Из романа в двух книгах.
Нельзя остановить время - оно всё уносит
Проповедь А. Меня О временном и вечном.
(Евангелие от Луки 14. 15-24).
Нет, тут следует сразу дать разъяснение. Дело в том, что мама моя - русская. Настоящая, исконная русачка. Русее не бывает...
- Я знаю одно маленькое слово, дочка...
Голос мамы вполне обычный, без эмоций. Поэтому я её сразу перебиваю, обрадованная внезапной встречей. Родители приехали! Стоят на пороге. А я встречаю их.
- Да знаю я, мама, твоё слово, - заключаю, как ни в чём не бывало, пытаясь чмокнуть маму в щёку. В голове - ветер. Мыслей никаких. Абсолютная тишь. Я испытываю только одну эмоцию - радость. И вдруг...
- Нет, это нехорошее слово, доча. И это слово, заметь, нерусское.
Я заинтересованно смотрю на мать. На лице гримаса удивления. Что она ещё мне хочет сказать? Не понимаю. Впрочем, как всегда. Мама такая у меня... Загадочная. Теперь остаётся только ждать. Ну, конечно. Как же по-другому?
- И это слово мне придётся-таки произнести...
Взгляд всезнайки выдаёт меня с головой. Наверняка у меня округлились глаза и выгляжу я, мягко говоря, странно. Но более всего в эти секунды мне хочется узнать нерусское слово, пусть и маленькое. Просто становится страшно интересно. И свой интерес я выражаю мимикой. Чем же ещё?
- Нерусское… - заливаю я губки не бантиком, а в иронической усмешке. Мол, нате, вам, приехали. Дожили. Матери родные, русские, заговорили на нерусском.
- Ты меня обидела сегодня.
- ???
Мои брови плавно ползут вверх. А в голове только одна фраза: "Вот тебе и на..." Но я молчу в ответ. Что тут скажешь? Я жду продолжения.
- Я скоро умру... Знаю... Ты с кем жить останешься, скажи мне на милость?
Ах, вот оно в чём дело. Впрочем... Это старая мамина песня. И я её выучила почти наизусть. Так, нюансы не повторяются, конечно. А всё остальное знакомо. И удивление в начале, тут же сменилось на привычные наши с ней реплики...
- А-а... Это, типа, "поштомусорневынесла", да? И сцена смерти… Финальная. По-другому нельзя, да? Мам, ну что такого, что я не вынесла вовремя мусор. От этого перевернулся мир?
- Да запах, на всю квартиру! О, Бог мой... Она не понимает об чём я... Ты сроду, как родилась, была непонимущей и стамой... Да это что, на мою голову? Я как зашла… Так с ног и сшибает. Мама дорогая! В том ли доме я очутилась?.. Где мы с отцом живём пока ещё, дочь. Заметь! И зачем? Чтобы наша квартира так смахивала на помойку? Это как надо постараться…
Улыбка на лице отца медленно превращается в недовольную мину. Он морщится, нетерпеливо машет рукой и исчезает в спальне. Конечно, отец в действительности обрадован возвращением не меньше, чем я, а тут такое... Я виновато смотрю на закрытую белую дверь. А затем перевожу взгляд на мать.
- В холодильнике мышь повесилась, шаром покати. Я уже взглянула.
- Мама, но вы же внезапно...
- А руки на что даны? Вот твои ручки-крючки зачем? Чтобы вот так вот сидеть подкорча ноги? А я, чтоб стояла рядом и молилась, как на божницу? Ты кто есть на мою голову?.. О, Боже, Боже... Один, видать, ты знаешь, как тяжело жить на белом свете.
Все свои реплики мама сопровождает активными жестами. А я усиленно отворачиваюсь или делаю вид, что мне нужно прочитать журнал. Да, привычному спокойствию явно пришёл конец. Приезд родителей украсит мои будни. Что-то ещё впереди...
- Ты плохо поняла или плохо слышишь?... Ты что делала в наше с отцом отсутствие? А? Ты ничего не делала. Как всегда! Точила лясы с подругами, смотрела телевизор до посинения, и палец о палец не колонула к нашему с отцом приезду. А между тем, отец...
- Мама! Отцу хорошо… Он отдыхает.
Пытаюсь защититься я, и даже делаю попытку встать с кресла, но неожиданно получаю обратный сигнал. Он следует от матери, которая выдаёт мне очередной нагоняй. По полной программе. Такой, который вводит меня в краску.
- Стой, где сидишь... И не подходи ко мне боле. Никогда!.. Ты мне не дочь.
Похоже, мать очень расстроена. Но, на то она и мать, чтобы находить причины для расстройств. Такое бывает всякий раз к приезду родителей. Если даже я бы надраила пол до блеска, до того самого состояния, "когдамухаподскользнётся", мать всё равно нашла бы грязь и указала на неё. А мне так же было бы стыдно, как сейчас. Уж, что тут поделаешь - скупа она на похвалы.
- Мама, папа спит. Ему хорошо...
Мама роняет взгляд на меня, почти как на пустое место. И произносит:
- А что мне с его хорошо? Если мне это не так, а совсем даже наоборот?
- Тебе плохо? Но ты мне не сказала сразу, как вошла…
- Почему к тебе всё плохое пристаёт, как к магниту? Почему не хорошее? Ну, к примеру…
Тут раздаётся звонок.
- Иди, твои подруги. Мы с отцом были в отъезде.
- А если вас?..
- Скажи, что спим.
- А если важно?
- Я не сплю никогда, когда важно. Меня это касается всегда. Больше, чем в доме кого-то ещё. Будто в доме что-то важное может коснуться ещё кого-нибудь.
- Ладно! Скажу, что тоже спишь…
- Ты только говорить мастак! А как до дела!..
- Я вынесу мусор прямо сейчас…
Скажу больше - предки мамы старообрядцы крайнего толка, их ещё называли беспоповцами, по той причине, что церковь они не признавали вовсе. Трепетно и свято оберегали они своё право на веру. В каждом доме имелись лестовки - разновидности чёток, которые придавали молитве особый смысл. Они перебирались в руках во время тихого чтения молитвы. Осторожного нашёптывания, часто с закрытыми глазами... Внутри чёток-лестовок находились маленькие, исписанные вручную свёртки. То, также были рукописные молитвы. Лестовки оберегались и имелись у каждого старовера. Их изготовляли из самой лучшей тонкой кожи, называемой лайка, и часто отделывали бисером. Лестовка - своего рода произведение искусства. Ни одна не повторялась, имея, присущую только ей форму и особый узор. В том был некий признак индивидуальности. Ведь и каждый человек - это особый мир, неповторимый и разнообразный. Каждый, по-своему молится и представляет себе Бога. Поэтому, и за грехи свои - тоже платит каждый сам, не привлекая остальных в таинство молитвы, прочитанной наедине…
- Ольга! А где бабушкина лестовка, а?
- Я отдала её какой-то родственнице, пришедшей на похороны…
- Что?! Управилась! Ну, я как в руку положила... Сердце чувствовало... Ищу, ищу. Так и подумала: ОЛЬГА! И к гадалкам не ходи - она... О, Боже! Так с ней же хоронят! С лестовкой…
- Как это?
- Так это! В гроб кладут…
- Ни сном, ни духом... Бабушка попросила не хоронить её в красном гробу. Мы искали другого цвета. Ходили и смотрели гробы...
- Высматривальщики! Если бы я не договорилась с обивальщиком... Таки бы и лежала мама моя в красном. Но я с ним договорилась. Сколько сил моих это стоило - ни в сказке сказать, ни пером описать ни в одной Библии. Один Бог знает. Как я его уговаривала. Я уже думала не уговорю, не уломаю. Но в самый последний момент он сказал: ДА. Он передумал сказать мне: НЕТ... И мы похоронили маму мою в бирюзе.
- Да. Бабушка не любила красный цвет...
- ... Всё я! Ни у кого языка нет в этом доме... Что за дети на мою голову? У всех дети, как дети. Посмотришь вокруг... Все хвалят своих . У всех дети рУчные и с языками... А тут... Только, когда не надо...
Я целую маму в щёку, в знак примирения, и виновато добавляю:
- Хорошо, что исполнили её последнюю волю... А кто крест набил на крышку гроба, а?
В ответ - улыбка, а в глазах - неприкрытая грусть. Куда от неё денешься...
- И чтоб без звезды на памятник… Бабушка просила только с крестом.
- Памятник и крест к нему поставим, когда могила осядет. Потом.
- Потом...
- А вот лестовку ты отдала. Управилась!
- Но я не знала, мама!
- Что хоть ты знаешь, знахарь… Тебя каждый обведёт и выведет вокруг пальца... Покойника, учти, за столом нет. А своё возьмёт. Чуяло сердце беду и навет. Знать бы кто... Как хоть она была одета?
- Так, как? Как все... В чёрном, - пожимаю я плечами. Мне становится не по себе.
Мама пару секунд смотрит на меня осуждающе, затем отрешённо качает головой и произносит:
- Она отдала лестовку мамы!..
Уединение - одна из особенностей религиозного поклонения староверов. Именно поэтому, некоторые из старообрядцев удалялись в скиты, пребывая там одиноко и молясь Богу, читая рукописные книги на старославянском языке, занимаясь бортничеством, да живя тем, что Бог послал. Не жалуясь на скудость пищи и юдоль.
Старообрядцы… Староверы… Раскольники…
Люди, причисляющие себя к старой вере, более древней, чем у православных… Отколовшиеся раз и навсегда…
- Мы с тобой сегодня пойдём к Аполлинарии Кирилловне.
- А зачем?
- Увидишь!
На пороге квартиры нас встречает сухонькая старушка. Мама тычет меня локтем вбок и идёт первая на старческий зов:
- Ой, Женя! Проходи.
Я семеню следом.
- А кто это с тобой? - застенчиво поправляет старушка платок.
- Дочь. Младшая. Ольга.
- Я криво улыбаюсь, чувствуя себя Красной Шапочкой, заплутавшей в лесу и случайно натолкнувшейся на бабушку. Но явно не свою. Поэтому, ощущение того, что я не в своей тарелке, меня не покидает очень долго. Мне хочется уйти почти сразу. Гораздо больше, чем остаться. Но я терплю. Жду, что скажет мама. И мама действительно смело берёт инициативу в свои руки.
- А это - Аполлинария Кирилловна, сестра моего отца.
- А-а, - делаю я участливый вид. На самом деле, мне всё ещё больше хочется уйти, чем остаться.
- Как жива, здорова, тётя Поля?
- Да я - что? Постами да молитвами жива.
Мама качает головой. И я понимаю, почему. Её тётя настолько высохла, что непонятно, как в ней душа держится.
