Меня неправильно записали при рождении. Родители решили назвать Терезой, в честь матери Терезы. Наверное, в этом намерении было что-то магически-ритуальное. Боялись, поди, как бы в старости не остаться без стакана воды, какой-никакой помощи и бессмысленных слов утешения. Насчет воды я, наверное, чего-то рассентиментальничалась не по делу, вообще-то мои создатели всегда предпочитали воде что покрепче. По поводу медицины – в точку, ибо отдали меня к монахиням-санитаркам лет в шесть, да и позабыли, куда. А вот насчёт слов утешения – тут можно бы и порассуждать, кстати. Я считаю, что все слова, призванные выражать сочувствие, понимание – ну, всё кроме непосредственной информации – не имеют никакого смысла, а смысл только в чувстве, которое испытывает говорящий к тому, кому говорит, пишущий – к тому, кому пишет, думающий – к тому, о ком думает. Можете, кстати, и записать, чтобы подумать на досуге, а потом и рассказать дальше.
Итак, о родителях. Ну, что сказать – они у меня вполне соответствующие. И мне самой, и моменту моего рождения, да и сами себе и друг дружке. Как и у всех, наверное, просто не каждый об этом размышляет. А зря. Осознание соответствий, коими полнится жизнь и судьба каждого – штука преполезнейшая. Многие утверждают, что я – умна, ещё больше, что я – красива, и только истинные знатоки, что я - неповторимо хорошая. Впрочем, неудивительно. Холи и Джон Грузка – испанцы польского происхождения, а потому во мне слилось и забродило множество разной крови: еврейская, польская, испанская и американская... настаиваясь на ещё большем разнообразии костей и нервов. Произвели меня уже в довольно преклонном, можно сказать, библейском возрасте, просто мамаша Грузка, видать, забыла принять на ночь традиционный стакан водки, тьфу – воды со льдом, лаймом и мятой, вот и залетела. Хотя, может, она затем и употребляла сей целебный настой, чтобы, наконец, хоть с кем-нибудь хоть когда-нибудь хоть от кого-нибудь... ну, этого я уже никогда не узнаю. Что вы, что вы, матушка - дай ей Бог ещё один Мафусаилов век вместе с батюшкой на этом счастливейшем из всех светов свете – она просто забывает всё, что с ней в прошлом веке случилось, а вот про другие века и про других, главное, всё-всё-всё в подробностях и деталях хоть сейчас готова без перерыва целый век посудачить. Ах, матушка-матушка! Ну, что вы хотите, это же – моя матушка...
Так вот назвали Терезой, а записали Перезой. Хорошо не Херезой, Дерезой и не Березой. Это мне русские монахини уже в отрочестве объяснили про ассоциативные цепочки русских слов. Так что Переза так Переза. Ну, а потом пошло-поехало. Переза сюда, Переза туда. Всем я была нужна и всем умела, а главное, желала помочь. Вы ещё не испытали волшебство моих рук, глаз, ушей, носа, сердца и всего остального?
А вот не далее, как пять-шесть месяцев назад обратился ко мне один замечательный человек – не церковный, кстати, но глубоко верующий – со следующей идеей.
Отрывок из электронного сообщения, посланного доном Педро Армагеварой донье Перезе Грузка: "Мать Переза, мы готовим очень важный заказ, одобренный самим Ватиканом – серию книг, в которой планируется публиковать автобиографические эссе живущих поныне святых, духовных учителей человечества, подвижников и прочих выдающихся людей разных религиозных направлений, конфессий, учений и пр., а также просто гуманистов всевозможных и бескорыстных общественных деятелей, материальное и финансовое состояние которых не превышает определённого ВОМНиП (Всемирной Общественной Моральной Нормой и Порядком) максимума. А поскольку в первое десятилетие нынешнего столетия редакционным советом была найдена всего-навсего одна полностью соответствующая ныне кандидатура – ваша, то решили издать пока три эссе:
– собственно автобиографию матери Перезы в 17 томах,
– биографический очерк в восьми брошюрах - "Переза решает жить, или 10 лет подвижничества" выдающегося современника матери Перезы Гарсии Дуэльо,
– монографию издателя проекта в виде подарочного иллюстрированного альбома – "Переза Грузка в письмах, картинах, снах и мечтах - вечно прекрасная и говорящая".
– Семнадцать томов! Да вы - большой шутник, милейший дон Педро, – воскликнула я при личной встрече с Армаргеварой, которая воспоследовала за 422-ым и-мэйлом, полученным мною в ответ от него. – И надо признаться, умеете заставить не только посмеяться, но и потрепетать в смущении от удовольствия.
– Донья Переза! Лопни мои глаза! Простите, матушка Переза... простите, какая вы мне, к чертям, матушка!.. – дон Педро от замешательства и восторга кидался то кланяться, то на колени, то целовать руки.
