морской хирургии. Другие кафедры погружены в темноту - празднества там давно закончились, празднуют теперь по домам. Нет бы кто пригласил к себе на кафедру! Какие прелестные там лаборанточки! Да разве подойдёшь к ним во время занятий...
Как много в этом году снега! Вокруг дорожек огромные сугробы. Это наша работа - постоянно убираем территорию... Аллеи пустынны, лишь изредка увидишь одинокую фигуру в отдалении. Ветви деревьев и кустарников, густо запорошенные снегом, всплывают перед тобой серебристо-чёрным силуэтом. Отдельные деревья тянутся высоко вверх - сколько они повидали здесь на своём веку!.. Впереди здание кафедры анатомии, дальше - физиология. Поперёк - поликлинический корпус с центральным куполообразным зданием управления. Здесь мы стоим в карауле у Знамени. Тяжёлое испытание! Два часа по команде "Смирно!". И всё время - "На товсь!" - отдаёшь честь проходящим слева и справа офицерам. Ноги деревенеют, спина разламывается от боли, бывает, и голова от напряжения начинает кружиться. Кое с кем из наших случались и обмороки от перенапряжения. Тяжело до тошноты. Особенно когда в бушлат, или шинель замурован... Справа от поликлиники - ремонтирующееся здание - нет "ни окон, ни дверей". Далее, уже в обратном направлении, по правому флангу - библиотека, кафедра физкультуры, биохимии, продовольственный склад...
А вон и первый попутчик вдали движется - кошка, или маленькая собачонка - рысцой от склада куда-то семенит. Тоже, небось, на празднование спешит! Где это у них сбор назначен? Пошёл за этой одинокой гулёной. Та не торопится - по аллее прямиком шастает. И для неё, значит, мы дорожку тут проторили. Постепенно догоняю вечернюю путешественницу. Нет, явно не собачонка. Да и на кошку не похожа - хвост уж больно тощий. Да и сама какая-то неестественная - длинновытянутая уж слишком. Ба! Да это крыса! И какая здоровенная. Уж и не думал, что такие в наших краях водятся. Отъелась на курсантских харчах. А сколько их, таких, ещё в глубинах подвалов скрывается! Нет, страшно не люблю крыс! Почему - не знаю. К другим животным всегда сам тянешься - и поласкать, и погладить хочется. Полюбоваться, по крайней мере. А тут - какое любованье! Один хвост чего стоит. Какое-то брезгливое отвращение! Всегда шугнуть от себя хочется. Вот и сейчас, взял и пугнул - побежал и затопал ногами. Та тоже быстрее припустила. Нет, от меня не убежишь - натренированный!
При моём приближении крысища в сторону кинулась, прямо через сугроб. Сама вязнет, наверное, думает, что я в своих ботиночках в сугробы-то не полезу. Спешит, к ближнему корпусу пробирается. Знает свои потайные щели... Действительно, по "бездорожью" не проберёшься. Но уж больно тварь омерзительная. К тому же, в продовольственном складе лакомилась - курсантский провиант портила. Так и хочется поддать под хвост, чтобы в следующий раз на глаза не попадалась...
Попробовал преодолеть снежный барьер на краю аллеи. Увяз чуть не по пояс. Снег сразу в ботинки залез. Теперь уже всё равно, пошёл по колено дальше. Почти нагнал окаянную - той ещё труднее в снегу приходится. Чем бы в неё запулить? Обычно ботинки для этой цели используют - как Папа Карло, например. Наши "гады" тоже бы неплохо подошли, да не будешь же в снегу без сапог находиться! И ни одной палки поблизости не просматривается - чисто уборку делаем! Снегом, что ли попробовать? Кое-где ледяная корочка осталась после недавних подтаиваний.
Взял несколько комочков по ходу да кинул вдогонку. Та ещё быстрее припустила, но всё равно медленно получается. А я продолжаю преследовать её комочками. Один покрупнее попался. И прямо в башку серую шмякнулся. Не очень сильно, но для крысы, видно, чувствительно. Пищать начала - погано так, препротивно. Что-то сказать хочет. Да пойми её на её диалекте! Ещё комочек взял поувесистее (но уже без корочки). А та увидела, повернулась в мою сторону, глаза - красные (небось, кровью налились от злобы - при свете фонаря хорошо видно), да как припустит в мою сторону. Совсем не ожидал от неё такой прыти. Думал, в подвал сразу подастся, - до него совсем немного осталось.
Пульнул в неё оставшимся в руках снежком - не попал. А она уже совсем рядом со мною, да как прыгнет на меня! Хорошо, что в снегу увязла, прыжок невысоким получился, да и я отскочить от её поганых зубов успел. Не дай бог, в ногу вцепится! Успел поддать сапогом для острастки - знай, мол, на кого нарываешься! Наши сапоги железом кованые, шмякнут не хуже деревянного (что у Папы Карло).
Та в сторону отлетела, но сразу очухалась и снова прямо на меня несётся! Вот тварь поганая! Так она и под брюки забраться может. Это ей не сложно сделать - брюки, если и не настоящие клеши, но достаточно широки в основании - мода тогда на такие была. Ведь разве учтёшь все возможные (в том числе, крысиные) обстоятельства! Крыса - это не мышь какая-то, которая однажды такой путь по мне снизу-вверх проделала, когда я в детстве за ней вместо кошки в яму с картофельной ботвой прыгнул. Смотрю тогда - была мышь, и нет её. Всё обыскал, всё перерыл - нет да и только! А когда вылез наружу, чувствую, что под рубашкой по мне что-то мягкое движется - через короткие штаны с проймами пробралась, и по груди пробирается. Сразу, конечно, не понял, что бы это значило. Увидел только, как что-то серое мгновенно через рукав выскочило, на землю соскочило и сразу скрылось в траве.
Да, если сейчас эдакая тварь таким образом по мне продефилирует, то здорово навредить может. По крайней мере, до "нижних регионов", свободно доберётся. Там никакой внутренней защиты нет, ремень значительно выше пузо перехватывает. Да она точно именно этот путь себе выбрала! Знает, чертовка, слабые курсантские места! Занятия, что ли у них в коллективе по этой части проводятся? Нет, спасать надо скорее "регионы".
Удрать, однако, не успел. То ли злоба ей прыти особой придала, то ли что, но она вдруг куда проворнее и быстрее меня стала. В ближнем бою у неё явное преимущество выявилось. Я же, со своей стороны, не готов к рукопашной схватке оказался. Через секунду крыса снова рядом со мной и вновь на ногу мою бросается. Я прыгаю тоже, и крыса пролетает мимо. Снова на ноги метится, я снова прыжком увертываюсь (бежать уже нет времени!). Она опять в атаке. Я в сторону – опасение за своё "внутреннее содержимое" и мне придаёт прыти. Прыжки отлично получаются - высокие, затяжные. Крыса пищит, крутится у меня под ногами, совсем в раж вошла. И не устает, окаянная! Я же начинаю чувствовать усталость от таких упражнений. Наверное, больше десяти воздушных пируэтов уже выполнил. Ещё немного - и до рекорда лучших "балерунов" добраться можно.
Мне, однако, сейчас совсем не до рекордов. К тому же, раздутое пузо здорово мешает, - с каждым прыжком внутри три стакана кофе (с молоком) так и булькают, наружу просятся. Сколько всё это может продолжаться? Хоть у меня и в совершенстве этот прыжковый элемент отработан (в детстве со скакалкой хорошо занимался), но есть предел всему - рано или поздно, достанет. Как бы ей объяснить, что хочу перемирия, что так вот мы не договаривались. Пищать по крысиному не умею, да и не к чему это высшему существу совсем - вдруг кто нечаянно услышит!
Пользуясь пока ещё своим прыжковым преимуществом, пытаюсь в конечной фазе полёта сапогом на своего противника опуститься. Та тоже увертываться стала, но и об атаке не забывает. Наконец, мне повезло первому с приёмом, и я удачно вогнал свирепое существо поглубже в сугроб. - Так вот тебе! Допрыгалась, окаянная! Той не очень это понравилось, - ещё сильнее запищала и стала из дыры выкарабкиваться. Конечно, можно было бы сейчас и наказать её посильнее, пользуясь уже явным позиционным преимуществом. Но под Новый год не хотелось кровопролития, и я пошёл на перемирие, отступив за снежный барьер и дав противнице возможность выкарабкаться самостоятельно. Та выбралась и, видимо, согласившись с моими аргументами (о перемирии), не стала больше меня преследовать, а направилась в сторону подвала ближнего здания.
Я на всякий случай поспешил убраться с места поединка: стыдно было за своё курсантское достоинство - нашёл, с кем связываться! Да и не знал о возможных последствиях инцидента - со стороны крысиного войска. Вдруг они решат двинуться всей своей подвальной армадой на выручку потерпевшей. Не зря же такой писк подняла! И я поспешил в направлении казармы.
Да, прогулялся и, особенно, протрясся я сегодня основательно. К тому же, и приключение было неординарное. Даже настроение переменилось: хоть и резко не улучшилось, но я всё же взбодрился. Нет, нельзя бестолку время терять. Работать надо! Фактически вся жизнь ещё впереди. И целых шесть лет в академии, в Ленинграде! Сколько сделать за эти годы можно! Значит, вперёд - через тернии к звёздам - "Per aspera ad astra!" Эту латинскую поговорку я уже выучил. Надо бы и другие запомнить. В них много мудрости... Кстати, как у сегодняшней крысы. Она ведь куда мудрее меня оказалась! Да, порой полезно, оказывается, вот так даже с крысами
"НЕОРГАНИКА"
До сих пор я явственно чувствую состояние сильнейшего волнения, охватившего меня перед, пожалуй, одним из самых неприятных академических экзаменов - по неорганической химии. Я тогда совершенно не отдавал себе отчёта в том, какую роль в моей будущей медицинской практике будут играть знания бесчисленных формул, реакций, химических элементов, соединений, комплексов, которыми напичкала нас эта дисциплина. Возможно, изучение "неорганики" было просто подготовкой к ещё более сложным химическим наукам - физколлоидной и органической химии. Знания тех дисциплин - уже точно, при стечении обстоятельств, могли потребоваться (для углубленного осмысливания происходящих в организме процессов). И я, вместе с остальными преданными идее первокурсниками, усиленно прорабатывал толстенный учебник с бесчисленными страшными формулами, длиннющими химическими реакциями, конспекты лекций, записанные в сомнамбулическом состоянии после утомительных дежурств, или иных курсантских занятий, в условиях душных, полусумрачных аудиторий, навевающих совершенно иные желания и стремления, чем проникновение в область "общехимических" знаний.
В процессе учёбы в первом семестре я в общем-то не испытывал какой-либо серьёзной антипатии к этой науке, тем более, что в школьные годы имел по этой дисциплине одни пятёрки. И сейчас, во время семинарских занятий на кафедре, не имел неприятностей в виде "неудов", пересдач и прочее. Но тогда мы занимались, в основном, по лекциям и методичкам. Сейчас же, открыв рекомендованный к экзаменам учебник, я сразу почувствовал всю серьёзность ситуации, и лёгкий холодок пробежал у меня между лопатками. Обнадеживало то, что впереди было пять дней подготовки, однако суточное дневальство осложняло подготовительный процесс.
С первых же часов работы я начал уже по-настоящему "вгрызаться" в эту науку, не давая себе расслабиться ни на минуту. За два дня успел пройти более половины страничной дистанции, но чувствовал, что в памяти остаётся только то, что было прочитано лишь в самые последние часы. Многие разделы были совершенно непонятны. Выручали наши отличники - Витя Шостак и Боб Межевич, которым, по-моему, всегда и всё было абсолютно ясно. Их и отрывали беспрерывно от работы то я, то Саша Казаков, то Гена Савельев, то другие ребята, не всегда способные самостоятельно осмыслить истину.
Из всех нас (не столь щедро одарённых познавательными способностями), кажется, один лишь курсант Баранчиков чувствовал себя спокойно. Что-то прочитав, что-то полистав, что-то сразу отложив в сторону как вообще не воспринимаемое юным курсантским сознанием, он последние часы самоподготовки с увлечением занимался... английским! И отрывал нашего лучшего "англичанина" Витю Шостака уже по этим, английским вопросам. Зачем Толе понадобился этот язык? Ведь изучал он вместе с нашим отделением французский и был, к тому же, лучшим среди нас, "французов".
За четыре дня подготовки, включая и дневальство, я всё же одолел положенную программу, оставив целый день на повторение "пройденного". На консультации у заместителя начальника кафедры понял, что абсолютно ничего не знаю (и главное - не понимаю!)... Оставалась некоторая надежда на возможность заранее узнать (от лаборантов, конечно) некоторые билеты. Однако те (лаборанточки) оказались совершенно непробиваемыми, как и сам начальник кафедры - профессор Птицын. Попасть к нему на растерзание опасались буквально все. Помимо него, экзамен принимал и его заместитель, которого мы знали лучше, поскольку он вёл у нас практические занятия.
Перед экзаменами всегда пытаешься узнать у старшекурсников основные психологические особенности твоих старших "собеседников" (экзаменаторов), их требования, возможные каверзные вопросы, некоторые слабости. О полковнике Птицыне говорили, как о весьма суровом профессоре, безжалостно ставившим двойки, не взирая на твои предыдущие оценки и активность на практических занятиях. Конечно, отдельных (лучших из нас) курсантов он уже достаточно хорошо знал по их вопросам на лекциях (Колю Ермилова, Витю Шостака и др.). Но и те несколько опасались беседы с ним уже в качестве отвечающих. Нечего говорить о таких середнячках, как я, старавшихся, наоборот, оставаться в тени - до поры, до времени не показывая своей "химической бездарности".
Профессор любил задавать вопросы на сообразительность (оказывается, в химии ещё можно было что-то соображать!?), ценил краткость и точность в ответах, не стремился "засыпать" курсанта дополнительными вопросами, задавая их только в случае необходимости. Чувствуя хорошие знания отвечающих, он частенько прерывал их ответы, переходя к следующим вопросам билета. Если же он был не удовлетворён, то хмурился и мрачнел, и это было уже неблагоприятным симптомом. Признаком же полного провала служило нервное подергивание его левой щеки, свидетельствующее о высшей степени неудовлетворенности.
За последний день мне удалось пролистать ещё раз учебник, просмотреть конспекты лекций и некоторую иную, дополнительную литературу, рекомендованную на кафедре. Но в голове стоял невероятный сумбур, и разобраться во всём было уже невозможно. Оставалась, правда, ещё одна ночь - для некоторого "упорядочивания" знаний. Но я решил не мучить себя напрасно и положиться на свою судьбу.
В день экзамена наш утренний распорядок не был нарушен ничем особенным (если не считать несколько большего, чем обычно, времени, затраченного на посещение туалета). Нас так же бодро вывели на утреннюю зарядку, затем отвели на камбуз, а потом - и на кафедру химии, где нас уже ждали сотрудники. Все они почему-то находились в приподнятом настроении, и это было, как нам казалось, измывательством над нашим собственным душевно-летаргическим состоянием. В кабинете заместителя на столе уже лежали билеты, и туда сразу ринулись пятеро наиболее расторопных ребят. Я, конечно, туда не успел и чувствовал, что сегодня моя судьба решится в кабинете профессора. Поэтому, как только полковник появился и дал команду заходить, я с душой, упавшей в пятки, в числе первой пятёрки пошёл докладывать ему о своём прибытии на экзамен.
Полковник, как всегда, был суров и неразговорчив. Достал из кармана тужурки пачку билетов, разложил их на столе и пригласил нас по очереди решать свою судьбу методом свободного выбора одного из тридцати (на столе лежали тридцать билетов). Самих билетов мы до этого в глаза не видели (готовились только по программе), и это было ужасно - учить всё подряд, когда в билетах вынесена только часть программных вопросов.
Я не стал мучительно раздумывать над судьбой при выборе билета (как делали некоторые мои предшественники) и решительно вытащил номер двадцать первый. Получаю к нему дополнительное приложение в виде задачи с уравнением, сажусь на место, читаю вопросы и сразу даже сообразить ничего не могу от избытка чувств. Постепенно сознание моё просветлело, и до меня стал доходить смысл содержащихся в билете вопросов. Я немного поднапряг память и понял, что далеко не всё ещё потеряно. Один из вопросов я как раз прочитал накануне вечером, и там всё было ясно. Второй же детально проработал по лекции с использованием рекомендованной дополнительной литературы.
Набросав в виде тезисов последовательность ответов на листочке, я приступил к задаче. Она показалась мне совершенно не решаемой, и, как я не бился, ничего путного не мог придумать. Обратиться к кому-либо за помощью было бессмысленно - слишком далеко мы сидели друг от друга, да и не было среди нас наших постоянных подсказчиков. Примерно описав предполагаемую реакцию, я решил сделать основной упор на первых двух, основных вопросах, и успел до моей очереди детально продумать оба ответа.
Между тем события в кабинете развивались не в нашу пользу. Первые двое отвечающих с трудом выбрались из лабиринтов химических реакций и были отпущены на свободу размышлять о своей судьбе на ближайший период. Ответы же третьего товарища ещё более осложнили кабинетную ситуацию, ибо лицо профессора всё более приобретало мрачно-пепельный оттенок. Один за другим следовали его вопросы отвечающему, и слышался застенчиво-трепетный лепет испытуемого (ответчика). После доброго десятка подсказок профессор окончательно потерял терпение. Лицо его побагровело, и он отправил беднягу пополнять свои чрезмерно скудные знания с рекомендацией через две недели прийти именно к нему для продолжения прерванной беседы. И сразу же послышалась его грозная команда: "Следующий!"
Лучшая защита - нападение, и я, делая вид, что абсолютно уверен в себе, докладываю о готовности к сдаче. Откуда только голос "прорезался"? Профессор даже удивился такой прыти (после только что произошедшего) и дал разрешение отвечать.
Я бодро отчеканил тезисы первого вопроса и, войдя в раж, начал развивать свою мысль, подтверждая её цифрами и фактами, и периодически поглядывая на профессора. Лицо его постепенно светлело, от красных и серых оттенков не осталось и следа. Исчезло и выражение внутреннего гнева, сменившееся даже некоторой заинтересованностью. Я продолжал излагать факты, надеясь занять первым ответом всё отведённое мне время, как вдруг послышалось: "Переходите к следующему вопросу!" Оставалось только сказать "Есть!", зачитать вопрос и переключиться на его рассмотрение. Тезисно сказав основное содержание ответа, на что ушло не более минуты, я перешёл к изложению хорошо знакомых мне дополнительных материалов, когда (ещё более неожиданно) последовало: "Давайте задачу!"...
С грустью (не успев раскрыть все свои знания) показываю изложенное на бумажке решение. Профессор смотрит несколько разочарованно и советует ещё немного подумать. Я делаю вид, что глубоко обдумываю условия, но сообразить решительно ничего не могу. Предлагаю иной вариант решения и даже даю какие-то пришедшие на ум обоснования этому. Профессор задаёт наводящие вопросы - это уже неприятно. (А как было хорошо вначале!). Что-то пытаюсь соображать, но, как всегда, "экс темпоре" (сходу) ничего не получается. Следует ещё вопрос, и после моего маловразумительного ответа лицо профессора мрачнеет, а левая щека начинает периодически подёргиваться, подтягиваясь рывками вверх - нервный тик!
До такого его даже мой предшественник не довёл! Сейчас выгонит! Продолжаю что-то болтать, чтобы не наступило гнетущее молчание. Говорю без тени сомнения (пропадать, так с музыкой!) и смело смотрю прямо в глаза профессору. Тот, видимо, удивился моей "дерзости". Больше спрашивать меня не стал, отправив восвояси. Неужели, и мне предстоит пересдача?! Тогда прощайте каникулы, прощай поездка домой, в родную Шую, о чём я столько мечтал все эти месяцы "казарменного заключения". Да вдобавок ещё пилить будет начальство. Да ещё пережить надо будет подобное фиаско - ведь в школе на экзаменах у меня даже четвёрок не было!..
Один за другим вылетали из кабинетов ребята. Кто понурый, подавленный, кто весёлый, возбужденный, уверенный в себе. Томительное ожидание завершилось к обеду. Как и предполагалось, профессор не поскупился на двойки. Но в то же время неожиданно был щедр и на хорошие оценки. Но самое удивительное для меня было то, что мне он поставил "отлично"! Вот уж этого я точно не ожидал!.. Откуда такая щедрость?! Ведь на практических занятиях я не блистал, не задавал вопросы на лекциях. Да и сейчас полностью "завалил" третий вопрос, а на остальные ничего не успел сказать. Может, он нашёл в моём ответе нечто особенное, чего я и сам не заметил? А, может быть, моя уверенность на него подействовала? На разборе он в эти детали не вдавался. А я был несказанно рад произошедшему, и через неделю был уже в своей родной Шуе, наслаждаясь счастьем полной свободы и встреч с друзьями своего детства…
"КОМСОМОЛЕЦ"
Практика на этом "курсантском" корабле в целом была для меня памятной, хотя и осталась в воспоминаниях лишь в виде отдельных эпизодов. Попали мы на корабль после окончания первого курса и в течение целого месяца осваивали азы морской науки вместе с сотнями курсантов других ленинградских военно-морских училищ. Из всех наших занятий там помню лишь изучение паруса, самого корабля, шлюпки и вязание морских узлов. Из последних для практики остался в памяти только один-единственный, самый обыкновенный, с помощью которого до сих пор завязываю шнурки ботинок и узелки на нитках во время пришивания пуговиц.
Куда более отчётливо запомнились авральные работы и бесконечные приборки с надраиванием до блеска всевозможных корабельных деталей да ежедневное "отбеливание" верхней деревянной палубы, осуществлявшееся с помощью специальных щёток. И курсирующий по палубе помощник командира корабля, суровым взглядом оценивающий нашу далеко не матросскую сноровку и ещё более суровыми словами наши "халатность и леность". При его приближении сразу звучало понятное всем морякам предупреждение, и мы принимались остервенело тереть твёрдое, как железо, дерево, расплескивая во все стороны специально разлитую по палубе воду. Я прямо-таки спиной чувствовал на себе его пронизывающий взгляд и исступленно драил отведённый мне участок. И однажды (о, счастье!) заслужил его личную короткую похвалу - "Вот так надо работать!".
Да, подобные отзывы о моей личности в ту пору ещё вдохновляли меня, и я всегда старался показать свою бесконечную преданность к воинским уставам, и карабельно-шлюпочной науке, и медицине, и всем моим большим и малым начальникам. О, как я был рад, когда ещё в период лагерных сборов сам командир роты - суровый майор Андреев поставил меня в пример на строевых занятиях за лучшее оттягивание носка во время прохождения по плацу строевым шагом. "Носочек тянуть!" - это была любимая его команда. Столь высокая оценка моей персоны в основном элементе нашей тогдашней курсантской деятельности так вдохновила меня, что я даже радостно сообщил об этом в письме домой, столь же обрадовав моих ближайших родственников своими первыми успехами в службе. Тогда растроганная бабушка даже отписала благодарственное письмо начальнику курса, который, не поняв её благодарных чувств и всецелой признательности, провёл со мной разъяснительно-воспитательную беседу на предмет "унизительности излишнего хвастовства для курсанта первого курса". И ещё раз напомнил о необходимости всестороннего соблюдения воинской дисциплины.
Эта беседа заметно поумерила мои пыл и старания, в частности, в тех видах деятельности, которые другие ребята с самого начала считали отнюдь не первостепенными по своей значимости. Но чего не сделаешь под суровым взглядом начальства! Так что и потом приходилось стараться, во избежание неприятностей.
Безусловно, всем юным участникам нашего первого морского "путешествия" по Балтике запомнилось и первое штормовое крещение. Для большинства из нас оно было весьма впечатляющим. Помню нестройные ряды разнокалиберного курсантского ополчения, выстроившиеся вдоль бортов на верхней палубе с единственной целью скорейшего освобождения от наспех принятого сегодня флотского обеда и иных излишков продуктов, заполнивших наши желудки. У некоторых эта процедура с самого начала получилась весьма эффективно. И они уже не так трагично взирали на окружающую нас действительность. Иные же долго страдали от неспособности выполнить это нестандартное и не утверждённое морским уставом упражнение. Они долго стояли с жёлто-синими лицами у бортов, периодически, с явной неохотой, отходили от них, уступая на время место другим жаждущим. Затем неожиданно вновь устремлялись ускоренным темпом из центра к периферии, врезаясь в леерные ограждения так, будто желали перелететь через них в бушующую внизу стихию. Наконец, желанное свершалось, и на лицах страдальцев появлялись благостные слёзы великого счастья, свидетельствующие о героической победе, свершившейся со стороны их ещё не окрепших "морских" желудков.
Кажется, в этот период даже временно были отменены все наши занятия по уставам и иным военно-морским наукам - дабы курсанты своим внешним видом и не совсем пристойным поведением (правда, не по их воле) не портили внутренние апартаменты столь значимого для ВМФ корабля. И в связи с представившейся всем возможностью большинство из нас выползло на верхнюю палубу. Хотя качка там и ощущалась сильнее, чем на нижних этажах судна, однако свежий воздух в этот момент был для нас куда важнее, чем отдых в горизонтальном положении в пропитанных курсантским духом нижних ярусах корабля.
Я с самого начала похода страдал вместе со всеми, поначалу мужественно борясь с килевой и бортовой качкой и с какой-то невероятной силой, неудержимо тянувшей меня к бортам. Выполнение рекомендаций наших "бывалых" относительно размещения в этих условиях в тех или иных точках палубы, совершенно не облегчало положения. К тому же, я послушался за обедом мнения "старожилов" и наполнил свой желудок до максимума предложенной на этот случай особой военно-морской снедью, а после ещё умудрился заквасить её несколькими пригоршнями страшно кислой капусты и несколькими ещё более кислыми огурцами из бочек, выставленных на палубе специально для подобного случая. И вот теперь, раздираемый глубокими внутренними противоречиями, возникшими в моём желудке на базе качественной и количественной несовместимости всего принятого, я пытался разрешить их естественным способом - желая скорее протиснуть образовавшуюся гремучую смесь поглубже, в нижележащие этажи моей пищеварительной системы, принимая для этого самые невероятные позы. Однако вскоре мои желания и воля были окончательно побеждены стихией, и я тоже устремился отдавать разгневанному Нептуну свою "душу", точнее, её содержимое, лишая себя тем самым необходимой энергетической подпитки.
Мой пример, а возможно и сами по себе душевные излияния, почему-то оказались весьма заразительными и моментально повлекли за собой настоящую цепную реакцию из аналогичных действий некоторых моих товарищей, находившихся до этого в глубоком раздумье и сомнениях относительно целесообразности налаживания душевных связей с Богом Морей и Океанов. Вскоре и Саша Казаков, и Кент Явдак и даже наш всегда стойкий командир Боря Догадин отдали в виде обязательной дани свои личные подношения этому Всесильному Господину и, естественно, сразу почувствовали облегчение, получив его Божественное Прощение. Теперь нам можно было вздохнуть свободнее и уже с меньшей опаской взирать на беснующиеся вокруг корабля волны и болтающийся среди них корпус нашего, надо сказать, далеко не маленького "судна" водоизмещением 13 тысяч тонн.
Помнится, это светопреставление продолжалось несколько суток. Всерьёз разгневанный чем-то Нептун не умерил свой гнев до тех пор, пока не собрал от нас максимального количества дани (на прокорм своих вассалов) и не удовлетворился количеством принесённых ему индивидуальных и коллективных поклонов. И только тогда шторм постепенно стал затихать, и мы в состоянии были находиться в кубриках, забываясь на какое-то время в непривычных условиях коек-гамаков, раскачивающихся в такт движения корабля.
Надо признаться, что обстановочка в этих донельзя переполненных "курсантских каютах" была "не ахти", или, как тонко оце¬нил её один из наших старшин, - "как рыбы в селёдке", - научно перефразируя известную российскую поговорку. И дело было не в том, что можно было во время сна получить по уху от соседа, вдруг пришедшего в возбуждение и начавшего молотить руками и ногами, норовя даже вывалиться из неустойчивой обители. И не в том, что приходилось слушать всю ночь ротно-хоровое многоголосье соревнующееся по мощи с шумом корабельных двигателей, состоящее из мелодий и ритмов не совсем эстетичных (применительно к дневному времени суток). Хуже всего было другое - атмосфера, создающаяся духом всего курсантского воинства, заключенного в неразумно тесные рамки подпалубного пространства.