Наконец, мы робко проходим в комнату. Я поражена. Я буквально застываю на пороге, открыв рот. Наверное, мой вид внушает опасение у бедной старушки. Она подходит к маме, берёт её под локоток и что-то шепчет, странно поглядывая на меня. Я замечаю манипуляции краем глаза, хотя рот мой и всё ещё открыт.
Аполлинария Кирилловна оставляет нас вдвоём. Ей срочно понадобилось куда-то выйти.
- Ну, что я тебе говорила… Смотри. И мотай на ус.
- Мам, я вижу… Я такого нигде не видела.
- То-то! Учись, пока я жива…
- Да…
Все стены старушкиной квартиры завешены иконами. Их так много, что я поначалу не могу сосредоточить своё внимание ни на одной. Просто дивлюсь и всё. Нет, я поражена очень сильно. Гораздо сильнее, чем могла себе представить. Ведь представить такое заранее, я никак не ожидала.
- Боже! Как их здесь много-то!
- И это ещё не всё. У тёти есть рукописное Евангелие в кожаном переплёте. Всё мечтала увидеть. Читать не сподобилась. Так, хоть потрогать… А тебе и карты в руки - ты язык изучала…
- Да…
- Вот тебе и ДА!
Внезапно появляется Аполлинария Кирилловна. Она крестится двумя перстами на образа и тихо проговаривает молитву. Закончив, смотрит строго на племянницу. Наконец, заключает:
- А ты, Евгения, всегда отступницей была.
Я впервые вижу, как мама краснеет от чужих слов. Вернее, их ей сказала родная тётя.
- Да я, тёть Поль…
- Яколо.
- Прости. Грешницу.
- Ты отступница от веры. Даже не перекрестилась на образа. Я ведь заметила… Что… Куда молиться ходишь? В церковь, поди?
- Нет. В церковь не хожу…
- Но и нашей веры не придерживаешься. Смотрю, платок перевязала срамно.
- А как надо?
- А на мне не видно?
- Теть Поль. Ну, так по городу не пойдёшь. В платке, закрывающем лоб.
- Вот-вот. Всё о красоте думаешь. А пора бы уж, о душе подумать. Младшее чадо рядом.
Я, в отличие от матери, заинтересованно смотрю на иконы. Потрясает красота написания ликов. Большая часть икон - житийные. Мне хочется рассмотреть их поближе, но я стесняюсь. От старушки не ускользает мой прозорливый взгляд.
- А ко мне уже ходит одна девчушка. Язык перенимает…
Меня словно ушатом воды холодной окатили. Как представила. Даже на шаг отпрянула от икон. Лучше не надо!..
- Тёть Поль, а ты нам фотографии покажи.
- А-а, ну, конечно.
Аполлинария Кирилловна рассказывает о своей тётке, тоже староверке, удалившейся в скит. Навсегда. Я смотрю на пожелтевшее фото. С него на меня ответно глядит пожилая женщина с некрасивыми чертами лица.
- Ей здесь 35, кажись. Вообще, она не фотографировалась. Здесь единственное фото. Почему-то дала сделать. Не знаю, как ко мне попало…
Я продолжаю рассматривать фото. Грубая одежда с накладными карманами. Сзади -строение, напоминающее землянку.
- Замуж она не выходила. Одежда самотканая. В скиту жила… Там и померла.
- Ужас! - заключаю я.
- Ольга, кому сказала…, - шепчет на меня мать. - Дома поговорим…
- Почему? - удивляется в свою очередь Аполлинария Кирилловна…
Похоже, для неё это обычное дело. Что касается меня… Я просто не знаю, что сказать. На память приходит сразу же фамилия ЛЫКОВЫ. Спросить? Нет?.. Не решаюсь.
- А вот Столыпины… Помнишь, Аполлинария Кирилловна? - опережает меня мать.
- Как же! Августа… Сподобилась… Укатила в Израиль. Нашла еврея и выскочила замуж. Что с неё взять с этой Гусьи… Она всегда такой была. Никто ей не указ. Стойно тебя!
Мама поперхнулась и закашлялась...
- И что с ней сейчас?
- Что с ней сталось? Померла на чужой стороне. Родила двоих парней. И отдала Богу душу.
Аполлинария Кирилловна вновь истово крестится на образа, читая шёпотом молитву.
- Ужас! - вырывается теперь уже у мамы. Гусья - её кузина. Она хорошо помнит её.
- А вот, Новосибирские? С ними что?
- Настёны дочь? Та - в Нью-Йорке… Там обосновалась с новым мужем.
- А что, у неё не один муж разве был?
- А ты что ж думала? У такой-то красоты… Последний - костюмер какой-то. Она-то в Доме Моды, кажись, так называется, работала. А он - при артистах. Сошлись… Не разлей вода… И эмигрировали в Америку. Там мёдом, видать, намазано. Но живут хорошо. Сейчас, фотки покажу…
- Да? И фотографии прислала?
- А как же - пишет… Не забывает… Не как некоторые…
Мама чувствует уже себя виноватой. И вновь краснеет, как маков цвет.
- Ты в молённом дому хоть раз была, а, Евгения?
- Нет. Я даже не знаю, где такой есть.
- Ой, грехи мои тяжкие. Дожила! Помру… Кому хоронить по обряду?
Мама молчит. Она опустила глаза. Она чувствует себя не в своей тарелке. Но такой разговор необходим. Ведь, когда ещё соберётся…
- Ладно… Коль так. И есть желание…
Тётя Поля вновь строго смотрит на мать. Та прячет глаза и выдавливает из себя:
- Есть.
- Тогда, возьми адресок. Вдруг, спонадобится. Все ведь по краю ходим…
Люди, по праву своей веры, всегда идущие по краю…
Не зовущие никого за собой, но свято сохраняющие обычаи, передаваемые предками…
В больших семьях старообрядцев часто проживала одна отличница - девица, которая посвящала себя служению Богу. Замуж она не выходила, оставаясь до конца дней своих девственницей…
Староверы селились отдельно от православных. Строили молельные дома. Жили дружно, не грешили, и Бог их за это примечал, отмерив многие лета. Вообще, староверы редко болели. Оттого, в семьях детей рождалось помногу. К слову, моя прабабушка Офимья (Евфимия) имела 16 отпрысков, родив последнего ребёнка в 55…
И, тем не менее, ни смотря, ни на что, находилось в домах место для сирых и убогих. В пристройке стоял огромный стол, за который разом могли уместиться десять человек. В большущих бочках хранились дары леса: соленья да грибы. Их и подавали к столу тем, кто просил подаяние.
Иконы, которых в домах пребывало великое множество, тоже отличались несколько от православных христианских. Старообрядцы истово и часто крестились на статичные лики, изображённые на широких деревянных досках-иконах. Сами образа были разные, в том числе и житийные, но в них обязательно присутствовал либо лик святого угодника, либо Христос или Мадонна с младенцем. Как правило, иконы были нерукотворные. Пыль с них смахивалась специальной освящённой тряпицей. Некоторые иконы имели тайники, куда клали и прятали от лихого глаза самое дорогое для души и сердца...
Старообрядцы крайнего толка не признавали церковь вовсе, а с нею и лиц в рясе, то бишь церковнослужителей, считая, что они - не есть последняя инстанция, ведущая к Богу. Знака равенства быть не может. Попы - лишь люди, а значит грешны. Богу и Ангелам небесным можно и нужно молиться наедине, постигая осторожно тайну, которую несёт Святое Писание. Тогда на верующего снизойдёт благодать. Староверы были образованны и обучали грамоте детей своих. Наиболее смышлёных отправляли учиться дальше - в Вологду или Питер. Деньги иногда для этих целей собирали в складчину, понимая ценность знаний. Как правило, в каждой семье старообрядца-головы имелись рукописные книги на старославянском. Они представляли особую ценность. Хранилась в книгах какая-то тайна. Их берегли, как зеницу ока, переплетая не по разу в кожаные обложки. Наиболее ценные экземпляры, где находился текст Евангелия, имели к тому же серебряные или даже золотые застёжки. Их читали, передавая из рук в руки только посвящённые. А те уже рассказывали тайны святого писания всем страждущим. Только избранные могли молиться и поститься за других, поминая имя Бога и Ангелов небесных…
- Тёть Поль, а ты нам Евангелие с дочей покажи…
- Зачем оно вам? Ну, её я ещё могу понять. Она хоть буквы знакомые найдёт. А ты так и читать не умеешь… А разглядывать впустую… Ни к чему это…
- Ольга умеет…
- Ты старославянский знаешь? Откуда? Мать твоя отродясь грамоте сей не обучалась…. Откуда, спрашиваю, знаний понахваталась?
- В институте обучали. Нам рассказывали про Евангелие Феофилакта Болгарского. Оно восходит к 11 веку...
Аполлинария Кирилловна смотрит на меня заинтересованно, и выдаёт:
- Ну, коль так, то молодец…
Старушка, перекрестившись, подходит к большой иконе. В ней - тайник. Она достаёт из него книгу в кожаном переплёте. Я смотрю во все глаза. Ни разу такого не видела! Даже в Русском музее, в Питере, - и то, только иконы. А книги - ни одной… Или я плохо смотрела? Или они там храниться не должны? Тогда, где ж им место?.. Этим странным книгам… Старушка, перехватив мой взгляд, не решается отдать мне в руки свою безусловную драгоценность. А только показывает. Из своих рук. Осторожно перелистывает…
Эффект сверх всех ожиданий… Она может даже ничего не говорить. А только перелистывать…
- Боже, какая красота! Как выписаны буквы! Титлы… Юсы… Еры… Какие красочные заставки. Какие отступы… Какая пропись…
Я произношу эти слова вслух. И они имеют волшебное значение.
Хотя и святая книга всё равно остаётся в руках старушки, я всё-таки приобщилась к ней. Есть о чём подумать…
- Какое мастерское исполнение…
- Да, писцы знали своё дело. В своё время. Сейчас от руки не пишут уже. Только переписчики сохранились. Но я таких не знаю. А вам в институте не говорили - есть, нет такие - в живых?
- Нет. Не говорили. Я даже не знала, что у Вас имеется подобный экземпляр старообрядческой рукописной книги. Уж очень древний текст… Они ведь все считаются памятниками древнерусской письменности и на учёте. Все до одной. Какие нашли, конечно. Но об этой я слыхом не слыхивала. Про Геннадьевскую Библию 15 века знаю, картинки показывали...
- Картинки им показывали, - с иронией произносит Аполлинария Кирилловна.
Я молчу, продолжая рассматривать старинный раритет.