В итоге он опрокинул на моё тщательно подобранное к столь торжественному случаю полу-монашеское облачение – надо признаться, довольно элегантное и радующее даже искушённый модой на белоснежно-небесно-голубое и золотисто-серебристо-радужное вкус – огромную напольную вазу драгоценного фарфора династии Мин, в которой источали свой божественный аромат 423 чайные розы почти с меня ростом. Это был необычайно утончённый и волнующий знак внимания, выбранный и подготовленный к нашему первому за полгода электронной переписки и общения в скайпе живому общению.
Ваза, к счастью, не разбилась, я задержала её изысканное падение на хрустальный пол, под которым танцевали яркие карпы, в зале для особо торжественных мероприятий издательского дома "SOWELU". Но серебряная вода, питавшая перламутрово-абрикосового цвета и персикового аромата нежнейшие бутоны, распускавшиеся прямо под моими руками, мигом напитала и шёлк моего платья и накидки, лишив меня в определённой степени внешнего покрова и в ещё большей мере обнажив мою женскую незащищённость.
Что было делать! Не оставаться же в облепившей все мои контуры, а в некоторых местах – и значительные объемы, тканью, а потому я, по недолгому размышлению, за время которого мой весьма почтительный прежде собеседник и партнёр превратился в столь же реального поклонника, сколь виртуальным он являлся ранее, согласилась переодеться. У меня не было иного выхода, только принять на временную замену юбку и блузку секретаря дона Педро – доньи Соледад, у которой, как на грех, оказались при почти совпадающих со мной размерах плоти совершенно отличные от моих представления о скромности.
В общем, переодевание в сухое, к моему величайшему раскаянию, не только не принесло желанного результата, но лишь ещё более распалило воображение и самого дона Педро, и всех присутствующих при наших переговорах мужчин и даже нескольких не вполне определившихся с ориентацией женщин.
И вот, представ перед будущими коллегами в новом не свойственном мне ни в малейшей мере образе, я, к сожалению, потеряла в их глазах всё, что было связано с образом матушки Перезы. Но если бы приобретённое взамен могло служить хоть в какой-то мере на благо милосердия и просвещения – так нет, конечно же, нет. Случайно и вынужденно принятый мной внешний облик служил лишь в укрепление греховных помыслов, а также всевозможных порочных мыслей, коими некоторые их авторы сочли за странную доблесть поделиться со мною тотчас же по их появлении.
Теперь и мой приведённый в надлежащий вид полу-монашеский наряд, в который я не замедлила облачиться по истечении нескольких часов преследования меня взглядами, прожигавшими насквозь кружево блузки доньи Соледад – бедная девушка, как же тяжко ей приходится, а ведь она обязана соблюдать принятый в издательстве дресс-код – уже не был мне надёжной защитой. А потому, едва подписав все необходимые для дела документы, я поспешила проститься с доном Педро и его коллегами.
– Донья Переза! – Армагевара вышел проводить меня до заказанной машины. – Донья Переза, вы чуть не позабыли ваши розы, – в его руках лежала коробка с цветами, а рядом донья Соледад в прожжённой, как я верно и чувствовала, в нескольких местах блузке протягивала мне упакованную вазу.
Я подняла смиренно опущенную до этих слов голову, отчего ткань, покрывавшая волосы, соскользнула на плечи – и, соединившись глазами с доном Педро, не смогла удержаться от печальной улыбки.
– Не могу их принять. Прошу вас, простите – теперь не могу.
– Но отчего же! – Армагевара так искренне не понимал причины моего отказа и не принимал его гораздо более пылко, чем я – цветы.
Внезапно налетел короткий ливень, тёплый ветер оказался более беспощаден и щедр, чем отвергаемая мною ваза – но меня это почему-то тревожило гораздо меньше, чем разверзающаяся огненная бездна в глубине зрачков дона Педро. С каждой секундой становилось всё сложнее уйти без подарка, не говоря уже о том, чтобы вообще уйти. Я и не заметила, как отъехал поджидавший меня лимузин, как исчезла добрейшая донья Соледад.
Очередной порыв ветра сорвал крышку с коробки и разбросал розы. Одновременно с Армагеварой я наклонилась к цветам – и пальцы соприкоснулись, одёрнулись, но тут же снова потянулись... и вдруг нерасторжимо связали наши ладони. Через ладони дона Педро ко мне поступали все его чувства и фантазии, текла его горячая нежность, пульсировала страсть. Через мои ладони к Армагевару в ответ билось моё сердце, лилась моя кровь...
И так продолжается не одну тысячу лет
– А ведь могла взять розы – и уехать, не обернувшись, не сказав ни слова.
– Нет, не могла… потому что это была бы не ты.
– Не сказав, не смогла бы, факт. Но, вот, что касается уехать, не обернувшись...