Атмосфера! Как много она значит для нас, как много даёт нам, какого внимания сама требует от нас - чтобы не испортить её, сохранить в естественном состоянии, ничего не отнимая и не добавляя по нашей, человеческой, прихоти. Это сейчас мы по-настоящему поняли её значение для здоровья и боеспособности личного состава. Поняли и начали создавать условия, соответствующие требованиям "военно-морского" организма. Тогда же, в пятидесятые годы, на эту сторону матросской жизни обращалось куда меньше внимания. По крайней мере, считалось, что организм моряка обязан выдерживать любые внешние трудности, в том числе, и "несколько отклонённую" от нормы внутрикорабельную атмосферу. И на нашу курсантскую долю выпала честь в полной мере вкусить на себе особенности её воздействия на наши собственные "военно-морские" функциональные структуры. И первый этап такого знакомства имел место именно здесь и был, по-видимому, специально направлен на скорейшее развитие у нас устойчивой адаптации к условиям, в которых большинству придётся жить и служить долгие последующие годы.
Ночная атмосфера! Её по-настоящему воспринимает не свалившийся на отдых и сразу погрузившийся в небытие курсант, или матрос. Не старшина или командир, совершающие периодические обходы помещений своих подчиненных. И даже не командир корабля и не замполит, обязанные знать и действительно знающие досконально всё о своём корабле. С полным чувством и осознанием ощущает её только дежурный (дневальный) по кубрику, проведший четыре бессонных часа ночной смены здесь, вместе со всеми своими ребятами, объятый со всех сторон ею, вдыхающий её, ощущающий её, сливающийся с нею, чувствующий все её нестандартные компоненты, содержание которых непрерывно нарастает от часа к часу и под утро становится физически ощутимым, - давящим и гнетущим, подавляющим не только чувства, но и мысли, угнетающим сознание, превращающим тебя в бессильный монумент, утративший способности соображать и двигаться.
Мне одному из немногих ребят выпала честь испытать всё это во время ночного дежурства в нашем (ротном) кубрике. И, к тому же, это случилось как раз на фоне ещё не утихомирившегося волнения. Все ощущения, чувства, охватившие меня тогда, и, особенно, последствия дежурства достойны описания.
Ночное дежурство - всегда "праздник". Особенно в "часы пик" - с двух до пяти. В сон клонит неимоверно. Глаза сами собой закрываются, на тело наваливается давящая тяжесть. Где уж тут читать анатомию и зубрить непонятные латинские термины, или разбираться с закономерностями физиологии человека. Физиология - это ночной сон, положенный каждому из нас природой. Курсанту, оказывается, это не всегда положено - привыкать надо! Да разве к такому привыкнешь! Только ходить остаётся, чтобы не уснуть, сидя сон сразу одолевает... Вот и хожу уже добрые полчаса по узкому проходу в кубрике, задевая то и дело за переборки и развешенные повсюду койки отдыхающих.
А остальные храпят, сопят во все дуды. Ни жара, ни духота жуткая, ни качка - ничего их не берёт. А тебя то бросает на переборку, то опускает куда-то в преисподнюю, отчего все внутри замирает, то подбрасывает высоко вверх, так что тело сразу тяжелеет, и ноги будто прилипают к палубе. В воздухе такой одёр, такие миазмы, что, кажется, и кислорода-то совсем не осталось. Да и откуда ему быть здесь в нужном количестве? - практически никакой вентиляции, а ртов вон сколько пораскрывалось! Каждый кислород хватает, в себя тянет. Вон Вася Природа со своими мехами-лёгкими сразу за троих работает...
Да, миазмы здесь на самом деле непривычные. В казарме, в основном, "гадами" отдаёт. К ним как-то уже попривыкли. Здесь же, помимо наших, собственных "испарений", ещё какая-то, корабельная вонь добавляется - то ли краска, то ли масла какие. Да ещё снаружи от корабельной трубы гарью несёт. Почему-то, в основном, в наш кубрик захлёстывает. В целом - серьёзный коктейль получается. И всё на нервную систему действует, на бодрствующую особенно...
Качка становится сильнее. Пытаюсь, несмотря на неё, ходить и дальше. Хватаюсь за балки, койки, переборки. Кого-то вместо койки за ногу ухватил. Тот даже не среагировал. Делаю разминку. Да всё бестолку! - в себя ещё больше этой газо-воздушной дряни вгоняешь. Голова как чугунная: не болит, но давит. Нос почему-то всё время заложен - не продохнуть. Сколько же мне ещё мучиться осталось? - Ещё целых три часа! Вся вахта фактически впереди...
Пробую читать "Юнкерские поэмы" Лермонтова. Они у меня на отдельных листках - из академического старинного (1878 года!) издания выдраны. Друг в Шуе упёр из центральной библиотеки, на память о великом поэте. Как раз про нашу курсантскую жизнь всё написано. Как метко подметил все её тонкости юный Миша Лермонтов. Ему тогда не больше, чем нам сейчас было. А сколько глубоких мыслей, какая поэзия! Правда, основные мысли за многоточиями спрятаны - зашифровал для будущих поколений. Вот и "домысливаем" сейчас с ребятами... А красота русской речи какая!.. Однако сейчас отечественный жаргон существенно обогатился за столетие. Стоит одного Руденко послушать - майора нашего, нового командира роты. Вовсю открытым текстом шпарит! Воспитывает!.. Ребята наши быстро эту народную мудрость осваивают, особенно некоторые. Чувство языка у них особенное, даже заслушаешься!.. У меня с истинно русским языком проблемы - всё внутри звучит, а наружу никак не выдавишь! Тормоз какой-то срабатывает. Точно так же, как и в музыке: мелодию отлично слышу, всю до тонкостей, а подобрать или спеть - совсем не в состоянии... На меня в связи со сказанным порой как на чудака смотрят - где-то промашку дало моё воспитание: не доработано до кондиции. Для школы это было ещё ничего, но для курсантской среды - уже весьма существенно, как и вообще для воинской тоже. Краткость языка, ёмкость, сила воздействия! - вот что здесь, в наших условиях требуется!
Правда, некоторые из ребят, по-моему, в дискуссиях всё-таки перебарщивают - развезут до "третьего этажа", такие пируэты закатывают! Красиво, однако, никакой тебе краткости. Язык у них как бы сам по себе жить начинает: мыслей нет, одни только чувства, эмоции. Такая эмоциональная подпитка, что только держись, получается! Мне порой даже кажется, что это и есть основная цель истинно русского диалекта. Не об этой ли его стороне говорил И.С.Тургенев, находясь вдали от родины, где-то среди сплошных французов (интеллигентов, к тому же!) и тоскуя по мужицким прибауткам?.. Нет, ни у какого иного народа такого языка нет! Наш бесконечно богаче... Не уловил я вовремя его значения (в детстве), не отработал языковые приёмы, не обогатился! Теперь вот мучаюсь...
Ребята помочь хотят. То и дело просят: "Ну, скажи, "Берик" (так меня здесь кличут)! Ну, повтори вот так!.. Ну, не стыдись!.. Сам командир отделения порой настаивает - стыдно среди своих одного отстающего иметь. Пусть и не по основным наукам, но в житейском плане тоже... Хотя, нет! Не один я у нас такой, "недооформленный". Петя Терехов в этом смысле - тоже. У него, как и у меня, "не получается". Может, это у нас за счёт французского пошло? Французский у обоих неплохо идёт, лучше, чем у остальных в группе. Значит, не хватает в наших "языковых центрах" места для всех диалектов сразу-то! В общем, сам чёрт не разберёт!..
Вот состояние! Мысля за мыслю закручивает. Не знаешь, о чём и думаешь. Будто во сне каком всё происходит. Сон наяву, со всеми деталями и неудобствами. Свет отвратительный (только ночники горят). Читать совсем невозможно.
Снова подташнивать начинает. Это уже от всего комплекса сегодняшних ночных радостей (на верхней палубе, днём, такого не было). А сейчас какая-то слабость наваливается, холодный пот прошибает. Что за дьявольское состояние! Хожу, словно лунатик, ничего не соображая... Слабость всё сильнее и сильнее. Стоишь - даже голова кружится. При ходьбе немного полегче. Но всю ночь ходить-то не будешь!.. Хоть бы лекарство какое принять... А что принять, и сам не знаю. Да и нет ничего в аптечке... Возможно, кровяное давление резко снизилось. В жару, говорят, такое случается. А когда всё вместе действует?!.
Упираюсь спиной в переборку. Ноги как ватные... Вот постою немного и снова ходить буду. Спящих надо караулить. А от кого караулить? Что может случиться? Разве что тревогу какую объявят.. Постепенно сползаю на палубу. Вокруг сплошное кружение... Нет, так и сознание потерять можно! Непохоже, чтобы вот так в сон клонило! Надо встать!
В глазах круги, ноги не слушаются... Хватаюсь за переборку обеими руками и ползу по ней вверх. Выпрямился наконец. Внутри замутилось ещё сильнее, чувствую, что падаю. Изо всех сил стараюсь удержаться за переборку, но свет окончательно гаснет в глазах...
Пришёл в себя, ничего не могу понять. Лежу на палубе, в кубрике... Начинаю вспоминать... Надо доложить дежурному. Где он? Кажется, где-то в носовой части корабля - не дойду... Разбудить старшину, или кого-нибудь... Встаю на четвереньки... стараюсь подняться... и снова пустота...
В последующем я много думал над тем, что тогда со мной произошло. Второй раз в жизни я терял сознание. Первый раз это случилось в восьмом классе, когда меня в течение более полутора часов мучила некая юная, но очень сварливая докторша, выдергивавшая мне по частям зуб практически без всякой "заморозки". Тогда был болевой шок. А в этот раз?.. В последующие годы подобное повторялось. Следующий раз (кажется, на третьем курсе) я бухнулся в туалете от нестерпимых болей в животе. Тогда в обед нас накормили какой-то "салатной бурдой", которую сумели без последствий переварить далеко не все закалённые курсантские желудки. Мне же, как всегда, досталось больше всех... После 1964 года причиной аналогичных состояний стали нестерпимые боли в пояснице. Порой я даже боялся в одиночку ходить на бухту и залезать в воду - "блоки" наступали совершенно неожиданно. Плавал тогда только на мелководье, хотя в воде со спиной было значительно лучше... Да, но тогда всегда была видимая причина, в этот же злосчастный раз, на корабле, её, вроде бы, и не было...
Во второй раз я очнулся от ощущения, что меня пинают ногами. Подымаю голову, начинаю соображать. Вижу офицеров, стоящих передо мной. Один, кажется, капитан I ранга, поддевает меня носком ноги и что-то говорит другим. Я поднимаюсь - голова уже не кружится (может, от страха, от неожиданности?!), прикладываю руку к виску, что-то докладываю... Старший офицер (потом я узнал, что это был командир корабля) отрезал в сторону начальника курса: "На полную катушку!.. Другие храпят, так хоть попрятались, не найдёшь, а этот у всех на виду развалился!.."
"Полная катушка" в местных условиях оказалась равнозначной тридцати суткам - равная как раз сроку прохождения нашей практики. Правда, с одним существенным добавлением - "без берега"! В общем-то, было бы ничего, если бы не планировавшиеся скорые заходы в порта Балтики - Ригу, Таллин, Либаву, Калининград, потом обратно по тому же маршруту... Обидно, конечно. Но никаких оправданий нет! Даже, если бы мне поверили! Хорошо ещё, что этим отделался. Могли подумать, что пьяным улёгся! Докажи потом... В общем, смирился. Тем более, что сработал подлый "медицинский" закон "парности случаев" - первый месяц без берега я получил полгода назад, словленный на Невском патрулем. Теперь за отдалённое будущее по этой части можно было не беспокоиться - больше не повторится.
В общем-то, очень уж сильно меня не ругали. Пожурили немного - с кем не бывает... Продолжалась наша учёба. Оставалось время и для отдыха - "личное время". Чем мы тогда развлекались, помимо приведения в порядок своей не очень-то уж многопрофильной курсантской формы? Вроде, и в шашки-шахматы не играли, и музыкальных вечеров не было, и телевизора тоже. Увлекались, правда, литературным творчеством, точнее, творениями наших великих классиков, создавших великолепные лирические шедевры на темы, сильно волновавшие в те годы наши юные курсантские души. "Юнкерские поэмы" М.Ю.Лермонтова, "Гаврилиада" А.С.Пушкина, прекрасное переложение на курсантский лад "Фауста" Гёте (вместе с Маргаритой), сотворённое академическими старшекурсниками; повесть о неподражаемом Луке М. - покорителе женских сердец и т.д. Каких-либо собственных творений этого плана у нас тогда ещё не было - проблески таланта появились у наших ребят несколько позднее, притом, только у Игоря Кравченко да у Юры Носова. При этом появились уже в том возрасте, когда юношеская душевная восторженность уступила место трезвой рассудительности, и из-под их пера стали выходить в свет произведения совсем иного характера.
Произведения же перечисленных выше классиков ходили у нас по рукам в рукописных вариантах. Мы частенько и коллективно прорабатывали их (в коллективе проводить чтения было куда интереснее), получая хорошую эмоциональную разрядку. Что бы ни говорили об этих творениях, но темы были для нас весьма актуальными, а высокая художественность и образность произведений многократно увеличивала магическое воздействие на наши чувства образов и поступков литературных героев.
Как-то под вечер на верхней палубе мы с Кентом Явдаком и другими ребятами упивались литературными интерпретациями похождений знаменитого Фауста. Особенно глубоко волновали нас сцены его встреч с прелестной Маргаритой и, в частности, некоторые интимные подробности их личных отношений. Глубина чувств, трепет страстей, восторг взаимного счастья - всё здесь было раскрыто поразительно глубоко и проникновенно. Честно говоря, мы впервые столкнулись со столь полным вариантом "литературного перевода" Великого немецкого Классика. Видимо над ним поработал высокоталантливый коллега, с задатками незаурядного литератора. Счастливый обладатель этого шедевра наш старшина - Костя Артарчук берёг его, как зеницу ока, и дал нам почитать только на сегодняшний вечер, предупредив меня, что "головой" отвечаю за его целостность и сохранность. Почему-то нам тогда не приходила в голову мысль сделать копию, и мы предпочитали зачитывать до дыр потрёпанные листки, исписанные чьим-то красивым почерком. Да и что могло произойти с творениями? Разве что мог случайно унести порыв ветра. Но мы надёжно держали их сразу несколькими руками. Чтение с многочисленными всеобщими комментариями продолжалось уже довольно долго. Нас вдохновляла динамика развивающихся событий, и мы не старались скрывать друг от друга своих юношеских чувств и своего отношения к происходящему. При этом комментировали ситуацию восторженно и громко, проникнувшись большой симпатией к юному Фаусту.
Забыв на время всё на свете, склонившиеся со всех сторон над текстом, мы не заметили, как к нам подошёл замполит корабля - капитан II ранга, и некоторое время стоял, стараясь, видимо, понять причину нашего всеобщего веселья. Когда мы, наконец, обратили на него внимание и вытянулись "во фрунт", он любезно поинтересовался, что за произведение нас так развеселило.
Мы уже хорошо были знакомы с замполитами и знали особенности их работы с личным составом. Внешняя доброта и душевность в обращении не всегда свидетельствовали о наличии у них добрых чувств по отношению к нашей братии. Поэтому при разговоре с ними прихо¬дилось держать ухо востро.
- Да вот классику читаем - "Фауста"... Гёте, - решил добавить я фамилию автора, демонстрируя глубокие познания в области немецкой классической литературы.
- "Фауста"? И так весело?.. Но ведь трагедия... Ведь так? - обращается он уже ко мне.
Действительно трагедия. Я как-то об этом и не подумал.
- Да тут несколько иной, более расширенный перевод, - пытаюсь оправдаться я.
- Интересно, очень интересно. А посмотреть можно? - И он кладёт руку на наши листы, определяя их уже как свою личную собственность. Затем берёт их в руки, некоторое время очень внимательно рассматривает страницу, на которой как раз динамично развивается сцена встречи влюбленных...
- Так, так... значит, Фауст... А фамилия как?
Вот тебе и раз! А фамилию я-то и не знаю. По крайней мере, в переводе об этой детали ничего не говорится, а подлинник я, конечно, не читал. Такие вопросы только замполиты задавать могут. Ишь, как глубоко копать начал! Неужели, сам всё знает?! Смотрю на него непонимающе.
- Так, как же фамилия... ваша фамилия, - настаивает он.
- Б...Б...ердышев, - отвечаю.
- А откуда вы, из какого училища?
- Мы из академии! - с гордостью уточняю я, - пропадать, так с музыкой.
- А командир ваш?
- Подполковник Ревенко.
- Нет, младший командир, старшина роты?
- Старшина Артарчук, - нехотя отвечаю я.
Мало того, что сам влип, да ещё Костю выдавать приходится. С ним ещё разговор предстоит...
Замполит меряет меня взглядом.
- Так, так... - снова "такает" он. - Фауст значит... Интересная у вас классика... И пошёл, захватив с собой уникальный экземпляр.
Что было делать? Мы даже не решились спросить, когда можно будет забрать эти листы. Было ясно, что он их всё равно не вернет... под предлогом сохранения в чистоте нашей морали и нравственности. Только больше разговоров лично о нас будет. Да и сейчас ещё не известно, чем всё это закончится. Пропал наш бедный "Фауст"... А мы так его и не дочитали... А Костя?! Мало того, что единственный экземпляр у него протабанили, так ещё фамилию его назвать пришлось!.. Может, не запомнит всех-то сразу? Не будет доискиваться через начальство?.. А, в общем-то, чего тут особенного? Почему нельзя читать? У Лермонтова куда почище этого! И в академических изданиях печатают… правда, с точками...
Нет, относительно "Фауста" начальство с нами больше разговоров не заводило. Костя же, на моё удивление, воспринял произошедшее с пониманием... и даже не потребовал взамен моей головы. А после мы узнали от корабельной команды, что конфискованный у нас литературный материал всерьёз прорабатывается офицерским составом корабля. На какой предмет, агентура не сообщила, но громоподобные раскаты офицерского хохота, доносившиеся в те моменты из каюты замполита, регистрировала неоднократно. Нет, наше юное курсантское восприятие любовной лирики всё-таки намного порядочнее офицерского! Так хохотать!.. Мы смеялись куда умеренней...
А поход наш тем временем продолжался и продолжался. Зашли уже в несколько портов. Каждый раз кому-то из наших удавалось вырваться в увольнение. Я даже и не заикался об этом. Прошло уже недели две плавания. Мы подходили к Риге. И тут кто-то из младших командиров ни с того, ни с сего вдруг записал и меня в список увольняющихся. Я ушам своим не поверил, услышав вдруг свою фамилию!..
- А как же "месяц"? - спрашиваю.
- Иди и не болтай! - отвечает. - Да форму как следует отутюжь!
Стоя в строю увольняющихся, я страшно боялся, что вдруг меня узнает этот замполит. Вдруг кто-нибудь из начальства вспомнит о наказании... Но никто не вспомнил. Да и объявлялось оно (наказание) как-то "сугубо индивидуально". Даже никуда не записывалось.
Какое впечатление осталось у меня от нескольких часов гуляния по Риге? Очень и очень смутное. Характерная архитектура. Остроконечные шпили каких-то каменных соборов (или церквей?). Такие же каменные, тёмные здания... Узкие улочки... И базар где-то на окраине города. Всего-то несколько прилавков. И удивительный арбуз, купленный нами. Мы разделались с ним в каком-то сквере. Такого чудесного арбуза я больше никогда нигде не пробовал. Спелый, сочный, розово-красный, с абсолютно чёрными косточками. И сахарно-сладкая мякоть с каким-то ананасовым привкусом. Она так и таяла во рту. Все мы испытали тогда огромное наслаждение… Такие моменты, оказывается, остаются в памяти на всю жизнь!..
А вскоре мы вернулись в нашу базу в Кронштадте. Оставалась неделя до конца практики. Мы досдавали наши зачёты и мысленно готовились уже к отбытию в академию. Собирались домой и другие курсанты, в том числе и наши академические второкурсники (перешедшие уже на третий курс). Им выпала честь чуть ли не всем курсом проходить практику на "Октябрине" - линкоре "Октябрьская революция", - единственном оставшемся в строю линейном корабле Флота. Он как раз стоял недалеко от нас на рейде и поражал своими огромными размерами. Поражала также и численность его команды - две с половиной тысячи человек! И около тысячи корабельных помещений!.. А если его потопят?! Не так-то просто это сделать! В войну как немцы за ним охотились! Самолеты десятками сразу атаковали, да ничего не вышло. Рассказывали, что линкор тогда даже крупным своим калибром отбивался. И воздушная волна была такова, что от пролетающего неподалеку снаряда самолет переворачивало в воздухе!..
Все мы думали, сколько же он стоит? Решили, что не меньше миллиарда!.. А вскоре его не стало...
А вот относительно судьбы "Комсомольца", ничего сейчас и не знаю. А жаль, всё-таки наша история!..
АКАДЕМИЧЕСКАЯ САНЧАСТЬ
Мы, курсанты, по-разному относились к ней - нашей факультетской санчасти. Одни держались от неё подальше (за отсутствием необходимости). Иные же, как и я, терзаемые разными телесными недугами, тянулись сюда, видя в ней хотя бы временное спасение и избавление от страданий во время занятий и нарядов. Честно говоря, здесь можно было порой и спокойно отдохнуть от многочисленных физических и моральных перегрузок, свалившихся вдруг на наши плечи, особенно в первые годы учёбы.
Мне частенько приходилось заглядывать сюда по воле судьбы, поскольку мой сравнительно хилый и, главное, недостаточно тренированный организм довольно плохо взаимодействовал с местными "особо специфическими погодно-климатическими условиями". Это проявлялось каким-то постоянным недомоганием, субфебрилитетом, ломотой во всём теле, общей слабостью и апатией. Учиться и "нести службу" в таком состоянии было довольно трудно, и я существенно отставал порой от других (куда более крепких и тренированных), несмотря на все прикладываемые мною усилия.
К счастью (для меня), не я один подвергся здесь таким "болезненным" испытаниям, и в общей массе страдальцев я не очень выделялся своей "функциональной" беспомощностью. Вместе со мной это заведение обычно посещало довольно много ребят, и никто из курсантов не считал наши визиты сюда симуляцией. Правда, критерии вынесения вердикта местной докторшей относительно нашего состояния вызывали у нас (страдающих) порой некоторое недоумение, поскольку основным и единственным инструментом для постановки диагноза у неё был элементарный градусник. И если его показания не вписывались в теоретические нормативы оценки уровня нашего нездоровья, то никакие наши доводы и убеждения уже не действовали.
Тётя доктор, как и полагается для таких заведений, строго руководствовалась положениями воинского устава, по которым больной с температурой тела ниже 37,3°С уже не больной и обязан выполнять все положенные по распорядку дня служебные и учебные мероприятия, в том числе, стоять в нарядах и нести караульную службу. В её оправдание можно сказать, что в ту пору медицинская (и уставная) наука ещё не подошла к пониманию современных градаций состояния здоровья (нездоровья), и все предболезненные (преморбидные) состояния были для таких докторов далеко за пределами их понимания, и то, что частые жалобы нас на определённые (одни и те же симптомы) могли привести к чему-нибудь серьёзному, на мой, теперешний, взгляд, их совершенно не беспокоили. Я даже прихожу к выводу, что мы (страдающие первокурсники), ещё абсолютно не сведущие в медицине, интуитивно понимали болезненный процесс значительно глубже контролирующего наше здоровье эскулапа. Поэтому, несмотря на собственное правовое бессилие, мы пытались порой (правдами и неправдами) добиться справедливого, на наш взгляд, решения интересующего нас вопроса.
Бесспорно, в этом возрасте большинство из нас уже знало, как "повысить" температуру своего тела, и порой (в случае особой необходимости) пользовались этими приёмами в своих интересах. Кто-то, используя минутное отсутствие поблизости нашей "эскулапши", успевал за считанные секунды приставить градусник к горячей батарее отопления (но это возможно было только зимой!) и ввергал докторшу в шок показателями своего "предсмертного состояния"(41-42°С!!). Другие осуществляли операцию более мягко, просто натирая стеклянный ртутный резервуар о штанину, рубашку или ещё обо что. Некоторые при этом, даже не глядя, могли точно сказать по количеству и силе движений, какая сегодня у них будет температура. Иные считали, что оптимальным вариантом для такого способа разогревания является использование кожи собственного тела, и усиленно терли градусник о ладонь, действительно очень быстро добиваясь желаемых результатов. Правда, порой случались и незапланированные казусы.
Так, однажды, когда мы (страдающие) остались в комнате в одиночестве и срочно использовали благоприятный момент в своих интересах, курсант Годинов вдруг вскрикнул, - выронил градусник на пол и схватился за левую руку. Через несколько секунд отнял руку, и мы увидели на окровавленной левой ладони глубокую рану и торчащие из неё осколки сломанного только что градусника. Зажав снова рану, невинно потерпевший тотчас помчался в соседний кабинет за помощью, а мы, потрясённые, стали ждать последствий наших проделок. Кажется, в тот день всё обошлось без дополнительных осложнений, но такой вариант "разогрева" с этого дня был полностью исключён из арсенала наших "лечебно-диагностических" мероприятий.
По правде говоря, я ни разу не использовал описанные способы "самоутверждения". У меня и так постоянно была повышенная температура, а горло непрерывно болело и находилось в неестественно красном состоянии. Однако моё воспалённое горло с многочисленными (и тоже почти постоянными) гнойными пробками почему-то не привлекало внимания докторши. И мои жалобы на все соответствующие субъективные симптомы отвергались ею, как мой "личный вымысел". Коль температура моя на сегодня не превышала 37,3°С, то все дополнительные разговоры с моей стороны были уже напрасны. Получив в качестве успокоительного средства несколько таблеток (на сутки) и главную рекомендацию о необходимости закаливания горла холодной водой, я, скрепя сердце, отправлялся в роту готовиться к очередному суточному наряду или же завтра поутру выходил на утреннюю зарядку в форме одежды "голый торс" - разговоры в этом случае с младшими командирами были абсолютно бесполезны: они строго выполняли все уставные положения. Хорошо ещё, что внутреннее моё состояние подсказывало мне держать горло в тепле и не пытаться методом его охлаждения изгнать наружу всех паразитирующих на нём стафилококков и стрептококков.
При следующих встречах с врачом история повторялась в точности. Только с каждым новым моим визитом лицо докторши всё более хмурилось. Она уже не смотрела моё горло и не слушала мои лёгкие, - она с порога "видела меня насквозь" и, если бы не защищающий меня устав, давно бы запретила мне посещать её святое заведение.
Как-то раз мне стало особенно невмоготу, и я вновь с содроганием сердца направился за помощью к недоверчивой тёте в белом халате. Температура на этот раз оказалась повыше обычной - уже 37,5°С. Это вызвало у неё некоторое недоумение, и она поставила градусник под другую руку. Там почему-то было всего 37,4°С. Это её совсем обескуражило, и она приказала мне раздеться (почему-то до трусов). Я уж было подумал, что она хочет проверить энергетическую активность моих потаённых мест, и приготовился к сопротивлению. Однако меня посадили на стул (почему-то посередине комнаты - очевидно, на всеобщее обозрение) и вновь поставили градусник в правую подмышку.
От холода и внутреннего озноба меня немного трясло, и это снова показалось ей неестественным. Она с недоверием посмотрела на меня, но ничего не сказала и села заполнять какие-то документы. Меня бросало то в жар, то в озноб, кожа покрылась пупырышками на лбу, в подмышках выступил пот, и в какой-то момент градусник выскользнул у меня и упал на коврик, находившийся рядом со мной. Докторша сразу вскочила с места, подбежала ко мне, подняла мою правую руку, увидела там что-то, произнеся: "Ага!!" и приказала мне одеваться. И даже не взглянула на мою зудящую и свербящую глотку. Что означало это "Ага!", я узнал уже в роте, когда командир отчитал меня за "симуляцию", а нижестоящий начальник направил (для исцеления) на какие-то дополнительные работы.