- Да. Это наследственная книга. От предков досталась. Я единственная веру сохранила. Вот мне и иконы, и книга эта досталась. Хотя замужем и была. Но вдовой осталась ещё в финскую. Вскоре после кратковременного супружества своего…
- Я знаю. Мама говорила… Про вдовство и финскую…
- Тёть Поль… А креститься как правильно? Покажи…
Аполлинария Кирилловна поджимает губы и трогает платок на голове. Она выражает на лице крайнюю степень недовольства. Уж такого она никак не ожидала. Подумать только! Её племянница не знает, как креститься…
- Дожила! Благодарю сердечно…
И старушка привычно совершает крестное знамение, обращая взор свой на образа. Мать, краем глаза глядя, копирует жесты тёти. Та недовольна. Очень. Но куда деться? Родная кровь…
Крестились старообрядцы по-своему, двумя перстами, проговаривая священные слова едва слышно. Молитвы следовали ко всему: утру, дню, вечеру... К праздникам и будням. Так, было легче. Мир казался незыблемым и наполненным своим, особым смыслом. Постигался он осторожно, медленно, тихими шажками. Торопыг не уважали, с ними старались не общаться долго. Вдруг и к тебе, не дай Бог, перейдёт лихоманка... Но сирых и убогих примечали. Для них стояли особые столы в доме, где угощали, чем Бог послал. Это было обязательно! Староверы с опаской и оглядкой относились ко всему новому, любили и принимали старый уклад. Перемен не допускали. Пить и курить возбранялось. Женщины не курили никогда, а мужчины, следуя заветам предков, не делали этого тоже. Лица мужеского пола носили бороды, а женщины косы. Одежда была самотканой. За общим столом признавалась только своя ложка и миска. Утварь эту носили при себе. Из тарелки чужой есть не полагалось. Вставали рано поутру, с первыми петухами, и принимались за работу. Таков и был их уклад… Он сливался с природными явлениями вокруг, и помогал жить в мире и согласии с тем, что Бог дал. Отсюда и пословицы: Бог напитал - никто не видал, без Бога - ни до порога. Была в этом всём какая-то натуральность, чистота и непогрешимость.
Казалось, и трогать бы кому...
Но, так только представлялось на первый взгляд. Действительность, на поверку, оказалась совсем иной.
Революцию и 20-е годы, старообрядцы ещё как-то пережили. Хотя и ушли в скиты тогда многие. Там, в уединении, неторопливо проводили они дни свои, постигая жизнь в вере и служении Богу.
Нашлись и такие, кто рискнул и переехал со всем нажитым скарбом на постоянное место жительства в далёкую-предалёкую Бразилию... Их не осуждали - каждому своё. Овому овое, как говорится.
В начале 30-х, неожиданные положительные перемены грянули, как снег на голову. После них, старообрядцы вздохнули свободнее, испытав на короткое время некое облегчение. Разрешено было построить лавки... Торговля пошла своим чередом. Частная собственность... Поди ж ты! У самых оборотистых появились в руках наличные деньги, которые надо было на что-то тратить. Тут подоспели цыгане с лошадьми... И началось веселье, да потеха. Это уж как водится! Стали открываться кабаки даже вновь. Запили, закурили, забезобразничали некоторые. Лошадиные бега, карты, ставки на кону. Срамное дело - голове не указ.
Но не все же так отдыхали. Большинство тихо-мирно жило-поживало, управляясь со своим единоличным хозяйством. Питиё - редкость в доме старовера. Поэтому в семьях детей рождалось много, дома строили просторные, чтобы всем места хватало вдоволь. И работать тоже полагалось до седьмого пота. Дворы нищие имели только самые ленивые, да больные. Хотя, последним и помогало окружение, как могло.
Однако, в конце 30-х годов, видимому спокойствию, в котором пребывали старообрядцы пришёл конец. Деревни, сёла, погосты попали под затопление. Всего, более 600 населённых пунктов Вологодчины, а также Ярославские и Тверские земли... Пришла беда - открывай воротА... Известие о том, что вместо посёлков появится Рыбинское море, было принято с отчаянием и болью в сердце. Люди страшно боялись перемен. И не желали перебираться в город. Лозунги тут не помогали. Но, указ правительства, есть указ. Что тут скажешь, как воспротивишься? Нашлись, к несчастью, и такие отчаянные головы, кто приковывал себя цепями, в надежде, что их не тронут. Но зря. Их попросту затопили. Живьём. Как щенят...
По страшной статистике НКВД таких людей оказалось не мало… Почти триста человек! В рапорте их назвали людьми с отклонениями в психике. В действительности… Невозможно себе даже представить, что было на душе у них. Для этого, надо побывать на месте каждого, решившегося на такой роковой шаг, заглянуть ему в глаза и увидеть там бездонное отчаяние, где затерялась вера даже в Бога. Самоубийство для старообрядца - немыслимое кощунство... Наверное, тот самый лейтенант, который составлял рапорт по такому случаю, был прав… Эти 294 человека действительно сошли с ума…
Так, создали индустриальный город Череповец, который и известен "Северсталью" да миллиардером Мордашовым. Строили его затопленцы...
- А-аааа! Гражданка Барсова прискалять изволила. Собственной персоной. Какая честь для нас. Глядите только, - поклонился в пояс вошедшей чекист.
Анна Тимофеевна застыла на пороге, не смея ступить дальше.
- Что замерла? Проходь. Или особое приглашение нужно?
Анна повиновалась.
Чекист Хрусталёв оглядел её, повернулся спиной и приблизился к столу. Он знал, с кем будет говорить. Знал, и потому в успех не верил. Вёл себя, как и всегда, не церемонясь и не подбирая слова. Зачем? Кто узнает? Кто увидит?
- Думаешь, чикаться с тобой буду? Особенная? Нет уж, - поигрывая карандашом твёрдо заключил он. При этом, глаза Хрусталёва всё время перебегали с предмета на предмет, будто ища, на чём можно остановить своё
внимание. Но, не найдя, вновь устремились на гостью.
Анна перехватила колючий взгляд маленьких злых глаз, похожих на буравчики. И поёжилась.
Чекист выжидал. Он прошёлся пару раз вокруг стола, затем потрогал папку на столе и поморщился. Образовалась пауза, которую сам же виновник и прервал.
- Что, в несознанку уйти решила? Отмолчаться, да?
- Вы о чём? Что Вы хотите от меня? Я не понимаю.
Хрусталёв подошёл вплотную. И заговорил с придыханием. Сквозь зубы. Он выцеживал слова, насаживая их на остриё языка, будто они были предметны и мешали ему. Будто хотел их выдавить из себя:
- Город какой выбрать изволила: Вологду или Черёповец? Сказывай нараз.
Анна вздрогнула. Она, конечно, знала, что такого разговора не избежать. Но всё ещё не могла принять и поверить в правду, которая казалась каким-то диким, чудовищным наветом.
- Никакой. Здесь останусь. На родной земле.
Хрусталёв в бешенстве отбросил стул прочь. Тот с грохотом ударился об стену.
- Вызывали, товарищ командир? - тотчас в проём высунулась вихрастая голова молодого охранника.
- Что?! Тебя кто звал? - накинулся на охранника Хрусталёв.
- Я думал…
- Пшёл вон, чучело!
- Есть! - и по-прежнему улыбающийся парень втянул свою голову обратно.
Хрусталёв повернул шею в сторону Анны, внимательно посмотрел и прошипел:
- Я так и знал… Все, как один. Что бы ни говорилось – плюют и делают втихаря своё. А отвечают, мол, знать не знаю, ведать не ведаю. Да, что ж за село-то такое… Твою мать…
- Староверы мы.
- И что с того?
- Старой веры придерживаемся.
- В революцию, что ли не веришь, а, Барсова?
- Я в бога верю. Верующая.
- Сучка ты… Вербованная. Твоего в 34-м порешили, в Ленинграде. Так ты только вьёт с другим снюхалась. Ребёнка чуть от него не прижила. Так было дело? Сказывай!
- Что?!
«Откуда он знает?» Взгляд Анны устремился на стол. Она заметила раскрытую папку. Заметила и сразу всё поняла. «Документы…»
- Тёплого места захотелось, а, Барсова? Захотелось… Питера им захотелось. Села мало… Укатили. Обрадовались. Поселились в хоромах пятикомнатных. При прислуге… Снова – мало. Власть подавай! Что молчишь? Не так дело было, скажешь?
Дело было, конечно, совсем не так. Но Хрусталёв в эти минуты воплощал из себя одну только ненависть. И волна её готова была захлестнуть Анну и унести… Стоило только сорваться. Но она прекрасно помнила про детей, которые ждали её дома. И молчала. Молчала, сжав зубы от боли. Ей хотелось кричать, выть, наброситься на этого подлого человека. Но она молчала, понимая: что бы она ни предприняла, - против власти не восстанешь. Она, вот, возвышается рядом. Прочно и надолго… Непоколебимо. Стоит и требует своё. Ждёт любого промаха, любого ответного отрицания, чтобы сцепиться и задушить. «Дети… Только бы сдержаться». И Анна уже не слушала, что Хрусталёв говорил дальше. Ведь то, что он говорил, – была одна сплошная клевета и провокация.
- Ну, молчи, молчи. Немая… Да, только он тебя бросил. Потому, что ты сучка по природе своей…
«Пусть говорит. Что хочет… Мне всё равно. Ложь к правде не пристанет». И Анна отключилась.
А Хрусталёв стоял совсем рядом и густо замешивал слова, которые вырывались из груди комками. Они были тяжелы, как он сам, и в воздухе не могли удержаться, падая под ноги. Где им и было определено место. Оттого
чекист и останавливался, опускал голову и смотрел время от времени вниз.
- Кто придумал такое – топить всех?
- Это как понимать, Барсова? О чём ты тут мне?.. Что значит «топить всех»? Индустриализация всей страны. Партия велела в кратчайший срок
превратить в могучую державу нашу родину. Товарищ Сталин. Чтобы потом всем жилось хорошо. Ясно?
- Слово-то какое… И не выговоришь. Зачем же топить?
- Снова она за своё… А ты поменьше спрашивай, гражданка Барсова. Рассуждать она вздумала. Ставили учительшей – нос воротишь.
- Я не ворочу нос. Понимаю, что грамотными все хотят быть. Это правильное решение.
- И что тогда мешает его реализовать, а? Бедноту учить. Или брезгуете?
- Я в бога верую. А Вы не даёте.
- Вона, как! А коли нету его – что тогда скажешь?
- Он есть, товарищ Хрусталёв. Был, есть и будет.
- Ну, вот, что! Ты мне тутова пропаганду о религии брось! Религия – есть опиум.
- Религия – есть спасение.
- Барсова – ты что себе позволяешь? Учительствовать не захотела… Это раз, - загнул палец чекист. - Выезжать в город – не желаешь. Это два, - загнул другой Хрусталёв. - А выселки в Сибирь со всем семейством не хотишь вкусить? - стукнул он кулаком по столу, что было силы. Так, что бумаги повалились на пол. - Там медведям и нашепчешь на ухо – что такое бог и с чем его едят. Если они слушать захотят. В чём я глубоко очень сомневаюсь.
Анна задрожала. Она испугалась не за себя даже, а за детей и старушку мать. И закивала. Она тотчас вспомнила, как ближайший родственник, которого так вот выселили без суда и следствия вместе с семейством в Сибирь*, там и сгинул. Пропал – ни слуху, ни духу. Что с ними произошло – так и осталось страшной, нераскрытой тайной. Всего скорее, там и замёрзли все. Потому как отвезти на новое место переселения не дали практически ничего… Из инструментов, разве что только пилу, да лопату…
- Вот и ладно. Вижу, что проняло. Умнее, видать всё же, чем прикинулась, - заключил Хрусталёв, посмотрев краем глаза на россыпь из бумаг на полу.
- Я думала: оставят… - прошелестели её побелевшие губы.
- Кто ж тебя оставит-то, дурочка? Ну, отвечать мне: какой город? Время для раздумий дадено было. Даже лишку.
- Череповец…
- Черёповец, так Черёповец… Значит, так тому и быть. Бумаги подготовят. За это не переживайте, гражданка.
- Хорошо, товарищ Хрусталёв. Я согласна.
- В город, ишь, не желает ехать… Принцесса, - подбирая документы,
проговорил чекист. - Горохов!
- Я тута!
- Проводить!..
Бабушку выселили в город...
Обозов шло пропасть... В пути случалось всякое. Кто-то, не выдержав мучительного переезда, умер. Одной беременной женщине внезапно стало совсем плохо. Преждевременные роды! Что тут поделать... Родила. Ребёнка перепеленали. И - в путь. Шум, плач, гвалт раздавались повсюду...
... - Чего орёшь, оглашенная?
- Рожает, командир-начальник-барин.
- Как ко мне обратился? Я - Хрусталёв. Уполномоченный. Охраняю обозы. Понял... У, борода...
- Понял. Как не понять. Знамо дело. У бабы оно какое? На сносях. Стало быть, срок подошёл. Куды деться? А тут ешшо растрясло… Как стерпишь? Срать, да рожать - нельзя обождать.
- Ну, ты, полегче со словами. Выбирай! Культура прёт через борта... Выражения нашёл.
- А я не находил. Народ знает...
- Знахарь! Тут доктора надо.
- Хде взять дохтура? Помереть ведь может, сердешная… Разве стерпишь муки такие? Страдалица…
- Докторша была. Надо клич собрать народный. Эй, доктора! Скликай следующему обознику...
И понеслось... Но клич народный спас и ребёнка новорожденного и мать его.
Как забудешь такое?..
В пути только и оставалось, что в памяти перебирать прошлые события. Многие дремали. А кто-то сидел в телеге безучастно, не желая ничего ни видеть, ни слышать... Думы… Они разные. О будущем, о том, что происходит прямо здесь и сейчас. И о прошлом.
... - Анна! Аннушка! Куда запропастилась, негодница? Опять на сеновал ушастала? Ой, не докричуся... Голос, кажись, сорву. Вот доберусь, рвани получишь. Где ты? Отвечай мне!
- Я тута, мамочка! Тутова...
- Ах, вона, она где... Прищучилась... Не дощупаться. А за водой кто пойдёт, а?
- Я уже была у реки. Кабы знать… А то бы вёдра взяла.
- А самой голова на что дана? Всё мама должна кумекать. Всё на маму надеешься. А помру, не дай, Бог? Тогда чаво?
И матушка перекрестилась двумя перстами, сотворяя поклон земной, да шепча губами молитву. К слову сказать, знала их Офимья великое множество. И Бога поминала часто.
- Опять молюся впопыхах. Слезывай с сеновала. Неча там выглядывать. Скоро тятя нагрянет. Самовар ставить - воды нету…
- Не серчай, матушка. Я птичку поймала. Малехонненькую. Вот…
- И накой она тебе сдалася? - прищурившись смотрит Офимья на птаху и добавляет: - Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда... А у тебя забот полон рот. Каки птички? Пустое это. Баловство. Вроде взрослая уже, не робёнок пятилетний, а соображения, как у неё вон, с гулькин нос.
Матушка кивает головой в сторону птички. И выжидательно смотрит.
- Я сейчас. Спущуся. Птичку отпущу тока на волю. Не серчай на меня!
- Скоренько. Проваландаешься - мотри у меня, - погрозила пальцем Офимья. - А птичек жалеть надоть. Они в неволе мало живут. Страдают и плачут. Потому, как твари небесные. Их сам Боженька любил и нам велел. Ну, отпусти её. Незачем ей мученья принимать из рук твоих. Она простор любит, да волю. Для того и рождена. Живёхонько у меня... И - за водой...
Офимья быстро успокоилась, зная, что Аннушка всё сделает правильно.
- Агаюшки, мам! Я скоренько...
Матушка с улыбкой поглядывает в сторону дочери, оглаживает руками платок, завязанный крест на крест и неторопливо уходит в дом...
Всё так привычно, знакомо…
Здесь, в родных стенах, справляли свадьбу… Будто вчера было…
- Доо-лгие ле-е-ета… Молодым!
В руках у невесты венчальный фужер с тонким ободочком. Он ещё от мамы достался. У неё поменьше. Жених улыбается. Какой он красивый. Это счастье его так отметило. Глаза светятся, и в них играют на маленьких гуслях ангелки. Она ведь видит. Он так любит её. Щёки у Анны раскраснелись, а рыжие локоны высыпались из-под фаты. Сергей невольно задержал взгляд, не смея оторваться от такой красоты, и вдруг поцеловал. В губы.
Это было как ожог. Первый поцелуй на людях.
- Ах! - воскликнула Анна и закатила глаза…
- Боже мой! Да с ней обморок! Ну, ты и счастливец, паря, какую девицу себе в жёны взял…
Шутки, смех наполнили комнату.
Анна пришла в себя, подхваченная вовремя заботливой рукой мужа.
Все разом смолкли, и уже серьёзно отец семейства произнёс, вознеся свой зычный бас над столом. Так, чтобы голоса его для всех хватило. Чтобы поняли, кого в жёны берут:
- Здоровья жениху и невесте! Пью за молодых!
Все молча наблюдают, как Тимофей, глава семейства, осушает бокал. Закончив, он бросает прямо под ноги ненужную уже ни для чего более посуду.
- Эхма! Чтоб дом был - полная чаша! На счастье…
Кое-кто из приглашённых следует его примеру. Но Тимофей не в обиде. Гулять, так гулять!
- Парамон, заводи патефон! Музыку слушать будем!
Звучат песни. Гости танцуют.
Свадьба идёт своим чередом.
Свадебные тосты следуют один за другим.
- Чтоб счастливы были жених и невеста! Горько! Подсластить бы... Для полного счастья! - кричит теперь уже отец жениха.
И заревом запылали щёки у невесты. А жених целует её, не стесняясь никого. Жена ведь! Сам отец требует и смотрит на молодых с усмешкой.
- Эхма, - кричит отец Сергея и тоже бьёт фужер об пол:
- На счастье!..
… - На счастье…, - вторят губы Анны… - Да, тятя… Уж счастья привалило в обе рученьки…
На дом она посмотрела последний раз, окинула прощальным взглядом и осенила себя крёстным знамением. Вздохнула, поклонилась в пояс, и, захлопнув калитку, вышла. Взгляд ненароком упал на притвор. У Анны на глазах невольно навернулись слёзы. Как вспомнила тот момент, когда тятя мастерил его, принеся из лесу дровешницу.
- Куда он теперь…
Молча стала закрывать калитку... Как вдруг до ушей отчётливо донесся истошный женский крик.
"Как по покойнику", - подумала Анна и глянула на бежавшую. То была Степанида. Баба с соседней улицы. Рот у неё искривился в мучительном крике, волосы космами торчали из-под платка, лицо пылало. Степанида задыхающимся голосом кричала, что есть мочи:
- Ой, люди… Люди! Люди! Чаво это деется-то! Ой, окаянный… Ой! Ой! Бяда…
- Что случилось, Степанида…
- Кузьма… Слышь, чаво деется, Кузьма…
- Да, что… Что, Кузьма-то? Это который? Кузнец что ли?
- Он. Он… Окаянный…
- Ну, говори…
- Приковал себя к воротам дома… И дятей, и жану… Всех… Приковал… Никого не подпускает к сябе. Орёт благим матом. Говорит, стало быть, чтоб никто не подходил. Никто не тревожил… Помереть хотит на родной земле… Такие дела…
- Ой, беда…
- Да, Анна, бяда. Ой, люди, чё деется-то… Ой…
- Погоди… Сейчас я. С тобой пойду. Дочке старшей прикажу скарб досмотреть. И -мигом. А ты - народ созывай. Не охай так. Может, уговорим… Одумается.
… Но Кузьма не одумался.
- Здесь моя земля. Мои корни. Здесь я родился. Здесь кормила меня мать грудью. Здесь познал я первую свою любовь… Здесь родились мои дети… Куды я без этого? Кто я - на чужой стороне… На чужой земле… Не пойду никуды…
- Правильно говоришь, Кузьма! И я с тобой… Прикуюсь… Погосты здесь наши. И земля тожа наша. Никуды не пойду. Пущай здесь помру, коль судьба такая… Корни здесь мои... А нигде боле не хочу жить. На чужбине жизни не будет. Там и сладкий пирог солон...
- Эй, мужики, да вы чаво это? Вы чаво? Эй! Остальные… Михаил! Степан… Не давать. Не пущайте их… Охальники… Да, вы чаво…
Вместе с Кузьмой, стали приковывать себя к воротам домов другие отчаянные головы, не желая трогаться с родных мест…
Стук и горестное молчание, как страшная тень накрыли село. Стук, который очень скоро перестал быть слышным... Это бабы завыли в голос, как по покойнику... Так принято у старообрядцев - причитать в голос над усопшим.
- Ты чаво воешь, Матрёна?
- Так ведь заковываешь себя... Как не плакать... Что ж делать-то? Скажи... Куды я с детьми малыми... Сироты мы без тебя... И я с тобой... И нас закуй. Не будет жизни без друг дружки. Нас повенчали вдвоём. И уйдём вместе. Все погибнем. Пусть так... Но без родной стороны жизни не будет нигде. Без домов родных и могил - не будет житья...