К счастью, мой юношеский организм ещё имел определённые внутренние резервы и сопротивлялся (вместе со мной) проделкам "прожорливых" микробов и рекомендациям докторов. И до поры, до времени я мужественно крепился, выполняя все требования уставов и постепенно втягиваясь в учебный процесс.
С определёнными потугами я продержался первый год обучения, за летний отпуск восстановил свои силы и с ещё большей энергией стал вгрызаться в академическую программу на следующий год. Однако природа вновь взяла своё, и к концу осени снова возникли те же симптомы. Это меня по-настоящему обеспокоило, и я вновь проявил настойчивость в обращении к нашему курсовому целителю. Та сразу вспомнила меня, произнесла магическое "Ага!" и, дав несколько таблеток, как обычно, отправила восвояси. Несколько моих последующих визитов закончились для меня столь же безрезультатно.
Между тем наступила зима, на улице я дрожал от холода и был постоянно влажный и даже мокрый от пота. Но продолжал мужественно бороться и с собой, и с предъявляемыми нам нагрузками. И даже умудрился не отставать от большинства середнячков по физкультуре, вися на перекладине, качаясь на брусьях, прыгая через коня, и в других столь обязательных для курсанта упражнениях. Я любил физкультуру и всегда старался выполнять задания с полной отдачей. Это видели преподаватели и не сильно журили меня за многочисленные промахи, обусловленные моей специальной физической неподготовленностью.
Однажды, опять-таки на занятиях по физкультуре в зале, я почувствовал в своём состоянии нечто необычное. На разминке я не в силах был поднять лёгкую штангу, с которой до этого обращался совершенно свободно. Резкая боль во всех крупных суставах (рук и ног) не позволяла сделать ни одного "классического" движения. Попробовал, как обычно, пересилить себя, но боли стали ещё нестерпимее. Обратился к преподавателю. Подполковник сразу вошёл в моё положение и отправил "на скамейку запасных" отдыхать до конца занятия. А после сказал мне, чтобы я немедленно шёл в санчасть и настоятельно требовал обследования и лечения. Он, кажется, сказал об этом и командиру нашего взвода.
После занятий я сразу отправился в санчасть и уже более решительно, чем прежде, стал предъявлять жалобы на своё состояние. Докторша опять узнала меня и снова изрекла таинственное "Ага!" и вновь отправила меня на курс ждать, пока не наступит время приёма, и дежурный не принесёт книгу записи больных с моей фамилией. Это были вполне законные требования, и я не имел против них особых возражений. Потерпеть ещё пару часов на фоне многомесячного ожидания "обстоятельного" разговора по поводу своей болезни было не так уж обременительно.
На приёме, выслушав мои основные жалобы, она заглянула в мой рот и уже как-то более протяжно и нерешительно промолвила непременное "А...Га...", добавив к этому уже нечто более конкретное: - "У тебя же хронический тонзиллит! Почему приходишь в самый последний момент?!". Внутри я, конечно, взорвался, но удержал себя в раздражении и только сказал, что я столько раз приходил сюда, а мне даже и в рот не заглядывали... Она ничего на это не ответила, хотя видны были её внутренние чувства, и стала оформлять меня в лазарет, на лечение, сразу предупредив, что потребуется операция.
Это откровение меня как громом ударило. Хронический тонзиллит! Я уже знал, насколько это может быть серьёзно, тем более, уже отчётливо испытывая его явные последствия. Он "гложет суставы и кусает сердце!" - это я уже слышал в чьей-то лекции. Сердце у меня в школе и до этого считалось больным, а что теперь будет с суставами! Вернутся ли они в нормальное состояние? Ведь уже давненько чувствую боль, только как-то не обращал на это внимание. И ещё - операция! Её я почему-то очень боялся. Но осталась надежда на лечение в лазарете. Я тут ни разу не бывал, в отличие от некоторых наших "счастливчиков". Надо надеяться.
Попав в лазарет, я сразу окунулся в атмосферу удивительного спокойствия и доброжелательности друг к другу со стороны здешних "отдыхающих" страдальцев. Все лежали в большой, общей палате, но местная обстановка совершенно не напоминала обстановку курсантского кубрика. Постельный и полупостельный режим позволял и отдыхать, и заниматься, и весело проводить время, слушая бесчис¬ленные анекдоты и истории из собственной жизни более опытных старшекурсников. В этом отношении сейчас мне здорово повезло. Среди больных находились двое "весельчаков" (с третьего и четвёртого курса), которые просто не давали остальным ни минуты отдыха, соревнуясь друг с другом в красноречии и знании российского фольклора. Обоих отличал удивительный артистизм, кажущиеся бесконечными запасы знаний, и страстное желание поделиться ими с окружающими. Их эстрадные монологи звучали и в дневное время, и по вечерам, а то и затягивались до поздней ночи (в нарушение госпитального режима) и постоянно вызывали восторг и безудержную реакцию слушателей, порой прерываемую появлением сурового надзирателя в лице дежурной сестры - блюстительницы порядка.
Подобная эмоциональная разрядка была для меня лучшим способом восстановления нарушенного психологического тонуса и во многом способствовала приобретению уверенности в себе, в окружающих, в благополучии своего будущего. Вместе с тем, старшие ребята многое поведали мне о моём заболевании, о его течении и возможных исходах, в том числе и о значении оперативного вмешательства.
Однако главным моим консультантом и успокоителем в этом вопросе оказался (чего я совершенно не ожидал!) наш бывший старшина роты - сержант Гараймович, который как-то посетил наше медицинское заведение. Оказалось, что он на собственном опыте испытал аналогичное состояние (вероятно, во время службы до академии), испытал вплоть до развития такого же, как и у меня, полиартрита, и в деталях обрисовал мне ожидавшую меня судьбу. Главное, он убеждал меня в совершенной необходимости операции, её относительной простоте и положительных последствиях в отношении и горла, и суставов, и сердца. Лечить, как я ещё надеялся, консервативно - не имеет смысла, - утверждал он. Обострения всё равно будут непрерывно, и без операции от болей в суставах уже не отделаться. А потерпеть придётся всего-то несколько дней - поплеваться густой слюной, попить молочко с маслом, но зато потом будет полное спокойствие.
Я целиком и полностью проникся его убеждениями и стал морально готовить себя к операции. Через неделю меня отправили на предварительную консультацию в клинику ЛОР-болезней, а вскоре и вообще перевели туда для завершающего этапа лечения. К этому времени острые явления у меня прошли, хотя субфебрилитет держался по-прежнему. Но это не было препятствием к оперативному вмешательству.
Подготовка к операции была несложной. Накануне вечером не ужинал. Утром сделали хлористый кальций, дали какую-то таблетку и повели в операционную. Я боялся, что меня сейчас отдадут в руки кому-либо из четверокурсников, проходящих цикл ЛОР-заболеваний и как раз облачающихся в медицинские доспехи. Но операцию начал незнакомый мне подполковник - неразговорчивый, флегматичный, спокойный, очень уверенный. В ответ на какие-то мои возбуждённые вопросы, сказал, чтобы я сидел, не болтал и открывал пошире рот, иначе добраться до моих гланд ему будет совсем непросто. Потом в несколько приёмов обезболил мне носоглотку, взял скальпель и начал быстро орудовать им внутри моей ротовой полости. Боли я не чувствовал, ощущал только прикосновения, а затем всё увеличивающееся скопление жидкости, во рту, мешавшее дышать. Хирург дал разрешение сплюнуть, и я с облегчением вылил из себя целый поток крови, которая продолжала заполнять моё ротовое пространство. Но доктор уже орудовал во рту тампонами, останавливая кровотечение. Мне же казалось, что я совсем истекаю кровью, и всё пытался ещё и ещё раз сплюнуть её, показывая своё "критическое" состояние.
Подполковник цыкнул на меня уже более сурово, и приказал не закрывать рот и дать ему возможность довести операцию до конца. Какое-то время ещё работал скальпелем, а затем взял тончайшую проволочную петлю и засунул её мне в рот. В этот момент (я даже не заметил как) вокруг меня скопилась солидная группа лейтенантов, облачённых в халаты, которые с нескрываемым интересом старались заглянуть в мою широко раскрытую пасть. Подполковник удовлетворил их любопытство, демонстрируя некие ''передние и задние дужки", спайки, ещё и ещё что-то, о чём я и вовсе не имел никакого представления, и поражался, как это столько "деталей" умещалось у меня во рту вместе с гландами. Кроме зубов, языка, да ещё маленького язычка, ни о чём другом в области носоглотки я тогда и не слышал. Может, просто забыл от страха, поскольку анатомию всех областей человеческого тела мы уже должны были тогда пройти.
А любопытство окружающих всё возрастало. Они засыпали моего исцелителя какими-то научными вопросами и всё норовили поглубже заглянуть в мои носоглоточные владения. Один даже пытался приблизить к ним свой указательный палец, но хирург решительно противодействовал этому, пообещав, что их время ещё придёт. Затем дернул за проволочную ручку и вытащил изо рта какой-то дряблый окровавленный комочек (видимо, мою гланду) и выбросил в ведро. Затем проделал аналогичную операцию со второй и стал зажимать тампонами сильно кровоточащие раны. Кровь, действительно, бежала струей и почему-то сразу не останавливалась. Я только и успевал отплевываться и вновь сильно заволновался - а вдруг не остановит?! Успокаивало то, что хлористым кальцием я напичкал себя за последние дни весьма основательно.
Почему-то вдруг замолчавшие любопытствующие тоже казались мне какими-то взволнованными. О чём-то перешёптывались. "Corona mortis!" - услышал я откуда-то из задних рядов "соглядатаев" и чуть было не свалился со стула. - Эту анатомическую особенность расположения носоглоточных сосудов я хорошо знал и надеялся, что меня-то природа не наградила ею.
Преподаватель цыкнул на своих подопечных, прикрикнул на меня, чтобы я сидел, не двигаясь, и стал продолжать начатое, то и дело меняя тампоны и обмакивая их в различные, стоящие на операционном столике растворы. Через несколько минут он посчитал, что потраченных на меня усилий вполне достаточно, и отправил меня в палату под присмотром кого-то из окружающих...
Дальше всё пошло, как и положено, и примерно через неделю я уже ночевал в своем кубрике, ходил на занятия и готовился к очередным нарядам. Вскоре исчез мой постоянный субфебрилитет и, главное, постепенно стали приходить в норму суставы - я становился вновь нормальным курсантом, способным "стойко переносить все тяготы воинской службы".
Мои посещения санчасти, начиная с этого момента, были не частыми. Бывали и грипп с высокой температурой, и эпидермофития и, как ни странно, ангина, и даже появившийся вдруг бронхит. Возможно, последний явился неким следствием потерь, понесённых мною в носоглотке, но до большего (до пневмоний) дело не доходило. Однако кашель порой был просто мучительным. В какой-то период он мне не давал возможности находиться на занятиях. Постоянное "свербение" в области груди вызывало почти непрерывный кашлевый рефлекс. Выделений же почти никаких не было, за исключением маленьких комочков густой слизи. У нас тогда как раз был цикл общей терапии, и преподаватель - "гражданский" старичок обучал нас основным элементам терапевтической диагностики - пальпации, перкуссии и аускультации. Старичок был довольно "вредный" и вечно недовольный нашими ответами, то и дело подымал одного за другим, выпытывая наши скромные знания. Вдобавок, он немного заикался, так что порой всё звучало несколько комично:
- Курсант П...П...Пердышев! (Это он так обозначал мою фамилию). По-видимому, эта фамилия ему особенно нравилась, так как он с удовольствием произносил её во всеуслышание несколько раз кряду: П...П...П...ердшев!... Рас...ска...жит...те нам о диаг..г...ностике... Продолжать дальнейшее изложение его вопроса на бумаге было бы истинным кощунством. Нам же суждено было дослушивать его до конца. А затем уже с нашей стороны слышалось заунывное мычание, прерывающееся продолжительными остановками (для раздумья) и недовольными репликами преподавателя: - В...В..Вы ничего се...сегодня не з...знаете! С...садитесь!.. К...К...курсант К...К...Кара...чанов!
Да, эту фамилию он тоже полюбил с самого начала, и бедный Славчик (Слава Караганов) подвергался, как и я, очередной экзекуции. Почему-то меньше доставалось остальным гвардейцам нашего взвода. Однако с рангами и званиями он не считался, и порой долго держал в положении "смирно" и нашего командира - Борю Догадина, выпытывая у него с особым пристрастием знания азов столь важной медицинской дисциплины.
Конечно, "дед" был знающим терапевтом и прекрасным педагогом. Поэтому просто грешно было не воспользоваться его богатым практическим опытом и не обратиться к нему по поводу своих собственных неприятностей, - тем более, что вопрос был как раз "по специальности". В один из перерывов я так и сделал, продемонстрировал ему всю мощь своего кашлевого рефлекса. Дед не отказался и провёл на мне показательную демонстрацию всех известных диагностических приёмов, обозначая границы моих легких, амплитуду дыхания и чудесный лёгочный звук, выбиваемый им из моих лёгких профессиональными движениями пальцев обеих рук. Аускультативно наш профессор выявил у меня везикулярное дыхание с незначительным жёстким компонентом и под конец обрадовал меня заключительным диагнозом: "Ни б...б...ронхита, ни п...п…пневмонии у Вас нет, м...м...молодой ч...человек! И...можете з...заниматься с...спокойно!"
Я был очень рад сказанному. Правда, хотелось всё же уточнить, а что же всё-таки у меня есть. Но задавать дополнительные вопросы преподавателю, вроде бы, было и неудобно. Так, и прокашлял я практически целый семестр, а весной состояние само по себе стало улучшаться.
Однажды я попал в медчасть прямо с вечера – кажется, на третьем курсе. Вечер собственно был у второго курса, но меня попросили участвовать в концерте - сыграть что-либо на рояле. Я в то время продолжал понемногу тренироваться и имел в программе несколько произведений - "Жаворонка" Глинки-Балакирева, "Полонез" Шопена, вальс Дюрана и др. Пообещав и придя в положенное время в клуб наших соседей - слушателей Бронетанковой академии, я почувствовал себя как-то неважно. Попробовал "размяться" за инструментом, - пальцы ватные, заплетаются, даже путаться стали, что бывало довольно редко. Решил сыграть самое простое - польку Рахманинова. И всё равно мазал безбожно. Правда, публика хлопала для моего вдохновения. На танцы, конечно, не остался, пошёл на всякий случай в санчасть. Оказалась гнойная ангина, температура 38,9°С. Как было тут не сбиться! А, в общем, меня встречали в санчасти уже без предубеждений - как и всех остальных ребят. То ли новая докторша у нас объявилась, то ли старая переменила ко мне отношение, но я больше не опасался обращаться сюда за помощью.
"УГОЛЬЩИКИ"
Практика 1956 года (после второго курса) показалась мне самой невыразительной. И в памяти от этого месяца осталось совсем немного. Зато отдельные эпизоды были впечатляющими!
"Угольщиками" назывались тральщики старых проектов, работавшие на угле и дымящие во сто раз хуже всякого паровоза. Условия службы на них были соответствующие. Основной задачей каждого, находящегося на верхней палубе, было беречь глаза, а представителей медицинской службы - вытаскивать из глаз корабельной команды большие и малые остатки продуктов неполного сгорания этого твёрдого топлива.
Какую практику мы тогда проходили, тоже припомнить не могу. Кажется, это была чисто матросская практика, поскольку приходилось выполнять работы, совершенно не относящиеся к медицине. Был я и помощником кочегара, швыряя лопатой уголь в раскалённую топку и изнывая от нестерпимой жары. Как минимум, пару раз работал на загрузке того самого угля в тендеры корабля. Участвовал во всех авральных работах и, конечно же, - в ежедневных приборках, - как мне казалось, - основного и наиболее значимого занятия для всей корабельной команды.
Что касается собственно медицинской деятельности, то её с моей стороны почти и не было. Основным направлением всей моей здешней "медицинской программы" являлась борьба с фурункулёзом, возникшим ни с того, ни с сего у меня самого и доставившим мне массу неприятностей. Развился он где-то недели через две после начала практики, кажется, после второй серии "углезагрузочных" работ, несмотря на то, что мне после них всё-таки удалось отмыться в душе и принять прежний "курсантоподобный" вид.
Довольно неприглядного вида "чирьи" образовались на теле как-то сразу: на шее, на спине, на более низкой части тела, что не давало мне возможности пребывать в положении "сидя" и лишало радости приёма пищи, - пожалуй, единственной здесь для меня услады. Конечной стадией развития моего нового страдания явились три здоровенных "бубона", возникшие под правой подмышкой, и один, уже самый коварный красно-синий желвак, усевшийся на наружной поверхности большого пальца левой ноги. И если все остальные "новообразования" ещё как-то можно было терпеть, то последняя "гуля" совершенно не давала возможности обуть ботинок, и тем самым - перемещаться по внутрикорабельному пространству.
Корабельный доктор (фельдшер - старший лейтенант медицинской службы), оказывавший мне посильную помощь, был вначале очень удивлён, услышав от меня правильно поставленный самому себе диагноз ("фурункулёз"). И сразу же проникся уважением к моим глубоким ("академическим"!) познаниям в области сложной медицинской науки, предоставив мне самому заниматься своими проблемами - удалять гнойные стержни, вставлять турунды, накладывать повязки и пр. И лишь на последней стадии процесса, когда я самостоятельно был не в силах добраться до особо труднодоступных "регионов" своего брен¬ного тела, включалась в работу и корабельная медицинская служба. Его манипуляции в моих подмышечных впадинах помнятся мне вполне отчетливо. Ощущения от них были куда более яркими, нежели обычное "щекотание". Особенное впечатление доставлял процесс втискивания в образовавшиеся после удаления гнойных стержней "дыры" турунды с гипертоническим раствором. Каким образом ему удавалось тогда затыкать мне рот, чтобы не потревожить корабельную команду, я и сейчас понять не могу.
Правда, его помощь только этим не ограничивалась. Были и более приятные - так сказать, вспомогательные мероприятия, способствующие повышению моего внутреннего тонуса. К их числу относились витаминизация (он даже дал мне с собой чуть не недельную дозу поливитаминных драже), а также освобождение от нарядов и работ на несколько суток.
С его последними рекомендациями, однако, был категорически не согласен командир корабля, тут же направивший меня на дежурство куда-то в береговую базу, у какого-то телефона. Усмотрев, что я в тапочках и хорошенько пройдясь по нашей "курсантской недисциплинированности", он приказал мне обуть на здоровую ногу ботинок, а вторую (больной он её не считал) прятать под стол, дабы своим "разболтанным видом" не портить впечатления от всей команды.
Тогда я с трудом преодолел трап, чуть не уронив в воды бухты подаренный мне на время одним из матросов этот плохо сидящий на ноге обувной элемент, а затем с присущим мне усердием отвечал в течение нескольких часов на телефонные звонки и передавал команды.
За четыре часа работы я сумел так запутать своими далеко не заурядными ответами командование дивизиона, что стройная система дивизионной службы к концу моего дежурства почти полностью вышла из строя, а офицеры штаба засыпали меня вопросами и такими репликами, дублирование которых текстуально, на мой взгляд, совершенно не представляется возможным... Под конец вахты моё усердие весьма высоко оценил один старший начальник (капитан I ранга), специально зашедший в рубку посмотреть на столь выдающегося представителя "дежурно-телефонной" службы. С одной стороны, это было весьма приятно, поскольку до конца практики лишило меня возможности не только нести подобную вахту, но и приближаться к телефонным аппаратам. Правда, с другой, - мне вновь серьёзно досталось от командира корабля, отнесшего моё усердие к очередным "курсантским выходкам". Он хотел даже вообще избавиться от меня, отправив раньше положенного срока "куда-либо подальше" от своего корабля. Однако этому серьёзно воспротивился руководитель практики (целый подполковник!), против аргументов которого капитан-лейтенант не нашёл серьёзных возражений. И я ещё три недели "практиковался" на ставшем уже довольно близким мне корабле, и даже сблизился с некоторыми ребятами (матросами) из его команды.
Матросы, особенно дослуживавшие последний, пятый год и знавшие досконально корабельные порядки, куда более снисходительно воспринимали мою военно-морскую безграмотность. Они даже не посылали меня "на клотик" заварить чай, или выполнить ещё что-то в этом роде. Им и так хватало моих "проделок", чтобы вдоволь посмеяться над ними. Потом они уже серьёзно оценивали передо мной ситуацию, объясняя мне многие тонкости матросской службы. В их дружном, весёлом кругу я воспринимал службу более спокойно и с юмором, и это во многом облегчало мою корабельную жизнь и способствовало дальнейшему сближению с командой.
Сближало нас и то, что я не гнушался корабельными работами (вплоть до мытья посуды и бачков на камбузе) и выполнял их вместе с другими достаточно качественно, хотя и не испытывал при этом ярко выраженного наслаждения. Моряки отдавали должное моим навыкам в некоторых настольных играх (в частности, в шахматы и шашки) и вместе с тем поражались моей абсолютной бездарности при коллективной игре "в козла". Удивляли их и некоторые мои откровения по части медицинских проблем. А шедевры литературной классики ("Юнкерские поэмы" Лермонтова и подобные этому некоторые творения наших академических поэтов) в моём исполнении вызывали у них бурю восторга.
Мне приятно было проводить время среди этих ребят - дружных, отзывчивых, снисходительных, хотя порой и весьма острых на язык. Не было среди них ни ссор, ни раздоров, ни сплетен. Все жили сплочённой матросской семьей, делясь друг с другом своими радостями и огорчениями. Меня они тоже приняли за "своего", по возможности, защищая от чрезмерно повышенного ко мне внимания командира, и даже приглашали на свои "подпалубные" застолья с использованием некоторых высококалорийных напитков собственного изготовления. И даже моя неспособность оценить их по достоинству не меняла дружеских отношений ко мне моих товарищей.
Отдых - отдыхом, но в работе все они были первоклассными специалистами. Об этом я не раз слышал от командования дивизиона и самого командира корабля (кстати, весьма скупого на похвалу). Может, они и меня ценили больше за некоторые специальные (медицинские) знания, чем за всё остальное, считая навыки по специальности основными в корабельной жизни.
Специальные знания и навыки действительно необходимы были здесь каждому члену экипажа, поскольку корабль выполнял задачи боевого траления. Мне казалось странным, что сейчас, в 1956 году, через 11 лет после окончания войны, на Балтике ещё остались непротраленные участки акватории, представлявшие серьёзную опасность для флота. Но это было так. И корабли из состава дивизиона непрерывно выходили в море решать эти боевые задачи. За время моего пребывания на корабле таких боевых выходов было несколько. И я в полной мере оценил и выучку моряков и опасности, подстерегавшие их в этой нелёгкой работе.
Выходили на траление корабли обычно парами (или в большем количестве), возможно, и с целью страховки друг друга. Работали на удалении прямой видимости, и только в светлое время суток - чтобы увидеть всплывшую на поверхность мину и вовремя обезопасить её. Мину тут же расстреливали из корабельных орудий, находясь от неё на почтительном расстоянии. Подобное случалось раз или два за сутки. Мина при попадании в принципе должна была взрываться, однако (в наших случаях) она почему-то просто шла на дно, что тоже было допустимо, поскольку затопленная, она уже не представляла угрозы надводным объектам.
При работе в спокойную погоду больших сложностей по выполнению задачи для команды не было: сигнальщики вовремя обнаруживали всплывший предмет, артиллеристы спокойно расстреливали его. Значительно сложнее проходила работа в условиях волнения. Безусловно, существовали какие-то ограничения с этой точки зрения. Однако работать порой приходилось при трёх и четырёхбалльной волне. Мина при этом широко раскачивалась на волнах, то взлетая кверху, то улетая вниз и полностью пропадая из виду. Учитывая одновременные аналогичные (и далеко не синхронные) движения тральщика, можно представить все сложности, стоящие перед артиллеристами крупнокалиберных пулеметов.
Нам довелось работать в таких условиях в течение нескольких суток кряду, и впечатления, оставшиеся у меня после этого, были весьма глубокими. Во время траления я обычно с интересом наблюдал за ходом событий и даже пытался фотографировать отдельные моменты этой работы. Несколько раз мне удавалось даже сфотографировать вытраленные мины. Правда, те находились далеко от корабля и с трудом просматривались на отпечатанных позднее фотографиях.
Однажды, во время особенно высокой волны, артиллеристы долго не могли попасть в вытраленный объект. Мина, находившаяся метрах в пятидесяти от нас, зловеще прыгала на волнах, оставаясь не тронутой, и будто издевалась над всей нашей командой. Корабль всё время маневрировал, стараясь занять наиболее удобную для артиллеристов позицию. Гонимая ветром и волнами мина постепенно приближалась к тральщику. В какой-то момент внезапно усилившийся ветер стремительно (как мне казалось) понёс её в нашем направлении, и через какие-то тридцать-сорок секунд она почти вплотную приблизилась к правому борту корабля, в носовой его части.
Я находился в тот момент на мостике, пытаясь заснять момент точного попадания и возможного взрыва, и, в общем-то, был вначале доволен, что события происходят на такой близкой дистанции. Когда же страшный, похожий на гигантского морского ежа, снаряд вдруг оказался в пяти метрах от борта, мне стало не по себе, и холодок пробежал у меня между лопатками. Успокаивало то, что паники на мостике не было. Командир уверенно отдавал приказания, пытаясь увести корабль из опасной зоны. Сильнее заработали машины, и тральщик стал очень медленно вращаться вокруг своей оси. Но мина всё приближалась. Вот она уже в четырёх, в трёх метрах от нас, правда, периодически отступающая волна отбрасывает её в сторону. Но она вновь неумолимо рвётся вперёд, приближаясь к нам всё ближе и ближе.
Звучит команда: "Полный назад!" Но тральщик почему-то продолжает крутиться на месте, подставляя свою носовую часть под удар коварному снаряду. Мина уже совсем рядом. Нахлестывающей волной её вот-вот ударит о борт. Остаётся каких-нибудь полметра-метр! В прозрачной волне отчётливо видны все детали её страшного корпуса, особенно выступающие длинные, тупые "отростки", готовые в любую секунду упереться в борт тральщика и сотворить своё грязное дело.
Бледный, как полотно, командир на какие-то мгновения застыл на мостике. Рядом стоят ещё двое офицеров. Все взгляды устремлены на страшный снаряд. Кажется, будто они гипнотизируют его, заставляя отодвинуться от борта, убраться прочь... "Ну, дальше, дальше! Ещё дальше! Стой на месте, не двигайся!.." Я тоже замер рядом с ними. Держу фотоаппарат в руках и не в состоянии делать снимки. Возникла странная мысль - что делать с аппаратом в случае взрыва?! И что вообще делать в последнем случае? Откуда-то (наверное, из лекции) всплывают сведения о характере ранений на корабле при подрыве на минах - в основном, переломы конечностей от сильнейшего сотрясения палубы. Может, успеть подпрыгнуть?.. А, может быть, лучше лечь на палубу?.. Нет, надо прыгнуть в воду и оттолкнуть безжалостную злодейку от борта!.. В памяти встаёт картинка из детской книжки, на которой матрос вплавь отбуксировывает подобную мину от корабля, спасая экипаж... Однако в воду никто не бросается, и все замерли в каком-то оцепенении.
Я не слышал тогда переговоров командира с боевыми постами, в частности, с машинной командой и сигнальщиками, и не понимал, что происходит. А произошло страшное: винт корабля запутался в трале при попытках осуществить задний ход, и теперь корабль был наполовину неуправляем. По крайней мере, задний ход был невозможен, а движение вперед только сближало нас со страшным снарядом. Не знал я и того, что для подобного типа кораблей (как наш тральщик) столкновение с этим грозным оружием грозило не переломами голеней и бедер, а много большим - потерей всего экипажа.
Казалось, что немая сцена на мостике длилась долгие минуты. На самом деле прошло лишь несколько секунд (точно помню, что за это время волна лишь дважды нахлестнула на борт корабля), и командир внезапно принял какое-то новое решение. Моментально последовала его команда (я её, конечно, не понял), сразу же началось вновь медленное вращательное движение корпуса, и мина как бы сама собой стала удаляться от борта, одновременно двигаясь вдоль него к кормовой части судна. Через минуту она была уже за кормой. Командир уже уверенно управлял кораблём, офицеры спустились с мостика, а я всё стоял и стоял, как истукан, не зная, что делать, и ничего не понимал в произошедшем.
Через какое-то время командир обратил на меня внимание: "Что курсант! Жалеешь, что не списал тебя с корабля?!. Это тебе первое боевое крещение. Хорошо бы, чтобы было последним... Дуй в кубрик и приходи в себя... Небось, поджилки дрожат, а?.." Дрожали, в общем-то, не сильно, однако было не по себе. И прийти в себя было в самый раз. И я сразу последовал его совету.
Вечером разговоров об инциденте среди моряков было немного. Почти никто из матросов (занятых по боевой тревоге на внутренних боевых постах) лично не видел произошедшего; офицеры же об этом не распространялись. И мне почему-то не хотелось вспоминать об этом. Были другие, более интересные темы. Как раз заканчивалось боевое траление, и команда готовилась через день в увольнение. Я же по каким-то причинам был лишён тогда этой возможности. Я даже не помню, в каком порту базировались тогда тральщики... Но вид страшной мины запомнился мне удивительно отчётливо!..
ЛЫЖНЫЙ КРОСС
Я с детства любил кататься на лыжах. Поэтому с удовольствием занимался соответствующими тренировками на первых курсах академии. Ну, разве не приятно отдохнуть на лыжах за городом - в Павловске, в Пушкине, в Парголово? Свежий воздух, утопающий в снегу залитый солнцем лес и бесконечная лыжня, извивающаяся среди могучих елей и сосен, бегущая по холмистым полям, по руслам небольших речушек. Какое сердце не дрогнет при виде всей этой истинно русской красоты, какая душа не всколыхнётся, не взволнуется, не раскроет перед ней свои объятья, не сольётся с нею, хотя бы на короткое время?! И ты уже мчишься в компании своих друзей, полной грудью вдыхая морозный воздух, радуясь здоровью и силе своего юного тела, не боясь никаких простуд и желая лишь продлить это несказанное удовольствие.
Занимаясь легкой атлетикой (летом на академическом стадионе, а зимой - в манеже "Зимнего"), я сносно бегал и на лыжах, - скорее не за счёт техники, а благодаря общей выносливости. И, естественно, мне хотелось поучаствовать в соревнованиях со своими однокурсниками и в этом виде спорта. И на зачётный лыжный кросс (на 15 км), завершающий нашу лыжную эпопею то ли на втором, то ли на третьем курсе, я вышел с полной уверенностью в себе и страстным желанием показать неплохой результат, а, может, даже выполнить норматив какого-нибудь разряда. Разрядные нормы уже давно висели у нас в казарме, и мне казалось, что они совсем уж не такие страшные.
Мы, середнячки лыжного спорта, в отличие от наших разрядников, пользовались самыми, что ни на есть обычными лыжами (которые предлагаются на лыжных базах). Их нам выдавали во время тренировок на кафедре физической подготовки. Никаких мазей мы не использовали, прежде всего, из-за неимения последних, а также из-за неумения ими пользоваться. Во время же этого кросса мне захотелось особенно "блеснуть" и, вспомнив, что в детстве мы натирали лыжи обычным парафином, я и сейчас решил использовать это "универсальное" средство. Раздобыв где-то парафиновую свечу, я густо смазал ею скользящую поверхность обеих лыж, затем растёр парафин мягкой тряпочкой до тонкого слоя - так посоветовал мне кто-то из знатоков - и, страшно довольный, двинулся в общем строю в сторону электрички, которая вскоре унесла нас в уже полюбившийся мне Павловск.
До трассы пришлось идти километра два пешком. Наконец, мы на месте. Пятнадцатикилометровая дистанция разбита на три круга (по 5 километров). Нас пускают на лыжню повзводно. Мы стартовали самыми первыми. Перед стартом я успел опробовать свои лыжи, и скольжение мне не понравилось. Почему-то к скользящей поверхности сильно налипал снег, правда, при мощном толчке лыжи довольно быстро несли меня вперёд, и это обнадеживало, так как запас сил сегодня я чувствовал значительный. На всякий случай стёр видимые следы парафина, и за несколько секунд до старта успел встать в общий строй, заняв место в последнем ряду.
Со старта все, как всегда, рванули в полную силу. Однако разница в "классе" участников была весьма значительной, и вскоре лыжники вытянулись в длинную цепочку, устремившуюся чёрной петляющей лентой в неопределённую даль. В первые минуты я тоже приналёг и успел к выходу на лыжню занять место в середине группы, надеясь постепенно приблизиться и к лидерам. Мощно отталкиваюсь палками, отрабатываю ногами - лыжи немножко проскальзывают, но катят быстро. Пробую сделать первый обгон. Лыжню мне, конечно, уступают с неохотой, но я мчусь почти бегом по параллельной (но уже не такой накатанной) лыжне и всё же обгоняю сразу троих ребят из третьего отделения. Чувствую, что обгоны даются нелегко - лыжи на снегу сразу как бы останавливаются.
Снова на хорошей лыжне. После дополнительных усилий лыжи вновь заскользили быстрее, и я приблизился к следующим впередиидущим. Обогнал ещё троих, затратив уйму усилий. Да, так вперёд не вырвешься. Надо ждать, пока выдохнутся и сами "встанут". Продолжаю катить. Прошли километра три. Вроде бы, лыжня поворачивает в обратном направлении. Скорость движения, чувствую, снижается. Двигаться становится всё труднее. Лыжи просто прилипают к снегу. Отодрать их можно только мощными движениями. Идущие впереди стали постепенно уходить от меня, а я уже не в силах делать мощные рывки, догоняя их почти бегом. Какую же технику избрать? Пробую на месте "прокатить" лыжи резкими движениями вперёд-назад. Нет, уже полностью не очищаются. Надо идти на таких. Выдюжил ещё пару километров. Вот и промежуточный финиш. На нём уже никого, кроме преподавателя и помощников - все отправились на трассу. Скоро меня догонять будут.
На финише узнал своё время. С трудом, но уложился в "зачётные рамки". Сказали, что надо прибавить. Пошёл под уклон немного быстрее - первая половина дистанции кажется полегче. А сзади всё время кричат, требуя лыжню. И не только наши, но и лидеры следующего взвода стали наседать - значит, пять минут уже отыграли. Теперь уж я думаю только о зачётном времени - уже не до соревнований и не до обгонов. Обгоняют всё время меня самого. То и дело с лыжни сходить приходится. После этого лыжи вообще не скользят. Может, лучше сразу всех пропустить вперёд и идти за ними? Тогда уж о зачётных минутах думать не придётся. Нет, надо бежать.
К концу второго круга меня обогнали почти все, в том числе и "не наши". Сзади маячит всего несколько одиноких фигур. Такого я и не мыслил. Да этого и быть не могло - я же был готов физически! Вот что значит неподготовленный инвентарь! Проклятый парафин! Взбрело же мне в башку им намазать! Остальные спокойно катят на "сухих" лыжах. И ещё как катят! Скольжение у всех превосходное! Даже Баранчиков меня давно обогнал, со своим вечно замедленным "хиляющим" темпом. "Ты чего?" - спрашивает. - "Да лыжи совсем не идут!" - что ещё я мог ответить.
А сейчас сзади один Савушка (Гена Савельев) остался. Но и тот потихоньку подкатывает. Поравнялся, спокойно идёт по параллельной лыжне. Тоже диву даётся - что вдруг со мной случилось! Хотел, было, и дальше рядом идти, да не выдержал моего уникального темпа - так никогда до финиша-то не доберёшься. Подождал, подождал и пошёл вперёд...
К половине третьего круга я окончательно обессилил. Одежда насквозь промокла, даже фланелька дымится от пота. Сердце бешено колотится, дыхание прерывистое, воздуха не хватает. Ноги и руки перестают слушаться. Общее состояние таково, что готов рухнуть и лежать недвижимым. Никогда ещё не испытывал такой усталости! В глазах тёмно-фиолетовые круги. Трасса, кажется, плывёт в стороны. Деревья тоже качаются - это при полном-то безветрии! Лыжню почти совсем не вижу. Как бы не сбиться с дистанции!.. Савушка давно исчез из виду...
Сколько же ещё осталось? Только бы дотянуть до финиша... Как бы не оставили меня здесь, среди полей и лесов... Хватит ли сил добраться тогда до остановки? Вроде, и не холодно (пока разогрет), но градусов десять мороза точно будет. Так и замерзнуть, по крайней мере, простыть, недолго. На мне одна полуспортивная форма, шинель на старте осталась.
Нет, только вперёд!.. И я, будто в замедленном темпе, передвигаю не подчиняющиеся мне руки и ноги. Лыжи уже совсем не катят, со всех сторон облепленные напрочь прилипшим снегом. С каждым шагом приходится перемещать пудовую тяжесть. Поразительно, почему не пришла в голову мысль снять лыжи и идти пешком? Может, и приходила, но стыдно было сходить с дистанции...
Сколько ещё до финиша? Иду последние километры. Вокруг меня пустое, совершенно безлюдное пространство. Финиша ещё не видно. В ногах уже болезненные судороги, - наверное, солевое истощение, или чрезмерная перегрузка. Судорог мне только и не хватало! Приходится останавливаться и разминать коченеющие икры. Сил нет даже наклониться. Однако сильная боль приводит в чувство...
Запнулся о какую-то кочку, или не смог поднять вконец отяжелевшую ногу, - упал на правый бок. Какое блаженство - лежать и не двигаться!.. Может, не вставать, полежать с минутку?.. И совсем не холодно, хотя снег забился за шиворот, залепил лицо, залез в перчатки. Вот так и замерзают в снегу переутомленные путники... Нет, немедленно вставать!.. С огромным трудом пытаюсь поднять тело, опираюсь на обе палки. Ноги дрожат, не в силах разогнуться - сразу начинаются судороги в обеих икрах. Тело сковывает сильная боль, сознание вновь проясняется.
Из оставшихся сил обеими руками разминаю ноги. Вновь делаю попытку подняться. Кажется, встал... Тело охватывает непонятная дрожь. Бьёт, как в лихорадке... Делаю первые шаги... один, второй, третий... Еле-еле подымаю пудовые лыжи. Отсчитываю в полубессознательном состоянии сто шагов, затем ещё сотню... Стискиваю зубы, напрягаюсь изо всех сил и плетусь дальше, как паралитик, - выбрасывая вперёд костыли-палки и перемещая всю тяжесть тела на них...
Хорошо, что дрожь прошла. Озноба больше нет, есть только безмерная тяжесть во всём теле. Зачем и кому нужны все эти мучения? Вполне оправдано было сойти с дистанции, уже на втором круге. Всё равно ведь пересдавать кросс придётся... Не привык отступать, сдаваться... Только бы ещё не ушли...
Кажется, вдалеке финиш виднеется... Да, это то место... Но никого не видно... и до него ещё так далеко! Что теперь я смогу сделать?.. Может, кого и встречу на пути, - иногда здесь отдыхающие появляются, лыжники. У вокзала турбаза есть. Там выдаётся напрокат снаряжение. Нет, чья-то фигура вдалеке появилась... Кажется, в форме... Может быть, меня ждут?.. Движется в мою сторону...
Напрягаю зрение, всматриваюсь... Сквозь пелену в глазах вижу - офицер... Да это наш преподаватель - подполковник с кафедры. Теперь я спасен!.. Пытаюсь сделать очередной шаг... и не могу... Стою в полусогнутом состоянии, опершись на обе палки - лишь бы вновь не упасть... Только бы не упасть! Меня качает во все стороны. Преподаватель уже спешит мне на помощь...
- Идти можете?
- Нет... пока нет... Такого ещё не было...
Он достает из кармана шинели конфету и протягивает её мне. Я даже взять её не в силах, не могу оторвать руки от палок. Преподаватель сам развертывает бумажку и сует мне в рот большую шоколадину (кажется, по вкусу "Мишка на Севере"). Челюсти болят, с трудом разжимаются, но я жую. Во рту пересохло, однако постепенно приятная сладость вызывает слюноотделение. Становится удивительно хорошо, как-то даже тепло... Подполковник снимает мои горемычные лыжи, смотрит на них и удивленно покачивает головой. "Парафин", - выдавливаю я. Ему все понятно.
Мы медленно движемся по утоптанной тропинке. Ноги ещё не слушаются меня, но судорог уже нет. И подымать их сейчас несравненно легче. Преподаватель несёт мои лыжи и вдобавок поддерживает меня самого... Стыдно, конечно, но что поделаешь... Надо спешить, на вокзале уже ждут... Сегодня один я всех задерживаю…
В поезде подполковник садится рядом со мной. Ни о чём не спрашивает. Дал мне вторую конфету... Постепенно становится легче. При выходе из электрички уже не испытываю прежней страшной слабости и других симптомов крайнего переутомления. Вечером, конечно, будет не до увольнения. Придётся отлёживаться. Командир взвода знает - сказал преподаватель... Зато довелось испытать подобное! Не каждому такое уготовано. Теперь наглядно представляю это состояние... Урок хороший на будущее. Готовиться к забегам надо тщательно... и с умом. А, в крайнем случае, следует вовремя остановиться - уметь предвидеть опасность... Да, жизненный опыт приобретается не сразу, и многое приходится испытывать "на собственной шее"... Но почему только со мной такое случается?..
Пересдача проходила через две или три недели, в конце февраля. Трассу выбрали уже не в Павловске, а, кажется, в Парголово. И казалась она заметно сложнее - проложенная по сильно пересечённой местности. Был ясный, солнечный день. Снег вокруг светился и блестел множеством мельчайших огоньков. Отяжелевшие от снега ветви елей свисали до самой земли, образуя вокруг толстых стволов настоящий белоснежный шатёр. В отдельных местах лес казался совершенно нехоженым. Покрытые инеем, пушистые вершины берёз ярким белым контрастом выделялись на светло-голубом небе, создавая сверкающий причудливый орнамент, искрящийся радужными огоньками мельчайших кристаллов. Ярко блестели широкие просторы дальних полей... Хорошо объезженная лыжня виляла среди елей и сосен, ныряла в какие-то глубокие овраги, подымалась по крутым склонам вверх, стелилась по заснеженному льду небольшой речушки, снова убегала в редкий лес, катилась по пологому склону чуть ли не километр и вновь устремлялась на подъём почти до самого финиша.
Нас, пересдающих, было человек пятнадцать-двадцать, собранных со всего курса. Из нашего взвода такой чести удостоились, помимо меня, только Савушка и Саша Казаков, по-видимому, стоявший в тот трагический для меня день в наряде.
Мы с Сашей с самого начала дистанции вырвались вперёд и быстро оторвались от остальной группы участников. Вначале Саша бежал впереди, но мне казалось, что мои лыжи катят всё-таки быстрее. Внутренняя сила и накопившаяся в теле энергия просто толкали меня вперёд. Говорю Сашке, что буду лидировать. Тот уступает лыжню, и мы просто-таки летим под уклон. Лыжи сегодня катят удивительно легко по покрытой тонкой ледяной корочкой лыжне, и кажется, что ты несёшься безо всяких усилий.
Да, с такой скоростью не только норматив, но и разряд вполне выполнить можно. Надо будет сориентироваться на промежуточном финише. Прибавляю темп и лечу в полную скорость. Как приятно чувствовать её, когда ничего не болит, когда не чувствуешь никакой усталости, когда всё тело подчиняется твоей воле и выполняет все отдаваемые ему команды: когда над ним нет никакого насилия, и всё, что ты не делаешь, доставляет тебе только радость и удовольствие!..
Санька приотстал, катит уже метрах в ста позади. Впереди -никого - пустая лыжня, и можно не терять время и скорость на обгоны... На полном ходу ныряю с крутого склона на дно оврага. Не торможу, не боясь упасть, и легко преодолеваю спуск, скатываясь к руслу речушки. Несусь дальше по ровной лыжне среди покрытого инеем густого кустарника, высоких стеблей осоки, жёлто-серым частоколом подымающихся над высокими сугробами. Лыжня по-прежнему твёрдая, несмотря на яркое солнце, согревающее открытые пространства.
Быстро взбираюсь на крутой левый берег и вновь бегу вдоль лесного массива. Синие тени деревьев мелькают на яркой, блестящей трассе, взор туманится от скорости и от беспрерывной смены освещенности. Ни спереди, ни сзади лыжников не видно. Скоро промежуточный. Выскакиваю к нему на полном ходу, спустившись по короткому пологому склону. Преподаватель одобряет меня, успев сказать, что я значительно превышаю норматив третьего разряда, и советует не сбавлять темп, пока солнце не размягчило трассу. Да я и сам не хочу терять это удовольствие. Конечно, я понимаю, что это скорость только в моём представлении, - спортсмены бегут куда быстрее. Но, сравнительно со всеми предыдущими моими забегами, сегодняшний бег для меня совершенно особенный.
Примерно на середине трассы, перед самым спуском к речке, я увидел впереди фигурку лыжника. Наверное, кто-то из отдыхающих прогуливается. Мчусь за ним по спуску, вскоре догоняю среди кустов на льду речушки. Ба! Да это же Сашка Казаков!? Я же здесь как раз оторвался от него на первом круге. "Что-то случилось? - спрашиваю. - "Нет, - говорит, - я уже на второй круг чешу!(?)" Когда только он успел меня обогнать? Да нет, такого не было.
Прибавляю ещё и снова намного ухожу вперёд. На промежуточном финише сзади вновь никого не видно. Преподаватель говорит, что при таком темпе и второй разряд можно выполнить! Мыслимо ли такое?! Однако трасса становится тяжелее - солнце делает своё жаркое дело. Правда, скорость заметно не снижается, скольжение хорошее, сил осталось достаточно. Однако уже приходится прикла¬дывать усилия. Но сейчас это не страшно, запаса прочности хватит на последние пять километров. Бегу то переменным шагом, то толкаюсь двумя палками сразу. Скоро и крутой спуск в овраг...
Впереди опять кто-то маячит. Быстро догоняю - снова Санька! Вот чёрт быстроногий! Где он только трассу срезает? Ведь на каждом круге несколько сотен метров у меня выигрывает. Ничего не скажешь, парень шустрый! Когда только успел всё оценить и разведать? - ведь вместе на трассу прибыли...
Пришлось вновь налегать на лыжи и палки, чтобы прийти первым. Но и Сашка тоже резко прибавил и не отставал до самого подъёма в горку. Я опасался, что он и тут меня надует, но трасса шла уже прямо к финишу, срезать здесь было негде. В итоге я всё же был первым из всех наших "отстающих" и время показал вполне приличное. Правда, до второго разряда немного не дотянул - опыта не хватило. Можно было бы где-то и прибавить, где-то быть просто поувереннее и не сбавлять на спусках скорости. А можно было бы и воспользоваться Сашкиным методом - тогда и до первого разряда было бы недалеко! Но какой резон? А тут такое удовольствие, в том числе и от собственного вполне реального успеха... А Сашка со мной здорово поиграл в "кошки-мышки" - как тот ёжик с кроликом, обгонявший длинноухого каждый раз на картофельном поле... Но для этого особый расчёт нужен!..
МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ
Нельзя сказать, что мне не хотелось получить сержантские погоны и что моё назначение на должность командира отделения прошло без моего согласия. Нет, предварительный разговор со мной был, и я был не прочь получать ежемесячно не обычные курсантские рубли, а в несколько раз больше. С другой стороны, было и некое "моральное удовлетворение" - значит, всё-таки ценят мои старания, как в учёбе, так и в строевой подготовке. Правда, и дополнительных забот и ответственности тоже прибавлялось. Теперь следовало отвечать перед командованием не только за себя, но и за восьмерых подчинённых, научиться командовать, требовать, объединять, защищать при необходимости, отстаивать наши права и т.д.
Объединить даже такую небольшую группу не так уж и просто, как кажется с первого взгляда. У каждого своё мнение, свой характер, свои внутренние амбиции, и не всегда требования необходимости соблюдения воинской дисциплины и безоговорочного выполнения указаний командиров и начальников соответствуют внутренним убеждениям твоих подчинённых. Чтобы убедить, доказать, в крайнем случае, заставить, начальнику требуются особые душевные (психологические) качества: воля, настойчивость, терпение, понимание своих подчинённых, вместе с тем уважение каждого как личности со всеми их противоречиями и сложностями характера.
Как здорово всё получается у нашего бывшего командира отделения (теперь командира взвода) Бори Догадина! Скажет, посмотрит, скомандует - и всем сразу всё ясно: не хочешь, а выполнишь. На занятиях всё легко и весело - крутимся ли на плацу, занимаемся ли с оружием, выполняем ли какие иные работы. И вышестоящее начальство не так уж страшно становится, когда рядом "свой" командир - спокойный, уверенный, понимающий! Практически с ним никто из подчинённых не вступал в споры ("пререкания"), как это бывало с другими командирами. Смотришь, - там крик, шум, даже угрозы наказания! У нас в отделении (и теперь во взводе) до этого никогда дело не доходило.
Внутри других отделений на фоне глубоких внутренних противоречий проходили даже боксёрские поединки (своего рода дуэли на полуофициальной основе, хотя и по всем правилам боксёрской этики). Однажды я случайно присутствовал на такой "репетиции". Проводил поединок весьма авторитетный в нашей курсантской среде рефери - Лёша Захаров - сам прекрасный боксёр, не раз становившийся чемпионом факультета и чуть ли не всей академии. В тот раз он тщательно проверил готовность обоих соперников, правильность шнуровки перчаток, дал обоим предварительные указания относительно выполнения его команд, и бой начался. Проходил он в одном из кубриков нашей Рузовской казармы. Койки в помещении были несколько сдвинуты, так что в центре образовалось некое подобие ринга.
По характеру движений боксёров я сразу понял, что работают далеко не профессионалы (да они никогда и не выступали в наших курсовых соревнованиях). Работа ног у них совершенно не ощущалась, а хаотическое размахивание руками скорее напоминало обычную "разборку" драчунов в школьном туалете (свидетелем чего я тоже не раз бывал у нас, в десятой школе). Единственным отличием от последней было наличие у соперников перчаток да профессиональное судейство со стороны Лёши, который внимательно следил за всеми действиями подопечных, периодически делая им те или иные замечания.
В какой-то момент особенно широких взаимных "обмахиваний" один из соперников вдруг опустил руки и стал валиться на пол. Подбежавший к нему Лёша успел подхватить его под обе руки и немедленно дал команду "стоп", закрывая собой потерпевшего от вошедшего в раж соперника, продолжавшего бегать вокруг, имитируя апперкоты и прямые левой. Лёша усадил поверженного на табуретку и стал усиленно трясти его голову, ухватив её за оба уха (явно совмещая роль судьи и секунданта). Некоторое время голова болталась, как кочан капусты, и я уже опасался, как бы Лёше не пришлось взять на себя ещё и задачи медика. Виновник же произошедшего (соперник), отстранённый судьей на всякий случай подальше, уже успокоившись, стоял в углу (у стенки), сочувственно покачивая головой и изрекал какие-то плохо слышимые фразы. Мне удалось услышать только одну - "Так ему и надо!" Вероятно, было сказано: "Так ему не надо!", но слышимость на фоне рассуждений болельщиков была далеко не идеальной... После описанного случая Лёша, несмотря на свой большой боксёрский опыт, больше подобных поединков в условиях казармы не проводил, опасаясь, вероятно, возможных непредсказуемых последствий подобного рода "сражений", проводимых, к тому же, далеко не в идеальных условиях загромождённых помещений.
Нет, в Борином подразделении до таких форм выяснения отношений между начальником и подчинёнными дело просто дойти не могло - моральное (и физическое) превосходство нашего командира над подчинённой курсантской братией было более чем очевидным. Правда, однажды, ещё на первом курсе, попробовал, было, выразить своё категорическое несогласие начальнику наш самый юный товарищ - курсант Баранчиков. Он вообще отличался оригинальностью суждений и поступков и постоянно принимал близко к сердцу аргументацию товарищей. Указания начальников (любого ранга) он тоже не считал руководством к действию и порой позволял себе некоторые контраргументы.
Обычно начальникам удавалось довольно быстро убедить его - тем или иным начальственным приёмом. Но в тот раз почему-то дискуссия затянулась, возможно, потому, что в день увольнения Боря пытался использовать одни лишь морально-нравственные убеждения. Мы, остальные Борины подчинённые, выполняли порученную нам работу в некотором отдалении и обратили внимание на дискуссионный процесс только на завершающей его стадии. В этот момент Баранчиков, уже не способный находить дополнительные аргументы в свою защиту, просто беспрерывно повторял некие магические заклинания, из которых нам понятно было только одно, наиболее громко произносимое слово - "Начальник!.. Начальник!.. Начальник!!." Истинный же смысл остальной словесной тирады был доступен только нашему командиру. Чувствуя, что одного речевого воздействия на начальника сейчас недостаточно, Баранчиков для большей убедительности совершал ещё какие-то непонятные движения руками перед самым лицом командира, - очень похожие на медленные "пасы", как сейчас оценили бы их современные экстрасенсы. Ко всему прочему, маленький Баранчиков, с издевательской улыбкой на физиономии, передрыгивался с ноги на ногу, осуществляя всем телом некий таинственный танец вокруг недвижно стоящего командира.
Всё это выглядело бы довольно забавно, если бы это был не наш командир, а кто-либо из равнозначной Толе по положению нашей курсантской братии. "Уберите руки, Баранчиков! - всё требовательнее звучал голос командира. - Руки! Уберите руки!.. " - Мы в этот раз впервые услышали, как наш командир повышает голос.
Это весьма оригинальное "противостояние" продолжалось довольно долго - оба выдерживали характер. Последний у начальника оказался крепче, да и положение его, как командира, предопределяло его неоспоримое преимущество в подобного рода дискуссиях. В конце концов, руки Баранчикова отодвинулись от опасной близости к командирскому носу, и юный "искатель справедливости" был удалён "для охлаждения чувств" в умывальную комнату - наводить там порядок. А вечером (на всякий случай) Толя был лишен воскресной прогулки в город (очередного увольнения) и остался в казарме под присмотром дежурной службы. Нет, в нашем взводе этот случай был единственным исключением из правил "гуманного" разрешения конфликтов, и никто в последующем не пытался нарушать эти традиции.
Получив отделение со своими, хорошо знакомыми ребятами, своими товарищами, я не сомневался, что по части "межличностных взаимоотношений" у нас всё будет хорошо и до противоречий с подчинёнными дело не дойдёт. И действительно, мы неплохо работали на строевых занятиях (и у меня даже стали получаться команды!), на субботних уборках ребята кое в чём мне даже помогали, когда мы драили и натирали коридорный паркет и приводили в порядок кубрик. Порой после моих рекомендаций кое-кто из подчинённых и залезал в свои тумбочки, делая вид, что выбрасывает из неё остатки несъеденного провианта и ещё что-то лишнее. Правда, не в пример Бобу, многое мне приходилось делать самому, и я не сумел вывести отделение в передовые, но и предпоследнее место нам казалось вполне достаточным. Основные же "критические замечания" вышестоящих начальников я принимал на себя, грудью защищая своих подчинённых и порой расплачиваясь за всё собственными потерями.
Со всеми ребятами отделения у меня остались хорошие, товарищеские отношения. И, чтобы закрепить нашу курсантскую дружбу, в ближайшее же увольнение мы все вместе отправились в какой-то отдалённый клуб на танцы. Это было для меня весьма запоминающееся похождение, и некоторые детали его, несмотря на давность событий, встают в памяти вполне отчетливо. Правда, сами по себе танцы у нас не состоялись, так как таинственно исчез куда-то клуб, затерявшийся в лабиринтах ленинградских проспектов и улиц. Зато очень ярко вспоминается какая-то забегаловка, прилавок с массой всевозможных напитков, и вся наша гвардия со стаканами в руках, до краёв наполненными таинственным содержимым, которое до этого момента я никогда в жизни не употреблял и даже не мыслил когда-либо испытать на себе его особое, одухотворяющее действие.