Люди от безысходности творимого с ними беспредела, уже не молили Бога... В слабой надежде своей, что власти пойдут на уступки и затопления не произойдёт, они решились на последнее, что можно только ещё предпринять...
Слепая вера?.. Возможно… Но теперь уже не религиозный фанатизм толкнул их на такой безысходный шаг, а вера в Высший Суд. Вера в то, что пусть и не в этой жизни, а уже на Небесах, им будет, наконец, дано по Вере их воздаяние за те грехи, которые они никогда не совершали… Грехи, совершённые другими…
В стародавние времена, когда произошёл только раскол, старообрядцы, движимые общей идеей погибнуть за веру, чтобы доказать крепость её, совершали акты самосожжения, что документально зафиксировано в древних летописях…
В конце 30-х годов прошлого века староверы приковывали себя цепями к воротам собственных домов, пожелав погибнуть под напором хлынувшей воды, но не уйти с исконных мест, где вера их была жива. Где их предки жили, передавая устои и обычаи из поколения в поколение. И, казалось, не будет тому конца...
Хоть бы одно имя сохранилось того, кто ушёл из жизни таким вот жестоким способом.
Хотя бы одно имя…
Всего с исконных земель было насильственно выселено 130 тысяч человек…
Под водами искусственного Рыбинского моря погиб старинный город Молога, известные исторические памятники, в том числе: усадьбы Мусиных-Пушкиных, Куракиных, Волконских..., десятки церквей и храмов… К слову, дворянский род Мусиных-Пушкиных слыл когда-то одним из самых древних и почитаемых. Великий поэт Александр Сергеевич Пушкин в автобиографии, не без сожаления, напишет: "Я просто Пушкин, не Мусин..."
В зону затопления попали и исчезли с лица Земли уникальные заливные пойменные луга, ничуть не уступающие алтайским, тысячи тысяч гектаров леса вместе с его обитателями...
Постепенно стал меняться климат, став более суровым и влажным.
Изменилась и экосистема...
Пути-дороги... Сколько их ещё впереди предстоит. Встречи и расставания. Люди... Чужие... Многие из которых станут впоследствии ближе родных. Те, с кем придётся долгие десятилетия делить кров...
Анна прибыла на телеге, с детьми. Дом разобрали по брёвнам и каким-то образом доставили тоже. Восседавший на другой телеге чекист, охранял с ружьём нехитрый скарб и живность. Взять разрешили не всё. БОльшую часть имущества экспроприировали. В документах, которые находились в кармане у чекиста было указано, куда следует прибыть. Даже сколько понадобится килограммов гвоздей, чтобы выстроить дом, и то занесли в бумагу. Чуть ли не поштучно пересчитали. Его возвели на новом месте быстрее некуда, за несколько дней. Улица, на которой дом теперь стоял, носила символическое название "Заря Свободы". Насмешка. Выстроенное просторное помещение грезилось сказочно огромным. Немерено. Аж, 9 комнат... Такого не было ни у кого на улице. Как такое терпеть! Невозможно... Дом не радовал, а мозолил глаз многим. И соседи заявили... Тогда, большую часть - 5 комнат, отобрали в пользу бедной семьи. Излишки... Слово-то какое!.. Бабушке оставили 4 комнаты. Но, начав с малого, принялись за бОльшее. Бабушка скрыла тот факт, что училась в Мариинской женской гимназии. Но, поскольку она окончила учительский институт, в её обязанность входило обучать грамоте местную бедноту. Оно бы и ладно. Бабушка была не против. Но! Ко всему прочему, пришлось ей, старообрядке, гордой и независимой, проводить в жизнь идеи марксизма-ленинизма. Вот такое она потерпеть никак не смогла. А раз не смогла - стала иждивенкой. Так и записали в трудовой... Но надо было как-то жить, кормить детей. Бабушка отправилась в контору... Выбор оказался небогат: либо оставаться иждивенкой, не получая даже грошей и живя крошечным огородом, либо терпеть подселенцев-квартирантов, репрессированных, но не до смерти. Последнее пугало, но куда деться? Согласилась... Так, в доме оказалась вскоре еврейская семья Гурвичей-Брахман... Тэя, Гильда и Григорий Захарович...
Мама совсем маленькой, оставалась часто с Гильдой, которой было лет 16 тогда. Девушка учила несмышлёныша языку местечковых евреев, их манерам держать себя и давала даже музыкальные уроки. Словом, воспитывала и обучала, как могла, пока бабушки не было дома. Гильде даже это нравилось. Время тянулось незаметнее, превращаясь в дни... Ведь девушка так скучала по своей маме. И этот шустрый ребёнок рядом, живой, как ртуть, всё схватывал на лету... Так потом мама всю жизнь и говорила, и вела себя, как девочка, девушка, женщина из еврейского местечка.
Но больше всего маме запомнились приезды Тэи Брахман... Она была красива, умна. И обворожила ребёнка. Настоящая женщина с картинки, которая свято хранилась у мамы-девочки. Картинку ту, она иногда доставала и разглядывала, любовалась. Гладила крошечными пальчиками, и о чём-то думала своём. Может быть, жалела её? Тэя часто почему-то бывала в разъездах. Григория Захаровича называла на "Вы" и по имени-отчеству. Имя-то какое... Тэя...
- Так как Вас? А-а, Тэя Вульфовна Брахман..., - зачитал с расстановкой Хрусталёв имя вошедшей в кабинет немолодой женщины. Он словно бы попробовал слова на вкус. И они ему не понравились. Во рту чекиста оставались ещё остатки махорки. Он провёл языком по дёснам и сплюнул тягучую слюну прямо на земляной пол.
Тэю это покоробило. Но она сдержалась.
А Хрусталёв, как ни в чём не бывало, продолжил, затянувшись «козьей ножкой»:
- 1891 года рождения, 15 дня, марта месяца... Так-так. Ну, допустим.
Чекист отбросил бумагу в сторону. Она угодила на стол. Хрусталёв посмотрел, наконец, на вошедшую. Не пригласил Тэю даже присесть, хотя сам поставил ногу, в начищенном до блеска сапоге на стул. Фигура его выражала негодование и презрение. Поворот головы на багровой от солнечного загара шее. Крупный, кряжистый, он напоминал коня-тяжеловоза. Такой - не разбежится без особой нужды…
- Ну, ну. Тэя, так, Тэя. Назовут же. Эти евреи... Всё не по-человечески. Вот вас и не любят нигде. Поэтому, - пыхнув цигаркой в лицо новоиспечённой распределенки, произнёс с ехидной усмешкой чекист. Он посмотрел, как та сморщилась, и добавил, удовлетворившись пока этим: - Ну, ну. Посмотрим... Тэя Вульфовна. Что Вы за фрукт такой.
Сделав паузу, искоса Хрусталёв наблюдал за вошедшей. Дым заполнил комнату. Но он и не думал открывать окно. Наблюдал...
Тэе было неловко. Она стояла, медленно постигая то место, куда попала. Поневоле…
А Хрусталёв тоже не торопился. Он приглядывался, как покупатель на рынке. И дымил самосад…
Сказать по правде, ему нравилась эта красивая, статная женщина, которая умела так независимо и гордо держать голову. Тэя произвела на него эффект сразу же, как только он её увидел. Но Хрусталёв был при исполнении, и не знал пока, как себя вести с ней. Ему, чекисту, прошедшему гражданскую, видавшему многое что, она была непонятна, и не близка. А значит, могла быть опасна. И эта видимая опасность пересиливала все доводы разума о том, что прямой угрозы от неё быть не может. Он ловко прижал недокуренную самокрутку пальцем, растёр остатки самосада между широкими ладонями, цокнул языком и продолжил:
- Вы чем намерены заниматься, прибывшая?
Чекист медленно высыпал пепел на земляной пол. И взял карандаш со стола. Только после этого вновь воззрился на женщину.
Тэя недоумённо посмотрела на Хрусталёва. В её глазах он прочёл немой вопрос.
- Я что-то не то спросил, а? Заниматься чем намерены тутова? - обойдя стол и приблизившись к ней вплотную, задал всё тот же вопрос Хрусталёв. Он отметил про себя, что ни один мускул не дрогнул на лице Тэи. И тревога прокралась в его сердце. Хрусталёв сжал плотно губы, ожидая ответ. Он был сосредоточен и весь устремился к ней. В руках чекист держал карандаш, которым то и дело поигрывал. Вся поза выражала нетерпение и желание узнать, что скрывает вошедшая.
- В документах указано, товарищ...
- Хрусталёв. Моя фамилия. И запомните, гражданка Брахман, - спрашиваю - отвечать надо.
Он прошёлся по узкой комнате, развернулся на каблуках и выжидательно посмотрел на неё. В его глазах читалась угроза.
- Преподаватель музыки, - раздался чёткий ответ.
Тэя вела себя подчёркнуто вежливо. По-другому могла, но не хотела. Не тот случай. Жизненный опыт подсказывал, что не тот. Одетая строго и безупречно, она раздражала Хрусталёва. Но тот терпел. Куда деться?
- Ну, то-то же! - смилостивился чекист. Он размеренными шагами подошёл к окну. - Впредь, извольте сразу говорить, гражданка Брахман. А не пере-спрашивать, - с паузой произнёс Хрусталёв, желая, видимо, закрепить произведённый на вошедшую эффект. - Я не потерплю своеволия и нарушений на вверенной мне территории. Ясно?
Поворот головы в сторону Брахман. Тяжёлый взгляд из-под кустистых бровей. Ожидание. Пауза... Тэя молчала. Она была напряжена. Ещё не зная, как вести себя с этим... при исполнении. Говорить она не стала бы вовсе. Но её принудили. Понимая, отвечала сухо и сжато. Только по существу. С ней уже вели подобного рода "беседы". Каждый раз это была маленькая пытка. И каждый раз она вынуждена была подстраиваться под очередного, данного судьбой, "собеседника". Иначе...
Чекист явно хотел вывести её из равновесия. Он вновь прошёл мимо, заглянув ей в глаза. Тэя не отвела взора, не чувствуя вины за собой.
- Да как же я могу нарушить и что? Товарищ Хрусталёв. Помилуйте, - проговорила она.
Чекист словно бы ждал подобных слов. Его буквально прорвало. Лавиной накрыло сверху. И понеслось...
- Ну, это Вы Бога своего, еврейского, просите. Может он и помилует.
- Бог один. Для всех.
- Да что Вы говорите? Неужели? Как же я так без Бога-то живу, а? Не подскажете, гражданка Брахман?
- Без Бога - ни до порога. Русская пословица гласит.