Ярко-красный напиток почему-то сразу не произвёл должного эффекта на наши перевозбуждённые головы, поэтому его сменила некая абсолютно прозрачная жидкость, поданная любезной продавщицей в том же объёме. Действие её мне показалось куда более эффективным. Началось с серьёзного затемнения моего сознания, и я уже слабо помнил последующие наши маршруты, а, в общем-то, и цели движения. Кажется, в основном, мы занимались поисками таинственного клуба, где должен был состояться танцевальный бал.
Организаторы так законспирировали место его дислокации, что нам, ещё недостаточно опытным второкурсникам, отыскать его в тот вечер так и не представилось возможным. То нас вежливо выпроваживали (почему-то под руки) из какого-то незнакомого фойе. То более грубо отправляли в неизвестном направлении. То вдруг оказывалось, что помещение клуба почему-то занято под музей, или некую административную контору, которые в этот час были уже закрыты, а суровые сторожа на наши настойчивые просьбы только закрывали перед нашим носом двери. Под конец поискового маршрута мы ехали куда-то на трамвае - чуть ли не через весь город. Окончательно запутавшись в бесконечных лабиринтах его улиц - переулков, мы отдались во власть Эрки Фельдмана, наиболее опытного из всех нас (в поисковом плане). И он решительно повёл нас на пятый этаж какого-то большого здания с узенькими лестничными площадками, где (как он совершенно точно утверждал) нас ждали все удовольствия вечернего отдыха, вместе с танцами. В этот момент я, кажется, несколько пробудился от сладко-дремотного забвения и уже кое-что соображал, созерцая плохо видящими глазами выскакивающих из всех четырёх дверей площадки мужчин и женщин, которые настойчиво призывали нас покинуть их (домашнее!) заведение, не допуская до танцевальных апартаментов.
Узрев в их словах нечто провокационное, мы не менее настойчиво требовали допустить нас до танцев и даже пытались удержать закрывающиеся перед нами двери. Кажется, это противостояние продолжалось довольно долго. И только тогда, когда со стороны наших противников всё чаще и настойчивее стали раздаваться некие намёки на "милицию" и "патруль", мы поняли, что имеем дело с опытным противником, и следует срочно менять место дислокации - мало ли что могут наговорить на нас эти ничего не понимающие в матросской душе особы.
Мы довольно проворно спустились во двор и вышли через какую-то арку в тёмный закоулок, расположенный опять-таки невесть где. Мои часы показывали уже около десяти вечера, поэтому было принято единогласное решение прекратить поиски. Какое-то время мы порассуждали в темноте о причинах нашей неудачи и решили, что в следующий раз поисковые мероприятия будем вести уже в светлое время суток. А сейчас следовало возвращаться на Рузовскую - в запасе оставалось уже не более часа.
В других условиях этого времени было бы вполне достаточно, чтобы вернуться заблаговременно даже из самой отдалённой точки города. Сейчас же ситуация складывалась не в нашу пользу. Где Рузовская, куда идти, на чём ехать, - было совершенно не ясно. Спрашивать об этом одиноких прохожих казалось, вроде бы, и неудобным. Да и прохожие в этом районе оказались какими-то уж очень пугливыми - все стремились скорее убежать от нас, или перейти на противоположную сторону улицы. А древний-предревний старичок, ведомый своей не менее дряхлой собачонкой, почему-то вместо ожидаемого ответа пристыдил нас (очевидно, за нашу бестактность). Его же Моська вдобавок облаяла всех по очереди, когда мы пытались её погладить.
Было уже начало одиннадцатого, когда мы, наконец, решились двинуться наугад по предложенному Гошей Сальниковым маршруту, направленному "строго по азимуту"! Идти строго по азимуту было довольно трудно, ибо некая сила неудержимо сбивала нас с курса, направляя то на проезжую часть улицы, то отбрасывая вдруг к самым домам - вероятно, сказывалась усталость, накопленная за время вечерних похождений.
Для придания большей устойчивости друг другу, мы взялись под руки и сомкнутой цепью, перекрыв большую половину улицы, уже веселее пошагали по намеченному маршруту. Вспомнив, как мы ходим строем в баню, наш непревзойдённый ротный запевала Эрка принялся исполнять строевые курсантские песни, а мы (остальные безголосые) с восторгом подхватывали знаменитый припев. И по улицам засыпающего города понеслось разноголосое, но достаточно мощное: "Эх, василёчки-василёчки, эх, голубые васильки! Мои вы милые цветочки, эх, голубые васильки!.." Далее звучал уже один великолепный тенор Эрки, громко и вместе с тем лирично повествующий о некоторых похождениях всем известных героев из стихотворного романа гениального поэта: "Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…" Дальше следовали некоторые перефразировки (да простит нас великий гений!), более соответствующие курсантскому мировоззрению на характер прошлой и современной жизни... И сейчас, впервые куплеты звучали в полную силу, не ретушированные и не прерываемые грозной командой старшины роты Кости Артарчука. И распахиваемые на разных этажах близлежащих зданий окна свидетельствовали о глубине воздействия этой хоровой ночной серенады на чувства и мысли наших невольных слушателей. Эрка сегодня был, как никогда, в ударе. И если бы мы не вышли на некую широкую площадь, и впереди не заблестели бы воды реки, отражавшие тусклый свет фонарей и окон, вдохновенный концерт ансамбля Военно-морской академии продолжался бы и дальше.
- "Братцы! Да это же Фонтанка! А дальше Академия! Немного осталось! Вперёд, на брудершарф! - Почему именно туда и так ли следует произносить эту всем известную команду, я не успел осмыслить. Потому что почти в тот же самый момент послышался чей-то настороженный голос: - Атас! Патруль, ребята! По курсу, справа".
Я сразу их увидел - впереди, на мосту: двух офицеров и человек пять курсантов с красными повязками на руках. Они тоже заметили нас и стали переходить на нашу сторону, двигаясь нам навстречу.
- Если что, то бежать! - предупредил Эрка. - И в разные стороны!..
Мои беговые способности в тот момент явно не соответствовали обстановке, и я не знал, что буду делать в случае "если что". Мы сразу высвободили руки и смело пошли, твёрдо чеканя шаг (будто на строевых) навстречу надвигающемуся противнику. Метрах в пяти от них я, сам того не ожидая, вдруг скомандовал своей гвардии: "Смирно! Равнение налево!" И мы, приложив правую руку к головным уборам, а левую твёрдо прижав к корпусу, прошли сомкнутым строем в непосредственной близости от двух майоров со свитой, продемонстрировав им всю нашу академическую выправку. Идущий впереди офицер даже остановился, принимая неожиданный парад, и тоже приложил руку к головному убору, засвидетельствовав тем самым своё уважение нашей ретивости.
Мы даже не оглянулись, миновав патруль и предоставив им право думать о нас, что хотят. В быстром темпе (уже свободным шагом) добрались до Рузовки и за пять минут до срока доложили дежурному о прибытии... Завалившись на койку, я сразу погрузился в небытие и проспал безмятежным юношеским сном до самого подъёма, прервавшего наши воскресные будни.
МНЕ СНИТСЯ БЕГ
Последние годы мне часто снится бег. Порой эти сны преследуют меня каждым день. То я бегу по тропинкам моего детства в родной Шуе, то семеню по каким-то лесным дорожкам, то по заснеженным горам и сопкам, то вязну в непролазной грязи, или же мой бег сочетается с последующим купаньем в речке Сехе, у Мельничновой церкви. Только речушка эта стала здесь значительно полноводнее, чем в былые, детские годы - может, на ней сделали запруду?.. Порой бежится очень легко - свободно, без всякого чувства усталости. Но чаще я еле подымаю ноги, вытаскивая их из снега, или осенней грязи. Всё время думаю о пояснице: не "сорвать" бы, добежать бы, суметь вернуться!..
Что это, - ностальгия по прошлому, или мечта о будущем? А, может, во сне я живу уже иной жизнью (которой я лишился в реальном существовании), - в ином измерении, как говорят сейчас всевозможные провидцы - футурологи, астрологи, авторы соответствующих романов и фильмов.
Как бы то ни было, бег остаётся моей мечтой, светлой надеждой на спасение, возможно, уже последней. А ведь полюбил я его далеко не сразу - не в детстве, и даже не в академической юности, хотя и занимался тогда лёгкой атлетикой.
В детстве я, как и все мальчишки, хотел быть везде первым. В том числе, и в беге. Нередко мы даже соревновались на коротких дистанциях. Но быть первым мне было не дано, даже в нашей небольшой уличной команде. А вот, чтобы специально тренироваться, - мысль до этого в те годы не доходила. В школе меня даже освободили от физкультуры, найдя какие-то отклонения со стороны сердца. И я просто занимался тогда "естественными видами спорта" - ходил на рыбалку, в лес, играл в футбол, в войну, во всевозможные мальчишеские игры. Однако в спорте нужна плановая подготовка, которая у меня отсутствовала. Поэтому, попав в академию, я с большим трудом преодолевал "спортивные нормативы".
С содроганием вспоминаю наши первые кроссы. Километровую дистанцию я ещё как-то выдерживал, но вот три и пять километров давались мне с огромным напряжением. Если сердце и лёгкие ещё как-то справлялись с моим весьма умеренным темпом, то вот ноги совершенно не переносили нагрузки. Через километр-полтора дистанции начинали нестерпимо болеть голени (спереди, в области надкостницы). По мере продвижения по трассе боли становились невыносимыми, и прекратить мучения могла только продолжительная остановка с отдыхом в горизонтальном положении. Однако я всегда добирался до финиша, укладываясь в отведённые нам минуты. Но стоило мне это "преодоление" многого.
С какой тоской я каждый раз наблюдал всё удаляющуюся от меня лидирующую группу во главе с неутомимым Славкой Филипцевым - нашим знаменитым "Конём". Его спортивные трусы всегда сверкали впереди, маня за собой остальных соревнующихся. Вначале, на первых курсах, ему не было равных. Потом, постепенно к нему стали подтягиваться и другие ребята, тренирующиеся на отдельных дистанциях. В первую очередь, это были Витя Шостак и Роберт Питиримов ("Пит").
Маленький, выносливый Пит уже на втором курсе поражал многих из нас своей способностью пробегать десятикилометровую дистанцию. Эта дистанция тогда казалась мне вообще вне пределов досягаемости, поэтому у меня даже не отложились в памяти его академические рекорды. Интересно, бегал ли на эту дистанцию "Конь"? И мог бы он соревноваться на ней с Питом - где-то на третьем, на четвёртом курсе? По крайней мере, на одной из моих любительских фотографий запечатлен торжественный момент, когда Славка поздравляет Пита после очередного забега. Он явно отдавал должное юному дарованию.
Славка Филипцев - неутомимый и вездесущий, - он успевал, казалось, повсюду - и в лёгкой атлетике, и в плавании, и в баскетболе, - находясь везде в лидерах. Я всегда любовался техникой его движений. При беге - некоторая "угловатость", но абсолютная свобода и легкость, как на старте, так и на финише. На его лице я никогда не видел выражения усталости, чрезмерного напряжения. Может, он никогда и не переутомлялся, не выкладывался в полную силу. На тренировках создавалось впечатление, что он даже несколько щадит себя. Да и зачем ему было перенапрягаться? Запаса прочности и техники, приобретённых в детстве (вероятно, в детских московских спортивных школах), ему хватало, чтобы без особых усилий оставаться лидером в течение четырёх лет учёбы в академии.
Витя Шостак! Мощно сложенный, удивительно упорный в любой работе, в том числе и в тренировках, он будто бы специально был подготовлен к бегу на средние дистанции. После года тренировок (на третьем курсе) он уже тягался с самим "неперегоняемым" "Конём". А ещё через некоторое время стал бесспорным лидером на классической 800-метровке. Лидером не только на курсе, на факультете, но и во всей академии!
Помню незабываемое соревнование на первенство академии (по-моему, это было на четвёртом курсе), где участвовал тогдашний безоговорочный лидер на средних дистанциях - слушатель шестого курса "сухопутного" факультета. Маленький, плотно сложенный, резкий, быстрый, тот будто летел по дорожке, не проявляя ни напряжения, ни усталости. Рядом с ним наш Витя казался немножко грузноватым, и я думал, что он не сможет выдержать предложенного чемпионом темпа. Но, как ни странно, Витя не отставал, и их скоростной дуэт стал быстро удаляться от остальной массы участников забега.
На второй круг лидеры ушли, будучи почти рядом - чуть впереди был чемпион. Где-то после шестисот метров он попытался оторваться, сделав рывок, но Витя, отстав метра на два, быстро ликвидировал разрыв, ещё более увеличив шаг. Финиш был на противоположной от меня стороне стадиона, и были отчетливо видны все действия спортсменов. За двадцать метров до финиша Витя был на уровне груди лидера, и они вместе, уже с огромным трудом, пре¬одолевали эти последние метры. Движения у обоих, будто в замедленной киносъёмке, на лицах - мученическая гримаса; последние шаги - один, два, три, четыре - финиш! Кто же первый? Со стороны победителя определить невозможно. У обоих абсолютно одинаковое время - 2 мин. 0,01 секунда! Рекорд академии!
Молодец, Витя! Уже в лидерах! Чего может он добиться в будущем? Хватит ли времени и сил, чтобы продолжать изматывающие регулярные тренировки, не снижая набранных темпов подготовки по основной, медицинской программе?.. И ведь сумел! К окончанию академии он стал уже лидером среди средневиков Ленинградского гарнизона! И это вовсе не помешало ему в числе лучших закончить академию с красным дипломом, и в числе совсем уже немногих (как Коля Ермилов и Боря Хадкевич) остаться после распределения в пределах Ленинградского гарнизона.
С третьего курса я стал более активно заниматься лёгкой атлетикой, поняв, что в иных спортивных дисциплинах (гимнастике, самбо, волейболе и др.) у меня вообще нет никаких шансов. К тому же, у нас появился очень увлечённый преподаватель по лёгкой атлетике, проводивший зимой занятия с нами в зале. Почему-то он обратил внимание на мою "технику" выполнения тройного прыжка (на матах), предложив мне потренироваться в этом виде летом. Дело в том, что я и раньше пытался прыгать в длину, в том числе и тройным, и технику второго "шага" отрабатывал особенно тщательно. Другие же всю силу толчка вкладывали в первый "скачок", ну, а на остальные два у них просто не хватало инерции. Поэтому в прыжках с места и с небольшим разгоном мои результаты (а главное - техника!) и могли выглядеть более предпочтительными.
Однако на стадионе всё получилось иначе. После первого же серьёзного разбега моя "толчковая" нога подкосилась, и я зарылся носом в землю, даже не долетев до ямы с песком. Последующие же попытки вообще не дали никаких результатов - я просто проносился с бешеной скоростью мимо доски и никак не мог оттолкнуться. Преподаватель даже махнул на меня рукой как на абсолютную безнадежность. Правда, разрешил продолжать заниматься - так, для своего удовольствия. Вместе с тем, Витя Цыгулёв, до этого совсем не занимавшийся лёгкой атлетикой, на первой же тренировке улетел за двенадцать метров, почти не делая второго прыжка! Таким, как у него, "прыгучим" ногам можно было только позавидовать...
Я не унывал и продолжал заниматься бегом. И, начиная с четвёртого курса, результаты стали улучшаться. Осенние кроссы уже не казались мне такими изматывающими. Почти перестали болеть голени. Километровую дистанцию я стал преодолевать быстрее, чем за три минуты, доведя свой личный рекорд до двух минут пятидесяти двух секунд. Для сравнения - наш легендарный "Конь" пробежал её впервые на лагерных сборах за 2 мин. 56 с. - то есть мне уже было, чем гордиться!
Удивительно, но во время занятий бегом и вообще физкультурой я не чувствовал болей в пояснице. Последняя появлялась только при длительном пребывании в положении "стоя". Периодическая разминка также значительно уменьшала их. Однако работать за операционным столом было сплошным мучением.
На пятом курсе я порвал с лёгкой атлетикой, переключившись на плавание, и на длительное время забыл о беге. Вспомнил о нём только в середине шестидесятых, когда пытался с его помощью поставить на ноги младшего сына, страдавшего с раннего детства бронхиальной астмой. Этот эксперимент оказался очень удачным, и после полуторагодичных тренировок (бег, плавание, гимнастика) шестилетний сын стал практически здоровым, а симптомы астмы полностью исчезли на долгие годы.
Помог бег и лично мне, в частности, в борьбе с хронической пневмонией, приобретённой после похода в низкие широты. Однако от болей в пояснице я так и не смог избавиться. Помню, с каким напряжением я высиживал с детьми сеансы в кинотеатрах. И как тяжело провожал коллег из Москвы в научную экспедицию. Однако занятия мы не прекращали...
1972-й год. Тренировки продолжаются. Впервые вместе с детьми едем в отпуск в Иваново. На неделю останавливаемся в Москве у дальних родственников жены. По утрам совершаем пробежки по московским улицам. Потом я долго отлеживаюсь из-за нарастающих болей. А после, уже в Иванове, несмотря на ужасающую жару, все вместе носимся на ближайшем стадионе. Из-за постоянного "блока" в пояснице приходится бегать в "перекошенном" состоянии. А потом переключились на походы в окрестные леса и деревни. И через две недели боли в спине резко уменьшились, а вскоре - полностью прошли. Тогда (впервые после 1964 года) я совершенно "не чувствовал" поясницу.
Что же произошло потом? Почему в семидесятые годы становилось всё труднее и труднее, и в 1975 году я даже решился на 26-дневное голодание, чтобы хоть как-то изменить течение процесса? Смог потихоньку вернуться к лёгкой трусце в 1976 году в санатории "Хмельницкий" на фоне курса лечения…
1980-й год. Уволен по болезни из рядов Вооружённых Сил - в отставку. К этому времени стало уже совсем невмоготу. Не в силах был проводить занятия, будучи преподавателем военно-морской кафедры в медицинском институте. Пришлось снова всей силой навалиться на самого себя. Помогло родное Иваново. После четырёх месяцев отдыха там стало заметно лучше. Во Владивостоке сразу вернулся к бегу. Бегаю уже с заметно меньшей интенсивностью, зато подключаю купания в бухте. Успеваю проводить тренировки по утрам, до работы (устроился в городскую СЭС со своей "профилактической программой"). Держусь довольно хорошо вплоть до 1984 года.
Затем этот жуткий смерч в Иванове. Несколько раз ходил по его следу. Фотографировал, разговаривал с очевидцами. И... вновь неожиданное резкое ухудшение состояния. И снова надолго. Почему? Отчего? Ведь всё проводилось по схеме - выверенной, отработанной. Физкультуру после этого не бросил, а вот с бегом пришлось фактически расстаться...
1994-й год. Снова решился сделать попытку возвращения к бегу. Попытку рискованную, надсадную, но всё же успешную. Начал с пробежек до "Патрокла" (бухта в пригороде Владивостока), а к зиме перешёл на флотский стадион. Снова испытал счастье "осеннего моржевания" - вплоть до начала декабря. На стадионе тоже была радость. Радость новых знакомств с такими же, как и ты, бегунами - ветеранами, с настоящими спортсменами, и даже с местными собаками, принявшими меня в свою "игровую компанию". И всё это было великое счастье "Возвращения", счастье относительной свободы движений, счастье свободы жизни...
Мог ли я тогда подумать, что после десяти месяцев ежедневных тренировок, при возможности пробегать "десятку", у себя на родине (в Иванове) я вдруг потеряю всё, с таким трудом приобретённое, в том числе не только возможность бегать, но и способность ходить... и даже заниматься различной физкультурой?!. Потеряю практически одномоментно, после возникшего вдруг обострения, которое переросло в тяжелейший, не прерывающийся вот уже в течение пяти лет рецидив болезни.
Правда, научился ходить, ковыляя, как гусак, на двух палках и пересиливая постоянную боль. Научился работать на огороде (лёжа на боку или на коленках). Смог собрать огородный урожай, помогающий нам с бабулей пережить как всегда тяжёлый зимний период. Рискнул ковылять и по лесам, собирая и там порой небогатый урожай местных дикоросов. Начал что-то писать (чтобы не сойти с ума от безделья в зимнее время). И вот, наконец, совсем недавно сделал попытку сесть за инструмент (за пианино) в ближайшем клубе. Появилась ещё одна психологическая отдушина в жизни.
Однако всего этого очень и очень мало. Слишком велик дефицит информации. Слишком глубока трагедия одиночества в связи с невозможностью общаться с людьми за пределами своей квартиры. И самое страшное - отсутствие рядом семьи, оставшейся в далеком Приморье,.. плюс собственное бессилие...
Можно ли вновь попытаться изменить ситуацию? Где, в чём, в каких способах и средствах находятся пути к восстановлению? Хватит ли сил вновь начинать надсадную борьбу, хотя и предпринимаемые сейчас попытки изматывают почти до предела. Бегать на костылях, на которых еле ковыляешь по стадиону? Бегать на месте дома, как начинал тридцать лет назад? Только сейчас придётся при этом опираться на обе руки. Чем всё это может кончиться? Возможно, вновь придётся долго лежать... Ну, а что сейчас? И так приходится лежать за столом на животе с упором на оба локтя, чтобы хоть что-то написать. Ковылять до хлебного киоска, согнувшись, как Баба Яга столетней дряхлости. Всё время терпеть и терпеть эту надсадную боль, опасаясь, что вот-вот вновь окончательно "рванёт" поясница, лишив возможности вообще двигаться. Ведь никакого запаса прочности и... никаких видимых перспектив к улучшению.
Но не зря же всё-таки снятся эти сны! Не зря я бегу во сне, преодолевая невозможное, или уже не замечая усталости и боли. Не зря возвращаюсь в беге в юность и детство... Что-то зовёт меня туда, зовёт настойчиво, даже требовательно. И я вновь и вновь пересиливаю себя во сне, бегая по снегу и грязи, вытаскивая из сугробов отяжелевшие ноги, и почти каждую следующую ночь вновь возвращаюсь на дистанцию... Так, может, всё же начать?! Отбросить стариковские сомнения и страхи и начать всё заново? Чтобы ощутить вновь великое, ни с чем не сравнимое счастье свободы, это всё-таки стоит сделать!(?)..
ВОЛЕЙБОЛЬНЫЕ БАТАЛИИ
Волейбол в мою курсантскую и офицерскую бытность был одной из любимых игр в нашей общеспортивной подготовке. Эту игру любили поистине все - даже такие, как я, не одарённые способностями к коллективной игре в мяч. В академии мы всегда ждали момента, когда во время отдыха можно будет выйти на площадку с наспех собранной командой таких же, как ты, желающих испытать себя на ловкость и стойкость. И все мы, "не умеющие", бешено носились по площадке в погоне за мячом, забывая про правила "расстановки", сталкиваясь друг с другом, отбирая мяч у своего "сподвижника", не жалея ни локтей, ни колен, ложась на землю, чтобы хоть как-нибудь остановить его непредсказуемый полёт. Восторженно орали при случайных удачах и разочарованно сжимались при бесчисленных собственных ошибках. Но играть всё равно хотелось всё больше и больше.
Я даже специально тренировался дома, во время очередных каникул, отрабатывая удары по мячу, подачи, приём этого "неуправляемого злодея". Но, увы! Природа - есть природа, и уж коли чего не дано человеку, вряд ли он может в полной мере компенсировать эту недостачу одним лишь трудолюбием и желанием. Особенно, если нет соответствующей "школы". Да, вроде бы, и сила была, и ловкость некоторая, и желание (особенно!), но вот не получалось, и всё тут!
Начальный элемент игры - это подача. От её эффективности во многом зависит и исход розыгрыша мяча. Поэтому отрабатывается она игроками особенно тщательно. Главное - здесь тебе никто не мешает - разве что подбадривающие выкрики болельщиков да поднятые (для каких-то неясных целей) руки остальных игроков команды. Сколько я ни отрабатывал этот труднейший спортивный элемент, мяч у меня всё равно почти постоянно летел мимо цели. Сначала (в начале партии) он падал на своей площадке. Потом - застревал в сетке. Когда же я (в конце партии) прикладывал к мячу большие усилия, он сразу уносился к противоположному корпусу (в пределах доброй сотни метров от нас) и мне приходилось самому мчаться за ним с целью искупления вины. И каким способом я ни пытался подавать (снизу, сверху и даже крюком), результаты постоянно были одинаковыми. Единственно, что тогда не было, так это силовой подачи в прыжке. Возможно, как раз этот элемент и мог бы стать моим сильнодействующим оружием, однако он появился в арсенале волейбольных приёмов значительно позднее.
Приём подачи был для меня тоже отнюдь не самым лёгким элементом. Чаще всего, пока я научно анализировал траекторию его полёта, он уже успевал приземлиться рядом со мной, и его последующее "взятие" было уже совершенно бессмысленным. В некоторых случаях мячу всё же удавалось попасть в мои вытянутые руки, однако отлетал он почему-то либо далеко назад, за площадку, или же поддавал мне по носу, что фиксировалось судьями, как "двойное касание".
Чувствуя всю техническую сложность "приёма", я старался хотя бы облегчить участь своих товарищей по команде в этом элементе, каждый раз мчась на выручку, если успевал увидеть, что мяч устремляется в их направлении. Товарищи, естественно, не отдавали без боя своё, "кровное", и столкновение оказывалось неизбежным. Мяч же медленно планировал на наши распростёртые тела к восторгу соперников и всеобщему негодованию наших товарищей.
Конечно, у более сильных игроков моя полная беспомощность на площадке вызывала недоумение. Помню, как однажды старший брат Эдика Кузнеченко (учащийся на старшем курсе), вышедший поддержать нашу команду, удивлялся, как это мы (прежде всего, я) умудряемся пробегать мимо мяча! - "Ведь это так просто: сделай всего один шаг вперёд, вытяни руки под мяч и направь его в нужную сторону, или вправо, или влево..." И тут же наглядно демонстрировал нам эти "элементарные" истины. У Эдика они получались куда лучше, чем у меня, и он в состоянии был даже управлять мячом. Моя же активность продолжала ограничиваться одной лишь беготнёй без мяча и протараниванием на полной скорости своих товарищей (тех, кто не сумел вовремя увернуться).
А как легко и свободно играли в защите наши чемпионы - непременные участники сборной курсовой команды! Среди всех особенно отличался удивительно быстрый и ловкий Саша Лытаев. Он порой принимал просто пушечные удары, совершая невероятные кульбиты, вставая в шпагат, и доставая "безнадёжные" мячи. Прекрасно играли в защите и нападающие Толик Мартьянов, Костя Сотников, Слава Караганов. И мы, не умеющие, просто поражались простоте, точности и эффективности их действий, сравнивая их со своими "дрыганиями" на площадке.
В волейболе, как и в любой другой игре в мяч, самое приятное и ценное - это, конечно, умение "забивать" мячи. Игроки, обладающие этим бесценным качеством, всегда у всех на виду, и каждый успешно выполненный удар сопровождается восторженными овациями и комментариями болельщиков. Мы все неизменно стремились к игре в атаке, постоянно требуя себе мяч и устремляясь в погоню за ним аж через всю площадку. Вместе с тем, перед каждым нападающим стоят не меньшие трудности, чем перед защитником, или перед "разводящим" игроком, отдающим мячи своим партнёрам. Сложность состоит, прежде всего, в том, чтобы точно послать мяч через сетку, верхний край которой заметно выше вытянутых кверху рук. Поэтому каждый раз приходится подпрыгивать вверх, прибегая к элементам уже лёгкой атлетики, которые отработаны в должной степени далеко не у каждого любителя-волейболиста.
Во-вторых, прежде чем послать мяч на сторону соперника, необходимо сначала попасть по нему, придав мячу необходимые скорость и направление движения. Мяч же с передачи чаще всего высоко взлетает вверх, и попасть по нему (рукой!) становится зачастую серьёзной проблемой. Можно, конечно, в атаке бить и не очень сильно, но точно - посылая мяч неожиданно в незащищённое место. Именно так частенько поступал наш Славчик Караганов, не обладавший уж очень высоким ростом и особой прыгучестью. Он бил по мячу, висящему над самой сеткой, и всегда так точно, что тот неизменно попадая в самую "пустую" зону соперника, либо улетал от блока в аут. Конечно, хорошо попасть мячом в незащищённую точку. Но это место надо ещё и увидеть! А как его увидишь, когда всё твоё внимание только и приковано к мячу. Он тебя как бы гипнотизирует в полёте, заставляя до рези в глазах напрягать зрение и нестись только к нему, сметая всё на своем пути. Между тем наши ведущие игроки Боб Хадкевич, Толик Мартьянов, Саша Третьяков, Саша Нецветаев как-то умудрялись спокойно "ловить" мяч высоко в воздухе, успевая вовремя подпрыгнуть, замахнуться, ударить по мячу и даже послать его в нужном направлении. При этом послать так сильно, что со стороны и не видно его полёта.