- Учить вздумали? - кивая головой, проговорил Хрусталёв, с паузами, словно подбирая слова на вкус. - Бога нет, гражданка Брахман. Это выдумки кровавого царского режима. Чтобы народ простой… А, ладно, русский, еврей… Какая разница… В силы свои не верил. А полагался на Бога. Которого, заметьте, нет. Бог… Пшик… Где ж он есть? Куда спрятался… Ау… Бо-ог…, - заглядывая под стол, пропел Хрусталёв… - Не докричишься…
- Вы - атеист?
- Я - чекист. Следовательно, да!
- А родители Ваши, простите, кто были?
- У-у… Оно как! Вы уже мне вопросы задаёте. Интересный ход. Что же дальше? Ладно, отвечу. Мои родители, заметьте, как и все мои предки, старой веры придерживались.
- Верующие…
- Да. И что?
- Вы, получается, умнее их, да?
Хрусталёв вскочил с краешка стола, на котором сидел, и заметался по комнате. Он не мог найти места, так разозлила его еврейка.
- А что он дал… Ваш Бог… Рабство? Вековые цепи?
- Бог не наш…
- Ах, да… Вы ж его распяли… Распнули… Не просто кинули, а наиздевались… Как хотели… Иуда-предатель, чей нации был, интересно знать?..
- А Вы не пробовали смотреть в себе? Что с Вами не так?.. Рабство, говорите… Увольте… Его люди создали для себя сами… Рай и ад существуют и на Земле тоже. А не только на Небесах. И его тоже люди создают. А потом в нём и пребывают… Либо в аду… Либо в раю. И Бог ни в чём не виноват…
- Бог тоже в стороне не стоял. Если он есть, по Вашим понятиям… Только что-то он чересчур кровожадный, Бог… Люди стреляют друг в друга… А он делает вид, будто не слышит.
- Всё, что происходит на Земле - дело рук человеческих. И на Бога пенять - легче всего…
- Умничаем? Ну-ну… Продолжайте… Я ведь не посмотрю, что Вы - особа неприкосновенная…
- И что? Ударите?..
- Зачем? Руки марать… Накропаю в вышестоящий орган… Кое-что. Пусть разбираются дальше. Без учительши музыки уж как-нибудь революционный гимн споём.
- Без Бога всё как-нибудь. А Вы - безбожник. И не боитесь божьего суда?
- Безбожник? Да. Я - безбожник. Суд один признаю - революционный. Он один только справедливый и святой. Суд совести народной… Скинули мы, плебеи, рабы в прошлом, господ к чертям собачьим с их трона. И стали свободны. Нет теперь господ. Все равны. И Господа Бога - тоже нет. И нечего мне тут пропаганду о Боге вести.
- Ой, как знать. Как знать…, - прошептала едва слышно Брахман. Чекист не услышал. Или сделал вид. Он ждал, что ещё выскажет прибывшая… - Бог есть, товарищ Хрусталёв. Есть. Помяните моё слово…
- Ишь ты какая… Фря… Финтифлюшка, - взорвался Хрусталёв. - Помянуть, говоришь… Поминать, да миловать - не дело для чекиста. Наше дело - учёт вести. Да непорядок видеть. Мы новый мир строим. И значит, должны быть во всеоружии. Должны уметь защищать свои идеи и защищаться сами. Как сказал великий вождь мирового пролетариата товарищ Владимир Ильич Ленин… Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться… Ясно? Именно поэтому, все, кто прибывает из-за границы подлежат обязательной регистрации и учёту. Именно поэтому, у нас Вы - на учёте. И послабления давать я не собираюсь. Так и знайте. Гражданка Брахман...
Последние два слова он не проговорил - просвистел, подойдя совсем близко и опустив лицо своё к её подбородку. Так близко, что она почувствовала разом его ненависть. К ней. И ещё Тэя ощутила, как нестерпимо от него пахнет. Так, словно от коня... Конюшней. Этот терпкий запах она помнила с детства. И он её всегда раздражал. Невольно, женщина сморщилась. И мимика не осталась незамеченной Хрусталёвым. Мужчина инстинктивно отпрянул от неё и вновь подошёл к окну. Повернулся спиной. Тэя вынуждена была говорить туда, в спину, уже не видя лица чекиста.
- Спасибо и на этом. Я не намерена нарушать Ваш порядок. Мне бы со своим разобраться...
- Что? - переспросил Тэю чекист, резко развернувшись в её сторону. Она увидела, что Хрусталёв вне себя. "Да он готов ударить меня", - догадалась женщина. Он стоял перед нею, весь собравшись и превратившись в большой монолит. Памятник самому себе. Стоял, сильнее нахмурив брови, и став настороженным, как охотничий пёс. - Что ты сказала?! - И Хрусталёв пошёл в наступление, вращая бешено белками глаз. Ему бы шашку наголо, да коня...
Тэя невольно отшатнулась и уже с налётом тревоги в голосе произнесла:
- Я имела в виду вещи, которые привезли. Свои вещи...
- А-а. Ловчите всё, мамзелька. Воно, сумочка в ручечку, шляпка на голове... Принцесса заморская. Цаца, - увидев трепет новоприбывшей и ощутив на мгновение своё превосходство, процедил сквозь зубы чекист.
Тэя больше терпеть не могла. Краска багрянцем залила щёки. К горлу предательски подступил комок.
- А что - нельзя? - срывающимся голосом произнесла женщина. Ей нестерпимо надоело заглушать в себе обиду. Она не сдержалась. Ей почудилось, сам стол поплыл на неё, вмиг сломавшись и превратившись во что-то непоправимое и жестокое. Которое надавило разом и заставило отступить. Ещё шаг. Один только шаг... И - пропасть. Она упадёт туда. А выбраться будет невозможно... У Тэи закружилась голова, и она качнулась. Часы, проведённые в пути... И сейчас, такой ненужный допрос. Она не ожидала. Думала, перенесут на завтра. Но произошло так, как обычно и бывает. Тэя гордо подняла голову, посмотрев на чекиста своими глазами-омутами. В них читалась неприкрытая обида и боль. Но страха не было и в помине. Ей надоело бояться. Давно. Ещё в Париже, когда Марк... Но она не хотела вспоминать. Не хотела. Не хотела. Это произошло само собой. Из-за переезда. Она только сейчас прибыла, а тут такое... "Какая разница, какая огромная пропасть между тем миром что там, и что здесь... Вот сейчас, здесь, он рушится и становится чужим и далёким. Господи! И зачем всё это. И как я устала... С этими бесконечными дорогами, ненужными разговорами, незнакомыми людьми, которым всё что-то надо и надо от меня. Что они все хотят? Что? В чём я провинилась и перед кем? Допрос... В очередной раз... Как унизительно... Как противно... Словно я заключённая..."
- В конце концов, я живу в Советской стране...
- Ты-то? – съёжившись, вскрикнул Хрусталёв. Его лицо пошло пятнами. Желваки заиграли. Он сжал большущие кулачищи. Казалось, ещё мгновение, и произойдёт роковое и непоправимое. - Ты-то? Советская гражданка, да? Ну, это мы ещё выясним... Поглядим, что ты за штучка.
Хрусталёв вспылил. В запале схватился за спинку стула так, что костяшки пальцев побелели. Прошёлся пару раз вокруг письменного стола, чтобы остыть. Как уставший конь всхрапнул и вновь поставил ногу на стул, пододвинув его чуть плотнее. Он сузил глаза до щёлочек и прошипел:
- Да не Вы ли, гражданка Брахман, в Париже бывали? А? И зачем, интересно знать? За какой такой надобностью, позвольте спросить? Что-то наши советские граждане туда не хотят...
- Их не допускают, - абсолютно спокойно произнесла она. - А Париж - красивый город. - Добавила, кивнув едва заметно головой, словно соглашаясь с тем, что видела когда-то. В больших выразительных глазах Тэи промелькнула грусть. Но она справилась с минутной слабостью. Открыто посмотрела на чекиста и только чуть-чуть сильнее сжала сумочку в руке.
Хрусталёв подскочил на месте, взвизгнул, рванув на себе китель. Он ненавидел в эти минуты еврейку, которая посмела перед ним разыгрывать недотрогу, да ещё и хвастать тем, что была в Париже. Где ему не бывать никогда. Но поделать с ситуацией ничего не мог. Тэя была неприкосновенной особой. Бить её не полагалось.
- Будете направлены на улицу Заря Свободы. В дом к Барсовой Анне Тимофеевне. Она домовладелица. Вы - подселенка. Кстати, тоже учительша. Только учить не захотела... Вопросы есть? - сквозь зубы произнёс чекист и выжидательно воззрился на Тэю. Она смутилась. А он наблюдал, искоса бросая взгляды на распределенку, и желая получить немедленный ответ.
- Нет. Спасибо. Вопросов нет, - спокойно произнесла женщина. Ей ужасно не хотелось оставаться в этой душной комнате, пропахшей насквозь самосадом. Она устала и мечтала только об одном: поскорее вырваться отсюда.
- Ладно, - произнёс с расстановкой Хрусталёв, потупив взор. Он о чём-то размышлял. Что уже не касалось новоприбывшей. Ему хотелось остаться одному. Перенервничал. Сам чувствовал. Чуть отставив ногу назад, чекист посмотрел на телефон, словно ожидая ответа на тревожные думы, что нахлынули, как волна. Захлестнули и никак не отступали. Наконец, он взглянул на Тэю, которая молча ждала и устало произнёс:
- Тогда свободны. Вас проводят.
"И что в ней такое есть-то... В ней, этой Тэе... Сам не пойму никак. Будто стену вокруг себя соорудила. И не подступиться никак. Эх, где те, славные годы. Та пора... Миновала и не вернуть. Нет, не вернуть молодость..."
Он даже мотнул головой, словно отгоняя назойливые мысли. Так его взволновала эта пришелица. Задев прошлое, которое он так не хотел вспоминать. Ненароком, растревожив рану. Тэя даже и не подозревала, как она его затронула...
Случайный взгляд женщины упал на стол. Невольный. Безобидный. Просто так. Ведь комната была так мала. Она посмотрела на документы. Хрусталёв перехватил этот миг. Он встрепенулся и напрягся. Весь. Каждая жилочка в нём затрепетала и отозвалась. Чекист сжал кулаки, желваки заиграли на небритом лице. Его руки чесались, но он терпел. Из последних сил держался. Он слегка кашлянул в кулак, отгоняя навет, и добавил:
- Документы полежат у меня. До особого распоряжения...
Тэя положила сумочку на венский стул, что стоял рядом с нею, так и не решившись сесть без приглашения. Она опустила глаза, неловко теребя большими руками пояс. Затем, направила их в карманы. Жесты были привычны и следовали механически. Она часто прятала руки в минуты волнения в карманы. Ей казались они слишком большими и некрасивыми. Тэя не любила свои руки. Сейчас, в этой маленькой комнате, всё ей чудилось неправильным и напрасным. Она была смущена и оттого молчала. Хрусталёв стоял задумчивый у окна и не произносил уже ни слова. Всем своим видом он давал понять, что продолжения диалога не будет. Тэя вздохнула. Произошедший разговор смахивал на допрос. Он неприятно задел её. Но она поделать ничего не могла. Молча, постояв минуту-другую в тишине, она медленно достала руки из карманов и, прихватив сумочку, развернулась на низких каблуках, устремившись к двери. Хрусталёв её не окликнул.
Чекист смотрел сквозь мутноватое стекло куда-то мимо, задумавшись и, казалось, забыв вовсе о той, с которой только что говорил.
На самом деле, это было не так...
"Евреи... Из Ленинграда понавезли. Там кончить не могли. А нам отдувайся. Не знаешь, что и ждать от них. Но хороша, стерва! Хотя и немолода уже. Почитай, старуха. Чёрт возьми, какие огромные у неё руки..."
И признав досадный факт, Хрусталёв погладил сам себя по лицу, словно снимая невидимую пелену с глаз. Он вспомнил свою мать. Её натруженные и заботливые руки.... Совсем, как у этой, пришлой. И невольно прикусил нижнюю губу. Так, что проступила капелька крови. Но боли не почувствовал. Была какая-то обида. И только.
А мысли всё продолжали и продолжали свой ход. Вселяя тревогу в душу. "... Она их всё время прячет в карманы. Будто я слепой. А я ведь вижу. Н-да. Эта может выкинуть фортель. Только волю дай. Сам пойдёшь в неволю. Нет, нельзя их распускать. Никак. Мамзелька. Ишь ты... Сразу показать себя решила. Вот, мол, я какая... Из благородных. Не вам чета. Лапотникам. А красивая же, чертовка. Поди ж, ты... Глаза какие. Я таких и не видал. Но не в глазах же дело. Есть в ней какая-то тайна. Что-то будто сказать хочет, а не может. Не решается? Или не желает сама? Прям, -загадка. Это-то в ней и притягивает. Неуловимое... Что словами и не расскажешь. О чём это я? Да пошла она", - и он с силой метнул разломанный надвое карандаш в угол. Посмотрел на свои мужицкие заскорузлые руки, стряхнул с них невидимую пыль и произнёс вслух:
- В порошок их! Вот так! Вот так! Эй, охранник!
Тот, кого выкрикнули, высунул голову в проём двери.
- Я тута!
- Разместить пересыльных по адресу, - передал бумажку чекист лохматой голове красноармейца. Я скоро туда подойду. И чтоб всё честь по чести у меня...
- Буд исполнено, товарищ .
- То-то, рожа. Пшёл.
- Есть, - нисколько не удивившись, произнёс парень, развернувшись и выходя за дверь.
- Черти... Обросший весь... Чисто, полохало. Как с такими коммунизм строить?..
В голове Хрусталёва стоял образ Тэи. Чекист никак не мог сосредоточиться и заняться делом. Он всё расшагивал по кабинету, цедя что-то невнятное сквозь зубы. Назойливые мысли копошились в голове и не давали покоя. Наконец, взгляд Хрусталёва упал на стол, где лежали неподшитые ещё документы. На самом верху - папка с досье по Брахман и Гурвичам. Его разом передёрнуло. Словно током прошило.
- Завтра подошью, - вслух заключил он.
Надо бы было уже идти. И Хрусталёв это понимал. Но вместо того, облокотился лбом в чёрный квадрат стекла и задумался. Из окна ничего не было видно. Сплошная темень. Ночь...
А перед глазами его проплывали разрушенные остовы церквей, обсыпающиеся красным крошевом кирпича. И разбитые колокола с вывалившимися "языками". Расколотые навсегда...
- Потому, что Бога нет...
Резко, как пулемётный раскат, раздался телефонный звонок, прервав все его думы.
- Хрусталёв у аппарата…
- Дак, а кто ещё может быть… Хрусталёв… Здоров! Как дела?
- Вечер добрый… И Вам не хворать. Всё хорошо, товарищ Либерман. Вот, новоприбывших распределяю.
- А я об этом… Куда гражданку Брахман девать надумал?
- К той самой… Которая учить не захотела. К Барсовой…
- Н-да. Безграмотность мы ещё не изжили. И как она… Не уговорил... Это плохо. У меня отчётность хромает...
- Ни в какую. Стоит на своём. В Бога верит. И отступать не хотит. Такую платформу избрала.
- Да брось ты... Платформа… Зря им послабление дали - вот дело в чём. Я бы обязал в приказном порядке. Но… Указ правительства, есть указ. Не трогать таких несознательных граждан.
- Что тут скажешь…
- Ничего не попишешь... Миндальничают с ними на верхах. Но не нам решать... А ты правильно определил, что к Барсовой на подселение. Одобряю… Больше говорить не могу. Главный вызывает. Потом доложишь по существу.
- Конечно, товарищ Либерман…
Накинув на себя пальто, Хрусталёв заторопился на улицу Заря Свободы, к Барсовым. А в голове была Тэя, красивая и загадочная...
На следующее утро Хрусталёв вошёл в свой кабинет раньше обычного. Привычно повесил на гвоздь и подошёл к столу. Неожиданно, его оглушил звонок.
- Что за чёрт в такую рань, - произнёс чекист сквозь зубы. Он был недоволен и обескуражен. - У аппарата...
- Здоров, паре, - раздался знакомый голос Либермана.
- А, доброе утро, Пал Саныч... Не спите?
- Отчего же... Спал. Как новоприбывшие?
- Да расселяем потихоньку. Работы непочатый край...
- Я.... Ну, ты понял... О ком.
- Да. Они у Барсовой. Вся святая семейка в сборе...
- Подожди. Ты, вот что. Прыть поубавь. И язычок поприжми.
- А что такое, Пал Саныч?
- А то. Тут вот какое дело... Не простые они люди... Просили за них. Понял? Нет?
- Как не понять. Вон, оно как. Ясненько.
- Личное дело смотрел?
- Нет, ещё не удосужился. Только документы.
- А ты глянь... Может, прозрение наступит...
- Заинтриговал...
- А ты как думал? На том и стоим. Пописываем, почитываем. И представление имеем о всяком разном.
- Что ж. Прямо сейчас и займусь.
- Успехов тебе, голубь сизокрылый...
- Скажете тоже, Пал Саныч.
- А что, забыл, как беляков рубали. Эх, было времечко лихое... Как тебя кликали, помнишь?
- Помню. Помню. Те времена вспоминаю. Доброе было времечко.
- Молодость... Пролетела, как один день... Ну, не буду отвлекать. Изучай... Потом доложишь свои соображения.
Хрусталёв пожелал удачи звонившему, и открыл заветную папку...
Кто она такая, Тэя? так и не узнала...
Узнала я, случайно, что Тэя (Тоуба) Брахман - первая возлюбленная Марка Шагала. В своём автобиографическом романе "Моя жизнь" художник напишет о том, как Тэя подходила к нему, лежащему на диване в ожидании обеда, и целовала в губы... "Я облюбовал это место нарочно, чтобы, когда Тея подойдет поцеловать меня, протянуть руки ей навстречу", - отметил Шагал. Что следовало вслед за этим, Шагал не написал. Остаётся только догадываться...
Но так и не знаю до сих пор, какие же работы Марк с неё писал. Хотя нет. Есть ведь эротическая картина, хранящаяся в данное время в частной коллекции, под названием "Сидящая красная обнажённая". Она написана Марком Шагалом в 1908 году. Вернее, тогда ещё Моисеем Сегалом. Лишь по приезду в Париж Мойше (Моисей) станет Марком, изменив фамилию Сегал на более благозвучную Шагал.... Кто на ней, этой известной картине? Что за женщина, глядя на которую, многие испытывают ощущение обжигающей страсти. Но она не греховна, а, наоборот, как-то естественно вписывается в полотно. Красную обнажённую даже сравнивают с Евой. А в Еве не было греха... Неужели, на картине изображена Тэя? Ведь первой натурщицей всё-таки была она. Кто даст ответ... Возможно, только время внесёт какие-то коррективы. Чтобы не было вопросов о том, кого же хотел изобразить гениальный художник. И какие чувства рождаются сами собой, глядя на полотно.
Встреча с Беллой, будущей женой Марка Шагала, состоится позже, в октябре 1909 года на квартире Брахманов. Белла с Тэей были подругами. И, естественно, делились последними новостями. Белла пришла к Тэе рассказать про свою поездку за границу. У Тэи в гостях находился Марк... Так, собственно, и состоялось знакомство. Сама Тэя тому поспособствовала...
Ах, время, время! Как же ты порой бываешь безжалостно. И как напрасно, случайно, тратим мы минуты и часы, не догадываясь даже о том, кто является проводником тех или иных мыслей, зарождающихся, казалось бы, ни с того ни с сего в голове.
Время... Летучее и беспристрастное. Часто бывает, по ошибке или какому-то неизвестному приказу, следуемому по наитию свыше, уносящее в прошлое и возвращающее назад. По желанию. И без.
О, время! Как умеешь ты всё поменять, изменить и переиначить.
Время...
Дело происходит в обычный будний день. Нас в квартире трое: я, мама, папа.
Мама, облокотившись о подоконник, выглядывает в окно и декламирует:
- Горе за горем...
- Мама!
- Беда за бедой...
- Да, мама!
- Умер наш Ленин... Ильич молодой.
Я не выдерживаю и выдаю. Хотя знаю, что напрасно.
- Молодец! Хорошо сказала... Это ты к чему на этот раз?
Мама отрывается от созерцания из окна, смотрит вскользь на меня. Она умеет читать мои мысли. Я это абсолютно точно знаю. Но каждый раз удивляюсь этому феномену. Может быть, все мамы такие? Не спрашивала у подруг. А стоило бы поинтересоваться...
- Вот и попроси, Ольга, у меня хоть что-нибудь ещё... А всё: мама, дай! Мама подари! А у меня не 10 рук и, вообще, Подариж уехал в Париж.
- Мама!
- Я не глухая... И уши золотом, как у некоторых, не завешаны. О, как! Я всё вижу, меня не проведёшь. Сами с отцом хлеб без соли доедаем...
Я замолкаю, так ничего и не сказав. Но мама не унимается. Она прочитала меня, как всегда, словно книгу. И ей не всё равно. Она сердита.
- Чё молчим? О чём просим на этот раз?