Не могу понять, почему у меня не получалась игра в атаке. Вроде, и прыгать я мог высоко, и реакция была достаточная, и отсутствием силы я не страдал. Однако мяч почему-то летел всегда медленно-медленно, не доставляя никаких забот игрокам противоположной команды. Как только мяч направлялся в мою сторону, Серёга Шевцов (с противоположной стороны сетки) спокойно предупреждал своих - "блока не надо!", и был, конечно, прав, легко и спокойно беря "мои" мячи кистевым приёмом. Однажды, правда, я так на всё это рассердился, что, сам того не ожидая, вдруг попал по мячу со всего размаха, и тот, вместо обычной траектории за площадку, полетел прямо на первую линию, где спокойно стоял улыбающийся Серёга, уже готовый к "кистевому приёму". Мяч же (конечно, случайно!) устремился прямо к нему, "пробил" мягко напруженные руки, угодив точно в улыбающуюся физиономию Серёжки, и застрял на ней, потеряв весь запас кинетической энергии. Физиономия приобрела сразу весьма выразительный вид, а её хозяин всё оставшееся время матча пытался сотворить со мной нечто подобное. Однако, как чаще всего бывает в таких случаях, мячи его летели уже далеко не с прежней точностью, да и я всё время был начеку, успевая увернуться от направленного удара.
Да, у каждого в жизни бывают рекордные достижения. И этот единственный точный удар так и остался у меня непревзойдённым. Обычно же в атаке я чаще всего пролетал в воздухе мимо мяча, застревая в сетке. Рука же моя вместо мяча нередко опускалась на голову постоянно страхующих меня товарищей (хорошо ещё, что не очень сильно, и это не вызывало с их стороны серьёзных ко мне претензий).
Я много раздумывал над техникой волейбола и порой пытался внести в неё новые элементы. Так, однажды усмотрев, как один из старшекурсников блестяще переводит мяч, висящий над сеткой, лёгким кистевым движением, я попытался включить этот приём в свой небольшой арсенал, но с некоторой модернизацией. Мне казалось, что если я резко ткну при этом мяч пальцем, то тот полетит намного быстрее. Не имея возможности отработать этот приём на тренировке заранее, я использовал его сразу в игровой ситуации, ткнув что есть силы находящийся надо мной мяч большим пальцем правой кисти. Мяч действительно полетел достаточно быстро. Мой же палец сразу после этого принял весьма оригинальный и совершенно не свойственный ему вид, не говоря уже о моих ощущениях. О волейболе после этого пришлось надолго забыть. И более того, чуть ли не на месяц я лишился возможности заниматься хирургией, так как был не в состоянии держать скальпель и даже вязать узлы. После этого случая проводить какие-либо новые эксперименты в области волейбольной техники мне уже не хотелось,
В конечном итоге, играть в волейбол, даже на уровне любительской команды, я так и не научился. Пожалуй, из всех любителей волейбола, которых я встречал на своём "волейбольном" пути, по-настоящему соперничать со мной могли только два человека. Это, прежде всего, Коля Абрамов в санэпидотряде Тихоокеанского флота (ТОФ) и Адам Николаевич Волосевич - мой хороший товарищ и во многом мой протеже, с которым мы одно время служили вместе в отделе медицинской службы ТОФ. (Думаю, они не обидятся на меня за такое утверждение).
Игра Коли была поистине феноменальной, причём во всех её элементах. В атаке он подымал руку вверх, предполагая удар, приседал как можно глубже и, в конце концов, отбивал мяч обоими кулаками как можно дальше от площадки. В защите весь сжимался в ожидании мяча, либо устремлялся в противоположном от него направлении. Распасовывать же мячи ему вообще не приходилось, так как каждый из нас старался передать объект более надежному игроку. В целом же Коля не видел существенного различия в игре на передней или на задней линии. Главное для него было скорее отбить мяч со своей площадки и от себя лично. Остальное его совершенно не интересовало. Вот и летели от него мячи то к зданию санэпидотряда, то к туалету (дверь в который мы заблаговременно закрывали), то через ограду в расположенную по соседству автороту, откуда не каждый солдат мог докинуть его до нашей территории. В целом же, Колю не часто брали в команду, а во время общеотрядовских занятий по физподготовке его постоянно старались отправить "на усиление" к своим соперникам.
Игру Адама Николаевича, как и мою, отличала повышенная ретивость в бегании по площадке и способность отправлять мяч в самом неожиданном направлении, возможно, даже несколько большая, чем у меня самого. Однако определить абсолютное первенство в этом отношении за непродолжительный период совместных выступлений в команде отдела медицинской службы ТОФ я так и не сумел.
Серьёзную заявку на лидерство в волейбольной "отрядовской" команде мог сделать ещё один наш сослуживец по санэпидотряду - Саша Слободин. Это он со всей очевидностью продемонстрировал однажды, вовлечённый в игру усилиями самого командира отряда полковника Н.В. Дьякова. Своими весьма незаурядными приёмами обращения с мячом он вызвал бурю восторга со стороны игроков и зрителей, в том числе, и с интересом наблюдавших за ним из окон второго этажа наших очаровательных лаборанточек. Между прочим, наши женщины до этого весьма редко появлялись на "болельщическом" горизонте. Игра же всеобщего любимца женской половины отряда, конечно, не могла не привлечь их восторженного внимания. Правда, Саша, по причине своей чрезмерной застенчивости и скромности, не решился открыть все свои творческо-волейбольные способности и, в основном, лишь имитировал движения, отдавая мяч страхующим его на всякий случай товарищам. Но и этих эмоциональных движений было вполне достаточно, чтобы увидеть в нём весьма яркую волейбольную индивидуальность. После партии Александр Зиновьевич сразу же покинул площадку, не желая раскрывать перед зрителями все стороны своего таланта. В последующем же (опять-таки по причине застенчивости) никакие уговоры сослуживцев усилить команду и хвалебные отзывы не возымели действия, и Саша целиком переключился на водные виды спорта (на пляже ТОФ). Там его высоко индивидуальная спортивная техника во многом была скрыта от посторонних взоров водной поверхностью.
К огромному сожалению, этот вид отдыха (волейбол) закончился для меня очень и очень рано - во второй половине шестидесятых, когда выпендрючивающиеся один за другим поясничные диски лишили меня возможности не только прыгать, но и перемещаться по площадке. Ну, а способность быстро бегать всегда была моим основным козырем в волейболе, без которого я становился уже совершенно беспомощным во всех элементах этой чудесной игры.
КТО ИЗ НАС НЕ ХОТЕЛ СТАТЬ ХИРУРГОМ!
Да, кто из нас не хотел быть хирургом? Пожалуй, таких и не было. Каждый рано или поздно стремился освоить эту сложную и ответственную науку спасения человеческих жизней. С какой увлечённостью занимались мы на третьем курсе оперативной хирургией! С какой страстью "терзали" тогда наших подопытных животных, осваивая технику резекций и подходы к жизненно важным органам. Казалось просто невозможным добраться до "больной" почки у бедного пса, распростёртого перед нами, в состоянии полного наркоза. Как нелегко было раздвигать ткани "тупым методом", пока, наконец, добрались до злополучного органа. А потом преподаватель "растерзала" почку скальпелем, и мне пришлось останавливать кровотечение, пережимая сосудистый пучок пальцами, пока мои коллеги во главе с преподавателем выполняли основную часть операции - удаление повреждённого органа. Под конец мои пальцы свело судорогой, и кисть потом долгое время болела, не позволяя мне заниматься музыкой... Да, не простая оказалась эта хирургия! Но мы тянулись и тянулись к ней.
Переболел хирургией и я, почувствовал (кажется, на четвёртом курсе), что кое-что в ней и мне может быть по силам. По силам было ассистировать преподавателю или дежурному врачу, и даже самому осуществлять мелкие хирургические манипуляции в период амбулаторного приёма в поликлинике.
Какой гордостью наполнилось моё сердце, когда мне впервые было доверено провести (почти самостоятельно!) три аппендэктомии во время ночного дежурства на кафедре военно-морской хирургии. Радостный, хотя и до предела уставший, возвращался я тогда (уже под утро) в родную казарму и мечтал ещё и ещё ходить в ту же клинику для освоения этой удивительной профессии.
И я ходил (на ночные дежурства), превозмогая усталость и нестерпимую боль в пояснице, которая вдруг ни с того, ни с сего стала преследовать меня во время продолжительного пребывания "на ногах". Нет, боли в спине беспокоили и раньше (во время длительных строевых занятий, в период несения караула у знамени, и даже при многочасовом стоянии в очередях - ещё в Шуе), но тогда состояние было вполне терпимым. Сейчас же с поясницей творилось что-то невообразимое.
Вначале спина начинала тихонько "ныть", как бы предупреждая меня о своей слабости. Затем болевые ощущения нарастали, боль разливалась по всей пояснице, поясница немела, теряя чувствительность, боли иррадиировали в ягодицы, возникали болезненные спазмы кишечника. Несколько помогало на время уменьшить симптоматику переминание с ноги на ногу, винтообразные движения в пояснице. Да разве во время операции много покрутишься! Порой, после очередной аппендэктомии я был уже не в силах стоять и длительное время отсиживался, а то и просто прекращал своё неплановое дежурство.
Преподаватели сочувствовали мне, но ничем помочь не могли. Предложенная однажды новокаиновая блокада поясницы хоть на время и помогла, однако в корне не решала проблему. И после полутора месяцев героических усилий я вынужден был (как думал, на время) прекратить свою "хирургическую практику".
Во время летней практики в Прибалтике я снова вернулся к хирургии, и в этот период спина почему-то не предъявляла мне таких серьёзных претензий. На пятом же курсе наша хирургическая активность заметно увеличилась, и я вновь "устремился в бой" с прежней решительностью. Но спина снова воспротивилась этому. Я пытался пересилить себя, победить боль, найти какие-либо методы лечения, но всё было тщетно. Специалисты академии, к которым я обращался, в том числе и ортопеды-травматологи, ничего у меня не находили, на снимках видимых изменений не было, паллиативные советы ничего не давали. Во время же операций у меня от боли темнело в глазах, тряслись руки, кружилась голова, мутилось сознание. Преподаватели делали мне замечания за неожиданные "проколы". Но я ничего не мог с собой поделать - боль была выше моих сил. Ко всему, стали присоединяться судороги в левой ноге, непонятные фибрилляции в икрах обеих ног и иные свидетельства нарушения иннервации и трофики нижних конечностей.
Оставалось смириться с судьбой и отказаться от хирургии окончательно. Скрепя сердцем, я уступал теперь своё место у операционного стола другим, а сам лишь периодически подходил к оперирующим, со стороны созерцая ход операционного процесса. Преподаватели поняли меня и не предъявляли серьёзных претензий к моим практическим навыкам в этой области медицины. Выпускные же экзамены по хирургии стали для меня лишь теоретической формальностью.
Сейчас, через сорок лет после окончания академии, меня удивляет моя тогдашняя беспечность относительно моего "военно-врачебного" будущего. Ведь всех нас готовили для флота, и, прежде всего, - на подводные лодки. Без хирургических навыков в этих условиях врач был обречён на полное фиаско. Я абсолютно точно знал, что физически не смогу овладеть ими, знал уже на пятом курсе! Знал и не наметил себе конкретную программу действий, чтобы обезопасить себя от неблагоприятных последствий для своей военно-врачебной карьеры. Почему я активным образом не обращался к врачам уже по официальным каналам? Почему заранее (за два года до окончания!) не избрал себе "береговую" специальность - ту же гигиену, или эпидемиологию, или терапию, с которой позднее можно было бы работать в госпитале?
В общем-то, я пытался это делать, работая дополнительно то на кафедре глазных болезней, то в гинекологии. Однако окончательного выбора своего пути так и не сделал. Всё это могло обернуться для меня весьма трагично, если бы судьба вовремя не сжалилась надо мной, оставив вначале на берегу (пусть и в военно-строительном отряде), а через два года открыв дорогу в санэпидотряд флота - предоставив там возможность заниматься уже полюбившейся к тому времени физиологией военно-морского труда. Возможно, всему этому способствовали в какой-то степени и мои собственные усилия, но всё же это была судьба!
ПОДАРОК
Почему она (наш академический тренер по плаванию) подарила мне эти прекрасные ласты? Чем я так особенно отличился в её глазах, когда вокруг были несравненно более сильные пловцы и, наоборот, - почти не умевшие плавать первокурсники? Тогда я (на пятом курсе) систематически ходил в бассейн - просто для тренировки, всей душой и телом полюбив плавание и поняв, что в иных видах спорта у меня уж точно ничего не получится. Правда, и в бассейне особых достижений мне ждать не приходилось, но всё же я освоил (в некоторой степени) и кроль, и брасс, и довольно сносно держался на водной поверхности в течение всей часовой тренировки. Особенно заметна была моя настойчивость в посещении бассейна (я не пропускал ни одной тренировки!), в то время как другие спортсмены и любители приходили сюда лишь эпизодически.
Светлое это было время! Несмотря на хроническое недосыпание (слишком уж много было у нас тогда "курсантских соблазнов"!), на раннее время суток (занятия начинались в шесть часов), мы ходили в бассейн с большим удовольствием, просыпаясь на ходу и радуясь встречам со своими "бассейными" друзьями. Там были и ребята с других курсов, и пловцы-спортсмены, в том числе, и весьма известные, тренировавшиеся у нашего тренера, и сами тренеры, радушно примечавшие нас и создававшие для нас - "ветеранов" оптимальные условия для занятий. В то время мы ещё продолжали жить на "Рузовке" общей дружной курсантской семьей, так что до бассейна было недалеко - можно было и пешком дойти минут за двадцать-тридцать.
Таких энтузиастов с нашего курса набиралось человек пять-шесть. Наиболее активным (вместе со мной) был Эдик Кузнеченко - очень спортивный парень, испытывавший себя во многих видах спорта. Порой появлялся в бассейне и Славка Филипцев - никогда по-настоящему не тренировавшийся, но всегда показывавший прекрасные результаты. Приходили "на свободное плавание" и ребята с других курсов. Иногда тренировалась вместе с нами и Лариса... чемпионка страны по плаванию на спине, установившая совсем недавно новый всесоюзный рекорд на этой дистанции - 1мин. 12 с. Тогда, в 1958 году, это было высокое достижение. По крайней ме¬ре, догнать её ни мне, ни Эдику Кузнеченко не удавалось, даже на 25-метровой дорожке.
Эдик отличался поразительной выносливостью. Он мог молотить руками и ногами по воде в максимальном темпе сколько угодно, поддерживая довольно высокую скорость. Соревноваться с ним в этом не было никакой возможности. Зато, когда у меня появились ласты, самолюбие моё было вознаграждено. И я с удовольствием наблюдал за его попытками не пропустить меня, в то время как сам уверенно обходил всех, чувствуя мощную и продуктивную работу своих ног, неудержимо двигавших меня вперёд.
Как приятно чувствовать это движение, видеть его по несущимся назад поплавкам ограждений дорожек, по движению стен бассейна, по тому, как твоё тело "разрезает" кажущуюся уже более тугой воду, как подымаемая тобой волна нахлестывает на голову, затрудняя дыхание.
Прыгали мы и с вышки, казавшейся сейчас совсем не страшной, и наблюдали сцены пятилетней давности, творимые сейчас юными первокурсниками. Частенько преподаватель ставила нас в пример им, предлагая исполнить тот или иной элемент в показательном варианте. И мы уверенно прыгали с тумбочки, ныряли и плыли, демонстрируя и кроль, и брасс, и даже мой любимый ранее стиль "на боку". Вроде бы, со стилем у меня всё получалось правильно. Однако скорости движения так и не прибавлялось. Несколько раз преподаватель "гоняла" меня на время, но так и не решилась выставить на соревнованиях.
А соревнования в бассейне проводились довольно часто - как между курсами, так и в городском масштабе. На каждом курсе было много хороших пловцов (даже перворазрядников!), и наблюдать за их борьбой на водных дорожках было всегда интересно. Городские же соревнования давали ещё больше впечатлений. Особенно запомнился мне один заплыв на 400 м вольным стилем, где выступали ленинградские рекордсмены - Сорокин и Лужковский (даже фамилии запомнил!). Филигранная техника Сорокина и мощный гребок более могучего, но несколько менее техничного (опять же, по моему мнению) Лужковского - производили впечатление. И сама борьба до последних метров дистанции. И восторг болельщиков. Болели мы и за "нашу" Ларису. Как всегда, она была первой, но рекорда в тот раз не установила. И даже немного всплакнула от огорчения. Мы её утешали! Девочка училась всего-то в девятом классе.
Получив в подарок ласты (именно в подарок - потому что возвращать их обратно тренер не потребовала, предоставив в полное моё распоряжение), я, естественно, сразу же захотел "испробовать" их и на открытой воде. Дело было в мае, и купальный сезон под Ленинградом уже начался. В то время мы чаще всего ездили в "Озерки" - местечко, где было много довольно больших, неглубоких прудов, вода в которых быстро прогревалась. Пришёл в знакомое место, к пруду округлой формы, разделся, надел ласты, лёг на спину и поплыл во всю мощь, любуясь чудесным буруном, подымаемым ногами. Вверху - синее небо с редкими кучевыми облачками, со всех сторон подымается парковый лес; по берегам загорают отдыхающие, слышится отда¬лённый говор, смех; кто-то купается, в основном у берега, где вода особенно тёплая. Я же плыву на самой середине водного пространства. Движения легки и уверенны. Можно даже спокойно лежать на воде - у ласт положительная плавучесть, и они не дают ногам опускаться под воду. Прекратил движение - лежу на спине и наслаждаюсь - водой, солнцем, свежим воздухом, природой, возможностью быстро, не уставая, плавать и отдыхать на водной поверхности.
Отдохнул, полежал, пора и осмотреться - где мои вещи? Всматриваюсь в очертания берега, откуда начал заплыв, и не узнаю ничего: со всех сторон берег кажется одинаковым. Но ведь я же оттуда начал заплыв?! Возвращаюсь к песчаному пляжу. Вон там, в центре его, у кустов должна быть одежда. Но её там нет! Да и место, вроде, совсем не это! Смотрю по сторонам - кругом небольшие группы людей, кое-где одежда лежит, но моей не видно. Неужели, украли?! Только без паники! О таких случаях пока не было слышно. Да и что брать-то? Свитер, брюки, чемоданчик с книгами и тетрадками. Мне-то всё это, конечно, нужно. Экзамен на носу...
Пошёл влево, вдоль пляжа. Нет, здесь не те места, где я устроился. Повернул обратно и пошёл направо. Здесь больше кустов и ближе деревья подходят - более похоже на "моё" место. Прошёл сто, двести, триста метров, уже сделал вокруг озера чуть ли не половину круга. Внимательно смотрю по сторонам. Вроде, место похожее. Тот же густой кустарник... отдельные кустики... тот же широкий участок песчаного пляжа... А вот и вещи - наконец-то объявились! Как же я не туда направился с центра озера? Неужели, так "закрутился", пока плыл на спине, что повернул почти перпендикулярно к месту отплытия! То-то я на дорожках бассейна то в поплавках путаюсь, то лбом борт готов продырявить! Никакой ориентировки!..
Купаться после долгих поисков одежды больше не захотелось - всё-таки разволновался немного. Улёгся в тёплый, хорошо прогретый песок, решив немного позагорать, не думая о книгах, об экзаменах. Песок кажется чистым. Вокруг нет ни бутылок, ни бумажек, ни иного мусора. Пляжи ежедневно убираются, да и народ культурный - грязи после себя не оставляют. Однако стеклянок опасаться приходится. В прошлом году на этом же пруду такую стеклянку в воде "подцепил", что долго о себе знать давала. Прыгать, бегать и играть в волейбол не мог больше месяца. Оказывается, стекло в пальце застряло! Пришлось к знакомому хирургу идти - тот быстро с ним расправился, выковыривая пинцетом и скальпелем стекляшки без всякого обезболивания. Ещё после этого недели две прихрамывать приходилось. Теперь с осторожностью (не бегом, как в тот раз!) в воду вхожу...
Сколько радости дали мне эти ласты в летний сезон! Тогда, после пятого курса, практика у нас была в Севастополе, и в выходные дни мы чаще всего отдыхали на Херсонесском пляже. Прекрас¬ное и достопримечательное место. Раскопки тогда там только начинались. Повсюду вырисовывались верхушки каменных строений, стен, предвещая массу интересных находок. Места раскопок никем не охранялись (а, может, в то время здесь и вообще никого из археологов не было), любопытных на месте "городища" тоже не было видно. Одна лишь ребятня порой бегала между стен, как всегда без особой цели. Основная же масса отдыхающих концентрировалась внизу, на пляже, на горячущей гальке, подставляя свои утомлённые недельными трудами телеса под жаркое солнце и совершая эпизодические заплывы в чистейшей воде Херсонесской бухты. Этот пляж был любимым местом моего отдыха, и я не упускал случая, чтобы ещё и ещё раз съездить сюда, посещая его порой даже в вечерние часы. Наибольшее удовольствие получал, конечно, от плавания, а ласты делали купание ещё более приятным.
До этого я мало купался в море. "Маркизова лужа" Финского залива, по крайней мере, не давала должного представления о настоящих морских пляжах и бухтах. Здесь же всё для меня было восхитительным! И даже крупная, зачастую неровная галька, покрывавшая пляж, совсем не портила настроения. По крайней мере, она отлично подходила для "печения блинов" на водной глади. С другой стороны, под камнями скрывалась ещё одна местная достопримечательность - бесчисленные крабы, сразу дававшие дёру при моём приближении, или же грозно подымавшие вверх растопыренные мощные клешни - в случае безвыходного положения. Порой на берегу можно было найти и мелкие ракушки, однако красивых экспонатов здесь не было.
Меня привлекала больше водная стихия, особенно подводный мир, о котором я пока читал лишь в книгах. Он сразу очаровал и покорил меня своей красотой, необычностью красок, форм, оттенков. Вода была поразительно чиста и прозрачна. С её поверхности хорошо было видно белое дно с нагромождением камней, глыб, заросли водорослей и даже стайки рыбёшек, непрерывно снующих в разных направлениях.
Ласты давали возможность довольно быстро достигать глубины и любоваться подводным миром, находящимся уже прямо перед тобой. Правда, контуры предметов в воде сильно расплывались - не хватало маски, которые в то время только-только начинали поступать в продажу. Всего один парнишка на пляже обладал этим сказочным богатством и, конечно же, не решался давать её "напрокат" первому встречному. Но мне всё же удалось его однажды упросить, и минут двадцать я пребывал в полном восторге, выскакивая на поверхность на непродолжительные секунды, чтобы набрать в лёгкие новую порцию свежего воздуха.
Вот когда сказочный мир открылся для меня в полной красе. Совершенно иное ощущение - полной реальности картины, с удивительно яркими красками, бесчисленными оттенками, плавно переходящими друг в друга. Вокруг меня сновали те же рыбёшки, которых я наблюдал с поверхности. Но теперь они, ближе ко дну, к камням и водорослям, показались мне совсем другими - облачёнными в яркие, красочные одежды. Они были самых различных форм и размеров, и их было очень много. Они почти не боялись меня, подпуская на метр и ближе, и лишь при желании коснуться их рукой, как бы нехотя отплывали в сторону. Точно так же вели себя и крабы, и морские рачки, и ещё какие-то непонятные подводные существа, чувствующие себя в своей родной стихии полными хозяевами и почти не обращавшие внимания на длинноногое существо, вдруг ни с того, ни с сего проникшее в их исконные владения.
Не боялись меня и сравнительно большие рыбы, похожие на наших речных краснопёрок или окуней. Тела их в воде казались почти прозрачными и лишь периодически поблёскивали серебряной чешуей, отражая солнечные лучи. Плавали они и поодиночке и большими косяками. В какой-то момент я неожиданно оказался полностью окружённым ими. Я замер на глубине, а они, двигаясь в одном направлении, огибали меня и сверху, и снизу, чуть ли не касаясь своими прозрачными, розоватыми плавниками. Движение это продолжалось секунд пятнадцать-двадцать. Мне уже стало не хватать воздуха, и я начал медленно всплывать на поверхность, как бы пронизывая этот мощный рыбий косяк. Они тогда лишь несколько ускорили движение и стали уходить в синеватую глубину, растворяясь в водном пространстве.
Поражало меня и морское дно, и подводный каменный мир. Отдельные глыбы были так велики, что образовывали собой настоящие гроты, манящие своей тёмной таинственностью. Со всех сторон колыхались водоросли, будто огромные искусственные опахала - ярко-зелёные, тёмно-коричневые, каких-то фиолетовых оттенков. Заглянув в один грот, я лицом к лицу встретился с несколькими крабами, не пожелавшими уступать мне свои владения; подальше увидел стайку довольно крупных рыбёшек, снующих среди водорослей. А дальше был светлый выход, но я всё же не решился забраться в глубину этого каменного сооружения, опасаясь непредвиденных неприятностей.
Всего под водой за короткие секунды рассчитать невозможно. Помню, как в детстве мы ныряли под досками мостков на нашей любимой Тезе. Всё спокойно, хорошо, глубина небольшая - не более полутора метров. Ныряем, выныриваем внутри сооружения. Нырнули раз десять туда и обратно. На одиннадцатый у меня вдруг что-то "заело" - будто кто-то ухватил за мои трусы - моё единственное купальное снаряжение. Я стремлюсь вверх, осталось-то каких-нибудь сантиметров десять-двадцать - не тут-то было: крепко держит! Думаю, это дружок мой Вовка Мозохин ("Цузмер") старается. "Ну, покажу я тебе, как всплыву", - думаю. Воздуха уже совсем не хватает. Судорожно дергаюсь, освобождаясь от деталей одежды, и быстро наверх. Так взлетел, что башкой чуть верхние доски не пробил - они совсем над головами были. Отдышался, ищу своего обидчика, а он смотрит на меня непонимающе – я-то лучший пловец в нашей уличной команде, - как мог вдруг так задержаться!.. Обычный гвоздь оказался, который мы до этого не заметили. Хорошо, что ещё спину не разодрал, только трусами ограничился!.. Сейчас же никакой страховки нет, нет и спасателей на лодке поблизости. Так что созерцал все таинства только снаружи. Но и здесь на первый раз их было предостаточно. Само дно было тоже удивительное - сахарно-белое в отдельных местах, будто вымощенное чистейшим мрамором. Что это был за камень, я так и не узнал. Снаружи, на берегу, и признаков подобного не было...
Измучившись непрерывным нырянием и терзаемый всё же совестью, что многократно превысил отведённое мне время, скрепя сердцем, отправился к месту сбора. Крайне встревоженный хозяин маски так обрадовался, что я не утонул вместе с нею, что даже не сердился на меня открыто. Правда, мои товарищи, которые были с ним рядом, говорили, что он всё это время беспрерывно бегал по пляжу в надежде увидеть мою шевелюру и красные плавки среди торчащих из-под воды скальных нагромождений. Действительно, потерять такую ценность было бы непростительно. А он, безусловно, уже вкусил, благодаря ей, все прелести подводного царства. Правда, у него не было ласт, и я дал ему поплавать с моими, тоже драгоценными.
Да, красота местного подводного мира была особенной, ни с чем не сравнимой. Ничего подобного я в последующем не встречал ни в Ялте, ни на Черноморском побережье Кавказа. Этот уголок был как бы создан для подводных прогулок. И мне посчастливилось увидеть его в полной и почти не тронутой красоте. Тогда только ещё начинали входить в моду ныряние с маской и подводная охота, и я встретил всего одного подводного охотника (нырявшего, кстати, без маски), поймавшего при мне на этом пляже несколько крупных краснопёрок.
В том же сезоне мне довелось побывать и на курортах Кавказа - в Сочи и Адлере. Тогда, сразу после окончания месячной практики на кораблях, многие из наших решили, пользуясь случаем, провести отпуск на юге. Я же отправился в Адлер вместе с моей юной невестой, прибывшей ко мне в Севастополь на долгие полтора месяца. Адская жара, стоявшая тогда в Крыму, быстро прогнала нас во влажную "Колхиду". Мы сняли небольшую комнатушку на окраине Адлера, на самом берегу шумной горной речушки, впадающей в море примерно в километре от дома.
Плавать с ластами в речке не имело никакого смысла, поскольку даже с ними я не преодолел бы её бурного течения. Нестись же с бешеной скоростью вниз было достаточно рискованно из-за многочисленных каменных нагромождений, соприкосновений с которыми не выдерживало моё бренное, хотя и закалённое, тело. Ко всему, вода здесь была такая холодная, что процедура утреннего омовения вполне смахивала на зимнее моржевание где-нибудь в центральной части России. Так что по утрам я ограничивался лишь непродолжительным утренним купанием, когда, ухватившись за огромный валун, изо всех сил сопротивлялся яростному напору водной стихии, стремящейся оторвать меня от скользкой поверхности и унести в бешеном водовороте.
Однажды такое даже случилось - когда я чуть расслабился, убаюканный шумом несущейся вокруг меня воды и своеобразным эффектом уникального гидромассажа. Опомнился, находясь уже в состоянии "свободного плавания" и ощущая совсем иного рода массаж - с сильнейшим поколачиванием всего тела о подводные преграды. Встать на ноги при такой скорости течения было абсолютно невозможно. Оставалось как можно быстрее доплыть до берега, работая уже в максимальном режиме. Выручили ласты, и я сумел упереться животом в береговую гальку всего за десяток метров от первых больших валунов, с готовностью ждавших встречи со мной, чтобы поиграть в "третьего лишнего". Тогда я отделался лишь синяками и ссадинами, сполна испытав на себе неудержимую мощь этой "мелководной" стихии.
С морем здесь у меня сложились куда более дружеские отношения. Правда, подводной красоты Херсонесской бухты здесь не было и в помине, и я довольствовался, в основном, братанием с поверхностными водами, нежась на них, или устраивая "марафонские" заплывы вдоль побережья. Море в этих местах сразу круто уходило в глубину. Постоянный сильный накат уносил из прибрежной полосы всё живое, и даже вездесущие крабы предпочитали прятаться от волн где-то на глубине, либо ютились под камнями на берегу. Каменистый, галечный берег был всё же лучше, чем в Херсонесе. Галька была идеально отшлифована, и порой среди множества камней попадались камушки, весьма привлекательных форм и расцветок.
Мы с моей юной красавицей отдыхали слева от горной речушки. По ту сторону от неё, примерно в километре-полутора от нас, находился городской пляж, песчаный и многолюдный. С нашей же стороны почти не было отдыхающих, и пустынное побережье пляжа погружало в лирику и раздумья. Когда мы купались вместе, то ласты мои перекочевывали на ноги моей подруги, придавая им силу, а ей и мне уверенность, что серьёзных инцидентов вдали от берега у нас произойти не может. Так оно и было. Мы спокойно покачивались на пологой волне, не испытывая трудностей, чтобы держать себя на поверхности. Сложнее было во время выхода на берег. Здесь волны становились намного выше и круче и уверенно делали своё дело, выбрасывая на камни всё лишнее, не относящееся собственно к самой морской стихии.
Мне за счёт достаточной собственной резвости обычно удавалось избежать их гневных воздействий. Правда, приходилось бежать в спринтерском темпе, как можно дальше на берег, скользя по несущимся в противоположную сторону гладким булыжникам и мелкой гальке. Вытащить же с такой скоростью из воды мою морскую русалку не представлялось возможным, ибо узы морского братства связывали её с волнами намного прочнее, чем меня, и пенящаяся стихия не желала её отпускать до самого последнего момента. Волны либо тянули её обратно в царство морское, заставляя снова и снова предпринимать усилия по продвижению к заветной цели, либо, уж очень рассерчав за настойчивость, просто вышвыривали на пляж со всем своим ожесточением. И тогда бедная моя спутница неслась в спринтерском темпе всю часть береговой дистанции, завершая её весьма необычным финишным броском - лежа на спине, выставив ноги вперёд и вверх и изо всех сил тормозя по гальке руками.
При отработке "вариантов выхода" она испробовала и некоторые иные приёмы - лежа на животе, на боку и даже на голове, однако первый вариант показался ей все же более надёжным, и она отработала его за месяц весьма основательно. К концу нашего пребывания здесь ей даже удалось как-то договориться с Нептуном, и волны уже не каждый раз при расставании брали у неё сувениры в виде элементов купальной одежды. А то в начале нашего купального сезона мне нередко приходилось отвоевывать их обратно, что было не так легко сделать, как могло показаться со стороны.
Наши совместные купанья обычно длились не очень долго. Танюшка предпочитала проводить большую часть времени на сухой части пляжа, в достаточном отдалении от гневного прибоя. Теперь наступала моя очередь облачаться в "лягушачьи доспехи", и с ними я уже мог чувствовать себя в полной безопасности даже при большом удалении от берега. Вначале я ещё делал тщетные попытки найти на пляже место, где дно не так круто уходило в глубину, и где можно было обнаружить хоть какие морские существа (помимо крабов). Но вскоре убедился, что поиски мои тщетны, и стал просто плавать, отрабатывая и дальше кроль и тренируя себя на выносливость. Порой я удалялся от берега на полкилометра и больше, наслаждаясь чистейшей тёплой водой и полным одиночеством. Здесь не встречались ни рыбы, ни медузы, ни какая иная морская живность. Море в этом месте казалось мне абсолютно безжизненным.
Иногда, чтобы при входе в воду не бороться с волнами, я бросался в жёлтые воды глубокой здесь речки, и она, легко преодолев прибой, выносила меня в море. Течение реки было настолько мощное, что не снижало скорости в пределах нескольких сотен метров от берега. Во время первых своих попыток я побаивался сильно удаляться от спасительной суши и метрах в двухстах от неё сворачивал с речного пути в сторону, выплывая в чистую, морскую воду. Через несколько дней, достаточно осмелев и натренировавшись, решил испытать судьбу и пролежал в речной воде значительно дольше обычного. Удалился от пляжа метров на шестьсот. Вода вокруг меня по-прежнему была желтоватой и мутной. Течение же постепенно меняло направление, сворачивая влево и направляясь уже вдоль берега. Я стал выгребать из него и вскоре очутился в чистой воде. Успокоился, что меня больше уносить течением не будет, и не спеша стал двигаться к берегу.
Минут через десять обнаружил, что берег не приближается, а я всё дальше удаляюсь вдоль него от нашего пляжа. Может, я сам туда, вправо, загребаю?! Стал грести к берегу строго перпендикулярно, плыву ещё минут пять, и снова не вижу приближения к цели. А время движется к вечеру. Солнце близится к закату, темнеет же в этих краях очень быстро - значит, надо спешить.
Включаю "крейсерскую" скорость и несусь вперёд, аж волну впереди себя чувствую, а сзади идеальный бурун меня подхватывает. Постепенно стал приближаться к заветной цели. До неё уже четыреста, триста метров. Но уже заметно стемнело, и силы совсем на исходе. Руки ватные, шея затекла от напряженных усилий, ноги, того гляди, судорогой скрутит. Но плыву, пытаясь не сбиться с ритма. Вот уже берег совсем рядом. Контуры незнакомых мне строений, да и пляж совершенно иной. Куда это меня занесло?!
Выбрался на берег, а ноги совсем не идут. Пришлось даже прилечь на несколько минут. А затем ласты в руки и лёгкой трусцой вдоль берега влево. В общем, добрался. Моя бедная ненаглядная уже давно взывала о помощи, бегая по пляжу и не зная, что делать. Дал ей и себе слово - больше не экспериментировать и не искушать нашу, теперь уже единую судьбу, подобными мальчишескими забавами (и даже с ластами!).
После этого случая я стал плавать уже вдоль берега, не удаляясь от него дальше двухсот-трехсот метров. Однажды решил совершить заплыв вправо, к видимому с нашей стороны "организованному" пляжу. Плывётся легко, волнения вдали от берега почти не ощущается. Тело только легонько покачивается на широких пологих волнах, в результате чего берег то пропадает из вида, то появляется вновь. Плыву, стараясь не уставать, но работать ногами приходится мощно и эффективно. Когда же усиливаю и гребок руками, то голова сразу начинает как бы зарываться в воду от высокой скорости. Не могу ещё по-настоящему скоординировать движения.
Подплываю к пляжу, вот он уже почти на траверзе от меня. Ничего особенного, и вовсе он "не организованный". Стоят один-два зонтика, даже нет кабинок для переодевания. Кругом такая же, как и у нас, галька. Людей здесь немного - наверное, такие же, как и мы, неорганизованные отдыхающие из расположенных по соседству частных домиков. А вон и "организованный" пляж, совсем недалеко красуется - впереди, отгороженный высокой решеткой. Народ там кишмя кишит. Надо заглянуть и туда.
Проплываю ещё с полкилометра, огибаю злополучную решётку, и вот уже пляж передо мной. Раскинулся в длину метров на триста, а то и больше. Кругом мелкий жёлтый песок, топчаны, зонтики, будки для переодевания; даже торговые ларьки неподалеку расставлены. И народу - как всегда на таких городских пляжах - ногу поставить некуда! Впереди - волейбольная площадка, и молодые, загорелые ребята на ней крутятся. Иду в этом направлении (меня всегда привлекают спортивные зрелища).
Кажется, знакомая фигура! Не может быть?! Нет, точно, Миша Красин, - невысокого роста, плотно сложенный, мощный, энергичный - руководит командой. А с ним ещё кто-то из наших - кажется, Витя Доманский, вездесущий Эдик Кузнеченко! Откуда вдруг столько наших?! Подошёл, "показался" своим. Те вскоре закончили партию. Да, тоже, как и я, отправились после практики путешествовать. Остановились кто у частников, кто в гостинице. Ездят на экскурсии, но в основном "пропадают" на пляже. Пока все несемейные - полная свобода действий. В последующие дни мы неоднократно встречались с ними - и в городе, и в столовой, и на рынке, где запасались виноградом, яблоками, абрикосами и иной "заморско-фруктовой" снедью.
С Эдиком совершили даже несколько совместных экскурсионных походов в районе Адлера. Только наши прогулки в замедленном темпе не доставляли ему удовольствия. Ему нужны были масштаб, простор, скорость движений, работа с отягощением - всё время тренировка в максимальном режиме. Так он работал в бассейне, так тренировался на байдарке, так совершал походы и в Севастополе, взбираясь на гору Ай-Петри со своим огромным чемоданом, наполненным всем его походным снаряжением. Не знаю, добрался ли он тогда до самой вершины с вывеской "Смачные чебуреки и шашлыки продаются в ресторане на горе Ай-Петри". Но его интересовали явно не вывеска и не ресторан, а само окружающее их горное пространство.
Месяц отдыха в чудесном тогда Адлере пролетел незаметно, и я вернулся в Ленинград, на этот раз уже не заезжая домой в Шую. Вскоре ко мне приехала и жена, - заканчивать последний курс университета в институте физики у академика Иоффе. Мы сняли небольшую комнатушку у некой тёти Пани на ул. Красноармейской, расположенной совсем недалеко от бассейна, и мои утренние плавания продолжались в прежнем варианте.
Я по-прежнему плавал и нырял здесь с ластами. Уже спокойно проныривал весь бассейн и добирался до самых тайных, глубоких участков - у вышки. Глубина здесь была метров пять. Дно было покрыто чёрной грязью, а в ней скрывались многочисленные трофеи в виде шапочек и даже плавок! Да, такие потери нередко случаются в бассейне. Казусы бывали и со мной. Так, однажды лопнула резинка в плавках, и я чуть было не остался "на мелководье", в чём мать родила. Вовремя выручил товарищ со старшего (шестого) курса, имевший на себе запасные (на всякий случай). Не то оконфузился бы перед Ларисой, которая периодически обгоняла нас на нашей общей дорожке.
В конце шестого курса меня уговорил один второкурсник (я называл его "Ёжиком" за постоянную аналогичного характера причёску) обменяться ластами, дав мне взамен значительно более мощные, но с отрицательной плавучестью. Они служили мне многие последующие годы, но память о первых, подарочных, сохранилась у меня навсегда. А того "Ёжика" я встретил через пять лет уже в Приморье на ремонтирующемся в Дальзаводе эсминце. Там он был начальником медицинской службы и чрезвычайно активно отбивался от всех моих рекомендаций по "совершенствованию санитарно-гигиенического обеспечения" команды, которые я предлагал ему в качестве представителя санэпидслужбы флота (находясь уже в санэпидотряде). А еще через пятнадцать лет уже он встречал меня в Ленинграде в одном из НИИ (став там большим учёным) и вкратце обосновывал мне свои отрицательные отзывы на мои статьи по адаптации, направленные в Военно-медицинский журнал и так и "не увидевшие свет".
Такова наша судьба, а ласты тут уже ни при чём. Мне судьба не улыбнулась обосноваться в Ленинграде, в том же Институте, несмотря на предложения его руководства туда перебраться - ещё в 1965 году, после первого моего отчёта и доклада по обитаемости надводных кораблей ВМФ. Причина банальная - отсутствие возможности прописки в городе.
Несколько отвлекаясь от темы "ласт", хочу сказать, что институт этот в те годы сильно привлекал моё внимание, будучи прекрасной кузницей специальных медицинских кадров, исследователей и учёных. Да там все были учёными. Иначе и быть не могло. Неучей в нём не держали и быстро выставляли за дверь. Я хорошо знал эти двери и частенько простаивал с наружной стороны, на проходной, в ожидании свидания со своими товарищами, обосновавшимися там, в таинственных кабинетах, за толстыми стенами скрытого высоким забором здания.
В восьмидесятые годы тут уже служили и мои однокашники и мои однополчане, с которыми всегда хотелось встретиться, будучи проездом в городе. В частности, здесь активно трудились выходцы из нашей медицинской лаборатории флота - Юрий Николаевич Егоров, Валентин Валентинович Полонский. Из однокашников первым пробился в ряды учёных этого учреждения Витя Логинов, довольно быстро покинувший затем эти стены после защиты докторской с переводом в невероятно высокие тогда инстанции ЦК КПСС. Затем там обосновался Лёва Морозов (мой земляк - коренной ивановец), а также Гена Мальгин. И обосновались основательно. По крайней мере, всегда уверенный и решительный "Лёвушка" стал одним из ведущих специалистов института, открывавший двери начальников "только ногой". Что это были за особенные двери и почему их следовало открывать таким неожиданным способом, я в те годы не уточнял. Сейчас же думаю, что либо у Лёвы при посещении начальства всегда были заняты обе руки (томами бесчисленных написанных им отчётов), либо двери были чрезмерно массивными и не поддавались иным способам открытия. Ни Юра Егоров, ни Гена Мальгин специально вопроса о таинственных начальственных дверях при мне не поднимали. По всей вероятности, посещение начальственных кабинетов для них по каким-то причинам было ограничено.
Несколько раз я прорывался за тяжёлые двери проходной, встречаясь с местными учёными и руководителями (ещё в 60-е годы). Отлично помню встречи с полковником Дерновым, открывшим мне некоторые особенности (и тайны) нашей исследовательской работы (я тогда был совсем "зелёным" специалистом). Встречался с Антониной Ивановной Вожжовой, монографии и статьи которой по изучению шума и вибрации я детально проработал до этого. И даже получил от неё некоторую портативную исследовательскую аппаратуру для своих исследований.
Последний раз я встретился там с моими товарищами в 1985 году. В дальнейшем судьба лишила меня возможности останавливаться в Ленинграде, и встречи с друзьями прекратились. Я рад за них, за их жизненные и научные успехи и достижения! Их мечты свершились. Они стали учёными. Мне же, к сожалению, довелось остаться лишь исследователем, как я ни старался добиться чего-то более серьёзного в области науки. Опять-таки судьба. И ласты снова тут ни при чём…
Ласты же (уже новые) всё дарили и дарили мне возможность познания таинств подводного мира. Следующий отпускной летний сезон 1960-го года был у нас уже после окончания академии и получения офицерского звания, в ожидании своей дальнейшей участи на Тихоокеанском флоте, куда я был направлен в распоряжение командующего Тихоокеанским флотом (ТОФ). Я с женой весело и беспечно проводил время в Иванове (куда к этому времени переехали родители), отдыхая то в пригородных лесах, то на полюбившемся мне Уводьском водохранилище - так называемом "Уводьстрое".
Поездки в эти районы пригородной зоны мы обычно совершали вдвоём вместе с моей верной спутницей на все оставшиеся времена, и использовали полюбившийся нам очень надёжный велосипедный вид транспорта. У меня был мой собственный велосипед, подаренный мне родителями ещё в пятом классе. Тане досталась мамина машина - велосипед немецкой марки - удивительно лёгкий на ходу, надёжный и прочный.
На Уводьстрое мы облюбовали для отдыха очаровательное местечко, примерно в полутора километрах от плотины, на левом берегу реки. Цветущая пёстрым ковром лужайка подходила к самой воде, сменяясь у берега густыми зарослями камышей, над которыми вились голубенькие и тёмно-синие стрекозы, а в воде, между длинными стеблями сновали стайки мальков. Пологое песчаное дно широкой заводи было усыпано мелким ракушечником. Спокойная гладь прозрачной воды так и манила нас в свои тёплые объятия. Лужайку окаймлял густой кустарник, а дальше высились огромные берёзы и ели, оставшиеся по обоим берегам реки в виде широкой лесозащитной зоны. В то время у водохранилища почти не было народу, и лишь подальше, ближе к плотине, на нешироком песчаном пляже порой резвились ребятишки из расположенной рядом деревни Конохово.
Должен оговориться, что к этому времени мне удалось приобрести (помимо ласт) ещё и маску с трубкой, и теперь я горел желанием скорее познакомиться и с местным "пресноводным" подводным миром.
К великому сожалению, женская половина нашей семьи так и не научилась плавать и нырять с маской. Великая, всепобеждающая положительная плавучесть моментально выталкивала её на поверхность. Наука же дышать через трубку показалась ей невероятно сложной, и она сразу же отбросила эту затею. Зато для меня в местных мелководных протоках, бухтах и бухточках, казалось, открывались просто невероятные перспективы.
Однако первые погружения несколько разочаровали меня. Прежде всего, разочаровала сама вода. Несмотря на кажущуюся чистоту её, прозрачность была несравненно ниже, чем на всех известных мне к тому времени морских пляжах. Более-менее сносно различать предметы я мог здесь только на расстоянии двух-трёх метров. И чем глубже было погружение, тем хуже становилась видимость. К тому же, здесь не было ярких красок и большого разнообразия растительных форм, не было сказочно красивых (морских) ландшафтов с каменными нагромождениями. Песчаные участки сменялись здесь глинистым, либо сплошь покрытым бурыми водорослями дном; пологие мелководья переходили в крутые и даже обрывистые склоны. Правда, рыбное царство было здесь весьма значительным. И даже при такой низкой прозрачности почти стоячей воды заводей и бухточек, я наблюдал и стайки пескарей, снующих по дну, и плотву, блестевшую серебряной чешуей на песчаном мелководье. Нередко на моём подводном пути попадались более крупные краснопёрки. Несколько раз я замечал на глубине контуры куда более крупных рыб, уходивших от меня вдаль. А однажды мне удалось встретиться в камышах с большущей щукой, отдыхавшей, наверно, после сытного обеда в неподвижной позе. Только моё неосторожное движение, либо тень, отброшенная в её сторону, напугали её.
Местный однообразный мелкий ракушечник после увиденного на морских пляжах не привлекал моего внимания. Зато на дне я нашёл то, чего и не мечтал увидеть. Именно эти существа дали мне радость настоящей подводной охоты, на продолжительное время заменившей мне все остальные развлечения. Сначала я обратил внимание на слабо заметные следы на песке и на подводном иле, будто кто-то тралил донное пространство игрушечным тралом, оставляя вмятины и зазубрины на мягком грунте. А вскоре я встретился и с этими таинственными существами, скрывавшимися в солнечные часы от постороннего взора либо в норах, либо в тени коряг, или же среди бурых водорослей, покрывавших широкими полосами значительную часть бухт и заводей. Увидев длинные усы, глаза, в виде мелких бусинок, вращающихся на тонких "стебельках-ножках", грозно выставленные из травы и нор клешни, я сразу догадался, что это они и только они могли сотворить подобное, медленно перемещаясь по дну по своим делам. Увидев же непосредственно этих красавцев в их подводных апартаментах, да ещё в огромном количестве, я уже не смог побороть в себе страсть охотника.
Сразу оговорюсь, что здесь, на Уводи, не один я испытывал такие "охотничьи порывы". В неглубокой заводи, среди камыша и травы стояли несколько рыболовов (с засученными штанами и напяленными на голову кепками) и периодически забрасывали леску с крючком на свободное от растительности пространство. На берегу же сидели двое мальчишек, разместивших недалеко от берега несколько "рачечниц" и ожидавших, когда глупая добыча сама придёт им в руки. Временами они вытаскивали свои несложные ракодобывающие системы на просмотр и порой доставали из них одного-двух не успевших вовремя дать дёру "длиннохвостиков".
Начав свои подводные поиски и опробовав разные варианты охоты, я убедился, что объём моей добычи не ограничится десятком этих тонкопанцирных броненосцев (как у береговых "старателей"), и для их транспортировки придётся использовать специальную, объёмистую тару. Захватив на следующий день десятилитровое ведро, я в одиночку отправился на целевую охоту. Поехал с утра, пораньше, чтобы успеть захватить добычу в период её повышенной утренней активности (по крайней мере, я так считал, не располагая проверенными научными данными об особенностях биоритмологической активности местной группы ракообразных).
Часов в семь я был уже на месте. Над заводью висел слабый туман, из которого вырисовывались длинные стебли камыша, листья кувшинок, и одинокая лодка, неподвижно стоящая метрах в сорока от берега. Её хозяин с удочкой в руке тоже застыл в неподвижной позе. Река и вся природа в округе как бы просили присутствующих не нарушать их утреннего безмятежного покоя и просто наслаждаться им.
Я положил под кустом велосипед, расстелил рюкзак и устроился на нём поудобнее, умиротворенный тишиной и безмятежностью просыпающейся природы. Мне действительно не хотелось своим вторжением нарушать красоту её полусонной неподвижности, изменять течение утреннего ритма местной жизни, тревожить ещё отдыхающих обитателей водного и земного мира. Природа сейчас будто загипнотизировала меня, окутав своими волшебными чарами, одурманив нежным утренним ароматом растительности, заворожив мягкими пастельными красками, убаюкав своей тишиной. И мне сейчас казалось, что нет ничего приятнее, чем сидеть вот так, воспринимать всем своим телом эту нежную красоту, упиваться ею и ни о чём, ни о чём больше не думать.
Я и сидел так, с упоением вдыхая ароматную утреннюю прохладу, наслаждаясь красотой широкой недвижимой реки, стелющегося по траве и камышам тумана, бездонной голубизной нависшего надо мной неба с его таинственностью, всегда заставляющей меня думать о бесконечной сложности и глубине мироздания, и мечтать о будущих безграничных достижениях Человечества в бескрайней Вселенной.
Меня вывел из задумчивости внезапный плеск в затоне. Рыбак (парнишка лет шестнадцати) судорожно пытался подхватить сачком какое-то большое существо, скрывавшееся в воде. Периодически слышался плеск, мощные удары по воде, звуки падения на дно лодки каких-то предметов. Явно, рыбаку сопутствовала серьёзная удача, но он пока не мог справиться со своей добычей. Лодка раскачалась, от неё во все стороны побежали короткие волны, колыхая траву и камыши по всей заводи. Я надеялся увидеть эту добычу и порадоваться за счастливого рыболова. Но внезапно борьба прекратилась, и вокруг снова стало тихо. Только легонько шелестели нахлестывающие на берег волны.
- Что случилось? - крикнул я рыбаку.
- Сорвалась, - прозвучал короткий ответ. - Щука килограмм на десять была, в сачок не помещалась...
Парнишка присел в лодке и снова замер в неподвижности - неудача на время лишила его сил и желания продолжать рыбалку... Через какое-то время он взялся за весла и направил своё судёнышко в сторону деревни.
Я же к этому моменту вышел из своей задумчивости и стал собирать снаряжение для охоты. Взял маску, ласты, большую широкую сетку, привязанную к надутому кругу, и вошёл в воду. По сравнению с утренним воздухом вода показалась мне более тёплой, и плавать в ней было одно удовольствие. Оставив сетку с кругом среди прибрежных камышей, я медленно поплыл на поверхности, внимательно всматриваясь в глубину и стараясь заметить на дне хорошо знакомые мне контуры "брюхоусов".
На глубине до полутора метров видно было хорошо, однако никаких признаков добычи здесь не было. Чтобы просмотреть дно на большой глубине, я нырнул и стал постепенно погружаться вместе с пологим склоном. Проплыв так метров десять, вдруг заметил ещё дальше, в глубине темнеющие контуры ракоподобного существа. Надо было лететь к нему стрелой, но воздуха уже не хватало, и я тихо, чтобы случайно не спугнуть первую добычу, поднялся на поверхность, а через десять секунд был уже точно над предполагаемым путешественником. Действительно, это был он, довольно больших размеров, совершенно чёрный рак, замерший в неподвижной позе. Обрадованный, я быстро стал опускаться прямо на него, но тот, не пожелав прямых контактов с совершенно непонятным незнакомцем, существенно превосходящим его по массе, изо всех сил драпанул в тёмную глубину, мощно работая хвостом. Догнать его я так и не сумел.
Первый блин частенько бывает "комом". Неудача нисколько не расстроила меня, а, наоборот, придала уверенность, что добыча скоро появится, и в значительно большем количестве. Но искать её надо в боковых небольших бухточках (где я их видел вчера), а не в самом русле реки. На всякий случай нырнул ещё разок и сразу обнаружил силуэты трёх усатиков. Набрав порцию свежего воздуха, я устремился в их направлении уже на полной скорости и успел схватить одного, прежде чем чем-то мирно занимавшаяся троица сообразила, в чём дело. Впопыхах я схватил его не за панцирь, а за что попало, не обращая внимания на здоровенные клешни, которые тут же ответили мне взаимным довольно болезненным рукопожатием. Но я уже нёсся за вторым усачом, устремившимся с перепугу на мелководье, и, успев схватить его второй рукой, уже выныривал на поверхность. Пришлось теперь возвращаться к своей сетке и тянуть её за собой вместе с поплавком.
Пока добирался до узкой заводи, сделал ещё с десяток погружений, вытащив на поверхность пять довольно крупных толстопузов. Нет, такая охота мне всё больше и больше нравилась. То была хорошая проверка моих подводно-плавательных способностей. Был и азарт поиска, погони и, если хотите, даже определённой борьбы с довольно мощным оружием этих брюхоногих, которые порой до крови царапали пальцы и кисти. И если бы они, не сопротивляясь, сдавались на милость победителя, было бы куда менее интересно. Это была честная охота - один на один, охота голыми руками, без подводных ружей и копий, зачастую приносящих жертвам только серьёзные раны и оставляющих их на верную гибель.
Проплавав так минут тридцать, я всё же решил немного передохнуть, прежде чем переходить к следующему этапу охоты, в неглубокой заводи. По-видимому, эта заводь было когда-то руслом небольшой речушки, впадающей в Уводь. Она постепенно суживалась по направлению к берегу и была здесь шириной всего метров пять, шесть, представляя собой как бы подводный овраг с очень крутыми, почти обрывистыми берегами. Вчера я обратил внимание на многочисленные норы в этих склонах и на длинные усы, торчащие из отдельных укрытий. Надо было попытаться использовать эту особенность отдыха длинноусых, чтобы вытянуть их из узких нор уже целиком.