- Мама!
- Опять "мама". Ты одно слово, что ли знаешь из русского языка? А вроде филолог...
- Да.
- А мне и говорить не надо. Я всё про тебя знаю. Ты как на ладони у меня. Я открываю её, а там ты и сидишь. Вот так.
Мама конечно показывает открытую ладонь, смотрит туда и даже дует. Словом, эффект полного дознания, после которого не знаешь, куда и деться.
- Да-а.
- Впредь, когда просить будешь, ты подумай кумпалом вначале: А оно мне нада? Поняла, об чём я?
- Да.
- Вот это слово ты тоже хорошо усвоила. Так вот. Ты в голову возьми. Тебе уже на третий десяток. Взрослая. Пора меня учить. А не мне тебя. Прислушиваешься?
- Да.
- Ловко!
- Мама!
- Опять за своё? Говорок!
- Мама же!
- Так, что ты хотела... Я не расслышала... Повтори для мамы.
Мне уже стыдно. Я заливаюсь краской. И об чём это я? Робко уже продолжаю. Весь запал куда-то улетучился. Замечаю, как краем глаза, мама наблюдает за моей реакцией. Что предприму. И что мне ответить, если потребуется. Но всего скорее, уже и не понадобится. Мама знает, как наполнить мою жизнь смыслом на сегодняшнее утро.
- Мама... Я...
- Не перебивай мать... Сходи-ка, купи десяток яиц мне, на своих на долгих ногах. Я пироги творить буду. Деньги дать?
- Свои есть.
- С каких пор?
- Мама!
- Я?
Я разворачиваюсь и усталая, вымотанная дурацким, бесполезным разговором, бреду к двери... Пора за яйцами. И вдруг слышу окрик мамы вслед:
- Дак, что-ты спрашивала-то?
- Да я хотела...
- Отец! Ты слышал! Наша Муля Умолённая ещё чего-то хочет. Ой, я боле не могу, умора! Посмотри, отец, на неё... Я ведь всё давно про тебя поняла... Да молчала... Думала сама догадаешься... Ты ещё подумать не успела, а я уже знаю, об чём. Вот так ты думаешь оно тебе нада?
- Мама!
- Что, мама? Я 50 годов скоро уже живу на свете. Всё смотрю и удивляюсь. Смотрю и дивлюсь. И с каждым годом всё любопытнее и любопытнее становится жить. И всё больше удивления. У всех , как дети. А этой всё чего-то нада.
- О!
- Отец, ты слышал?
- Да слышу я...
- Нет, ты плохо слышишь и плохо видишь... Ты подумай... ей нада. Вынь и подай.
- Мама!
- Горе горькое по свету шлялося, и на меня невзначай набрело... Никому по городу не нада уже. А этой нада. Прям, вынь и подай... Отец, ты слышишь? Вынь, говорю, и подай!
- Да слышу я! Не глухой! Тебя только и слышу. Её - меньше.
- Отец, а ты вообще, я смотрю, в последнее время стал плохо слышать и видеть... Как дело касается нашей дочери, которой нада...
Отец сурово смотрит на мать. Но та взгляд его изучила давно, знает, что её единственный мужчина ничего не сможет поделать с сумасшедшей женской логикой, помноженной на абсолютную уверенность в своей правоте. Он хочет что-то всё же вставить своё, но вместо этого, просто машет рукой и продолжает делать вид, что читает прессу. Отец в действительности занят размышлениями о том, где взять деньги на то, что мне нада. Вдруг, мать согласится дать.
- ... А где я, мать, тебе возьму денег на твоё нада? Они не растут на деревьях... Отец убивается на работе, пашет, чтобы нас прокормить... Ты посмотри на себя... Как и во что ты одета... И на какие шиши...
- Мама!
- Я кормила тебя грудью до пяти годов...
- Мама!
- Всё мала. Вырастила на свою голову. А толку?
- Мама!
- Я и росточком не удалась. С ноготок... Из-под шапки не видать...
Тут встревает отец...
- Да, мать, роста мала в тебе...
- Молчи уже! Ты спал с работы?
- Нет! Ты не дашь...
- Иди уже... Накормлен?
- Поел...
- Бог напитал - никто не видал. Значит правик. А когда поесть успел?
- Только что... Я тут смотрю на вас, милые мои девочки...
- Что смотреть-то... Ты что, не понял ещё?
- Да я-то понял...
- А ты в голову взяла?
- Мама...
- Вот тебе и мама... Иди на рынок... Купи десяток яиц... И по ходу дела подумай, что тебе от нас с отцом нада...
Я скоренько обуваюсь и выметаюсь за дверь. А вслед доносится голос мамы:
- Ой, правы ж люди... Не я - они... Говоря, что у матки сердце в детках, а у деток - в камне.
Мне так и хочется крикнуть снова: "МАМА". Но я молчу. Я в обиде. Хотя и всей кожей чувствую её материнское тепло, любовь и участие.
Мама... Бесконечно родное существо. Дороже которого нет никого. Потом, с годами, понимаешь, осознаёшь, как важно сохранить в душе состояние ребёнка, чтобы уметь сопротивляться и принимать жизнь, её многообразные формы. Как важно правильно и бережно относиться ко всему живому, что рядом. И этому учила мама. Непроизвольно наталкивая на то, что может оказаться самым важным и необходимым в жизни. И как она была подчас мудра и права тоже понимаешь лишь с прожитыми годами.
Жизнь сложна... Её, как говаривала мама, руками не разложишь...
И что бы, и где бы ни происходило в жизни, я знала, что есть на свете мама, моя, русско-еврейская мама, которая бесконечно любит нас, троих своих бестолковых детей. Растворившись без остатка в нас, она ничего другого лучше и не умела, и не могла в этой жизни.
Позже, когда мамы уже не стало, я поняла, что сильнее на свете никто не любил и любить уже больше не будет никогда...
Что касается Тэи и Гильды...
Тэя любила свою дочь так сильно, как только могла. К сожалению, у неё не было объективной возможности видеться с родным существом, единственной дочерью, так часто, как ей бы того хотелось. И эту душевную боль постоянного расставания с той, которую жалела и любила, Тэя носила в своём сердце всю свою жизнь.
***
Я в Питере. Выпрыгиваю из машины, достаю фотоаппарат и щёлкаю два раза. Два щелчка. Я на Лиговке, стою, замерев возле дома, где жила Тэя, а последние годы - Гильда, её дочь. Хочется взглянуть на комнаты. Но... Там давно живут посторонние люди, не имеющие отношения ни к Шагалу, ни к Тэе. Поэтому, зайти не решаюсь.
По слухам, Гильда была очень стеснена в денежных средствах и умерла в середине 80-х, продав за гроши незадолго до кончины книгу с работами Марка Шагала. Она купила себе пальто. Её, эту книгу, подарила в середине 60-х Ида, дочь Шагала, Тэе, забрав бесценные письма, в которых... Что там было - загадка. Наверняка, стихи. Марк рассказывал первой возлюбленной о картинах, своих творческих замыслах, возможно, делал признание. Много чего ценного было в тех письмах. Но Тэя сохранила переписку втайне, а Ида предпочла промолчать.
Как это всё происходило - точно не знает никто. Ведь все участники того события, увы и ах, почили в бозе. А тайна так и осталась тайной. Что, безусловно, жаль.
Я влетаю в машину. Пора!
На ходу я думаю о том, что может быть права Тэя, передавая пачку писем Иде и ничего не желая взамен? Ведь когда любят искренно, до обожания, ничего и не желают. Взамен. А молча постигают тот дар небесный, зовущийся любовью. Не исключая никого и ничего из того, что попадает в окружение любимого существа. Щадя его жизнь и по капле отдавая свою. Взамен. За что?
Пачка писем...
P.S. Любой текст, предложенный автором - это не икона, на которую следует молиться, а всего лишь отражение тех реалий, которые ощутил и перенёс на бумагу человек, который так пожелал. Автор. Я не претендую на роль рассказчицы... Это слишком высокая планка. А, как автор текста, просто попыталась реализовать попытку изложить на бумаге увиденное, услышанное и придуманное мною. Получился некий разножанровый микс, в котором сплелись воедино эссе, очерк, рассказ и скетч. Воспринимать текст или нет таким, каков он есть - это выбор. И он в любом случае остаётся за читателем.
Э П И Л О Г
Материал датирован августом 2011 года. И назван новостью номер один. Точнее, Главной новостью Агентства Еврейских Новостей. Посему, привожу его весь. Дословно.
"Первая любовь Марка Шагала
03.08.11, ПИНСК, АЕН (Илья Разумовский ) – Историю первой любви Марка Шагала узнали участники встречи, коротая прошла в Хэсэде еврейской общины Пинска в рамках программы "Знаменитые евреи – выходцы из Беларуси".
Руководитель программы "Клуб" еврейской общины Пинска Лариса Хусенская, рассказала собравшимся о том, что первой любовью знаменитого еврейского художника была не его жена Белла, а ее подруга Тэя (Тауба) Брахман.
История этих отношений продолжалась практически на протяжении всей жизни Шагала.
Пока он жил на территории бывшего , они часто встречались, когда уехал – переписывались.
Их переписка до сих пор хранится в семейном архиве Шагала во Франции. Марк Шагал до конца своих дней вспоминал о Тэе Брахман как о необыкновенной, очень одаренной и образованной женщине.
Мероприятия, подготовленные Л. Хусенской, всегда собирают много участников, так как руководитель программы – человек, любящий еврейскую историю и культуру.
Она всегда старается как можно глубже познакомить с ней всех желающих, находя интересные и малоизвестные широкому кругу материалы по теме".
Похоже, история приобретает несколько иной оборот, чем изложено в мировых источниках о гениальном художнике, не так, впрочем, и давно ушедшем от нас. И она не закончена. Это уж точно. Ведь картины его живут и волнуют. А значит, будут обязательно вноситься корректировки исследователями жизни и творчества необыкновенного мастера. И, вероятнее всего, они коснутся тех, кто его окружал. А нам, читателям и почитателям, стоит быть осторожнее в оценках, чтобы не переступить невзначай ту грань, где правда и вымысел могут оказаться размыты.
И ещё...
http://www.proza.ru/diary/ilichevaovmai/2014-03-03
P.S 25 декабря 2014 года я случайно узнала от родственницы, что родной брат бабушки, Степан, был сослан не в Сибирь, а гораздо дальше - на Курильские острова. Но и там продолжалась жизнь... Жизнь, которую можно назвать одним словом - выживание. Тем не менее, она продолжалась.
Запись в Домовой книге бабушки.
3 июня 2011 - 9 октября 2013. Череповец - Санкт-Петербург.