Осторожно, чтобы не взмутить илисто-песчаное дно, опускаюсь в воду в широкой части заводи и тихо подплываю к её суженному участку. Вода спокойная, прозрачная. Хотя солнце ещё не высоко, но освещение хорошее. Погружаюсь под воду и обследую левый, ближний ко мне береговой склон. Под водой он отчётливо виден весь сверху донизу, вместе с темнеющими тут и там отверстиями в глинистой почве. А вот и мои дорогие "усатики" - сидят в глубине и почти не высовываются. Кое-где лишь усы из отверстий торчат - рано, наверное; вчера их куда больше было! А, может, они ещё странствие своё ночное не закончили? Разберись тут с ними!..
Попробовал вытянуть парочку за самый кончик усов - да где тут! - сразу в глубину норы забились, жалко было усы-то отрывать, Ладно, придётся подождать, пока солнышко как следует не пригреет, тогда они подальше высунутся, зачем вот только? Этого я не знал… Над донными водорослями в эти утренние часы тоже не было видно признаков ракообразных. Очевидно, их активность проявлялась сейчас в "свободных странствиях".
Носиться за ними на глубине мне уже не хотелось, да и охлаждение начинало сказываться. Следовало подождать дневного времени и заодно как следует разогреться на берегу. Солнышко уже светило довольно ярко, и я с большим удовольствием подставил под его лучи свои охлаждённые телеса... Было уже около десяти часов, и ландшафт вокруг меня существенно изменился. Туман рассеялся, и река сверкала в солнечных лучах серебряными длинными полосами, прерываемыми вдали синевой лёгких волн, подымаемых северо-западным ветром. Отчетливо вырисовывался противоположный берег водохранилища, песчаный и более крутой, с сосновой рощицей как раз напротив меня. Сколько же до него? - Наверное, не меньше километра, - отдельные фигурки людей еле заметны невооруженным глазом... Надо бы как-нибудь сплавать туда, когда приедем вдвоём, и поисследовать правобережье.
Лужайка вокруг меня разукрасилась и засверкала раскрывшимися и стряхнувшими с себя росу цветами. Появились и первые насекомые. Слышно было гудение пчёл, шмелей; не обошлось и без назойливых комаров, обхаживающих, в основном, мою персону уже с самого момента прибытия. Вокруг порхают бабочки: капустницы, крапивницы, яркокрылые "адмиралы". А вот и мои любимицы - стрекозы отдают дань теплу и солнцу, начав скоростную погоню за всякой летающей живностью. В траве уже вовсю бегают неутомимые муравьи, ползают по стебелькам божьи коровки, где-то поблизости стрекочет кузнечик. В лесу всё чаще и звонче звучат голоса птиц. Слышен издали и говор проснувшейся деревни: лай собак, крики петухов, перестук топоров. А вон и первая ребятня спешит на свой "деревенский" пляж, в полукилометре от меня.
Уже не хочется вставать. Солнце разморило, печёт всё жарче и жарче. Обгореть я не боюсь, - кожа привыкла к солнечным лучам во время почти месячного отдыха на природе после выпускных экзаменов. Да, в то время как многие ребята активно пробивали себе дорогу в будущее, работая на кафедрах, выступая с докладами на конференциях, я "болтался без дела", упоенный безграничной любовью к природе и не способный от неё оторваться. Отдыхал то в Павловске, делая эскизные наброски, то в "Озерках", то (чаще всего) в Парке Победы. Купался, загорал, читал французскую литературу и пытался не думать о своей будущей работе где-то там, далеко, на Дальнем Востоке.
Детская наивность! Как дорого она могла обойтись мне, какую цену я мог заплатить за неё в моей будущей жизни, вращаясь в сложных и непредсказуемых служебных сферах, душевно не окрепший, не способный к настоящему сопротивлению, к выживанию, к борьбе за себя, за свою судьбу, за судьбу своих близких; не переносящий грубости, жестокости, не терпящий безразличия, бездушия, чёрствости и безжалостности; не способный жить в большом коллективе, всегда стремящийся к одиночеству и душевному покою; умеющий по-настоящему работать только в интересующей тебя сфере; стремящийся к искусству, художественному творчеству; ещё не выбравший окончательного пути в области своей столь широкой медицинской специальности! Что может дать такой человек армии, флоту? Что может получить от него взамен? Да и может ли он вообще находиться в этой системе - живущей по законам строгого повиновения большинства меньшинству, подавления собственной индивидуальности, продвижения вперёд, в основном, за счёт своей внутренней энергии, способности не обращать внимания на запросы других, остающихся "за бортом", умения подавлять свои собственные интересы? Сколько раз тебе самому пришлось испытать подобное, находясь даже здесь, в Академии, в среде близких тебе курсантских товарищей. Что же будет там, впереди, когда ты останешься один на один со всеми сложностями и трудностями службы, возможно, вдали от семьи, от близких тебе людей? Выдержишь ли? Сумеешь ли адаптироваться психологически к такой жизни? Сможешь ли подавить себя, свои чувства, стремления, потребности; оградить свою мягкую душу от чёрствости и безразличия? Найдёшь ли для себя "жизненную нишу" - в этой жёсткой, порой жестокой, системе "выживания приспособленных"? Выдержишь ли ты всё это физически? Опыт последних лет академической учёбы уже дал первые (и весьма серьёзные) сигналы в этом отношении.
Да, порой эти мысли беспокоили меня. Но я надеялся на силу своей молодости, на достаточно большие знания, приобретённые за годы учёбы, на свою трудоспособность, целеустремленность, упорство в достижении результатов, на всегда душевное отношение к людям, на товарищество и взаимопомощь, существующие в любом коллективе, на помощь своих коллег-медиков, которые всегда будут неподалеку - в госпиталях, поликлиниках, на береговой базе, в санэпидслужбе, мед.отделе флота. Это немного успокаивало меня, а сейчас, во время летнего отдыха, я старался набраться дополнительных физических и душевных сил, чтобы встретить свою судьбу во всеоружии. И я радовался возможности общения с тем, что любил с детства, о чём постоянно мечтал, что пытался запечатлеть в своем художественном творчестве...
Отдохнув, согревшись и налюбовавшись окружающей меня, уже дневной красотой уводьстроевского пейзажа, я решил, что настало время продолжить мои подводные поиски и, захватив все необходимые атрибуты охоты, направился прямо к береговым подводным склонам. Они уже просматривались совершенно отчётливо, и мне открылась радующая глаз картина высовывающихся из нор обитателей. Сейчас наружу торчали не только усы, но и клешни, глаза и даже части панцирной структуры созерцающих окружающее пространство хозяев этих владений. Что они, - как и я, созерцали подводную красоту своего мира, наслаждаясь в часы дневной задумчивости, или ожидали в готовности свою добычу, или просто отдыхали в удобной позе, не желая покидать сейчас свое жилище?.. У меня не было в то время большой тяги к натуралистическим исследованиям, меня охватывал больше азарт охотника, и я сразу же приступил к этому интереснейшему занятию.
Сейчас легко было ухватить за выступающую переднюю часть тела свою жертву. Я так и стал делать, вытягивая из нор ближайших ко мне, сильно не желавших этого и вовсю упирающихся глазастиков. Однако их соседи по норам сразу учуяли недоброе и моментально убрали всё лишнее внутрь своих помещений, так что приходилось в поисках беглецов засовывать руку глубоко внутрь их владений, испытывая на себе серьёзное противодействие защищающих свою судьбу хозяев. Этот вид ловли меня не очень устраивал, тем более что сразу подымалось облако мути, закрывавшей обзор окружающего пространства. Тогда я стал просто плыть по склону и хватать всех подряд зазевавшихся "сонных тетерь", и таким образом собрал в виде дани с данного участка десятка два больших и средних размеров приятелей. Мелких я сразу отпускал восвояси, зная, что их малые телеса не дадут нам должного (морального) удовлетворения в последующем.
Окончательно взмутив узкую часть заводи, я перебрался в её широкую часть, желая испытать свою сноровку на глубине, среди серо-зелёных водорослей, которые, как уже убедился, чем-то сильно привлекали моих друзей. На глубине трёх-четырёх метров от поверхности дно здесь было не видно, и приходилось нырять с надеждой сразу попасть на место их дневного обитания. Первое же погружение очень обрадовало маня. Картина была просто великолепной. Всё видимое пространство дна было покрыто густым слоем этой речной травы, достаточно высокой, уходящей в глубину порой на метр и более! Водоросли медленно колыхались под воздействием донного течения, и вместе с ними колыхалось множество усов и клешней, выставленных из травы наружу. Это была дивная красота подводного изобилия, и я даже не решился её сразу нарушать, а просто проплыл легонько над нею, обозревая площадь этого благодатного пространства. К радости моей, аналогичная картина была и на глубине, и я даже за один заплыв не смог оценить масштабы моей охотничьей территории. Именно моей, потому что другие "раколовы" (сидящие на берегу) к этой, дальней, части заводи не приближались, довольствуясь малым. Они и представить себе не могли такого поистине несметного богатства, которое таилось на глубине. А, если бы и представляли, то всё равно не в силах были бы до него добраться без маски с трубкой.
Но как вытащить это богатство наружу? Какую тактику избрать, чтобы сразу не распугать полчища притаившихся в засаде толстобрюхов. Наверное, лучше всего плыть как можно ближе к водорослям, и как можно осторожнее, хватая попадающиеся на пути существа. Так я и сделал, и моя качающаяся вверху на волнах сетка-садок стала очень быстро наполняться. Жаль, конечно, что нельзя было захватить её с собой на глубину. Тогда процесс наполнения пошёл бы намного быстрее. Однако и так жаловаться на судьбу не приходилось. Каждое погружение я использовал с максимальной эффективностью, наполняя обе руки до предела - тремя-четырьмя отбивающимися от тебя "клещехвостами". Хватали они довольно больно, но под водой обычно не испытываешь сильной боли, она проявляется позднее, на берегу, когда царапины и ранки на пальцах начинают щипать и саднить. Кстати сказать, они ни разу у меня не нагноились - не то, что после кошачьих коготков, которые в детстве частенько прохаживались по моей нежной коже.
Собрав "дань" с трёхметровой глубины и дважды наполнив сетку, я перебрался ещё дальше, уже метров на пятьдесят-шестьдесят от берега - примерно в то место, где поутру рыбак боролся со своей строптивой рыбиной. На большой глубине запаса воздуха хватало уже ненадолго, и я не в состоянии был действовать с той же замедленной последовательностью. Сейчас я судорожно хватал первую попавшуюся добычу - одну, вторую, иногда третью, распугивая при этом остальную близсидящую и висящую (вверх тормашками) братию, которая моментально скрывалась в траве, давая задне-нижний ход. Найти их потом в глубине водорослей уже не было никакой возможности - и я не пытался реализовать эту затею, убедившись, что придётся зарываться в густую траву ещё на глубину до полутора метров. В конце концов, окончательно утомив свои ещё недостаточно натренированные к частым погружениям лёгкие, я смилостивился над ни в чём не повинной фауной благодатной заводи и окончательно вылез наружу.
Мои нестандартные действия привлекли к этому времени внимание нескольких раколовов-старателей, периодически забрасывавших свои примитивные снасти в пройденных ранее мною крутосклонных участках заводи. Вид моей последней, переполненной раками сетки привёл их в состояние некоего оцепенения. Несколько минут они просто глазели на неё и на меня, раскрыв рты от удивления. Потом рты у обоих одномоментно закрылись, глаза заблестели каким-то внутренним блеском, и они разом устремились в мою сторону и молча встали около сетки, вперив в неё свои восхищённые взоры. Пока я снимал ласты, маску, разминал уставшие ноги, они стояли молча, лишённые, видимо, дара речи. Потом заговорили одновременно:
- Дяденька, а как-то ты их словил?!
- Да вот так, прямо руками...
Мальчишки, не веря, смотрят на мои руки, видят многочисленные царапины и, кажется, проникаются истинной сказанного.
- А где они тама?
- По дну ползают, в норах сидят, в траве отдыхают...
- Прямо так и сидят?
- Сидят, и даже не шевелятся. Но как приблизишься, дёру дают.
- И ты догоняешь?
- Как видите.
- А где их больше-то?
- Вон там, в глубине, там, где травы много.
Они переглядываются друг с другом.
- А дашь попробовать?
- Чего попробовать, раков, что ли? - спрашиваю я, хотя отлично понимаю ход их мыслей.
- Не, поплавать с этими-то? - показывают на мои ласты.
- С ластами не увидишь. Без маски плохо видно.
- А с маской легко?
- Видно отлично, но плавать научиться надо. Можно и захлебнуться, если воду через трубку глотать будешь.
Всё же они упросили меня, и я пошёл с ними на мелководье давать первый урок погружения. Мальчишки лихо бросились в воду и визжали по очереди от восторга при виде с поверхности деталей дна, рыбёшек, ракушек и другой подводной мелочи. Но вот с погружением с трубкой у них ничего сразу не получилось. Захлебнувшись пару раз и поняв, что это непростая наука, ребята отказались от затеи подводной охоты и вернулись к уже апробированному "дедовскому" способу. Я же, отдохнув, стал собираться в дорогу. Добычу свою положил в ведро, набитое мокрыми водорослями. Пусть хоть напоследок будут в привычной для себя обстановке. Ведро завязал сверху тряпкой, укрепил на багажнике и двинулся в путь, пожелав новым знакомым удачи.
Транспортировка добычи прошла без приключений. Все мои пленники были живы-здоровы и резво стали носиться в наполненной водой ванне, куда я поместил их на обозрение и на радость всей женской части нашего семейства. Но особое возбуждение испытывала от их созерцания наша молоденькая кошечка, пытавшаяся даже "выудить" их себе на ужин. Однако у неё (в отличие от меня) охота прошла менее удачно! Ей долго не удавалось подцепить лапой кого-либо из этой беснующейся в воде чёрнопанцирной когорты. А после того, как здоровенный рачище сам ухватил её за лапу и крепко прижал для острастки, она смотрела на всю эту хвостатую гвардию с явной опаской и уже с безопасного расстояния, которое точно определила своим кошачьим глазомером. И была, по-видимому, очень рада, когда живое содержимое лохани было одномоментно отправлено в котёл с кипятком, от которого вскоре стал распространяться очень приятный (уже не свежеречной) аромат. Через полчаса Муська получила свою законную порцию - в виде того, самого крупного рака, который совсем недавно пытался утащить её саму в "водную стихию", и была страшно довольна - умываясь и облизываясь на семейном диване. Ну, а общественное мнение хоть и осудило меня за "безбожное отношение к живым тварям", всё же посчитало целесообразным продолжение подобных поездок с целью пополнения весьма небогатого семейного пищевого ассортимента высококалорийной белковой продукцией. Этим я периодически и занимался последующие четыре недели своего пребывания в родных краях. И чаще всего столь же успешно.
Ну, а в конце августа предстояло моё отбытие к новому месту службы. Восемь или девять суток езды поездом - это тоже хороший отдых. Поездку несколько омрачила травма, полученная мной за неделю до этого. Когда я возвращался после очередной лесной прогулки домой, то не заметил недавно заасфальтированный участок трассы и на всем ходу врезался в проволоку, протянутую поперёк шоссе. Не успел ни свернуть, ни затормозить движение. Единственное, что я сумел сделать, это максимально пригнуться к рулю. Слава богу, голова оказалась ниже проволоки, но последняя всё же ухватила меня за спину и прямо-таки выбросила из машины на дорогу. Самого падения не помню. Не помню и сильных болевых ощущений. Но кожа на левой руке была начисто свезена (под рубашкой), рубашка разорвана. Велосипед в первое мгновение после приземления оказался на мне, а корзина с грибами, крепившаяся к багажнику, продолжала своё движение, рассыпая по ходу шляпки и ножки чудесных белых грибов, найденных мною в районе деревни Вятчинки.
Грибы я, конечно, все подобрал, прикрепил вновь корзину к багажнику, локоть перевязал носовым платком. Хорошо, что велосипед ремонтировать не пришлось - уж очень удачно он "приземлился", сильно увеличив кинетическую энергию моего собственного падения. Всегда в чём-то выигрываешь в жизни, в чём-то проигрываешь. Я, наверное, всё-таки больше проиграл, так как локоть потом сильно болел, три дня держалась высокая температура. И вот, уже в поезде, после нескольких дней относительно спокойного состояния, локоть вновь дал о себе знать - по-видимому, началось отторжение глубоко некротизированного участка. Приходилось, однако, терпеть.
Поезд шёл из Москвы через Ярославль. Приехав туда рано утром (иного поезда до Ярославля от Иванова не было), я сдал два туго набитых всем своим офицерским шмотьём чемодана в багажник и пошёл налегке осматривать и фотографировать достопримечательности городской архитектуры. Город меня поразил, прежде всего, обилием церквей, часовен, храмов. Повсюду белели стены церковных оград и зданий, блестели в солнечных лучах купола. Все они стояли, как новенькие. Совершенно не чувствовалось, что они подвергались безжалостному разрушению в послереволюционное время. Прошёл и по набережной Волги. Река показалась мне здесь далеко не могучей - не больше нашей Клязьмы, на которую мы однажды сделали велосипедную вылазку (в седьмом классе школы). От хождений за день порядком устал. Возвратился отдохнуть на вокзал и там неожиданно встретил Витю Доманского, тоже ожидавшего наш "трансконтинентальный экспресс". Оба обрадовались - всё не в одиночку придётся преодолевать десять тысяч километров.
В поезде для меня снова начались осложнения. На мой билет почему-то не оказалось плацкартного места, и проводник временно разместил меня у себя, на третьей полке. Сильно болел локоть. Вновь поднялась температура. Я пролежал у него более суток, превозмогая недомогание и накладывая на локоть захваченные в дорогу мази. Через сутки или немного больше место мне было найдено, одновременно стало улучшаться и состояние. И я даже рискнул выйти на перрон при очередной остановке. И сразу же встретил ещё своих однокашников, в том числе Эдика Кузнеченко. От них узнал, что ещё человек пять наших движутся вместе с нами этим же поездом, а некоторые ребята уже махнули туда самолетом и, наверное, сумели получить неплохие должности. Всего же нас сконцентрировалось в этом гражданско-курсантском эшелоне человек десять, что, безусловно, подняло всем нам настроение. Что-то ждало нас всех впереди? Никто из нас этого точно не представлял. Но что я точно знал, - это то, что мои подводные погружения там, в заливах и бухтах Японского моря, обязательно продолжатся, знал, что они будут невероятно интересными и впечатляющими. И уже ближайшее будущее полностью подтвердило мои прогнозы. Но всё это - уже из другой серии впечатлений, - впечатлений, идущих параллельно со службой и, в первую очередь, со службой на острове Русском, тогда ещё почти заповедной зоной, по крайней мере, во всём, что касалось подводного мира.
Декабрь 1999 года
Послесловие
Да, тогда впереди была вся взрослая жизнь с надеждами, успехами, разочарованиями, многочисленными сложностями и их преодолением. Была жизнь, приведшая меня, в конце концов, в Иваново, в родные края, которые дали мне новые силы для преодоления, возможность творчества и способность дарить людям радость. Значит, жизнь продолжается. Точно так же, как продолжается она и у других моих однокашников по академии, внесших заметный вклад в медицинскую науку и практику, в дело воспитания новых поколений военных врачей, обогативших отечественное искусство своим незаурядным творчеством. И я надеюсь ещё раз встретиться с ними, хотя бы во сне (как это произошло на последней нашей юбилейной встрече), и поделиться воспоминаниями о прошлом, не заглядывая уже далеко вперёд. Помечтать о счастье для других – наших потомков, открывая им дорогу в будущее и зная, что наше поколение выполнило свою задачу на пути сложного круговорота жизни.
Заключение
Как хотелось дать в заключение побольше сведений об успехах наших ребят. Но в своём ивановском малоподвижном заточении я оторвался от нашей курсантско-офицерской действительности, решая собственные житейско-оздоровительные вопросы. Кое о ком мне всё же удалось узнать (из интернета, из писем ленинградцев). Думаю, что эта информация не будет лишней, и мы все ещё раз порадуемся успехам и достижениям наших друзей и поблагодарим их за всё доброе и светлое, что они принесли в своей жизни людям.
Балашевич Леонид Иосифович Доктор медицинских наук, профессор, зав.кафедрой офтальмологии МАПО, действительный член Лазерной академии наук РФ, Международной академии информатизации, академик Российской академии естественных наук, лауреат премии имени академика С.Н.Федорова. Он – автор более 180 научных статей. Награждён 9-ю медалями СССР.
Юрий Николаевич Носов (Пахомов)
«Литературная Россия».
Архив. № 14, 07.О4.2006
«Вечер Юрия Пахомова»
В конференц-зале Международного Сообщества Писательских Союзов состоялся торжественный вечер, посвященный 70-летию известного русского прозаика Юрия Николаевича Пахомова (Носова). В недалёком прошлом – главный врач-эпидемиолог ВМФ страны, он вошёл в литературу произведениями, напрямую связанными с темой моря и своей профессии, опубликовав такие повести, как «К оружию, эскулапы!», «После шторма», «Введенский канал» и др., часть которых была экранизирована, в том числе таким известным режиссером, как Марлен Хуциев (фильм «Послесловие»).
Обратили на себя внимание также произведения автобиографического характера, собранные в книгу «Вот и грибы собирать пора», показавшие в авторе тонкого лирика и глубокого вдумчивого философа.
На праздничный вечер в ВСПС поздравить писателя пришли такие моряки и писатели, как контр-адмирал Л.П.Вартанян, заведующий отделом журнала «Морской сборник» В.В.Шигин, главный государственный санитарный врач ВМФ России Н.В.Покидюк, главный редактор журнала «Воин России» И.Н.Христофоров, капитан первого ранга В.В.Артемьев, председатель Комитета писателей-ветеранов В.П. Иванов, редактор Военно-медицинского журнала Н.И.Ляшенко и мн. др. Поздравительную телеграмму юбиляру прислали С.В.Михалков, Ф.Ф. Кузнецов, В.Г. Бояринов, В.Н. Ганичев, В.В. Карпов, В.И. Гусев и др. писатели. Вёл вечер секретарь СП России Николай Переяслов.
Игорь Георгиевич Кравченко – поэт, прозаик, член Союза писателей России, член Международной ассоциации писателей-маринистов, автор 11 книг стихов и прозы, изданных на Дальнем Востоке, Кубани, в Москве и Санкт-Петербурге. Член Союза писателей с 1968 года. В 60-90 годы стихи и прозу Игоря Кравченко печатали журналы «Дальний Восток», «Юность», «Смена», «Молодая гвардия», «Звезда», «Советский воин», «Дон», «Советская женщина», альманахи «Поэзия» и «День поэзии», газеты «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Красная звезда» и др. центральные и региональные издания. Произведения Игоря Кравченко неоднократно переводились на языки народов ближнего и дальнего зарубежья, включались в учебник русского языка, входили в поэтические антологии. С 1992 года Игорь Кравченко работает в Санкт-Петербургском Техническом Университете на кафедре «Отечественной и зарубежной культуры». Им разработан цикл лекций по русской поэзии и русской литературе 19-20 века. Лекции предназначены для студентов 1-5 курсов технических вузов или старшеклассников, интересующихся русской поэзией от пушкинской эпохи до поэтов «серебряного века».
Шостак Виктор Иванович
Действительный член Балтийской педагогической академии и Нью-Йоркской академии наук. Имеет 200 научных публикаций. В их числе учебник и 5 монографий центральных издательств, 20 ведомственных монографий, учебников и учебных пособий, а также 76 статей в журналах. Основные направления преподавательской деятельности: физиология человека, физиология труда, общая психофизиология; клиническая, социальная и специальная психофизиология; анатомия и физиология центральной нервной системы; основы биологии человека, физиология высшей нервной деятельности и сенсорных систем. Основные направления научной работы: физиология и психофизиология сенсорных систем, механизмы биоэлектрогенеза, физиология труда и эргономика, физиология высшей нервной деятельности, физиологические аспекты экстремальных ситуаций, профессиональный отбор, клиническая физиология и психофизиология. Под руководством В.И. Шостака защищено 4 докторских и 15 кандидатских диссертаций.
«Морская газета», 2 сентября 2000 года
40 лет выпуску военно-морских врачей
40 лет тому назад 13 июля 1960 года состоялся выпуск слушателей военно-морского медицинского факультета Военно-медицинской академии.
Это был один из последних выпусков, соединивших на студенческой скамье бывших фронтовиков, умудрённых опытом военной службы, бывалых фельдшеров-офицеров, и мальчишек, шагнувших в Академию из стен средней школы.
Курс не посрамил своей альма-матер. 7 выпускников завершили обучение в Академии с золотыми медалями: В.И. Шостак, Л.И. Балашевич, Е.А. Гордиенко, К.А. Артарчук, В.П. Хрушков, Н.И. Ермилов, Н.М. Синявский. В истории Военно-медицинской академии этот результат пока остаётся непревзойдённым. Большинство начали свою профессиональную деятельность в плавсоставе ВМФ, в том числе на новейших кораблях стратегического назначения. Особенно трудной следует признать службу на подводных лодках. Поводниками-ветеранами стали А.А. Сорокин, А.Д. Раневский, Б.И. Ефремов, А.И. Ободов, В.П. Маринин, Ю.М. Бобров, Г.И. Сопко, Э.В. Меньшутин, ЕА. Овчинников, И.Б. Макаров, А.П. Черепанцев, В.С. Филипцев, Ю.С. Угулава, Б.П. Новиков.
14 человек в последующем заняли посты руководителей крупных научных, преподавательских, клинических коллективов: К.С.Иванов – генерал-майор мед.службы, дмн, профессор, нач. кафедры инфекционных болезней ВМедА; В.И. Шостак – дмн, профессор, нач.кафедры нормальной физиологии ВМедА; Ю.В. Марков – дмн, профессор, зам.нач.кафедры пропедевтики внутренних болезней ВМедА; Ю.М. Бобров – кмн, доцент, зам.нач. кафедры физиологии подводного плавания ВМедА; Л.И. Балашевич – дмн, профессор, зав.кафедрой глазных болезней Санкт-Петербургской МАПО, директор филиала МНТК «Микрохирургии глаза»; А.С. Соловьев – дмн, профессор, зав.кафедрой психологии и педагогики Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов; В.Ю. Доманский – кмн, доцент, зав.кафедрой рентгенологии и медицинской радиологии Тверского ГМИ; В.И. Кулешов – кмн, старший научный сотрудник, директор Санкт-Петербургского НИИ токсикологии; О.А. Балунов – кмн, старший научный сотрудник, член Нью-Йоркской академии психоневрологии, главный врач Санкт-Петербургского НИИ психоневрологии; А.П. Лытаев – дмн, профессор, член-корреспондент Международной Академии информатизации, зам. главного врача объединения «Тульская областная больница»; Я.Л. Караганов – дмн, профессор, зав.лабораторией электронной микроскопии, главный учёный секретарь 2-го Московского ГМИ, Г.И. Сопко – кмн, старший научный сотрудник, нач. научно-исследовательского отдела НИИ военной медицины МО СССР; Л.А. Морозов – кмн, старший научный сотрудник, нач. управления обитаемости Центрального НИИ ВМФ; А.И. Кузьменко – кмн, главный редактор «Военно-медицинского журнала».
Всего за прошедшие 40 лет в нашей среде выросли 11 докторов и 40 кандидатов наук, 31 получили учёное звание доцента или старшего научного сотрудника, 18 выпускников достигли высокого положения организатора медицинской службы или гражданского здравоохранения.
Несомненной гордостью курса являются члены Союза писателей России Ю.Н. Носов и И.Г. Кравченко; художники Б.Б. Скочилов и А.В. Орлов; лауреат всесоюзных и международных конкурсов по художественной фотографии Л.И. Балашевич; знатные изобретатели Ю.В. Марков, А.В.Нестеренко и В.Ю. Доманский. Военной дипломатии посвятил свою жизнь С.Н. Хананов, а Е.Е. Розов между делом заслужил звание судьи всесоюзной категории по дзюдо и самбо, судьи республиканской категории по каратэ. Всем на зависть развил свое хобби в сфере пчеловодства и дельтапланеризма В.В.Калошин. Не оскудеет никогда талантами земля Российская.
Ю.А.Антонишкис
Г.И.Сопко
И.Г.Кравченко